Корона за любовь. Константин Павлович

ГЛАВА ПЕРВАЯ

аконец-то он примет участие в настоящей войне! Конечно же, здесь, теперь, в Петербурге, Константин с жаром отдавался воинскому делу.

На учениях он принимал строгий, даже свирепый вид. Подскакивал к рекруту, если видел, что тот неумело и не браво переставляет ноги, приказывал выйти из строя, заставлял поворачиваться во все стороны и с высоко поднятой головой. Особенное удовольствие доставляло ему громко и разборчиво выкрикивать слова команд. Если солдат чуть склонял голову, наблюдая команды и стараясь выполнить их чётко, Константин подлетал к нему и резко ударял снизу вверх по подбородку — высоко вскинутая голова должна была свидетельствовать, что рекрут вовсе не думает, а лишь автоматически, машинально выполняет команду.

Придирчиво осматривал он, как затянута амуниция. Не дай бог, чтобы портупея и ремни у ранца ослабевали — Константин сам старательно подтягивал их, не забывая дать солдату по плечу или по роже. А уж если треуголка сидела не лихо и молодецки, сбивал её одним движением кисти и до тех пор измывался над бедным солдатом, пока тот не нахлобучивал её по всем правилам, даже не утирая взмокший лоб и не чувствуя струи пота, лившей за воротник.

«Офицер есть не что иное, как машина, — мыслилось молодому командующему силами Петергофа, куда опрометчиво назначил его отец. — Всё, что командир приказывает своему подчинённому, должно быть исполнено, хотя бы это была жестокость...» И прибавлял на разводах, что «фантазия начальника может сделать подчинённого своим слугою, который и может быть употребляем на всё...»

Главная обязанность Константина в бытность генерал-губернатором Петергофа состояла лишь в том, чтобы находиться при Павле во время вечернего рапорта дежурного караульного офицера, который неукоснительно производился каждый день вечером. Константин только присутствовал при этом, вставляя свои замечания о рапортах. Но однажды он решил, что присутствие его не обязательно — отец простился с ним до рапорта, и обрадованный Константин, вскочив в коляску, посвятил себя и свой невольно выдавшийся свободный вечер прогулке по Петергофу и, конечно же, встрече с интересовавшей его на этот раз красавицей. Последствия этого, казалось бы, малозначащего поступка были крайне тяжёлыми...

Увидев, что Константин не явился на выслушивание рапорта, Павел пришёл в великий гнев. Ему важны были самые ничтожные мелочи в воинской службе, а такой проступок, как отсутствие генерал-губернатора при рапорте, вызвало страшную бурю. Он покраснел, голова его вскинулась вверх, он задыхался, и лишь по жесту руки адъютант Комаровский понял, что надо срочно найти великого князя.

Но найти его не смогли: секретное уютное гнёздышко Константин обставил такой таинственностью, что не только его жена, молоденькая Анна Фёдоровна, но и никто в мире не смог бы разыскать эту чудную квартирку, где он иногда проводил целые ночи.

Явившись во дворец, он узнал о буре, о гневе отца, и так встревожился, что не смог сомкнуть глаз всю оставшуюся ночь. Лихорадочно отыскивал он способы примирения с отцом, но не решился показаться ему на глаза — знал, как страшен отец в гневе, что запальчивость его уже стоила свободы многим офицерам, и дрожал от страха.

Наконец под утро он решился написать отцу письмо, в котором до тонкости объяснял свой проступок. Но письмо было ему возвращено не только без ответа, но даже не распечатанным.

А когда пришёл к нему полковник Обрезков и сообщил, что император приказал ему отдать рапорт вместо Константина, великий князь взвился с кресла, понял, что не только его жизнь, но и честь могут быть в великой опасности, принялся грызть ногти и изобретать способы справиться со страшным ударом, спасти себя от опалы.

Адъютант его, Комаровский, с удивлением и тревогой наблюдал за отчаянием великого князя, когда он передал ему приглашение императора прогуляться в колясочке. Даже в этих словах усмотрел Константин намёк на своё пренебрежительное отношение к службе и с ужасом приготовился к опале. Но, покружив по комнате, меряя её большими шагами и на ходу грызя ногти, он вдруг подошёл к Комаровскому и кинулся ему на шею в восторге от придуманной затеи спасти себя.

— Пойди сейчас к Кутайсову, скажи, в каком я отчаянии! — воскликнул он. — Пусть он попросит государя об одной лишь милости выслушать меня...

Комаровский пожал плечами. Как, родной сын императора должен умолять брадобрея, крещёного турка, о том, чтобы отец выслушал сына...

Но, будучи дисциплинированным и исправным служакой, Комаровский направился к Кутайсову. Турок сразу же выслушал Комаровского, приказал прийти за ответом несколько позже, и Комаровский отправился к принцу, великому князю. И надо же было случиться, что по дороге ему повстречался собственной персоной сам император.

— Куда, зачем, почему, по какой причине, — встретил он Комаровского градом вопросов: император всегда был подозрителен и допытывался до всяких мелочей.

Комаровский объяснил Павлу всё то же, что рассказал Кутайсову. Павел помолчал, осознавая всю отчаянность положения второго своего сына, и негромко промолвил:

— Я рассчитывал на привязанность одного только Константина, но сделанный им вчера поступок заставил меня думать, что и он предался противной партии...

Комаровский покраснел и промолчал, но быстро сообразил, о какой противной партии говорил Павел. Он хорошо знал, что даже Мария Фёдоровна, жена императора, поддерживала Александра, когда Екатерина мыслила обойти Павла и оставить престол Александру, любимому внуку. Не доверял Павел своему сыну, а теперь заподозрил и Константина...

Однако, поразмыслив, Павел смягчился. Он велел сказать сыну, что прощает его легкомысленный поступок и позволяет ему подавать рапорт при разводе.

Радости Константина не было границ. Он обнимал Комаровского, целовал его и без конца повторял, что отец слишком к нему милостив, что он искренне раскаивается в том, что свою прогулку поставил выше интересов службы. Как его отчаяние, так и его радость были чрезмерны, и адъютант в душе бранил его за ребячливость.

Но теперь всё позади — разводы, вахтпарады, мелочные попрёки командирам за нечёткость команд, за расхлябанность в амуниции. Теперь он поедет к настоящей армии, к настоящей войне, да ещё куда! Под начало самого Суворова!

Впрочем, в душе, думая о старом фельдмаршале, Константин всегда усмехался. Он хорошо знал его сына, Аркадия, назначенного к его двору камер-юнкером, высокого, белокурого красавца, столь изощрённого в весёлых забавах и любовных похождениях, что и сам Константин не мог бы за ним угнаться. Знал, как трепетно относился к сыну Суворов после того, как отдалилась от него старшая его дочь, Наташа, совсем юной выскочившая замуж за постаревшего Николая Зубова, льнувшего к новому императору и даже оказавшего ему столь блистательную услугу при вступлении на престол. Как жаждал великий полководец видеть и сына своего таким же ревностным служакой, каким был сам! Но сын Суворова больше расшаркивался на паркетах гостиных, кланялся вельможам, устраивал любовные делишки самого Константина, а к военной карьере его не тянуло. Но Константин ехал к армии Суворова, и Павел отправлял вместе с ним и Аркадия.

Не забывал Константин и того, что отец слишком уж сурово наказывал екатерининского вельможу, Суворова, подозревая его в сговорах против него, императора. Солдаты любили Суворова, при одном его имени кричали ему славу, а это могло быть чревато для императора всем, чем угодно...

Расфранчённые вельможи, важные раззолоченные генералы наполняли приёмную залу Павла. В числе других были и Константин с Александром, сопровождавшие императора на каждый развод, и братьям оставалось лишь удивляться поведению Суворова. Старик бегал по приёмной зале, останавливался то возле одного, то возле другого вельможи и каждому говорил такие слова, за которые едва ли можно было не возненавидеть фельдмаршала.

— За что ж такой чин получил? — спрашивал он одного, взявшись за сверкавший орден. — Сражался на паркетах? А трудно? Много ли крови пролил?

Смущённый и возмущённый царедворец отворачивался, а Суворов уже легко подлетал к другому и бросал насмешливо:

— За длинный нос получил чин?

Но вот появился царский брадобрей Кутайсов, который приобрёл такое положение, что его ласки и милости добивались самые родовитые и знатные люди государства. Суворов подлетел и к нему. Первая же фраза повергла Кутайсова в изумление: старый фельдмаршал спросил у него по-турецки, много ли получил он за царскую бороду.

Константин не выдержал. Он никогда не придерживал свой язык и, подскочив к Суворову, тихонько заметил ему:

— В чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Суворов окинул его проницательным и насмешливым взглядом, и Константин почувствовал себя таким маленьким и жалким, что даже не нашёлся, что сказать.

В это время растворились двери покоя и появился император в прусском мундире и высоких грубых сапогах. Он немедленно подошёл к Суворову, оставив без внимания весь свой расфранчённый двор.

Константин отвернулся, довольный, что не услышал ответа Суворова, и с изумлением стал прислушиваться к разговору императора со строптивым фельдмаршалом. На каждое вежливое и терпеливое слово Павла Суворов отговаривался шуткой, солдатской меткой приговоркой и словно бы не замечал настойчивого намёка императора. А тому хотелось, чтобы несговорчивый старик сам изъявил желание служить, но не во главе всех войск, а где-нибудь в дальнем гарнизоне.

А уж на разводе, на который впервые опоздал отец, Константин и вовсе изумлялся поведению старого служаки. То он путался в фалдах прусского мундира, и его палаш ударялся о край ступенек кареты, то плоская треуголка падала с его головы, то отваливалась сзади присыпанная косица и старик смиренно извинялся перед императором. Впервые Павел изменил и порядок развода: вместо обычной шагистики солдат заставили ходить в штыки, стараясь польстить старому фельдмаршалу, но Суворов почти не глядел на эти упражнения, а под конец схватился за живот.

— Брюхо болит! — сказал он своему племяннику графу Горчакову и уехал с развода, не дождавшись конца его. Никто бы не позволил себе сделать это, пока сам император присутствовал.

Андрей Горчаков всё старался сгладить резкости Суворова, но Павел видел все выходки старика и молчал.

Он всё ещё надеялся, что Суворов подчинится ему, но в конце концов понял, что строптивому старику не нравятся все прусские порядки, и был рад, когда Суворов попросился обратно в деревню. С тяжёлым сердцем отпускал Павел старика, зато приказал снять с него надзор и денежные начёты, надеясь, что в случае опасности Суворов придёт на помощь.

Так и случилось...

Франция, некогда поднявшая знамя свободы, равенства и братства, к последнему году восемнадцатого столетия явила миру своё новое лицо. Её армия начала наступление на другие страны, везде требуя территориальных приобретений, грабя крохотные города и государства, поднимая мятежи под знаком конституции, которой давно уже сама не верила. Взошла на небосклон Франции звезда генерала Бонапарта, преобразовавшего французскую армию, введшего новые правила ведения современной войны. Быстрота и натиск, стремление добиться решительного боя, драться с превосходящими силами и в самой лучшей позиции — таковы были его новые идеи и принципы. Пока ему приходилось иметь дело лишь с бездарными австрийскими генералами, которые неизменно оказывали ему много раз одну и ту же услугу — раздробляли свои войска, чтобы Бонапарту легче было разбивать их по частям. Военный дух, солдатчина победили во Франции и взяли верх над демократическими идеями. Теперь французы жаждали своего национального владычества над всей Европой, захвата всё новых и новых земель и, главное, ограбления тех наций и стран, что сдались по слову Наполеона, исполненные доверия к провозглашаемым им лозунгам свободы и равенства. Но слова и лозунги оказались только приманкой: вся Италия была покорена и бессовестно ограблена, свободная Венецианская республика выдана Австрии как провинция, а папа римский вынужден был заключить с Бонапартом позорный мир, по которому обязался выплатить победителю 300 миллионов франков, не считая разграбленных французами произведений искусства на многие миллионы. Бонапарт произвёл переворот. Директория пала, и теперь он единственный вершил дела в Европе.

Флот французов осадил остров Мальту, находившуюся под протекторатом России, — Павел Первый считался гроссмейстером ордена мальтийских рыцарей. Узнав об этом, Павел взбеленился и стал искать пути решительного противодействия Франции. Он даже отказался от традиционной политики противостояния с Оттоманской Портой и заключил с ней союз против Франции. Россия, как и Австрия, увидела настоятельную необходимость сопротивляться Наполеону, английский же посол теперь приобрёл при дворе Павла колоссальное влияние. Словом, заключалась некая коалиция против бесстыдных действий Бонапарта, ограбившего пол-Европы. Россия, Англия и даже Пруссия, сохранившая вооружённый нейтралитет, готовились к войне против Франции. Павел послал флот через Дарданеллы блокировать Корфу, а армию повелел вести через австрийскую границу.

Конечно, Наполеон не смог бы противостоять армиям коалиции, армиям четырёх стран. В его распоряжении было более 180 тысяч солдат, да ещё 60 ему поставили союзники. Но силы эти были рассредоточены на огромном пространстве между Немецким морем и южной Италией. Бонапарт потребовал от правительства призвать на службу всех способных носить оружие в возрасте от 20 до 25 лет. Рекрутский набор должен был поставить армии ещё 100 тысяч солдат, однако явилось к нему лишь 50 тысяч.

Но и при этих условиях Наполеон доблестно сражался, поодиночке разбивая австрийских генералов, всё ещё державшихся за старые методы и способы ведения войны.

Противоборствовать ему мог только один полководец в Европе, давным-давно введший в своих войсках ту же тактику, что и Бонапарт: решительный натиск, атака, захват, лучшие позиции и численный перевес сил. И давно уже говорил Суворов, внимательно наблюдая за Наполеоном:

— Далеко шагает мальчик! Пора унять...

Наиболее проницательные умы в Европе указали на Суворова как на единственного полководца, способного противопоставить Наполеону новую по тем временам тактику ведения войны. Английский кабинет-министр Питт предложил австрийцам призвать командовать объединёнными силами союзников Суворова, и император Франц поставил это имя условием заключения договора о борьбе с Францией.

Павел был польщён — он стремился показать Европе совершенство русской армии, пусть даже и под началом Суворова. Однако, посылая своего сына к армии Суворова, действующей в Италии, тем не менее отправил вместе с ним генерала Дерфельдена, имея в виду заменить им в случае надобности Суворова.

Константин в великой радости стал собираться на фронт. Радость его, правда, умерялась тем обстоятельством, что отец не назначил ему никакой должности в армии, а приказал быть лишь волонтёром[14].

— Приглядись, вникай, пригодится, — коротко заметил он ему, — придёт время, покажешь себя, будешь и ты командовать... — И, с нежностью посмотрев на сына, добавил строго: — Берегись безрассудства, оставь глупые выходки, не лезь на пули и не показывай им спину...

Константин едва сдержал навернувшиеся слёзы — ему было всего двадцать, и детство ещё не ушло из его глаз и повадок.

— Положитесь на меня, государь, — ответил он дрожащим голосом, — не подведу ни вас, ни... — он споткнулся, хотел было сказать «отечество», но вовремя вспомнил, что отец запретил употреблять это слово, — ни государство моё, Россию...

— Будь солдатом исправным, — наконец обнял сына Павел.

— Отец сказал тебе всё, что нужно, — вглядываясь близорукими глазами в лицо Константина, произнесла императрица Мария Фёдоровна, — а я прошу, будь осторожен, внимателен, избегая опасности, тебя будет ждать столько любящих сердец...

Она явно старалась выглядеть несколько театрально, не совсем входя в роль страдающей матери, но Константин почтительно поцеловал её пухлую белую руку:

— Матушка, вы всегда в моём сердце...

Пустые, почти ничего не значащие слова, просто соблюдение приличий. Ничего такого он не чувствовал в своём сердце, оно рвалось к военным баталиям, к новым местам вместо опостылевшего Петербурга с его рутиной и Петергофа с его бесконечными, ничего не значащими рапортами, из-за которых всегда возникали самые неожиданные неприятности.

Зато с женой, молоденькой и скромной, застенчивой и бледной Анной Фёдоровной, он дал себе волю:

— Всё, уезжаю, под пули, под ядра, к боевым делам, на волю...

И словно ушат холодной воды вылила она ему на голову:

— Вы помните своё обещание?

Он резко повернулся к ней.

— Да-да, помните, перед самой свадьбой вы обещали моей маменьке, что я увижу её в Кобурге. Вы теперь оставляете меня одну, но вы сами хорошо знаете, какие напряжённые отношения у меня сложились с моей свекровью. Мне будет так одиноко и скучно, и никто теперь не защитит меня от её нападок. Поэтому я прошу вас исполнить своё обещание.

Вот оно что! Она не желает без него сидеть тут, в Петербурге, и выслушивать нотации от свекрови, следить за каждым своим словом и движением.

— Ладно, — устало сказал он, — я испрошу позволения у батюшки выехать вам в Кобург.

— Благодарю вас, — церемонно наклонила она голову.

И ему не захотелось поцеловать её в белый, как стрела, пробор на тёмных волосах, не захотелось прижаться губами к её узким, как лезвие ножа, губам. В глазах её не было ни радости, ни любви.

— Простите меня, если что, — невольно вырвалось у него. Он и не заметил, как тоже перешёл на вы, хотя всегда обращался к ней по-русски — на ты.

— И вы простите меня, — холодно ответила она, глядя куда-то в сторону.

Пришлось снова идти к отцу, просить приёма и излагать просьбу жены. Но Павел, почти всегда встречавший каждую просьбу готовым «нет», неожиданно легко согласился.

— Пусть едет, — коротко сказал он. — Всё равно детей у вас нет, так что и делать ей тут нечего.

Опять кольнул. Он так ждал внуков, этот нежный и любящий отец!

Константин надеялся, что поедет в армию вместе с главнокомандующим, но Суворов, едва приехав в Петербург, уже ускакал в своей старенькой, продуваемой кибитке. И опять изумился Константин: будто десяток лет сбросил Александр Васильевич, будто и не было опалы, будто и не сидел он много лет взаперти в своём Кончанском.

Помолодел, чисто выбрит, задорно торчит хохолок над высоким чистым лбом, только глубокие складки бороздят лицо, да крепко сжаты узкие тонкие губы. Но никаких странностей не позволил себе в этот раз Суворов — он ехал к армии, к своим чудо-богатырям, и это распрямило его старческие плечи, подтянуло все мышцы. Он словно ловил каждое слово императора: к чему было ныне растравлять старые раны. Правда, теперь у него был залог милостивого отношения Павла — дружеское письмо государя:

«Граф Александр Васильевич! Теперь нам не время рассчитываться. Виноватого Бог простит. Римский император требует Вас в начальники своей армии и вручает Вам судьбу Австрии и Италии. Моё дело на сие согласиться, а Ваше — спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы Вашей времени, а у меня удовольствия видеть Вас...»

Однако в разговоре с Павлом Суворов твёрдо держался своей точки зрения. Он предложил ещё год назад план кампании в войне с Францией: осадить двумя обсервационными корпусами Страсбург и Люксембург, идти, наступая на французов, прямо к Парижу, не теряя времени и не разбрасываясь на длительные осады. Тогда Павел просто не понял суворовской тактики, посчитал такой план авантюрой и никакого значения не придал чётким и кратким суворовским принципам. А они и были сущностью всей суворовской тактики и стратегии:

1. Ничего, кроме наступления.

2. Быстрота в походах.

3. Не нужно методизма — хороший глазомер.

4. Полная власть командующему.

5. Неприятеля атаковать и бить в поле.

6. Не терять времени в осадах.

7. Никогда не терять времени и не разделять сил для охранения разных пунктов.

Константин читал тогда эти листки с набросанным планом кампании и тоже лишь качал головой: мнение всех окружающих его генералов было единодушным — старик выжил из ума. А вот теперь все его принципы пришлось принять и отцу — он долго обсуждал с Суворовым план кампании и в конце концов уступил несговорчивому старику:

— Веди войну по-своему, как умеешь...

Только это и нужно было полководцу.

От таких слов он словно ещё помолодел, не забывал низко кланяться императору, благодарный за это отступление, говорить ласковые и льстивые слова, и Павел был доволен, что сумел усмирить старого полководца. А что значили для Суворова эти поклоны и давние обиды, если он получал главное — возможность сразиться с Наполеоном, о чём давно и много мечтал. Но Константин не знал, о чём размышляет Суворов, не видел его невидимую усмешку над придворными ужимками и с горечью думал, что теперь-то этот выживший из ума старик будет лишь кланяться и благодарить императора. И некоторое презрение возникало в его душе. Да, теперь и этот прославленный в восемнадцатом веке полководец ничем не будет отличаться от прославленных шаркунов.

Как же он ошибался, и довольно скоро пришлось ему убедиться в этом.

Павел гордился тем, что сын его ехал в армию. Ещё несколько месяцев назад, отвечая на просьбу Константина отправить его в действующую армию, он писал ему:

«Мне очень приятно иметь сына с такими чувствами, каковы Ваши, мой любезный Константин. При этом скажу Вам, мой дорогой друг, что Голицын ведёт только вспомогательный корпус, состоящий на жаловании у Англии, а корпус Розенберга состоит на жаловании у Австрии. Я вовсе не желал бы, чтобы великий русский князь участвовал в таком походе. Впрочем, быть может, обстоятельства будут таковы, что для нас представится случай отправиться в поход на наш собственный счёт...»

Император провожал сына, на высокое крыльцо дворца вышла и Мария Фёдоровна. Измайловский полк, выстроенный по линейке, взял на караул, взвизгнули колокольца под дугами, и шестёрка чалых лошадей тронулась с места. Заскрипел гравий дворцовой аллеи, мелькнули лица солдат, чётко державших линию флангов, сверкнула голубая гладь Невы, и Константин задвинулся в самый угол кареты, закрыв даже крохотное оконце кружевной шторкой.

Начиналась новая пора его жизни, боевая, горячая, и он смиренно успокаивал своё сердце, грезя о пулях, снарядах, штыках...

Через ночь уехала из Петербурга и его жена, Анна Фёдоровна. Её сопровождала блестящая свита, и свёкор, и свекровь проводили невестку.

Впрочем, очень скоро путешествие великого князя, ехавшего инкогнито, под именем графа Романова, превратилось почти в увеселительную поездку. Новые впечатления, непривычные места, ухоженные курляндские деревеньки занимали Константина, и он больше не думал о войне, о том, что ждёт его в армии. Обоз двигался медленно, и удалые кучера едва сдерживали шестёрку коней.

Самой длительной и приятной стала для Константина остановка в Митаве. Здесь на иждивении русского царя жил брат Людовика Шестнадцатого, казнённого Конвентом. Все европейские государи признавали его за преемника короля, прочили престол, но денежное вспомоществование оказывал один лишь Павел. Может быть, поэтому король-кандидат так ласково встретил Константина.

Выстроенные вдоль дворцовых дорожек солдаты, громко приветствующие графа Романова, разряженный и добродушный брат казнённого короля, вся его свита ухаживали за Константином так, как ещё никогда и никто не привечал его. И от этого Константин высоко вздымал голову, ему было лестно это внимание и почёт, хотя он и понимал, что эти знаки принадлежат России и её императору.

Король — кандидат на французский престол — запросто взял Константина за руку, ввёл в мрачную, громадную, едва освещённую факелами залу и сразу же подвёл к портрету, висящему на стене в золотой раме и в полный рост изображавшему императора Павла Первого.

— Ваш батюшка — мой спаситель, — негромко сказал будущий Людовик Восемнадцатый сыну императора.

А уж в Вене Константина ждали настоящие торжества — как раз в это время Павел подписал брачный контракт великой княжны Александры с эрцгерцогом Иосифом, и император Австрии только что утвердил этот договор.

Весенняя распутица не позволяла Константину двигаться быстрее, а торжественные встречи на границе, где его приветствовал от имени императора молодой князь Эстергази, воинские почести, бесконечные ряды бравых вояк, провозглашавших славу молодому русскому великому князю, — всё это кружило ему голову. Инкогнито было забыто, он сам называл себя сыном русского императора, а дядя его, Фердинанд Вюртембургский, ласково встретивший племянника на последней станции перед Веной, и вовсе не желал звать его иначе, как дорогим сыном сестры — Марии Фёдоровны.

Фердинанд состоял на службе у австрийского императора и был в это время губернатором Вены.

Где бы ни появлялся великий князь, всюду ему устраивались шумные и пышные приёмы, в императорском дворце было приготовлено для него роскошное помещение, каждый день он обедал с императором Францем, а вся его свита постоянно обреталась за гофмаршальским столом.

Война, баталии, пули, штыки — всё было забыто. Увеселения и празднества, торжественные встречи, бурные и продолжительные овации, которыми его окружали везде, совсем вскружили голову молодому великому князю. Он бывал на спектаклях в императорской ложе, и весь зал вставал и шумно приветствовал сына русского императора; русский посланник в Вене Андрей Кириллович Разумовский устраивал в его честь роскошные обеды и завтраки, а балы давал с таким количеством прекрасных женщин, что у великого князя разбегались глаза.

Какая война, когда здесь так весело, какие бои, когда здесь столько красивых женщин, какие пули, когда организуются блестящие фейерверки, какие штыки, когда так сверкают эполеты и ордена!

А смотры войск, а парады, которыми угощал своего гостя император, по случаю войны не дававший балов и не устраивавший празднеств!

Император Франц наградил Константина орденом, дал ему чин австрийского генерал-фельдцейхмейстера и даже назначил его шефом гусарского полка.

Но самое главное предложение сделал император Константину под самый конец его пребывания в Вене. Что, если великий князь отменит свою поездку в армию Суворова, а вместо этого поедет на Рейн, куда назначен его теперешний родственник, эрцгерцог Иосиф?

Предложение было заманчивым, но голова у Константина уже устала от всяческих забав и блеска венского двора, и потому он сказал твёрдо, что только испросив позволения императора, своего отца, может ответить на это лестное для себя предложение, а без позволения родителя он не должен его принять...

Вечером у Константина состоялся разговор с генералом Дерфельденом:

— Можем и не застать кампанию. Суворов так бьёт французов, что каждый день промедления приводит нас к концу этой войны...

— Завтра же едем, — решил Константин.

И вновь вернулись к нему его мысли об атаках, пулях, сражениях. Что по сравнению с этими мужественными забавами стоят все фейерверки, смотры, балы, женщины!..

ГЛАВА ВТОРАЯ

С грустным недоумением смотрела Варвара Алексеевна на свою вернувшуюся под отеческий кров старшую дочь. Казалось, впереди у неё всё покрыто мраком неизвестности, ненадёжный статус разведённой жены закрывал ей двери во все знатные дома Москвы, любой её шаг мог быть истолкован как непростительное легкомыслие, а уж кумушек, охочих до досужих разговоров и сплетен, в Москве всегда было пруд пруди. Одно её слово могло быть истолковано в худую сторону, одно движение, один взгляд, пойманный случайным свидетелем, злорадно раздувался и вызывал безоговорочное осуждение здешних ханжей и привередниц.

Да, она красива, её глубокие сверкающие изумрудные глаза могли приковать к себе многие сердца, её высокая стройная фигура неизменно привлекала к себе мужские жадные взгляды. Но одна лишь мысль о том, что теперь она бедна, почти бесприданница, отвращала от неё многочисленных обожателей, как всегда, ищущих случая поправить свои дела за счёт женитьбы на богатой невесте.

Всё это должно было наложить отпечаток на Маргариту, пригнуть её к земле, оставить ей только возможность молить Бога о другом муже и защитнике. И где найдёшь теперь хорошего жениха, да ещё знатного и богатого, как пристроить женщину, уже однажды испытавшую тяготы супружеской неудачной жизни...

А Маргарите всё было нипочём. Взгляд у неё был прямой и лучился радостью, снова она была огоньком для своих многочисленных братьев и сестёр, снова бегала с ними, играла в горелки и жмурки, каждое дерево в саду и парке обнимала за ствол, а к реке спускалась так, что камни сыпались вслед за ней.

Варвара Алексеевна извелась, похудела, страдая за дочь. А той как будто и не было дела до всей этой суеты.

Ненароком, издалека заводила Варвара Алексеевна разговоры с наиболее преданными товарками, чтобы узнать, где есть свободные мужчины лет под сорок, пусть и под пятьдесят, знатные и богатые, чтобы как можно скорее сбыть с рук Маргариту. Хоть и прикипела душой Варвара Алексеевна к своей старшей дочери, хоть и жалела её, а все осуждающе поднимала губы, глядя, как ярко и цветисто одевается Маргарита, даже идучи в церковь или просто на прогулку по саду.

Не раз и не два заводила она разговоры с самой Маргаритой.

— Носила бы ты тёмные платья, — сказала ей однажды.

— Не к лиду они мне, — ответила Маргарита и оборвала разговор, вскочив с места и убежав в детскую.

