Королевский понт

1

Рита Шустова почти привыкла смотреть на мир одним глазом – второй пока закрывала плотная повязка, и он мог видеть лишь мягкий кремовый свет жизни, с трудом пробивающийся сквозь толщу хирургических бинтов. Сегодня лечащий врач планировал снять повязку окончательно; дожидаясь его в кабинете, Рита старалась скрыть от самой себя охватившее её волнение – она бессистемно блуждала взглядом по стенам, изучала висевшие там памятки, календари прошлых лет, фотографии, дипломы, наградные грамоты.

– Вы готовы? – спросил врач на всякий случай. – Результат, я предупреждаю, может вас не обрадовать…

– Как суждено, так и будет, чего тянуть? Снимайте. Я вполне готова, доктор.

Рита почувствовала, как легкие небольшие руки, пахнущие чем-то приятным, уютным, окутали её голову облаком быстрых аккуратных движений – сматывая бинты, молодой хирург старался доставить ей по возможности меньше неприятных ощущений. Белая змейка на полу всё удлинялась, извиваясь, ложилась петлями; свет, попадающий в глаз, становился всё ярче – оборот за оборотом слой бинта истончался, пока, наконец, не была убрана последняя тонкая сеточка – Рита впервые за долгое время увидела окружающие предметы: стол, стул, небо в окне – сразу двумя глазами. Секунду-другую в поле зрения колыхалась лёгкая рябь, как на поверхности воды при небольшом ветре – всё казалось ярче и объемнее, чем обычно, Рите захотелось зажмуриться – будучи забинтованным, правый глаз немного отвык смотреть.

– Ну как? – доктор выглядел озабоченным.

Рита улыбнулась и слегка кивнула в знак того, что пока всё хорошо – переживания не грозят ей ни обмороком, ни шоком.

– Сейчас я дам вам зеркало.

Рита пыталась угадать результат по выражению лица врача, но оно было бесстрастным, правда, она заметила, что до снятия повязки он был спокоен, улыбался, а теперь в каждом его движении угадывалось тщательно скрываемое внутреннее напряжение.

– В конце концов, это всего лишь внешность, – сказала она со вздохом, принимая от него сверкающий круг в пластиковой оправе. Зажмурилась напоследок, и потом, быстро открыв глаза, она увидела себя.

– Не смертельно, – выпалила тут же, словно хотела подбодрить этим врача, не слишком довольного своей работой, ей вдруг стало жалко его, от неё не укрылось, как он весь вдруг побледнел – мальчик совсем, хрупкий, тонкорукий.

– Это всё, что можно было сделать, – пояснил он тихо, будто бы оправдываясь, – Искусственные мимические мышцы ещё окончательно не прижились, на это обычно требуется несколько лет, они могут не всегда слушаться…

Рита неотрывно смотрела в зеркало.

…Кожа на всей правой половине лица оставалась пока отёчной, красноватой, бугристой; в местах сращения пересаженных фрагментов сохранялись чуть выпуклые, белёсые шрамы. Можно было, конечно, продолжать надеяться, что всё это когда-нибудь заживёт, разгладится, засияет нежным румянцем, контур щеки вернёт себе прежнее изящество… Но Рита всю жизнь старалась избегать иллюзий. Чем дальше, тем горше в итоге разочарование реальностью. Врач теперь смотрел на неё с тихой грустью; вся поза его, от легкого наклона головы до скрещенных на животе рук, выражала смирение перед законами природы, которым он всё же, как ни старался, не смог оказать должного сопротивления. И Рите опять жалела его сильнее, чем саму себя.

– Я буду носить маску, – неожиданно сказала она, и улыбка неровно исказила её покалеченную щеку, – Серебряную, изготовленную по индивидуальному заказу. Поверьте, иногда это даже лучше, чем лицо, – Рита развернулась на стуле, взяла одну из рук хирурга, осторожно поднесла к губам и поцеловала, – Благодарю вас за ваши усилия. Я верю, что вы искренне пытались мне помочь.

– Ну что вы… что вы… – смутился парень.

Оставшись одна, она стала думать о маске – идея, пришедшая в голову совершенно случайно, показалась Рите весьма удачной и заслуживающей реализации. Она представила себе, как пойдёт в этой маске по улице – все будут смотреть на неё (она размышляла об этом с некоторой долей самолюбования) и гадать, отчего же такая молодая и красивая женщина предпочла спрятать своё лицо? Лучше, если маска будет закрывать его не полностью, а только ту половину, что пострадала от ожогов – в таком случае окружающие будут иметь общее представление о её лице, но загадка тем не менее останется… Рита взяла зеркальце и стала более подробно изучать шрамы, теперь уже без эмоций, а исключительно затем, чтобы понять, какой конфигурации нужно будет заказать маску – ей хотелось оставить наибольшую часть здоровой кожи открытой. Она нарисовала эскиз на бумаге. В некоторых местах можно даже сделать узор на металле ажурным, и пусть обязательно будет инкрустация. Искусственные бриллианты, желательно голубые или синие – любимые цвета Риты – вот здесь, здесь и там – с воодушевлённой поспешностью она поставила на бумаге несколько точек.

Принесли госпитальный обед – тарелку безвкусной похлёбки, несколько ломтей хлеба и картофельную запеканку. Всё это стояло, дымясь, на небольшом столе на колёсиках. Пока ела, Рита в шутку постаралась представить, как отреагировал бы Алан, вздумай она явиться к нему в маске. Вспомнилась их последняя встреча, примерно за год до сражения у Маймарова холма… Тогда обе половины Ритиного лица были ещё одинаково прекрасны; она, только-только получив повышение, с наивной восторженной гордостью носила на груди свою наградную ленту и щеголяла новенькой офицерской фуражкой… Конечно же, ей, молодой, полной жизнесозидающих сил природы, хотелось – да, да, тех самых, пресловутых, заслуженных героическими подвигами – нежных объятий… Почему именно Алан? Она сама не понимала, зачем тогда поехала, ведь между ними всё уже казалось ясным – его лицо, испуганное, виноватое, когда он принимал у неё из рук своего ребенка, было красноречивее любых оправданий – но Рита тем не менее поехала, её тянуло к этому мужчине, влекло несмотря ни на что.

Девочке было уже года четыре, она больше походила на отца, чем на мать, чернявая, живая, с большими блестящими глазами – дочь Алана первая выбежала навстречу с крылечка. Вслед за нею он вышел сам – в кухонном переднике, с руками белыми от муки, остановился в дверях, облокотившись на косяк плечом, оглядел двор – куда это так рванула девочка? – узнав Риту, застыдился, спрятал за спину руки, опустил глаза… И она отметила, что он по-прежнему удивительно хорош, только, пожалуй, даже ещё лучше, в таинственном ореоле принадлежности другой женщине, недоступный, а оттого ещё сильнее желанный.

Они поговорили на веранде. Хозяин дома, старик, какое-то время сидел с ними, доброжелательно щурился на Риту, играл с девочкой фигурками, вырезанными из фанеры. Потом он ушёл и будто бы ненамеренно увлек за собой ребёнка.

– Поедешь со мной? Так, как будто ничего не было? У меня сейчас есть деньги, чтобы купить дом. Будем жить потихоньку, растить дочь.

Алан склонил голову так, словно покорялся неведомой, но грозной судьбе, и тихо ответил:

– Не могу.

– Но почему? Всё забывается, время способно перемолоть и не такие воспоминания, как наши. Я готова простить тебя.

– Дело не в этом.

Алан поднял на Риту свои большие глаза – сочные глянцевые виноградины, озарённые черным сиянием ресниц.

– Я никогда не смогу быть совсем твоим теперь, я знаю, я чувствую, – он взволнованно перебирал завязки передника, который так и не снял, – нас будет всегда трое, – произнося это, Алан трогательно отвел взгляд, – я буду сравнивать тебя с нею, пусть несознательно, но этого не избежать; кто-то может так жить, любить снова, увлекая за собою в новые отношения толпы призраков бывших возлюбленных. Я не могу.

– Алан… – в вырвавшемся у неё вздохе было и восхищение его верностью, целомудрием, и сожаление о несбывшемся счастье. Этот юноша показался ей вдруг идеалом добродетели, настоящим сокровищем, какое не сыскать, даже обойдя земной шар вокруг несколько раз, едва ли не воплощением Пречистого. "Нимба у него над головой только не хватает," – подумала она в приступе этого кощунственного преувеличения. К Алану как раз прибежала дочь и начала неловко вскарабкиваться на его колени.

– А она приезжает? – спросила Рита, намеренно не называя имени своей соперницы. Она с самого начала понимала, что Тати никогда не имела на Алана серьезных видов и просто играла с ним. Одно время эта мысль сводила Риту с ума, но постепенно она успокоилась, решив для себя, что любимый мужчина останется любимым даже взятый из чужой постели. Не всякая способна побороть гордыню, заглушить в своей душе лукавые её шепотки: «зачем тебе надкушенная слива, найдешь новую, свежее и сочнее», «тебе ли, с твоими геройскими звездами, подбирать объедки». Рите удалось убедить себя, что она, проявив благородство, простив Алана и приняв его, поруганного, снова, совершит подвиг духовный, более высокий, ценный и трудный, чем проведение рискованного боевого маневра или обнаружение секретной базы противника – подвиг более гуманный и созидательный, чем все те, что ей уже приходилось совершать…

– Нет… Она не приезжает. Исправно присылает, правда, всякую чепуху для девочки – платьица, заколки, тапочки, да всё по большей части не по размеру, она же не видела Энрику с рождения… Наш названный отец говорит, что она поступила со мной непорядочно, он не любит Тати и уверен, что она мною попользовалась и бросила, – Алан опустил взор, но лицо его при этом радостно просияло, окончательно убедив Риту в том, что шансов у неё никаких, – но я чувствую, что однажды она появится, хотя бы для того, чтобы взглянуть на дочь.

