Королева Виктория

Глава 19

Была ли она на сей раз действительно больна, эта маленькая тучная женщина, которая то и дело охала, но при этом заставляла своих придворных дам жить в адском ритме? Дженнер отправил в «Ланцет», самое авторитетное медицинское издание Англии, коммюнике без подписи, в котором сообщалось о том, что на правой руке королевы образовался нарыв, в связи с чем «Ее Величество физически не в состоянии находиться в переполненных и раскаленных гостиных, а посему не может продлить свое пребывание в Лондоне». Но никто больше не верил этому. Вот уже десять лет расстроенные нервы и постоянные мигрени королевы были основными побудительными мотивами ловко разыгрываемой национальной трагедии. Понсонби счел заметку в прессе совершенно несвоевременной, поскольку она играла на руку сторонникам отречения Виктории от престола: «Она не оставляет людям никакой надежды, и, на мой взгляд, это может привести к принятию санкций против королевы». Он горячо поспорил с Дженнером. «Кто стремится в Лондон, кроме легкомысленных светских баловней?» — возражал доктор. Мужчины почти перешли на крик. Показываться на публике — это одна из обязанностей королевы, подразумеваемых ее статусом, и если бы монарх-мужчина позволял бы себе игнорировать ее, «его бы уже давно скинули с престола», кричал в ярости личный секретарь Виктории. «Полковник Понсонби! Вы не можете не знать — я, во всяком случае, это знаю, — что во всем королевстве не найдется ни одной другой женщины, которая работает столько же, сколько королева!» — «Подождите того дня, когда она вновь обратится за деньгами, и тогда вы увидите, во что это выльется. Люди из средних классов и простонародья уверены, что она складывает их в кубышку». — «Какая глупость! Я знаю сотни мелких буржуа, которые относятся к ней с огромным уважением. Ей начнут чинить препятствия в этом вопросе, тут нечего сомневаться, но это дань нашим демократическим временам».

Помимо нарыва на руке у Виктории была еще и ангина. Пришлось уложить ее в постель. А поскольку она никогда столь серьезно не болела, то решила, что настал ее последний час. 22 августа Беатриса, которой исполнилось четырнадцать лет, послушно сделала под диктовку матери следующую запись в ее дневнике: «Ни разу еще со времен моей юности, когда в 1835 году я переболела в Рамсгейте брюшным тифом, я не чувствовала себя так плохо». Дженнер, как всегда склонный к крайностям, доверительно поведал Понсонби, что в какой-то момент ему показалось, что королеве «осталось жить всего сутки». Придворная дама и ближайшая подруга Виктории леди Джейн Черчилль возмущалась: «Но почему тогда не вызвали сюда всех ее детей?» — «Упаси Боже, это ее сразу бы прикончило!» — воскликнул Биддалф, казначей ее величества.

Браун, ее ангел-хранитель, в буквальном смысле носил больную на руках: переносил ее с постели на кушетку или под тент, натянутый на лужайке, а затем нес обратно в постель. Через пять дней, все так же под диктовку матери, Беатриса писала Вики: «Меня вынуждены были кормить с ложечки, как маленькую, и так три с половиной дня! Если бы ты только знала, что это такое, когда тебе кладут пищу прямо в рот, вытирают тебе нос и делают за тебя все остальное!» Алиса исполняла при ней роль сиделки и развлекала ее игрой на фортепьяно. Но она же попросила Понсонби показать матери газеты, которые в один голос требовали, чтобы королева отреклась от престола в пользу Берти. Виктория со свойственным ей упрямством соглашалась читать лишь статьи в шотландской прессе, не поддержавшей идею ее отставки: «Ее верные шотландские подданные, всегда испытывавшие к ней симпатию, поднялись на ее защиту, тогда как ни одна газета в Англии не осмелилась на это!» Чтобы попытаться подправить ее имидж, ее личный секретарь составлял такие бюллетени о времяпрепровождении королевы, которые способны были растрогать публику. Так, в «Court Circular» от 30 августа сообщалось, что ее величество совершила прогулку «в карете» до Баллокского леса, где она навестила приболевшую сестру местного егеря.

