Королевский понт

1

Если бы забавы ради выстроили в одну очередь всех женщин, которые пожелали продать свою матку Зарине шай Асурджанбэй после того, как она объявила о своём намерении по центральному телевидению, то эта живая цепь могла бы соперничать длиною с хармандонским побережьем. В странах, где люди привыкли жить либо плохо, либо очень плохо, если появляется шанс жить хоть чуть лучше, за него хватаются в буквальном смысле "не щадя живота своего". Сумма, предложенная Зариной, внушала уважение не только совершенным босякам, но и семьям, ушедшим на некоторое расстояние от края великой пропасти нищеты: на эти деньги можно было приобрести, например, старенький грузовой автомобиль; оживить свой двор разом коровой, ослом и хорошей лошадью; купить крохотный ларек, домик или квартиру-студию – словом, неплохо поправить хозяйство. Потому-то со всех концов страны в столицу сдавать анализы на иммунологическую совместимость и потянулись героические матери, согласные пожертвовать драгоценным сосудом, взрастившим их детей, ради того, чтобы этих самых детей прокормить; бродяжки, жаждущие крова и способные отдать за него свой дар чадородия; обанкротившиеся делицы, кровью готовые поить свой умирающий бизнес; должницы, замученные кредиторами; пъянчужки и наркоманки, не слишком понимающие ценность того, с чем им предстояло расстаться, но взбудораженные далеким шуршанием банкнот.

Без устали врачи в нескольких столичных клиниках щупали животы – проверяли, так сказать, качество товара, брали анализы – искали ту, которой суждено стать спасительницей для одной из самых влиятельных женщин королевства.

Для предстоящей операции были приглашены лучшие сосудистые хирурги со всего света – Зарина, обычно очень осторожная в инвестициях, на спасение собственной детородной функции, а вместе с нею и чести не скупилась. Был создан масштабный проект, в ходе которого матка была пересажена нескольким женщинам, потерявшим её или не имевшим от рождения; группа ученых подбирала сочетания поддерживающих препаратов, способствующих тому, чтобы орган приживался и правильно функционировал; специалисты наблюдали за экспериментальной группой, оценивая их шансы в будущем забеременеть и выносить своих детей.

Зарина лично следила за ходом научных изысканий; она заезжала в клинику чуть ли не каждый день, засыпала медиков вопросами, общалась с женщинами, перенесшими трансплантацию. В основном они принимали её очень тепло:

– Спасибо вам большое! Я даже не знаю, как выразить словами то, что я к вам чувствую. Я родилась без матки, но благодаря вашему проекту у меня появилась возможность родить самой! Это чудесно! Теперь я могу чувствовать себя полноценной, не прятаться от мужчин, улыбаться им и смотреть в глаза – я даже осмеливаюсь мечтать о том, что однажды создам семью! Вы – длань великой богини, Зарина! Ваше явление – её подарок нам! Развитие науки требует гигантских вложений, которые не всегда окупаются, вы делаете благородное дело, финансируя исследования!

Заринину затею охотно освещала пресса. Центральное телевидение королевства регулярно выпускало репортажи: брало интервью у хирургов, иммунологов, участниц проекта, а также не забывало напомнить о том, что поиск донорской матки продолжается.

2

Тати, которую Зарина, увлекшись спасением отечественной трансплантологии, оставила в покое, вздохнула с облегчением. Селия безо всяких проблем согласилась подписать предварительно высланные ей по почте документы; но для торжественного финала обычай требовал личной встречи всех сторон – древняя традиция предписывала Тати и Селии встать друг напротив друга и пожать с двух концов поднесенное Кузьмой белое полотенце. Это символизировало полное согласие и примирение между соперницами, однако, с правом при обоюдном желании сохранять дистанцию в течение всей жизни – именно потому ритуальное рукопожатие осуществлялось не напрямую, а через полотенце. Ведь случалось, что "лаурус парлус" имел место между родственницами, соседками, владельцами общего дела – между женщинами волей обстоятельств вынужденными контактировать. Обычай разрешал им после ритуального рукопожатия общаться исключительно через посредников, если хотя бы одна из них считала оскорбление непоправимым и восстановление каких-либо отношений невозможным. Согласно легенде, первый "лаурус парлус" был между матерью и дочерью, и до конца дней они не сказали друг другу ни слова, и ни одна из них даже ни разу не упомянула другую в разговорах, точно та для неё вообще никогда не существовала на свете.

Кузьма с раннего утра собственноручно руками выстирал абсолютно новое полотенце, извлеченное из упаковки, высушил его, выгладил, скатал в длинный жесткий жгут.

– О, Всеблагая. Неужели нельзя никак обойтись без этой клоунады? – стонала Тати, пытаясь удержать в себе выпитый на завтрак стакан апельсинового сока.

Она полулежала в кресле, стараясь и головой особо не вертеть – ей казалось, что, если "не сотрясать нутро" тошнит не так сильно.

– Не забывайте, ваше положение сейчас держится только на уважении нашего народа к традициям, – укоризненно заметил Кузьма, упаковывая подготовленное полотенце в оберточную бумагу.

Тати никогда и не забывала; ей оставалось только глазеть на собственную жизнь, как дети глазеют на заводные игрушки в витринах, и удивляться. Она чувствовала себя фантиком, попавшим в океанский шторм. Что может сказать на это её мать? Какое богатство лучше: своё маленькое, нажитое потом и лишениями, или чужое, шальное – стоишь как будто на хрустальной лестнице до небес, на вершине, и кто угодно может шарахнуть молотком по основанию…

Сейчас Тати и Кузьма занимали президентские апартаменты отеля "Шангри".

– Слова вашего языка такие странные. Красивые.

– Теперь это и ваш язык тоже. Каждый день я буду рассказывать вам что-нибудь. Не заметите, как сроднитесь с ним… Знаете ли вы, например, что означает моя фамилия? «Асурджанбэй» переводится как «долгий путь воина». Основательница нашего рода половину жизни провела в походах, в Хармандоне фамилии есть не у всех, фамилия – знак почета, в ней обычно заключена краткая история человека или увековечено какое-то его важное достоинство.

– Фамилия Селии что означает?

– «Сурлугур» – сияние луны… Название нашего отеля – «шангри» переводится «рассвет».

Кузьма подвел Тати к окну: стекла начинались от пола, прямо под ногами расстилалось нежное голубовато-зеленое, прозрачное до самого дна море – с сотого этажа небоскреба, возведенного на маленьком острове, так хорошо было, никуда не торопясь, наблюдать, как солнце рождается, алое, из мягкой розовой пены горизонта, омывается жидким золотом, и, поднимаясь выше, теряет границы, плавится, светлеет.

– На свете есть места, где невозможно не быть счастливым, – прошептал юноша.

– По-настоящему счастливым можно быть только на своем месте, – отозвалась Тати.

– Твоё место здесь, ты привыкнешь, надо только немного подождать, я ведь сумел привыкнуть к дешевой еде и к паршивым гостиницам. Древняя мудрость нашего народа учит: если у тебя ничего нет, знай, если завтра на тебя обрушится золотой дождь, ты должен принять его без лишнего трепета, иначе не удержишь ни капли, а если ты богач, помни, реки твоего золота могут разлиться в одночасье, что не зачерпнешь даже кружки напоследок, и ты должен это принять без большой обиды, потому что реки, уходящие в землю, уходят напоить тех, кто живет на другой стороне…

3

Селия стояла у окна в колонном зале Дворца Съездов. Именно здесь планировалось провести церемонию примирения и передачи жениха.

Молодая женщина беспокойно барабанила пальцами по благородному дереву подоконника. Она не испытывала ни малейшей неприязни к Тати, что удивительно; в смятение повергала её неизбежность встречи с Кузьмой. Селия ничего с утра не ела, и всю прошлую неделю трапезы её нельзя было назвать обильными, диетолог звонила уже несколько раз: тревожилась, что снова может вернуться нервная анорексия, которой её клиентка страдала в юности.

Акустика в колонном зале была такая, что шаг на одном конце слышен был на другом. Серебристо-белая матовая, точно лёд, исчерченный коньками, плитка пола выдавала женщин на каблуках.

Селия обернулась на звук.

Тати Казарова дошла до центра зала и остановилась.