– Ей дали майора, – сообщила Рита, грустно покосившись на свой лейтенантский погон. Она была уверена, что выглядит глупо и жалко, но сил переживать по этому поводу не осталось, – я восхищаюсь ею как командиром.

Откуда ни возьмись, появилась дочка Алана – в продолжение разговора она то убегала куда-то, то возвращалась – девочка крепко обхватила ручонками Ритину ногу и, задрав голову, прошепелявила:

– Пап, сто, мама наканес присла?

Рита с жадной и какой-то горькой нежностью вгляделась в круглое запрокинутое личико. Чёрные кудряшки как пружинки глядели во все стороны, мелкие молочные зубки в приоткрытом ротике влажно блестели, большие тёмные глаза – глаза Алана – смотрели пытливо и радостно. Малышка безо всяких условий и колебаний уже готова была увидеть в пришедшей красивой высокой женщине свою мать и любить её.

Сейчас в больничной палате Рита предавалась воспоминаниям с грустным томлением в сердце; она рисовала в воображении свою будущую серебряную маску, невольно присваивая этой маске способность убеждать окружающий мир в том, что она, Рита Шустова, особенная, единственная в своём роде, достойная любви и восхищения… С тех самых пор, как она вручила Алану младенца, при ней покинувшего чрево Тати, ей стало казаться, что сколько бы человек ни совершал подвигов, какие бы огромные и важные дела он ни взваливал себе на плечи, всего этого может в конечном счёте оказаться недостаточно для того, чтобы заслужить счастье.

2

Пышные военные парады прочно вошли в общественную жизнь республики Новая Атлантида в тот период, когда среди населения стало лавинообразно нарастать недовольство затянувшейся войной на территории королевства Хармандон, что с каждым годом требовала всё больше ресурсов и при этом никак себя не оправдывала; разные страны поддерживали разных претенденток, рвущихся к власти, снабжая их деньгами, оружием и живой силой, каждая претендентка, естественно, обещала своим щедрым спонсорам нефть, которая ей пока не принадлежала; силы были приблизительно равны, и противостояние продолжалось безо всякой надежды на его завершение; на территории королевства бесчинствовали военные преступники, террористические группировки хозяйничали в мирных городах, временное правительство, сформированное после убийства крон-принцессы Оливии, существовало лишь формально и никак не могло повлиять на положение дел.

Приглашения поучаствовать в ежегодном военном параде высылались заранее тем, кто в течение года либо получал боевые награды, либо удостаивался особых рекомендаций командования, благодарностей, грамот за различные заслуги: за тщательное поддержание порядка в частях, за отличную дисциплину или общественную работу. Майор Казарова ещё ни разу не удостаивалась подобной чести и втайне сильно переживала по этому поводу. Уж кто-кто, а она в белоснежном парадном мундире с золотыми нашивками, в шелковых перчатках и высоких сверкающих сапогах выглядела бы просто ослепительно! Нарочно Тати не искала способов попасть в поле зрения властей и оказаться в парадных расчетах, ей подвернулся счастливый случай, а правильно пользоваться ими она училась с раннего детства, с тех самых пор, как поняла, что единственная ценность в этом мире – высокое положение, и если в этом положении оказываешься, совершенно уже перестает быть важным, какой ценой это было достигнуто. На одном из соседних фронтов диверсантами была дерзко убита командующая, и Тати, быстренько оценив ситуацию, по горячим следам, покуда значительная часть офицерского состава находилась в растерянности, отправила письмо в генеральный штаб, в котором изъявила горячее желание заменить покойную. Она подробно описала текущее положение дел на фронтах и убедительно обосновала, почему именно ей стоит передать командование частью, которой командовала убитая. Часть контролировала более обширный и сложный участок фронта, убитая находилась в звании подполковника, имела несколько наград и значительный боевой опыт, но Тати была уверена, что справится, она никогда не сомневалась в себе. С малолетства Тати отчего-то чувствовала в своих тонких ручонках силу гнуть стальные прутья, и хотя эти ручонки, очевидно, не могли их гнуть, Тати продолжала верить, и при этом никак не могла свою слепую веру в себя объяснить. Она всегда брала самый большой камень, чтобы кидать в цель, и верила, что добросит, а если не добрасывала, то просто брала другой… Она просила у учителей самые сложные задачи и решала их, а если не могла решить, то просто писала, как Всемудрая на душу положит, убеждая себя, что это и есть правильное решение. Школу Тати закончила с отличием, военное училище тоже, успехи подкрепляли её веру в себя, и вера росла вместе с нею; в генеральном штабе, вероятно, не стали особо разбираться, а, может, купились на непоколебимую уверенность, которую излучало письмо Тати – назначение было утверждено, и майор Казарова, оставив командовать Зубову, устремилась на другой фронт. Приглашения на парад к тому моменту были уже высланы, одно из них как раз предназначалось убитой, и вместе с новым назначением Тати нечаянно получила свой вожделенный пропуск в блистающий мир медных труб, золотых эполет и слепящих белизной шелковых перчаток…

Парад транслировали по основным телевизионным каналам республики Новая Атлантида. Некоторые из них можно было смотреть и на территории королевства Хармандон. Названный отец Алана иногда просил его пересказать, что говорят о ходе войны, он не знал атлантийского языка, а собственное хармандонское телевидение из-за военных действий вещало с перебоями, то террористы захватывали студии, чтобы предъявлять очередные ультиматумы, то военные роботы взрывали антенны, и вместо эфира люди очень часто видели экран с беспорядочным мельканием черно-белых точек.

– Сегодня показывают парад, – сообщил Алан своему названному отцу.

Тот, кряхтя, поднялся с одного кресла, чтобы пересесть на другое, поближе к старенькому телевизору. Прибежала Энрика, чтобы устроиться на коленях у «дедуски».

– Что ж, поглядим, – проскрипел старик, – какие машины для истребления людей нынче придумали. Любят они этим хвастать…

Алан, вытирая посуду, краем глаза тоже поглядывал на экран. Красиво же…

Безоблачный летний полдень – центральная площадь Атлантсбурга заполнена людьми, люди облачены в нарядную военную форму, они двигаются слаженно и четко; звонкие чеканные звуки марша улетают в ясное синее небо… Когда смотришь на парад, война представляется торжественной, величественной, прекрасной, а не страшной и уродливой; праздником, а не бедой… Зрелище парада способно внушить ту самую жертвенную гордость своей страной, неся которую в сердце, легко умереть в бою.

Золотые нашивки героев сверкают на солнце, гремит музыка.

Алан стоял в дверях комнаты с тарелкой в руке, по которой на ощупь возил кухонным полотенцем. Глядя на белоснежные перчатки офицеров, он думал, что зря они такие светлые, яркие, ведь воевать в них никак невозможно, сразу же будут заметны на этой ангельски чистой ткани и грязь, и кровь… Он уже знал, что такое война, знал не понаслышке, он видел её, она подошла к самому порогу его дома, и пышность парада уже никогда не смогла бы обольстить его.

Солнечные блики на медных трубах. Солнечные эполеты. Гладкая эмаль неба. Внезапно в этом торжественном сиянии воинской славы мелькнуло знакомое лицо. Камера сначала выделила его среди прочих, обозначив фокусом, затем приблизила, увеличив до размеров экрана.

Алан застыл. Полотенце прекратило свои уже давно бессмысленные круговые движения по сухой тарелке.

Всеблагая и её ангелисы! Никогда ещё Тати не казалась ему такой прекрасной, как в тот миг – он впервые видел свою возлюбленную в бумажно-белой парадной форме, которая и в самом деле изумительно шла ей – кудри молодой женщины струйками золотого меда строптиво выбегали из под фуражки с массивным сверкающим гербом – оттенки лица казались ещё нежнее, свежее, неукротимо разгоралось тёмное пламя глаз – она была такая вся, и такой Алану суждено было запомнить её навеки – золото и нефть, мёд и дёготь на ослепительно белом…

– Энрика! – воскликнул он в исступленном восторге, – смотри скорее! Это – твоя мама!

Девочка соскочила с дедовых коленей и подбежала к экрану, чтобы рассмотреть получше.

Майора Казарову показывали долго – камера тоже как будто любовалась ею, и немудрено: быть доблестным командиром и при этом настолько красивой женщиной – это какой-то особый редкий удивительный знак судьбы…

На Энрику зрелище произвело неизгладимое впечатление. Она замерла напротив экрана, подойдя очень близко к нему и почти полностью заслонив его от отца и дедушки.