4 сентября Дженнер тайно пригласил в Бальморал из Эдинбурга известного хирурга и крупного специалиста в области септицемии[107] доктора Листера, чтобы тот вскрыл нарыв на руке королевы, который уже достиг двенадцати сантиметров в диаметре. 5 сентября Виктория диктовала Беатрисе умирающим голосом: «Я с трудом дошла до своей кровати. Перевязка длилась ужасно долго, и приступили к ней лишь после применения на практике “великого изобретения” доктора Листера, заключавшегося в обработке раны фенолом, дабы “уничтожить все вредные микроорганизмы”». Хирург остался в Бальморале на целую неделю.

Уже после его отъезда в «Бритиш медикал джорнал» был помещен отчет о проведенной им операции, который заставил прослезиться задним числом всю британскую прессу. «Таймс» и «Дейли ньюс» принесли королеве свои извинения за то, что недооценили всю тяжесть ее состояния. А на Викторию после нарыва и болезни горла свалилась «третья» напасть — жуткий насморк.

Аффи находился рядом с больной, что не способствовало его хорошему настроению. В двадцать семь лет второй сын Виктории с трудом выносил вид матери, которая всюду появлялась, опираясь на руку Брауна. Он стал резким и колючим. По приезде пожал руку всем слугам, кроме шотландца-мажордома. Однажды вечером, когда он попросил скрипачей прекратить игру, Браун, наперекор ему, приказал музыкантам продолжать. Атмосфера в гостиной накалилась до такой степени, что Виктория из своей спальни потребовала, чтобы конфликт был немедленно разрешен. Аффи заявил, что пойдет на мировую только в присутствии Понсонби: «На борту своего корабля я разговариваю с кем-либо из команды только в присутствии одного из офицеров». Это заявление заставило Викторию вспылить: «Мы не на корабле, и я не потерплю у себя в доме корабельных порядков!» Но даже Шарлотта, дочка Вики, демонстрировала свое презрение к Брауну. Она отказалась подать ему руку, когда он зашел при ней в комнату ее бабушки: «Мама говорит, что нельзя допускать излишней фамильярности в отношениях со слугами». На сей раз гнев Виктории пал на голову Вики. Понсонби и лорд Галифакс считали причиной всех этих бед женское одиночество королевы.

Виктория похудела на двенадцать килограммов, и Джен-нер запретил показывать ей ругающие ее газеты. Гладстон не мог скрыть своего возмущения: «Каким образом можно вынести королевский трон из охваченного пламенем дворца, если врач запрещает прикасаться к нему?» Но Дженнер, как до него доктора Штокмар и Кларк, опасался приступов бешенства, характерных для представителей ганноверской династии. Лорду Галифаксу он объяснял, что яркий румянец, который появляется у ее величества после еды и который непосвященным кажется признаком хорошего самочувствия, на самом деле свидетельствует о ее повышенной нервозности: «Это такой вид безумия, и с этим ничего не поделать». Гладстон был убежден, что врач то же самое говорил и Дизраэли. 26 сентября на празднике урожая этот неисправимый льстец, а ныне лидер оппозиции, воскликнул, что королева уже давно «морально и физически не способна» исполнять свои обязанности.

Его необдуманные слова облетели все королевство. «Дейли телеграф», державшая сторону Гладстона, с возмущением вопрошала: так, значит, лидер оппозиции хочет сказать, что королева не в своем уме? Призванный на помощь преподобный МакЛеод заявил, что он ни разу не наблюдал у Виктории «ни малейшего признака душевного или умственного расстройства». Дизраэли передал Виктории через Дженнера письмо с извинениями, но на сей раз измышления прессы возымели действие на королеву. Гладстон в письме к Грэнвиллу радовался по этому поводу: «Дизраэли невольно оказал и ей, и всей нации неоценимую услугу... Теперь главное — заставить королеву приступить к работе».

