Королева Виктория

Глава 20

Мужчина, которому в течение семи лет удастся держать королеву в плену своих чар, на самом деле был старым, немощным, с морщинистым лицом и крашеными волосами. Дизраэли было семьдесят лет. А выглядел он еще старше. И чувствовал себя, словно выжатый лимон. Но по-прежнему умел обольстить Викторию. Еще будучи юным денди в канареечном жилете, он знал слова, от которых сразу же теряли голову богатые дамы зрелого возраста, испытывавшие ностальгию по изящным признаниям в любви и платоническим романам. Вот уже два года, как он овдовел. После смерти Мэри-Энн он послал королеве записку, которая, возможно, заставила чаще забиться ее сердце: «Я теперь вдовец и прозябаю в одиночестве».

«Мне совершенно необходимо, чтобы моя жизнь была бесконечным любовным романом», — писал он жене. Отныне его сердце было свободным для Виктории. Ему очень повезло, что в Англии правила королева, а не король.

Как когда-то Мельбурн, Дизраэли понимал ее, знал ее недостатки и умел играть на них. Благодаря ему она ожила. Он уговаривал ее выходить в свет, участвовать в разных инаугурациях и вновь играть ту роль, что была ей положена по статусу. Он вернул ей уверенность в себе, убедил в том, что она вполне может править сама, без Альберта. Премьер-министр был единственным человеком, перед которым она не сдерживала своих эмоций. Однажды после визита к Виктории он писал своей приятельнице: «Я думал, что она вот-вот расцелует меня. Она все время смеялась, болтала и скакала по комнате, словно птичка». Хотя на картинах и фотографиях, предназначавшихся для потомков, позы для которых, как ее учил еще Альберт, она тщательно продумывала, королева предстает перед нами совершенно в другом облик: это суровая и величественная вдова. Мать поэта Теннисона удивлялась по этому поводу. «Ее умное и подвижное лицо, — говорила она, — совсем не похоже на то, что изображено на ее портретах». Горькие складки вокруг ее рта исчезали, когда она улыбалась и даже смеялась взахлеб со своим премьер-министром, которого она постоянно хотела видеть рядом с собой.

Уезжая из Лондона, она звала его с собой в Осборн или Бальморал. Но он плохо переносил переезды и под предлогом неважного самочувствия просил найти себе замену. При этом Диззи был отнюдь не равнодушен к королевской роскоши. Рядом с королевой он претворял в жизнь свои юношеские мечты и никогда не скучал. Виктория занимала английский трон почти сорок лет и, хотя и говорила, что терпеть не может политику, прекрасно знала все ее секреты: ведь воспитывалась она под присмотром дядюшки Леопольда, а среди ее премьер-министров были такие корифеи, как Мельбурн и Пальмерстон. От русского царя Николая I до австрийского императора, от Наполеона III до турецкого султана — она лично знала всех коронованных особ. «Возможно, это идет вразрез с конституцией, что премьер-министр обращается за советами к королеве вместо того, чтобы самому их ей давать, но я надеюсь, Ее Величество простит ему его желание воспользоваться ее уникальным опытом», — выводил он своим пером, с которого только что елей не капал.

Лорд Дерби, его министр иностранных дел, предостерегал его: «Вы не боитесь переборщить, постоянно крепя веру королевы в ее всемогущество?» Но Дизраэли прекрасно умел предугадывать ее настроение и вспышки недовольства и был уверен, что сможет обуздать эту гневливую вдову, падкую на мужскую лесть. «Премьер-министр совершенный раб Ее Величества», — сказал как-то Биддалф. Он заблуждался: она была в не меньшей степени рабой Дизраэли. Но звеньями цепей, которыми они опутали друг друга, были нежность, взаимопонимание и главное — фантазия.

Первую победу Дизраэли одержал уже через несколько дней после того, как вновь заступил на свой пост. В мае в Виндзор вместе с Аффи приехали его молодая жена и ее родители — русские царь и царица. Королева наконец-то познакомилась со своей невесткой Марией, которая станет «сокровищем», когда обучится английским манерам, «добропорядочным, а не снобистским». Увы, дата отъезда в Бальморал была давно назначена, и Виктория не собиралась откладывать свою поездку из-за каких-то русских, которые с момента ее восшествия на престол всегда сражались против англичан[110]. Но бросить Александра II и его свиту в Лондоне было просто немыслимо. Дизраэли использовал массу уловок, чтобы убедить Викторию задержаться на два дня. И королева уступила ему: «Чтобы доставить удовольствие господину Дизраэли и отблагодарить его за безграничную доброту». Он также умел заставить ее поступить так, как считал нужным, когда она предъявляла ему список новых назначений: «Если бы он был великим визирем Вашего Величества, а не премьер-министром, то с радостью посвятил бы остаток своих дней исполнению ваших малейших желаний, но, увы, мы живем в другой реальности».

Взамен он согласился приехать в Бальморал с его кошмарным холодом, нетоплеными каминами, охотничьими трофеями Альберта и этим полунемецким-полушотландским местным колоритом, который обожала Виктория. Он прибыл туда совершенно больным, и она тут же послала к нему доктора Дженнера, который прописал ему постельный режим. Королева позволила разжечь в его комнате камин. Более того, в отличие от Гладстона, которого в его последний приезд она заставила ждать целую неделю перед тем, как соблаговолила принять его, к Дизраэли она тут же наведалась сама, чтобы узнать, как он себя чувствует. «Можете не верить мне, если хотите, но королева самолично явилась ко мне в комнату», — ликовал он в письме к своей приятельнице леди Брэдфорд.

У него было самое большое парламентское большинство, какое только видели в этой стране за сорок лет, его партия обожала его и называла своим «шефом». Даже Виктория не смогла устоять перед ним, а «между тем, — говорил он, — я не думаю, что на свете есть более несчастное существо, чем я. Состояние, успех, слава и даже власть не способны принести счастье. Одни лишь чувства способны на это». Он страдал астмой, и теперь ему не хватало дыхания, чтобы произносить длинные речи, которыми он когда-то прославился: «Власть пришла ко мне слишком поздно. Было время, когда я был полон желаний и чувствовал в себе силы тасовать династии и правительства. Но время это прошло». А еще он страдал подагрой и порой приходил на заседания парламента в домашних туфлях.