– Моя мама гелой… – произнесла она с безграничным обожанием, медленно, на выдохе, обернувшись к ним, но продолжая загораживать телевизор, – Знатит я тозе буду гелоем, когда выласту…

И Алан, взглянув в тот миг на дочь, впервые осознал, насколько сильно она всё же похожа на свою мать – всей сутью, в то время как от него Энрике досталась лишь внешность – молодой отец заметил в глазах девочки первые искры того негасимого дерзкого пламени намерения, с которым Тати Казарова брала от жизни всё, что хотела. Энрика смотрела на него взглядом своей матери. Она отражала мать как маленькое зеркальце. Именно так горели глаза Тати той ночью, когда Алан воровал сливы, и она поймала его за руку, и взяла, просто и смело, не сомневаясь, как срывают с ветки плод…

– Конечно, ты будешь героем, – прошептал Алан, приседая перед дочкой на корточки и обнимая её; его любовь к девочке стала ещё сильнее теперь, потому что окончательно соединилась, слилась в его сердце с любовью к Тати, с этого дня он не просто верил, он убедился: Энрика – часть Тати, её новое воплощение, и даже если эта женщина больше никогда не будет с ним, он успел заполучить себе бесценную память о ней.

3

Майор Казарова не считала себя любимицей удачи, не возносила хвалы никаким богам за свои достижения и, вероятнее всего, оказывалась правой в такой оценке роли случая в своей судьбе – её продвижение по службе было закономерным, оно являлось естественным следствием её спокойного и упорного желания продвинуться, умения угождать вышестоящим – Тати принимала свои успехи как должное, лавровые венки, которые ждали её повсюду, она надевала уверенно, с сознанием справедливости их присвоения, как без шального головокружения, так и без проистекающего из скромности сознания, что победа во многих случаях есть лишь сумма многих независимых и непредсказуемых факторов.

Теперь перед Тати стояла задача сделать удачную партию, и здесь она так же вознамерилась действовать с холодной головой. Как и на службе, в матримониальных делах с её точки зрения (Тати уверовала в это свято) требовалось просто угадывать нужных людей, умело использовать их, вести себя определённым образом, составляя о себе выгодное мнение… Она не сомневалась – несколько миллионов атлантиков приданого уже ждут, чтобы своим вожделенным блеском украсить её корону самовластной хозяйки жизни.

Единственным, что омрачало иногда ясное чело Тати, были мысли об Алане, который, она знала, ждал её в небольшой горной деревушке, ждал, не надеясь и не ропща, растил дочь – его объятия всегда оставались открытыми для неё, как двери родного дома – и когда Тати поняла, что так будет и впредь, каждое воспоминание об этом мужчине стало отзываться грустным эхом.

Она осмелилась появиться, лишь когда дочери исполнилось четыре года. Алан, вероятно, уже не чаял когда-нибудь увидеть её снова – изумлённая радость была написана на его лице, когда он, сидя на крылечке, поднял голову от вязания и узнал её. Привычка Тати в любой ситуации чувствовать себя уверенной и правой, некстати изменила ей, уступив место смущению, когда она встретилась с Аланом взглядом. Тати сразу заметила, как он повзрослел; на смуглой груди его, видневшейся в глубоком треугольном вырезе просторной крестьянской рубахи, кучерявились, обозначая силу его природной мужественности, нежные волоски. Он живо вскочил, оставив на деревянных ступеньках недовязанный голубой носочек со спицами, взбежал на крыльцо, наскоро собрал на стол и пригласил долгожданную гостью на веранду.

Близнецы подросли, они бегали по двору, по очереди качали маленькую племянницу на веревочных качелях. В их тонких вытянувшихся телах, тёмных от солнца, уже появилась грациозная стремительность подрастающих мужчин. Тати видела, с какой гордостью временами посматривает на них Алан, ласково любуясь, каким тайным участием и заботой овевает каждого из братьев его взгляд. Старый хозяин сидел тут же, разглядывая молодую женщину с выражением неодобрительного любопытства, и мрачно качал головой, будто бы говоря «хороша, ничего не скажешь, только вот совести ни на грош». Тати это примечала и краснела. Ей казалось, что этот человек видит её насквозь, что все её наглые вероломные мысли оказываются перед ним обнажены: об удачном браке, богатстве, блистательных кутежах – почему-то здесь, в деревне, рядом со скромными и работящими людьми подобные мысли казались Тати мерзкими, но потом, вдали от простых радостей крестьянского быта, это ощущение проходило, и, возвращаясь в лоно света, она снова чувствовала правоту своих притязаний на «красивую жизнь». Тати где-то слышала или читала, что совесть приходит на выручку заблудшим душам, она даёт знать о себе тихим звоночком там, где важно не сделать ошибку, и потому взгляд старика был ей особенно неприятен – слишком уж её желания шли вразрез со сдержанными намёками этой самой совести.

Попив дымящегося отвара из широкого плоского, как черепаха, глиняного чайника, старик поднялся и ушёл в дом. Тати постаралась не выдать своего облегчения. Дочь возилась на дощатом полу веранды, словно маленькая собачка; иногда она забиралась на отца, чтобы выпросить у него сушку или пряник. Они сидели долго, пока за горами, словно в глиняной чаше, таяли нежные отблески заката, говорили на общие темы; никто не произнёс ни слова об их общем будущем, они не касались этого вообще, словно боялись обжечься, отчего разговор выглядел несколько принуждённым. Потом Алан отправился укладывать девочку, и по его лицу, засиявшему тихим, но жарким светом, что разгорался с каждой минутой всё сильнее, Тати поняла: неистощимая сокровищница его тела сейчас для неё приоткрылась, ей нужно только осмелиться протянуть руки и взять столько, сколько она сможет унести…

Ждали, когда уснут близнецы, и чутко задремлет на своей лежанке старик – сон пожилого человека подобен маленькой лодке, лёгкий ветерок, и вот он уже покачнулся, понесло его, стронуло с места…

Стемнело, крупные южные звёзды рассыпались по небосклону, двор накрыла мягкая душная мгла, садовые деревья застыли в ней – объемные, пышные, зыбкие, словно чёрные облака. В остывающей печи виднелись дотлевающие угольки – тусклые, тёмно-бордовые – изредка, от воздушных потоков, они зажигались ярче – по ним пробегала быстрая чувственная волна переливов цвета, пламя расцветало и тут же вяло, как прихотливый цветок.

Тати и Алан продолжали сидеть друг напротив друга за чашками давно холодного чая. Как и прежде, ни словом, ни жестом он не намекал ей на возможность близости – лишь призывное сияние его лица и прекрасного тела под тонкой рубашкой говорило о его желаниях. И Тати поддалась неизъяснимому очарованию этой стыдливой пылкости, не предлагающей себя, затаившейся, освещающей Алана изнутри ровным и тёплым светом, потянулась вперёд и накрыла его руки, лежащие на столе, своими, глубоко вдохнула, предчувствуя блаженство и, привстав, приблизила к нему лицо для поцелуя.

Откуда-то прилетел и упал на скатерть пожелтевший лист, один единственный, летний. Природа неумолима в своём движении, и, повинуясь её законам, едва расцветшее уже начинает увядать.

Алан протянул руку и выключил маленькую лампочку, что освещала веранду, – точно избавился от ненужного свидетеля. Могучий океан темноты и ночной шепчущей тишины поглотил тела, доверчиво брошенные на узенькую кушетку. И по тому, как неутолимо страстны и вместе с тем глубоко нежны, благоговейно робки оказались ласки Алана, Тати заподозрила, что он так и не знал никого кроме неё, она спросила его об этом, понимая, что спрашивает из одного только самодовольства сердцеедки, ей никогда не пришло бы в голову ревновать, Алан не был ей нужен – а он сразу же признался, когда она спросила, даже как будто удивившись её сомнению; он притаил свою черноволосую голову у неё на груди, полежал так в молчании, слушая, как бьются их сердца, и подтвердил – да, она у него единственная женщина – подтвердил, не видя смысла из гордости таить о неё свою верность. Тщеславие Тати, конечно, приятно подогревала мысль, что он не позволял никому прикасаться к себе так долго – юный мужчина в самом своём расцвете, полный жизненных соков точно поле на макушке лета – она была биологически несообразна, эта его неприступность, она имела духовную природу и потому возвышала Алана в глазах Тати, возносила его на недостижимую нравственную высоту, вместе с тем вызывая далёкий тоскливый отклик совести – рядом с чистым высокодуховным существом людям сильнее бросаются в глаза собственные недостатки. Потому Тати, немного поразмыслив, решила, что Алану, вероятно, просто не представилось случая одарить своей благосклонностью кого-либо еще.

Этим выводом её сознание несколько скруглило первую остроту восприятия, позволив ей прежнюю лёгкость отношения к Алану, хотя был, надо признать, момент, когда, залюбовавшись его серьезными тёмными глазами и думая о том, как удивительно цельна и честна его душа, Тати готова была даже признать себя влюблённой в него и предложить свою руку…

Утром, когда она уехала, по неудержимому сиянию счастья на лице Алана, старик хозяин обо всем догадался, вздохнул и сказал ему с незлобивой грустной отеческой укоризной:

– Да не надеялся бы ты на неё, она точно ветер в поле, пролетел, натряс пыли – и нет его. Пока не поздно, подумай о себе, та, другая, высокая, коротко стриженая, что была здесь в прошлом месяце, она и порядочнее, и любит по-настоящему… Это ведь заметно сразу: как она на тебя смотрела, пока ты не мог видеть!..