Нападки на королеву не прекращались. 6 ноября 1871 года, выступая в Ньюкасле-апон-Тайн перед многочисленной толпой, депутат-либерал Чарльз Дилк, с которым водил совершенно неуместную дружбу Берти, огласил список того, что содержит государство для королевской семьи и назвал, во сколько ему это обходится: все эти замки, яхты, поезда, слуги, лошади, охоты... «Почему государство должно содержать “лорда-сокольничего” или “придворного фотографа Ее Величества”?» — возмущался он. А затем заявил, что «пришло время республики. И судя по тому, как развиваются события, наше поколение доживет до ее установления». Спустя три дня, на ужине у лорда-мэра Лондона Гладстон отстаивал право любого английского гражданина выражать свое мнение «без всяких ограничений... по поводу государственных институтов королевства». Виктория направила премьер-министру ноту протеста. Она была тем более возмущена, что молодой Дилк был сыном друга ее Альберта, и на Всемирной выставке 1851 года она, увидев его там, даже погладила по голове: «Видимо, я погладила его против шерсти».

21 ноября в Виндзорский дворец, в котором еще не оправились от шока после «выходки Дилка», пришла телеграмма из Сандрингема, куда Берти только что прибыл для празднования своего тридцатилетия после охоты на фазанов у лорда Лондсборо. Охотничий домик лорда находился поблизости от бальнеологического курорта Скарборо, пользовавшегося дурной славой по причине своей, самой плохой в Англии, системы канализации. В результате у всех гостей начались желудочно-кишечные расстройства, а Берти подхватил какую-то инфекцию. На следующий день стало ясно, что инфекция эта не что иное, как брюшной тиф. Это был страшный диагноз, почти что синоним смерти. Виктория срочно отправила Дженнера в Сандрингем, а сама уединилась в мавзолее Альберта. Она словно вновь вернулась в те ужасные дни десятилетней давности.

Температура у Берти поднялась до сорока одного градуса. Еще не оправившись до конца от собственных недугов, королева поспешила к заболевшему сыну, у которого начался бред. И вот уже газеты, несколькими неделями ранее писавшие о том, что королевская семья не приносит никакой пользы государству, стали печатать один за другим специальные выпуски. Во всех храмах королевства пасторы при огромном стечении проливающих слезы прихожан возносили молитвы о выздоровлении наследника престола. К «Боже, храни королеву» всюду присовокупляли «Боже, храни принца». Дурные предчувствия и нервозность возрастали еще и потому, что все это происходило буквально накануне роковой даты — 14 декабря — дня смерти Альберта. «Завтра исполняется десять лет с тех пор, как принц-консорт умер от той же самой болезни!» — восклицала в своей передовице «Пэлл Мэлл газетт».

В комнате с задернутыми шторами Берти уже никого не узнавал. Врачи запретили кому бы то ни было приближаться к его постели. Виктория из-за ширмы ловила слабые признаки жизни, которые подавал ее сын, а Алике ползком передвигалась по ковру, чтобы Берти не мог ее заметить. Королева не выходила из дома больше, чем на полчаса, и отказывалась ложиться спать из страха, что ее разбудят, чтобы сообщить роковую весть, которая казалась неизбежной. И вновь Алиса взяла на себя роль сиделки. 13-го числа Виктории позволили зайти в комнату умирающего: «Мы с Алисой подумали: “Значит, не осталось никакой надежды”. Я подошла к кровати, взяла его слабую руку, поцеловала ее и стала гладить. Он повернулся, посмотрел на меня мутным взглядом и спросил: “Кто вы?” А потом сам же и ответил: “Это моя мама”. — “Мальчик мой дорогой”, — проговорила я».

Провидение, видимо, услышало наконец мольбы всей Англии. 14 декабря, в тот день, когда Альберт испустил дух, свершилось чудо, врачи констатировали первые признаки улучшения! Утренний бюллетень впервые за долгое время был обнадеживающим: «Принц хорошо спал. Его дыхание стало спокойнее». Сильный организм Берти лучше справлялся с болезнью, чем хрупкий организм его отца. А врачи и медицинские сестры, лечившие его, лучше знали свое дело, чем самоуверенный доктор Кларк. «Если бы принца-консорта лечили и выхаживали так же, как принца Уэльского, то, возможно, он выжил бы», — заметила королева.