Неосведомленному свидетелю сцена не показалась бы напряженной: две женщины смотрят друг на друга, проходит мгновение, царапая тишину, следом за ним второе, третье – одна из женщин кивает – спустя ещё два-три цепких крючковатых мгновения, вторая отвечает ей таким же неглубоким размеренным поклоном.

Кузьма стоял сначала рядом с Тати, затем сделал шаг вперед. Его лицо было закрыто густой кремовой вуалью, и Селия поблагодарила за это высшие силы – она предполагала, что ей больно будет видеть снова его красоту, утраченную для неё, и потому грустную, как мелодия скрипки.

Кузьма покрыл лицо несмотря на недовольство Тати: после возвращения из Новой Атлантиды она ворчала на него, призывая мыслить прогрессивно и не носить платки. Он порой слушался её, постепенно разбавляя свою картину мира тонкими струйками атлантийской демократии, но сейчас был явно не тот случай: Кузьме было стыдно перед Селией, и он не хотел, чтобы она уничтожающим взглядом посмотрела в его открытое и потому совершенно беззащитное лицо.

Расправив ритуальное полотенце, юноша повесил его на руку словно официант.

Женщины приблизились. Тати должна была встать слева – со стороны сердца, Селия – справа.

Каждая взялась за свой конец полотенца. Кузьма убрал руку, середина полотенечного жгута качнулась и провисла. Тати слегка натянула свой конец, Селия сделала то же: теперь они чувствовали напряжение рук друг друга через жёсткую белую ткань.

Тати зажмурилась, белая вспышка фотоаппарата внезапно ужалила её в глаза. Селия изящно повернула голову – привычная – позировала перед камерой.

"Сегодня же это будет на первых полосах всех хорманшерских газет, на телевидении, в сети – везде," – подумал Кузьма.

Селия символически покачала свой конец, как если бы она жала живую руку. Тати ничего не оставалось, кроме как повторить её движение. Ритуал был кончен, соглашение скреплено. Кузьме отдали полотенце, которое после надлежало сжечь.

Команда репортеров добросовестно сфотографировала напоследок юношу, застывшего с белым жгутом, переброшенным через руку, Селию в кремовом брючном костюме, на каблуках, и Тати, кажущуюся девчонкой-подростком от сравнения с высокой и сочной хармандонский красавицей.

Цикадами стрекотали фотоаппараты. Весь мир скоро узнает, как высоко взлетела дочь небогатой предпринимательницы из Новой Атлантиды, которая всю жизнь только и делала, что торопливо, дрожащими руками, соединяла и держала вместе концы вечно расходящихся прорех в бюджете своей маленькой фирмочки. Жаль, Тати не могла видеть, как её мать залилась слезами от переизбытка и противоречий нахлынувших эмоций, а её дочь Энрика, подбежав к отцу, пахнув облаком чёрных, пышных, как губка, волос, сунула ему под нос газету и провозгласила радостно и гордо:

– Смотри! Моя мама скоро станет Королевой! А это значит, я тоже стану Королевой, когда вырасту! Потому что у меня хорошая наследственность!

Алан никогда не говорил дочери дурно о Тати, он хотел, чтобы она, повзрослев, сама сделала все выводы, возможно, встретившись с матерью, посмотрев ей в глаза; он не понимал ни тех одиноких отцов, которые, как кашей, пичкают детей байками, о том, что их матери героини, летчицы, космонавтки, ни других, которые напротив всю жизнь только цедят яд в адрес оставивших их женщин, не стесняясь детей.

Алан посадил на колени дочь, залюбовавшись свежим, как морозный рассвет, детским румянцем, длинными ресницами, розовым цветком рта. Энрика росла похожей на Тати, но от него взяла тёмные оттенки волос и глаз.

– Я тебе вот что скажу, милая, – сказал он, ласково потрепав облачные кудри девочки, – Твоя мама – авантюристка…

– Это такая профессия? Это хорошая профессия? – защебетала Энрика, она была очень разговорчивым ребенком, – Ты же говорил, что она воевала на войне!

– Это и не хорошо и не плохо, деточка, это вопрос выбора. Твоей маме очень повезло сейчас, но так бывает далеко не всегда. В большинстве случаев авантюристы гибнут, с ними случаются несчастья. Я желаю, чтобы у твоей мамы всё и дальше складывалось удачно, но я хочу, чтобы ты поняла: лучше не быть ни богатым, ни знаменитым, но жить спокойно и честно…

Алан вздохнул и добавил чуть тише, с горечью:

– Интересно, вспомнит она о нас тобой хоть на минуточку, оказавшись там, наверху?

К чести Тати, она и не забывала никогда о брошенном любовнике и о дочери, просто, находясь в бегах, не находила возможностей их поддержать. Алан уже не ожидал ни вестей, ни подарков, которые раньше исправно присылались. Он решил, что, сделавшись претенденткой на престол, Тати обрела соответствующий положению гонор и теперь не удостоит своим монаршим внимание их с дочерью, сирых и убогих. Для него стало большим сюрпризом уведомление из центрального отделения хорманшерского банка о переводе на его имя, а уж взглянув на сумму, которую вежливый администратор написал на бумажке, молодой мужчина едва не лишился чувств.

Кузьма, узнав о второй семье Тати, устроил феерический скандал: он вихрем метался по комнатам, плакал, сыпал проклятиями и угрозами, как умел, швырял на пол роскошные вещи… Поскольку прибегнуть к излюбленному быстрому и безотказному средству успокоения Тати ввиду дурного самочувствия не могла, сие представление обошлось дорого, а на вербальные доказательства любви и верности у новоиспеченной некоронованной королевы ушло около четырех часов.

На полученные средства Алан приобрел просторную квартиру, машину, чтобы таксовать по ночам – иметь пусть и небольшой, но стабильный приработок; часть денег он оставил на личном счете, на будущее – обеспечить дочери достойное образование, организовать свадьбы братьям, вошедшим в возраст, да и просто держать запас на "черный день". Алан не был жаден, не завидовал состоятельным людям, не собирался ничего больше у Тати просить, несмотря на её положение – мысленно поблагодарил ее за то, что она дала, даже письма писать не стал – не тешил себя надеждами, что нужны там, высоко, его благодарственные письма…

Единственной действительно шикарной вещью, которую Алан позволил себе купить из нежданно свалившегося богатства была настоящая шелковая головная накидка, синяя, с золотыми звездами – он никогда не носил накидки, и теперь хотел надевать её, работая за рулем, чтобы не ловить на себе лишних масляных взглядов подвыпивших поздних дам. Ему и так с избытком хватало внимания: мужчина-таксист в Хорманшере – диковинка. Почти каждый из способных более-менее ворочать языком, спрашивал его, как так вышло, куда смотрят его родственники, и почему он не ищет женщину, чтобы та его, как полагается, содержала.

– Мужчине работать неприлично, – с оскорбленным видом заявила ему одна пассажирка.

– Нет, уверяю вас, – осмелился возразить ей Алан, – наступают новые времена, страна преображается, у людей появляются новые права и свободы… В демократическом обществе мужчине не нужна женщина, чтобы он мог обеспечивать себя. Я способен работать и рад, что не нуждаюсь ни в чьей милости.

4

Красота Алана, угадываемая под лёгкой звёздной тканью, будоражила воображение, а стремление к самостоятельности, независимости поддразнивало женское самолюбие – регулярно обнаруживались желающие добиться его внимания – очаровательному таксисту оставляли на заднем сидении букеты, конфеты, плюшевые игрушки – он приносил их дочери. Энрика радовалась каждый раз бурно: хлопала в ладоши, заключала очередного непропорционально длинноухого зайца или пузатого мишку в объятия – но уже через день игрушка, вызвавшая такой шквал восторга, бывала заброшена в угол ко всем остальным.

За год работы вокруг Алана сформировался постоянно вращающийся, но не разрушающийся круг клиенток-поклонниц: они заранее договаривались с ним о поездках и негласно соревновались друг с другом, предлагая своему фавориту всё большие суммы – скажем, если Алан на предложение какой-нибудь дамы поехать тогда-то туда-то отвечал, что на это время он уже нанят, то она пыталась переманить его, набавляя цену. Молодой таксист, однако, никогда не нарушал предварительных договоренностей и не только не пользовался личным обаянием при получении заказов, а скорее даже пытался скрыть его, как умел; он предпочитал казаться молчаливым и мрачным, лишь бы разговоры в дороге или его позитивный настрой не воспринимались никем как желание завести отношения.