Неужели не понимает она, кипела Варвара Алексеевна, что выдать её замуж теперь много труднее, даже несмотря на многочисленные связи и родственные привязанности, близость к царской семье? Никто, конечно, из царствующих особ не станет заниматься разведённой женой, устраивая её новый брак, а сама Варвара Алексеевна уже не чувствовала в себе прежних сил.

Вечерами, укладывая свои всё ещё роскошные волосы под плотный чепчик, она пыталась привлечь и Михаила Петровича к обсуждению положения, но благодушный супруг лишь коротко отрезал:

— Сама развелась, сама и найдёт нового мужа.

И Варвара Алексеевна заливалась слезами. Даже муж не понимал её страхов и страданий, даже он, которому поверяла она свои заветные мысли, не мог ей помочь.

Выезжая в свет, на балы и рауты со своими младшими дочерьми, Варвара Алексеевна каждый раз придумывала любые предлоги, чтобы не брать с собой Маргариту. Скоро и сама старшенькая поняла это и уже никогда не просилась с матерью.

Но Варвара Алексеевна ещё больше изумилась бы, если бы заглянула в мысли Маргариты. Не было у неё страха перед будущим, не было печали и грусти. Один человек занимало её теперь, и все свои мечты устремила она к нему.

Александр Тучков... Она могла по целым часам произносить это имя, пробуя его на язык, перекатывая во рту, примеряясь к каждой букве этого имени. Даст же Бог такое красивое имя такому красивому существу, словно бы не от мира сего...

Она смотрела на себя в зеркало и приходила в отчаяние. Нет, не сможет она понравиться ему, такая невзрачная, с такими странными зелёными глазами, с ресницами неопределённого цвета, с русыми, на свету золотыми, а в тени рыжеватыми волосами, с бледной кожей, на которой никогда не было румянца, даже от жгучего летнего солнца. Разве может он полюбить такую дурнушку, да ещё к тому же разведённую, оставленную мужем, брезгливо отстранившим её? Она возвращалась мыслями к Полю, безотчётно чувствовала лёгкость сброшенной ноши и снова вскипала отчаянием: зачем не встретила она Александра в пору своей ранней юности, зачем не увидела его лица, его голубых глаз раньше, чем выдали её за Поля?

Тогда бы она уж постояла за себя — никому не отдала бы своего сердца и своей судьбы, только ему бросила бы под ноги всё, что имела, только ему глядела бы в глаза и любовалась его светлыми завитками на затылке и темнеющими усиками на верхней губе. Ах, как же она любила бы его, как старалась бы украсить его жизнь, какой разной могла бы быть во всех семейных ситуациях, как любила бы целовать его розовые щёки...

Она одёргивала себя: да что это с ней такое, да как может она даже думать так! Поспешно бросалась на колени перед образом Спасителя и молилась без слов, умоляя простить ей её грешные мысли.

И в церковь ходила она для того лишь, чтобы умолять Господа простить ей её греховность. А сама в тайной надежде оглядывалась кругом: вдруг придёт в голову Александру появиться здесь, увидеть её, бросить ей несколько мимолётных слов. Но ожиданиям её не суждено было сбыться, и все её взгляды были напрасны.

По скупым отрывочным словам, по слогам собирала Маргарита всю жизнь Александра. Ловила каждое слово, ненароком произнесённое, вовсе не рассчитанное на такое пристальное внимание. Никому не показывала, что знает, хочет знать о нём всё, что только можно. Знала, что старше её на четыре года, не женат, происходит из обедневшей, но достойной семьи и уже в десять лет записан штык-юнкером в бомбардирский полк. Через пять лет, ровно в пятнадцать, уже отправился служить государыне и Отечеству во второй артиллерийский батальон и тогда же по радению к службе произведён в капитаны. Теперь он был майор, она отличала его эполеты.

Почти четыре долгих года провела Маргарита в уединении, где под запретом матери были все утехи и невинные развлечения. Но когда пришла заветная царская грамота о разводе, Маргарита и вовсе обрадовалась, хоть и таила свою радость от матери. Поняла, что ещё может быть счастлива, и мечтала лишь об одном — увидеться с Александром, сказать ему одно-единственное слово и заметить в глазах его ответное чувство.

Легко вздохнула и Варвара Алексеевна: теперь она могла вплотную заняться судьбой старшей дочери, хоть и подрастали младшие, а Варваре скоро исполнялось пятнадцать.

На её день рождения, на совершеннолетие, как тогда считалось, решила Варвара Алексеевна устроить большой праздник, показать во всём блеске молодости и красоты свою вторую дочку, позвать к себе всю Москву, чтобы вывести на паркет Варвару, а заодно присмотреть и для старшей, Маргариты, заветную партию.

Ну не вся Москва, а половина знатных родов старой столицы удостоила бал у Нарышкиных своим посещением.

Маргарита особенно не готовилась к этому балу. Она вытащила своё старое бархатное тёмно-зелёное платье, приспособила к нему тонкие нежные белые кружева, пустив их по подолу и вдоль всей линии от лифа до самого низа, да перебрала старинные, завещанные ещё бабушкой, драгоценности с большими прозрачными изумрудами. «Почти вдовий наряд», — грустно усмехалась она. В сущности, она и была соломенной вдовой, и не полагалось ей на этом большом празднике выделяться среди свежих девичьих лиц.

Варвара Алексеевна и Михаил Петрович встречали гостей, стоя на самом верху широкой длинной лестницы, ведущей на второй ярус большого отеческого дворца. Варвара Алексеевна, ещё не старая, но уже порядком располневшая от многочисленных родов, блистала открытыми плечами и белой шеей, увешанной многими низками жемчуга. Михаил Петрович сверкал в бликах свечей орденами и эполетами, а стоявшая рядом виновница праздника Варенька смущённо закрывалась большим страусовым веером, рдела от волнения и поджимала полные губы.

Ей в этот раз полагались все подарки и внимание гостей. Каждый из приехавших спешил засвидетельствовать родителям красавицы своё почтение и одарить Вареньку «хлебом-солью», как назывались тогда подарки на день рождения.

Среди первых гостей поднялся по лестнице ещё не очень старый, высокий, статный князь Хованский под руку с молодым красавцем в майорском мундире. Он церемонно раскланялся с родителями Вареньки, вручил ей коробочку с бриллиантовым кольцом и галантно представил Варваре Алексеевне и Михаилу Петровичу своего спутника.

— Надеюсь, не выгоните, — скрипуче проговорил он, — взял на себя смелость привезти к вам свойственника своего, Александра Тучкова-младшего.

Михаил Петрович поспешил заверить старого князя, что очень рад ему и его молодому спутнику.

Александр взволнованно благодарил за честь быть допущенным на такой блестящий праздник, наговорил много комплиментов ещё более зардевшейся Вареньке и поспешил в бальную залу. Он искал глазами Маргариту среди белопенного общества светских красавиц, но её нигде не было, и взгляд его помрачнел. Могло и так случиться, что она больна, что её не будет здесь, что он не сможет увидеть её...

Маргарита давно привыкла к этой самой большой в доме зале, но теперь не узнала её. Гирлянды свежих веток обвивали все стены, огромное паникадило в тысячу свечей сверкало хрустальными подвесками, а канделябры бросали лучи, которые дробились в бесчисленных драгоценных камнях, увешивающих светских модниц.

Ослеплённая, изумлённая Маргарита остановилась на самом пороге, не решаясь переступить его и влиться в эту нарядную, сверкающую толпу.

Александр тотчас заметил её. Она была словно стройная ёлочка среди разноцветья гостиной, одна в тёмно-зелёном платье, украшенном белыми тонкими кружевами. Как отделялась она от всей толпы! Изумруды на шее, оплетённые тонкой серебряной сеткой, подчёркивали её стройность, браслеты на руках отблёскивали зелёными лучами, и вся она, изящная, с волосами, заколотыми изумрудными же гребнями, притягивала к себе все взгляды. Рядом с ней померкли белопенные наряды молоденьких девушек, сверкание бриллиантов затмилось зелёным светом её камней. Сердце Александра будто провалилось куда-то, застучало снова гулко и часто, и он даже придержал его рукой, словно боялся, что не совладает с собой и волнение его станет видно всем.

Первые же звуки танца будто окатили его холодной волной. Он уже собрался было подлететь к Маргарите через всю залу, но князь Хованский уже повёл её на танец, и эта высокая, выделяющаяся среди голубых, жёлтых, белых, розовых нарядов пара приковала к себе общее внимание.

Маргарита словно бы не видела, что взгляды всех обратились к ней одной — она не придавала значения этому балу, не стремилась выделиться из толпы и всё-таки настолько отличалась от всех, что не заметить её в этой разноцветной толпе было невозможно. Она кружилась в танце с князем Хованским, всё плыло перед её глазами, и вдруг она словно бы споткнулась: изумлённые светлые глаза Тучкова мелькнули перед ней. Князь Хованский вдруг сказал извиняющимся тоном:

— Я хорош, старик, а всё бегу на круг, ровно мне шестнадцать...

Он подчёркнуто приостановился среди кружащихся пар, взял за руку Маргариту и повёл её через весь круг танцующих прямо к Александру Тучкову.

— Замени меня, друг мой, — сказал он ему. — Мне уже не восемнадцать, а красавица Маргарита — танцорка ловкая, мне за ней не угнаться.

Александр вспыхнул от неожиданного предложения, а Маргарита нарочно придала лицу холодное выражение — слишком много людей видели, как вроде бы случайно споткнулся князь Хованский.

— С удовольствием, князь, — опомнился первым Александр, — я почту за большую честь.

Он слегка поклонился Маргарите, и князь переложил руку Маргариты на его ладонь.

Варвара Алексеевна сердито наблюдала за этим происшествием, и князь Хованский через залу направился к строгой матушке.

— Не обессудьте, — сказал он ей на ухо, — стар я стал, споткнулся старый конь.

Варвара Алексеевна ласково улыбнулась ему.

— А хороша дочка ваша, — неопределённо произнёс князь, следя глазами за Маргаритой и Александром.

— Что ж, пятнадцать только, все мы в пятнадцать хороши, — отозвалась Варвара Алексеевна. Она думала лишь о Вареньке, чей день сегодня был первым днём побед и желанных взглядов.

— Да, да, — рассеянно сказал князь и отправился в буфетную подкрепиться перед ужином.

Варвара Алексеевна уже успокоилась, среди вихря кружев, пышных султанов на причёсках, разгоревшихся в танце лиц она потеряла из виду Маргариту и искала теперь вторую свою дочку, которая уже кружилась с намеченным самой Варварой Алексеевной кавалером...

Они молчали от полноты чувств. Маргарита, изумлённая, испуганная своей неожиданно сбывшейся мечтой, не смела поднять глаз на своего кавалера, а он, взволнованный, потрясённый, не мог раскрыть рта. Искрящееся море музыки и света словно качало их на своих волнах, и оба грезили только об одном — чтобы никогда не кончалось это блаженное состояние невесомости, предельной лёгкости, удивительной обострённости чувств.

— Я так много думал о вас, — наконец тихо сказал он, — я так мечтал об этом мгновении...

Она подняла на него глаза, их свет затмил блеск изумрудных подвесок в её ушах, и он погрузился взглядом в эту сияющую высоту.

Они не заметили, как кончился тур, и всё ещё стояли, когда Маргарита оглянулась кругом и поспешно произнесла:

— Проводите меня к матушке...

Её ладонь лежала на его руке, он бережно провёл её между расступившимися парами. В самое последнее мгновение, когда он осознал, что она опять станет недосягаемой для него, он шепнул:

— Смею ли я надеяться...

Он не договорил, но она поняла его, и, взглянув на него сверкавшими глазами, твёрдо и спокойно ответила:

— Да...

Он поклонился Варваре Алексеевне, поблагодарил Маргариту за честь, доставленную при танце, и отправился искать князя Хованского, чтобы поручить ему откланяться хозяевам за него. Он не мог больше оставаться в этой зале, он хотел донести это прекрасное «да» до своего одиночества и уединения, чтобы опять и опять наслаждаться этим словом, снова и снова представлять себе лицо Маргариты, её сияющие глаза, всю её стройную фигуру в тёмно-зелёном бархатном платье. Он хотел один думать о своём будущем счастье...

Варвара Алексеевна недовольно взглянула на дочь.

— У здешних кумушек будет пища для размышлений, — сердито проговорила она, — какой-то молоденький майор...

Она так явно показала своё недовольство старшей дочерью, что Маргарите не оставалось ничего другого, как пожаловаться на головную боль и поспешить в свою комнату. Мать удовлетворённо отпустила её.

С этого дня Маргарита жила ожиданием. Стучала ли коляска на подъездной аллее, она выбегала на террасу и смотрела сквозь сизый туман или мелкий дождь, кто приехал. Звенели ли о камушки копыта лошади, она украдкой выглядывала в окно. Александр не ехал, не подавал о себе никаких вестей. Она измучилась этим ожиданием, и сердце её уже начало сомневаться, уже спрашивала она себя, да полно, было ли всё это, не приснилось ли ей...

Её дворовая девушка Агаша жалостливо смотрела на свою молодую госпожу и отчаянно вздыхала, желая ей добра и любви. Она знала всё о жизни Маргариты, вместе с ней жила в доме у Ласунского, жалела и понимала. Но что могла сделать она, если и ей не удавалось угадать предмет тайных мыслей Маргариты, если видела, как с каждым днём всё более и более мрачным и вытянутым становилось лицо хозяйки, тускнели и западали зелёные глаза, а в уголках их копилась непрошеная влага...

Как уж узнала она, каким образом встретилась с молодым Тучковым, только однажды вечером ворвалась в опочивальню к Маргарите и, лукаво глядя на потухшее личико, ласково спросила:

— Уж не ждёте ли вы, барышня, вестей?

Маргарита вскочила, кинулась к Агаше. Стояла молча перед ней, бледная, дрожащая, не имеющая сил на вопрос.

— Молодой барин приказал отдать вам прямо в руки, — серьёзно заговорила Агаша. — Долго бродил вокруг да около, а потом прознал, что ваша девушка...

Маргарита схватила конверт — толстый пакет, запечатанный сургучной печатью. Вот оно, долгожданное известие, и пришло почему-то не через отца, не через мать — через Агашу, значит, тайно. Впрочем, ей теперь всё равно, пусть хоть как, лишь бы увидеть, узнать, что с ним, — долгое ожидание истомило ей душу.

Первые же буквы заставили её схватиться за сердце — так колотилось оно.

«Прекрасная Маргарита! Увы, счастью моему не суждено сбыться. Ваши матушка и батюшка, я не виню их, не позволили мне даже увидеть Вас, на мою просьбу Вашей руки ответили насмешками...»

Что такое, почему она ничего не знает об этом, как посмели её родители даже не сообщить ей о том, что самый её любимый человек хотел жениться? Они отказали...

Она села на коротенький диван, ухватилась за его спинку, слёзы сами часто-часто покатились из глаз.

«Я пишу Вам это прощальное письмо, не зная даже, смогу ли когда-нибудь передать его Вам, не вижу для этого путей. Я уезжаю за границу, просил отставки для поправления моего образования. Но я уезжаю от разбитой судьбы, от разбитого сердца. Знайте же, что я люблю Вас больше моей жизни, никогда Вы не покинете моего сердца. Я уезжаю, чтобы больше не томиться поблизости, не видеть Ваш дом, Вашего крыльца. Прощайте, прекрасная Маргарита! Дай Бог Вам счастья, но знайте всегда, что без Вас у меня не будет счастья...»

Многое ещё было в этом письме, и Маргарита читала его заплывшими от слёз глазами. Почему не постарался он увидеть её, она была бы на всё готова, чтобы только видеть его, знать, что сердце его откликается на зов её любви. Она добилась бы согласия родителей, она пошла бы на всё, даже на то, чтобы бежать с ним из родного дома. Но они не уведомили её о его раннем визите на другой же день после того известного бала.

Он приехал с огромным букетом белых, как снег, роз, а они даже не сказали ей, что это от него. Розы долго стояли в гостиной, они давно увяли, и та же Агаша выкинула их. Почему она не знала, что эти цветы были от него, почему никто не разбудил её, когда тем утром она долго оставалась в постели, потому что не могла заснуть всю ночь?

Они отказали ему не только в её руке — отказали от дома, запретили видеться с Маргаритой, запретили всякие сношения. Она так и не узнала, в каких словах и выражениях объясняли они свой отказ, но много позже дозналась, как дотошно выспрашивала Варвара Алексеевна князя Хованского о его молодом свойственнике.

— Незначащая личность, — отозвался князь, — молод, ревнив к службе, да не ищет чинов, из рода Тучковых, весьма бедного, хоть и славного царской службой. Полно сестёр и братьев, все ищут выгодной женитьбы. Таков мой свойственник, а привёз я его по его сильной просьбе...

Варвара Алексеевна вспыхнула и промолчала. Значит, ищет богатую невесту, а значит, вход ему в дом будет закрыт. Правда, она думала, что взгляд его остановится на Вареньке, и тем более изумилась, когда услышала от него, что сердце его томится по Маргарите. Да на что же они будут жить — на его несчастное офицерское жалованье? Ведь и Маргарита почти бесприданница, всё её приданое осталось в руках Ласунского, хоть и хлопотал Михаил Петрович, чтобы вернуть хоть заложенное-перезаложенное имение или господский дом в Москве. Не удалось: закона не было отдавать приданое разведённой жене.

И отказали ему, этому славному молодому красавцу. Очень уж хотелось родителям устроить Жизнь Маргариты, любимицы, богато да счастливо. У них были свои понятия о браке, любви и супружеской жизни.

Гневалась на родителей Маргарита не столько за то, что отказали от дома Тучкову, сколько сердилась за то, что ни полсловечком ей не обмолвились. И выходило, что её многонедельное ожидание не было следствием холодности Тучкова, что было для неё самым страшным, причина всего лишь хитрость Варвары Алексеевны.

Маргарита вытерла слёзы, готовая на серьёзный разговор с матерью и отцом.

В её комнату вошла сама Варвара Алексеевна.

— Возвеселись, душа моя, — бросилась она к дочери, — жених выдался славный, сделал предложение по всей форме и ждёт ответа. Мы с отцом решили, что тебе надо принять его предложение, теперь от тебя зависит сказать «да» или «нет»...

— И кто же это, матушка? — сурово спросила Маргарита.

— Князь Хованский, — радостно сообщила Варвара Алексеевна. — Жених хоть куда, знатный, родовитый, богат, самый большой богач на Москве. Немножко староват, ну да ведь и ты уже в годах...

Маргарите шёл двадцать первый год.

— Никогда, — выпрямилась Маргарита, — никогда не выйду я замуж ни за кого, кроме Александра Тучкова...

Она смотрела на изумлённую мать, гневная, готовая высказать много упрёков. Но Варвара Алексеевна уже всё поняла и мягко ответила:

— Что ж, не люб, мы не неволим... А зря...

И суровые слова замерли в горле у Маргариты. Она обхватила руками полные плечи матери, прижалась к ней лицом и сквозь слёзы и накипевшую горечь прошептала:

— Зачем вы ему отказали, когда мне никто больше не нужен?

— Когда и успела полюбить, — ворчливо, но и нежно ответила Варвара Алексеевна, — вроде и виделись единственный раз...

— Да разве нужны годы, чтобы узнать любимого? — разрыдалась Маргарита. — Разве не видно в глазах, любит ли, жалеет ли, желает ли видеть рядом с собой всю жизнь?

Она долго плакала на плече у матери, и Варвара Алексеевна, растерянная и взволнованная, тоже плакала вместе с ней, утешала, говорила какие-то жалкие слова. Но горе Маргариты было так неистово, что она вскоре прикрикнула на дочь. И не хотела, чтобы вышло, что попрекает куском хлеба, да так получилось.

Маргарита успокоилась только тогда, когда мать сказала, что если ещё раз посватается Тучков, они с отцом возражать не станут, даже если умрёт дочь вместе с ним голодной смертью где-нибудь под забором.

И снова Маргарита стала ждать. Обещание матери застряло в её голове, и она ждала вестей и писем от Тучкова, чтобы выразить ему свою любовь и согласие.

Но писем не было три года...

Маргарита слегла. Белоснежное лицо её поблекло, глаза потускнели и запали, и сама она, слабая и худая, едва вставала с постели, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом да ещё раз перечитать строки такого дорогого для неё письма.

«Прекрасная Маргарита!»

Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Какая же она прекрасная, если уже появились первые морщинки возле губ, руки, нежные и тонкие, стали почти прозрачными? Если Александр когда-нибудь приедет и увидит её, разве способен он будет полюбить её, постаревшую и некрасивую?

Если б могла она тогда заглянуть в дневники Александра, прочесть то, что записывал он в больших коленкоровых тетрадях!

«Прусский консерватизм, — писал он на одной стороне листа, — железные обручи на обществе, принудительное обязательство рождающихся жить в мире с существующим порядком», а на другой стороне рисовал пером профиль Маргариты.

Он слушал лекции по философии в Гейдельбергском университете, но посреди лекции возникало перед ним лицо Маргариты, и он вдохновенно писал стихи по-французски, забыв о немецком языке, на котором читались лекции.

Все долгие три года, пока он переезжал из одной страны в другую, гонимый тоской и любовью, пока учил азы философии и экономики, пока рассматривал картины старых мастеров в бесчисленных музеях, все его думы были рядом с Маргаритой.

Теперь весна, и она в подмосковном имении — вспоминалось ему. Она бежит по тропке среди зелёных густых кустарников, слушает первые песни соловья, бродит но заросшему цветами лугу в лёгком белом платье, сама как цветок среди русского приволья.

В Париже Александр записывал в дневнике:

«Бонапарт — страшилище. Справедливость для него — потребная девка. Убийца! — в одной руке ружьё, в другой — верёвка, и пушки на случай уже заряжены, и свора угодливых исполнителей с цепи рвётся. Всевластен, да только сам всё больше и больше боится растущих обстоятельств. Самообожание его беспредельно и толкает на преступление за преступлением. Соседям Франции диктуется быть на страже...»

И рядом с набросками Елисейских Полей снова появляется на страницах дневника Маргарита, её распахнутые зелёные глаза.

Он видел возвышение Наполеона, его стремление к власти и постепенный её захват. Он понимал природу этого шествия к власти, и в дневнике его очередная запись:

«Чума лести захватила Париж. Всё человечески хорошее приписывают Наполеону, а эта личность буквально поглощена постоянным обращением на самого себя. Политические, административные, военные, судебные установления — все под него, всё ради его величия. При этаких порядках народ Франции освобождения не получит. С поклонений начинается рабство. Новые экономические построения Бонапарт производит на старом, уже известном миру — войне, широкой войне. Держись, Европа! Потрясения грядут. Прав ли я, покажет неотдалённая будущность...»

И опять рядом с вещими словами рисунок пером — она, бесконечно далёкая любимая Маргарита.

Этот русский доставил много неприятных минут сыскной полиции Парижа. Его арестовали, перерыли все вещи, принимая за шпиона, забрали дневники и выслали из Франции. Наполеон видел его дневники, но лишь посмеялся над их содержанием.

Тучкова препроводили до границы. Теперь он ехал к ней. Московский дом Нарышкиных был закрыт, и слуги объяснили ему, что господа уехали на лето в имение. Он не решился спросить, свободна ли Маргарита, не вышла ли она замуж, пока он блуждал по Европе в своих духовных исканиях. Что ж, если она вышла замуж, он только пожелает ей счастливой судьбы, но сердце его навсегда останется прикованным к ней.

В этот день Маргарита впервые после долгой и изнурительной болезни велела оседлать белоснежного жеребца и поскакала по полям, чтобы ощутить ветер и солнце, набраться ароматов трав и луговых цветов.

Сопровождающие остались далеко позади, когда она вылетела на пригорок и остановилась, присматриваясь к клубам пыли на дороге. «Кто-то едет, — подумала она, но сердце вдруг вздрогнуло, глаза распахнулись. — Это он». Сердитый голос внутри запретил ей надеяться. Сколько раз вот так выбегала она на пригорок, и сердце её трепетало от мысли, что там, за клубами пыли, мчит к ней её любимый. Но клубы пыли приближались, открывались новые, незнакомые лица, и сердце замирало. Нет, это не он...

И теперь она опять воспротивилась сердцу: это не может быть он, он приехал бы в Москву, в их дом, ждал бы её до осени в городе. И почему он не писал, почему она должна была терзать его единственное письмо, перечитывать дорогие строчки и не получать больше никаких вестей?

Она стояла на пригорке, в тёмно-зелёной амазонке, в крошечной шапочке с фазаньим пером, держала в руках поводья и издали, с нижнего обреза дороги, казалась фантастическим видением. Белая лошадь, тёмно-зелёный бархат амазонки, золотые волосы под крошечной шапочкой...

Бричка остановилась. Александр спрыгнул с подножки и взбежал на взгорок. Он летел и видел красавицу на белой лошади, и ничего больше не могло войти в поле его зрения.

Она смотрела и не верила своим глазам. Высокий рослый иностранец, одетый по последней парижской моде, бежал через луг навстречу ей.

«Это он, — сказало ей сердце, — он вернулся, и мы больше не расстанемся ни на одну минуту...»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Шестёрка сытых вороных коней с белыми султанами над головами и звонкими колокольцами под дугой резво мчала тяжёлую золочёную карету, плавно колыхавшуюся на упругих рессорах. Эскадрон австрийских кирасир поднимал над дорогой густые клубы пыли, а за ними, поотстав, чтобы не глотать эту уже по-летнему густую и смрадную мглу, ехал отряд русских конных всадников.

По сторонам дороги гарцевали на свежих гнедых конях русские охранители великого князя. Даже адъютант его, Комаровский, не выдержал сидения в унылой полутьме коляски и тоже выбрался на свежий воздух, горяча норовистого, серого в яблоках коня.

Константину и самому хотелось на воздух; он распахнул дверцу кареты и любовался пробегающими мимо аллеями тяжёлых платанов и зарослями оливок, разноцветными полосками полей и взгорками, улавливал тихое течение воздуха вдоль кареты и вглядывался в незнакомые, такие непохожие на русские, деревеньки, мелькавшие по сторонам дороги. Ему так хотелось сесть на коня, скакать и дышать полной грудью, но в карете сидел старый, измождённый князь Эстергази, которому император Франц приказал сопровождать великого князя до главной квартиры русских войск, и Константин был вынужден поддерживать вялотекущий разговор о кампании, о победах Суворова, едва прибывшего к армии, внимательно слушать важного австрийского вельможу, который ещё в бытность Екатерины был австрийским посланником при русском дворе, знал такое множество новостей, сплетен и разной молвы обо всех европейских дворах, что Дерфельден ещё накануне вечером, перед отъездом, предупредил Константина:

— Прислушайтесь к Эстергази, он знаток и величайший лукавей, интригует и торгует секретами, так что придержите язык.

Константин едва не оскорбился, но Дерфельден говорил с таким серьёзным и доброжелательным видом, что великому князю ничего не оставалось, как поблагодарить за предупреждение.

Однако старый князь ничего такого не высказывал, вяло сыпал словами, в которых Константин не находил ничего интересного или сколько-нибудь скандального, и скоро ему наскучила эта полутёмная внутренность кареты, его трое спутников, один лишь Дерфельден поддерживал теперь разговор со старым князем. А глаза Константина всё время перебегали с ближних закраек хорошо укатанной дороги на дальние синие вершины гор, казавшиеся отсюда, из долины, просто синеющими на горизонте облаками, на тёмные кроны лесов, взбирающихся под самые эти облака, и всё сравнивал эти места с теми, которые хорошо знал, — с болотистыми низинами Петербурга и Петергофа, с разбитыми по ним огородами и ухабистыми тропами, с серой водой Невы да ещё, может быть, с просторными полями Твери, где был он после коронации с отцом.

Незаметно мысли его унеслись туда, в Петербург, где отец давал ему последние наставления перед отбытием в армию. Он тогда вдруг почувствовал, что отец доверяет ему больше, чем Александру, что знает его суматошный характер лучше, чем кто-то другой, понимает его, потому что сын пошёл в него, Павла, не только внешностью, но и взрывным своим характером. И потому глаза Константина бездумно скользили по роскошной южной местности, не останавливаясь ни на чём, а мысли плотно бежали по одному руслу — надо, чтобы отец понял, как он дорожит его благоволением, что он тоже солдат, воин по призванию, как и сам император, хоть и не нюхал ещё пороха в бою.

Как-то мимо его сознания промелькнула и остановка в Вероне, где встретили его сугубым почётом, а генерал Край, командовавший австрийскими войсками, пригласил его полюбоваться на другой день отрытыми траншеями вокруг крепости Пескиеры, осаждённой несколько дней назад. Константин и хотел было проехаться по всему фронту этих траншей, но уже с утра Край сказал ему, что прибыли парламентёры от жителей и гарнизона Пескиеры и траншеи скорее всего не понадобятся. Пескиера сдавалась на милость победителя, потому что одно лишь имя Суворова производило страх и трепет.