И при всем при том осенью 1875 года он провел гениальную операцию: перекупил акции Суэцкого канала, которые срочно продавал, чтобы расплатиться с долгами, египетский хедив, являвшийся с 1869 года совладельцем канала вместе с французами. Парламент в это время был на каникулах, а действовать нужно было очень быстро, чтобы перехватить этот пакет акций у Франции. Стоил он 4 миллиона фунтов стерлингов. Дизраэли отправил своего личного секретаря Корри к Лайонелу Ротшильду, который в этот момент сидел за обеденным столом. «Кто гарантирует сделку?» — спросил банкир. «Британское правительство», — ответил Корри. «Вы получите эти деньги». Дизраэли отправил королеве сообщение: «Дело сделано, мадам... Он ваш».

Англичане, которые никогда не верили в успех проекта Фердинанда Лecceпca[111], взяли наконец реванш и вновь стали хозяевами морского пути в Индию. Эта блестящая победа привела Викторию в восторг: несколько дней назад Бисмарк позволил себе заявить, что Англия утратила былое политическое могущество и не способна соперничать в Европе с новой Германской империей.

В экономическом развитии Великобритании наступил «затяжной период спада», который продлится до конца столетия. Свободная торговля стимулировала импорт сельскохозяйственной продукции. Конкуренция в сфере промышленности с новыми государствами стала более жесткой.

Америка завершила свое объединение, то же произошло в Германии, Италии, Бельгии. После войны 1870 года Франция с удивительной быстротой оправлялась от ее последствий. И даже царская Россия делала первые шаги в развитии своей промышленности[112].

Заботясь об укреплении английского могущества, Дизраэли делал ставку на расширение колониальной империи. На планисфере[113], висевшей в его кабинете, красным цветом были обозначены зоны британского присутствия, которые постоянно разрастались. Чтобы удержать эти территории под своим контролем, необходимо было модернизировать армию и увеличить флот. Виктория тоже прекрасно понимала это. Еще Альберт высказывал эти мысли. Ей тем более импонировали гегемонистские планы ее нынешнего премьер-министра, что «ужасный господин Гладстон», которого она называла не иначе как «мистер Г», думал лишь о сокращении военных расходов и даже мечтал об автономии Ирландии.

Берти отправился с визитом в Индию. Это было еще одной победой ее дорогого Диззи. Виктория дала в конце концов согласие на это дальнее путешествие сына при условии, что ей, естественно, не придется его оплачивать. В палате общин разгорелась ожесточенная дискуссия по этому поводу. Дизраэли не желал, чтобы наследник английского престола, совершающий свою первую поездку в Азию, чувствовал себя в стране магарадж «стесненным в средствах». И ему удалось добиться выделения Берти небывало крупного кредита в размере ста двенадцати с половиной тысяч фунтов стерлингов.

Пресса неистовствовала. В качестве экспертов Берти взял с собой своих партнеров по картам и вечеринкам, эту «команду шикующих бездельников» из Мальборо-хауса. В Гайд-парке республиканец Брэдлаф сорвал аплодисменты шестидесятитысячной толпы, когда воскликнул: «Вместо того чтобы критиковать этот визит в Индию своего будущего государя, англичане должны пожелать ему попутного ветра и как можно более длительного путешествия!»

Желая не ударить в грязь лицом перед индийской роскошью, Берти заказал себе новый фельдмаршальский мундир, звание фельдмаршала мать пожаловала ему на его последний день рождения. Но при весе в сто килограммов и росте метр семьдесят он смотрелся в военной форме менее импозантно, чем его дорогой папочка. И еще менее импозантно, чем встречавшие его в Бомбее местные князья в расшитых золотом камзолах и тюрбанах, усыпанных бриллиантами и изумрудами величиной с голубиные яйца.

Ничто и никогда не сможет сравниться по роскоши и утонченности с Британской Индией. В ее дворцах с крашенными охрой стенами полчища босоногих слуг в белых одеждах занимались тем, что плели из жасмина душистые гирлянды, разносили серебряные подносы с фруктами и обмахивали огромными опахалами из страусиных перьев своих повелителей, восседающих на золотых тронах. В наполненных прозрачной водой бассейнах отражались своды дворцов, садовые беседки и павильончики, увитые бугенвилиями и окруженные цветущими розами. Англия не стала отбирать их земли у трех с половиной сотен местных владык, которые исправно платили ей дань, а воздавала каждому из них соответствующие его рангу почести согласно строгому протоколу. Самые щедрые по отношению к британской короне могли рассчитывать во время своего официального визита к вице-королю Индии на салют в их честь из двадцати одного пушечного залпа, следующие — из девятнадцати, потом — из семнадцати...

К приезду наследника английского престола все лужайки были аккуратно подстрижены, струи ароматизированной воды изливались из фонтанов на цветы розового лотоса, слоны и лошади, верблюды и белые буйволы были покрыты золотыми попонами, а храмы устланы шелковыми коврами. Белые одежды магарадж, красные мундиры военных, сияющие на солнце пуговицы, шпаги и медные трубы, равно как и грохот артиллерийского салюта, производили сильное впечатление.

Кортеж гостей двигался сквозь толпу женщин в разноцветных сари и священников в шафранно-желтых тогах, мимо садов, где стройные кипарисы соседствовали с не менее стройными колоннами розового мрамора. Духовые оркестры, храмы с бесчисленными изображениями Шивы, стаи обезьян, скачущих по крышам домов, завораживающий танец местных танцовщиц, погребальные костры, кобры, послушные голосу флейты, запахи корицы и ладана, карри и гвоздики, которыми был напитан воздух, — все это просто оглушило принца Уэльского. Каждый день он делился в письмах своими впечатлениями с матерью, которая советовала ему заботиться о своем здоровье. Людвиг Баттенбергский, немецкий принц и двоюродный брат Людвига Гессенского, состоял на службе в английском флоте и сопровождал Берти в его поездке. Будучи талантливым художником, он делал зарисовки увиденных им сцен, и они станут прекрасными иллюстрациями к рассказам путешественников. Газеты, поначалу враждебно отнесшиеся к турне наследного принца, широко освещали его на своих страницах. Это событие получило такой резонанс, что сто лет спустя даже будут ходить легенды, будто бы сама Виктория посетила Индию.