Так было, пока дорожная неприятность не поспособствовала тому, чтобы одна из клиенток увидела его лицо.

Машину Алана тормознул дорожный патруль: хамоватая плечистая офицерочка спросила у него водительские права и, желая удостовериться, что документ принадлежит ему, потребовала расстегнуть накидку.

Надо сказать, дорожный патруль в Хармандоне – наглая жадная банда, ошалевшая от отсутствия какого-либо контроля за нею со стороны бестолкового временного правительства.

Плотоядно воззрившись на хорошенькое личико Алана, патрульная дернула тонкую материю и, оторвав, отбросила лоскуток прочь:

– Глядите-ка, девки, а вот и украшение нашей трассы, – хриплый смешок из тех, что добра не предвещают.

Вульгарным покачиванием указательного пальца она подозвала двух своих подружек в форме.

– Слушай, солнце, мы тебя вообще задаром отпустим, штраф писать не будем…

– Штраф? – растерялся добросовестный Алан, – Как же так? Разве я что-то нарушил?

– Конечно! – уперев в плотные бока кулачищи, победоносно провозгласила патрульщица, – таким карамелькам вообще нельзя сидеть за рулем, у нас во всех инструкциях прописано, а документы, знаете ли, шуток не любят: таксовать могут только лица женского пола!

– Если так, то я заплачу, – сразу согласился юноша.

– Естественно. Но до выяснения – кто позволил? – мы конфискуем у тебя права и автомобиль, – офицерка наступала на Алана, две другие за её спиной недобро скалились.

– Как…Так… Я… Простите, я могу вам прямо сейчас дать денег…

Девицы в мундирах расхохотались.

– Дать! Денег! Да не надо нам твоих денег! Нам бы просто – дать! Вон в тех кустах…

Мерзкий гортанный смех, похожий на рычание.

– Какого беса??? – из машины, грозно хлопнув дверцей, вышла пассажирка, – Ты, вошь полосатая, тут парнишку прессуешь? Я у тебя дубинку твою сейчас как отберу! Да так нефигово тебя ею порадую, что и думать о мужеском поле мочи не достанет!

– Отец честной! Рыцарка нашлась! Защитница! – комедийно всплеснув руками, воскликнула патрульная.

– Садись в машину, – строго велела Алану клиентка. Он послушался, но стекло оставил опущенным – хотел оставаться в курсе событий.

Дама, которую он вез, порылась в нагрудном кармане и с размаху сунула офицерке в нос какое-то удостоверение.

– Гла-ва ко-митета по про-ти-во-действию кор-рупции при вре-менном пра-ви-тельстве, – близоруко щурясь, прочла в корочках обалдевшая блюсительница порядка на дорогах.

– Здравия желаю! Извините… – в один голос брызнули её заплечные подруги.

– Как твоя фамилия, горилла?

– Я говорю же… Извините… Недоразумение вышло… – сутулясь и хлопоча глазами бормотала патрульная.

– Как вышло, так и войдет! Фамилия!? – не унималась пассажирка такси.

– Честное слово… Больше не будем, – просительно вытянулась головой из-за плеча главной одна из подруг.

– Ладно, муж вам топорище, – смилостивилась власть имущая, – Запишите, жабы, номера этого парня, и чтобы впредь он у вас тут как принц ездил, и больше ни одна липкой своей лапой его не коснулась! Ясно вам?

Патрульные закивали: торопливо, жалко, вразнобой.

Глава комитета села в машину, сердито щелкнула клапаном ремня:

– Поехали!

Когда Алан доставил на место пассажирку, что так неожиданно и эффектно отвела от него злую несправедливость, рассчитываясь с ним, она атаковала заинтересованными взглядами его беспомощно открытое лицо.

– В вашем положении… Вы могли бы иметь личную шоферессу. Почему же… – молодой таксист делал всё возможное, чтобы не выдать своего удивленного смущения.

– Могла бы. Но мне хочется ездить с тобой, – ответила женщина, откровенно им любуясь, – знаешь, что, я подарю тебе, пожалуй, новую накидку, лучше прежней…

Алану показалось, она хотела сказать ещё что-то, но придержала последнюю фразу. Он беспокоился, что теперь, на правах спасительницы, высокопоставленная дама попробует с ним сблизиться, пригласит на свидание, попросит особых условий и прочее, но она вполне официально протянула ему руку для прощания, на лице её при этом от недавнего восхищения не осталось и следа. Она уже жила в том будущем, в которое ехала.

Алан попытался для верности отказаться от предложенного подарка:

– Простите, но я не смогу принять. Головная накидка – вещь дорогая. Притом, выбрать её довольно трудно, чтобы было удобно и…

– Я и не собиралась делать вам подарок, – деловым тоном заметила клиентка, – вы понесли издержки во время нашей поездки. Вы оказывали мне услугу, я лишь хочу компенсировать вам непредвиденные расходы.

Объяснение звучало довольно убедительно, и Алан согласился. Но уже через несколько дней, получив от курьера изящную картонную коробку с золотым тиснением, сконфуженно пожалел об этом. То, что лежало внутри, завернутое в полупрозрачную бумагу, наверное, своей стоимостью не в одну сотню раз превышало "издержки". Накидка была пошита из натурального голубого шелка, обработанного по новейшей технологии с внедрением в волокна золотой и бриллиантовой пыли – это придавало ткани ни с чем мне сравнимое теплое сияние и особенную тяжесть; такой шёлк не мялся и всегда ложился ровно, как конский волос. Надпись на коробке свидетельствовала о том, что накидка происходит из известного модного дома, в котором модели производились исключительно на заказ в единственном экземпляре и потому принято было давать каждой вещи собственное имя. Подаренная Алану накидка называлась "ашкай шииз" – вечернее море.

Жестоко задавив в себе искушение примерить мягко светящееся великолепие, он закрыл коробку крышкой и поставил её на шкаф. "Надобно потерять всякое уважение к людям, чтобы дарить скромному таксисту такую роскошь! Наверняка ведь в надежде затащить в постель! Без разницы какими средствами они добиваются своего! Угрозами. Или мздой. То же самое насилие по сути…" В тот же день Алан отправился в магазин одежды и приобрел себе самую простую накидку из хлопка. Белую, с незатейливой вышивкой серебристой нитью. Короткую, до середины плеч, а не по пояс. Как подобает небогатому работающему юноше. Коробку же с подарком он установил на заднее сидение машины, когда дарительница снова попросила его совершить поездку.

– Совсем не понравилось? – спросила она с едва заметной довольной усмешкой, – Не тот покрой? Не тот цвет?

– Я не хочу, чтобы вы думали, будто меня можно купить, – ответил Алан не оборачиваясь; от непрошеного волнения, налетевшего подобно морскому ветру, влажные ладони оставляли на пластике руля следы.

– Мысли такой не было, – ответила женщина ровным ничуть не возмущенным голосом, – я только подумала, что за всю историю моды соткано ничтожно мало накидок, достойных вашей красоты, и решила, что если найду хотя бы одну, то заплачу за неё любую сумму.

Алан не мог понять, искренна ли она с ним, или все эти медовые слова – лишь коварство. Тати Казарова тоже говорила ему разные приятности, от которых мурашки разбегались по телу, шептала на ушко жаркие обещания… И что? Алан больше не верил женщинам. Одного раза ему хватило. Не дурак.

Разговор состоялся, и клиентка не попыталась ни уговорить его принять подарок, ни как-то иначе наладить более тесный контакт. Нет так нет. Алан возрадовался, что понят правильно, и надеялся, что даже если по отношению к нему и зародились некогда какие-либо гадкие намерения, то теперь всё прояснилось, и станет можно и дальше продолжать стабильные деловые отношения. Она – пассажирка. Он – таксист.