4

После сражения у Маймарова холма, в котором погибло живой силы больше, чем во всей остальной хармандонской войне с самого её начала, было объявлено перемирие; все понимали, что это – жалкая временная мера, которая лишь позволит немного отдохнуть противоборствующим сторонам, поднакопить сил для новой схватки, вероятно, ещё более кровавой. Временное правительство предприняло попытку наладить конструктивный диалог с представителями различных политических сил сложившегося общества – устроило открытую Встречу делегатов в столице королевства – Хорманшере. По центральному телевидению было объявлено, что в день проведения Встречи властями не будет осуществляться преследование лиц, считающихся преступниками; приглашенные делегаты могут чувствовать себя в полной безопасности – ведь цель встречи – стабилизация обстановки в стране и совместный поиск компромиссных решений.

После окончания официальной части мероприятия на средства Международного Миротворческого Фонда в Большом Дворце Съездов для делегатов планировалось устроить благотворительный бал. Этот бал должен был собрать как всех самых знатных и влиятельных людей королевства, так и представителей других стран, имеющих какое-либо отношение к военному конфликту; были приглашены хармандонские аристократки, претендующие на власть, послы, эксперты по международным делам, правозащитники, миротворцы и журналисты; предполагалось проведение для гостей викторин, квестов, сбор пожертвований на восстановление пострадавших после войны городов и, конечно же, танцы…

Главный зал Большого Дворца Съездов площадью в 1500 квадратных метров специально к этому мероприятию украсили цветами, бумажными фонариками и гирляндами воздушных шаров… Всюду висели плакаты, баннеры с лозунгами, призывающими закончить изнурительную и бессмысленную войну, сложить оружие, объявить все существующие вооруженные группировки вне закона, изменить тип государственного устройства Хармандона, выделить политические партии и методом всенародного голосования избрать Президента – лидера свободной демократической республики… На мониторах, расставленных по всему Дворцу Съездов, мелькали кадры из документальных фильмов, посвященных наиболее кровопролитным военным конфликтам в истории. Между фотографиями разрушенных домов, фонтанов земли, вырывающихся из воронок, разодранных бомбами на куски людей, горящей техники и падающих самолетов показывали великолепные горы, тихие долины, пёстрые от цветущих тюльпанов, полноводные реки, спокойно несущие свои воды. Бегущая строка призывала всех, кому не лень было её читать, к миру и согласию.

Хорманшер раскинулся в просторной океанской бухте, пересеченной несколькими песчаными косами. Косы были застроены отелями, прямо со ступеней которых можно было нырять в прозрачную светло-голубую воду, небоскребами деловых центров и многоярусными парками развлечений. Косы соединялись друг с другом живописными мостами для поездов метро и для автомобилей – Хорманшер считался одной из самых красивых и дорогих столиц нового мира, в то время как уже в нескольких километрах от центра города начинались районы бедноты – глиняные и соломенные лачуги жались друг к другу тесно, как ягоды облепихи, по витым тропинками почерневшая на солнце местная голь ездила на велосипедах и мулах. Остальные крупные поселения в королевстве Хармандон тоже не блистали бесчисленными бриллиантами облицованных стеклом небоскребов – в Хорманшере жила знать, элита, владеющая остатками всей земной нефти, и потому этот город ослеплял роскошью, изрядную лепту в его богатство вносил и туризм – сюда приезжали просто поглазеть.

Такой изысканной архитектуры, как в Хорманшере, не было больше нигде. Семейства харамандонских аристократов соревновались между собой, спонсируя строительство самых невероятных небоскребов, какие только можно выдумать. Здесь можно было увидеть небоскреб в виде двойной спирали, похожий на гигантскую молекулу ДНК, наклонный небоскреб, небоскреб-пирамиду, комплекс небоскребов «костер»: каждое из этих сооружений напоминало язык пламени, изогнутый и заостренный сверху; небоскреб «радугу» с двумя фундаментами, нависающий над более низкими зданиями дугой, торговый комплекс «орхидея», отделанный перламутровым стеклом и с высоты напоминающий исполинский хищный цветок…

Тати Казаровой посчастливилось полюбоваться городом с вертолета. Она прибыла в Хорманшер в составе миротворческой делегации от республики Новая Атлантида. Любуясь в иллюминатор нефтяной столицей мира, Тати мысленно сравнивала её с родным Атлантсбургом, растущим в ширину, а не ввысь, пленяющим не дерзким кичем новизны, а тонким нежным духом старины, мраморными колоннадами, тенистыми парками, мощеными пешеходными улочками… Как же долго она живет вдали от дома!

Вертолетная площадка располагалась на крыше здания, и Тати, прибывшей задолго до начала мероприятия, посоветовали полюбоваться коралловыми рифами, посетив подводную галерею Дворца, что находилась в цокольном этаже; здесь, прильнув к сверхпрочному стеклу, можно было наблюдать таинственную жизнь океана…

Перед глазами Тати неторопливо проплывали медузы, похожие на дам в старинных подвенечных нарядах; косяки малюсеньких рыбок, остреньких, как стрелки, блестящих, как обрезки фольги, застывали около стекла, но стоило Тати пошевелиться – они тут же стремительно уносились вдаль – как не бывало. На дне залива повсюду стояли дорогостоящие очистные сооружения, чтобы флора и фауна тропических морей чувствовала себя комфортно – хорманшерцы очень гордились своим лагунами, кристально прозрачными, полными прихотливых крабов, величественных осьминогов и диковинных рыб.

Прогулявшись по стеклянной галерее, со всех сторон окруженной водой, и вдоволь наглядевшись на чудеса, Тати поднялась наверх.

Парадная лестница Большого Дворца Съездов спускалась прямо в залив, ступени в прозрачной бирюзовой воде были видны все до единой, стайки мелких сверкающих рыбешек сновали в глубине; гордо возвышались в самом низу лестницы шикарные кораллы, как дворцы подводных царей – властители земные и морские соседствовали в этом уголке мира. Крупные медлительные крабы ползали по затопленным ступеням.

Изящные туфельки на невысоких тонких каблучках звонко постукивали по мрамору, пока Тати спускалась к воде. Впервые за очень долгое время она облачилась в платье, длинное, чёрное, с глубоким вырезом на спине – на фоне строгого сдержанного сияния ткани, светлая матовая кожа и медовые струйки волос, сбегающие по плечам, казались ослепительно яркими. То был подлинный расцвет её красоты – уже не юной, озарённой пламенем чувственного опыта, зрелой женской красоты – и Тати понимала это о себе, как понимала и ценность своих достижений на службе, и с наслаждением она прозревала в эту благодатную пору своей жизни ширь будущих возможностей, как молодая богиня, ещё не всесильная, но набирающая могущество, она не шла, она несла себя, и вызывала невольное восхищение своей уверенной устремлённостью ввысь…

В королевстве Хармандон начиналась осень, вечер обещал быть ясным, горячим, сухим, но не душным, открытые плечи Тати без всякого на то позволения гладил невесомыми ладонями бриз.

Приглашенные прибывали на легких катерах, на яхтах или на лодках, небольшая плавучая пристань мягко покачивалась на волнах, когда гостьи, подавая руки юношам, попадали с кораблей на бал…

Тати вместе с другими делегатами прилетела во Дворец Съездов из шикарного отеля, название которого, труднопроизносимое и не слишком благозвучное для непривычного человека, переводилось с хармандонского на атлантийский как «хрустальная роза». С первого дня пребывания делегации в королевстве Хармандон к ней была прикреплена сотрудница министерства иностранных дел, в обязанности которой входило переводить все деловые беседы делегатов, проводить для них познавательные экскурсии, а также консультировать их по общим вопросам касательно норм поведения в хармандонском обществе, традиций и обычаев.

Тати в первый же вечер предприняла попытку поближе сойтись с этой женщиной, предположив, что подобное знакомство может оказаться полезным. Она осаждала Дарину шай Мармаг, так представилась хармандонка, вопросами про многомужество, про естественное рождение детей и про юношей с покрытым лицом – Дарина с великодушным терпением и учтивой улыбкой выслушала эти типичные для туристов вопросы, ответы на которые у неё, вынужденной регулярно общаться с иностранцами, уже успели навязнуть в зубах. Она сносно говорила по-атлантийски, правда, с крепким акцентом и путалась нередко в падежах и лицах, но поражала уровнем общей эрудиции и осведомленностью в области традиций и обычаев, принятых на родине прибывших гостей. Дарина демонстрировала фактические познания в истории Новой Атлантиды даже, пожалуй, большие, чем сама Тати, и это не могло не вызывать уважения. Подробно рассказывать о себе переводчица не стала, упомянула только, что она является представительницей древнего дворянского рода, и Тати было очень неловко говорить Дарине «ты», как этого требовали обычаи королевства Хармадон; обращение на «вы» здесь было принято только по отношению к мужчинам, состоящим в браке… И все поголовно, даже члены королевской семьи, партнеры по бизнесу и высшие государственные чины говорили друг другу только «ты»…

– Как же вы показываете уважение друг к другу? Мы говорим «вы», чтобы подчеркнуть почтение к человеку.