Как когда-то в Соединенных Штатах, принц Уэльский прекрасно справился со своей задачей. Сопровождавшие его дипломаты составляли для него программу на каждый день и диктовали ему его приветственные речи. Его непринужденные манеры и веселый нрав покорили всех индийских магарадж, с которыми он охотился на тигров, ягуаров и буйволов, сидя на спине слона. Вечерами он не сводил глаз с красавиц, увешанных тяжелыми золотыми браслетами, которые так и льнули к нему. Английские чиновники и военные, которые правили этой азиатской страной, не скрывая своего презрения к местному населению, считали даже, что принц Уэльский излишне фамильярен с туземцами.

Трюмы «Сераписа», военного корабля, который спустя семь месяцев доставил Берти в Лондон, походили на Ноев ковчег с разместившимися в них гепардом, серым арабским скакуном, пятью тиграми, семью леопардами, четырьмя слонами, тремя страусами и гималайским медведем, которые должны были пополнить коллекции английских зоопарков. Наследник короны привез с собой роскошные охотничьи трофеи и многочисленные подарки: ковры, картины, статуи, шелка, драгоценности, орхидеи, редкие растения... Подарком, доставившим его матери наибольшее удовольствие, был экземпляр ее «Шотландского дневника», переведенного на хинди, в мраморном переплете с драгоценными инкрустациями.

В честь возвращения сына Виктория устроила торжественный ужин, на котором «все были счастливы и веселы, что случалось довольно редко на подобных семейных сборищах». Рассказы Берти, описание увиденных им богатств не оставили королеву равнодушной. Она уже давно мечтала стать «императрицей Индии». Теперь же этот вопрос встал ребром, в том числе и по причине внутрисемейной иерархии. Прусский король, став императором, считал, например, что Фриц должен иметь преимущество перед Берти. А русский царь прислал Виктории письмо, в котором требовал, чтобы его дочь Марию, жену Аффи, называли «Ее Императорское Высочество», как это делалось «во всех цивилизованных странах». И в этом случае уже Алике должна была уступить свое первенство. Это переполнило чашу терпения королевы. Ведь еще в январе 1873 года она спрашивала у Понсонби: «Меня порой называют императрицей Индии, так почему я до сих пор не получила этот титул официально?»

Первая реакция на это была откровенно враждебной. Либералы во главе с Гладстоном считали, что лучшего титула, чем «королева Англии», просто не существует, а иерархические вопросы — это архаизм. Дизраэли, давно от всего уставший, не имел никакого желания ввязываться в жаркие споры в палате общин из-за такого пустяка. Но на сей раз именно ему пришлось отступить перед ганноверским упрямством. Королева была столь решительно настроена, что даже собиралась начать свою тронную речь на открытии очередной парламентской сессии нового, 1876 года именно с этого вопроса. Перепуганный Диззи сообщил ей, что в ее речи не будет даже намека на императорский титул. Дебаты по этому вопросу растянутся на долгие недели. Радикал Лоув, друг Гладстона, хотел, в частности, знать, что станет с этим титулом, если Англия в один прекрасный день потеряет Индию. «Мой уважаемый коллега, видимо, пророк, но пророчит он несчастья», — ответил ему премьер-министр, который из-за этой затянувшейся парламентской перепалки лишился последних сил.

Наконец, 1 мая 1876 года, столь желанный для Виктории титул был утвержден парламентом большинством голосов. В благодарность новоявленная императрица пожаловала своему великому визирю титул графа Биконсфилда, дабы избавить его от изнурительных ночных дебатов в палате общин — в палате лордов царили спокойствие и сдержанность, будто в каком-нибудь английском клубе. Графом Биконсфилдом звали одного из героев романа Дизраэли «Вивиан Грей». В последний раз полными слез глазами обвел он скамьи, на большинстве из которых ему довелось посидеть за свою долгую депутатскую карьеру, а затем, опираясь на руку секретаря, покинул палату общин в своем длинном белом плаще. На следующий день было объявлено о его уходе из нижней палаты. Он не захотел произносить прощальную речь. Депутаты в зале переговаривались тихими голосами, словно рядом находился покойник. Один из его обычных оппонентов написал ему: «Такое впечатление, что из нашей политики ушли рыцарский дух и изящество. Нам не осталось ничего, кроме тоскливой рутины».

Через некоторое время к огромному удовольствию королевы Дизраэли поставил на голосование в парламенте закон, регламентирующий вопросы вивисекции животных. Виктория послала ему статью из «Дейли телеграф», в которой рассказывалось о безжалостном истреблении детенышей тюленей. Она возмущалась по этому поводу и утверждала, что жестокость по отношению к животным свидетельствует о людском бессердечии. Лошадей из королевских конюшен никогда не убивали, они тихо доживали свой век, пасясь на сочных лугах Виндзора, Осборна или Бальморала. Псов ее величества хоронили так же, как людей. И первый из них, Дэш, тот самый, который спал в ее кровати, когда она только взошла на престол, даже удостоился написанной ею эпитафии: «Здесь покоится Дэш, любимый спаниель Ее Величества королевы Виктории, умерший на десятом году жизни. В его любви не было эгоизма, в глазах лукавства, а в верности притворства. Прохожий, если ты хочешь быть любимым, хочешь, чтобы тебя оплакивали после смерти, бери пример с Дэша». Королева была уверена, что животные тоже наделены душой, которая воссоединяется с душами их хозяев в вечной жизни.

С острова Уайт она посылала Дизраэли цветы, главным образом примулы, которые станут его талисманом. Как настоящий романист, он благодарил ее в посланиях, преисполненных лиризма: «Вчера к вечеру мне доставили изящную посылку с надписью, сделанной царственной рукой. Когда граф Биконсфилд вскрыл ее, то вначале решил, что Ваше Величество прислала ему звезды всех своих главных орденов, и под впечатлением столь сладостного заблуждения, идя тем же вечером на банкет, где было множество гостей в орденах и лентах, он не смог устоять от искушения приколоть себе на грудь несколько примул, чтобы показать, что и он тоже был удостоен награды милостивой государыни. Потом, среди ночи, мне неожиданно пришло на ум, что все это было лишь наваждением, что эти цветы были подарком феи или правительницы сказочной страны, скажем, королевы Титании, которая выращивает розы у себя при дворе, на чудесном острове посреди моря, и рассылает свои волшебные букеты людям, чтобы отнять разум у тех, кто их получит».

Опытный царедворец, он отнюдь не был простаком и в порыве откровенности признался как-то одному из своих друзей: «С особами королевской крови не стоит скупиться на лесть». Королева заказала художнику Миллейсу его портрет. Неужто она была настолько слепа?

