Король шутов

XX ЖАН МАЛЫЙ.

Монах этот, принадлежавший к монастырю францисканцев (des Cordeliers) и носивший имя брата Жана Малого, был не простой нищенствующий монах. Он был также известнейший проповедник. Кетиф, в своей «Книге о проповедниках», говорит о нем: Eloquens sed ventosus, т. е. красноречив как буря. Он проповедовал так, чтобы его понимали все, а в особенности простой народ. В то время как Герсон рекомендовал послушание, Малый проповедовал уничтожение тиранов, убийства. Каких тиранов? Один лишь имелся в виду: герцог Орлеанский. Все спрашивали друг у друга, за что он так ненавидит принца, но никто не мог угадать его тайны.

Простояв около позорища, Жан Малый снова принялся за сборы; когда он взошел к цирюльнику, тот только что вернулся к себе, так как его ждал клиент, а Жакоб вошел еще раньше.

– Братья, – сказал монах, – помогите бедным членам общества Иисуса Христа, совершенно оскудевшим.

– Да, – сказал меховщик, которого сейчас собирался брить Жакоб, – если и другие монахи такие же сухопарые, как этот, так они, летом, в своем жиру не вскипят.

Он подал ему совершенно стертую монету, как старый льяр и той же ценности.

– А я, – сказал Демер, – подаю милостыню натурой. Вот вам фунт хорошего мыла, чтобы вам содержать свое тело в чистоте.

– Да воздаст вам св. Франциск! – отвечал Жан Малый и пошел в следующую лавку.

Когда последний клиент вышел из лавки, цирюльник сказал внуку:

– Теперь время запирать, никто больше не придет. Все пойдут смотреть на церемонию, поищи себе хорошенькое местечко, чтобы видеть кортеж. Я иду на свой пост, на улицу Моконсейль, а ты ступай на ступеньки церкви св. Евстафия, тебе отлично будет видно… Ах, постой, вот тебе денег на еду.

– Благодарю, дедушка.

– «Я и без еды обойдусь, – сказал про себя мальчик. – У меня уже два денье отложено, а вот с этим я куплю себе славный нож и привешу его к поясу, как у дворян».

– Но только, – продолжал цирюльник, одевавший в это время мундир городской милиции, – помоги мне застегнуть пояс, да подай мой шишак.

Когда все было исполнено, он вышел с гордым видом, постукивая алебардой по плитам.

Он улыбнулся, увидев, что монах-францисканец остановился у театра Бесшабашных, впереди которого один из актеров, Кокильяр, глотал воздух, чтобы набрать сил для красноречия.

– Брат! Пособите бедным членам Иисуса Христа.

– Вот еще! – сказал Кокильяр, – прилично ли дьяволу подавать милостыню Богу?

– Брат мой, вы клевещете на себя.

– Вовсе нет! Ведь вы в своих проповедях так честите нас?

– Это только притчи, но, главное, я говорю против того, что вы даете свои представления слишком близко от дома Божьего. Отойдите подальше, собрат. Но я хотел бы сказать словечко вашему начальнику, королю шутов, где же он?

– Да вот он кстати и идет. Гонен хотел взойти на ступеньки эстрады, когда монах остановил его своим возгласом.

– Ну что, – спросил король шутов, – хорош ли сегодня сбор? Котомка-то, кажется, полна, но каково в мошне, а?

– Увы, в ней ничего, кроме нескольких стертых денье. Нам почти не подают деньгами. Купцы дают своим товаром, а отсюда выходит то, что носить тяжело, а пользы мало.

– Так, понимаю. Булочник, значит, подает хлеб, суконщик – сукно, чеботарь – обувь, а цирюльник бреет даром.

– О, это было бы нарушением наших правил! Цирюльник дает кусок мыла.

– Ну, так и я поступлю по примеру этих добрых христиан. Я преподнесу вам в дар из моего ремесла; предоставляю вам на выбор.

– Что такое? Объяснитесь.

– Что вы желаете, отец мой? Гримасу или же фокус?

– Вы смеетесь!

– Такое уж мое дело! Ну, пусть будет фокус!

Гонен схватил монаха своими ловкими руками, немножко потискал его, будто щупал, что у него под платьем, потом, окончив, сказал:

– Протяните теперь руку, отец мой.

– Ого! – сказал монах, – целый парижский су!

– Это еще не все: держите еще руку.

– Гм… Гм… Четыре экю с дикобразом, и не обрезанные!

– Ну, еще держите.

– Три франка с конем! Ах! Вот уж за это отпустится вам много грехов!

– Прошлых и будущих?.. Ну, так берите же без счета, ибо у меня много их на совести, да и еще будут.

Монах, не будучи в состоянии удержать все в руках, приподнял полу своего платья, чтобы забрать щедроты короля шутов, но когда он вздумал переложить все в мошну, ее не оказалось.

– Я вижу чего вам не хватает, – сказал Гонен, – и не хочу делать ничего на половину. Вот ваша мошна.

– Ах, вы, плут этакий, вы обокрали меня.

– Я же вас предупреждал, отец мой.

– За подобные дела прямехонько попадете вот в это здание.

– Что ж, это тоже своего рода театр, великолепнейшая рама для гримас, какую только можно выдумать. Выглядывающие головы – преуморительны. Наши архитекторы отсюда позаимствовали свои маскарады. Но моя голова туда никогда не попадет.

– Corbleu! – крикнул монах, но сейчас же опомнился, что такое ругательство может выдать в нем бывшего вояку. – Клянусь Богом! Вы давно заслужили эту раму, но покровительство королевы замедляет ваш последний скачок – на виселицу.