– У нас каждый знайт свой место. Мужчинам говорить «вы» потому что они прекрасны и источник вдохновений. А женщинам говорить по их ранг. У нас классовый общество. У всех аристократов к фамилии надо прибавлять «шай», «шай» значить «небесная», забудешь прибавить – обида делать! Большое обида. Оскро-бление!

Тати спустилась пониже, чтобы лучше видеть выходящих из катеров – лёгкое волнение не отбило у неё любопытства к прибывающей публике, Дарина просила ни с кем не контактировать в её отсутствие, и Тати даже радовало, что пока не требовалось никому кивать и улыбаться, а можно было просто стоять, приняв гордый и независимый вид, положив локти на широкие каменные перила лестницы; притворяться, что смотришь вдаль, и между тем воровато, краешком глаза рассматривать гостей.

…Вдруг молодая женщина заметила нечто, поразившее её сразу, завладевшее, как порыв ветра – полотнищем юбки или распущенными волосами, сразу всеми её чувствами, обострившимися в один момент до предела. Ей даже показалось, будто бы сочнее, громче сделались вокруг неё все цвета и звуки – так бывает на начальной стадии алкогольного опьянения – мир словно усиливает контрастность, резкость, приобретает дополнительные измерения.

Из каюты роскошного катера-лимузина вышла сначала девушка-лакей, очень стройная, подтянутая, в алой ливрее с золотым галуном и в белых шелковых перчатках. Она придержала дверцу, и из мягкой темноты уютных недр каюты появилась сперва молодая брюнетка, очень яркая, точно густой тушью нарисованная на тусклых обоях реальности, черноглазая, с беспощадно красными губами, а затем – юноша, по-детски ещё хрупкий, едва вошедший в возраст, в традиционной свободной цветастой рубахе и шароварах, подпоясанных широким поясом. На голове у него была накидка из какой-то диковинной ткани, лёгкой и совсем немного прозрачной, позволяющей увидеть сквозь неё лишь смутные очертания и слабое свечение цвета кожи – ложась мягкими кремовыми складками, ткань скрывала всё лицо юноши, оставляя доступными жадным взорам одни только глаза – но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы пленить Тати мгновенно и навсегда – они цвели на лице словно две чёрные хризантемы, эти загадочные мужские глаза, они поражали своим неистовым буйным цветением, в котором как бы содержалось пленительное обещание, что всё остальное, пока скрытое, окажется таким же прекрасным…

Яркая брюнетка, перепрыгнув с борта катера на пристань, подала юноше руку – он послушно прыгнул вслед за нею, и они начали подъем по лестнице. Брюнетка вела его, привычно, и, как показалось Тати, демонстративно властно, будто окончательно утверждая этим своё неоспоримое право обладания. Поднимаясь, они подошли уже довольно близко; Тати, хотя и понимала, что начинает выходить за грани приличий, продолжала смотреть на них, а юноша, кажется, это заметил. Проходя мимо, он слегка повернул свою ловко замотанную дивной тканью головку – какое изящное движение, о, Всеблагая! – и два прелестных чёрных цветка – Тати почувствовала – распустились в тот миг именно для неё. Он тут же отвернулся, правда, и закивал чему-то, что говорила ему по-хармандонски с выражением резкой серьёзности на лице брюнетка, но Тати радостно встрепенулась, ободренная этим взглядом, как голодная птица единственной крошкой. Он посмотрел на меня, посмотрел! – пело в ней, и выждав паузу, она бодро побежала следом вверх по лестнице.

– Ты куда идёт, госпожа Тати, без мена? – остановила её возле входа во Дворец Дарина шай Мармаг. – Я просит тебе ждать, сложно говорить, чтоб не обидеть наши люди. Надо знать, как правильно.

Рядом с Дариной стояли, застенчиво спрятав руки за спины, другие атлантийки из миротворческой делегации.

Тати замялась, она ощутила себя застигнутой врасплох, её теперешний восторг казался ей переживанием необычайно интимным, словно даже прикосновение чужой мысли к этому восторгу могло его как-то обесценить или осквернить. И она усилием воли притушила в себе его сияние.

– Прости, госпожа шай Мармаг, я смотрела на рыб и кораллы, здесь очень красиво, – сказала Тати, обреченно скривив светскую улыбку.

– Да, конечно, я рада, что ты любит наше море, – переводчица расцвела от похвалы, адресованной её городу, её стране, и потому в определенном смысле и ей самой; Тати уже не первый раз замечала, что хармандонцам свойственна болезненная гордость за родину.

Дружеским ласковым жестом ухватив её под локоть, Дарина уже уверенно вела Тати по направлению к высоким дверям Дворца – многие иностранцы находят поразительным сочетание в хармандонцах их фанатичного целомудрия и некоторой бесцеремонности в отношении прикосновений: хармандонцу, например, ничего не стоит заключить в объятия практически незнакомого человека, и в то же время ни одна хармандонская женщина, и, тем более ни один хармандонский мужчина, не станет обсуждать свою личную жизнь даже с близкими друзьями.

Тати, всё ещё озаренная торжественной благодатью её впечатления, чувствовала себя смутно и зыбко, точно во сне. Перед её глазами мелькали дисплеи, баннеры, разноцветные шары и нарядные люди – но даже в этой громокипящей толпе, тем более в ней, Тати продолжала ощущать своё уединение внутри себя, и с наслаждением перебирать простывающие уже угольки пережитого восторга. Она послушно кивала и улыбалась тем, на кого осторожно указывала ей Дарина, и оттого, что она была совершенно отстранена и не пыталась понравиться, Тати нравилась всем этим людям. Они находили её рассеянно оброненные остроты очаровательными, а медлительную блуждающую улыбку размышления приписывали тонкому мастерству держать себя в свете. Она же просто искала глазами того юношу, что так поразил её, и старалась сделать лёгкую тревожность поиска не слишком заметной для окружающих.

Атлантийская делегация во главе с Дариной, неспешно дрейфовала, точно катер с выключенным мотором, от одной группы гостей мероприятия к другой; произнося, как ей полагалось, ничего не значащие фразы о важности мира во всем мире, Тати бросала лёгкие, будто бы праздные взгляды по сторонам, пока, наконец, удача не улыбнулась ей.

…Он стоял в обществе теперь уже двух пронзительно ярких брюнеток и осторожно держал за хрупкую прохладную ножку бокал с минеральной водой, иногда поднося его к губам, не столько, вероятно, для утоления жажды, сколько ради самого движения, изумительно грациозного – в одной руке у него был бокал, а другой он бережно придерживал лёгкую ткань, откинутую с лица. Брюнетки пили шампанское.

– А это кто? – спросила Тати у Дарины, умело замаскировав свой интерес за легковесностью тона.

– Знатные госпожи. Они состоят в совиет директоров «ОйлРемайнс», самый болшой на сегодняшний день нефть добывающий компания мира, – почтительным шепотом сообщила переводчица, – они словно небожители здесь, ни у кого больше нет такой капитал, это особый каста, нельзя даже приветствовать они, если не располагаешь два-три свободный миллион золотых тиар…

Тати не слишком поняла последнюю фразу Дарины, но решила не заострять внимание.

– И мальчик?

– Кузьма шай Асурджанбэй, в народе его называть «нефтяной принц», он сын для госпожа Зарина, она стоять сюда ближе, и жених для госпожа Селия, она стоять с ним рядом, – Дарина покосилась на Тати почти испуганно. – Нет, ты не гляди так сильно в та сторона! Они может заметить.

– Разве ты не представишь им нашу делегацию? – Тати откровенно недоумевала.

По лицу Дарины проскользнуло сильное изумление, словно ей предложили взлететь, махая руками; справившись с собой, она внимательно посмотрела на Тати и извиняющимся тоном произнесла:

– Это нет. Совсем невозможно! Их общество не все могут претендовать, мы здесь все понимать, наш менталитет, нам кажется такой простой вещь, госпожа Тати, но я не знаю, как объяснить человекам из ваша страна, это примерно как они боги, а мы смертные, понимаешь?..

Майора Казарову не слишком устроило объяснение Дарины, хотя, разумеется, она знала, что в высшем обществе действительно существуют различные ступени, и подняться можно только до некоторого предела, строго определённого родовитостью и достатком, но впервые она столкнулась с этим так резко и обидно – осознание того, что прекрасный юноша в кремовой накидке обречён навсегда остаться для неё лишь неосязаемой грёзой, акварельно расплывчатой в неверном зеркале памяти, оказалось горше неожиданной пощёчины. Тати не могла вынести тяжести этого незаслуженного, непонятно по какому праву вынесенного приговора.

Внутри у неё что-то дрогнуло в этот момент, и если прежде решающее значение для неё имело мнение людей, от которых может зависеть её будущность, то теперь этот отлаженный механизм мелкого тщеславия cломался, внезапно выпустив на волю истинную гордость личности, сознающей свою самостоятельную ценность, изначальную, отдельную от всего привнесённого обществом, и вместе с тем сознающей ценность других, каждого в отдельности, и потому сознающей равенство себя с ними. Но сейчас это мудрое, в общем-то, измышление о ценности личности как таковой сыграло с Тати злую шутку, ибо оказалось неуместным среди закостенелых ценностей света, давно отвыкшего мыслить категориями гуманизма, и взвешивающего всё на универсальных весах благосостояния.