Выздоровление Берти спасло корону. «Злую шутку сыграла с Дилком эта болезнь принца», — сказал парламентарий-тори лорд Леннокс Дизраэли. Никаких разговоров больше не было не только о республике, но и об отречении Виктории от престола. Святоша Гладстон заказал благодарственный молебен в соборе Святого Павла. Королева согласилась присутствовать на службе при условии, что та будет «ультракороткой». Альберт всегда считал, что хорошая молитва не может быть затянутой, а Виктория была против «публичной демонстрации» набожности. Она была уверена, что двух-трех причастий в год вполне достаточно, и двор старался придерживаться этой нормы.

Камнем преткновения стал вопрос о том, как ехать в собор. Берти хотел ехать туда в своей карете, чтобы не сидеть вместе с Брауном, а Виктория настаивала на том, чтобы принц и принцесса Уэльские сели в ее открытый экипаж, в котором они проедут по городу, «дабы народ, для которого и была предназначена эта церемония, мог лучше их видеть». И настояла-таки на своем.

С сыном, сидящим рядом с ней, и Брауном в самом его красивом килте за ее спиной, она чувствовала себя на вершине счастья. И жители Лондона тоже. Впервые после смерти Альберта Виктория казалась довольной тем, что она является их королевой. Восторженные крики достигли апогея, когда она взяла руку сына и поднесла к своим губам. И улыбнулась. Она вдруг поняла, что ее монарший сан, который она почти что возненавидела, может вновь доставлять ей пьянящую радость. Она вновь комфортно чувствовала себя в этом качестве. И вернувшись в Букингемский дворец, несколько раз выходила на балкон и махала толпе рукой.

Спустя два дня она отправит Гладстону письмо, предназначенное для прессы, в котором поблагодарит свой народ за «огромное участие и любовь, проявленные к ее дорогому сыну и к ней самой всеми слоями общества». Множество раз в течение этого «триумфального дня» она оборачивалась к своему доброму Брауну «в прекрасном праздничном одеянии», чтобы обменяться с ним взглядами.

Пристальнее, чем когда-либо, шотландец следил за ней глазами Альберта. После обеда она вместе с Артуром выехала на прогулку, чтобы подышать лондонским воздухом, с которым уже вполне свыклась. По дороге какой-то тип вдруг наставил на нее пистолет. Браун молниеносно выпрыгнул из кареты, схватил и обезоружил злоумышленника. Им оказался некий ирландец по фамилии О’Коннор, внучатый племянник лидера чартистов Фергюса О’Коннора, который добивался освобождения заключенных в тюрьму фениев. Его оружие не могло никого убить, поскольку было заряжено холостыми патронами, способными лишь произвести шум. О’Коннор хотел заставить Викторию подписать составленную им бумагу. Суд над ним состоялся 9 апреля. Журналисты хлынули в зал суда, поскольку Браун должен был выступать там в качестве свидетеля. На следующий день пресса писала, что королевский гилли сильно растолстел и постарел, но что его английский остался на том же примитивном уровне.

Виктория публично поблагодарила своего спасителя, вручив ему золотую медаль и пожаловав ренту в сумме 25 тысяч фунтов стерлингов в год. Берти заметил, что Артур тоже вел себя молодцом, но в награду получил лишь булавку для галстука. А Браун помимо всего прочего получил еще титул «esquire»[108], это была первая ступень в иерархии дворянских званий: «Этот мой жест должен Вам показать, что я хочу, чтобы Вы видели, как много для меня значите. И с течением времени это станет все более и более очевидным. Я во всеуслышание заявляю, что вы — мой друг и человек, которому я доверяю больше всех на свете. Ваш верный друг Виктория К.». Двор ужаснулся, а Берти оскорбился.