Женщина вышла из машины, и как прежде они простились рукопожатием, только Алану вдруг стало неловко, от отвел глаза, чтобы не встретиться с нею взглядом: он опасался невольно взглянуть на неё, как на поклонницу, потому что своим подарком она ему об этом объявила, опасался найти её привлекательной… Ей было лет сорок, может, чуть больше, но в ней сильно играли ещё живительные женские соки: промеж черных волос, собранных высоко на затылке, не нашлось бы, наверное, ни одного седого, кожа лица и шеи пусть и не осталась совершенно свежей, но не походила ещё на проселочную дорогу под палящим солнцем, а фигура сохраняла назначенную ей природой форму кувшина.

"У неё наверняка муж, и, кто знает, может не один. При её-то возможностях…" Алан поклялся себе никогда не связываться с женщинами, стоящими выше по социальной лестнице. Ему хотелось, конечно, наладить личную жизнь, молодой мужчина как никак, но он предпочел бы, чтобы за ним ухаживала продавщица, строительная рабочая или мелкая служащая.

5

Прошло почти четыре месяца с тех пор, как Тати приняла на себя роль главной претендентки на хармандонскую корону. По закону окончательное вступление её в права должно было состояться после рождения ребенка, а покуда оставалось время для ознакомления с грядущими обязанностями.

Тати были выданы для прочтения толстенные фолианты в золотых и серебряных окладах, инкрустированных бриллиантами, рубинами, сапфирами и изумрудами. В них описывались правила поведения королевских особ с конкретными примерами, ситуациями, которые реально имели место на протяжении последних четырех сотен лет.

Сначала Тати чрезвычайно тяготилась чтением: её угнетали многословные, дотошно подробные описания нарядов, украшений, церемоний, но мало-помалу она привыкла; выдрессировала своё воображение таким образом, чтобы оно из небрежного плотника, наспех сколачивающего доску с доской, превратилось в старательного реставратора. Теперь ушедшая эпоха восставала перед Тати с ошеломляющей ясностью: мертвые правители поднимались из могил, проходили стройными рядами по парадным залам; казалось, можно было прикоснуться к тканям их роскошных одежд, ощутить их текстуру, тяжесть, прохладу. Оживали страсти, коварные козни, измены, радости и несчастья многих людей, которые из-за своего высокого положения оказались превращенными в книги. Засиживаясь порой за письменным столом до утра, Тати, одурманенная усталостью, кофе, беспокойством, начинала ощущать таинственную, почти материальную связь времен, в которой судьба каждого без исключения принимает участие, точно нитка при плетении огромного красочного полотна, и никакой судьбы не изъять из общего узора – ни одну нитку не выдернуть так, чтобы не потревожить другие…

Аккуратно перекладывая в стопках пожелтевшие печатные листы, Тати вдыхала запах лежалой бумаги, и ей чудилось, что в нём растворены едва различимые, но неуничтожимые свидетельства прошлого, единичные молекулы старинных духов, частички кожи, упавшие со смуглых рук властной и любвеобильной королевы, пылинки с накидки её возлюбленного, дыхание писаря… Чуждая ей страна, живущая далекими от понимания обычаями, с каждой ночью, проведенной над архивными материалами, обретала плоть внутри Тати, подобно тому, как рос а ней, набирая силу, толкаясь всё ретивее день ото дня, ребенок Кузьмы.

Попутно шли приготовления к коронации: мероприятие мыслилось масштабное – после закрытой церемонии для аристократии требовалось организовать "выход в народ". Для этой цели королевы прошлого использовали море: люди выходили на главную набережную столицы, собирались на островах, спускали на воду частные катера – коронованная особа чинно проплывала вдоль береговой линии на торжественно убранной яхте под гербовыми парусами, и счастливой приметой считалось близко увидеть, как она машет с палубы. А уж если кому-то выпадала удача поймать лепесток гранатового цветка – по традиции их пускали по ветру с королевского судна – этот человек всю оставшуюся жизнь пользовался особенным уважением у членов своей семьи, родственников, сотрудников, соседей как избранный баловень небесных сил. Если он был должен, его долги забывали. Если был виноват – ему прощалось. Надо ли говорить, что на один самый вяленький лепесток приходилась добрая сотня желающих засушить его в скляночке и показывать всей округе.

Тати чувствовала приливы безотчетного ужаса, думая о ревущей толпе, плещущейся в каменном ковше парапетов набережной. Толпа страшна как в ненависти своей, так и в любви. Что, если самые прыткие из них, а за ними и остальные, захотят прикоснуться, скажем, к её одежде, одержимые своей наивной туземной верой в божественность монархов? И никакая охрана не спасет, ибо их тысячи – рвущихся вперед за благими знамениями! Они порвут Тати на куски, потопят яхту, растащат паруса по нитке, как мыши жито по осени, в надежде возжечь богатство от богатства, славу от славы, милость божью от лоска человеческого…

Тати в минуты рассуждений жалко становилось людей, над которыми ей суждено было вознестись, но жалость вяла от стылого дуновения страха, точно теплолюбивый росток на сквозняке. Можно, конечно, нагрузить яхту оружием – если вдруг начнется непредвиденное наступление, открыть по ним, по живым, пламеннооким, обожающим свою королеву, огонь из пулеметов. Можно ответить смертью на любовь. Имущие власть нередко допускают такое. Они начинают войны – доверившихся им маленьких простых людей затягивает в мясорубку. Они пускают танки на повстанцев, чтобы удержаться в своих пошатнувшихся креслах. Их ошибки – кровавые кляксы в тетради Истории.

Хотя Кузьме и не полагалось пока спать в одной комнате с Тати, он нередко оставался у неё. Она кричала во сне, и рядом должен был находится человек, способный её успокоить. Кузьма прижимал к груди венценосную голову, гладил золотые волосы, плечи, спину Королевы, покуда она, забыв наваждения, не засыпала снова.

В её мозгу взрывались бомбы, строчили пулеметы, дымилась разодранная земля, рушились системы и возникали новые. По улицам маршировали армии, жутким гиканьем приветствующие своих вождей. И среди всей этой чудовищно громыхающей симфонии разрушения она была маленькой, беленькой, кудрявой девочкой, не старше своей дочери Энрики, которая бежала без оглядки, но ни на шаг не могла оторваться от преследователя, бежала бесплодно, как белка в колесе, бежала от собственного ужаса, наивно и жалко прикрывая голову ручонками, заслышав звук бомбежки.

6

Селия могла бы спокойно говорить с Тати. И даже пожать ей руку без полотенца. Она боялась, что к ней подойдет Кузьма. Поприветствует, попросит оказать любезность, попытается иносказательно объясниться – не важно. Красавица миллиардерша уверена была, что едва раздастся поблизости его голосок – её лицо окостенеет, трахея сожмется и словно покроется инеем, она не сможет ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни издать никакого звука, и как стакан ледяной воды в пустом желудке разольется дрожью в ней самое страшное и безнадежное из всех человеческих чувств – непоправимое отчаяние отверженности. Она старалась по возможности отделаться от всех приёмов, коктейлей, раутов, где королевская чета значилась в качестве гостей. Положение, однако, обязывало её присутствовать на многих мероприятиях; она приезжала из вежливости, не более, чем на час, отговаривалась делами, связанными с "одним международным проектом" и уезжала, едва коснувшись нужных рук.

Селия родилась и выросла в обществе, где мужчины воспринимались как вещи, где считалось, что если другая женщина отобрала вещь, то именно она должна стать мишенью для негодования. На вещи не стоит злиться, обижаться, у них нет души, к вещам не мудро прикипать – одна вещь может заменить другую, и если есть деньги, то купить много красивых вещей не проблема… А уж ревновать вещь – верх глупости.

Селия верила только своим чувствам.

Да, странно, если украли вещь, особенно любимую, испытывать симпатию по отношению к вору, но, если личность выбрала другую женщину…

Тати представлялась Селии, да и была, надо признать, отважной особой; это качество, с точки зрения Селии, заслуживало большого уважения.

Когда Холли Штутцер снова пригласила её на север, она согласилась без раздумий. Неистощимая белизна успокаивает душу. В её торжественной невозмутимости тонет всё минутное, суетное – как мелкие камушки в океане. Скромный быт в условиях вечной мерзлоты дисциплинирует.