Дарина тем временем ненавязчиво увлекала делегацию в другую часть залы, и Тати, покоряясь воле обстоятельств, внешне оставалась совершенно спокойной, она продолжала шутить и смеяться, но внутри у неё неудержимо разгорался самый настоящий пожар, его можно было бы притушить, наверное, если бы Дарина своим преувеличенным почтением так резко не провела границу между ними и Кузьмой шай Асурджанбэй, но это случилось, и давнее подспудное желание Тати царить или хотя бы дотянуться до чего-то, достойного царей, воплотилось вдруг в новой страсти. «Я докажу всем, что никакие они не боги; а если даже и боги, то что мешает мне занять своё законное место среди них?»

Дарина с гордостью представляла майора Казарову своим светским знакомым, а те, напоказ или подлинно польщённые, в свою очередь предлагали ей тонкие запястья своих застенчивых высокородных сыновей с замотанными лицами для томных струящихся танцев. Тати же с неугасающей внимательной улыбкой расточала этим юношам афористичные комплименты, вела их танцевать, услужливо приносила им минеральную воду, шампанское, фрукты, и, умело пользуясь своими перемещениями по бальной зале, искала глазами и иногда находила Кузьму шай Асурджанбэй, который стоял, как и прежде, в обществе двух своих грозных брюнеток, словно под стражей, стоял, неизменно красиво держа осанку и сверкающий бокал в нежной руке, высунувшейся робко, как пленительно-зрелый плод из густой листвы из широкого цветастого рукава рубахи.

Тати Казарова заметила, что Кузьма в продолжение вечера несколько раз на неё взглянул, ощутив, видимо, её интерес, но взглянул как-то нерешительно, боязливо, совершенно несоответственно своему высокому положению – эти быстрые и осторожные приливы внимания юноши, готовые в любой момент отхлынуть, прикоснулись к ней, словно тёплая морская вода к прибрежному камню – она как будто почувствовала одобрение своим притязаниям во встречных взглядах Кузьмы и ещё больше осмелела. Но выработанное с детства светское чутьё подсказывало ей, что какие-либо решительные действия сейчас неприемлемы – пригласить юного шай Асурджанбэй танцевать – это скандал, он не поведёт ни к чему, кроме презрительных смешков в спину и бесповоротного падения в глазах публики – один раз подпрыгнуть, дёрнуть бога за бороду и убежать – совсем не то, что подняться на недостижимую высоту и встать рядом с ним. Нужно затаиться, терпеливо ждать, пока интерес Кузьмы не перерастёт из простого любопытства в нечто большее – и тогда уже он сам сбросит ей со своей неприступной башни тоненькую лесенку – пришлёт записку, сладко пахнущую эфирным маслом, кокетливо засмеётся через плечо проходя мимо, как бы давая знать, что дальнейшие ухаживания приветствуются…

Тати также заметила, что ни разу за вечер Кузьма не танцевал ни с одной девушкой, это было странно, ведь всех остальных молодых людей, даже совсем невзрачных, приглашали наперебой – отчего же его, такого звездоокого, обошли этим принятым в свете жестом галантного восхищения?

Улучив момент, Тати спросила об этом Дарину. Та взглянула на неё с преувеличенным снисхождением, как на ребенка, который спрашивает, почему нельзя трогать огонь.

– Он здесь со своя госпожа Селия, она владеть этот мужчина и вольна не позволить никакой женщина даже разговор с ним. Другой дело, она может быть современный и демократичный и разрешать. Но это её воля. Понимаешь? Селия шай Сулугур – его будущая супруга, такое положение для юноши называют у нас «хишай-амос», если переводить дословно на ваш язык – «обещанный поцелуй», Кузьма – обещанный жених; согласно обычай нашего народа, к который относятся с большой почтение, спутницу жизни для свой сын выбирает мать. Мать считается владеть мальчик, и отдает кому сама решит отдать…

– А если он не хочет? – удивилась Тати.

Дарина хмыкнула.

– Ты судишь с позиции своя культура. У нас всё совершенно по-другому, мы ставить долг выше желания. Кроме того, в жизни юноши, даже из состоятельной семьи, обычно так мало соблазн, что ему не приходит в голову ослушаться мать…

Тати Казарова в армии слышала от кого-то сбивчивые истории о брачных обычаях королевства Хармандон. Традиционно считается, что только матери дано право распоряжаться рукой сына, ибо она рождала свое дитя в муках, и потому кто, как не она, способна выбрать для него достойнейшую судьбу. Верующие хармандонцы крайне негативно относится к использованию репродуктивных технологий, с религиозной точки зрения – это большой грех в первую очередь потому, что теряет смысл священный образ, которому принято поклоняться – древнейший образ Матери, проносящей новую Жизнь через смерть и омывающей её своей кровью. По обычаю мальчика действительно по договорённости с его матерью отдают в дом невесты ещё ребёнком, он там живёт, трудится, молится, а потом, когда вырастает, начинает выполнять и другие обязанности мужа… В первую брачную ночь молодой мужчина перестает быть собственностью матери и окончательно становится собственностью жены. Теперь он должен чтить её как мать-«ошо», мать младшую, ибо она обладает властью давать жизнь его детям. Жена обязана содержать мужа, защищать его, заботиться о нём, что бы ни случилось, она имеет право наказывать его и разумно руководить его поступками. Однако, никто ни к чему молодого мужа не принуждает, и это блюдется очень строго, потенциальная супруга годами завоёвывает доверие и дружбу вверенного ей матерью мальчика, она проводит с ним много времени, общаясь на разные темы, вывозя его на балы, в театры, на концерты; она терпеливо ждёт, пока он сам не даст ей знак, что готов к более близким отношениям; в случае согласия перейти последний рубеж любви молодой муж с вечера привязывает к ручке двери своей спальни – «скай-ши» – шёлковый платок, таким изящным способом сообщая супруге, что ночью она может к нему зайти…

Тати Казарова ощутила неприятное напряжение в позвоночнике, и хотя ей удалось тотчас отогнать сумрачный образ, она досадовала на себя – ещё никогда страсть не развивалась в ней так стремительно, это пришло словно наваждение, едва увидев Кузьму, да и то не целиком, под покрывалом, Тати уже была готова ради него на всё, и – да! – она ревновала, именно ревность заставила её сейчас помрачнеть, мысль о шёлковом платке, который Кузьма привяжет или, может быть, уже не раз привязывал к дверной ручке.

«Знатные госпожи», как окрестила их Дарина, уехали с бала рано и, естественно, увезли свою прелестную жемчужину в раковине. Тати успела лишь проводить Кузьму до выхода из залы пронзительным и уже ничего не страшащимся взглядом – ей показалось, что он чуть приостановился, ощутив этот взгляд спиной, точно прикосновение невидимого щупальца, а потом засеменил следом за Селией быстрее, как будто смутившись. И после того как они ушли, окружающая пышность для Тати словно поблекла – так в фильмах иногда режиссёр для придания дополнительной остроты некоторым моментам меняет цветную плёнку на чёрно-белую. Тати танцевала ещё с какими-то юношами, томными и, кажется, симпатичными; некоторым из них она даже нравилась, судя по их кокетливым ужимкам и щекам, разгоравшимся подобно пламени в горне под воздушными лоскутками накидок… Тати блистала. Но ей до этого не было никакого дела.

5

Дни стояли солнечные, океан оставался спокойным, атлантийки с наслаждением пролеживали по нескольку часов в шезлонгах на балконе отеля.

Миротворческая делегация должна была покинуть Хорманшер через неделю, но Тати, подхваченная безумным порывом, приняла решение задержаться в городе ещё на некоторое время. В связи с перемирием многие офицеры получили отпуска, и в глазах окружающих это не выглядело странно: лучшего место для отдыха, право, и не найти – королевство Хармандон – благодатный край, земля, благословленная Всемогущей; здесь пальмы, как ладони великанов, прячут от солнца узкие улочки, хатки-мазанки, киоски с ракушками и деревянными бусами; здесь пустыня встречается с океаном – золотые волны движутся навстречу голубым; и именно в этой земле таится теперь надежда всей цивилизации – если долго смотреть вдаль, то можно увидеть на горизонте, в зыбком мареве раскаленного воздуха, силуэты шельфовых нефтедобывающих платформ.

Выходя по утрам на балкон с чашечкой черного кофе, Тати искала их взглядом; до рези в глазах она смотрела на сверкающую полосу, отделяющую воду от неба – и думала, со странным, свербящим и в тоже время почти приятным чувством, сочетающим в себе и зависть, и восхищение, и надежду, она думала, что всё это принадлежит некой Селии шай Сунлугур, и Кузьма, прекрасный Кузьма, тоже принадлежит этой Селии… Здесь, в одном из самых дорогих отелей мира, за чашкой лучшего кофе, на заре восхитительного ясного теплого дня, Тати впервые задалась вопросом, как, почему и за что люди получают в жизни те или иные блага… Случайно ли одни рождаются красивыми, богатыми, талантливыми, а другим суждено всю жизнь, от первого до последнего мгновения, провести в болезнях, нищете и скорби? И если всё же существует во Вселенной высшая таинственная разумная сила, способная легко и просто нарисовать любому человеку неповторимые декорации судьбы, как картинку, то можно ли перед нею выслужиться, чтобы получить желаемое в награду, можно ли унизиться перед нею, чтобы она пожалела, можно ли помолиться, чтобы она снизошла, и можно ли потребовать, чтобы она испугалась?..