Константин верхом и при полном параде въехал в крепость вслед за австрийцами, но не стал тут долго задерживаться. Всего только и увидел, что улицы полны людей, махавших шляпами и бантами, запружены женщинами, кидавшими под ноги лошадям цветы, а балконы и открытые веранды застелены коврами и разноцветными материями. Разнообразие цветовых оттенков утомило его глаза, и он был рад, что наконец карета его, куда он пересел с лошади, помчалась по пустынным переулкам и к самой заре выбралась из города.

Бресшия, Кремона, Лоди мелькнули перед его глазами так же, как и Пескиера, заполненные людьми, кричавшими «Салют!» победителям и бросавшими цветы. Карета промчалась через эти городки, нигде не задерживаясь. Даже обедать остановились они в чистом поле, далеко от окрестных местечек, и Константин вволю наслушался бойких песен птиц, натыкавших свои гнёзда, где только позволяли ветки и сучки.

Наконец карета подкатила к большому дворцу в местечке Вочера, где обосновался главнокомандующий всеми войсками союзников Александр Васильевич Суворов. Константину сообщили, что всего час назад сюда прискакал Суворов.

Эстергази прямо-таки с облегчением сдал великого князя с рук на руки Суворову и укатил обратно в Вену. Суворов по-русски крепко расцеловался со своим высоким волонтёром и указал ему квартиру, которую уже окружила рота солдат в походной форме.

Константин впервые удивился: солдаты были одеты в лёгкую походную форму, а на головах он не увидел знакомых косиц и припудренных буклей — едва Суворов явился в армию, как приказал всем сбросить парики и не вить букли. Остриженные под кружок, а то и вовсе наголо солдаты блаженствовали. По такой нестерпимой жаре — а тут уже в апреле жарило так, как в России в июле, — в косицах и буклях лишь разводились вши, а пот лился ручьями.

Константин заметил это, но никому ничего не сказал: отец далеко, не видит, а видел бы, спуску не дал...

Про себя Константин усмехался. Ещё в Вене наслышался он от австрийцев о странном поведении старого фельдмаршала. Во дворец, где Суворову отвели квартиру, он приказал втащить охапку сена и улёгся спать в углу громадной залы на этой охапке. Покачивали головами старые вельможи, с усмешкой рассказывали об этом Константину, но он понимал, что нельзя ему, великому князю великой страны, распространяться о чудачествах Суворова. Да и то сказать: если свыкся он с бивачной жизнью, привык вставать до света, обливаться ведром холодной воды, значит, не зря, значит, это и здоровье его крепило, и бодрило с самого утречка. И Константин горячо защищал старого вояку.

И теперь, отправляясь после краткого представления главнокомандующему, он положил приобрести те же привычки, что и Суворов. Ну, не сено тащить во дворец, а свой кожаный матрац, тонкий, как блин, свою походную железную койку да такую же, как тюфяк, плоскую кожаную подушку велел приготовить приставленному к нему казаку Пантелееву. И разбудить себя велел до света.

И не зря. Уже в пять утра явился к нему Суворов с докладом. Он ожидал встретить Константина ещё мягкой постели, но был приятно разочарован. Молодой великий князь встретил его у порога чисто выбритый, подтянутый, с бравым видом.

— Молодец, ваше императорское высочество, — низко склонился перед сыном Павла старый, сухонький, просто одетый, без всяких знаков отличия Суворов. — По-нашенски, по-русски, кто рано встаёт, тому Бог даёт...

Едва они сели, как Суворов по своей, привычке чётко и резко заговорил о положении дел:

— Французов тут и в Италии почти девяносто тысяч. Римская и неаполитанская армия дерётся хорошо, командует Макдональд, свирепый вояка. А на севере Шерер, и у него двадцать восемь тысяч. Но генерал дряхлый, неспешный, бить можно с лёту. Лишь бы не отставать. А в армии у нас одни обозы, да жёны, да дети, да мягкие перины. Приказал всё оставить, борзых велел отправить домой — наладились для охоты, а уж дворни — целые возы... Наших едва семнадцать тысяч да австрийцев шестьдесят шесть тысяч. Пехоты едва больше четырнадцати тысяч да казаков две тысячи восемьсот.

Константин уже знал, что едва приехал в армию Суворов, как тут же дал ордер генералу Розенбергу:

«Дошло до меня сведение, что обер-офицеры нуждаются содержать свои повозки, а особливо солдаты, у коих жёны при полках находятся. Рекомендую для уменьшения партикулярных обозов содержать в каждой роте обер-офицерам по одной повозке с тремя лошадьми, солдатских жён оставя по одной для мытья белья, излишних остановить...»

И пошли бесконечные переходы, марши. За две недели войска сделали 520 вёрст, иногда проходя в сутки по шестьдесят вёрст. И появились болезни — обувка развалилась, многие офицеры, не говоря уж о солдатах, шли босиком, а тех, кто не выдерживал марша, везли на повозках.

— Австрийцы не могут так быстро ходить, — усмехнулся Суворов, — отстают, но задаю новый переход, исходя не из фактического присутствия, а от плана. Недовольны, да подтягиваются...

Всё это Константин уже знал, но внимательно слушал старого фельдмаршала. Слышал, как выпрягли веронцы лошадей из повозки Суворова и сами вкатили его в город на руках, украсили весь город цветами, а вечером в его честь устроили обширную иллюминацию. Но Суворов недолго задержался в Вероне. Он только принял здесь командование всей армией союзников, познакомился с командирами всех частей, особенно радостно расцеловался с известным ему ещё по старым делам Багратионом, обнял храброго Милорадовича, а вместо торжественной речи, шагая из угла в угол, стал бросать отрывистые слова:

— Субординация! Экзерциция! Военный шаг — аршин! В захождении — полтора! Голова хвоста не ждёт! Внезапно, как снег на голову! Пуля бьёт в полчеловека! Стреляй редко, да метко! Штыком коли крепко! Мы пришли бить безбожных французишек! Они воюют колоннами, и мы их будем бить колоннами! Жителей не обижать! Просящего пощады помилуй!

Австрийские генералы ещё не привыкли к такой резкой и отрывистой речи, в которой содержались все боевые навыки армии, служащей под началом Суворова, и втихомолку смеялись. А меж тем всё, что говорил Суворов, было его стратегией и тактикой, и лишь потом, после долгих размышлений, и битые французами австрийские генералы поняли смысл его тактики.

Показав таким оригинальным образом суть дальнейших действий, он потребовал у генерала Розенберга, представлявшего ему русских и австрийских генералов и командиров частей, «два полка пехоты да два полчка казачков». Розенберг недоумевающе смотрел на сухонького маленького главнокомандующего, не поняв его просьбу — ведь все войска были в его распоряжении.

И только князь Багратион, хорошо знавший стиль Суворова, сказал, что его отряд готов к выступлению.

Суворов обрадовался и приказал выступать. Багратион уже через полчаса вышел из Вероны.

Все эти отголоски торжественной церемонии принятия Суворовым командования союзной армией Константин уже слышал. Также слышал, как Мелас, австрийский подчинённый Суворова, смеялся над стилем и слогом Суворова.

— Что это за стратегия — неприятеля везде атаковать!

Но быстрые переходы, марши и стремительность наступления позволили Суворову за десять дней пройти небывалое для австрийцев расстояние, одержать несколько побед и выиграть одно крупное сражение.

И вот теперь этот седой, щупленький, со впалыми щеками и яркими глазами фельдмаршал сидел и представлял Константину, молодому, необстрелянному волонтёру, подробный доклад о всех своих действиях.

Великий князь ёжился и смущался, но он уже привык получать рапорты от своих генералов в Петергофе и Петербурге и потому ждал, пока старый служака не кончит свой доклад. Затем тихо и просительно проговорил:

— А где место мне определите, Александр Васильевич?

Суворов внимательно взглянул на Константина, понял, как волнуется под его взглядом молодой великий князь.

— Пока побудь у Розенберга, — коротко сказал он.

Суворов низко, касаясь рукой пола, поклонился Константину, и тот снова почувствовал себя слишком стеснённым этой рабской угодливостью, но тут же одёрнул себя: не ему, молодому человеку двадцати лет, кланяется Суворов, титулу его, императорскому сыну кланяется.

— А не побрезгуйте, ваше императорское высочество, — резко выпрямился Суворов, — откушайте, что Бог послал...

— Благодарю, Александр Васильевич, с удовольствием, — даже покраснел от такого неожиданного приглашения Константин.

И как же отличался обед у Суворова от тех торжественных обедов, завтраков и ужинов, которыми угощали его в Вене, особенно посол Разумовский. Там вино лилось рекой, хоть и не особо привычен был к нему Константин, столы ломились от устриц и ананасов, запечённых в тесте индеек и ломтиков сочной свинины, кушаний под такими соусами, что пальчики оближешь.

У Суворова обед отличался необыкновенной простотой и быстрой сменой блюд. Щи русские, каша гречневая, кусок говядины отварной да стакан холодной воды для утоления жажды. И кончился обед в каких-нибудь полчаса. Никакого послеобеденного отдыха — Суворов сразу же поехал к войскам, а великий князь приказал подавать коня и собрал свою свиту, чтобы тут же отъехать к Розенбергу.

В пути он много размышлял. Суворов не тратит времени на удовольствия и пирушки, у него всё подчинено одной лишь цели — бить противника, стремительность и напористость в его характере и всей его деятельности. Может быть, это и создало ему славу самого знаменитого в Европе полководца, даже самые несговорчивые политики предложили в командующие союзными войсками для борьбы с Наполеоном именно его, уже старого, но горящего каким-то нездешним внутренним огнём. Ах, кабы хоть немного походить на него, этого великого водителя войска!

Константин усвоил наступательную политику Суворова, ему вместе с войском хотелось идти и идти вперёд. Добравшись до главной квартиры генерала Розенберга, Константин решил последовать во всём примеру Суворова. Вместо того чтобы разместиться в большом доме деревушки, занятой русскими войсками, он велел поставить себе у самого края полей палатку, свою раскладную железную койку, положить на неё тонкий кожаный тюфяк и такую же плоскую подушку. И хоть возле его палатки день и ночь стоял караул почти из целого батальона и толпилась вокруг молодого великого князя свита, состоящая из адъютантов и казаков, офицеров и даже Аркадия, сына самого Суворова, он чувствовал себя так, словно бы находился в самом центре боев с неприятелем.

Между тем у Суворова происходили странные нелады с неприятелем. Перед его фронтом была армия торопливо отступавшего Моро, знаменитого генерала Наполеона. Но из Средней Италии шёл к нему навстречу сильный боевой генерал Макдональд со свежим сорокатысячным войском. А в самом тылу ещё оставались не взятые крепости с незначительными, правда, гарнизонами, но и они могли беспокоить старого воителя. Австрийцы требовали, чтобы Суворов взял крепости во что бы то ни стало: им нужна была завоёванная территория, чтобы снова ввести туда свои порядки. Главнокомандующий скрепя сердце отделил часть своих войск для осадных действий, но выступил из Милана навстречу полевым армиям французов. Он хотел поодиночке разбить обе армии, сначала Моро, всё ещё стремительно отступавшего, а затем Макдональда.

Однако выяснилось, что сведения в ставку Суворова поступали самые разноречивые: то главнокомандующий считал, что Моро уже соединился с Макдональдом, то оказывалось, что тот и не думал выступать из Средней Италии. Моро между тем расположился на линии Валенца — Алессандрия и грозил тыловым соединениям Суворова.

Не ставя союзников в известность — знал Суворов, что одно лишь его слово сразу станет известным в Париже, если он заикнётся австрийским командующим, — главнокомандующий решил повернуть все свои армии против Моро. Валенца, по сведениям австрийцев, была очищена от французов, и Суворов приказал Розенбергу со своей армией занять её. Оказалось, однако, что французы и не думали оставлять Валенцу, и Суворову ничего не оставалось делать, как приказать Розенбергу отойти, отступить на время.

Константин был в квартире Розенберга, когда пришло это извести об отступлении. Розенберг показал ему приказ Суворова.

— Как? — вскричал великий князь. — Ретирада[15]? Когда же это было, чтобы русские отступали? Что ж, что Валенца занята, надо взять Бассиньяно, и тогда Валенца в наших руках...

Розенберг с недоумением смотрел на императорского сына.

— Приказ есть приказ, — устало произнёс он. — Вопрос об отступлении решён. Суворов пишет: «Жребий Валенцы предоставим будущему времени, а пока надобно отходить и наивозможнейше спешить, денно и нощно...»

Константин прочитал эти слова, и ярость ударила ему в голову.

— Что же скажет император, — закричал он, — если узнает, что отступаем от Валенцы, когда у Моро уже силы на исходе?

Бассиньяно была крохотная деревушка при самом въезде в Валенцу, и Розенберг в сомнении глядел на великого князя.

— Две роты мне дайте, и всё. Бассиньяно наша! — запальчиво крикнул Константин.

— Подчиняюсь только вам, — уныло ответил Розенберг, — но подкреплю вас артиллерией и войсками...

Бодрый и восторженный выскочил Константин из квартиры Розенберга. Здесь уже строились в боевой порядок две выделенные ему роты казаков, а пушка, приданная отряду, громоздилась на крупах коней.

Константин бесстрашно встал в голове отряда и повёл его к неприятельским линиям. Пули зажужжали вокруг него, но он лишь оборачивался, чтобы поглядеть, как идут за ним, как скачут казаки.

— Пушку поставьте здесь, — указал он верховым.

— Ваше сиятельство, — неотступно следовал за ним казак Пантелеев, — поберегитесь, пули визжат…

— Живо, заряжай и пли! — скомандовал Константин, как будто был на смотре.

Едва забила пушка, как замолчала артиллерия, расположившаяся у селения, только ружейные залпы ещё раздавались в воздухе.

— Вперёд, ребята, одолеем их, — крикнул Константин.

Казаки понеслись вперёд, обгоняя Константина. Он смотрел на них и чувствовал такой прилив гордости, какой ещё никогда не испытывал. Это была его первая боевая атака, возбуждение охватило его, он вытянул палаш и бросился вслед за казаками к неприятельской линии.

Но что-то случилось, как будто споткнулся первый строй казаков, плотный огонь косил коней и людей, падали и падали тела людей и лошадей, сражённые пулями, бились в предсмертном хрипе, силясь встать. И вот уже казаки повернули назад. Константин видел их объятые паникой лица, безотчётно тоже повернул обратно и бросился вслед за толпой, в которую превратилось ещё минуту назад боевое войско...

Высокая круча речки словно бы выросла перед глазами Константина, внизу серела вода, в неё кидались люди вместе с лошадьми, и вот уже плывут первые трупы по дымчатой воде.

Константин и не заметил, как его лошадь перемахнула через кручу высокого берега и с размаху окунулась в холодную быструю воду. Он едва не опрокинулся, но удержался в седле и лишь туго натягивал поводья, силясь успокоить коня.

Не находя опоры под ногами, лошадь забилась, ещё не в силах приноровиться к быстрому течению, и Константин почувствовал, что сейчас, теперь он свалится с коня, утонет и бесславно погибнет в этой мутной серой воде. Дикий ужас овладел им, он бил руками и ногами по коню, торопился выдернуть ноги из стремян...

По реке плыли трупы людей и лошадей и шли ко дну, а их нагоняли всё новые и новые трупы. Константин соскользнул на правый бок лошади, уже начавшей скрываться под водой. Кто-то схватил повод, конь успокоился, стал перебирать ногами в воду, выбрался на мелкое место и сильно встряхнулся. Константин едва удержался в седле, но руки его занемели, вцепившись в гриву и поводья, а ноги были в воде, с самого пояса текли с него мутные струи.

— А ничего, ваше сиятельство, ничего, — торопливо бормотал казак Пантелеев.

Он свёл лошадь на берег и помог Константину выбраться из седла, подставив ему плечи и руки.

Скрюченный, с занемевшими руками и ватными ногами, Константин едва не повалился в траву у самого берега.

— А поскачем, великий князь, — снова забормотал Пантелеев.

Он помог Константину взобраться в седло своего коня, а сам влез на всё ещё дрожащего второго коня, успокоив его ласковым словом и мягким поглаживанием по вздрагивавшей шее.

Бледный и трепещущий сидел перед Розенбергом Константин.

— Наделали дел, ваше высочество, — только и вымолвил ему Розенберг. — Теперь суд военный, столько людей погубить, приказ не выполнить, субординацию нарушить... Конец мне...

Он был в таком отчаянии, что Константин невольно все его слова примерил к себе. Да, это он виноват, кругом виноват, и нечего искать другого виноватого. Что скажет он отцу, что скажет он в своё оправдание Александру Васильевичу?

Суворов рвал и метал. Искрошенные, изрубленные две отборные роты казаков, поспешное бегство, отступление от прежних позиций, паника, охватившая всё войско, но самое главное — неподчинение приказу главнокомандующего, открытый вызов, непослушание. И готова была уже реляция в Петербург, императору, об отстранении Розенберга от начальства.

Срочно вызвал в главную квартиру самого Розенберга, его окружение. Но с ним, Розенбергом, поехал и молодой великий князь. Перед тем как снять свою палатку, он сказал казаку Пантелееву:

— Ты что это вздумал величать меня вашим сиятельством? Или забыл, что я императорское высочество?

— Виноват, ваше императорское высочество, язык отнялся в то время.

Казак браво вытянулся, заслуженно ожидая наказания.

— Ладно, — хмуро согласился Константин, — впредь будь языкастей, не путай одно с другим. — Он помолчал, потом добавил: — За избавление — спасибо, век не забуду...

— Ничего не стоило, ваше императорское высочество! — бойко парировал Пантелеев.

— Возьми вот, — Константин неловко протянул ему сто рублей, — выпей за моё здоровье...

— Здравия желаю, ваше императорское высочество! — опять бойко прокричал Пантелеев.

Константин молча поглядел на его бравый, мокрый и грязный вид, погрозил пальцем:

— А об этом ни гугу...

— Слушаюсь, ваше императорское высочество, — сбавил тон Пантелеев.

— На расправу едем, — мрачно предупредил Константина Розенберг.

— Я виноват, на меня и валите, — также хмуро ответил великий князь.

Константину пришлось долго ждать, пока за закрытой дверью Суворов распекал Розенберга. Ничего не было слышно за ней, но Константин представлял себе, как жалко и нелепо выглядел старый боевой генерал, так явно пошедший на поводу у него, Константина.

А Суворов вовсе не кричал, он только вежливо поднял глаза на виноватого.

— Приказ мой получил? Вовремя?

Розенберг лишь кивнул головой.

— Почто не послушал?

— Великий князь... — заикнулся было Розенберг.

— Что, приказал не слушать главнокомандующего?

— Нет, но настаивал атаковать Бассиньяно, чтобы и Валенцу взять...

Суворов высоко поднял седые кустики бровей.

— Субординация? Молодой офицер командует старым генералом?

Розенберг мялся, но Суворов уже всё понял. Шутка ли, не послушать сына императора всё равно что не подчиниться самому Павлу.

— Ступай, пусть войдёт великий князь...

Константин с трепетом открыл двери.

— Чем взял старого генерала? — насмешливо спросил Суворов, едва Константин переступил порог.

— Александр Васильевич, — тихо ответил Константин, — упрекнул я его, что в Крыму сидел, боевой школы не прошёл, потому трусит...

— А он мне этого не сказал, — удовлетворённо произнёс Суворов. — Я уж было собрался его под военный суд отдать, что не подчинился приказу. А теперь, значит, великого князя на суд и расправу к императору?

Константин повесил голову:

— Виноват, отвечу и перед судом...

Слёзы закапали из его низко опущенных глаз.

— Эх, молодо-зелено, — сокрушённо проговорил Суворов, — что не трус, вижу, а что не имеешь ещё боевого дела да об субординации низкого свойства, тут, прямо сказать, беспорядок. Как служить люди будут тебе, коли сам не умеешь подчиняться?..

Константин стоял ни жив ни мёртв.

— Виноват, Александр Васильевич, — горестно произнёс он. — Отвечу за оплошность мою...

— Ты вот только одного не знал, что не переживу я тебя, коли с тобой несчастье случится, — грустно сказал старый полководец.

— Знаю, Александр Васильевич, — вздохнул Константин, — голову снимет отец, если что.

— Всё сам понимаешь, а лезешь под пули, под палаши, — сурово проговорил Суворов. — Пусть наукой будет тебе, на всю жизнь запомни.

Константин поднял голову.

— А суд? — робко заикнулся он.

— Придётся старику взять грех на душу, — отвернулся от него Суворов, — я уж было реляцию к императору написал: так и так, Розенберг не слушал приказа, велел отходить, а он ринулся к Валенце, когда там французишек больше нашего в три раза...

Константин широко раскрыл глаза.

— Покрою грех, — взялся за бумаги Суворов, — напишу, что сам пошёл на Валенцу, разведка слабо доложила, мол, нет там никого, а нарвался, да и наутёк пустился... Не было со мной такого, никогда я не отходил, не ретировался, а тут пришлось...

— Александр Васильевич, — захлебнулся от радости Константин, — виноват сильно, на весь век запомню... И как спасли вы меня...

— Ступай, ступай, — сердито ответил Суворов, — молодо-зелено, не обстреляно...

С красным лицом и заплаканными глазами вышел от Суворова Константин, но в душе его всё время трепетала радость: спас Пантелеев, спас Суворов, и теперь он будет осторожным, но и храбрым воякой.

А Суворов, едва выйдя из своей отдалённой комнаты, прошёл мимо блестящей свиты Константина, приостановился на мгновение и, сжав зубы, едва процедил:

— Мальчишки, едва не уберегли великого князя...

Но этим замечанием не исчерпались упрёки Суворова. Он детально опросил всех бывших в этом бою командиров, узнал, что лишь казак Пантелеев остановил лошадь Константина и вывел её на берег, после чего великий князь в полном одиночестве провёл ночь в маленьком местечке Мадонна-дель-Грация, переправившись через реку в маленькой лодке-скорлупке, которую неизвестно где разыскал Пантелеев, и только на другой день утром присоединился к своим. Суворов распорядился усилить конвойных великого князя, вменив им в обязанность быть его телохранителями, а свите князя пригрозил заковать и отослать на расправу к императору.

Не раз и не два слышал Константин слова Суворова: «Молодо-зелено, и не в свои дела прошу не вмешиваться». Правда, Суворов не относил это к самому Константину, но припугнул свиту, что вся неудача под Бассиньяно в приказе по армии может быть отнесена к «запальчивости и неопытности юности».

С некоторым страхом и огромным уважением стал теперь относиться к старому фельдмаршалу Константин. Он с почтительностью и трепетом обратился к нему с просьбой присутствовать в его кабинете во время доклада бумаг. Сурово согласился на это старый вояка, но предупредил, чтобы не мешал Константин своим присутствием и держал себя так, как будто его нет в кабинете.

Константин в точности исполнил условие Суворова. Он молча входил в кабинет, даже не здороваясь с фельдмаршалом, смиренно пробирался в самый тёмный уголок и молча там сидел, вслушиваясь в доклады и резолюции Суворова. А Суворов и вовсе не замечал своего молчаливого слушателя, ему было некогда...

Скоро, почти через две недели, Суворов очистил от французов столицу Сардинского королевства. Войска вступили в Турин при всеобщем стечении жителей, бросавших под ноги русским и австрийским солдатам цветы и ленты.

Авангардом русских войск и всей армии командовал Багратион, и Константин следовал вместе с солдатами. Начались проливные весенние дожди, солдаты утопали по колено в грязи на дорогах, проведённых на самом жирном чернозёме. Вместе со всеми месил грязь и Константин. На привалах только мокрая трава была местом отдыха, и, придя к нему, Константин сваливался без сил прямо на мокрую траву, закрывал глаза и тотчас засыпал. С тех пор получил он хорошую привычку засыпать где угодно и когда угодно, лишь бы закрылись глаза.

Алессандрия была также освобождена от французов, но главная армия Наполеона, выступившая из Средней Италии, армия Макдональда, собралась с силами и начала наступление на Суворова, и главнокомандующий решил сам помериться силами с Макдональдом — уж слишком возносили неприятели этого полководца.

Суворов оставил при себе Багратиона, авангард остался без командира. Суворов решился на шаг, который мог и испортить всё дело, и поднять в глазах всего войска личность молодого великого князя: он назначил командиром авангарда вместо Багратиона двадцатилетнего Константина.

Противник скопился на реке Тидоне, надо было срочно, спешно вести туда авангард, а за ним и всю армию, чтобы успеть помочь войскам, теснимым противником.

Как же был счастлив Константин, что Суворов назначил именно его, совсем ещё молодого офицера, начальствовать над всем авангардом, да ещё вместо прославленного уже Багратиона! Он кипел и горел, успевал везде, где нужны были его команды и разносы. Задачей его было как можно быстрее привести авангард к Тидоне на позиции, поспешность эта была организована им с необычайной точностью.

Эту необыкновенную быстроту в действиях Суворов не замедлил отметить. В своём донесении императору Павлу он написал:

«Благоверный государь, великий князь Константин Павлович из усердия к пользе общего дела и блага быстро привёл с неутомимостью передовые Вашего императорского величества войска, внушая им храбрость и расторопность, командировал оные и тем способствовал подкреплению слабой части и способствовал победе...»

И это были не пустые слова — французов действительно отбросили за реку Тидону, и они отступили к Брешии. Это были сильные и свежие войска Макдональда, и в этих боях Константин был выдержанным, храбрым и стойким командиром.

Только накануне потеснили русские французов к Треббии, а уже на другое утро, верные суворовской тактике не замедлять наступление, пошли дальше, двинулись к Треббии. Не давать противнику отдыха, не давать покоя, стремительно наступать — этот девиз Суворова теперь и Константин впитал в себя и потому не удивился, когда после кровопролитного сражения у Тидоны войска уже были готовы к новым боям и атакам. Утро встретило их приятной неожиданностью: французы не решились продолжать сражение, ночью они отступили.

Треббия была занята союзными войсками. Но преследовать французов Суворов не смог: слишком уж медленно передвигались австрийцы, не подвозили вовремя провиант, солдаты и союзных, и русских войск были голодны, разуты, а амуниция их так истрепалась, что необходимо было ждать подвоза всего.

Суворов негодовал, но, ничего не поделаешь, пришлось возвращаться в Алессандрию и ждать. Четыре недели, пока Суворов здесь жил, он не уставал возмущаться и негодовать по поводу союзников. И Константин видел, как прав старый фельдмаршал: не было ни обещанного снаряжения, всё откладывалось со дня на день, и главнокомандующий решил провести хотя бы манёвры, чтобы занять солдат и научить их осадным действиям.

Учебная осада Алессандрии была поручена Константину. Вот уж когда молодая ретивость и кипучая энергия великого князя нашли себе выход! Он командовал частями, которые должны были приступом взять стены крепости Алессандрия, осматривал осадные подкопы, неустанно носился по всему лагерю, по всем войскам, отданным в его подчинение.

Лучше и нельзя было провести эти учебные манёвры — и Константин розовел лицом. Суворов хвалил его подготовку, и она действительно была наилучшей.

Но Константин не только требовал поддерживать дисциплину он строго наблюдал за каждым действием солдата при осаде, вникал и в быт солдат, хлебал щи из одного котла с ними, а ночевал всё в той же вылинявшей палатке, раскинутой в поле среди палаток других офицеров. Теперь при ротах не было обозов, офицеры дневали и ночевали рядом с солдатами, и Константин строго следил за тем, чтобы дозволительное в России рукоприкладство здесь не было в почёте. Таких офицеров, что позволяли себе бить солдат, он строго наказывал, и это было для них самым лучшим примером...

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Он подбежал, задыхаясь, к одинокой всаднице, стоявшей на взгорке. Запрокинул лицо, и голубой свет его глаз ударил ей в лицо. Низко надвинутая круглая чёрная шляпа закрывала его лоб, жёсткие белые воротнички подпирали свежие, румяные щёки.

Маргарита окинула взглядом всю его статную фигуру, его твёрдую руку, схватившую повод её лошади.

— Господи, — сказала она, — какая у вас смешная круглая шляпа. Таких в России давно не носят.

Вспыхнуло всё его розово-белое лицо, краска залила даже лоб и подбородок. Он схватил шляпу за край, сдёрнул её с головы и, словно диск, метнул в ближайшие кусты. Она чёрной тучкой осела в зелени, провалилась в разнотравье. Маргарита проследила глазами за шляпой и вдруг судорожно расхохоталась. Он смущённо стоял возле лошади, всё ещё держа её за повод.

Внезапно слёзы полились из глаз Маргариты.

— И ни одного письма за все три года! — судорожно выкрикнула она.

Он потемнел лицом, длинные чёрные ресницы скрыли сияющие голубые глаза.