Она находила его забавным, любила его юмор и его восточные фантазии. Его поэтические излияния скрашивали ее жизнь и делали не таким тяжким груз ее королевских обязанностей. Она поделится с лордом Роузбери: «Когда мы не могли прийти к согласию, он так проникновенно и убедительно произносил “dear Madam”[114], склонив свою голову».

Со своим восточным чародеем и своим шотландским ангелом-хранителем Виктория перестала отныне давить в себе свою веселую и жизнерадостную натуру и не испытывала больше по этому поводу никаких угрызений совести. 1 января 1877 года, на пике своей славы, новоявленная императрица послала Джону Брауну поздравительную открытку, на которой была изображена юная субретка, а под рисунком были напечатаны следующие стишки:

Она подписала эту открытку своей царственной рукой: «Моему лучшему другу Д.Б. от его лучшей подруги. К.И.В.». В начале XX века один из ее биографов, Е. П. Тисдалл, найдет в Шотландии фрагмент записки, адресованной Брауну, на котором можно было прочитать: «I can’t live without you»[115] с подписью «your loving one»[116].

Став эсквайром, Браун обзавелся собственными апартаментами в Виндзорском дворце и доме в Осборне, а также отдельным коттеджем в Бальморале. И собственным лакеем. Шотландец постоянно вступал в пререкания с лордом-интендантом по поводу количества алкоголя, выделяемого слугам, и королева всегда принимала его сторону. А пил он все больше и больше, но она делала вид, что не замечает этого. Однажды, когда он, мертвецки пьяный, упал, растянувшись перед ней во весь рост, она воскликнула: «Я почувствовала, как земля заходила у меня под ногами!» В другой раз он просто не смог выполнять свои обязанности, и Понсонби, не проронив ни слова, занял место Брауна в карете позади королевы, выезжающей на прогулку. А личный врач королевы не раз выводил его из запоя.

Шотландец не любил позировать фотографам, но она заставляла его это делать. Она не уставала восхищаться его решительным подбородком, высоким ростом, статной фигурой и сильными ногами и коллекционировала его фотографии наряду с фотографиями своих детей. Он был настоящим мужчиной, хозяином в доме. Он был вестником хороших и плохих новостей, ибо именно он приносил ей телеграммы от членов ее семьи, а также выступал третейским судьей, разбирая конфликты между слугами. Он всегда выступал в роли распорядителя всех празднеств, в том числе и ежегодного бала гилли. Луиза, Беатриса, лед и Черчилль и даже сама Виктория танцевали с ним.

Как и королева, Браун терпеть не мог Гладстона, которого называл «римлянином». Но всегда был «вежлив» с Дизраэли, поскольку прекрасно понимал, что должен приноравливать свои симпатии к симпатиям ее величества. В своих ежедневных письмах к Вики Виктория перестала жаловаться на свои нервы и свою «бедную голову».

Титул императрицы доставлял ей безумную радость. Любые свои записки она теперь подписывала не иначе как «К.И.В.» (королева императрица Виктория). В этот день, 1 января 1877 года, эта новость была официально доведена до всех индийских магарадж, приглашенных в Дели на роскошный прием — «durbar». В честь этого события в Виндзорском дворце был устроен большой банкет. Черное платье королевы почти скрылось под каскадами драгоценностей. После ужина Дизраэли поинтересовался у ее величества, все ли индийские украшения были сегодня на ней. «О, нет! Я вам сейчас покажу остальные». И по ее приказу слуги внесли три тяжеленных чемодана. Дерзкий лорд Гамильтон не смог удержаться и представил себе, как бы смотрелась вся эта роскошь на некой высокой брюнетке.

Это посвящение в императрицы, дарованное Виктории Дизраэли, все эти победы и разные другие подарки словно высвободили ее неукротимую энергию. И вот она уже вновь с удовольствием занялась политикой и погрузилась в свою «работу королевы».

Уже полгода Англию лихорадило. По всей стране прокатилось не менее пятисот манифестаций, на которых собравшиеся осуждали жестокости, творимые башибузуками на территории Болгарии. Новые сведения о массовых убийствах православных христиан и надругательствах над женщинами подняли волну народного гнева, и Гладстон, отошедший от дел и углубившийся в теологию, вернулся к политической деятельности и принялся клеймить геноцид. По вечерам на собраниях своих единомышленников он громовым голосом призывал проклятия на голову убийц их братьев-христиан и на голову турецкого султана, этого «дьявола Абдула». Люди рвали друг у друга из рук его памфлет, двести сорок экземпляров которого разошлись за две недели. Герцог Сазерленд обвинял его в том, что он является шпионом русского царя и находится у него на жалованье. Разве не пил Гладстон чай у своей любимой Лауры Тислетвайт вместе с послом России графом Шуваловым?

Виктория погрузилась в чтение последнего тома «Жизнеописания принца-консорта», написанного Теодором Мартином, в котором речь шла о Крымской войне. Народ и пресса протестовали тогда против излишне пацифистского курса правительства. А Альберт выступал против политики русского царя, направленной на расчленение Центральной Европы на мелкие княжества, которые легко контролировать.

Когда в июне русские войска форсировали Дунай, королева с присущей ей воинственностью вновь возвысила свой голос: «Мы никогда не позволим русскому царю вступить в Константинополь». Ее, как и всех ее подданных, потрясли ужасы, творимые турками. Но она винила русских в том, что те подстрекают болгар к восстанию. А кто был заодно с Россией? «Этот гнусный тип... этот подстрекатель бунтовщиков... этот сеятель раздора... этот полубезумный Гладстон». Ее взгляд способен был пригвоздить к земле любого, кто осмеливался заговорить с ней об успехе его памфлета. Ее ненависть к этому лесорубу-проповеднику была почти патологической. Такой же глубокой, как и к русским. Она словно с цепи сорвалась. Царь бросил вызов не турецкому султану, а английской королеве.

Дизраэли направил английский флот в залив Безика, но в парламенте две партии, которые отныне называли «либеральной» и «консервативной», резко разделились на сторонников и противников войны. Правительство стояло на пацифистских позициях. Министр иностранных дел лорд Стэнли, ставший лордом Дерби после смерти престарелого герцога, довел через своего посла до сведения турецкого султана, что Англия будет сохранять нейтралитет. «Это выводит королеву из себя», — писала Виктория Дизраэли.