Все это не имело уже никакого значения. Когда радикал Дилк потребовал в палате общин создать комиссию по проверке королевских расходов, его просто-напросто освистали. Едва зародившись, республиканское движение начало чахнуть из-за отсутствия авторитетного лидера и сильной идеи. А между тем бедняки по-прежнему оставались бедняками,

так что, по всей видимости, лишь богачи могли пользоваться плодами экономического процветания королевства. «Никогда еще за всю историю Англии ее могущество не было столь велико, а ее богатства столь значительны и неиссякаемы», — с гордостью говорил Дизраэли. В порту Ливерпуля лес корабельных мачт поражал воображение, многочисленные домны без остановки коптили небо Мидленда, а отмена «хлебных законов» не вызвала катастрофы, которую предсказывали благородные лорды: земельная перепись, проведенная в 1871—1873 годах, продемонстрировала, что, к сожалению, четверть всех земель государства по-прежнему находится в руках одной тысячи двухсот семейств. Если бы такой популярный политический деятель, как Гладстон, был республиканцем, королева могла бы оказаться в большой опасности. Но премьер-министр был ярым монархистом. Что не мешало ему постоянно ссориться с Викторией.

Королева решила на Пасху отправиться в Баден-Баден, где она собиралась повидаться со своей сводной сестрой Феодорой, находящейся при смерти. Гладстон, настаивавший на том, чтобы Виктория оставалась в Лондоне в течение всего периода парламентской сессии, не желал ничего слышать об этой поездке. На сей раз в парламенте шли дискуссии по очень важным законам об Ирландии и тайном голосовании: до сих пор избиратели голосовали только посредством открытого бюллетеня. Но Виктория, которая из-за войн на европейском континенте уже почти четыре года не выезжала за пределы своего королевства, мечтала вырваться за границу и зачитала ему преисполненное патетики письмо Феодоры.

На Пасху, как она и задумала, она уехала на три недели вместе с Лео и Беатрисой. Она пересекла Францию, все еще оккупированную прусскими солдатами, и вернулась домой с таксой по кличке Вальдманн, пополнившей свору королевских собак, которых с большим почтением изображал на своих полотнах художник Лендсир.

Вернувшись домой и узнав, что стрелявший в нее ирландец О’Коннор был приговорен всего к году каторжных работ, королева пришла в ярость: «То, что подобный индивидуум окажется на свободе всего лишь через год, чревато новой опасностью».

Но три года назад, когда королева пригласила к себе Гладстона, чтобы предложить ему портфель премьер-министра, он, отложив в сторону свой топор лесоруба, произнес: «Я вижу свою миссию в том, чтобы восстановить мир в Ирландии». И сегодня он оставался верным своей клятве.

Помимо принятия законов о церкви, университете и земле, которые он именовал «тремя священными столпами», он желал укрепить позиции британской короны на втором острове Джона Буля. Это был прекрасный повод придать «реальный статус» принцу Уэльскому. В своем меморандуме он предлагал, чтобы Берти, будучи назначенным вице-королем Ирландии, зиму проводил в Дублине, а летом возвращался в Лондон, чтобы возглавлять приемы в Букингемском дворце и заменять королеву на официальных мероприятиях: «Четыре-пять месяцев в Ирландии, два или три в Лондоне, осенние маневры плюс отдых в Шотландии и Сандрингеме легко заполнят весь год». Но Виктория, которая охотно признавала, что наследный принц пользуется популярностью у всех слоев общества — «с нижней до верхней ступеньки социальной лестницы», по-прежнему упрекала его в слабости характера: «Отныне этот план следует считать окончательно отвергнутым». Ей даже не приходило в голову, что, отказываясь привлекать сына к управлению королевством, она ставит под угрозу положение монархии. Алиса высказывала свои сожаления по этому поводу Гладстону и Понсонби: «Королева считает, что монархия продержится столько, сколько проживет она сама, и что бесполезно задумываться о том, как будут развиваться события, коль скоро главное заинтересованное лицо не беспокоится об этом, призывая на свою голову громы и молнии. Забота об укреплении династии и защита своей семьи, о чем пекутся все родители, видимо, совсем не занимают ее... и мы вынуждены ждать надвигающуюся катастрофу, даже ничего не пытаясь предпринимать».