— Я должен объяснить... — начал Александр.

— Нет-нет, ничего не надо объяснять, — захлебнулась плачем Маргарита. — Не писали, и не надо...

Слёзы так же быстро высохли на её глазах, как и пролились.

— Нет, я хочу и смогу объяснить, — торопливо продолжал Александр, — я писал вам каждый вечер, каждую ночь, писал и рвал... Я так хотел забыть вас, я изо всех сил старался это сделать.

— Вам это удалось? — тихо спросила она.

— Как видите, нет, — твёрдо ответил Александр. — И вот я здесь. Никогда во всё время моего пребывания за границей не мог я вытравить вас из моего сердца, заставить себя вычеркнуть из своей памяти ваши глаза. Они стояли передо мной, когда я рассматривал удивительных красавиц на картинах старых мастеров, и всё время сравнивал. Ни одна из них ни в какое сравнение с вами не шла.

— Но теперь вы не узнаете меня, — печально сказала Маргарита, — я так много плакала, много страдала, я подурнела...

— Не знаю, — раздумчиво сказал он, — сможете ли вы теперь полюбить меня, одно я знаю, что люблю вас всем сердцем и душой. И никто не заставит меня разлюбить вас...

Коляска, из которой так лихо выпрыгнул Александр, подкатила ближе, кучер натянул вожжи, удерживая тройку.

— Разрешите мне, — почтительно проговорил Александр,— пойти рядом с вами...

— Но ваш довольно странный наряд испачкается, изомнётся, — насмешливо ответила она.

— Если бы я не боялся показаться нескромным, мой сюртук полетел бы вслед за шляпой.

— Но вы не спросили лишь одного, — серьёзно сказала она, — может быть, я уже выдана за другого и вновь замужняя дама?

Он остановился, высоко вскинул голову и впился взглядом в её глаза.

— Нет, — засмеялся он, — этого не может быть, потому что Бог не допустил бы...

Но тучка сомнения набежала на его лицо.

— А правда, — тревожно спросил он, — вы же не могли так поступить?

Она сидела в седле на своём высоком белом коне, перебирала в руках, затянутых в лайку, поводья, бархатная амазонка туго стягивала её тонкую и стройную талию, а вуаль, подколотая к маленькой шапочке, развевалась за её плечами.

— Как вы прекрасны, Маргарита, — тихо прошептал он, — и как же вы напоминаете мне тот самый бал...

— Увы, — отвечала она, — мне пришлось отказать многим. Не знаю почему, но мне не верилось, что сама судьба не соединила нас...

Она смутилась, опустила глаза к луке седла, и пальцы её стали неловко перебирать поводья.

— Я слишком смела, и вы позволяете мне говорить такие вещи, которые ни одна женщина не должна говорить мужчине, — запинаясь, прошептала она.

— Вы особенная женщина, таких больше нет на свете, и вам позволительно всё, — так же тихо ответил он.

Маргарита взглянула вокруг и не узнала знакомого луга. Ярко цвели среди зелёной травы барвинки, резко колыхалась под лёгким ветерком высокая трава, как будто только что прошёл дождь, сбрызнул весь луг невидимой водой, и свежесть утра, воздух, скользящий вдоль разгорячённых щёк, запах разнотравья — всё это создало такой туманящий настрой, такую красоту, что ей захотелось упасть в траву, молиться Богу и благодарить его за эту благодать. Но главное — рядом с её лошадью шёл человек, о котором она плакала три года, дороже которого не было для неё никого на свете...

Версты две до усадьбы Нарышкиных они так и шли — конь потихоньку топтал копытами свежую травку, пробившуюся на закраинах дороги, Маргарита не сводила глаз с Александра, а он даже не видел, куда ступали его ноги.

Возле высокого резного крыльца с навесом и точёными деревянными балясинами Маргарита натянула поводья, Александр подал ей руку, и она легко, словно пушинка, соскочила на землю. Никто не встречал их, всем было невдомёк, что Маргарита вернулась с полей, с прогулки не одна, лишь слуги подбежали убрать лошадь, разнуздать, напоить. Деревянные ступени, широкие плахи коыльца едва скрипнули под их ногами. В гостиной сидела Варвара Алексеевна и пила чай из самовара, пышущего жаром.

— Маман, доброе утро, — приветствовала её Маргарита.

Чашка в руке Варвары Алексеевы замерла на полпути ко рту. Мать во все глаза глядела на человека, выросшего за спиной дочери.

— Я нашла в лесу хорошенький гриб, — лукаво засмеялась Маргарита, — вы даже не поверите, насколько он хорош, ни одной червоточины...

— Позвольте засвидетельствовать вам своё глубочайшее уважение, — выступил вперёд Александр, — может быть, вы меня не помните, но я помчался сюда, едва лишь вернулся из-за границы...

— Ещё бы не помнить, — пришла в себя Варвара Алексеевна, — садитесь к столу, раз уж пожаловали...

Тон её не предвещал ничего хорошего.

— Пойду переоденусь, — легко и весело сказала Маргарита, — а вы побеседуйте здесь о дальних странах, о других государствах...

Она упорхнула, ровно и не было этих тяжёлых трёх лет, и Варвара Алексеевна с грустным осуждением посмотрела ей вслед.

— Позову Михайлу Петровича, — приподнялась было она, но Александр остановил её жестом руки.

— Прошу вас, Варвара Алексеевна, — тихо сказал Александр, — мне бы хотелось сначала переговорить с вами.

— Неожиданный гость, — любезно ответила Варвара Алексеевна, — всегда к празднику.

Александр усмехнулся.

— Вы хотели сказать, нежданный гость хуже татарина, — в тон ей сказал он.

— Что вы, что вы, — смутилась хозяйка, — мы всегда гостям рады, а уж в нашем захолустье таким, как вы, гостям из-за границы вдвойне.

Она смотрела на него и предчувствовала, что он принесёт ей тяжёлые переживания и те же хлопоты, что и три года назад, когда такими тяжёлыми последствиями обернулось для неё его предложение и её отказ. Маргарита долго болела, не желала никого видеть и на все лестные предложения отвечала отказом.

Вот и теперь предвидела Варвара Алексеевна, что снова последует предложение от этого красавчика, не имеющего за душой ничего, кроме красивых глаз. Впрочем, одёрнула она себя в душе, родословие Тучкова не хуже родословия Ласунского, род которого пошёл в гору только возле царя Петра Первого, прадеда нынешнего императора Павла. Но благодаря хлопотам Маргариты и ещё потому, что Ласунский-отец был замешан в заговоре против Екатерины, Павел, минуя нижние чины, сразу дал Ласунскому чин генерал-майора. И жаль, конечно, что Маргарита развелась с ним, была бы теперь генеральшей... Что ж, Тучков по своей родословной превосходит Ласунского, его предки были роднёй самой царице Анастасии Романовне, матери первого царя из Романовых — Михаила.

Варвара Алексеевна внимательно и без улыбки смотрела на красивое свежее лицо Александра и с раздражением думала, как в их уже налаженный мирок он ворвался словно шмель, и теперь зажужжит, заходит ходуном весь их дом.

Александр как будто понимал, о чём думает Варвара Алексеевна, и смотрел на неё с интересом и сожалением. Да, взвешивает, сколько тянет на одной чаше весов счастье дочери, а на другой — чины да богатство. Он не мог похвастаться богатством, но сердцем его теперь распоряжалась лишь одна Маргарита — одна она была ему нужна, никто больше.

— Варвара Алексеевна, — прервал Александр затянувшееся молчание, — могу ли я переговорить с вами?

Варвара Алексеевна так и вскинулась вся: вот, вот оно...

— Да нет уж, любезный Александр Алексеевич, я серьёзных разговоров ни с кем не веду, у меня голова есть, муж мой, Михайла Петрович. А его теперь дома нету...

Александр с сомнением поглядел на мать своей любимой. Нет, не желает она дочери счастья, не хочет, чтобы та выходила за него, бедного армейского офицера.

— Простите, если чем обидел или не угодил, — сказал он хозяйке, — да и то простите, что без приглашения приехал.

— Что вы, — повторила Варвара Алексеевна и поднялась, давая понять, что гостю в их доме больше делать нечего. — Я и Михайла Петрович всегда гостям рады, а уж девочки мои и тем более.

Александр понял, что больше здесь задерживаться он не имеет права, что хозяйка вежливо указывает ему на дверь.

— Что ж, прощайте, любезнейшая Варвара Алексеевна, надеюсь, ещё увижу вас в добром здравии и спокойствии...

— Прощайте, добрый человек, и спасибо за пожелание...

Александр раскланялся и направился к двери на выход. Варвара Алексеевна замерла — только бы не влетела Маргарита, только бы не встряла она, пусть уходит поскорей этот неожиданный и такой нежеланный гость.

Александр и в самом деле ушёл, уселся в свою коляску, всё ещё стоявшую у крыльца. Он нарочно медлил, ему всё ещё мнилось, что Маргарита может выглянуть в окно, выбежать на крыльцо. Теперь он уже знал, что во второй раз получит отказ от её родителей.

Он тронул кучера за плечо, и коляска медленно покатила по подъездной аллее барской усадьбы. Но за самыми воротами Александр соскочил с сиденья, приказал ждать его и вернулся задами к высокой стене, окружавшей барский дом и все хозяйственные постройки. Он притаился в тени огромной липы и собрался ждать.

Маргарита впорхнула в гостиную как раз тогда, когда коляска Тучкова уже выехала за ворота. Радость на её лице сразу погасла, глаза, сверкавшие искрами, сузились, когда она увидела Варвару Алексеевну, в одиночестве пившую чай из крохотной фарфоровой чашечки, держа которую она смешно отставляла мизинец.

— Маман, я оставляла вас здесь вдвоём, — тревожно сказала Маргарита.

— Ты о госте, что ли? — нарочито равнодушно пробормотала Варвара Алексеевна. — Уехал он.

— Как уехал? — ещё тревожнее вымолвила Маргарита.

— А что ему тут делать? Ворвался непрошеный, понял, что ему тут не рады, вот и уехал...

— Маман, — упала перед ней на колени Маргарита, — что вы ему сказали?

Варвара Алексеевна недоумённо пожала полными плечами.

— Чаем угощала, да он не захотел, — ответила она, — а что ещё я могла ему говорить...

— Вы его выгнали, — вскочила Маргарита с колен, — он ушёл, потому что вы нелюбезно с ним обошлись...

— Да что ты прибавляешь! — вскипела и Варвара Алексеевна. — И как ты с родной Матерью разговариваешь?

— Маман, — холодно сказала Маргарита, — вы хотите, чтобы я навек покрыла позором нашу семью?

Варвара Алексеевна так и осталась с раскрытым ртом, чашка упала из её рук, и на глянцевом полу появились осколки да лужица чая. Она вскочила, крикнула дворовых девушек, велела убрать осколки и поскорее ушла к себе, чтобы не выслушивать колкостей дочери.

Слёзы заволокли глаза Маргариты, но она усилием воли прогнала их. Нет, не допустит она, чтобы и во второй раз родители порушили её судьбу. Она вся подобралась, как перед решающим прыжком, и теперь лишь обдумывала, что сделать, куда скакать, где искать Александра.

А он шёл вдоль высокой стены, изредка поглядывая на её верх и решая, стоит ли ему возвращаться в роли непрошеного гостя, которого выгнали в дверь, а он ищет окно, чтобы попасть в дом и снова увидеть Маргариту. И тут почти ему на голову свалился мальчишка в хорошеньком бархатном кафтанчике и таких же штанишках, в кружевном воротничке и с палкой в руке. Александр принял его со стены прямо в руки.

— И куда же направляется сей молодой человек? — строго спросил он, в душе просияв, словно с неба ему послали весточку.

— Маман не велит бегать на пруд, а я...

Мальчишка с любопытством наблюдал за Александром, не испытывая ни малейшего страха.

— Как тебя зовут? — переменил тон Александр.

— Михаил Михайлович Нарышкин, — торжественно ответил мальчишка, гордо подбоченясь и не имея никакого желания убежать.

— Значит, ты брат Маргариты?

— А ты Александр, — сказал двенадцатилетний смышлёный парнишка, — о тебе тут всегда толкуют...

— И что же толкуют? — ближе придвинулся к мальчишке Александр.

— Буду я ещё каждому незнакомому человеку рассказывать, — гордо вскинул кудрявую голову Михаил Михайлович.

— Значит, ты знаешь, кто я, знаешь всю нашу историю? — снова полюбопытствовал Александр.

— Кто её у нас в доме не знает! Тут, как вы уехали, — я ещё очень маленький был, но всё помню, — сестра в обмороке лежала, отхаживали её, потом долго болела, лежала, не выходила из дому, теперь вот только встала, и плакала всё время...

— Значит, она страдала?

Михаил Михайлович поднял голову, всмотрелся в голубые глаза Александра.

— И чего страдать, — рассудительно сказал он, — вот он вы, живой да здоровый.

— Подрастёшь, — поймёшь, — наставительно заметил Александр. — А не возьмёшься ли ты стать моим почтальоном?

— Как это? — не понял Михаил Михайлович.

— А я напишу несколько слов сестре твоей, чтобы не страдала, а ты передашь письмо.

— Да у вас и пера нету, — рассмеялся мальчишка. — Это у меня в учебной столько их, и бумага, и чернила...

Александр задумчиво смотрел на мальчика. Действительно, как написать, если у него нет пера и чернил, нет и клочка бумаги.

— А ты на словах будь курьером, — нашёлся он.

— Как это? — снова не понял Михаил Михайлович.

— Я попрошу тебя передать сестре мои слова, а ты вытверди их и скажи Маргарите, но только так, чтобы никто в мире больше их не слышал...

— Любовное послание, что ли? — небрежно спросил Михаил Михайлович.

— Да нет, просто надо обсудить одно дело, — смутился Александр, не ожидавший от двенаддатилетнего мальчишки такой прыти. — А я не могу её увидеть...

— А чего видеть, вон там калитка, тут и постойте, а я скажу, что её ожидают, — нашёлся Михаил Михайлович.

— Ну, брат, ты дока, — засмеялся Александр. — Ну, я пошёл к калитке, а ты, гляди, передай, да никому больше ни гугу...

Мальчишка, гордый поручением, снова взлетел по одному ему известным уступам на стену и исчез за ней. С бьющимся сердцем направился Александр к маленькой калитке в высокой стене, тщательно запертой изнутри.

Брат Маргариты, Миша, нёсся через весь сад, легко перепрыгивая через клумбы и сбивая по пути головки цветов своей толстой палкой. На крыльце, когда он, запыхавшись подбежал, никого не было, но возле маленького шарабана уже стояла смирная лошадка, дворовые бегали, прилаживая упряжь, а Маргарита ходила возле коляски и нетерпеливо подгоняла их.

— Не велено вас одну пускать, — неторопливо подошёл к ней лохматый кучер в справном армяке, — барыня не велела...

— А отец разрешил, — нашлась Маргарита, — да и поеду недалеко, и одна поеду...

Но кучер всё медлил, и в это время к Маргарите подлетел Миша. Он поманил её пальцем, стараясь выглядеть солидно, как и подобает курьеру, но сестра лишь отмахнулась от назойливого мальчишки. Он обнял её за талию, прижался кудрявой головой и спросил:

— А что дашь, если скажу новость?

— Отстань, Мишенька, — опять отодвинулась от него Маргарита, — мне некогда.

— А вот будет когда, если узнаешь, — настойчиво твердил Миша.

— Да что такое, всё ты со своими потешками, — отбивалась Маргарита от брата.

— У калитки он стоит, — признался Миша, — и ехать не надо. Ждёт...

У Маргариты глаза сразу же вспыхнули интересом.

— Что ты сказал? — переспросила она. — Но ком ты говоришь?

— О ком, о ком, — почувствовав интерес сестры, тут же отошёл от неё мальчик, — о ком же ещё, как не о нём...

Маргарита подбежала к брату, прижала его к себе.

— Говори, — потребовала она, — всё, что хочешь, потом проси...

— Да чего мне, — гордо ответил Миша, — а только он ходит под стенкой и меня на руки принял, как я соскочил...

— Ты про Александра? — не веря самой себе, переспросила Маргарита.

— А то о ком! — нахмурился Миша.

Но Маргарита уже не слышала. Она мчалась по саду к той маленькой калитке, через которую всегда выходила в луга и на пруд. С трудом отодвинула она засов, выскочила из железной двери и огляделась. Никого не было.

Тропка вилась к пруду, внизу поблескивала серая вода, расходилась надвое, огибая пруд, заросший ряской и камышами, и уходила вниз, к лугам и синему лесу, видневшемуся вдали. Кусты по сторонам тропки давно загустели, зрело пахли солнцем и пылью.

Сердце у Маргариты упало, кровь отхлынула от щёк. Обманул Мишенька, любимый младший братишка, послал сюда. Она повернулась в одну сторону, в другую, стараясь проникнуть взглядом в заросли. Но тут ветки заколыхались, и голубые глаза Александра сверкнули среди тёмной зелени.

Она стояла ни жива ни мертва. Первое её свидание вот так, украдкой, наедине.

Он неловко подошёл к ней, низко склонился.

— Вы так прелестны, Маргарита, — шепнул он, — как я благодарю Бога, что узнал вас, что есть на свете такая красота.

— Почему вы уехали так поспешно, Александр? — спросила она. — Я даже не успела переодеться. Вошла, а вас уже нет...

— Я не мог больше оставаться, — сумрачно проговорил он, — иначе я получил бы отказ от дома...

— Да разве маман была так нелюбезна с вами?

— Нет, — поник он головой, — но иногда в тоне, во взгляде можно прочитать свою судьбу. А я никак не могу поверить, что жизнь моя будет протекать без вас. Да и на что нужна будет такая жизнь, холодная и пустая...

Красивая разноцветная бабочка закружилась над головой Маргариты и опустилась на её волосы. Она молчала, а он осторожно взял бабочку пальцами и дал ей улететь. Оба они от избытка чувств стояли, глядя в глаза друг другу и не имея сил оторваться.

— Я буду просить, умолять ваших родителей, чтобы они дали согласие на наш брак. Я не знаю, думаете ли вы так же, как я.

Она молча кивнула головой.

— Я бедный армейский офицер, но я буду любить вас так, как никто и никогда не любил, буду беречь ваши нежные ручки, носить вас на руках, чтобы вы не пачкали свои ножки в грязи обыденной жизни. Всё, что у меня есть, моё сердце, мои плечи положу я к вашим ногам. Без вас, — снова повторил он, — моя жизнь пуста и несносна. Я понял это, пробродив три года по странам.

— Как часто я думала о том, где вы, Александр, — наконец сказала она, — и как жестоко было е вашей стороны уехать, не писать, не давать о себе знать. Слишком острой косой прошлись вы по моему сердцу.

— Простите меня, простите великодушно! — взмолился он.

— Вы войдёте в наш дом? — спросила она после долгого молчания.

— Нет, теперь я приду в ваш дом только тогда, когда устрою все свои дела. Пройдёт неделя, может быть, две. Я должен явиться в полк, нанять квартиру, сделать всё необходимое. И вот тогда я приду и не уйду без вас...

— Я уговорю родителей, — низко опустив глаза, сказала она, — мне не нужен больше никто...

— Как я благодарен вам за эти слова! — вскинул он голову. — Я так надеюсь, что каждую минуту нашей жизни мы проведём вместе.

Он схватил её тонкую, почти прозрачную руку и горячо поцеловал.

— Так приходите же, — смело сказала она и кинулась в калитку.

Железная дверь глухо звякнула за ней, а он остался стоять, глупо улыбаясь, замерев, словно столб. Даже эта калитка, ржавая, железная, давно не крашенная, казалась ему обворожительной, и он кинулся бы целовать её, если бы тут не показалась целая ватага деревенских мальчишек и девчонок, пересекавших тропку.

Он пошёл прочь, всё ещё перебирая в памяти слова Маргариты и видя перед собой её головку, украшенную чудесной разноцветной бабочкой.

Забылись со временем слова, интонации её голоса, но в памяти его всегда били сверкающие зелёные глаза, оттенённые густыми ресницами, розовый полуоткрытый рот с жемчужно-белыми зубами, золотая корона её волос и яркая бабочка, присевшая отдохнуть на этом прекрасном цветке...

Через две недели, которые Маргарита провела, словно во сне, он явился. Теперь на нём был военный мундир, золотые эполеты блистали, а тонкий стан туго облегал пояс, к которому был прикреплён палаш.

За эти две недели Маргарита уже успела переговорить с родителями. Она говорила сначала с отцом, убеждала его, плакала на его плече. Потом вместе с Михаилом Петровичем они долго уговаривали Варвару Алексеевну, наконец, Михаил Петрович прикрикнул на жену, она присмирела, но до конца жизни так и не впустила в своё сердце нового зятя. Особенно сожалела она, что первый муж Маргариты стал уже генерал-майором, и всякий раз, придираясь к каждому её слову, ехидно добавляла это известие к другим своим колючим словам.

Но обручение всё-таки состоялось.

Михаил Петрович при всех своих орденах и лентах, тучный и рослый, со слезами на глазах, взял икону Богородицы, самую ценную и большую в доме, встал рядом с располневшей дородной женой и дрожащим от волнения голосом провозгласил:

— Благословляю вас, дети мои!

Голос ему изменил, он закашлялся и покосился на Варвару Алексеевну. Она стояла строгая и неприступная, всё ещё обиженная тем, что к слову её в этом доме не прислушались.

— Матушка, батюшка, — низко склонились перед ними Маргарита и Александр, стоявшие на коленях, — Бог вам воздаст за то, что вы совершили этот обряд.

Целуясь с будущими тестем и тёщей, Александр взволнованным голосом прошептал им обоим:

— Что бы ни случилось, сердце моё всегда будет принадлежать одной Маргарите. И я буду до гробовой доски любить вас, своих названых родителей.

Свадьбу решили сыграть осенью, скромно и достойно. Это был уже не первый брак старшей дочери, и Нарышкины постеснялись приглашать много гостей. Но родственников, и дальних, и ближних, набралось столько, что в просторном доме Нарышкиных было всё битком набито.

Маргарита сильно волновалась, стоя под венцом. Помертвелыми губами ответила она своё «да» священнику. Теперь для неё обряд свадьбы был свят до мелочей, и каждая деталь, каждое слово исполнены были особого смысла.

После венчания молодые в особой коляске должны были отправиться к новому месту жительства.

Они вышли на паперть, оба рослые, молодые, красивые, и нищие, гурьбой протянувшие руки за подаянием, откинули головы — словно бы солнце просияло в этот пасмурный осенний день. Молодых обсыпали зерном по русскому обычаю, под ноги им выплеснули вёдра воды — все эти народные старые обычаи ещё хранились в московской жизни. Окружённые весёлой гомонящей толпой, Маргарита и Александр чувствовали себя будто бы в отдалении от всех, они были поглощены друг другом, и им казалось, что они одни во всём мире.

Он подал ей руку, и она уже собралась, подхватив край длинного шлейфа, влететь в коляску, когда дорогу ей преградил высокий худой старец в рваной одежде и с длинной суковатой, гладко отполированной палкой в руке. Как он прорвался сквозь весёлую свадебную толпу, оставалось лишь удивляться.

Старик глянул на Маргариту выцветшими голубыми глазами, глубоко спрятанными под нависшими седыми косматыми бровями, стянул рваную шапку с нечёсаной сивой головы, поклонился ей в ноги и гнусаво сказал:

— Игуменья Мария, прими от меня сей посох! — И протянул Маргарите отполированную до блеска палку.

Александр уже хотел было отодвинуть старика плечом, закрыть от его взгляда сияющее, расцветшее лицо своей молодой жены, но Маргарита удивлённо вгляделась в старика.

— Подожди, Александр, такое бывает нечасто...

Александр подвинулся к старику поближе, лицо его не предвещало тому ничего хорошего.

— Дедушка, почему ты назвал меня Марией? — удивлённо обратилась к старику Маргарита. — Меня зовут Маргарита.

Этого старика, блаженного, юродивого, шатающегося по улицам Москвы, знали все. Суровый и непреклонный старик язвил богачей и грозил своим посохом мерзавцам и негодяям, которых было много на Москве, и все побаивались его резкого, правдивого и страшного языка.

— Будешь Марией, — строго ответил старик. — Возьми мой посох, пригодится...

Маргарита взглянула на Александра, словно бы спрашивая его согласия и совета. Он недоумённо пожал плечами. Он и сам не знал, как поступить в таком случае.

— Возьми, — снова провозгласил старик, — пригодится...

Она протянула руку, затянутую в атласную перчатку, и ухватилась за скользкую ручку. Старик низко поклонился Маргарите и исчез в толпе, словно его и не было...

Маргарита влезла в экипаж с этой гладкой палкой в руке и огляделась, ища, куда бы её поставить. Но во всех углах палка просто упала бы, и всю дорогу до самого дома, где проходило свадебное пиршество, она держала её в руке. Выходя из коляски, невольно подпёрлась ею.

Увидев палку в руке дочери, недоумённо уставились на неё отец и мать, встречавшие новобрачных у порога дома. И опять поискала Маргарита взглядом, куда бы её поставить, и не нашла места. Так, с палкой юродивого в руке, она и вошла в дом.

Долго продолжался свадебный пир в доме Нарышкиных, много провозглашалось тостов, кричали извечное «горько», и смущённые новобрачные поднимались с места и прикладывались губами друг к другу, гремела музыка с хоров, и скользили по наборному паркету пары, целовали Маргариту младшие сёстры и братья, и сверкали паникадила тысячами свечей.

Но вот приблизилась полночь, и Александр с Маргаритой тихо встали со своих мест, выскользнули в полутёмную прихожую и вышли на крыльцо под ясное вызвездившееся небо.

Они сели в коляску, и тройка лошадей помчала их в новый дом Тучкова, который он снял для себя и своей молодой жены. Купить дом ему было не по средствам, а родители Маргариты не смогли выделить ей новое приданое: всё уже было расписано по всем детям — каждый получал свою долю. Первое приданое Маргариты почти всё досталось первому мужу, но ни Александр, ни Маргарита ни словом не заикнулись об этом. Что им было до денег, до вещей, если они были вместе!

Их встретили лишь одна дворовая девушка, которую отпустила с Маргаритой Варвара Алексеевна, да старая повариха, жившая ещё в доме Тучковых. Обе поздравили молодых, а те были рады, что шумное сборище осталось позади и теперь они будут вдвоём, только вдвоём.

Он нежно и трогательно поцеловал её в губы, прижал к себе, и у неё от избытка чувств и долгого ожидания этой минуты наедине хлынули слёзы.

— Мне казалось, — твердила она, — что никогда этого не будет, что мы расстанемся навсегда. До самой последней минуты мне не верилось, что ты станешь моим супругом...

— Успокойся, Маргарита, — шептал он, — никогда больше мы не разлучимся, мы всегда и везде будем вместе...

— Но если ты пойдёшь на войну, я не переживу этого, — ещё горше заплакала Маргарита, — обещай, что, если это случится, ты непременно возьмёшь меня с собой...

— Конечно, любимая, разве я смогу хотя бы одну минуту пробыть без тебя?

— Я буду твоим адъютантом, твоим слугой, твоим денщиком, буду чистить твои сапоги, только не оставляй меня одну, всегда бери меня с собой.

— Клянусь, — весело ответил он.

Наутро Варвара Алексеевна приехала в дом старшей дочери.

Позади её коляски тащился целый воз всякой утвари. Маргарита выскочила на невысокое крылечко без перил и без навеса.

— Маман! — закричала она, — Зачем, у нас есть всё, что нужно для нашей походной жизни...

— Вот именно — для походной жизни, — ворчливо отвечала мать, вылезая из старой коляски, — а вот о всяких мелочах ты и не подумала.

И она приказала дворовой девушке, которую привезла с собой, поварихе Маргариты и кучеру перетаскивать в дом перины, покрывала, подушки, сундуки, набитые материями, кухонную и столовую посуду.

Все такие вещи Маргарита доставила в свой новый дом раньше, всё, что осталось ей от первого приданого. И всё у неё было. Но, увидев, с каким осуждением и недовольством ходила мать по тесному крохотному дому, Маргарита вскипела и почти закричала на Варвару Алексеевну:

— Если вы думаете, маман, что я нищая, то вы глубоко заблуждаетесь, я самая богатая женщина на свете, у меня есть такое сокровище, о котором мечтают все девушки! И только мне посчастливилось его заполучить...

И вдруг мать подошла к ней, прижалась всем своим большим тяжёлым телом, положила голову ей на плечо и заплакала горькими бабьими слезами.

— Да ведь ничего мне не жалко для тебя, кровиночки моей, а как подумаю, что ты на мою старенькую подушку будешь голову класть, так мне хоть охапку соломы под голову, лишь бы тебе было сладко на моей подушке спать...

И Маргарита обняла мать, почувствовала всё тепло её души и тоже заплакала вместе с ней.