– Ну уж, актеру, да сделаться кривлякой – это значит опуститься.

– Э, если уж умирать, то не все ли равно умирать в перпендикулярном или в горизонтальном положении?

– У вас, отец мой, философский взгляд на вещи, а это вовсе не монашеское дело, как ваше имя?

– Монашеское?

– Да, театральное.

– Брат Саше, ордена капуцинов.

– А вот я, король шутов, называюсь Гонен; а вы как?

– Жан Малый.

– Жан Малый! Я так и думал. Свирепый на кафедре, в сущности оратор умный. Почему вы такой свирепый?

– Потому что я живу ради ненависти и хочу ненависть эту внушить своим слушателям.

Жан Малый отбросил назад свой капюшон и показал измученное лицо, в котором светились сверкающие глаза.

– Да, да, я знаю, вы глубоко ненавидите Орлеанского, – сказал Гонен. А про себя он добавил:

– «Вот кого удачно загримировала природа. Как отлично подошла бы эта маска для одной из наших мистерий».

Гонен в некоторых мистериях по четыре раза менял маску, отсюда и пошла поговорка: le diable a quatre.

– Прощайте, отец мой, – продолжал он громко, – я должен оставить вас, чтобы приготовиться к вечернему представлению.

– Но я не могу оставить вас, брат мой, – возразил монах, поднимаясь по лестнице за Гоненом, – мне еще нужно переговорить с вами.

Когда францисканец и король шутов очутились лицом к лицу на театре, глаза пытаемых на колесе вытаращились от изумления при этом неожиданном зрелище; колесо как раз было в эту минуту в движении.

– Слушайте, брат, вскиньте глаза в ту сторону, – сказал монах. – Посмотрите на эту белокурую голову, над которой прибита надпись Ришар Карпален.

– Вижу, – ответил Гонен. – Карпален! Я что-то помню это имя. Не сын ли это того смешного человека, который с большим успехом мог бы подвизаться в моем театре и у которого герцог Орлеанский украл жену? Славно же пристроили отродье бывшего сира де Кони! Ведь этому мальчику, должно быть, не больше пятнадцати лет. Кто привел его сюда?

– Мать! – сказал монах глухим голосом. – Тот Карпален, которого вы знали – умер. Жену у него отняли во второй раз. Он хотел прогнать ее за то, что она родила сына, который не мог быть его сыном, но раздумал, и этот простой человек, вдохновляемый духом мщения, воспитал ребенка, бастарда герцога Орлеанского, в чувствах глубокой ненависти к нему… Не правда ли, король шутов, какая славная комедия! Сын вооружен против отца! Мальчику действительно не более пятнадцати лет, но он получил суровое воспитание и стоит взрослого мужчины по силе и решимости. Только он не умеет сдерживать себя… Короче: он осужден за оскорбление королевского брата…

– Отец мой, я понимаю, что вам очень тяжело видеть столь строгое наказание за такую пустую вину: но не понимаю, чего вы можете требовать от меня.

– Вот в чем дело: я очень хорошо знаю, что вы имеете огромное влияние на королеву и на герцога Бургундского. Это кажется несовместимым, а между тем это так. Так вот нужно в этот самый час, при покровительстве королевы, извлечь этого юношу из рук мессира старшины, для того, чтобы он мог выполнить священный долг, завещанный ему отцом… тем, кого он считает своим отцом.

– Но ведь вы предлагаете мне сделку с дьяволом, так как я же дьявол.

– Знаю.

– Мне нужны души, как и ему.

– И это знаю, – энергично заявил монах.

– Будь по вашему! Я послужу вам, отец мой. Только может быть приказ королевы опоздает к началу экзекуции ремнями.

– О, раньше и не нужно! Плеть чудесное возбудительное средство.

– Вот истинно христианское милосердие!

– Так я могу на вас рассчитывать, король шутов?

– Конечно, да, потому что вы мне понадобитесь.

– Отлично, прощайте, брат мой.

– Прощайте, кум!

Гонен пошел за свои перегородки, а монах спустился по ступенькам. Закрывшись капюшоном, он прошел мимо массы любопытных, которые все покинули позорное место на подмостках и для того, чтобы насладиться зрелищем такого необычайного пролога, как разговор францисканца с королем шутов на сцене театра Бесшабашных. Шут Кокильяр, скромно усевшийся в сторонке, теперь встал с места и начал с того, что запел следующую песню:

«Когда с пирушки холостой

Я возвращаюся домой,

О, если бы вы знали

О чем я думаю тогда!

Я часто вижу, господа,

Чего вы не видали.

Париж, с его домами в ряд,

Мне стадом кажется ягнят,

А башни – пастухами.

Ягнята резвые бегут

К реке, за ними вслед идут

И пастухи с бичами.

Увы! Опасен водопой!

Засели волки над водой

И стадо поджидают.

На острове стоит Пале…

На берегах же два Шатле

И пасти разевают».

– Славная песенка! – сказал Герен Буасо, бывший в числе зевак перед подмостками.

– Знаем мы, что это значит! – прибавил Бурдишон.

– А я так думаю, что эта песня про вас двоих! – сказал Лескалопье.

Один из присутствующих, по-видимому, провинциал, робко пробормотал:

– Я не понимаю, что он хотел сказать своей песнью.

– Потому, что ты дурак! – пропищал какой-то мальчишка.

Толпа захохотала. Глупая выходка вызвала шумное одобрение.

– Молчать! – вдруг крикнул Кокильяр. – Сейчас начнет говорить сам король шутов.

На самом деле шут народа, а не короля, собирался сказать речь.