Сразу после выздоровления сына королева писала Вики: «Мы все думаем, что Бог сохранил ему жизнь, чтобы позволить начать ее заново. Если он не прислушается к этому предостережению Господа, если не оценит ту симпатию и те теплые чувства, что продемонстрировала ему вся нация, тогда все станет еще хуже, чем раньше, и приведет его к гибели». Увы, Берти совсем не изменился. А когда Виктория упрекнула его в том, что он слишком часто появляется в свете, он ответил ей: «А что мне остается делать, если вы выходите в свет слишком редко?»

Атмосфера при королевском дворе оставалась столь же мрачной и гнетущей. Умница Лео жаловался, что за ужином во дворце ведутся бесконечные, нудные разговоры. Его наставник, преподобный Дакворт, был близким другом Льюиса Кэрролла, который семь лет назад списал с него своего Дака — утку из «Алисы в стране чудес». Лео обожал его, и Дакворд, считавший юного принца в высшей степени одаренной личностью, посоветовал ему продолжить учебу в Оксфорде. Виктория не хотела отпускать от себя сына. Она жаловалась Вики на беспечность Лео, который совсем не заботится о своем здоровье: «Поэтому приходится это делать за него». Кроме того, она просила свою старшую дочь «напомнить своему брату о его долге перед несчастной, исстрадавшейся матерью». Но Лео настоял на своем и уехал в Оксфорд, где смог наконец вести жизнь нормального человека. Альберт всегда мечтал стать университетским преподавателем, и Лео прекрасно чувствовал себя в этом ученом мире среди средневековых построек и ровных, словно застеленных твидовыми дорожками газонов, вдоль которых чинно прогуливались студенты и профессора в черных тогах. Вечерами он ужинал в компании своих однокашников под присмотром преподавателей, внимательно следящих за тем, чтобы они не нарушали заведенный еще их предками церемониал. Лео сблизился с критиком-искусствоведом Рёскином, свел знакомство с французским композитором Гуно и влюбился в дочку декана. Но то, что происходило в стенах английских колледжей, никогда не выходило за их пределы, за их тяжелые двери, запиравшиеся на засов с наступлением темноты.

Теперь при Виктории находилась одна лишь Беатриса: «Она последнее, что у меня осталось, и я не смогу жить без нее». Бывшая при жизни Альберта не по возрасту развитым ребенком, Бэби, с которой мать обращалась, словно с домашним животным, со временем превратилась в робкую и закомплексованную девушку-подростка. Училась она совсем мало, и ее преподаватели жаловались, что королева могла в любой момент войти в класс во время урока и забрать дочь с собой на ежедневную прогулку. И не важно, ветер ли был на улице, дождь или снег. Виктория проводила на свежем воздухе по полтора часа в день и обычно выезжала на прогулку в своей pony-chair. Браун вел лошадку под уздцы, а Беатриса шла рядом с матерью. В ее возрасте — в пятнадцать лет — Вики уже была давно помолвлена. Но Беатрисе королева прочила другую судьбу. Леди Эли по поручению ее величества просила сэра Понсонби никогда не произносить слова «свадьба» в присутствии принцессы. Ее, как и ее сестер Ленхен и Луизу, смерть Альберта лишила безмятежной юности. Играла она только со своими племянниками, а танцевала только со своими братьями. Ее судьбой было сопровождать из Виндзора в Осборн, из Осборна в Бальморал и т. д. свою мать, свято чтившую все траурные даты и отмечавшую их потоками слез и горькими вздохами.

В сентябре, со смертью Феодоры, оборвалась последняя ниточка, связывавшая Викторию с ее детством, что усугубило ее депрессию: «Я чувствую себя такой несчастной, что хотела бы тихо удалиться в какую-нибудь скромную хижину среди холмов, чтобы отдохнуть и никого там не видеть, но пока мои силы и здоровье позволят, я буду продолжать тянуть свою лямку, но боюсь, что надолго меня не хватит». Ее отношения с Гладстоном настолько испортились, что премьер-министр в Бальморале больше не появлялся. Ей невыносимо было слушать его речи, «абсолютно лишенные мелодичности и гармонии». Она просила сэра Артура Хелпса переводить ей меморандумы Гладстона «на более вразумительный язык».