Такими, плачущими в объятиях друг друга, и застал их Александр, вышедший из своего кабинета. Маргарита повернула к нему залитое слезами лицо и проговорила:

— Навезла мне мама всякой всячины, чтобы мне лучше жилось в новом доме.

Александр нахмурился: не понравились ему эти слёзы и подушки.

— У нас в доме, — строго сказал он, — есть всё, что нам необходимо.

Варвара Алексеевна оторвалась от Маргариты и произнесла, утирая слёзы:

— Что ты её слушаешь, ничего я не навезла, а привезла только палку, которую ей юродивый подарил. На счастье, знать, подарил...

Она сходила за этой гладкой, отполированной руками палкой, торжественно поставила её в красный угол и сказала:

— Негоже оставлять подарки в чужом дому...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Тихонько перебирали копытами вороные, шестёркой запряжённые в погребальную колесницу, кони, низко над глазами их нависали чёрные султаны, неслышно, почти не гремя колёсами, катился катафалк.

Константин стоял на углу Невского и Морской, слегка поодаль от императора, своего отца, и устремлял глаза на обитый чёрным гроб, торжественно возвышающийся в середине колонок катафалка, на бархатные подушки — их несли на вытянутых руках маршалы и генералы, на сверкавшие золотом кругляши наград, которые никогда не надевал при жизни Александр Васильевич.

Гвардия не почтила своим уважением умершего полководца, генералиссимуса армии — император запретил ей сопровождать гроб до Александро-Невской лавры. Вдоль улицы лишь шпалерами стояли солдаты, рядовые армии, оставляя свободным только узкий проход для шестёрки погребальных лошадей.

Но позади солдат колыхалась и текла людская река — весь Петербург вышел проводить первого героя, старого Суворова, одно имя которого наводило ужас на противника.

Император не поехал вслед за погребальной колесницей. Он долго ждал выноса тела из дома Хвостова, где в предсмертные минуты лежал старый полководец. Приготовленный для него раньше дворец пустовал: в самые последние дни Суворов снова подвергся такой опале Павла, что по сравнению с ней ссылки его в деревню казались пустяками.

Константин изредка взглядывал на Павла. Ну почему отец был так жесток к человеку, покрывшему неувядаемой славой самое имя России? Почему прислушался к наветам и шепоткам старых паркетных интриганов, почему одно лишь не отменённое Суворовым правило о дежурстве генералов стало поводом для отрешения его от всех должностей?

Константин многое домысливал, но в основном судил верно: отец боялся Суворова, боялся, что повернут полки вверенной ему всей армии против престола, воздвигнут нового императора. Какая глупость! Никогда Суворов ничего не замысливал против трона, никогда и в голову ему не приходило помыслить что-либо подобное. Уж он-то, Константин, хорошо знал Суворова, чтил его, потому что воочию видел его гений. Поначалу в кампании и он легкомысленно отнёсся к своему положению волонтёра высочайшего двора, и ему хотелось руководить действиями самого Суворова. Но случай под Бассиньяно, а потом и другие боевые действия убедили его в том, что умишко его ещё слаб и неопытен и что возместить это можно только отвагой, молодым задором, стремлением оказываться во всех самых горячих сражениях. И он рвался в бой, поняв, что полководца лучше Суворова ему никогда не увидеть, он учился у него, но понимал, что он, Константин, неловкий и неповоротливый, способен лишь повиноваться, рваться под пули и картечь да оказывать армии посильную помощь тем, что имел он в своих руках.

И он старался оказывать эту помощь. Когда изнурённая, голодная армия спустилась в долину после невиданного перехода под огнём французов через горы и знаменитый перевал Сен-Готард, оказалось, что союзники не подготовили для этой измученной армии никакого продовольствия и снаряжения, ничего из того, что обещали. Сжав зубы, процедив по поводу лукавых австрийцев немало гневных и грязных слов, Константин приказал закупить провиант на свои собственные деньги, благо император отряжал ему в год до 500 тысяч рублей. Он остался без единой копейки, зато солдаты получили мясо, одежду, обувь, свежих лошадей. А Сен-Готард? Разве можно забыть этот немыслимый переход через Альпы! И опять союзники не привели вовремя мулов, на которых можно было бы перевозить орудия и боеприпасы. Константин предложил пока использовать казачьих лошадей, чтобы выйти из положения, в которое австрийцы поставили армию.

Старый полководец писал государю:

«Его высочество всю нынешнюю многотрудную кампанию и ныне на вершинах страшных швейцарских гор, где проходил мужественно все опасности, поощряя войско своим примером к преодолению трудностей и неустрашимой храбрости, изволил преподавать полезные и спасительные советы. Всегдашнее присутствие его высочества перед войсками и на гибельных стремнинах гор оживляет их дух и бодрость. История увековечит его похвальные подвиги, которых я имел счастье быть очевидцем...»

Нисколько не преувеличивал заслуг юного великого князя Суворов, всегда сдержанно относившийся к похвалам.

Павел не только гордился своим сыном, но теперь всё чаще и чаще сопоставлял его с Александром — нет, император не забыл, что его матушка, Екатерина, прочила Александра в цари, минуя Павла. Может быть, потому и подписал он такой манифест, который давал Константину возможность стать наследником престола:

«Видя с сердечным наслаждением, яко государь и отец, отличные подвиги храбрости и примерное мужество, которое во все продолжение нынешней кампании против врагов царств и веры оказывал любезнейший сын наш его императорское высочество великий князь Константин Павлович, во мзду и вящее отличие жалуем ему титул цесаревича...»

Этот манифест во многом послужил охлаждению братьев, этим Павел словно бы грозил Александру — будет и ещё один наследник престола, и кто знает, кому предпочтёт отец завещать трон. Титул цесаревича был навсегда соединён с той особой, которая «действительно в то время наследником престола назначена».

Бриллиантовая шпага была вручена Константину с прибытием его в Петербург, а сардинский король почтил Константина орденом Анунциаты с цепью — высшим орденом королевства. Даже император Франц наградил великого князя военным орденом Марии-Терезии с лентой.

На другой же день после выпуска манифеста о титуле цесаревича Павел потребовал, чтобы Константин вернулся. Кампания закончилась, австрийцы показали свою лукавую суть, и Павел отказался продолжать воевать за интересы австрийского двора. «Герой, приезжай назад. Вкуси с нами плоды дел твоих», — написал император сыну.

В Аугсбурге Константина встретил старый знакомец князь Эстергази. Обменявшись любезными приветствиями и поздравив Константина с наградами и высочайшим титулом, князь неожиданно сделал ему странное предложение: взять на себя миссию посредничества между двумя государями — Павлом и Францем, уладить отношения между разошедшимися державами, поскольку все недоразумения вытекали лишь из несогласованных действий обоих кабинетов.

Константин внимательно глянул на высокопоставленного сановника. Его кольнуло это предложение — фраза, что, мол, только несогласованность кабинетов и министров вызвала эти недоразумения. Разве сам он не был свидетелем истинного лица Австрии, которая лишь использовала русскую силу для своих интересов, ничем не помогая русской армии?

Но он ушёл от прямого ответа.

— Я в армии, — сказал он, — не более как волонтёр, и все дипломатические сношения между венским и петербургским дворами мне вовсе неизвестны. Да и могу ли я без воли и желания моего отца, без позволения императора входить в какие-либо дипломатические сношения с иностранными дворами?

Князь, тряся седой головой, хотел было возразить на эти доводы, но Константин холодно сказал:

— Теперь, когда я вижу в вас, князь, дипломатическое лицо, я вынужден, к моему глубочайшему сожалению, изменить прежнее моё обращение с вами. Теперь мы не друзья, как были раньше, а просто волонтёр и высокого ранга дипломатический представитель чужой страны. Прощайте, князь...

Эстергази ничего не оставалось, как сразу же покинуть великого князя.

Мельком глянув на отца, вытянувшегося в седле, окружённого блестящей свитой, Константин заметил, как по щеке императора поползла крупная слеза. Мгновенно слёзы полились и у Константина: он не думал, что отец, тиранивший Суворова в последние месяцы его жизни, способен был всё забыть и плакать о великом человеке.

А людская волна, запрудившая весь Невский, всё катилась и катилась за погребальным катафалком, и не было ей конца...

Из Аугсбурга Константин заехал в Кобург — там во всё время его отсутствия жила его молодая жена Анна Фёдоровна. Но герцог и герцогиня Кобургские встретили его не очень приветливо — они уже знали от дочери, что Константин плохой семьянин, что он мучает жену, фаворитками его становятся женщины всё более и более низкого происхождения, а жена забыта и заброшена. Словом, родители Анны Фёдоровны дали понять Константину, что недовольны его поведением, косвенно высказывали свои взгляды на семейную жизнь, и пребывание это оставило у великого князя более чем удручающее впечатление.

Анна Фёдоровна должна была покинуть свой родовой замок, уехать в постылый Петербург, и Константин ничего не сделал для того, чтобы хоть как-то скрасить её расставание с родителями. Он хмуро ждал, когда она пересядет в его карету, и молчал почти всю неблизкую дорогу.

Зато в Петербурге лицо его расцвело. Отец восторженно встретил сына — в его честь была воздвигнута триумфальная арка, а торжества по случаю его приезда длились больше недели. Балы, обеды, спектакли — всё было в честь героя.

И всё более подозрительно и холодно смотрел на брата Александр.

Константин смутно догадывался о причинах такого охлаждения старшего брата и по-солдатски решил объясниться с ним начистоту.

— Александр, — торжественно сказал он, едва они остались одни на просторной аллее Царского Села, — в последнее время ты отдалился от меня, всё более ищешь общества Адама Чарторыйского, да и других твоих новых друзей. Я хочу только одного: чтобы ты знал, если когда-нибудь ты станешь государем, более верного и преданного помощника и подданного, чем я, у тебя не будет.

Александр с удивлением смотрел на круглое, курносое, не слишком красивое лицо младшего брата, покрасневшее от усилий выразить свои мысли достаточно чётко и просто.

— Я всегда был уверен в этом, — негромко ответил он. — Но к чему ты...

— Батюшка теперь отличает меня больше других, но, поверь, я служил и служу верно царю, отечеству...

Бело-розовое, несколько женственное лицо Александра тоже слегка покраснело, но как-то пятнами, на щеках, на маленьком и слишком округлом подбородке, даже на высоком белом лбу.

— Завидую я тебе, Константин, — негромко сказал он, — ты был в настоящей кампании, а меня государь не отпустил. И вот ты герой, а у меня будни — смотры, парады, разводы. — Ив порыве былой молодой откровенности, вовсе понизив голос, продолжил: — А каково, если перед всеми генералами, офицерами, солдатами тебе в лицо кричат: «Вам свиньями командовать, а не людьми!..»

Константин поднял голову, глаза его с жалостью и любовью смотрели на брата.

— Батюшка, — тихо промолвил он, — бывает сердит и суров, но поверь мне, он добрый и щедрый человек.

— Никогда не знаешь, — ответил Александр, — что ему понравится, а что нет.

— Я всегда буду тебе верным слугой, — так же тихо повторил Константин.

Константин обнял своего коротышку брата — голова его возвышалась над ним почти на половину, — и Константин обхватил плечи Александра. Они постояли, обнявшись, потом, опомнившись и оглянувшись по сторонам — не видел ли кто их братских объятий, — словно стыдясь, разошлись в разные концы тёмного, заросшего зеленью, сада.

Очень скоро Константину пришлось убедиться в справедливости слов Александра.

Как и прежде, Константин был в чине инспектора кавалерии и должен был приходить на смотры и разводы, пропустить которые не смел никто из офицеров и высших командных лиц. Однажды после развода Павел, очень довольный муштровкой полка, пригласил к обеду и своих сыновей, а за столом стал расспрашивать Константина об Италии, о поведении там солдат и офицеров, завёл разговор и о знаках отличия и особых воротниках на мундирах младших чинов.

— Что знаки, — весело ответил Константин, — вот с алебардами в Италии солдаты справлялись хорошо: они топили ими костры. Четыре аршина высотой, колоть ими неудобно, а для топки годятся, другого-то дерева нет...

Павел внимательно слушал сына.

— Вот как, — неопределённо сказал он, — ну а как насчёт штиблет?

— А башмаки скидывали да топали босыми, потому как очень неудобно по горам да рытвинам. И в походе неловко, и полы у мундиров сильно загибаются...

— И ты можешь что-то предложить взамен? — спросил Павел.

Константин пожал плечами.

— Сумеешь показать свою обмундировку? — снова спросил Павел Константина.

И опять Константин неопределённо пожал плечами.

— Вроде не швейка, — смешливо ответил он.

— Швейка не швейка, а чтобы через пять дней показать новую обмундировку нижних чинов, удобную и нарядную...

— Постараюсь, государь, — скромно потупился Константин.

А у самого запрыгали внутри смешинки — не раз говорил ему Суворов, как неудобна нынешняя форма для нижних чинов и рядовых, и даже показывал на бумаге, какую форму надо было ввести в армии для удобства в походах и сражениях.

Ровно через пять дней Павел явился в специально отведённую для смотра залу. Перед ним стояли навытяжку несколько нижних чинов и рядовых в уже сшитой по меркам и фасону самого Константина форме, Константин, гордый срочно сделанной работой, внимательно следил глазами за выражением лица государя. Вместо похвалы услышал он вдруг гневные выкрики отца:

— Я вижу, что ты хочешь ввести потёмкинскую форму в мою армию!

Константин побледнел: знал, как ненавидел отец давно умершего Потёмкина, всякое напоминание о его победах было для него острый нож.

И верно, форма немного напоминала потёмкинскую, не слишком, конечно, но была просторна и удобна.

— Прочь с моих глаз! — проревел император и выбежал из залы.

Растерянный и побледневший Константин приказал солдатам отправляться в казармы и снять новую форму, не показываясь нигде.

С этих пор не было случая, чтобы Павел не уколол младшего сына выговором, бранью, распеканием за недосмотр.

В полной мере познал Константин несправедливость и жестокость отца на декабрьском параде войск. Императору почудилось, что Конногвардейский полк, шефом которого был Константин, недостаточно чётко выполнил все экзерциции, и он велел полку убраться с глаз долой и стоять в Царском Селе, не смея показываться в столице. Тем же строем под тот же барабанный бой весь полк промаршировал в Царское Село в отчаянный мороз в одних мундирах. Вместе со всеми скакал впереди солдат и Константин.

Казарма для солдат была относительно тёплая, и Константин позаботился о том, чтобы и конюшни тоже были натоплены. Подумал он и обо всех мелочах быта конногвардейцев. А вот для себя у него не было времени подготовить жильё. У него в Царском был дворец, купленный ещё бабушкой, Екатериной Второй, для внука Константина, у фаворита Ланского. Но никто не предполагал, что этот летний дворец может стать и в зимнюю стужу пристанищем для Константина и его свиты. Мало этого, даже Анне Фёдоровне пришлось переселиться в этот дворец и много дней зябнуть от жестокого холода: дворец не топили всю зиму, да и не приспособлен он был для зимнего житья. Константин и его свита вынесли холод без особых натуг, а Анне Фёдоровне пришлось туго. Она жестоко простудилась и долго лежала в горячке.

Гнев отца можно было умерить только одним — сильной муштровкой, безукоризненным знанием всех приёмов парада и боя. Константин с утра до глубокой ночи проводил время на плацу, тщательно отрабатывая с гвардейцами все элементы.

Кончилась зима, настала тёплая весна, и конногвардейцы были допущены к параду. Теперь их строй отличался чёткостью, а лошади как будто слушали полковую музыку и легко, красиво поворачивались со всадниками во всех перестроениях полка.

Павел весело смотрел на сына и приказал ему вернуться с полком в Петербург.

Теперь Константин получил новое назначение: инспектор кавалерии был послан Павлом на австрийскую границу ревизовать дела в полках лёгкой кавалерии, расположенных там.

Зная пристрастие своего родителя, Константин и здесь работал не покладая рук. Во все дни его инспекции снова и снова строились и перестраивались конники, ходили в атаки, спешивались и вновь вскакивали на коней, и Константин распекал начальников, слишком вольно живущих вдали от государева глаза.

Впрочем, инспекцию скоро пришлось отменить. Государь вызвал младшего сына на освящение нового жилища императора и всей его семьи — Михайловского замка.

Павел решил собрать под одной крышей всю свою семью — он отвёл помещения для Александра с Елизаветой Алексеевной и для Константина с Анной Фёдоровной, переселив их из отдельных дворцов, где они жили своими семьями. Константин недовольно поморщился, узнав о том, что придётся жить бок о бок с отцом, всеми своими братьями и сёстрами. Конечно, большая и дружная семья — это очень романтично и по старым русским обычаям, но теперь ему не будет хватать свободы, времени на свои тайные удовольствия и приключения. Всегда на глазах императора, стражи, матери, родственников...

Однако когда он впервые пошёл по широченной парадной лестнице с гранитными ступенями и тяжеленными перилами из серого мрамора, увидел гвардейцев, вытянувшихся перед входами в парадные апартаменты, сердце его дрогнуло от красоты и суровости дворца. А когда он прошёл Белый, или Воскресенский, зал и открылись высокие тяжёлые двери в Большой тронный зал, то так и застыл на месте. Стены, затянутые тёмно-зелёным бархатом, расшитым золотом, венчались искусной золотой резьбой, а у одной стены на этом фоне резко выделялся золотой трон под роскошным балдахином из пунцового бархата, затканного золотым шитьём.

В день архистратига Михаила началось освящение дворца. Гром пушек сопровождал шествие царя и всей его семьи, сановников и вельмож от Зимнего дворца до нового жилища императора. Войска, построенные в почётном карауле, застыли, как каменные статуи. Нарядные, в парадной форме, они радовали глаз Константина новой обмундировкой, чётким, строгим строем, ровными линейками шеренг и колонн.

Павел разрешил всем самым знатным людям государства присутствовать на освящении нового дворца и осмотреть Михайловский замок. Убранство дворца вызвало восторженные толки и разговоры в Петербурге, но стены и перекрытия ещё не успели просохнуть, в залах стоял туман, тысячи огоньков свечей едва проглядывались сквозь мутное марево, и большинство великолепных залов, статуй, картин пропало для глаз восхищенных зрителей. Гости едва различали нежный бархат и роскошную обивку стен, плафоны, расписанные выдающимися мастерами живописи.

Ещё месяцы прошли до тех пор, пока царская семья смогла поселиться в своём новом доме. Константин многие вёрсты прошагал по замку, разглядывая творения старых мастеров живописи и скульптуры, необычайные по вкусу и изяществу помещения покоев матери, отца, свои и Александра. Первые дни жизни во дворце он всё время ходил и рассматривал, удивляясь тому, как сумел отец в такой короткий срок сделать весь замок удивительным произведением искусства.

Впрочем, во дворце надо было жить, и жилые помещения обставлены были довольно просто. А кабинет самого Павла перегораживался ширмами, за которыми стояла обыкновенная железная кровать с кожаным матрацем и плоской кожаной подушкой. Сын всегда пытался подражать отцу, и в его покоях тоже всё было скромно — железная походная кровать, большой просторный письменный стол, несколько кресел и стульев да широкий камин с мраморной доской над ним. Здесь собрал Константин все подарки и сувениры бабушки, мелочи и безделушки, которые радовали его глаз и отвлекали от мыслей о службе.

Только сорок дней прошло с тех пор, как поселился Константин в Михайловском замке. Никогда ещё не видел он, чтобы так строг, требователен и несправедлив был к нему и Александру отец. Он всё время с подозрением смотрел на них, оглядывал с головы до ног, окидывал таким же подозрительным взглядом жену, Марию Фёдоровну, и Константин терялся в догадках: чем же не угодил он государю, чем опять недоволен отец — и старался как можно исправнее нести свою службу. Но доклады и рапорты императору превращались в пытку, из каждого пустяка умел делать отец целую драму, и ничего, кроме брани, сердитых окриков, злобной воркотни, не слышал Константин за всё последнее время. Хуже того, указом 11 марта Павел вдруг приказал посадить под домашний арест двух своих старших сыновей. Они похолодели: неужели отец решил засадить их в Петропавловскую крепость, а мать — в монастырь, а потом жениться на княгине Гагариной, с которой давно уже сообщался по потайной лестнице? Такие слухи и недомолвки носились при дворе, и лишь по оброненным фразам да отрывочным словам догадывались братья о судьбе, предназначенной им императором.

Утром, как всегда, прибыл во дворец полковник Саблуков, обычно отдающий по утрам рапорт Константину о состоянии Конногвардейского полка, шефом которого был назначен Константин. Но он не нашёл великого князя. Ему сказали, что император со своими старшими сыновьями удалился в Михайловскую церковь.

Саблуков удивился странному приказу, полученному им рано утром, — дежурить по полку. Его эскадрон должен был заступить в караул во дворце, а его неожиданно оставляли на месте, да ещё и самому Саблукову приказали находиться при полке неотлучно. Что это значило, Саблуков не понимал, но так и не смог добиться встречи со своим непосредственным начальником — Константином. Когда он уже под вечер прибыл снова во дворец, конвойный гвардеец заступил ему дорогу.

— Не велено пускать никого, — чётко отрапортовал он в ответ на объяснение Саблукова, что явился с докладом к великому князю Константину.

Саблуков возмутился: что всё это значит? Ему удалось уговорить гвардейца пропустить его в кабинет Константина.

— Великий князь под арестом, — тихо сказал гвардеец.

Саблуков удивился ещё больше, но, войдя в кабинет великого князя, увидел его.

Константин был сильно взволнован, как всегда, в волнении он хлопал себя по карманам руками и принял Саблукова, оглядываясь, как будто страшась чего-то.

Саблуков начал свой доклад о состоянии полка и о странном приказе не являться на дежурство во дворец, а оставаться в полку. Константин проявлял мало внимания к словам полковника.

Много позже сам Саблуков так писал об этом:

«В кабинете Константина появился и Александр, имевший вид испуганного, крадущегося зайца.

Оба брата молча слушали про доклад.

Вдруг дверь отворилась, и появился государь в сапогах со шпорами, и шляпой в одной руке и с палкой в другой и направился, как на параде, прямо к нам. Александр, ни минуты не медля, побежал в свои покои. А Константин словно окаменел на месте, только руки его продолжали мелко и часто бить по карманам. Я обернулся и передал государю мой доклад о состоянии полка. Государь сказал:

— Ты дежурный?

Затем он дружелюбно кивнул и вышел. Тотчас в комнату опять заглянул Александр.

— Ну, брат, что ты на это скажешь? — спросил его Константин. — Разве я не говорил тебе, что он, — жестом показал он на меня, — не будет бояться?

Александр спросил меня, неужели же я не боюсь государя.

— Нет, — спокойно ответил я, — я исполняю мой долг и боюсь только моего шефа, великого князя Константина Павловича.

— Так вы ничего не знаете? — спросил Александр.

— Ничего, ваше высочество, кроме того, что я дежурный не в очереди.

— Я так приказал, — сказал Константин.

— К тому же, — заметил Александр, — мы оба под арестом...

Я засмеялся. Великий князь удивился.

— Отчего вы смеётесь?

— Оттого, — ответил я, — что вы давно желали этой чести.

— Да, — сказал Константин, — но не такого ареста, какому мы подверглись теперь. Нас обоих водил в церковь Обольянинов (генерал-прокурор) присягать в верности!

— Меня нет надобности приводить к присяге, — сказал я. — Я верен.

— Хорошо, — заметил Константин, — теперь отправляйтесь домой и смотрите, будьте осторожны...

Саблуков вернулся домой смущённый и полный дурных предчувствий.

А через два часа к нему прибыл фельдъегерь из дворца с приказанием немедленно прибыть во дворец. Саблуков сразу же отправился. Павел уже был в чулках и башмаках вместо сапог и спросил Саблукова:

— Вы якобинец?

— Так точно, ваше величество...

— Не вы сами, а ваш полк?

— Я, пожалуй, но относительно полка вы заблуждаетесь.

Император внимательно взглянул на Саблукова:

— Я знаю, что лучше. Караул должен удалиться...

Саблуков скомандовал караульным солдатам «направо марш», и они, чётко печатая шаг, ушли.

— Ваш эскадрон, — довольно дружелюбно сообщил император, — будет послан в Царское Село. Два бригад-майора будут провожать полк до седьмой версты. Распорядитесь, чтобы в четыре утра все были готовы вместе со своими пожитками.

А двух камер-гусаров он распорядился поставить на часах у своей опочивальни».

Этот караул Саблукова был последним караулом, верным императору. Он отослал его вопреки распоряжению Константина и тем ускорил свой смертный час...

Константин, посаженный под арест, ничего не знал о последних распоряжениях государя. Правда, он видел, как мрачен и суров за ужином отец, как нервничает и грустит Александр, как испуганно смотрит вокруг Мария Фёдоровна, а Елизавета Алексеевна не поднимает глаз от тарелки. Не знал Константин, что генерал-прокурор Обольянинов уже предупредил царя об измене, о заговоре против него, но ошибся, назвав замешанными в него и императрицу, и обоих великих князей. Потому и обстановка за последним ужином была как нельзя более напряжённой и нервной. Павел то и дело злобно и дико посматривал на свою семью, а перед самым удалением в опочивальню насмешливо остановился перед Марией Фёдоровной, скрестив руки и злобно пыхтя: Этот жест всегда означал у него крайнюю степень нерасположения, затем он повторил этот жест перед обоими сыновьями и лишь потом ушёл, не попрощавшись перед сном со своими близкими. Мария Фёдоровна заплакала, тоже ушла, сморкаясь в кружевной платочек, а Константин и Александр переглянулись, пожали плечами и отправились по своим апартаментам.

Константин сразу же завалился на свою походную кровать и крепко заснул. Александр же тайком подошёл к камер-фрау Гесслер с просьбой остаться в эту ночь в прихожей до появления графа Палена. «Когда он явится, войдёшь к нам и разбудишь меня, если я буду спать», — добавил он изумлённой такой просьбой камеристке.

В соседнем с его опочивальней покое сидели его адъютанты — Уваров, Волконский, Бороздин. А он лежал одетый на кровати и прислушивался к каждому шороху.

Гесслер не входила в покой Александра, граф Палён не пришёл ещё. Но уже раздавались во дворце истошные крики, уже слышались хохот, топот сапог, уже звенели разбиваемые зеркала. Первым в спальню Александра ворвался Николай Зубов, несколько минул назад ударивший царя в висок золотой табакеркой, зажатой в кулаке. Удавленный заговорщиками император уже лежал на своей железной койке, кое-как приведённый в порядок...

— Ваше величество, — голос Зубова снизился до шёпота, — ваш отец скончался...

Александр рывком повернулся от стены, поднялся, и страшная гримаса исказила его лицо. Полковник Бороздин подскочил к наследнику, подхватил его под мышки — Александр побледнел и повалился на пол, но, поддержанный Бороздиным, быстро оправился и отошёл к окну.

О чём думал он в эти первые минуты после убийства отца? Наверное, о том, что всю жизнь не будет давать ему ни сна, ни покоя эта смерть, которую поощрил он сам, одобрив весь заговор. Разве мог он даже предположить, что отец его отречётся от престола, но он тешил себя этой мыслью, заглушая здравый смысл.

Поручик Полторацкий вбежал в спальню Александра. Тот сидел, свесив голову, в кресле, без мундира, но в штанах, с синей лентой поверх жилета. Полторацкий отдал честь, громко выкрикнул:

— Поздравляю, ваше величество!

— Что ты, что, Полторацкий, — запротестовал Александр.

Палён и Бенингсен приблизились к новому императору.

— Как вы посмели! Я никогда этого не желал и не приказывал!

Он вскочил и опять повалился на пол. Палён кинулся на колени:

— Ваше величество, теперь не время... Сорок два миллиона человек зависят от вашей твёрдости...

Он обернулся и резко сказал Полторацкому:

— Господин офицер! Извольте идти в караул! Император сейчас выйдет!

Он действительно вышел. Бледный, дрожащий, но твёрдый, он сделал несколько шагов и, заикаясь, произнёс:

— Батюшка скончался от апоплексического удара. Всё будет при мне, как при бабушке...

Громкое «ура» раздалось со всех сторон. А Константин всё ещё спал на своей походной железной койке. Пьяный Платон Зубов ворвался в его опочивальню, адъютанты задерживали его, но он сообщил им о смерти Павла, и мгновенная тишина настала в прихожей. Платон грубо сдёрнул с Константина одеяло, на него пахнуло запахом перегара.

— Ну, вставайте! — закричал Платон. — Идите к императору Александру, он ждёт вас.

Константин ещё не совсем проснулся, дерзкая речь Зубова привела его в странное состояние: ему казалось, что он ещё спит и видит кошмар. Но Платон был живым видением, а не фантомом. Он стащил Константина за руку с постели, бросил ему сюртук, панталоны, сапоги. Константин машинально надевал, всё ещё не очнувшись от сна, последовал за Зубовым. Не забыл Константин, однако, захватить свою польскую саблю.