В ноябре на Кавказском фронте русские захватили Армению, а великий князь Николай[117], возглавлявший Дунайскую армию, подошел в этот самый момент к вратам Блистательной Порты. Через Алису царь передал следующее послание: «Мы не можем и не желаем ссориться с Англией. Нужно быть полным безумцем, чтобы мечтать об Индии и Константинополе». Но королева не верила этим русским сказкам. Константинополь! Екатерина II всегда о нем мечтала. Виктория бомбардировала министров своими записками. Она устраивала смотры своих войск, грозила отречением от престола. Дизраэли был болен и скрывался в своей загородной резиденции. «Моя фея пишет мне каждый день и телеграфирует каждый час», — стонал он. 15 декабря она приехала к нему с визитом в Хьюгенден вместе с Беатрисой. Один из друзей Гладстона иронизировал: «Королева демонстративно отправилась к Дизраэли, чтобы пообедать с ним в его гетто». А Виктория в очередной раз пыталась уговорить своего премьер-министра проявить смелость и «ускорить развязку». В первый день нового года в Виндзорском дворце она записала в своем дневнике мольбу о том, чтобы «амбициозная агрессивность и не имеющее себе равных двоедушие русских были наказаны».

14 января 1878 года в Осборне шотландец Грэхем Белл продемонстрировал королеве свое изобретение: телефон. Она поговорила по нему с сэром Бидцалфом, который находился в коттедже неподалеку, но ее разочаровало, что было плохо слышно орган и рожок, игравшие на том конце провода. Спустя всего лишь несколько месяцев англичане пустят в широкую продажу этот маленький деревянный аппарат, который перевернет жизнь людей.

А Виктория думала лишь о царе: «О, если бы королева была мужчиной, то сама бы отправилась туда и преподала бы хороший урок этим ужасным русским!» Ах, как же она жалела, что рядом не было упрямого Пальмерстона, который прекрасно умел «возвысить» свой голос в защиту чести британской короны. Чтобы подстегнуть все еще колеблющегося Дизраэли, она предложила ему принять от нее орден Подвязки. Но тот отказался. Осунувшийся, страдающий от ревматизма и подагры, к которым присовокупился приступ нефрита, премьер-министр разрывался между своим другом лордом Дерби, убежденным пацифистом, и своей воинственно настроенной «феей». Лорд Дерби порой злоупотреблял алкоголем и пьяным приходил на заседания Совета министров, а потом распускал язык, и его жена, приятельница графа Шувалова, информировала русского посла обо всех планах правительства. Шувалов вслед за царем считал Викторию «полоумной старухой», а Дизраэли «клоуном от политики». Но не один лорд Дерби выступал за мир, его поддерживал министр по делам колоний лорд Карнавон. А также молодой лорд Солсбери, который вскоре сменит лорда Дерби. Между тем вся Англия в унисон со своей королевой требовала вступления в войну с русскими. Число митингов множилось. Манифестанты перебили стекла в доме Гладстона, который вынужден был вместе с женой укрыться у друзей. Но Дизраэли, по-прежнему больной и слабый, никак не решался на объявление войны.

И вновь Виктория пригрозила ему, что отречется от престола: «И тогда другой наденет мою корону». Она никогда не опустится до того, чтобы «целовать сапоги варваров». Дизраэли прикрывался тем, что его министры пригрозили ему уйти в отставку. Во время одного из ужинов в Букингемском дворце королева, которой все это надоело, сделала выговор «этому нелепому (хотя и умному в некоторых отношениях) лорду Карнавону». Она писала Вики: «Я нападала на него горячо и возмущенно — нужные слова нашептывал мне на ухо британский лев, — а он выглядел растерянным, но не собирался отказываться от своего мнения! И был готов на весь свет объявить о том, что мы не способны действовать!!! Ох, до чего же сегодняшние англичане не похожи на тех, что были раньше! Но мы отстоим свои права и свою позицию наперекор всему. Британцы никогда не станут рабами, таков наш девиз. Я признаю, что никогда не говорила с такой горячностью, как вчера вечером».

Она вновь вспылила, когда узнала, что Аффи вместе с Людвигом Баттенбергским принимал на борту военного корабля «Султан», стоящего на рейде вблизи Константинополя, родного брата Людвига — Сандро, которого русский царь намеревался посадить на трон будущей объединенной Болгарии. Она потребовала наказать обоих, а сыну запретила возвращаться в Англию из опасения, как бы он не заразил своим русофильством остальных братьев и сестер. К счастью, адмирал Хорнби, командовавший английским флотом, видел, что принц Баттенбергский поднимался на борт «Султана» не в русской, а в немецкой военной форме, поэтому адмирал не стал делать Аффи выговор, а ограничился «дружеским внушением».

А обескровленная Турция все еще ждала английского подкрепления. Трижды флот получал приказ выдвигаться. И трижды этот приказ отменялся. «Боюсь, что мы выставляем себя на посмешище перед всем светом, поскольку умеем только лаять, а не кусаться», — сокрушался Берти. Русские войска были в трех днях пути от Константинополя. 19 февраля в местечке Сан-Стефано был подписан мирный договор. Султан признал независимость Черногории, Сербии и Румынии. Согласился на образование Болгарского княжества. Уступил России устье Дуная и крепости Карс и Батум на Кавказе. И, наконец, гарантировал право прохода через Босфор и Дарданеллы как в мирное, так и военное время всем торговым судам нейтральных стран. У турок практически ничего не осталось в Европе. Эти «гнусные» пункты мирного договора стали известны в Лондоне лишь спустя три недели после его подписания. Общественность, как и королева, пришла в ярость: «Для Англии, Австрии и Германии очень плохо, что в Европе сформировался такой мощный русско-славянский блок, и всем странам теперь придется принимать меры, чтобы защитить себя от этой опасности». Лорд Дерби и лорд Карнавон ушли в отставку. «В силу сложившихся обстоятельств» лорд Солсбери объявил подписанный в Сан-Стефано договор неприемлемым для Англии.

Австрия предложила провести в Вене новый конгресс по этому вопросу. Но пройдет он в Берлине под председательством Бисмарка. Гамбетта[118] довел до сведения Берти, находившегося в Париже в «галантной» поездке, что Франция поддержит на конгрессе Англию. Королева устроила по этому случаю импровизированный бал и впервые за долгие годы ее траурное платье развевалось в триумфальном вальсе, который она танцевала со своим сыном. «Артур танцует так же хорошо, как его дорогой папа», — отметила она с материнской гордостью и удовлетворением, что ее монарший гнев принес свои результаты.