По поручению Холли был построен небольшой городок для работников станции; условия, созданные там, вполне подходили для проживания семей с детьми. Селия с радостью спонсировала эту часть проекта, она считала наиболее важной составляющей успеха любого предпринимателя – уважение к рабочему классу. «Мы должны сделать всё, чтобы качество их жизни страдало минимально, пока они трудятся в неблагоприятной климатической зоне; возможность не расставаться с родными и близкими положительно сказывается на их жизненном тонусе, настроении, и, значит, на качестве работы.»

Опять смотрела Холли со своим неописуемым нежным, в то же время колким умилением на Селию, мило округлившуюся в толстой куртке, варежках и лыжных брюках. Приносила ей горячее какао в комнату. Застегивала одежду сзади, как будто случайно, но до мурашек ласково касаясь кожи. Молодая миллиардерша, успевшая за несколько месяцев отвыкнуть от своей необычной подруги, неожиданно для себя нашла это замечательным. По крайней мере, есть еще один человек во Вселенной, кроме Кузьмы, который не робеет перед её внешним совершенством и материальным состоянием. Который может позволить себе легкомысленно с нею шутить, приобнимать во время катания на собаках, застать врасплох брошенным снежком и заливисто смеяться, покуда она, ворча, вытряхивает снег из капюшона…

Селия оправилась, но не до конца. Холли примечала, как порой устремленные на окружающее снежное благолепие глаза подруги заволакивает тёмным облаком невеселого раздумья. Но она не спрашивала, не пыталась давать дурацкие советы, которых Селия наверняка уже наслушалась до звона в голове: встряхнись, не кисни, выключи тоску, развейся, выпей хорошенько, сходи в сауну с парочкой смазливых массажистов… Когда больно сделал один мужчина, и армия других не сможет этой боли унять. Если бы Селия хотела, она давно бы обзавелась "утешением" – стоило ей только написать объявление в своём блоге, что она кого-то ищет: адвоката в свою компанию, повара в свой замок, мойщика лимузинов, дизайнера клумб, задушевного психолога, чудака в костюме тролля себе на потеху, без разницы – в первые секунды прилетали десятки тысяч комментариев.

Я готов/а!

Я!

И я!

Но любовью толпы не накормить того ненасытного одиночества, которое приходит, когда понимаешь, что тебя не любил и никогда не полюбит тот, кого любишь ты.

Холли понимала и не торопила Селию; наверное, ей с её нестандартными предпочтениями не раз приходилось переживать нечто подобное. Любовное разочарование – неизбежность человеческой жизни. Оно постигает равно и красивых, и уродливых, и богатых, и бедных, и умных, и бездарных. Никакие объективные достоинства не могут гарантировать человеку, что он будет любим, но и никакие недостатки не лишают его права на эту высочайшую милость небес. Любовь может быть только подарком.

Холли нашла и показала подруге стихотворение, прочитанное ею в ранней юности:

– Оно совсем зимнее, посмотри.

я гигант-словоблуд, но с тобой я молчу как немая.

Бог, наверное, есть. все дороги выводят к нему.

с детства мне говорили, что с неба я звёзд не снимаю.

ты скажи мне, какую ты хочешь. тебе я – сниму.

мы в молчаньи идем по искристому хрупкому снегу,

и внимает нам чутко застывший торжественный мир.

– ты возьми.

протяну я хрустально блестящую Вегу

на ладони, как маленький камушек, как сувенир.

и стоит тишина, невозможная, жуткая просто.

не возьмёшь. ты не любишь меня. тонкий рот твой суров.

Бог, наверное, есть. неподкупен Он. даже на звезды.

ни на что.

Он бесценных своих не меняет даров.

– Грустное, – сказала Селия, но улыбнулась.

7

Строительство наземного блока электростанции должно было начаться в ближайшее время. Проект утвердили на совете спонсоров, заказали изготовление и транспортировку принимающих пластин. На огороженной территории люди и машины готовились к возведению технического корпуса. Энергию для проводимых работ давала мобильная станция-корабль. Все здания планировалось возводить не как на материке – на сваях, а на металлических "блюдцах", так шуточно именовала технологию Холли.

– В связи с подвижностью льдов, с возможным наличием в глубине слоя пустот, подледных озер, и Всемудрая знает ещё чего, мы приняли решение строить здания на плоских подошвах, тонко рассчитывая равновесие, как если бы мы сооружали плавучие конструкции. "Блюдца" собираются подобно корпусам ледоколов из листов высококачественной стали. Сейчас идёт подготовка к их укладке, рабочие с помощью специальных инструментов выпиливают во льду "бассейн" и шлифуют его поверхности. Адовы круги мне пришлось пройти, чтобы получить разрешение на строительство в зоне вечных льдов. Если бы не Онки Сакайо… Мой доклад длился почти пять часов, а дискуссия затянулась ещё на шесть. С большим трудом удалось убедить комиссию в безопасности всего предприятия для планеты.

– Онки Сакайо? Знакомое сочетание звуков…

– Ты даже видела её. Вспомни. На первой презентации проекта. Она помогала мне при поиске спонсоров, но отказалась от предложенной мною доли в компании. Истинное бескорыстие! Редко сейчас такое встретишь!

– Пожалуй, она действительно интересный человек, – заметила Селия.

– Она занимается политикой в Новой Атлантиде.

Селия смотрела на горизонт, туда, где серебристые снега встречались с бледно-голубым небосводом. Легкие порывы ветра, прокатываясь по земле, поднимали над нею белый дым. Морозные звезды холодными тонкими иглами кололи взор. Холли поняла, что Селия подумала сейчас о своем.

– На самом деле я очень рада, что Королевой станет атлантийка, – заговорила она, убрав выпавшую из-под шапки вороную прядь со лба, – дай богиня, у неё хватит ума и сил хотя бы начать прививать в этой дикой стране гуманистические понятия… Уважение к личности. Осознание безусловной ценности человеческой жизни. Уважение к мужчинам. Признание за ними прав на свободу и самоопределение. Давным-давно пора отменить многомужество и "закон крови". Разрешить мужчинам получать образование и свободно трудиться…

– Ты не замёрзла?

– Спасибо, всё нормально.

– Мы можем доехать на снегоходе до края площадки и посмотреть, как шлифуют лёд. Ледяную толщу пробивают на пять метров в глубину. Потом паровыми щетками выравнивают его поверхность. Она становится гладкой, почти зеркальной. После этого готовый "бассейн" заливают полимерной пеной.

Селия запрокинула голову и некоторое время следила за полетом крупной белой чайки. Парящая высоко в бездонной прозрачности она казалась клочком бумаги.

– Вчера строители заметили белую медведицу с медвежатами. С ледокола видно иногда, как на льдины выползают моржи и белухи. У них страшно забавные морды и они презабавно ковыляют на ластах! Такие неуклюжие! А вот в воде ловкости им не занимать. Мне порой представляется, что животные – это отдельные цивилизации, делящие с нами Землю. В каждой из таких цивилизаций свои удивительные, непонятные нам законы. Дикой, если так посмотреть, кажется мысль, к которой мы все вроде привыкли: человек – царь природы, он самый разумный, он научился организовывать природу, и на этом основании он имеет больше прав на ресурсы планеты, чем другие её обитатели. У меня есть идея создать службу помощи животным на территории нашего поселения. Мы не используем двигатели внутреннего сгорания, чтобы не загрязнять воздух. Скоро наступит полярная ночь, видишь, последний месяц солнце над горизонтом совсем низко – мы вынуждены будем приостановить строительство, на мобильной электростанции будут проводиться профилактические работы, мощность её уменьшат до минимума – она будет обеспечивать энергией только жилые блоки. Ты хочешь, кстати, посмотреть полярный закат? Он бывает всего раз в году!

Холли ещё очень много говорила о станции и об особенностях крайнего севера, как всегда воодушевленно, страстно, перескакивая с одного на другое, будто мысли в её голове носило ветром. Холли была человеком, которому выпала счастливейшая доля – исполнять свою мечту собственными руками, да и мечта ей досталась просто прекрасная – обеспечить человечество дешевой энергией. Глаза Холли Штутцер излучали нездешний сильный теплый свет – точно она была посланницей неведомых миров, воплотившейся в своем маленьком совершенно невинном асексуальном теле затем только, чтобы выполнить свою великую миссию на Земле.