Вбежав в комнату брата, Константин увидел Александра в слезах и пьяного Уварова, сидящего на мраморном столе.

— Отца больше нет, — сказал брату Александр.

Рука Константина сама собой потянулась к сабле — он понял слова Александра так, что заговор был обращён против всей императорской фамилии, и приготовился обороняться, во всяком случае, дорого отдать свою жизнь, защищая честь и достоинство престола.

Он склонился к Александру и услышал его шёпот:

— Они твёрдо обещали мне, что сохранят батюшке жизнь...

Константин отшатнулся от брата.

— Ты будешь мне верен? — негромко произнёс Александр.

— Присягаю первым, — так же тихо ответил Константин.

— Едем отсюда в Зимний, — поднялся Александр, — ты мне нужен, я полагаюсь на тебя. Здесь мне всё постыло...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Как преобразует этот мир луна, какие удивительные краски, отблески, полосы создают чистое небо и ночное светило на нём, какими странными и нереальными кажутся в этом свете все вещи, и вся дневная жизнь с её суетой отступает, становится ненужной и даже отвратительной в этой голубоватой, перламутровой дымке лунной ночи. Яснее, отчётливее проступают скрытые в глубине души чувства, оттенки любви и добра, как будто обнажаются скрытые пружины потаённого мира, хранящегося в душе человека! Так думалось Маргарите, когда она от окна смотрела вглубь комнаты, освещённой этим призрачным нереальным светом. Да и вообще существует ли дневной мир с его суетой и видимой реальностью, существуют ли еда и заботы или под покровом суеты мы лишь забываем о том, каков на самом деле мир Вселенной, каковы мотивы и причины, лежащие в основе всех дневных поступков человека? Такие мысли приходили ей, и она была вея охвачена какой-то неземной жалостью ко всему живому, не освещённому этим призрачным светом, не выступающему в своей естественной сути на ярком солнце.

— Я только теперь понял удивительные слова из «Песни песней», — тихо сказал Александр, — только в таком нереальном свете можно понять до глубины души эти строгие и спокойные слова.

И он, тоже охваченный лунным пламенем, начал читать эти строки:

— Нельзя сказать лучше, — снова прошептал он, — но в этом свете вся ты прозрачна, словно облако под луной...

— Ты преувеличиваешь, — засмеялась Маргарита, — просто лунный свет заставляет по-другому смотреть на мир! Да и вообще, что знаем мы о нашем мире, если взираем на него лишь своими несовершенными глазами...

— Иди ко мне, — протянул он руки, — под этим лунным светом и наша любовь кажется мне нереальной, тонкой, пронизанной лунными отблесками, словно сеть, в которую мы попали оба и никогда от неё не освободимся...

— И стоит ли освобождаться? — в тон ему ответила она. — Разве это не самый прекрасный плен из всего, что существует на свете, разве это не самый пленительный сон, в котором мы спим и не хотим пробуждаться к грубой реальности жития?

— Древние знали мир лучше, если могли о нём сказать такими словами, что до сих пор волнуют и тревожат сердце:

Он опять протянул руки, она тихонько склонилась в эти крепкие объятия, и губы их слились в долгом и страстном поцелуе.

— Я боюсь только одного, — прошептала она, — что ты просто видение, мой неощутимый сон, боюсь проснуться и не увидеть тебя рядом...

— Клянусь, — ответил он, — ты будешь со мной везде. Я и не думал никогда, что любовь может быть такой жадной и требовательной. Но если любят, каким прекрасным должен быть мир, как все должны смотреть друг на друга!.. А между тем в мире столько зла, столько беззакония и гадости...

— Что нам до этого, есть мы с тобой, а больше нам не нужно никого...

Но оказалось, что в мире, кроме них, так много дел и суеты, что и они не остались в стороне от реальности с её страстями и войнами, кровью и грязью.

Едва прошло несколько дней их нежной и страстной любви, как загремели пушки на западе, и Александр вместе со своим Муромским полком должен был отправиться к австрийским границам, где снова в угоду желаниям правящих миром начинались кровавые схватки.

«Государь милостивейший! Повелением любящего сердца осмеливаюсь припасть с мольбой к стопам Вашего императорского величества о благодеянии: умоляю дозволить мне сопровождать мужа моего, Тучкова Александра Алексеевича, в походе к австрийским границам.

Любовь к Тучкову составляет мой личный мир и выражается жаждой дела вместе служить Престолу и Отечеству. Прошу Вашего разрешения выехать с мужем в действующую армию — не лелею никаких выгод для обеспечения собственной жизни, но имею надежду подарить себе счастье разделить с мужем марсовы испытания судьбы. Моя натура крепка, а идея и прожигающее душу чувство справедливости освящены внушениями христианской веры.

Рассчитываю на великодушие Вашего характера, прибегаю единственно к нему.

Вашего императорского величества верноподданнейшая Маргарита Тучкова».

Не посчитал возможным юный император разделить участь мужа с прелестной и верной женой, не разрешил сопровождать его, посчитал, что сей пример может захлестнуть и других жён офицеров.

Что ж, решила Маргарита, раз нет официального разрешения, она поедет за мужем его верным слугой, его денщиком. Отрезала роскошные волосы, спрятала оставшиеся под грубую шапку, оделась в грубый армяк и не менее грубые штаны, долго подбирала обувь денщика: её маленькая нога утопала в самых малых сапогах. Но оделась и в ночь выезда Тучкова вскочила на коня.

В слезах и изумлении провожала дочь старая Варвара Алексеевна — никто ещё из жён дворян не осмеливался так себя преобразовать.

А Александр Алексеевич лишь любовно посматривал на жену да нарочито резким голосом приказывал стаскивать с него сапоги, подводить лошадь и делать ещё сотни незаметных вещей. Качала головой Варвара Алексеевна — что творит любовь с её старшей дочерью, какой завистливый и злобный шёпот провожает её.

— Не ты первая, — сказал Маргарите Александр, — жена моего отца, матушка моя, повсюду сопровождала его, хоть и не в таком звании и чине, что ныне ты присвоила себе...

Нет, матушка Александра не была так искусна в верховой гоньбе, не сидела на спине коня по-мужски, а уж если следовала за мужем, то в покойной карете, долгуше[16], с жаровней и периной, на которой можно было не только вздремнуть, но и вытянуться, укрыться пуховиками и так провести ночь в езде по колдобинам и ухабам. А уж сколько их встретилось на пути матушки Александра, можно было лишь догадываться.

Носило отца Александра по всей России, от самых южных пределов до Финляндии, строил он крепости, взрывал стены несдающихся цитаделей, наводил мосты, делал глубокие подкопы, а потом возводил стены и выводил круглые башни, окружал Россию со всех сторон каменными крепостями, закладывал крепкие фундаменты на пути набегающих на границы врагов.

Глава всех инженеров России, Алексей Васильевич Тучков в своей жизни сделал столько, что его дел хватило бы на два-три поколения.

Закончив инженерную школу, созданную ещё Петром Первым, уже при Елизавете он был послан на Семилетнюю войну. И тут его первые опыты по устройству подрывных, маскировочных и подкопных работ, временных переправ, ложных позиций, надёжных лагерей для войск были замечены самой императрицей и её командирами. Да только всё его искусство было похоронено Петром Третьим, сменившим Елизавету и сразу же заключившим мир с Пруссией, которым зачеркнул все победы и завоевания русских войск в этой нелепой войне.

Оценила дарования Тучкова-старшего лишь Екатерина Вторая: уже через год после восхождения на престол назначила она его капитаном инженеров «за трудоспособность и придумы, влекущие победы». А в кампании 1771 года отец Александра был пожалован чином подполковника, а потом и полковника всех инженеров России.

И всюду, словно тень, следовала за ним его молодая жена, Ульяна Петровна. Куда шлют мужа, туда едет и она. То в степи задунайские, отсиживается в деревенской избушке, когда муж строит фортификационные заслоны и укрепления, взрывает мосты и переправы на виду у противника. А потом отмывает, обихаживает, кормит мужа, не знающего отдыха от трудов, а между делом снова и снова рожает сыновей. Где в походе, где в крестьянской избе, где в главной квартире — немало детей родила и воспитала Ульяна Петровна. Первых схоронила — тоже были сыновья, да не вынесли тягот вечных фронтовых передвижений. Но пятеро поднялись достойными своего отца, крепкими да сильными, и все пятеро пошли на службу царю и Отечеству, как служил отец.

Знали все о легендарном прошлом отца — мать передавала им то, что знала сама, перечисляла имена, известные по баталиям и сражениям: то Румянцев, покрывший себя славой в Задунайском походе, то Суворов, знаменитый и простой для неё человек, с которым столкнулась она в Финляндии, куда отправился вместе с ним и Тучков для строительства крепостей на севере России. Слушали её сыновья и не понимали, как может мать так легко произносить эти имена, почему говорит о них запросто, разбирает характеры по косточкам, подсмеивается над неуживчивостью Суворова или над властной запальчивостью Румянцева. Для них, сыновей, имена эти давно вошли в историю, сделались предметом почитания и поклонения, а мать словно бы и не догадывалась, с какими людьми сталкивала её жизнь, рассказывала какие-нибудь смешные эпизоды, и сыновьям оставалось только удивляться на свою много знающую, но такую незаметную и скромную мать.

Александр родился, когда старшему из братьев Тучковых, Николаю, было уже семнадцать лет. Записанный кондуктором, как тогда именовали нижние чины инженерного корпуса, он уже в семнадцать состоял адъютантом главного начальника артиллерии, а затем его служебный список начал быстро пополняться. Уже к девяностому году прошлого, восемнадцатого столетия Николай был майором Муромского пехотного полка, в котором и находился сейчас Александр и в котором под видом его слуги скрывалась Маргарита. Но Николай давно покинул этот полк, продвигаясь по служебной лестнице через бои, сражения, фортификационные занятия на границе с Финляндией под руководством отца, а его подвиг в польской кампании заслуженно был отличен императрицей Екатериной.

В то время Николай был в резерве Великолукского полка. Кровавый бой между русскими солдатами и поляками уже затихал, всё поле было устлано трупами, и вдруг свежий отряд улан-пруссаков кинулся на отступающих повстанцев Костюшко, задумав предательски вырезать их. Весь день пруссаки выжидали, кто кого одолеет, и, лишь увидев, что русские отбили все атаки и заставили поляков бежать, кинулись на богатую добычу и беспомощных отступавших.

Тучков вылетел наперерез пруссакам и вынудил их отойти. Екатерина за этот подвиг наградила Николая Тучкова орденом Святого Георгия и сказала слова, которые до сих пор повторяли в семье Тучковых: «И впредь честь держи в ратном деле превыше всего...»

Николай теперь уже был генералом, а его участие в итальянской кампании Суворова было отмечено не одним орденом.

В эту русско-прусскую кампанию он был не в строю — инспектировал русские войска в Лифляндии. Новый император ознакомился с его дельной программой строительства новых крепостей и восстановления обветшавших, и Николай продолжал дело отца.

Служил и Алексей, другой брат Александра, да не вынес самодурства графа Аракчеева и вышел в отставку генерал-майором. Он купил у наследников князя Потёмкина обширнейший дом в Москве и устроил там картинную галерею — Алексей слыл великолепным знатоком старой и новой живописи. Московское дворянство уважало Алексея Алексеевича, и скоро он из попечителей Московского университета сделался предводителем московского уездного дворянства.

А Сергей Алексеевич воевал теперь где-то на юге — постоянные схватки с персидскими воинами надолго оторвали его от главного театра войны в Европе.

Многими орденами за свои боевые дела был награждён и последний перед Александром брат Павел. Так что вся семья Тучковых была исключительно военной, и для них не было чем-то поразительным то, что Маргарита собралась на войну вместе с мужем Александром. Разбросанные по разным уголкам России, стоявшие на страже её границ по всей протяжённости, они тем не менее знали всё друг о друге, постоянно переписывались, делились военными новостями, знали, где кто находится и как идут дела у того или иного брата. Это была очень дружная семья.

Маргарита даже позавидовала Александру — он был младшим в семье, и братья советовали ему, как поступать, хотя и отличался младший большой самостоятельностью. А Маргарита была самой старшей, за ней шли и к ней прислушивались младшие братья и сёстры, она была для них знающей и опытной, потому и решала всё за себя только одна она.

В то же время она понимала, что труднее быть в семье младшим. Братья отнеслись к женитьбе Александра с некоторой настороженностью, ни один из них не приехал почтить новобрачных, а Ульяна Петровна ограничилась наскоро произнесённым благословением и тоже не появилась на свадебном пиру. Кто знает, чем руководствовалась семья мужа, но Маргарита чувствовала глухую враждебность и недоверие. То ли это были типичные предрассудки: мол, взял младший братец за себя разведенку, женщину, уже раз побывавшую в браке, — то ли понимали они, что брак этот не принесёт Александру ни богатого наследства, ни исконных связей в военной среде. Может быть, ещё и поэтому Александр знакомил Маргариту с историей своей семьи очень осторожно, опасаясь задеть её чувствительное сердце и оправдывая холодность братьев и матери то удалённостью от старой столицы, то усталостью, то участием в больших делах. Словом, он хорошо понимал, что должна испытывать Маргарита, окружённая со стороны его семьи неприязненным восприятием, и потому с усиленным вниманием подмечал все её повседневные мелкие хлопоты и старался своей заботой хоть как-то сгладить несложившиеся отношения между её и своими родственниками.

Впрочем, Маргарита как-то отбрасывала от себя эти несложившиеся отношения — ей было достаточно того, что Александр любит её, что она обожает своего мужа, что любовь их прошла испытание временем и устояла.

Ей вообще не было дела до той жизни, которая текла вне её семьи, она как-то равнодушно отметила и смерть императора Павла, и вступление на престол нового государя, Александра. Что ей было за дело до внешних событий, если любовь расцветала в её душе, если она, лишь взглянув на своего мужа, уже радовалась и улавливала в его больших голубых глазах отблески своего счастья?

Но жизнь властно вмешивалась в её сугубо интимные устремления. Всевластный Наполеон арестовал герцога Энгиенского, а потом расстрелял его. Это далеко, где-то во Франции, там Наполеон может позволять себе всё, что угодно, думалось ей. Но вся монархическая Европа возмутилась, особенно поражён был предательством Наполеона новый молодой император, до того искавший путей к миру на всём пространстве Старого Света. И какое дело было Маргарите до того, что император Александр искал теперь союзников для борьбы с узурпатором, уже присвоившим себе императорскую корону?

Между тем события века вторглись и в судьбу Маргариты. Договорились короли, монархи, двинули войска навстречу новоиспечённому императору французов, и Маргарита неожиданно оказалась в центре этих событий: её муж отправился на войну вместе со своим Муромским полком, и она не захотела оставаться одна, расставаться с ним ни на час. Погибнуть — так вместе, выжить — тоже вместе. А если он будет ранен, она зацелует его раны, её любовь залечит их.

И теперь она тряслась по ухабистым дорогам вслед за пылью, поднятой сапогами солдат, ехала на статном коне, которого вывела из собственной конюшни, и любовалась своим мужем, носившимся от головы колонны к её хвосту, усматривавшим малейшую оплошность и бранившим младших командиров.

Постепенно входила она во все детали его службы и частенько подавала советы, от которых Александр приходил в восторг.

Но она видела, как тяжело и медленно подвигается к границам Пруссии полк, как уныло тянутся за ним крестьянские телеги с уставшими и больными солдатами, а за ними целый хвост офицерских кибиток и колясок со скарбом и провизией, со слугами и посудой, мягкими пуховиками и жаркими перинами, видела офицерских жён, которым разрешено было ползти вместе с мужьями по нелёгким трактам. С трудом двигался полк, едва делая в сутки по десять-двенадцать вёрст.

А когда пошли проливные дожди, и вовсе стало невмоготу: грязь разбитых ухабов засасывала колёса кибиток и повозок, солдаты подставляли свои плечи, вытаскивая из болотистой колеи рыдваны и тарантасы, понукали и без того выбивавшихся из сил лошадей и оставляли на обочинах то павшую лошадь, то сломавшееся колесо, то целую кибитку, изломанную внезапным падением.

Следы движения полка отмечались этими остатками по сторонам дорог, но полк всё-таки подвигался к границам незнакомой страны, чтобы вступить в бой с неприятелем, ждавшим его.

И вдруг в самый разгар похода пришло Александру неожиданное назначение — его переводили в Таврический гренадерский полк. Маргарита не успела даже обрадоваться этому перемещению — Муромский полк продолжал своё следование к границам Пруссии и Австрии, а Александру повелевалось прибыть к гренадерскому полку и вместе с ним начинать поход под Галымин.

Сборы были недолгими. Часть снаряжения, обоз с припасами, верные кони, шпоры и сабли тотчас были приставлены к делу. И снова поскакал Александр вместе с женой, всё ещё прятавшей свои отрастающие волосы под грубую денщицкую шапку, к новому назначению.

Теперь Маргарите не приходилось поспешать медленно — они скакали с Александром в сопровождении небольшого отряда казаков, от скорости передвижения захватывало дух.

Командующим армией был тогда старый вельможа екатерининских ещё времён, Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов. Но командующим он был только по названию: приехавший к армии император всем распоряжался сам, не слушал советов старого полководца, а потом и вовсе отправил его в ссылку, правда, довольно почётную, военным губернатором в Киев.

Командующим остался Бенингсен, тот самый, что сыграл такую ужасную роль в убийстве императора Павла.

Александр Тучков присоединился к Таврическому полку почти накануне сражения при Галымине. Он не успел освоиться с солдатами, которыми поручалось ему командовать, лишь мельком оглядел ряды полка, часть которого состояла из кавалеристов, бравых улан, а часть оставалась пешей, но была хорошо обучена метанию ручных гранат.

Обозы, а с ними и Маргарита, остановились вёрстах в пяти от местечка, где уже находились французские войска. Лесок и поле перед ним накануне достаточно хорошо были укреплены: вырыты валы и рвы, все повозки составлены в ряды, через которые прорваться неприятелю было бы трудно. А в самой середине расположились все, кто не был занят в боевых действиях. Горели костры, ближе к правому краю обоза развернут был полевой лазарет, и медбратья в белых балахонах и белых башлыках готовили свой инструмент для срочных операций и перевязок.

В небольшой палатке, раскинутой прямо посреди леса, Александр и Маргарита готовились к своему первому боевому делу.

Накануне Александр провёл весь вечер в главной ставке генерала Бенингсена, познакомился с этим сухопарым, долговязым и мрачным на вид командующим войсками и теперь всё ещё повторял в уме диспозицию, свою роль в сражении, место и действия своей части полка.

А Маргарита старалась создать хоть какую-то видимость уюта в полотняной палатке, в которой вместо постелей приготовлены были охапки мягкого сена да небольшой коврик для сервировки ужина.

— Знаешь, — сказал ей Александр, — я даже не испытываю волнения, настолько задача моя проста и возможна.

— Александр, — заговорила Маргарита, подсев на его охапку соломы, — запомни: моя любовь будет хранить тебя от всякой нелепой случайности. Я стану молиться за тебя, я стану волноваться. Но ведь это естественно, это так и должно быть...

— Успокойся, — закрыл её рот поцелуем Александр, — я буду под надёжной охраной моих гренадеров, а мой конь вынесет меня из-под всякой пули и убережёт от всякого штыка...

— И всё-таки помни: все мои молитвы будут за тебя. И ты будешь жив и здоров...

— Да я и не сомневаюсь, мой милый денщик, — засмеялся Александр.

С самого раннего утра Маргарита уже была на ногах. Она проводила выступивший полк до самых рвов, долго стояла на валу, пока не исчезли вдали чёрные точки всадников и не поднялась пыль за ногами пеших солдат.

Она вдруг поняла, что бездеятельное ожидание станет для неё нестерпимым, и пошла к походному лазарету, где уже всё было готово к приёму первых раненых.

Застонала вдали артиллерийская канонада, частая перестрелка доносилась лишь глухими хлопками, и весь лагерь взволнованно ждал вестей.

Показались на дороге, в облаках пыли первые повозки с ранеными.

И тут впервые осознала Маргарита, что такое война. До этого видела она только пропылённые лица солдат, устало шагающих в походе, видела, как выдирают они ноги из жидкой грязи ненаезженных дорог, как мелькают их согнутые под амуницией фигуры между частыми тонкими берёзками. А теперь увидела окровавленные лица, отстреленные руки и ноги, кровь и услышала стоны. Безобразная сторона войны обернулась к её лицу своей кровавой сущностью, но она закусила губы и лишь старалась предложить свою помощь тем раненым, что не требовали срочных хирургических действий.

Она бегала по лазарету, большому полотняному шатру, раскинутому под малорослыми деревьями и среди кустарников, то и дело мчалась к ручейку, текущему между узловатыми корнями, наполняла манерки[17] и котелки водой, обтирала лица раненых, вместе с санитарами укладывала их поудобнее прямо на голой земле.

Скоро, уже к вечеру, весь лазарет представлял собою страшное зрелище: стонали и кричали раненые, просили пить, а то и затвердевшей каши, рвали на себе повязки и бредили.

Доктора смотрели на Маргариту странно: что делает здесь этот молодой слуга, этот человек, одетый в мужицкую одежду и так хорошо изъясняющийся по-французски. Но потом поняли тайну и старались обратить на пользу лазарету её присутствие здесь.

— Спаси и сохрани, Пресвятая Матерь Богородица, спаси, сохрани и помилуй...

Весь день и вечер, что бы она ни делала, эта спасительная молитва была на её устах. Она твердила её как заклинание, как заговор, уже машинально и независимо от действий рук и ног.

Но вот вдали послышался топот копыт, в вечерней мгле он сгустился в сильный шум, и даже лазаретные служители выбежали на этот шум. Возвращался гренадерский полк, весь в пыли и крови, но знамя его развевалось впереди, и первым скакал Александр.

Когда он соскочил перед ней, омертвело стоявшей у ближнего костра, она словно ожила, бросилась ему на грудь и стала лихорадочно ощупывать его тело.

— Ты жив, — шептали её губы, — ты вернулся, ты весь в пыли, грязи, крови, куда ты ранен, какая шальная пуля укусила тебя...

Он отстранился от неё, пристально поглядел в её яркие, пылающие при свете костра зелёные глаза, чётко произнёс:

— Успокойся, даже ни одной царапины... Просто обычная военная работа...

Он не рассказал ей, как переходил из рук в руки маленький окопчик, как горели дома в предместьях Галымина, как падали и падали солдаты, успевая бросать раскалённые ручные гранаты в наседающих французов. Всё это слилось для него в одно — будничную военную работу, которую надо было сделать, и они её сделали.

Маргарита сразу захлопотала — ужин давно готов, все котелки и миски завёрнуты в тёплое одеяло, и она с умилением смотрела, как набросился он на еду, каким здоровым мужским аппетитом обладал он после этого боя. А потом собрала пропотевшее бельё, вытерла мокрой тряпкой всё его сильное белое тело и уложила спать, как большое дитя, на охапку мягкого сена, покрытого конской попоной.

Она долго сидела над ним, при свете свечи вглядываясь в его закрытые глаза и кладя руки на его и во сне дергающиеся руки, сжимавшие эфес невидимой сабли, на его рот, подергивающийся от безмолвного крика, и она поняла, что бой был жарким и трудным, и только его любовь мешала ему рассказать ей всё. Потом, когда-нибудь, он всё ей расскажет, но теперь, когда ещё свежи воспоминания об этом страшном дне, он ничего не станет говорить. И она сторожила его беспокойный сон, словно насылала на него защиту своего сильного чувства...

Бенингсен выдавал поражение чуть ли не за победу, успокаивал молодого царя, слал донесение за донесением о кровавых боях и больших успехах, которые были выдуманы им. Император верил — ему так хотелось верить в силу русского оружия.

Сообщал Бенингсен и о наиболее отличившихся в бою при Галымине. Об Александре Тучкове написал царю особо: «Под градом пуль и картечи действовал, как ученик...»

Два ордена и новый чин — шеф Ревельского полка пехоты — такими были для Александра последствия сражения под Галымином, и всё-таки даже позже ничего не говорил он Маргарите о своём первом бое, о первой стычке с прекрасно обученными французскими солдатами. Лишь старшему брату Николаю мог он написать об этом:

«Невзирая на ядра, картечи и пули, я совершенно здоров. Я участвовал в двух кровопролитнейших битвах. Особенно жестока была последняя, где в продолжение двадцати часов был я подвергнут всему, что только сражения представляют ужасного. Спасение моё приписываю чуду. Я оставил поле сражения в 11 часов вечера, когда неприятельский огонь умолк. Я отступил после всех...»

Бенингсен положил горы трупов на всех полях сражений, где ему пришлось командовать русскими войсками, и всё-таки не добился победы.

Сражения следовали за сражениями. Наполеон захватил кусок Пруссии, захватывал одну за другой русские крепости, и русский царь поспешил на подмогу Фридриху-Вильгельму. Эта помощь стоила ему очень дорого, но ради королевы Луизы русский самодержец мог пожертвовать всей своей армией. Лишь крупные поражения, чуть ли не гибель самого императора спасли Россию от помощи такой ценой крохотному немецкому королевству. Наполеон захватил Пруссию, и королева Луиза, красавица, гордая прусская дива, стала его пленницей. Только тогда стал Александр искать пути к миру с Наполеоном.

И снова скакал Тучков со своей неизменной Маргаритой к месту нового назначения. Он взглядывал на её разгорячённое скачкой лицо, улыбался и самонадеянно говорил:

— Не бойся за меня, я, как видишь, счастлив в сражениях. Пули меня облетают стороной, картечь меня не трогает, а саблю я и сам отобью...

Она смотрела на его ясное лицо и думала: «Как же он не понимает, сколько молитв вознесла я за него Богу, Богородице, всем святым?» Лишь эти молитвы и помогали ему выходить из кровопролитных сражений живым, здоровым, без единой царапины, хотя никогда он пулям не кланялся, солдаты всегда видели его впереди в самых жарких схватках. Нет, не понимает он, насколько благосклонен Господь именно к ней, отстоявшей свою любовь в горячих спорах с матерью и отцом, потому что каждое его сражение — это её молитвы о том, чтобы её любимый вышел из боя живым и невредимым...

Ревельский полк недавно вышел из жарких боев, и новому шефу полка забот было невпроворот. Солдаты обносились, вместо сапог были у них на ногах странные опорки, а иные и вовсе щеголяли босиком при уже начавшихся морозах, одежонка, солдатские мундиры поизорвались и поистёрлись. Сверх того, нерадивые интенданты часто не подвозили продовольствие, и солдаты перебивались кто чем мог. Тучкову пришлось вступать в жестокие схватки с интендантами, угрозами и лаской склонять их к выполнению своего долга, уговаривать и умолять, вместо того чтобы посадить под арест и держать на хлебе и воде. Отговаривались интенданты всем, чем только могли: и плохими дорогами, и осенней распутицей, и отсутствием в магазинах и на базах провизии, не подвезённой вовремя, и падежом лошадей...

Всё было верно: осенняя распутица надолго вывела из строя нормальное снабжение, лошади, заморённые и заезженные, падали прямо на дороге, денег в полковой кассе не было, жалованье офицерам уже не платили много месяцев. Александр выбивался из сил, сражаясь с интендантами. На его плечах были теперь заботы обо всём: и чтобы в полку было достаточно мушкетов и штыков, и чтобы солдаты не мёрзли и не голодали...

Александр предпочитал не волновать жену своими будничными заботами. Но и она видела, как мёрзнут и голодают солдаты, каким лишениям и испытаниям подвергается их стойкость. Знала, что в бою они стоят как вкопанные перед врагом, предпочитают умереть, а не бежать от штыка. Она не стала ждать интендантских посулов — получила деньги за оброк в одной из своих тульских деревень, поехала по сёлам и хуторам, накупила муки и крупы, мяса и овощей, и на пяти подводах привезла всё это в полковую кухню.

Такую же операцию проделала она и с сукном для мундиров и с кожей для солдатских сапог.

Усадила умельцев — портных и сапожников — за шитьё, и в один прекрасный день на развод весь полк вышел в новых мундирах со всеми знаками отличия.

«Молодцы интенданты!» — чуть было не вскрикнул Александр, проверявший состояние полка, но вовремя спохватился, успел заметить, что мундиры пошиты не той строчкой, да и знаки различия кое-где сидят не на своём месте. Он молча взглянул на командиров — те прятали глаза...

— Маргарита, — сказал ей за обедом Александр, — мне бы не хотелось, чтобы ты вмешивалась в командование моим полком. Я шеф, от меня, от моего слова зависит весь полк. Какой же я командир, если жена за моей спиной делает потихоньку мои дела?