По неведомым каналам Тати удалось выяснить, что интересующее её аристократическое семейство довольно часто бывает в Хорманшерском Большом Театре и в Королевском Парке Развлечений, а также иногда их можно увидеть на Парящем бульваре в центре, который был назван так потому, что располагался над водой. Ведущие архитекторы работали над этим проектом – потому, вероятно, люди съезжались со всего света, чтобы пройтись по аккуратным песчаным дорожкам под пальмами и выпить через трубочку айс-фраппе по баснословной цене – бульвар располагался на широком мосту, который держали сетчатые металлоконструкции, издали напоминающие паутину гигантского паука. Бульвар в буквальном смысле висел над заливом – при постройке этого чуда света сюда было привезено на машинах несколько тысяч тонн грунта для посадки травы и деревьев… Кузьма выгуливал свою коллекционную собачку на аккуратных дорожках, мусор с которых рабочие собирали руками, чтобы не растаскивать драгоценный песок.

Разумеется, Тати понимала, что если она будет регулярно посещать места, где можно встретить семейство Асурджанбэй, то она неизбежно влезет в долги, но возможность снова увидеть Кузьму, по её мнению, этого стоила. За те три недели, что Тати провела в Хорманшере, она уже успела потратить денег больше, чем за последние три года своей жизни… Она не слыла мотовкой, но считала, что деньги не могут быть целью; она всегда была рациональна, но никогда не копила; она мечтала жить красиво, и при этом не держалась за капитал. А сейчас в жизни Тати наступил такой момент, когда в горнило внезапно овладевшей ею страсти она была готова бросать всё, что имела. Деньги, накопленные за время войны, стали её краткосрочным пропуском в Эдем, где обитают Боги…

Она рисковала, и ей везло. Уже через две недели ежевечернего посещения Большого Театра она заметила в королевской ложе горделивый профиль одной из грозных брюнеток. Значит, где-то поблизости должны были быть и остальные. Сплочённость семейных кланов являлась характерной особенностью хармандонцев.

Тати не ошиблась: вскоре в мягком полумраке ложи обрисовалась высокая фигура второй брюнетки и туманно забелела светлая головная накидка Кузьмы. Майор Казарова нервно сжала пальцами лежащий на коленях театральный бинокль – она специально не брала мест в первых рядах, всегда только в центре партера, чтобы легко обозревать весь зал… Нет! Смотреть в бинокль никак нельзя – это немыслимая дерзость… Тати ещё сильнее скрепила пальцы – они побелели – будто злилась на бинокль за его совершенную бесполезность. На беду королевская ложа располагалась относительно её места в партере таким образом, что долго смотреть на неё не привлекая внимания окружающих не представлялось возможным – нужно было вертеть головой, и это выглядело бы весьма подозрительно. Тати снова досадовала на себя, одновременно осознавая нелепость этой досады – ну откуда она, в самом деле могла знать, что они появятся именно в королевской ложе, а не в бархатной правой или в бархатной левой, которые с её места были хорошо обозримы?

Оставив надежду выловить в полумраке притаившегося перед началом таинства зрительного зала тихое сияние его руки, положенной на барьер ложи, Тати обреченно отвернулась к сцене – краски сегодняшнего театрального вечера для неё существенно потускнели. Ни превосходная игра актеров, ни их изысканные костюмы не смогли отвлечь майора Казарову от той внутренней тревоги, что заставляла её теребить бинокль, дёргать коленками, подобно непоседливому ребенку поминутно менять позу, загибать уголок программки…

Однако, в антракте произошло нечто неожиданное: Тати очень уж хотелось думать, что это не была простая случайность – прогуливаясь по вестибюлю второго этажа, куда выходили размяться посетители занавешенных малиновым бархатом лож, Кузьма обронил платок – и она, естественно, тут же его подобрав, теперь как бы получила законное право подойти к богоравным аристократам и заговорить: «Простите, но мне показалось, что это ваше…»

Тати медлила, её смущала мысль, что брюнетки могут счесть упавший платок недостойным поводом их беспокоить и заподозрить неладное.

«В конце концов, это элементарная вежливость – поднять оброненную кем-то вещь, внеклассовая и внесословная» – ободрила себя она и, крепко сжимая в руке нежнейший вышитый лоскуток, решительно направилась к приостановившимся возле декоративного фонтанчика людям. Дама, стоявшая по правую руку от Кузьмы, чутко оглянулась, когда Тати подошла настолько близко, что её намерение вступить в личный контакт стало очевидным. Она взглянула на Тати, как той показалось, с пренебрежительным удивлением.

– Добрый вечер, извините, вы обронили, – сказала, протягивая платок, майор Казарова, внешне очень спокойная и подчёркнуто вежливая; внутри же у неё, едва она заговорила, как будто воссияла холодная белая звезда, и вся она – от сердца до кончиков пальцев – стала лучами этой звезды…

– Спасибо, – сухо поблагодарила Зарина шай Асурджанбэй, смерив Тати подозрительным взглядом; её горделивая осанка, надменный маслянистый блеск глаз, красивая тёмная родинка с волоском возле верхней губы – всё это будто бы говорило: «и разве стоило тревожить нас из-за такого пустяка?..»

Но Тати это почти не волновало. Ей удалось ухватить цепким взглядом новый облик Кузьмы, как ей показалось, ещё более пленительный, чем тот, что она помнила – он был в серебристых шароварах, в белой, тонко вышитой серебром, рубахе, накидка на этот раз оказалась бледно-дымчатая и чуть менее плотная, чем в первый раз… Тати алчно пыталась угадать под нею очертания губ, а Кузьма – она готова была поклясться, что ей не почудилось – тоже взглянул на неё, и чёрные хризантемы его глаз будто бы чуть сильнее раскрылись, словно он хотел сообщить что-то едва уловимым движением ресниц.

«Он бросил платок намеренно!» – подумала Тати, торжествуя.

Со сдержанным достоинством она раскланялась с Зариной, а затем отправилась к себе на первый этаж. Спускаясь по широкой лестнице, застеленной тёмно-бордовым ковром, она резко остановилась, тут только осознав, что само её появление в королевском вестибюле могло вызвать подозрение – ведь для зрителей партера имеются свои фойе, свой буфет и свои туалетные комнаты. Возможно, именно поэтому Зарина встретила её тактичный, казалось бы, жест столь неприветливо…

…Это всё уже не имело значения. Тати была теперь почти уверена, что юный Кузьма заметил её внимание, и даже осмелилась предположить, что оно было ему в какой-то степени приятно.

«На некоторое время надо затаиться, – говорила она себе, – сейчас нельзя маячить у них на глазах…» – Но на свете нет ничего более нетерпеливого, чем страсть, Тати хотелось каждую минуту видеть юношу, ходить за ним, выглядывать за мягким колыханием накидки акварельность его кожи – ещё никогда за свои тридцать лет майор Казарова не была настолько одержима существом противоположного пола – и она не могла объяснить себе, отчего так случилось на этот раз – виной тому накидка, создавшая интригу, романтический флёр или просто пришло её время – бес в ребро, как говорят в народе – влюбиться безрассудно, отдаться совершенно безумному наваждению, в бурливом потоке которого теряешь собственную душу?.. И только мудрый древний инстинкт хищника удерживал Тати, подсказывая ей, что непрерывно гнать жертву нельзя – лишь изнуришь силы и окончательно отпугнёшь её – она прекратила преследование.

Что касается самого Кузьмы, то поведение неизвестной молодой блондинки очень сильно его интриговало. Он привык к тому, что высокое положение в обществе превращает его в глазах подавляющего большинства женщин в объект абсолютно и безусловно недосягаемый и потому совершенно неинтересный. На него попросту боялись смотреть. Отводили глаза, если он начинал смотреть первый. Конечно, у Кузьмы есть Селия, но ведь это не должно означать, что другие девушки не имеют права придержать ему дверь, пригласить на танец или подать упавшую перчатку? Ведь это приятно, чувствовать себя привлекательным, желанным…

Тати Казарова оказалась первой, кто осмелился открыто продемонстрировать свой интерес к Кузьме, и это взволновало его. Юноша много думал о том, как дать понять этой симпатичной незнакомке, что её внимание вызывает у него интерес. Окружающая роскошь почему-то наводила на него только тоску, Кузьма скучал, в его жизни так мало было разнообразия, ярких событий и вообще чувств, что он решился бросить платок… В театре. На глазах у всех.

Какая же досада охватила юношу, когда Тати протянула поднятый платок не ему, а его матери! Он испугался, что она не поняла его тонкого намека… Он попытался выразительно взглянуть на молодую женщину… Он боялся выдать себя Селии и матери, он трепетал от волнения, это было рискованно, это было любопытно, это было романтично… Как же он радовался этой маленькой игрушке, которую невзначай подарила ему жизнь! И каким же несчастным он почувствовал себя от того, что после этого случая белокурая поклонница вдруг исчезла… Как сквозь землю провалилась.