8

Королевский дворец в Хорманшере – огромное старинное здание, построенное с непомерным шиком почти два века назад, располагалось на отдельном острове. Просторные портики, мозаичные полы и стены, позолота, лепные узоры, парадные лестницы с каменными перилами, многоярусные сады, правда, сильно запущенные, фонтаны и гулкие светлые галереи…

После коронации королевская чета должна была торжественно въехать во дворец – неприлично монархам жить в отеле, пусть и в таком роскошном, как Шангри. Разумеется, здание не было подготовлено к новоселью – за двадцать лет безвластия оно порядком обветшало – не нашлось меценатов, готовых из своего кармана содержать Королевский Дворец. Во временном правительстве сначала велись дискуссии о том, чтобы присвоить зданию статус музея, но постепенно они заглохли. Дворец просто закрыли на неопределенный срок, ничуть не заботясь о его сохранности.

В день убийства принцесса Оливия, выйдя из главных ворот, начала спускаться к воде по трехъярусной каменной лестнице. Мимо неё пролетел квадрокоптер – никто не обратил на это внимания – такими устройствами обычно пользовались репортеры – в следующую секунду принцесса упала на ступени – злосчастная машинка распылила сильнодействующий яд. При таком способе убийства с большой вероятностью могли погибнуть и другие люди – но по неисповедимому распоряжению судьбы рядом с Оливией в миг её гибели не было даже личной охраны. Две девушки шли несколькими ступенями ниже и ещё две немного задержались на лестнице. Поднялся переполох. Никто сразу не догадался, что произошло. Все решили, что Оливия просто поскользнулась. Падая, она разбила голову о каменную ступеньку. Первое время врачи считали именно удар причиной её смерти. Лишь несколько дней спустя криминалисты обнаружили следы яда в крови принцессы.

На каменных ступенях до сих пор видны были странные тёмные следы – говорили, что это кровь венценосной Оливии – конечно, если рассуждать логически, ни одно кровавое пятно не смогло бы продержаться на мраморе так долго под солнцем и под дождями, но Великий Закон Крови учит, что в королевских жилах течет особенная кровь, божественная сила пребывает в ней, и такая кровь может въедаться в камень и на тысячу лет.

Тати Казарову, ставшую в последние недели мнительной и капризной, напугали рассказы о загадочных пятнах на ступенях – она приказала одновременно с проведением других реставрационных работ во Дворце отполировать все парадные лестницы, включая и ту, что вела к морю.

Забавная история вышла с этой полировкой. Сколько бригада ни старалась, на нескольких ступенях всё равно оставались рыжие следы – рабочие утверждали, что это прожилки в камне, незначительные вкрапления более темных пород, но старшая участка, боящаяся пуще огня своего начальства, заявила: "делайте что угодно, хоть по локти руки сотрите, как школьные ластики, но чтобы пятна убрать". Находчивая бригада залила ступени полимерным составом под мрамор. Подвоха не заметила даже комиссия, хотя её глава не поленилась присесть и для проверки собственным указательным пальцем погладила поверхность одной ступеньки.

– Лестница вполне достойна монарших ног, – был вердикт.

Рабочие облегченно вздохнули.

Тати, однако, не успокоило отсутствие гипотетической королевской крови на лестнице. Ее первый визит во Дворец, где была к тому времени закончена отделка, сопровождался скверным предчувствием.

– Здесь поселилась смерть, – сказала она Кузьме, – здания, где погибли люди, особенно могущественные, долгие века потом таят в себе нечто жуткое, и впечатлительные личности не могут там находиться; я ни во что такое не верила раньше, но все мои чувства как будто обострились от того, что у меня ребенок внутри; мне не нравится обстановка, мне становится не по себе под этими высоченными потолками. Мозаичные панно на них навевают тягостные мысли.

– Это сюжеты из нашей мифологии. Вот тут, например, – Кузьма запрокинул голову сам и попросил Тати сделать то же, – изображен очень известный сюжет о воительнице Лидии; она вернулась из похода с победоносной армией и свергла прославленную царицу Евдокию; год она правила, но потом её настигло возмездие, потому что высшие силы чтят Закон Крови и карают самозванок – на пиру она выпила много вина и затеяла пройтись по каменному парапету над колоннадой – Лидия переоценила свою удаль, она сорвалась и разбилась о камни.

– Очень поучительно, – ядовито заметила Тати, – почему все легенды такие кровавые?

– Страх – самая мощная сдерживающая сила. Вам ли, как правительнице, этого не знать…

– Потому вы до сих пор и живете по Закону Крови!

– Вы одна не сможете этого изменить, нашей культуре больше тысячи лет.

Глаза Тати недобро сверкнули. Кузьма впервые приметил во взгляде возлюбленной этот скрытый тлеющий, но готовый вдруг полыхнуть, угрожающий пламень.

– Я Королева, пронзи меня молния! И я смогу начать!

– Древняя мудрость гласит: если огромное тяжелое колесо уже вращается, нетрудно толкать его, чтобы оно не встало, трудно сдвинуть его с места, покуда оно стоит.

– Начнем с тебя: я хочу, чтобы ты разговаривал с женщинами. Я приказываю тебе делать это. Ты молодой король, и твоё поведение должно задавать тон придворной жизни. На всех коктейлях, раутах, балах ты будешь подходить к женщинам, здороваться с ними, шутить, и когда они начнут спрашивать, почему ты себя так ведешь, я объясню им, что мужчина – разумное и свободное существо, а не домашний питомец, и тогда они задумаются. Общество консервативно, я понимаю. За моей спиной пойдут разговоры. Аристократки решат, что я позволяю себе причуды, всё так, но рано или поздно самые смелые позволят и своим мужчинам держаться в свете как держится супруг Королевы…

– Мне страшно разговаривать с женщинами. Я говорил до этого только с матушкой, с Селией, с охраной. Ну… и с вами.

– Вот, ты же смог как-то одолеть свой страх, чтобы поговорить со мной.

– Я очень хотел. Желание может победить страх. Но все эти надменные аристократки! Я ведь чувствовал, что вы мне ответите, ведь вы атлантийка… А они могут меня проигнорировать. Посмотреть неодобрительно. Осудить вслух. У них свои представления о том, как должен вести себя мужчина, и кто знает, как они отреагируют, если я выйду за условные границы дозволенного.

– На то ты и король! Если они посмеют обижать тебя, я стану наказывать их.

– Это самоуправство. Вас не простят. Вас объявят тираниссой! Веками свет жил по своим устоявшимся правилам, нарушившие эти правила платили дорогую цену, и чем выше статус, тем больше цена ошибки. Королевская власть отнюдь не означает возможности контролировать аристократию; у аристократии всегда были ресурсы: земля, нефть, золото – королевский род мог противопоставить этому только Кровь – на почтении к Закону Крови держалась королевская власть, а почтение так легко разрушить! – королевы потому лишь оставались королевами, что волей-неволей вписывались в общий натюрморт светской жизни.

– Но ведь надо меняться к лучшему! Короли должны жить с оглядкой на остальной мир, а не вариться в собственном соку! Уж отменить варварский закон о праве на убийство мужа в случае его измены я могу? Штраф – это неслыханно! Наказание должно быть более суровым! В Новой Атлантиде это проходило бы по статье «умышленное убийство» и каралось бы лишением свободы на срок от восьми лет!

– Разумеется, вы Королева. Я могу вас только попросить действовать более осторожно. После того, как родится наследница, истинная носительница Крови женского пола, ваше положение станет более уязвимым. Не исключено, что будут покушения или попытки дворцового переворота. Взять хотя бы мою матушку: сколько я помню себя, она стремилась урвать себе вожжей больше, чем могла удержать, она болеет о власти, она жаждет её – невероятно, чтобы она не тешила сейчас тайную надежду стать регентшей при внучке.