— А разве муж и жена не одна сатана? — засмеялась Маргарита, вспыхнув от неожиданного внушения. — И разве я нарушила устав? И разве, наконец, не болею я за твоё же дело, не могу тебе помочь чем-то? Мы с тобой связаны одной верёвочкой, куда ты, туда и я. Разве не так?

— Это так, конечно, — рассмеялся и Александр, — но не слышишь ли ты шепотков за моей спиной: дескать, жена мужем командует, а то и всем полком?

— А тебя трогают эти шепотки? — изумилась Маргарита. — Да я была бы счастлива услышать такой шепоток: муж вместо жены всё делает, варит щи, кашу замешивает... А тут дело человеческое, почему люди должны страдать, если кто-то где-то недоварил в своей голове кашу? Солдаты тут при чём? Я о людях подумала, а не о тех, кто пускает злобные шепотки. Да и наплевать мне на них. Людскую породу не исправишь иначе, как любовью да заботой...

И он снова смотрел в её сияющие зелёные глаза и думал, как она умна и непосредственна и какое подспорье иметь её всегда под рукой, что она видит многое, ей доступно и сострадание, и жалость к людям.

— Ты не знаешь, как я тебя люблю, — тихо сказал он.

— Знаю, — так же тихо ответила она, — мы уже прошли с тобой длинную дорогу, где и кровь, и грязь, и трупы, и могилы. На войне всё переживается во много раз быстрее, чем в мирные дни...

— У меня самая лучшая в мире жена! — воскликнул Александр. — Как же мне не благодарить Бога за то, что наградил меня такой любовью?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Новая пора настала в жизни Константина Павловича, когда трон перешёл к его старшему брату Александру. События, предшествующие тому, так потрясли великого князя, что он долго думал над ними и ограничился тем, что узнал о злодейской выходке старших офицеров всё, что только мог распознать по отдельным репликам, рассказам, мелочам. Александр ничего не говорил ему, и когда их мать, Мария Фёдоровна, потребовала принести клятву в церкви, перед образом Христа, Константин с чистой совестью и верным сердцем произнёс, что он ничего не знал о готовящемся покушении на отца. Сложнее было с Александром. Он всё знал, он сам согласился на переворот, с его ведома произошло это страшное убийство, но до последней минуты он отдалял от себя мысль, что Павла могут убить. Знал и ничего не хотел делать, решил, что всё обойдётся одним лишь заточением отца в Петропавловскую крепость и отречением его от трона.

И потому, стоя на коленях перед мрачным и суровым иконостасом, Константин невольно искоса кидал взгляды на старшего брата. Бледный и взволнованный Александр кое-как пробормотал клятву, что неповинен в смерти отца.

Константин потом долго раздумывал над этой клятвой, понимал, что творится в душе Александра, потрясённого, испуганного, ужаснувшегося тому, куда завлекли его заговорщики, но не стал обсуждать с ним эту тему. Зачем? Что мог сказать он брату, достигшему престола таким путём, обагрившим отцовской кровью его подножие...

Немногие знали о настроении Константина в то время. Единственным человеком, с кем поделился великий князь своими раздумьями, был его товарищ и подчинённый по Конногвардейскому полку, тот самый Саблуков, которого Павел отстранил от дежурства во дворце в роковой час, но который оставался дежурным в самом полку.

Полковник Саблуков, как всегда, явился с докладом о состоянии полка после приведения его к присяге новому императору. Константин молча и угрюмо выслушал рапорт полковника и после некоторого раздумья всё-таки осмелился спросить:

— Ну, хорошая была каша?

Саблуков внимательно посмотрел на великого князя и решился отвечать прямо и простодушно, как всегда.

— Хорошая действительно каша, — сказал он, понизив голос, — и я весьма счастлив, что к ней непричастен.

Константин помолчал, глаза его горели от невыплаканных слёз.

— Это хорошо, друг мой, — наконец произнёс он. — После того, что случилось... — Он помолчал, вздохнул полной грудью и продолжил: — Брат мой может царствовать, если хочет. Но если бы престол достался мне когда-нибудь, никогда бы его не принял...

Он опять вздохнул полной грудью. Вот и высказал он самое сокровенное, самую выношенную мысль: подножие престола, залитое кровью отца, не может принести счастья.

Саблуков снова внимательно посмотрел на своего шефа. Таков уж он — немного взбалмошный, иногда слишком суетливый, чаще грубоватый, но душа и сердце его чисты.

С особенным вниманием и чуть ли не восхищением распрощался Саблуков со своим начальником и слова его сохранил в своём сердце, не делясь ни с кем этими откровенно высказанными мыслями Константина. За то и любил великий князь честного служаку-полковника, что не участвовал он во всех разговорах и сплетнях, которые на другой же день после смерти Павла разнеслись по столице.

Впрочем, не только сплетни и сказки рассеялись по Петербургу. На другой же день после смерти Павла появилось на улицах столицы великое множество запрещённых прежде круглых шляп, исчезли введённые императором букли, вместо которых возникли причёски другого фасона, и вывезенные из Франции эмигрантами панталоны удлинились или, наоборот, обрезались, высокие сапоги с отворотами сменили штиблеты, тоже заведённые Павлом, а дамы, по европейским модам того времени, облеклись в новые нарядные платья и завели русские упряжки с кучерами в национальных одеждах — теперь они гордились тем, что могут не выходить из экипажей, чтобы приветствовать императора.

Скорость колясок, экипажей словно бы знаменовала собою проснувшееся общество, избавленное от мелочной опеки императора, будто с рук и ног свалились цепи. Как часто мелочи быта и стиля жизни подменяют глубинные явления истории и как часто именно по этим мелочам судит обыватель об исторических событиях!

Других событий не видела толпа — в комнаты Марии Фёдоровны, теперь вдовствующей императрицы, убитой горем, простые люди несли и несли самое ценное, что у них было, — иконы, почитая таким способом горе жены и государыни.

Палён, хитро и продуманно устроивший всю интригу переворота, пожаловался новому императору, Александру, что императрица возбуждает народ против него, что на одной из икон написаны крамольные слова. Александр потребовал принести ему неугодный Палену образ. Под ликом Христа действительно стояли слова: «Когда Иисус вошёл в ворота, она сказала: мир ли Замврию, убийце государя своего?» Но слова эти были взяты из Священного Писания.

Палён потребовал от нового императора укротить вдовствующую императрицу, намекая на свою власть возводить и низвергать монархов. Однако Александр выбрал иной способ расплатиться с человеком, возведшим его на престол смертью отца. Палён приехал на другой день на парад войск на своей обычной шестёрке цугом и только было собрался выйти из экипажа, как флигель-адъютант государя, запретив ему выходить, предложил, по высочайшему повелению, на той же шестёрке проследовать в своё курляндское имение.

Князю Зубову в тот же день было предложено удалиться в своё поместье. Робок и юн был ещё новый император, но одного его слова было достаточно, чтобы эти два человека, затеявшие заговор, молча сошли с исторической сцены.

Много позже, разбирая в уме все обстоятельства дела, честный и преданный Саблуков пришёл к заключению, что Константин действительно ничего не знал о заговоре. Он, конечно, подозревал, что готовится что-то необычное, и старался оградить отца. Недаром же он в ту ночь написал Саблукову записку — быть готовым и по его приказу выступить. Но заговорщики опередили Константина — Палён убедил Павла удалить единственно верный ему эскадрон от Михайловского замка и даже повелел этому эскадрону уехать на рассвете, в четыре часа утра, в Царское Село. Единственному эскадрону, верному Павлу...

Мария Фёдоровна удалилась после похорон мужа в Павловск, охранять её там Александр назначил Саблукова с его эскадроном.

Странно, сколько ни жалел Константин о смерти отца, сколько ни раздумывал над постигшим его горем, тем не менее он как бы выпрямился. Теперь над ним не стоял всевластный отец, исчез страх перед Павлом как отцом и императором. Словно бы тоже развязались у него руки, и будто бес вселился в него. Он пустился в разгул, окружил себя льстецами и прилипалами, не умея отличить истинное служение от подобострастия. Генерал Бауер, прежние адъютанты и некто Бухальский, неизвестным образом проникший в свиту Константина, стали его постоянными сопровождающими. Великий князь и цесаревич совсем оставил Анну Фёдоровну, и она запёрлась в Зимнем, почти не выходя из своих покоев. Каждый день услужливые переносчики сплетен тихонько рассказывали ей о причудах и пассиях Константина, и бедная соломенная вдова глубоко переживала каждую скандальную связь своего мужа.

После коронации Александр избрал местом своего пребывания Зимний, а Константин с женой и свитой переселился в Мраморный дворец. Генерал Бауер занял покои рядом с комнатами наследника престола, и каждый вечер в них, в его комнатах, расположенных на первом этаже дворца, собирались все приближённые Константина. Здесь решали они, куда сегодня направить свои стопы, в каком месте города на этот раз удастся повеселиться. Чаще всего решал генерал — он знал, у кого намечен бал, у кого званый, роскошный ужин, где будут самые знатные петербургские красавицы. Как правило, Константин получал приглашения на такие вечера, но бывало, что появлялся незваным и наслаждался изумлённым и испуганным видом хозяев, удостоившихся такого неожиданного посещения.

Ему стоило только мигнуть, и та, на которую он бросал благосклонный взгляд, уже оказывалась в комнатах генерала Бауера, где её встречал как бы ненароком Константин, и ласки его были мимолётны и кратковременны. Ни одна из красавиц, которых Константин выделял среди толпы, не смела противиться, и ему уже давно претило это слепое и унизительное послушание. Родителям девушек, к которым Константин начинал питать хоть какие-то чувства, льстило это кратковременное внимание, потому что сулило громадные деньги, поместья, должности, мужьям затыкали рты страхом, но все его связи были предельно быстры. Ни одна из красавиц не могла надолго полонить его сердце, он искал всё новых и новых приключений.

У Александра не было лучшего предлога, чтобы разогнать сгруппировавшихся вокруг наследника престола опасных людей. Он давно уже знал о беспокойстве некоторых знатных вельмож — перлюстрация, введённая ещё его бабкой, познакомила и его с некоторыми выдержками из писем, вполне конфиденциально направлявшихся адресатам. Из Англии, отвечая на письмо своего брата Александра Романовича Воронцова, ещё в первом году нового века писал граф Семён Романович Воронцов:

«Императору следует наблюдать за своим семейством, потому что если Константин не будет следовать примеру брата и не удалит тех негодяев, которые окружают цесаревича, то в государстве будут две партии — одна из людей хороших, а другая из людей безнравственных, а так как эти последние, по обыкновению, будут более деятельны, то они ниспровергнут и государя и государство...»

Впрочем, Александр лишь усмехнулся: слишком хорошо знал он цену таким словам, словно бы специально предназначавшимся для глаз императора. Знал он даже и о том письме, которое направил тот же самый Семён Романович другу и советнику Александра — Новосильцеву:

«Лица, окружившие императора, предоставили Константину инспекцию, то есть начальство над Южной армией, составляющей две трети всего российского войска. И для того, чтобы в случае нужды противопоставить его брату. Они хотят господствовать над старшим братом, пугая его возмущением младшего. Одним словом, я полагаю, что государство в опасности...»

Может быть, отчасти такие высказывания и повлияли на Александра, но его скрытая натура и достаточно развитое двоедушие уже давно поставили Константина вне государственных дел. Александр всё больше и больше уединялся с молодыми своими друзьями, Чарторыйским, Кочубеем, Новосильцевым, мечтая о преобразованиях, и имея довольно туманное представление об этих преобразованиях, и ни словом не обмолвился об этом Константину.

Впрочем, он по-прежнему был любезен и ласков с братом, предоставил ему по-своему вести обучение порученных ему войск, но не приглашал на государственные советы, не требовал вникать в дела. Он и сам ещё не мог постигнуть огромность той работы, что его ждала, и упивался пока только сознанием своей власти и полагающегося к ней почёта.

Впрочем, оказалось, что надо решать и семейные дела, и решать жёстко.

Узнав о похождениях Константина, к Александру явилась Анна Фёдоровна, жена его младшего брата. Она подала ему исписанный листок бумаги и молча смотрела на императора, пока он читал его.

Император поднял на невестку изумлённые глаза.

— Я не могу решиться на такое дело, не посоветовавшись с матушкой, — участливо сказал он Анне Фёдоровне, моргая большими близорукими глазами. — Это большой удар по моему брату, по всей моей семье. Я надеюсь, что вы ещё передумаете, оставите всё, как есть.

Обычно скромная, покорная невестка, всегда державшая глаза долу, на этот раз высказала большую твёрдость.

— Государь, — ответила она, — вы знаете, всё моё несчастье в браке, вы знаете, что Константин меня никогда не любил и не любит. А после того, что произошло, разве могу я оставаться с человеком, который может покрыть себя несмываемой грязью? С моей честью, честью кобургской герцогини и кобургского герцога невозможно примирить все поступки Константина Павловича, о которых я написала вам в этом письме. Я ещё раз настоятельно прошу отпустить меня в Кобург на всегдашнее житьё, вдали от России, на моей родине. Я не требую официального развода, но оставаться долее женой такого человека, как наследник престола, больше не могу, да и не хочу...

Александр долго молчал.

— Мы с матушкой поговорим, и я сообщу вам наше решение, — наконец сказал он.

Константин встретил новость со странным равнодушием.

— Пусть едет, — сказал он об Анне Фёдоровне, — всё равно у нас никогда не будет детей, а жить в одном доме совершенно чужими не стоит. Я виноват и перед ней, и перед всей нашей семьёй, я виноват перед тобой, брат, и раскаиваюсь, сознаю это...

Александр заклинал его переменить своё отношение к Анне Фёдоровне, наладить семейную жизнь, но Константин, опустив глаза, всё так же безучастно повторял:

— Пусть хоть она будет счастливой там. Пусть едет. Наилучшее решение...

Мария Фёдоровна возмущённо заколыхалась всем своим большим и сильным телом:

— Как это — развод? Как это — разъезд? Да кто она такая, чтобы себе позволять подобное в нашей императорской семье?

— Матушка, — начал Александр, — вы сами видите, каков этот брак, ничто не держит его, ничто не скрепляет. Вы видите, что у них нет и никогда не будет детей. А какая же семья без детей?

Ему пришлось долго убеждать мать и прибегать и к хитрости, и к дипломатическим увёрткам. В течение месяца он ездил к ней в Павловск, где Мария Фёдоровна затворилась наедине со своим горем: вскоре после смерти мужа она получила известие о том, что в далёкой Венгрии скончалась её любимая Дочь Александрина. Она бродила среди памятников и статуй Павловского парка в глубоком трауре, и казалось, ничто уже не сможет вызволить её из этой пучины горя.

Но Александру удалось сломить сопротивление матери, и Анна Фёдоровна уехала в Кобург. Официально её отправляли в гости к родителям, тоскующим по дочери, но весь двор знал, что она уезжает навсегда.

Положение Константина стало напоминать ему положение отца, который тридцать четыре года не допускался к государственным делам, сидел в своей Гатчине и муштровал выделенных ему два батальона солдат. Теперь и Константин занимался тем же, его не привлекали к государственным делам, ему не говорили даже о тех указах, что подготовлял и выпускал новый император.

Указов и установлений новой власти было огромное количество, но Константин узнавал о них из «Ведомостей». Никто не приезжал к нему, никто не спрашивал его мнения, никому он не был нужен с его безудержно отважной головой. Краем уха слышал он о том, что Александр всё больше и больше сближается со своими молодыми друзьями, которых он вызвал из-за границы. Проведя большой совет, состоящий из двенадцати сенаторов старой, ещё екатерининской школы, Александр уходил после чашки чаю или кофе к себе в кабинет, и туда после одиннадцати ночи, когда засыпал весь дворец, пробирались его молодые друзья — Адам Чарторыйский, Кочубей, Новосильцев, молодой граф Строганов. Сами себя прозвали они комитетом общественного спасения и подолгу беседовали, рассуждая о преобразованиях и нововведениях в России. Пока это были лишь туманные, бесплодные рассуждения, но и они дали целую гору указов, которыми облегчалась жизнь пусть и не основного народа — крестьян, а среднего сословия и дворянства. Эти указы говорили о том, что в России повеяло новым ветром: дворянские выборы, жалованные грамоты дворянскому сословию и городам, разрешение на свободный въезд в Россию и выезд из неё, свободный ввоз иностранных книг, запрещённых Павлом, открытие им же закрытых типографий, отмена телесного наказания для священников и дьяконов. Запрещена была продажа крестьян без земли, уничтожены виселицы по городам, отменена пытка, и, наконец, ликвидирована ненавистная Тайная канцелярия.

Константин только покачивал головой, читая строки манифеста: «В благоустроенном государстве все преступления должны быть объемлемы, судимы и наказуемы общею силою закона». Сенат должен был представить доклад о своих правах и обязанностях; комиссия, созданная для составления новых законов, должна была работать днём и ночью, потому что, как писал император, «в едином законе заключается начало и источник народного блаженства».

Константин понимал, что новым указам и установлениям будут противостоять сенаторы и дельцы старой, екатерининской школы, потому что уже при коронации новый император не раздавал деревни с людьми, как делали это при вступлении на престол все его предшественники, а сокрушался о рабстве целого сословия России. Отсюда недалеко было и до отмены крепостного права.

Стороной же слышал Константин, как поднялась против Александра волна шумихи — обвиняли его молодых друзей, клеветали, чернили их. Народное образование, просвещение, проекты освобождения крестьян уже носились в воздухе, и дворянство заволновалось. Говорили о новой революции, что подорвёт устои самодержавия, открыто возмущались молодыми советниками императора, вовлекавшими его в смуту и мятеж.

Итак, стороной, лишь из разговоров и недомолвок своих прежних друзей, изредка навещавших его в Стрельне, узнал Константин, что его брат перестал собирать свой тайный молодой комитет общественного спасения.

А потом в Стрельну пожаловал и сам император. Начиналась война с Францией, коварно захватывающей целые области Пруссии, кумира Александра, и, стало быть, пришло время готовиться к этой войне.

Константин ликовал: кончилась его опала, его безвременье, он снова нужен, он вновь в войсках.

Александр назначил его начальником всех резервных сил армии, выступающей к западным рубежам России. Под рукой Константина очутилась прежде всего гвардия, отправившаяся в поход раньше, и как будто не было этих тяжёлых месяцев раздумий и размышлений, уныния и тоски.

Великий князь Константин шёл со своими гвардейцами к австрийской границе. Уже в пути узнал он, что Наполеон заставил австрийского военачальника Мака капитулировать, разбив наголову под Ульмом. Константин беспокоился лишь о том, что гвардия выступила в поход довольно поздно, помощь австрийцам теперь была как мёртвому припарки, но он надеялся успеть к сражениям, быть в деле. Наполеон уже подвигался к Вене, а гвардия только-только выступила из-под Бреста.

Безостановочные переходы, краткосрочные биваки, марши всё это напоминало Константину итальянскую кампанию, и он веровал, уповал на Бога, что и результат будет тот же, что и в Италии, под руководством Суворова.

Увы, ныне не было Суворова, ныне опять строились рядами и командиры разделяли войска на небольшие части. Забыта была суворовская тактика атаки колоннами, крупными частями, без разбивки на куски, осадные манёвры задерживали движение. Суворов всегда оставлял осады на потом, обходил крепости, не брал их. Оказавшись в тылу, изнемогая от голода и недостатка боеприпасов, крепости сдавались ему сами. А Константину тогда казалось, что Суворову очень везёт, что его военное счастье зависит от одних лишь звёзд. Но вернувшаяся в войска силою императора Павла тактика теперь давала себя знать, и сколько ни гнал свою гвардию Константин, какие ни задавал переходы, даже она неспособна была на суворовские марши.

Только к середине ноября подступила гвардия Константина к самым ответственным местам войны, но было уже поздно.

Кутузов, назначенный главнокомандующим, уже соединился с австрийскими войсками около Бренау и намеревался преградить путь Наполеону к Вене. Но французы были более подготовлены, вели бои всё тем же колонным строем, каким действовал в своё время и Суворов, лучше снаряжены и более воинственны. Под натиском бесстрашных наполеоновских войск Кутузову пришлось подвинуться на левый берег Дуная.

Поздновата привёл Константин свою гвардию к Проснице, главной квартире двух союзных императоров — русского, Александра, и австрийского, Франца. Александр сдерживал Константина, рвущегося в бой, он определил ему место в резерве, чтобы в случае любой опасности двинуть на неприятеля грозную лавину кавалергардов, преображенцев, лейб-казаков.

Гвардия расположилась по левую сторону реки Литтау, немного впереди знаменитого потом для военных историков Аустерлица.

Военный совет расписал всю диспозицию. Австрийский генерал Лихтенштейн должен был явиться со своими войсками на место, определённое между правым крылом соединённых войск и центром, между Блазовицем и Кругом.

Гвардию Константина поставили в резерв правого крыла, но, как всегда, австрийцы не спешили, и, конечно же, Лихтенштейн не прибыл на позицию вовремя. Константин ждал австрийцев, спешил, посматривал на часы, но не видел и следа австрийских мундиров между собой и центром.

В назначенное для наступления время Константин приказал выступить от Аустерлица и перейти Раусницкий ручей. Командующий велел ему выйти вплотную к центру и правому крылу, чтобы держать связь для необходимой подмоги на правом фланге или в центре.

И вдруг первые же линии конногвардейцев заметили военные мундиры, конных кирасиров. Константин было обрадовался: слава богу, австрийцы поспевают к моменту боя. Он приказал всем своим шести батальонам и десяти эскадронам выстроиться в боевой порядок, чтобы занять позицию рядом с австрийцами. Но от войск, выступавших навстречу Константину, неожиданно полетели ядра и картечь, раздались частые взрывы, поднялась дыбом земля, загрохотала ружейная перестрелка. Константин обомлел — оказалось, что к намеченной позиции вышли не австрийцы, а французы, которые атаковали русскую гвардию, внезапно очутившуюся на самом передовом рубеже вместо резерва.

Французы наступали правильными колоннами, поливая гвардию ядрами, картечью, ружейным огнём. Уланы было смешались, но Константин выскочил на своём могучем коне перед солдатами. Этот уланский полк носил его имя — великого князя Константина.

— Ребята, помните, чьё имя вы носите! Не выдавай! — громко прокричал он уланам и понёсся впереди отряда прямо на французов.

Его обогнали, лошади храпели от напряжения и скачки, сверкнули на солнце палаши, выдернутые из ножен, загремела позади артиллерия, приданная резерву.

Две линии конников столкнулись одна с другой, словно налетели на подводную скалу. Всеобщая свалка означала бой — кони взрывали землю копытами, опрокидываясь на спину, брызгала кровь из рассечённых рук, ног, голов. Всё смешалось в яростной борьбе.

Слева медленно, не нарушая строя, подходили австрийские войска под командованием Лихтенштейна. Константин ожидал, что австрийцы сразу станут в боевой порядок, кинутся на помощь его малочисленному резерву, уже теснимому французами. Ничуть не бывало: австрийцы внимательно наблюдали за боем, неспешно рассредоточиваясь и готовясь отступать: видели, как гнётся перед французами русская стена.

Русские уланы сражались храбро, бились изо всех сил, снова и снова посылал Константин в бой конногвардейцев, кавалергардов, лейб-казаков, но убийственный огонь и натиск конных французов, превышавших численностью русский резерв во много раз, отбрасывали назад русскую гвардию.

Все усилия Константина прорваться к центру, соединиться с правым флангом разбивались о крепость и неистовство французских войск. Каждая атака сопровождалась громадными потерями, и скоро всё поле было покрыто трупами людей и лошадей. Связь с центром была потеряна, соединиться с ним стало невозможно. Австрийцы не поддержали русских, сражавшихся за их интересы.

Стиснув зубы, побелев от бешенства, Константин приказал гвардии отходить за Раусницкий ручей. Французы не преследовали русскую гвардию. Австрийцы убрались с поля боя, так и не вступив в дело, предпочтя поспешное отступление...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Тысячи блесток кинуло солнце на широкую полноводную реку Неман. Лучи его отражались и в дощатых павильонах, устроенных на самой середине, и в омывавших мостки лёгких волнах. Глаза слепило от яркости июньского дня, от сквозной панорамы водной глади, широкой полосы полей за рекой и синеющей вдали кромки лесных массивов.

Константин стоял рядом с Александром у самого берега и взволнованно следил за выражением лица императора.

Странное сооружение на середине реки, установленное за несколько дней перед этим торжественным днём, приковывало все взгляды русской гвардии, охранявшей русского императора.

На противоположном берегу Немана в строгом порядке выстроились французские войска, сверкая на солнце белыми лосинами, золотыми эполетами, примкнутыми штыками и начищенными ботфортами.

Целый лес штыков ровнёхонько, словно по линеечке, солдатских строев, вытянувшихся в длинный ряд по берегу, наводили на мысль о военном спектакле, устроенном в честь двух императоров, сошедшихся по обе стороны реки.

Громадный паром, удерживаемый на самой середине реки, венчали два сооружения, над одним из которых развевался французский флаг, а на другом угрюмо глядел в воду золотой двуглавый орёл.

Долго и нудно обсуждали парламентёры условия встречи двух императоров, долго строили это невиданное сооружение прямо на середине реки солдаты союзных армий и французы. Но вот всё готово, теперь осталось только увидеть, как два полководца, два повелителя спустятся на этот дощатый паром, сойдутся в приветственном шаге и начнут переговоры.

Константин ещё раз кинул взгляд на Александра. Как он был красив, его родной старший брат! Белые лосины туго обтягивали его стройные длинные ноги, золотые эполеты венчали широкие, слегка сутулые плечи, исправляя эту оплошность природы, широкая грудь блистала орденами и перетянутой голубой андреевской лентой, а на щеках, белых и почти прозрачных, горел пятнами волнующий румянец, лишь он и выдавал волнение Александра, но Константин понимал, что творилось в душе у брата. Он был вынужден пойти на эту оскорбительную для его чести встречу, он, едва не погибший в кровавой каше Аустерлица, он, признавший за корсиканцем силу и талант полководца. Какое, должно быть, унижение испытывал он, глядя на паром, который должен был стать свидетелем соглашения с нищим корсиканцем, волею судьбы ставшим императором Франции.

Ах, как жалел Константин, что не дожил до этих битв Суворов! Уж он не дал бы торжествовать Наполеону, он бы не пожалел сил и энергии, чтобы разбить его. А старый полководец Голенищев-Кутузов придерживался устарелой прусской тактики, отводил и отводил войска от решающего сражения, понимая, что численное преимущество на стороне французов и отлично сознавая, сколь ненадёжны союзники. Константин и сам это хорошо знал. Ну да бог с ними. Александр правильно решил заключить перемирие с Наполеоном, а потом и мир. Константин потратил немало сил, чтобы убедить брата в этой необходимости.

Свита следовала за Александром по пятам. Он ступил на дощатый настил помоста и приостановился. Константин встал прямо за спиной у брата и отлично видел, как быстро и суетливо приближался к нему Наполеон, также сопровождаемый большой, залитой золотом свитой.

Они шагнули навстречу друг другу и вдруг заключили друг друга в объятия.

— Почему мы воюем?! — вскричал Наполеон.

Константин зорко смотрел на двух великих людей своего времени.

Как они непохожи! Александр чуть ли не на голову выше Наполеона. Рослый, стройный, красивый, белокожий, румянолицый, он был необычайно Эффектен по сравнению с императором французов. Константин сразу отметил длинную спину и короткие ноги корсиканца, его толстые ляжки, тоже обтянутые белыми лосинами, его громадные, вовсе не по росту, ступни, обутые в грубые ботфорты, напомаженную чёрную голову. Но, взглянув в глаза Наполеона, он был поражён огнём, горевшим в его глазах, выражавших восхищение, восторг, радость.

«Как ему не радоваться, — неприязненно подумал вдруг Константин, — такая великая держава, и на коленях перед ним, жалким корсиканцем, возложившим на себя императорскую корону на плечах французов, мечтавших о свободе, равенстве и братстве. Такой могущественный русский император просит мира у него. Да он же просто урод!» — так и хотелось воскликнуть Константину прямо в лица золототканых генералов, окружавших двух императоров. Но все так внимательно вглядывались в их лица, так жадно ловили каждое их слово, что глубокая тишина окружала огромный паром, и только тихий плеск воды о дощатый настил нарушал эту благоговейную тишину.

Слегка приобняв друг друга за талии, высокий, слегка горбившийся от необычного роста своего вчерашнего неприятеля, а сегодня восторженного почитателя Александр и низенький Наполеон прошли в павильон, приготовленный для их разговора. Свита, и та, и другая, остались вне стен павильона, жадно прислушиваясь к словам, которые могли сказать друг другу два императора, но толстые стены не пропускали ни единого звука.