В январе, не перенеся повторной операции на мочевом пузыре, в котором обнаружили камень «размером с абрикос», умер Наполеон III. Виктория, которая послала к нему своих лучших хирургов, сразу же написала Евгении письмо с соболезнованиями. Когда бежавший в Англию Наполеон III нанес ей визит, она нашла его сильно постаревшим, но не утратившим своего шарма. Чтобы не спровоцировать дипломатический конфликт с молодой Французской республикой, она не могла присутствовать на его похоронах. А Берти намеревался на них быть. В конце концов королева присоединилась к мнению правительства, возражавшего против этого шага. Тысячи бонапартистов прибыли из Франции в Чизлихерст, и существовала опасность какой-нибудь политической провокации. Альфред или Кристиан Шлезвиг-Гольштейнский могли бы заменить его. Но Берти не скрывал своего возмущения: «Это обычная справедливость — воздать последние почести великому человеку, отошедшему в мир иной». И отправился на похороны вместе с братом и зятем. Все его парижские друзья собрались вокруг набальзамированного тела императора. На следующий день, 15 января, десять тысяч человек, два маршала, семь адмиралов, пятнадцать генералов, восемь послов, тридцать пять префектов и сто девяносто французских парламентариев шли за его гробом. Они привезли из Франции по горсти земли, чтобы Наполеон III покоился не только в английской, но и в родной земле. Кто-то крикнул: «Да здравствует император!» Но шестнадцатилетний принц, сын императора, оборвал кричавшего словами: «Императора больше нет, нужно кричать: “Да здравствует Франция!”»

Виктория попросила у Евгении что-нибудь на память об усопшем, и та прислала ей «походные часы» Наполеона III. Спустя несколько дней королева нанесла Евгении визит вежливости, чтобы принести ей свои соболезнования. Помолившись с Беатрисой в маленькой часовне и оставив там два траурных венка, она поднялась на второй этаж в будуар к Евгении, и та рассказала ей о последних минутах жизни низложенного императора.

Юный Луи-Наполеон учился в военной школе в Вулидже. Это был бледный, меланхоличный, довольно красивый юноша. Королева решила взять его под свою опеку. Она была искренне привязана к нему, и он платил ей тем же. У нее даже была мысль выдать за него замуж Беатрису! Когда он вместе с матерью приехал в Осборн, она усадила его за столом рядом с собой. Обед в компании с королевой для всех был тяжким испытанием. А Луи-Наполеон весело и без умолку болтал со своей венценосной соседкой. Когда его спросили, не вызывает ли у него отвращения общение с ней, он удивился: «Боже мой, конечно, нет! Почему это должно вызывать у меня отвращение? Мы очень любим друг друга». Понсонби позже скажет: «Лишь два человека на свете осмеливаются подтрунивать над королевой: Браун и сын французского императора».

В начале этого, 1873 года Виктории было почти пятьдесят четыре года, и окружающие с трудом узнавали в этой маленькой, грузной женщине в черном, чем-то похожей на гриб, очаровательную модель Винтерхальтера, чье полотно почти целиком занимало одну из стен в столовой Осборна. На нем были изображены королева и принц-консорт в окружении улыбающихся прелестных детишек в белых кружевных рубашечках. Идиллическое семейство вокруг юной, счастливой матери. Но не только внешность, ее характер тоже претерпел значительные изменения в худшую сторону. Вместо того чтобы поддерживать Беатрису и заботиться о ее образовании, она постоянно придиралась к дочери. Прикрываясь тем, что следует наказам Альберта, она превратилась в цензора своих сыновей и постоянно распекала их без всякой жалости, тогда как сама на пару со своим Брауном, которого все они ненавидели, разыгрывала постыдный спектакль, в котором исполняла роль пренебрегающей своими обязанностями государыни и скандально ведущей себя матери.