Тати вернулась к разглядыванию мозаики на потолке. Завоевательница Лидия была запечатлена живописицами в тот момент, когда она, падая, успела зацепиться одной рукой за край парапета. На лице женщины, что еще секунду назад была могущественной царицей, застыла унизительная маска смертельного ужаса. Кроша ногти, оставляя на камне кровавые следы, из последних сил удерживалась она за самый кончик своей ускользающей жизни, некогда полнившейся свершениями и блаженствами. Толпа, изображенная на заднем плане, шествовала сквозь столетия в своем вопиющем бездействии. Растерянные лица аристократок, оруженосиц, прислужниц, ни одна из которых даже руки не выбросила вперед в знак желания помочь падающей, гениально освещали истинное одиночество человека, облеченного властью. Одиночество, когда над пропастью смерти тебя не поддержат, а толкнут. В небе над дворцом неистовствовал громовой, сочный закат. Дынные, коралловые, багровые, пунцовые и местами сангиновые оттенки придавали ему особенный роковой размах – художницам удалось вложить в бесстрастное небо мистическую сопричастность трагедии, под этим небом творящейся.

– Это ведь не единственное панно в этом дворце?

– Нет, конечно. Должно быть ещё "Пронзение копьем царицы Параскевы-кровосмесительницы".

– О, Всеблагая… Всё у вас под знаком крови.

– По легенде владычица Параскева много лет правила самовластно, имела она многих мужей и наложников, но все не могла насытиться. Меры не ведало сладострастие царицы. И в один судьбовершительный день узрела она младого сына своего, выходящего из купальни, узрела она, что к пятнадцати годам расцвел он, точно смоковница, и решила, что нет прекраснее его юноши во всех землях. Маяться стала царица, пожелала она себе сына своего, плоть от плоти своей, и не под силу оказалось ей укротить змия богомерзкой похоти. Взошла она на ложе с сыном, из утробы её исторгнутым, усмирила ропот ближних властию своей, но далеко пошла о том молва, и испугался народ, что разгневаются на кровосмесительницу богини, пошлют засуху, мор или войну, ворвались разгневанные люди во дворец, и пронзила смелая дева копьем царицу Параскеву…

– Складно излагаешь, – удивилась Тати, – прямо как по писанному!

– Так оно и есть. Я просто до сих пор помню эту песнь. Селия заставляла меня наизусть учить "Слово о древних правительницах". Целыми днями, бывало, зубрил, а по вечерам она посылала за мной, садилась в кресло и задумчиво слушала, как я рассказываю… Честно говоря, мне этого сейчас иногда не хватает.

– Селии? – Тати иронично приподняла бровь.

– Нет… То есть… Мне не хватает многого из того, что я делал при ней. Вы практически ничего от меня не требуете.

– А я должна?

– В нашей культуре принято, что женщина руководит жизнью своего мужчины. Она отвечает за его образование и занятия. Я понимаю, вы выросли в другом обществе, где каждый за себя, и я вас не виню, что вы не на все сто процентов исполняете обязанности жены по отношению ко мне…

– У меня нет слов. Ты хочешь, чтобы я тебе приказывала?

– Не совсем, но почти. Меня нужно направлять, контролировать… Я не привык к свободе. Мне целыми днями нечем заняться. В гостиницах, когда вы уходили по делам, я с ума сходил. Вы мне не велели даже читать. Не давали мне книг. Я сам находил их, и вы даже не проверяли, не содержат ли они информации, которая может быть мне вредной.

– Что за чушь ты мелешь? На мой взгляд книги – это самое интимное, что может быть в жизни. Всех книг не прочтешь, а некоторые книги лучше и не открывать. У человека есть святое право выбирать книги, и никто не смеет это святое право у него отнимать!

– В нашем обществе считается, что есть вещи, знать которые мужчине не положено. Я боюсь узнать их случайно.

– Ты должен как сорняки корчевать в своей душе ростки этой рабской логики! Тебе следует осознать, что ты самостоятельное и самодостаточное существо, способное решать, что тебе нужно. Я не собираюсь ничего тебе запрещать! Будто мне делать больше нечего, кроме как давать тебе уроки как школьнику и их с тебя спрашивать!

– Но вы даже ни разу не попросили меня спеть для вас или потанцевать! Это ведь главное предназначение мужчины – услаждать чувства жены, её взор, уши, руки. Для этого мы держим себя красивыми и опрятными, с детства учимся музыке и пластике. Мужчине нельзя быть угрюмым. Встречая уставшую жену вечером на пороге чистого прибранного дома, он должен сделать так, чтобы она в один миг забыла все неприятности дня и окунулась в мир гармонии и неги. Ещё: вы должны говорить мне "вы". В обществе странно смотрят, когда слышат ненароком ваше обращение ко мне… Ведь у нас будет ребенок.

– Ну это же нелепо! Ты ко мне на "вы" это куда ни шло, и то коробит! А уж мне тебе выкать…

– Так ведут себя все семейные пары. "Ты" – обращение к невинному юноше. Окружающие могут даже думать, что ребенок, которого вы носите, не мой, а, например, другого вашего мужа… У нас можно иметь их несколько, вы знаете.

– Хорошо, нынче вечером я попрошу вас спеть, – сказала Тати, сложив недовольную гримаску. Она, стоя в этот миг под падающей царицей Лидией, сделала небольшой шажок вперёд.

Вероятно, реставраторы плохо закрепили детали мозаики: совершенно безо всяких причин из панно выпал, словно сыр из вороньего клюва, увесистый фрагмент. Чуть правее или чуть левее – и всё обошлось бы. Но, как говорится, судьба всегда попадает в цель. Тати упала на бок, даже не вскрикнув.

Струйка крови, точно красная змейка, выбралась из-под рассыпавшихся белокурых крутых завитков. Другая, осторожная, бордовая, поползла из носа.

– Скорее! На помощь!

– Спасите!

Не прошло и минуты – над пострадавшей столпился народ.

– Что произошло с Королевой?

– Это свалилось на Королеву сверху?

– Покушение?!

– Просто невероятно!

– Врач уже поднимается.

Кусок страшного заката площадью почти в две ладони лежал неподалеку. И кровь Тати на нём сливалась с красками.

Кузьма не мог вымолвить ни слова. Его взяла за плечо охранница и попыталась отвести в сторону, но он воспротивился этому и продолжил стоять, неотрывно бессмысленно глядя на голову красной змеи, что уползала всё дальше.

– Она жива, – сказала врач, – без сознания, анизокория, левый зрачок на свет реагирует, правый расширен.

Кузьма ожил мгновенно – точно включился:

– Жива, она жива! Помогите же ей! Прошу вас!

Охранницы споро положили Тати на простыню и понесли вверх по лестнице.

Вертолетная площадка находилась на крыше между башнями Дворца. Кузьма семенил рядом с дюжими девицами, которые несли тело в простыне. Поминутно он пытался поймать свесившуюся на сторону, безвольно болтающуюся руку возлюбленной.

– Закрытая черепно-мозговая, – диктовала кому-то по телефону девушка-врач, – состояние тяжелое…

Она шла впереди всей процессии. Расстегнутый халат походил на сложенные ангельские крылья. Бригада неотложной помощи. Перед ними равны, как перед самой Смертью, и королева, и замерзшая бродяжка. Во всяком случае, так должно быть.

– Я заплачу! Я отдам сколько угодно денег! Только спасите её! Я богат, я очень богат!

– Ни за какие деньги я не могу сделать больше, чем могу, – ответила не оборачиваясь девушка в белом халате.

– Смотрите в глаза, когда разговариваете с королем! – вспылил Кузьма.

Приостановившись, чтобы дать охранницам, несущим простыню, обойти её, она повернулась, взглянула на юношу со странной грустной усмешкой и ничего не сказала.

9

Новости, что с Королевой беда, потребовались считанные минуты, чтобы заполнить собою всё информационное пространство.

Возле входа на территорию больницы собралась толпа; она затрудняла проезд карет скорой помощи, мешала движению по прилежащим улицам; взбудораженные люди ломились в будку охраны, галдели и сквернословили, требуя немедленного отчета о самочувствии Королевы; на место прибыли полицейские машины: блюстительницы порядка в мегафон призывали собравшихся разойтись, в качестве главного аргумента используя вполне логичное утверждение, что присутствие сочувствующих в данный момент ничем не поможет страждущей монархине.

– Да чтоб она сдохла! Самозванка! Наша Королева – Селия! – завопил кто-то.

Описав над головами толпящихся плавную дугу, в ворота больницы со смачным чвяком ударилось сырое яйцо.

Вслед за первым полетело второе, третье, четвертое – за несколько секунд высокие металлические створки ворот оказались снизу доверху залеплены вязким яичным белком.

– Се-ли-я! Се-ли-я! – скандировала толпа.