Она пыталась отговорить Дизраэли от поездки в Берлин: «Здоровье и сама жизнь графа Биконсфилда представляют огромную ценность для меня лично и для всей страны. Не следует подвергать их опасности. Берлин находится слишком далеко». Но для него это был повод реабилитироваться. Он пообещал королеве ежедневно посылать ей вместе с отчетом о переговорах бюллетень о состоянии своего здоровья.

В первый день Бисмарк появился в зале заседаний в белой военной форме и в каске, увенчанной имперскими орлами. Этот колосс, заплывший жиром, нагонял страх на других участников конгресса одним своим видом, выделяясь среди них внушительным ростом. Канцлер много раз приглашал Дизраэли поужинать с ним тет-а-тет, и ироническое описание этих застолий оживляло письма английского премьер-министра к королеве, в которых он докладывал о том, как непросто шел раздел Балкан. Бисмарк вливал в себя литры шампанского и пива, попыхивал сигарой и рассказывал Дизраэли непристойные анекдоты. Он жаловался на прусского короля, который, по его словам, загубил его здоровье. На что Дизраэли заявил, что его королева — «сама справедливость и прямодушие» и что «все ее министры обожают ее». Во всяком случае, именно так описал он эту сцену Виктории. Он виртуозно владел пером, но и переговоры умел вести не хуже, чем писать. Англию не устраивала ни объединенная Болгария, ни отошедшая русским Армения. Дипломатическим языком был французский, но Дизраэли, плохо владевший им, изъяснялся по-английски. Если царь не откажется от спорных территорий, вновь разразится война. Он даже пригрозил, что покинет конгресс, и приказал готовить свой поезд к отъезду. Бисмарк сдался. Престарелый Горчаков воскликнул: «Выходит, мы напрасно принесли в жертву сто тысяч наших солдат!» Между делом Дизраэли выманил у Турции Кипр в обмен на обещание защищать ее интересы. Взяв Кипр под свой протекторат, Англия обеспечила себе безраздельное господство на Средиземном море и свободный морской путь в Индию. Франция в благодарность за оказанную Англии поддержку получила Тунис.

Лондон как героя встречал человека, привезшего ему «мир, не ущемляющий его чести». Вокзал Черинг-кросс был украшен флагами, набережные — геранями, пальмами и шпалерами, увитыми гирляндами из роз. На Трафальгарской площади море людей встретило его восторженными криками. Мужчины махали шляпами, женщины бросали цветы в его карету с откинутым верхом. В его рабочем кабинете на Даунинг-стрит его ждал еще один огромный букет цветов. «Это от королевы», — с улыбкой произнес Понсонби.

Она была в Осборне и с нетерпением ждала его рассказов. Дизраэли поспешил к ней: «Бисмарк, мадам, с восторгом воспринял сообщение о том, что Ваше Величество отдали приказ об оккупации Кипра. Он сказал, что это прогресс... А для него прогресс — это захват новых территорий». Королева фей и ее великий визирь дружно рассмеялись. В награду Виктория взволнованно повязала над коленом своего дорогого Диззи голубую ленту ордена Подвязки.

После того как мир в Европе был восстановлен, она вернулась к управлению своей семьей. 21 мая 1878 года, накануне своего пятьдесят девятого дня рождения, она писала: «Чем старше становишься сама и чем старше становятся твои дети, тем гармоничнее развиваются отношения с ними». Вот уже два года, как ее «бедный Лео», своим умом и чувством юмора так напоминавший ей их дорогого папочку, исполнял обязанности ее личного секретаря. Но в свои двадцать пять лет Лео с трудом переносил те ограничения, что диктовались ему его болезнью. Он обожал оперу и театр, водил дружбу с актрисой Сарой Бернар, художником Гюставом Дорэ и певцом Паоло Тости, а Лондон предпочитал Виндзору. У него теперь были личные апартаменты в Букингемском дворце, и он пошел на преступление, которому не было прощения, — отказался сопровождать мать в Бальморал, где «никогда ничего не происходит». Находясь под постоянной угрозой смерти, он хотел наслаждаться жизнью и решил посетить Париж. Королева, все время опасавшаяся какой-нибудь роковой случайности, позволила ему провести в этом «городе всех грехов» восемь дней, но он продлил свое пребывание там до двух недель. «Леопольд стал для меня постоянным источником огорчений и страхов», — жаловалась она Августе Прусской. Она призвала на помощь всех своих остальных детей, чтобы убедить Лео вернуться «к исполнению своего долга».

Мария, жена Аффи, беременная четвертым ребенком, умоляла королеву позволить ее мужу оставить службу на флоте. Но на Аффи была возложена миссия встретить в Канаде свою сестру Луизу и ее супруга маркиза де Лорна. Дизраэли со свойственными ему имперскими замашками мечтал превратить этот доминион, территория которого постоянно увеличивалась за счет продвижения все дальше на Запад, в королевство, находящееся под протекторатом Великобритании. Альберт собирался посадить на канадский престол своего третьего сына, Артура. Королева же решила назначить туда генерал-губернатором своего зятя де Лорна. «У нас складывается впечатление, что мы стали ближе к нашей доброй государыне... Мы всегда воспитывали в себе гордость английских подданных!» — радостно восклицали канадцы. Луиза с мужем, обласканные соотечественниками, поездом добрались до Ливерпуля, где городские власти устроили в их честь грандиозный банкет. Провожали их Артур и Леопольд. Под звуки фанфар супруги взошли на борт «Сарматиана». Это судно, в прошлом корабль военно-морского флота, было гордостью компании «Аллан Лайн», помимо комфортабельных кают оно имело на редкость быстрый ход. Правительство опасалось, что фении могут напасть на судно и даже взять его на абордаж. Виктория же ужасно боялась потерять Луизу, свою неуемную выдумщицу «Лузи».