Больше всего на свете Кузьме хотелось приключений. Он часто сидел в парке на изогнутой ветке дерева и мечтал. О неожиданных, возможно, опасных поворотах судьбы, о рискованных авантюрах, о дальних странствиях, и, конечно, о чувствах, столь сильных, что им невозможно противостоять… Ничего из этого пока не было ему доступно, разве только непреодолимая нелюбовь, почти ненависть, к его будущей “матери-ошо”, Селии шай Сунлугур, к которой на виду у всех Кузьме надлежало демонстрировать почтение, которая контролировала и оплачивала все его занятия и развлечения, выбирала по своему усмотрению для него музыку, фильмы, книги, и с которой он имел возможность говорить каждый день не более двадцати минут, потому что она постоянно бывала занята важными делами…

Белокурая незнакомка показалась Кузьме отважной, безрассудной и готовой на подвиг – ему отчаянно захотелось продолжить эту игру, внести сладкое, острое, жгучее – какое-нибудь! – разнообразие в свою абсурдно дорогую, но пресную при этом жизнь. Он десятки раз репетировал перед огромным зеркалом в своей комнате, примеряя на себя различные роли: то он пытался изображать юного, но искушенного уже обольстителя, то скромного и целомудренного юношу, мучимого жестокой невестой, он продумывал свои будущие диалоги с загадочной златокудрой девушкой, пытаясь решить, какой образ вызовет у неё более сильные желания, и на какой струне её души лучше сыграть – на стремлении защитить несчастного или на страсти к вожделенному и порочному? Все надуманные образы выглядели, как водится, гротескными, штампованными, ибо от первой до последней фразы они заимствованы были из книг и мыльных сериалов – не хватало Кузьме чистых источников информации, не перекрытых тотальным контролем и не отравленных стереотипами круга, в котором он вращался, – юноша мог наблюдать за теми, кто окружал его, за матерью, властной, жесткой и временами беспринципной, за Селией, скрытной, холодной, строгой, за охранницами, которые всегда молчали… Словно весточки издалека долетали до юноши сведения о жизни за пределами замка и парка с фонтанами, статуями, чайными беседками, полем для гольфа, конной фермой и знаменитой мраморной лестницей к океану. Все познания о кипучей, гремучей, временами обжигающей среде, что существовала за высоким забором, окружающим парк, Кузьма получал из чужих рук, из рук, которые перебирали для него сведения, точно ягоды в компот, отсеивая «лишнее» – жизнь тщательно фильтровалась перед тем, как быть ему поданной… И потому он ничего ещё не знал. Совсем ничего. Ни о жизни, ни о себе самом…

Кузьме было всего пятнадцать, он обладал исключительным воображением, и ему представлялось, будто судьба предоставила ему в лице незнакомки, дерзнувшей продемонстрировать свою симпатию, возможность пожить так, как жили герои прочитанных им романов, – познать риск, азарт, преступление и первую настоящую, страстную, роковую любовь…

6

Возобновила Тати свою охоту примерно месяц спустя, на прогулке – Кузьма со своей неизменной стражей неспешно прохаживался по Парящему бульвару. Следом, едва поспевая за чинным прогулочным шагом хозяина, семеня, бежала противная тонконогая собачонка какой-то бешено дорогой эксклюзивной породы. На шее у неё назойливо позванивал золотой колокольчик.

«Это не домашний питомец, а показатель статуса», – вспомнила Тати изречение кого-то из своих светских друзей, относившееся, конечно, к другим людям и к другой подобной собачонке, но очевидно применимое и в данном случае. Сама она терпеть не могла этих крысообразных лысых уродливых существ, но если людям нравится и они могут себе позволить – почему нет? Тати не имела привычки осуждать чужую блажь.

Аристократы свернули с главной аллеи и шли теперь по живописной боковой дорожке, Селия – чуть поодаль – она разговаривала по мобильному телефону. Тати находилась на довольно приличном расстоянии, ищущий взгляд её торопливо вбирал волны, бегущие от ветерка по лёгкой пепельно-розовой накидке Кузьмы. Гуляющие, уходя дальше по дорожке, постепенно удалялись от аллеи. Временами их фигуры скрывались за стрижеными щетками цветущего тропического кустарника; боковая дорожка и аллея образовывали острый угол, – но Тати повезло: кривоногая собачонка, удручённая, видимо, скукой своего семенящего блуждания между ногами идущих, внезапно решила на кого-нибудь напасть и с визгливым лаем кинулась к Тати через треугольник стриженого газона.

– Назад, Принц! Нельзя! – воскликнул Кузьма.

Его накидка взметнулась на ветру, словно язычок нежного, прохладного пламени. Мальчишка грациозно побежал по газону следом за своим питомцем.

Спустя мгновение Тати увидела его глаза – так близко от себя, что у неё перехватило дыхание – они распахнулись вдруг – две зияющие чернотой бездны, две мягко выстланные пропасти. Поманили… Но тотчас же всё исчезло, унеслось, как мгновенный узор табачного дыма – он обернулся назад, туда, где стояли мать и Селия (они теперь вместе склонились над карманным компьютером) – и по тому, как он оглянулся на них, по этому его чуткому движению лесной лани, Тати вдруг с совершенной ясностью поняла, что один лишь страх останавливает юношу, а собственные его желания обращены к ней…

– Принц, нельзя, – снова повторил он, продолжив глядеть Тати прямо в глаза, точно фраза эта могла оказывать гипнотический эффект, или он пытался вложить в неё, как в шифр или в пароль, совершенно другой, сокровенный, смысл.

Внезапным дуновением накидку прижало к лицу Кузьмы, и под нею чётко обозначились контуры его губ. С замиранием сердца Тати подметила, что они именно такие, как она ожидала – округлые, выпуклые, мягкие.

Он склонился и ловко подобрал собачку. Тати залюбовалась тем, как изящно при этом смуглые тонкие руки его, протянувшись, выскользнули из вышитых рукавов.

– Обычно около полудня мы с Принцем гуляем здесь вдвоём, – быстро сказал Кузьма, обращаясь как будто вовсе и не к Тати. Он не смотрел на женщину, почёсывал за ухом собачонку. Та умильно вертела головой, колокольчик на ошейнике у неё тихонько позванивал, на его поверхности играл солнечный луч. Собачонка повизгивала, тянулась острой мордой к изумительно изящным ласкающим пальчикам, каждый из которых Тати мечтала прислонить к губам и не отпускать долго-долго… Не отпускать, позволяя чуть прохладному ощущению поцелуя медленно таять подобно тоненькой льдинке на дне стакана из-под фраппе…

Тати уже успела немного изучить хармандонский и поняла всё, сказанное юношей. Впрочем, это не имело значения; две души могут говорить друг с другом взглядами, устремленными навстречу: женщина и мужчина, говорящие на языке любви, поймут друг друга всегда, откуда бы они ни были родом, и на каких бы языках от рождения ни говорили…

– Кузьма, иди сюда, – донёсся с другой стороны газона спокойно-властный призыв Селии, и юноша, вскинув в последний раз на Тати глаза, как ей хотелось думать, печальные, повернулся и резво побежал прочь – развевалась его накидка, ложась на ветер, как единственное нежное ангельское крыло.

«Он заметил меня!» – пела, резонируя во всем теле Тати, словно отзвук дребезжащей струны в деке, ликующая мысль, – «Заметил, и испытал встречный интерес!» Прежде, после случая с платком, она уже начала догадываться об этом – осторожно, правда, стараясь не тонуть в пьянящих иллюзиях – нынче догадки подтвердились…

«Он будет моим, рано или поздно…»

Тати, продолжая путь по аллее, всё ещё могла видеть гуляющую элиту краем глаза. Кузьма покорно следовал за Селией; загадочная брюнетка не брала его за руку, не обнимала, никак не заявляла свои права, но в её осанке, походке, явственно чувствовалось нечто правое, веское, властное, – и другая мысль, появившись вдруг, подплыв внезапно, как морская змея, безнадёжно отравила блаженные надежды Тати…

«Он принадлежит другой. И она не чета мне. Мне глупо даже думать о сравнении с нею! Я маленькая нищая девочка, поглядевшая в замочную скважину на праздник в богатом доме! Я контрактница в армии. Расходный материал. Я делаю войну, которую заказывают такие, как она. Я пыль под её ногами!».

Черная макушка Селии в последний раз гордо проплыла над зелеными волнами кустарника и исчезла.

«Око не способно унести с собою и малюсенькой крупинки чужого золота, но оно способно вожделеть к нему» – возникла в памяти Тати фраза из какой-то книги, – «… потому не кажи своего, не буди зависти, ибо родившаяся завистливая мысль неизбежно станет однажды действием…»

Наверное, памятуя об этом, мудрые хармандонцы прячут прекрасные лица юношей под воздушными накидками. Отсутствие соблазна – лучший способ его преодолеть.

Тати шла по аллее, упруго ступая, как будто стараясь ударить землю. Уходя всё дальше, она чувствовала внутри тяжёлое глухое биение тщетной необоримой ревности.