Кузьма время от времени подходил к окну вестибюля в отделении нейрохирургии – с высоты четвертого этажа ему были хорошо видны и образовавшийся при въезде в ворота затор, и копошение людей, и полицейские машины с мигалками. До его слуха долетали звуки сирен, утробный гул толпы и обрывки фраз, сказанных в мегафон.

Общественные беспорядки оставляли юношу совершенно равнодушным. За белой железной дверью с предупредительной табличкой "не входить" распятая на операционном столе лежала его любимая – кроме этого не существовало и не могло существовать важных вещей.

Во Дворце криминалисты, по очереди взбираясь на чудовищно шаткую алюминиевую лестницу, изучали тот участок старинной мозаики, откуда вывалился столь фатально избравший время и место падения фрагмент. Сам кусок бережно упаковали в пакет и отослали в управление. Нарисованный мелом контур лежащего тела Тати огородили красной лентой. Из оцепленного здания строго по одному человеку, тщательно проверяя документы, выпускали рабочих и служащих.

Всё сходилось к тому, что имел место несчастный случай. На мозаичном панно было обнаружено ещё несколько слабо закрепленных фрагментов, которые к счастью своих жертв не дождались.

Люди отпугивают судьбу своими предположениями, догадками, планами и надеждами. Она уходит с тех дорожек, которые они успевают проторить своими проектами будущего и, как правило, поджидает их там, где ни одна озорная мыслишка проскользнуть не успела. Судьба – великий мастер неожиданности. Вот кто бы мог подумать, что Тати Казарова, которая воевала, не раз и не два рисковала жизнью, играючи уходила от опасностей, грозящих непосредственно ей, словит в голову осколок каменной мозаики? В собственном Дворце? После того, как десятки других людей: реставраторов, уборщиков, охранниц – десятки раз прошлись под этой самой мозаикой?

Кузьма пребывал в состоянии неестественного болезненного возбуждения. Он агрессивно отмахивался от предложений поесть или отдохнуть, находился на ногах несколько часов кряду, втуне мечась по больничному коридору и даже не выражая желания присесть, а при виде любого врача, санитара или иного медицинского работника преграждал ему дорогу и, нимало не заботясь о насущных делах этого человека, начинал требовать, чтобы ему немедленно сообщили, как проходит операция и что теперь сталось с Тати.

Заведующая больницей пригласила его к себе в кабинет и напоила чаем, тайком добавив в кружку сильнодействующее успокоительное. Переутомленный юноша уснул прямо в кресле, не допив и половины снадобья.

Операция длилась почти шесть часов; никаких утешительных прогнозов врачи не давали – повреждение мозга оказалось очень сильным – пока об этом говорили шёпотом, оглядываясь по сторонам, точно о добрачном нечестии высокородного юноши – сомневались, что Королева вообще очнется. Приглашенный акушер сделал Тати УЗИ плода – девочка не пострадала, но, конечно, была ещё слишком мала, чтобы появиться на свет.

Пробудившемуся Кузьме сообщили, что его супруга находится в реанимации и жизни её ничто не угрожает; о своих опасениях относительно возможного невыхода Тати из комы врачи предпочли пока умолчать.

Телевидение, хищные газетчики, политические союзники и противники короны… За информацией шли, точно нищие к храму, и каждую упавшую крошку обращали они в каравай, выпеченный по их вкусу. Всего два человека на свете безо всяких тузов в рукавах и камней за пазухой ожидали, когда Тати откроет свои глаза. Это были Кузьма и Алан. Один следил за новостями по радио и телевизору, другой – смотрел на лежащую с аппаратом ИВЛ любимую сквозь звуконепроницаемое окошко реанимационного блока.

10

Тати Казаровой на этот раз не повезло. Причем не повезло настолько, насколько только может не повести человеку, на голову которого с большой высоты падает тяжелый предмет. Если спросить врачей, имеющих дело с подобными травмами, то многие из них согласятся, что мгновенная смерть в таких случаях является наилучшим из исходов. Людей, с которыми судьба обошлась менее милосердно, ждет обычно многонедельная, а порой и многомесячная кома; у них случаются всевозможные параличи, часто происходит снижение интеллекта и полная потеря навыков самообслуживания – словом, ущерб, нанесенный функциям мозга, обрекает этих несчастных на унизительное полурастительное существование, когда человек становится обузой для родных и близких, а в некоторых случаях вовсе не способен выжить без аппаратов жизнеобеспечения.

Нейрохирургам удалось довольно успешно справиться с последствиями кровоизлияния, вызванного ударом, но из-за компрессионных повреждений мозгового ствола Тати оказалась полностью парализованной, и даже при условии восстановления самостоятельного дыхания у неё всё равно не было бы шансов на полноценную жизнь – с возвратом ясности сознания существование превратилось бы в изощренную пытку для молодой женщины, запертой в собственном теле практически без возможности взаимодействия с внешним миром.

Ребенка, которому надлежало пробыть в материнской утробе ещё около четырех месяцев, решено было не трогать. Врачи мудро рассудили, что если плод в сложившихся обстоятельствах погибнет сразу, то так тому и быть, а если беременность продолжит развиваться – правильным решением будет доступными современной медицине средствами помочь ребенку выжить в гибнущем теле матери.

Девочка жила. В палату Тати каждый день приходил акушер; он контролировал сердцебиение плода, его активность, измерял интенсивность кровотока в пуповине и тщательно записывал показатели.

В случае любых ухудшений предполагалось проведение кесарева сечения с последующим доращиванием недоношенного ребенка в инкубаторе.

Кузьме лечащий врач разрешил приходить и сидеть возле Тати на стуле с целью установления контакта с ребенком; молодой отец по совету акушера ласково поглаживал живот, разговаривал с ним, пел ему песенки – это, по мнению некоторых специалистов, тоже могло способствовать продлению жизни плода в условиях искусственно поддерживаемого обмена веществ.

Когда Кузьме сказали, что его возлюбленная, даже если очнется, никогда не встанет с постели, на несколько дней он впал в полное отчаяние; подобная реакция не явилась чем-то неожиданным, ведь юноше едва исполнилось семнадцать, он рос в богатой семье, не ведая невзгод и имея уверенность в непоколебимости своего безмятежного бытия, однако последующее его поведение поразило и врачей, и родственников. Наплакавшись вволю, Кузьма заявил, что его любовь крепка, а потому какие бы испытания ни посылала судьба, пусть даже ему всю оставшуюся жизнь придется служить сиделкой при неподвижной женщине, он останется рядом со своей супругой.

– Всегда знала, что мозгов у него как у петуха! – пренебрежительно прокомментировала сыновье благородство Зарина.

– Юноша истинно королевской крови, – рассказывала своим коллегам хирургиня, оперировавшая Тати, – когда я сообщила ему неутешительные прогнозы, он сначала мне не вполне поверил, он пытался выяснить, нет ли какой надежды на выздоровление, может, не у нас, за границей, он сказал, что заплатит любые деньги, что не пожалеет средств, даже если придется отдать всё до нитки, лишь бы его возлюбленная осталась с ним… А когда мне пришлось признаться, что надежды нет, и не помогут никакие деньги – в нашем деле лучше без иллюзий, верно? – вы знаете, он посмотрел так пронзительно, глаза его заблестели, как чёрные алмазы, он всплеснул руками и воскликнул: "Я ненавижу чертовы деньги! Да пропади они пропадом! На них никогда нельзя купить ничего действительно полезного!" Вы представляете? Я прежде ни на одном лице не наблюдала такого искреннего лучезарного гнева! Как он был красив в тот миг! Я видела его без накидки, только пусть это останется между нами, он снимает ее, когда входит в палату к жене… У меня пока нет мужа. А брать надо, мать велит. Да как после такого смотреть на нынешних молодых мужчин, что мечтают о деньгах, постоянно думают об устройстве комфорта и боготворят вещи? Теперь понятно, чем настоящие принцы отличаются от простых людей. Я слышала, что к нему приходили просить о помощи, ну, понимаете, все знают, кто он, и некоторые не совестятся особо, когда такая возможность приходит, и он никому не отказывал, подписывал чеки на огромные суммы, повторяя при этом: «Если это может вас спасти – берите! Берите во имя великой богини…»