А тут еще неожиданная помолвка Артура, которая пришлась ей совсем не по вкусу. У его невесты Луизы Прусской, двоюродной сестры Фрица, были очень некрасивые зубы. Ее родители находились в разводе, и отец, Фридрих Карл Прусский имел прозвище «Красный принц». В детстве Артур был любимчиком Виктории. Как и мать, он обожал танцы и всегда вносил оживление в традиционные балы гилли в Бальморале, заражая всех своим весельем. В отличие от Берти и Аффи, маленьких и толстых в мать, Артур был похож на своего ангелоподобного папочку. У него были самые красивые ноги в семье, и королева не уставала любоваться ими, когда он надевал килт.

Артур познакомился с Луизой в 1872 году у Вики. Королева, недовольная тем, что сын влюбился в такую «невидную» девицу, надеялась, что на свадьбе Аффи тот найдет себе другую, какую-нибудь более достойную его и более красивую принцессу. Она дала указание майору Элфинстону строго следить за Артуром и не позволять ему никаких развлечений, кроме тенниса и крокета. Помимо этого она не советовала сыну водить компанию с представителями аристократии. В результате Артур не покатился по наклонной плоскости вслед за Берти и Аффи, но, увы, не охладел он и к своей Луизе. Королева сокрушалась по этому поводу в письмах к Вики: ну почему ее двадцативосьмилетнему сыну вдруг приспичило жениться? Но в конце концов она признала, что у «Луизхен» красивый профиль и что Артур прав, решив вырвать девушку из ее тоскливого семейного мирка.

А еще Виктория помирилась с Алисой, которая больше других критиковала ее затворничество и всемогущество Брауна. Два года подряд супруги Гессенские, которым было запрещено появляться в Осборне и Бальморале, снимали для своих шестерых детей не слишком комфортабельную виллу на побережье Бельгии. В отличие от Вики и Фрица они не могли похвастаться богатством. Чтобы построить новый замок, Людвигу пришлось брать кредит у банковского дома Кутгсов, а также сократить парк своих экипажей и количество лошадей. На лето 1878 года королева сняла для них большой дом в Истборне, на английском побережье, как раз напротив Осборна. Алиса, отныне называвшаяся великой герцогиней Гессенской, отличалась таким же чувством долга, какое было присуще ее отцу. Она помогала страждущим, часто посещала больницы и даже в Истборне возглавила несколько благотворительных акций. Но все эти обязанности отнимали у нее много сил. И ее осунувшееся лицо вызвало чувство беспокойства у ее матери.

8 ноября, едва вернувшись в Германию, Алиса телеграфировала матери из Дармштадта, что ее дочь Виктория заболела дифтерией. Последующие телеграммы приносили лишь тревожные вести. 12-го числа слегла Алики, затем — по очереди — малышка Мэй, Ирена, единственный сын Алисы Эрни, герцог Людвиг и Элла. Алиса бегала из комнаты в комнату по своему новому замку, превратившемуся в одночасье в лазарет. Напуганная королева отправила на борьбу с дифтерией, весьма распространенной болезнью, которая часто заканчивалась смертельным исходом, доктора Дженнера.

Малышка Мэй умерла 16-го. 22-го резко ухудшилось самочувствие Эрни. Но спустя три дня его жизнь, казалось, была уже вне опасности. Придя в себя, он спросил у матери, как чувствует себя его младшая сестренка. Алиса не смогла скрыть от сына смерть Мэй и, желая утешить его, наклонилась и поцеловала мальчика. 7 декабря Людвиг телеграфировал теще, что Алиса тоже слегла, заразившись от сына дифтерией. «О, это невозможно! Ей не хватит сил, чтобы выкарабкаться!» — воскликнула насмерть перепуганная Виктория.

Чаще, чем когда-либо, она бывала в мавзолее Альберта. Ее «дорогая Алиса» с такой нежностью ухаживала за больным отцом. Приближалось 14 декабря. Эта роковая дата, которая так ее страшила! Напуганные не меньше матери Ленхен и Беатриса не оставляли ее одну. Их сестре было всего тридцать пять лет! Их отец не может, не должен позволить ей умереть!

В пятницу, 13-го числа Виктория весь день провела в Голубой комнате. Спать она легла с тяжелым сердцем, ее мучили дурные предчувствия. Утром Браун принес ей две телеграммы от Людвига и Дженнера: дети были вне опасности, но Алиса находилась в безнадежном состоянии. Третья депеша поступила чуть позже: в восемь часов утра Алиса скончалась, ее последними словами были: «Dear papa»[119]. Ровно семнадцать лет назад, день в день, умер Альберт. Совпадение показалось Виктории «почти невероятным и одним из самых таинственных». Спустя три дня она скажет Дизраэли: «Если бы у меня была возможность выбирать день для столь грустного события, то я предпочла бы, чтобы оно произошло в годовщину постигшего меня безутешного горя».

С несвойственным ей хладнокровием она сама сообщила эту новость детям. Ленхен была потрясена. Берти не смог сдержать рыданий: «Она была моей любимой сестрой». Вместе со своим зятем Кристианом он отправился в Дармштадт. Прусский император запретил Вики и Фрицу ехать на похороны из опасения, что они тоже могут заразиться дифтерией. Людвиг накрыл гроб жены британским флагом. «Я хочу уйти в мир иной под английским стягом», — всегда повторяла Алиса. В палате лордов Дизраэли превзошел самого себя, превознося достоинства Алисы в своей траурной речи: «Ей пришлось сообщить своему малолетнему сыну о смерти его сестренки, которую тот обожал. Мальчик так расстроился, что его бедная мать, желая утешить ребенка, сжала его в своих объятиях и поцеловала, и этот поцелуй стал для нее смертельным. Никогда в жизни, господа, я не видел ничего более трогательного».

Во время службы в Виндзорской церкви королева пожелала услышать любимый псалом своей дочери: «Да исполнится воля Твоя». Бему она заказала статую Алисы, которую собиралась установить в одном из приделов мавзолея Альберта. Скульптор представил на ее рассмотрение эскиз в виде лежащей фигуры ее дочери. Виктория пожелала, чтобы на памятнике была также изображена малышка Мэй, которую мать прижимает к своей груди. Как только риск заражения миновал, королева пригласила к себе в Осборн Людвига с детьми и они провели там два месяца.