В январе через ее посольство до нее дошли слухи, что русский царь согласен выдать за Аффи свою дочь Марию. Тогда как все остальные поздравляли принца, Виктория выказывала по этому поводу лишь раздражение. «Это настоящее преступление», — написала она Вики. Россия никогда не была союзницей Англии[109], а Романовых королева считала просто «плутами». Что до ее будущей невестки, то она наверняка получила дурное воспитание в духе этой «русской, наполовину азиатской культуры». Ей была невыносима сама мысль, что свадьба ее сына состоится в Санкт-Петербурге и будет освящена православной церковью. Она уже представляла себе Кларенс-хаус, резиденцию Аффи, «битком набитым грязными бородатыми попами».

Раздражение ее достигло апогея, когда, спустя неделю после помолвки, она узнала, что Александр II отказывается ехать в Бальморал, чтобы представить дочь будущей свекрови. Больной царице пришла в голову совершенно неуместная мысль устроить встречу на пол пути, в Кёльне, что окончательно вывело Викторию из себя. Согласиться на трехдневное путешествие, чтобы «бегать» за какой-то русской! Эти Романовы решительно возомнили о себе бог весть что! Алиса решила выступить в роли посредника. Царица была родной теткой ее мужа Людвига. Но Виктория отчитала дочь: «Я не считаю, дорогая моя девочка, что ты вправе диктовать мне, сидящей на троне на двадцать лет дольше российского императора, мне, являющейся старейшей государыней, причем государыней правящей (в отличие от русской царицы), что мне следует делать!»

Перед свадьбой она направила сыну письмо, в котором потребовала, чтобы он прекратил свои любовные похождения. Аффи оставил его без ответа. Из-за дальности расстояния Виктория отказалась от участия в сказочной свадебной церемонии, которая состоялась год спустя в Санкт-Петер-бурге. Она ограничилась лишь короткой записью в своем дневнике: «Какой день!»

Гладстон все устроил так, что вопрос о финансовой поддержке Аффи в связи с его свадьбой прошел голосование в парламенте без всякой полемики. В благодарность королева согласилась принять у себя персидского шаха с соответствующей случаю пышностью, к которой вновь почувствовала вкус. Она с удовольствием узнала, что ее «восточный брат», сойдя с поезда на вокзале Виндзора и увидев там ее фотографию, почтительно поцеловал ее. Чтобы затмить роскошь персидских драгоценностей, она надела на себя «Кохинор», что не помешало шаху преподнести ей в дар еще два изумительных драгоценных камня. За столом ее гость с трудом управлялся с ножом и вилкой, а чай пил прямо через носик чайника, но Виктория делала вид, что ничего не замечает. Она была готова к худшему. Шах остановился в Букингемском дворце, и королева писала потом Вики, что всегда знала — эти персы будут жарить барашков прямо в покоях шаха, а потом пожирать его все вместе, раздирая мясо руками! После отъезда шаха она потребовала у Гладстона дополнительных субсидий на ремонт тех комнат дворца, что пострадали от персидских жаровен. Премьер-министр ответил отказом.

Четырьмя месяцами ранее его правительство оказалось в меньшинстве при голосовании законопроекта о реформе ирландского университета, которому он упорно хотел предоставить самостоятельность. К огромной радости Виктории ему пришлось уйти в отставку. Но Дизраэли предпочел дожидаться новых выборов, и Гладстон вернулся. Премьер-министр и министр финансов в одном лице, он был очень болен и как никогда склонен к напыщенным наставлениям, а королева не могла больше выносить вида нависающего над ней его гладко выбритого лица с дряблыми, морщинистыми щеками. С ним она не соглашалась ни в чем, кроме одного: требования феминисток они оба считали безумными и аморальными.

10 февраля 1874 года, в годовщину своей свадьбы, она сделала запись о долгожданном возвращении Дизраэли, который только что одержал победу на первых в истории выборах с тайным голосованием. И победил он благодаря проведенной Гладстоном реформе избирательной системы. Преклонив колено, чтобы по традиции приложиться к пухлой королевской ручке, унизанной перстнями, новый премьер-министр принес ей самую чудесную клятву: «Я приношу клятву верности лучшей в мире госпоже». Такого в английском королевстве еще не слыхали!