Ее поразительное жизнелюбие окончательно восторжествовало. И если до конца своей жизни она с чисто кобургским педантизмом будет соблюдать продолжительный траур по всем усопшим родственникам и даже слугам, то уже не будет использовать это в качестве предлога для того, чтобы замкнуться в своем горе или уклониться от своих обязанностей. В марте, через три месяца после смерти дочери, королева поступилась некоторыми деталями своей вдовьей униформы ради свадьбы Артура. Она согласилась дополнить шлейфом черное платье, на котором сверкал «Кохинор», и с удовольствием слушала обожаемую ею ораторию Мендельсона «Афалия». Лондонский корреспондент французской газеты «Фигаро» с удовлетворением отмечал: «Изменения, произошедшие в настроении Ее Величества, позволяют надеяться, что то глубочайшее горе, в котором она так долго пребывала, наконец развеется. Некоторое время назад я наблюдал, как карета королевы ехала по улицам английской столицы. Все было скорбным и черным: драпировка, конская упряжь, ливреи лакеев и самого Джона Брауна, который сидел позади королевы и зорко следил за тем, чтобы никто не приблизился к карете. Мрачный вид этого верного слуги королевы в его вечном костюме шотландского горца, которому он никогда не изменял и в котором будет лежать даже в гробу, вызывал искренний смех у зевак. Джону Брауну не понравились грубоватые шутки, что выкрикивал в его адрес народ. Он начал сердиться, и его жесты и слова, несмотря на его долгое пребывание при дворе, сразу же выдали его шотландское происхождение. Он всегда оставался горцем. И говорят, королева лишь еще больше ценит его за это».

Через несколько дней она уехала за границу. Это было первое путешествие из тех, что отныне она ежегодно будет совершать в пасхальные праздники. Она давно мечтала побывать на итальянских озерах, которые столько раз видела на картинах. Один из ее подданных, Чарльз Хенфри, сколотивший огромное состояние на строительстве железных дорог в Индии и Италии, предоставил в ее распоряжение виллу «Клара» на берегу одного из озер — Лаго-Маджоре.

Перед самым отъездом она получила телеграмму от Вики, которая сообщала, что ее сын Вальдемар также подхватил дифтерию. Ему было одиннадцать лет. Как-то летом он привез с собой в Осборн живого детеныша крокодила и бросил его прямо под ноги бабушке. Как же Виктория кричала тогда от страха! По приезде в Париж она получила вторую телеграмму, сообщавшую, что ужасная болезнь унесла жизнь мальчика. Казалось, на ее семью напал мор!

Более чем когда-либо ей хотелось перемены мест. В поездке ее как обычно сопровождала свита из шести десятков человек: придворные дамы, костюмерши, парикмахерши, французский шеф-повар, личный секретарь, Браун и конечно же двадцатидвухлетняя Беатриса, без которой Виктория совершенно не могла обходиться. Отправленные заранее из Осборна кровать королевы, ее письменный стол, портреты всех членов семьи, чемоданы с черными туфлями ее любимого фасона, которые она меняла каждые две недели, а также ее карета и множество лошадей уже дожидались ее в пункте назначения.

Сойдя в Шербуре с корабля, она продолжила путешествие под именем «графини Бальморальской». Она всегда на этом настаивала, хотя никого не могла этим обмануть. Президент Французской республики Жюль Греви и его министр Жюль Ферри прибыли в английское посольство, чтобы поприветствовать ее, и почтительно склонились перед Джоном Брауном. Она была восхищена прекрасными манерами республиканцев и любезно пригласила Жюля Греви присесть, словно он был монархом. Французский президент выразил ей свою радость по поводу того, что принц Уэльский стал «настоящим парижанином». И это не было преувеличением... Королеве этот комплимент понравился гораздо меньше, чем Италия, увиденная ею впервые.

Построенная из красного кирпича вилла «Клара» являла собой беспорядочное смешение стилей со своей баварской башней с колоколенкой, французской мансардой, английскими окнами и итальянской лоджией под Ренессанс. Виктория нашла строение «очаровательным». Ее комната представляла собой «небольшой будуар, обставленный прелестной мебелью и полный разных безделушек». Ее вкус — во всех областях — удручал эстетов и вызывал смех у англичан. Но из ее окон действительно открывался самый прекрасный вид, какой только можно было себе представить: гладь озера, острова, а на другом берегу — горы с заснеженными вершинами.

Впервые она говорила по-итальянски в самой Италии. И она с гордостью констатировала, что садовник понял то, что она ему сказала, а еще она с удовольствием слушала, как дети кричали ей вслед: «Evviva, la regina d’Inghleterra»[120]. Стоя за своим мольбертом, Беатриса чувствовала себя такой же счастливой, как и ее мать. Один лишь Джон Браун был недоволен. Его раздражали эти «damned» («проклятые») итальянцы, которые были слишком экспансивными и слишком уж размахивали руками при разговоре, заставляя его еще больше дрожать за безопасность Виктории.

В довершение всех неприятностей у Брауна началось рожистое воспаление кожи, и Дженнер две недели не позволял ему покидать его комнату. Первые дни шел дождь, и королева не стала выходить на прогулку без своего «телохранителя». Бедняге Брауну было так плохо, что она даже отменила свою экскурсию в Венецию, куда была приглашена одним из ее шотландских подданных, у которого был там собственный дворец. В Милане, в главном соборе города ее обступила такая плотная толпа желающих поближе рассмотреть ее, что она, к своему неудовольствию, была вынуждена быстро ретироваться. «Если бы королева находилась здесь с официальным визитом, у нас было бы пятьдесят карабинеров и не было бы никаких проблем, но она заявила и не устает повторять, что речь идет о частной поездке, поэтому в нашем распоряжении их всего двое!» — воскликнул в раздражении Понсонби.

Выздоровевший, но вечно недовольный Браун не расставался со своей шляпой, которая защищала его от этого «damned» солнца. «Он похож на англичанина на отдыхе, который не знает, чем себя занять», — заметил с иронией секретарь королевы. Иногда Виктория просила остановить карету, чтобы сделать акварельные наброски. Но шотландец не позволял ей этого, боясь покушений: «Он конечно же преувеличивал опасность и сегодня в течение всей прогулки, кстати сказать, чудесной, упорно не сводил глаз с лошадиных хвостов».

Она не боялась никаких угроз. И обожала путешествия. Впервые она не скучала по Шотландии и тихому уединению в Глассалт Шил. Она не жаловалась ни на бессонницу, ни на усталость. Теплые краски, мягкий климат, средиземно-морское веселье привели ее в хорошее расположение духа. Ее забавляли сопровождавшие ее карету два карабинера и «смешные черные свиньи, у которых здесь очень длинные ноги». Ей вновь было двадцать лет.