Константин всё ещё переживал горечь поражения в Аустерлицком сражении. Лишь много позже узнал он все подробности. Он сам со своей гвардией был отрезан от центра и правого фланга, не сумел устоять против внезапно появившихся французов, а австрийцы не подкрепили его своими действиями. Он думал, что только он один отошёл за Раусницкий ручей, и благословлял небо, что неприятель не пошёл вслед, иначе от гвардии бы ничего не осталось. Но, ознакомившись после битвы со всеми операциями союзной армии, он понял, что ему ещё выпала счастливая карта — гвардия была сохранена, хотя и потеряла немало убитыми и ранеными. Хуже обстояли дела в центре и на правом фланге. Сражение под Аустерлицем, на котором так настаивали Александр, император Франц и все молодые командиры, которым надоело отступать перед французами, закончилось недолгим, кровавым и сокрушительным поражением.

Сам Александр следовал за четвёртой колонной войск и неожиданно попал под неприятельский огонь. Вся его свита была либо убита, либо рассеяна по полю, и лишь верный ему лейб-медик Виллие и берейтор[18] Ене прикрывали скачущего императора. Под Виллие картечью убило лошадь, он едва выбрался из-под бьющегося в агонии коня, но неотступно следовал за императором. Александр приостановился, чтобы подождать Виллие, и тут рядом с ним упало неприятельское ядро. Император с головы до ног был засыпан землёй.

На них хлынула оголтелая, обезумевшая толпа солдат, бежавших с поля боя. Она увлекла их за собой, но скоро унеслась к своим укреплениям, и император остался один посреди громадного пустого поля, засыпанного трупами людей и лошадей.

Александр не мог отдышаться от этого беспорядочного бегства. Он подождал, пока Виллие поймает лошадь, потерявшую седока и бродившую по полю, оглянулся, проверяя, следуют ли за ним два этих верных человека, и медленно двинулся в сторону русских расположений.

Только глубокий ров с водой отделял императора от укреплений русских войск, но он застыл в недоумении перед этим рвом и мучительно соображал, как ему перескочить через эту длинную и широкую канаву, словно забыл все упражнения на коне, которые всегда лихо и славно выполнял. Берейтор подскочил к Александру, грубо хлестнул его коня, и он решительно поскакал ко рву. Прыжок был удачен, на той стороне государя встретили солдаты...

Константину рассказывали, как удручённо остановился император посреди укреплений, как неторопливо, словно во сне, сошёл с коня, сел на землю и схватился за голову. Он долго сидел так, и никто не видел его горьких слёз. Когда он поднял голову, лицо его опять стало обычным, непроницаемым. Наверное, вспоминал в эти минуты Александр все доводы и резоны Кутузова, настаивавшего на отступлении: старый фельдмаршал хорошо понимал, что поражение в крупном сражении неминуемо.

Много позже Александр признавался, что эти минуты были самыми тяжёлыми в его жизни.

— Я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что нам надо было действовать иначе. Я пренебрёг его мнением...

Именно в эти минуты оценил Александр всю силу и мощь полководческого таланта Наполеона, понял, что на одной лихости и мужестве солдат нельзя его победить, и уступил своим офицерам, предлагавшим перемирие, а потом и мир. Он не мог не пойти на это. Союзники покинули Александра на другой же день после Аустерлица. Что оставалось ему делать?

И вот он находится на этом выстроенном посреди Немана пароме, видит чёрные горящие глаза Наполеона и всматривается в них с пристальной внимательностью близорукого...

Горький привкус поражения преследовал и Константина. Он тоже понимал, что за спиной Наполеона почти вся Европа, что вчерашние союзники уже пошли на мир с Наполеоном ценою жертв и уступок, Россия одна не могла выстоять против громадной армии корсиканца.

И Константин вместе со всей блестящей свитой прислушивался к тому, что творилось за стенами павильона, куда скрылись оба императора. Однако оттуда не было слышно ни звука.

Французские и русские офицеры, понимая, что начало этих переговоров приведёт к тому, что вчерашние враги станут друзьями, принялись знакомиться. На плоту не было лишь Кутузова.

Блестящие празднества, продолжавшиеся целую неделю, не изгладили из памяти Константина горечь аустерлицкого поражения. Как мог, он поддерживал брата, часто говорил ему, что когда-нибудь Наполеон получит своё от русских, но теперь, видно, такая полоса пошла в жизни, что приходится заключать мир с Францией. Тильзитский мир был позорным для русских, заставил согласиться на блокаду Англии, прежде бывшей союзником России и поддерживавшей её субсидиями. Союзники в полном смысле слова предали русского царя, поодиночке заключая с Наполеоном наступательно-оборонительные союзы, и Александр, хоть и был очарован умом, остроумием и гениальными планами Наполеона, втайне делился с братом своим отчаянием и унынием.

В таком настроении они и вернулись в Петербург.

Константина увлекла светская жизнь. По случаю заключения мира давались пиры и обеды, балы и спектакли, и даже Мария Фёдоровна вышла, наконец, из своего заточения в Павловске и пригласила на празднество самое блестящее общество.

Здесь, на балу у матери, Константин и увидел прелестнейшую девушку — Жанетту Антоновну Четвертинскую, младшую сестру княгини Марии Антоновны, бывшей тогда замужем за Дмитрием Львовичем Нарышкиным. Удивительная по красоте девушка совершенно очаровала Константина своим изяществом, недюжинным умом, восторгом от его воинских подвигов. Воспользоваться её привязанностью Константин посчитал для себя невозможным и потому помчался к матери в Павловск, чтобы выложить ей свои мысли по поводу его предполагаемой женитьбы.

Конечно, прежде следовало уладить вопрос относительно его развода. Великая княгиня Анна Фёдоровна в одном из писем к цесаревичу предложила ему начать дело о разводе. Основанием могло быть это письмо великой княгини и отношение родственников к делу о разводе. Жене в ответ на её письмо Константин написал следующее:

«Вы пишите, что оставление Вами меня через выезд в чужие края последовало потому, что мы не сходны друг с другом нравами, почему Вы и любви своей ко мне оказывать не можете. Покорно прошу Вас, для успокоения себя и меня в устроении жребия жизни нашей, все сии обстоятельства изобразить письменно, и что, кроме сего, других причин не имеете, и то письмо с засвидетельствованием, что оно действительно Вами писано и подписано, российского министра или находящегося при нём священника, немедля доставить в Вашему покорному слуге Константину...»

Думалось ему, что такое письмо может быть благосклонно принято его матерью и братом, поможет развязаться с оставившей его женой, и снова обзавестись собственным домом, семьёй, возможно, детьми, по которым уже начало тосковать его сердце. Избранница казалась ему исполненной всяческих достоинств, и он только и думал о том, что поведёт её к алтарю.

Увы, слишком уж была привержена к чистоте родовых связей его матушка, Мария Фёдоровна. Однажды, когда уехала Анна Фёдоровна, она уже не дала своего благословения на новый брак Константина, а теперь обрушилась на него с ещё большей силой.

«Вас, однако же, вижу, — написала она ему, — снова обращающегося к сей пагубной и опасной мысли о разводе. Сим растворяются все раны сердца моего, но при всём том, мой любезный Константин Павлович, несмотря на скорбь, которую я чувствую, занимаясь печальною этою мыслию, я изображу Вам моё по сему предмету мнение, как оно мною видится, и, наконец, объявляю Вам условия, на которых нежная моя к Вам любовь может склонить меня заняться мыслью о Вашем разводе... Развод Ваш будет иметь пагубные последствия для общественных нравов, огорчительные и опасные соблазны от него долженствуют произойти. По разрушении брака цесаревича последний крестьянин отдалённой губернии, не слыша более имени великой княгини, при церковных молебствиях произносимого, известится о его разводе, и почтение крестьянина к достоинству брака и к самой вере поколеблется тем паче, что с ним неудобно войти в исследование причин, возмогших подать к тому повод. Он предположит, что вера для императорской фамилии менее священна, чем для него, а такового мнения довольно, чтобы отщепить сердца и умы подданных от государя и всего дома. Сын и брат императора должен быть образцом добродетели для подданных, нравы и без того уже развращены и испорчены и придут ещё в вящее развращение чрез пагубный пример лица, стоящего на самых ступенях трона и занимающего первое место после государя. Ваше место обязывает Вас полным самого себя пожертвованием для государства. Если же настаивает цесаревич на втором браке, то тогда обязан он будет избрать себе достойную невесту и из дома германских князей».

Только на этом условии соглашалась вдовствующая императрица рассмотреть вопрос о разводе.

Итак, развод и немецкая принцесса...

Константин говорил и с братом, но оба они не могли переубедить матушку — для неё главным было, чтобы немецкая принцесса заняла место невестки, а какова она будет и есть ли склонность у Константина к ней — об этом Мария Фёдоровна и слышать не желала. Так ничем и кончилось начавшееся дело о разводе.

А род Четвертинских был не из худших. Жанетта происходила от одной из ветвей Рюриковичей, тех самых, что заложили основы Российского государства. Но Марии Фёдоровне не хотелось, чтобы эта исконно русская девушка могла бывать вместе с нею на всех церемониях царствующего дома, тогда как зять её, Нарышкин, тоже близкий к дому русских царей, занимал должность всего лишь придворного камергера. Да и свойственное Марии Фёдоровне тяготение к германским родовитым принцессам пересилило её желание видеть сына счастливым.

Как ни обливалось сердце Константина кровью, как ни умолял он матушку и брата составить его счастье, не пошли они навстречу желанию наследника.

Четвертинскую скоро выдали замуж за вельможного пана Вышковского. Она родила ему кучу детей и чувствовала себя в браке совершенно счастливой, хотя и горько сожалела о милом её сердцу наследнике российского престола.

С прежним пылом занялся Константин военной службой, муштруя и жестоко дрессируя вверенные ему войска, но теперь и не помышлял о том, чтобы вернуться в действующую армию. Четыре его кампании, не принёсшие успехов русскому оружию, довольно охладили его стремление воевать, а бесконечные потери солдат, трупы, устилавшие чужие поля сражений, и вовсе заставили его содрогаться. Жалел он только об одном, что нет в России полководца, как Суворов, ушёл из жизни единственный человек, способный унять широко шагавшего Наполеона.

С головой окунулся Константин в светскую жизнь, в вихрь самых разнообразных празднеств и увеселений, назначавшихся по любому, самому ничтожному поводу. Веселился Петербург, веселилась Москва, словно бы в предчувствии грозы, в короткое затишье перед громом.

Павел изгнал из России французских эмигрантов-аристократов, а теперь при дворе то и дело появлялись ставленники Наполеона, ведущие себя заносчиво и дерзко. Константин с неодобрением посматривал на графа Коленкура, которого всесильный наполеоновский министр иностранных дел Талейран определил ко двору российскому. Задача у Коленкура была почти единственной — склонить русского императора и его августейшую матушку к браку Наполеона с русской принцессой, неважно, какой. Ещё там, на плоту посреди Немана, Наполеон намекнул Александру, что мир нужно усилить и скрепить ещё и родственными узами. Российский император намёк понял, но его сердце перевернулось от унижения, бессилия перед дерзким низкородным врагом. Он сдержанно ответил, что сие зависит лишь от воли его матушки и его сестры, что он не сдерживает их желания и единственную его радость составляют счастье и покой всей царской семьи.

Этот уклончивый ответ Наполеон расценил как положительный, и первый намёк дал ему возможность действовать дальше. Коленкур и должен был добиться положительного ответа от вдовствующей императрицы и её дочери.

Правда, Александр рассудил, что Наполеон ещё и сам не свободен в своём выборе, что он женат. Но высокомерный корсиканец уже давно решил составить свою династию, развестись с Жозефиной, которая в силу своего возраста уже не могла дать ему наследника. Раз нет наследника, необходимо развестись и взять в жёны одну из принцесс царствующего дома. Это укрепит его позиции, утвердит на престоле Франции его фамилию[19].

Когда хотел, Наполеон мог быть и ласков, и обаятелен, и льстив.

В Тильзите, среди бесконечных увеселений, завтраков, обедов и поздних ужинов он сумел увлечь русского императора грандиозными планами покорения Индии, и Александр уже начал было собирать войска для этого совместного похода. И всё-таки в душе Александр продолжал смотреть на корсиканца как на выскочку, низкородное существо, и всё в нём возмущалось его наглостью и дерзостью. Но он чувствовал своё бессилие перед этой напористостью, своё одиночество среди династий Европы, склонившихся к подножию трона Бонапарта, и не смог дать отпора зарвавшемуся корсиканцу. Тильзитский мир и вовсе доконал его. Наполеон сумел выжать из России всё, что только мог: континентальная блокада Англии нейтрализовала действия его извечного врага, признание всех его завоеваний стоило ему лишь незначительных уступок, да и то на словах. Теперь ему важно было породниться с российским императорским домом, ибо в Европе осталась только одна неподвластная ему сила — громадное пространство России.

Изысканный, ловкий, пронырливый граф Коленкур то и дело наезжал в любимый Марией Фёдоровной Павловск, и изящно танцевал, расточал комплименты, добился, что вдовствующая императрица приглашала его в партнёры по картам, и между сдачами колод ввёртывал то одно, то другое слово, зондируя почву для исполнения своей задачи.

Его принимали милостиво, впрочем, как и всех иных послов иностранных государств, — любезность помогала скрывать истинные намерения. Но граф Коленкур принимал эти внешние знаки внимания за благожелательное отношение к своей истинной задаче. Даже в Париж он уже писал об этом как о деле решённом:

«Здесь думают, что великая княжна так благосклонна к французскому послу потому, что её брак — дело решённое. Император будто бы, как говорят слухи и молва, будет сопровождать её во Францию. Императрица-мать будто бы, опять так носятся слухи, очень довольна, этим объясняется её милостивое отношение к послу...»

Впрочем, если бы Коленкур дал себе труд критически отнестись ко всем этим слухам, он бы понял, что Александр старательно поддерживал видимость дружеских связей с Наполеоном, что все усилия императора и двора его матери усердно сохраняли эту видимость. Коленкур был в восторге, в своём дневнике он записал: «Великая княжна Екатерина выходит за императора, ибо она учится танцевать французскую кадриль». Коленкур тщательно собирал все слухи, сплетни, домыслы и доносил обо всём этом в Париж. Он даже приписал царевне Екатерине пышную фразу, которую она, конечно же, никогда не произносила. Но так болтали в салонах великосветских дам, а там Коленкур был частым гостем. Будто бы императору Александру выражали сочувствие, что ему придётся расстаться и с этой сестрой, предполагавшийся брак унесёт её во Францию, и тогда Екатерина, сестра императора, сказала:

— Когда речь идёт о том, чтобы сделаться залогом вечного мира для своей родины и супругой величайшего человека, какой когда-либо существовал, не следует сожалеть об этом...

На самом деле — и Константин присутствовал на всех семейных разговорах о браке Екатерины — эта сильная и храбрая девушка произнесла одну лишь фразу:

— Лучше я выйду за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца!

Ах, как пожалел Константин, что у него нет такой силы и твёрдости характера, как у этой младшей его сестры! Уж тогда он сумел бы настоять на своём браке с Четвертинской, убедить и матушку, и брата, что этот союз укрепит связи русской аристократии и полунемецкой верхушки власти. Но он умел только молчать из любви и уважения к матушке и брату, к своему титулу наследника, последней воле отца.

Коленкур упивался своей задачей, он осторожно, шаг за шагом подвигался к её решению. Константин понимал все ужимки французского посла. Мария Фёдоровна любезничала с ним, и Коленкур вообразил, что пришло время решительных слов и действий. Его завуалированное предложение руки и сердца княжне Екатерине состоялось за карточным столом в салоне у Марии Фёдоровны в Павловске. Константин не был там, но присутствовавшие при этом приближённые, конечно же, передали ему во всех подробностях смысл этого разговора.

Граф Коленкур рассказывал Марии Фёдоровне, что он видел странный сон, главными действующими лицами которого были император Наполеон и великая княжна Екатерина. Будто бы император вёл Екатерину Павловну за руку, и небесный ореол окружал их головы.

— Что бы значил сей сон? — лукаво спросил Коленкур императрицу-мать.

Мария Фёдоровна приблизила лорнет к своим близоруким, всё ещё красивым голубым глазам и резко ответила:

— Разве вы не знаете, граф, что сны всегда лгут?

Коленкур побледнел. Это был явный отказ, хоть и не было никакого официального предложения от Наполеона. Задача Коленкура провалилась, он не справился с её выполнением. Тут только понял французский посол, что обольщался и упивался сознанием своей значимости зря.

Константин долго хохотал над этим рассказом: всё-таки матушка сумела отбрить лощёного французского посла. Уважительно он стал относиться и к сестре, отстоявшей свою волю.

Но смеялся он напрасно. Александр в доверительном разговоре с братом сказал ему:

— Что ж, придётся готовиться к войне...

Константин молча согласился — лицемерный и злопамятный Наполеон никогда не простит этой обиды русскому двору — и с ещё большей энергией занялся своим делом — теперь его интересовала не только шагистика, экзерциции, упражнения в войсках, но и их снаряжение, снабжение, хозяйственные заботы. А с этим всё в русской армии обстояло из рук вон плохо: поставщики наживались, а солдаты получали амуницию из гнилого сукна, мушкеты плохо заряжались и ещё хуже стреляли, пушки ржавели без употребления, а картечь отсыревала ещё в магазинах-складах вооружения. Как ни бесновался Константин, как ни обрушивался на исполнителей с бранью, угрозами и иногда даже побоями, русская бюрократическая машина поворачивалась с трудом, кругом воровали, и предстоящая война грозила обернуться для России огромным бедствием.

А тут ещё был нанесён такой удар по престижу императорской семьи, что Константин лишь стискивал зубы от ярости.

Как и младший брат, Александр давно уже фактически разошёлся с императрицей Елизаветой Алексеевной. Ещё в предпоследний год царствования Павла прекратились между ними всякие супружеские отношения. Первая дочь их от этого брака умерла в самом раннем возрасте, и с тех пор у Елизаветы Алексеевны не было детей. Зато Александр, получив полную свободу от жены, не имел недостатка в любовницах. Правда, холодный и скрытный по натуре, он не привязывался надолго к своим фавориткам, оставляя их после одной, иногда после второй встречи. Константин привык смотреть на его связи также легко — он не упрекал брата, понимал, что и тому нужна разрядка, и супружеская привязанность Александра к жене выражалась только в прилюдном к ней внимании и щедром обеспечении. Но вот появилась возле Александра красавица Мария Нарышкина и надолго приковала к себе внимание императора. Теперь она готовилась стать матерью, и Константин с умилением ждал рождения племянника или племянницы от этого хоть и незаконного сожительства. У него самого не было детей...

И вдруг в петербургских гостиных заговорили о беременности императрицы Елизаветы Алексеевны. Константин поначалу был ошарашен этим известием: неужели Александр вернулся к жене и они зачали нового наследника престола?

Он долго крутился вокруг да около Александра, стараясь выведать, что и как, и лишь его верный Курута, грек, с рождения ходивший за Константином и сохранивший своё влияние на него, открыл ему тайну. Не Александр, молчавший и как будто не понимавший намёков брата, а Курута, всё знавший, во всё проникавший, державший в своих руках все сплетни и слухи. Под большим секретом он рассказал Константину, что в то время когда Александр был на войне, Елизавета Алексеевна сблизилась с ротмистром кавалергардского полка Алексеем Охотниковым.

Как, этот ублюдок посеял семя в императорской семье, отпрыск ротмистра может стать наследником императорского престола?

Константин краснел и бледнел от стыда за Александра, которому так дерзко наставили рога, от гнева на Елизавету Алексеевну, императрицу, которая не постыдилась завести шашни с простым ротмистром. «Вот они, немецкие принцессы!» — злобно кривил он губы.

Он пытался вызвать Александра на откровенный разговор, понять его непонятное великодушие и равнодушие, но брат уходил от разговора, ограничивался недомолвками и жестами, словно ему и дела не было до того, что происходило в его собственной семье. И Константин решился действовать на свой страх и риск, чтобы смыть пятно с репутации Александра, тем более что в великосветских гостиных уже открыто подсмеивались над императором.

И опять на помощь Константину пришёл его верный Курута. Алексей Охотников выходил из театра, когда на него набросился какой-то оборванец кинжалом и нанёс ему смертельную рану. Убийца скрылся. Его не догнали, не нашли. Алексея Охотникова принесли домой окровавленного, и он скончался, не успев даже написать завещание.

Через месяц Елизавета Алексеевна родила дочку. Александр был холоден и к жене, и к ребёнку, и Мария Фёдоровна изумлялась этой холодности. Сколько она помнила, её муж всегда был нежен с ней после её многочисленных родов, заботлив и внимателен.

Девочка умерла, не прожив и месяца. Только потом Мария Фёдоровна поняла причину странного поведения своего сына. Под большим секретом одному из самых близких своих людей она поведала эту историю:

— Я никогда не могла понять отношения моего сына к этому ребёнку, отсутствие мягкости к нему и его матери. Лишь после смерти девочки поверил он мне эту тайну: его жена, признавшись ему в своей беременности, хотела уйти, уехать... Мой сын поступил с ней с величайшим великодушием...

Константин горько усмехался: как калечит судьбу высокий сан, как не может быть счастлив брат в своей семье, как не может быть счастлив и он сам — и всё из-за того, что обязанности императора и его наследника ограничивают свободу и сердце, всё должно быть подчинено интересам государства и короны.

Впрочем, Александр утешился: Мария Антоновна Нарышкина тоже родила девочку, и это дитя стало утешением Александра. Он полюбил её с колыбели, берег и тешил, и это была самая сильная его привязанность. Даже имя её он повторял с необычайной нежностью — Соня, Сонечка...

Константин размышлял: а если бы Александр развёлся с Елизаветой или заточил её в монастырь по примеру своего предка, женился бы снова, завёл детей... И тут же отбрасывал эту мысль — а что было бы с империей, с короной? Каждый мог бы бросить комок грязи в корону, и права мать, что соблюдает величайшую осторожность во всех личных делах своих детей. Он начинал понимать тяжёлую ношу брата.

Впрочем, Константину всегда не хватало времени для длительных раздумий. Характер его был характером действия, а не размышления, хотя неровность его нрава, вспышки неукротимого гнева, как и у отца, наводили на всех окружавших его страх и нелюбовь. Но он обращал мало внимания на отношение к нему людей, он ставил перед собой задачи и выполнял их с безукоризненной точностью. Его отец в Гатчине завёл так называемые гатчинские модельные батальоны. С них должно было взять пример всё войско. Это были пудреные по прусскому образцу батальоны, и эту моду ввёл Павел во все войска, когда пришёл к власти.

Константин недаром был выучеником Суворова. Получив в полное своё ведение всю военную организацию российского государства, Константин тут же отменил парики и косы, букли и штиблеты. Живя в Стрельне после Тильзитского мира с Францией, великий князь призывал к себе офицеров из всех частей русского войска, обучал их и затем рассылал во вверенные им части, с тем чтобы и там вводились порядки и военные управления, которым обучились они в Стрельне.

Однако нетерпение его бывало так велико, что гнева его боялись все офицеры и полковые командиры. Он слишком часто бывал несправедлив, а уж если полковой командир не вызывал в нём уважения и подвергался заслуженному наказанию, той весь полк, независимо от его подготовки, определялся великим князем как самый плохой, никуда не годный. Если ротный начальник был нерасторопен, то жестоко наказывалась вся рота. С прапорщиков взыскивал Константин вину всего взвода и перелагал часть наказания на солдат. Потому служить под его началом было для солдат и офицеров большим испытанием.

Вспышки гнева Константина теперь не сдерживались никем, и характер его портился день ото дня, не встречая никакого сопротивления в подчинённых. Доходило до того, что иногда Константин пускал в ход кулаки, а брань и оскорбительные выражения всегда были в полном ходу у двадцативосьмилетнего великого князя, гордившегося тем, что он солдат и грубость — качество, присущее только солдату, — подобает ему.

Однажды на учениях лошадь его испугалась и кинулась в сторону от строя. Константин выхватил палаш и на бегу изрубил шею и круп коня. Соскочив с него, он добил несчастное животное, свалившееся к его ногам. Недаром ходил про Константина стишок:

Несмотря на это, в войсках хорошо знали, что Константин не потерпит никакого нарушения дисциплины и воинского устава, и старались солдаты, стремились командиры заслужить благорасположение своего требовательного начальника.

Кроме занятий с войсками непосредственно, было у Константина множество других дел. Ещё в первом году нового столетия он был утверждён председателем воинской комиссии, которая должна была пересчитать все расходы по войскам и привести их в соответствие по всем статьям. Оказалось, что множество средств просто разворовывается командирами и офицерами, а рекрутов целыми взводами приписывают к усадьбам генералов, что почти треть войска только числится на бумаге, а в действительности состоит крепостными у командиров.

Жёстко взялся Константин за наведение порядка в этой области. Все рекруты были возвращены в свои части, командиров, особенно преуспевших в воровстве и казнокрадстве, Константин жестоко карал.

К тому времени, когда он возвратился из Тильзита, уже не было воровства людей из полков и команд, хотя воровство казённого имущества и казённых денег всё ещё процветало. И если при Павле уже были искоренены порядки, при которых офицеры не являлись на службу годами, получая лишь жалованье, когда в строй являлись во фраках и с меховыми муфтами, то теперь об этом не было и речи. Армия не роптала, солдаты и офицеры только боялись нареканий со стороны Константина.

А скольких трудов стоило великому князю управление разными хозяйственными делами войска! Он старался привести всё снабжение армии к строгому порядку, обзавестись магазинами — хозяйственными складами — во всех войсках с особым тщанием. Тут пригодилась ему боевая и хозяйственная выучка великого полководца Суворова. И, наверное, недаром Константин слыл тогда в России самым деятельным способным организатором, конечно, по всем тогдашним понятиям...

Тильзитский мир дал России передышку — армия была истощена, казна пустела, очень много людей полегло на полях сражений. Необходимость мира понимали все, но лишь Константин выказал себя наиболее приверженным к заключению мирного договора. Он, выученик и сподвижник Суворова, яснее всех понимал состояние армии и был ближайшим советником Александра, страшившегося позорного и невыгодного для России мирного договора. Но если в Тильзите Александру пришлось при всех блистательных празднествах и пиршествах, испытать горечь поражения, бессилие перед огромной армией Наполеона, то уже при следующем свидании двух императоров, в Эрфурте, Александр показал себя твёрдым и неуступчивым.

Константин сопровождал Александра в его поездке в Эрфурт на свидание с Наполеоном.

Как отличалось это свидание от тильзитского! Константин часто наблюдал, как срывал с себя треуголку Наполеон, бросал её на пол и топтал ногами. Но Александр спокойно и негромко говорил:

— Вы слишком страстны, а я настойчив — гневом со мной ничего не сделаешь. Будем беседовать и рассуждать, или я удалюсь...

И Константин гордился братом, восторг умиления вызывал на его глаза слёзы.

Александр был твёрд и напорист, он приводил свои политические и экономические доводы хладнокровно, со знанием дела и отношений всех государств в Европе, и Наполеону ничего не оставалось, как заявить своему отозванному из России послу Коленкуру, который принялся было хвалить российского императора:

— Ваш император упрям, как мул. Он глух ко всему, чего не хочет слышать.

И как же радовался Константин за брата, когда услышал переданные ему эти слова: русский император становился всё сильнее и сильнее, требования его были справедливы. Но именно эта непримиримая позиция русского императора вызвала новую войну — со Швецией.

На этот раз Константин не поехал в армию, он был сыт по горло боевыми действиями, только издалека, из Петербурга, следил он за действиями армии, которую так тщательно готовил к битвам.

Лишь изредка наведывался он в полки, двигающиеся от западных границ к северным и проходящие мимо столицы. Инспектор армии не забивал о своих обязанностях.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Кто-то назойливо стучал по стеклу. Константин резко открыл глаза и, весь ещё во власти ночных сновидений, прислушался к настойчивому стуку. Низенькая горница в обычной, слегка почище, чухонской избе была ещё темноватой; железная койка великого князя поставлена была в самом углу, тут же были расстелены домашние тканые половики да стояло перед простенком между двумя окнами старое бюро, изъеденное жучками. Бархатные тяжёлые занавеси скрывали маленькие окна, всё-таки застеклённые, не в пример обычным крестьянским жилищам, довольствующимся слюдяными пластинами или воловьим пузырём. Но из щелей между шторами и рамами окна пробивался в комнату неясный рассвет, высвечивал белые, отмытые песком и кирпичной крошкой доски некрашеного пола, ложился на белёный потолок серыми, ещё неяркими полосами.

Константин вначале не понял, где он, что с ним и кто так назойливо долбит в окошко. Он приехал в этот Ревельский пехотный полк, чтобы провести инспекцию перед походом в Швецию, проверить состояние солдат и снабжение полка, его амуницию и готовность к боям.

Ревельский пехотный полк понравился Константину. Смотр выявил строгую дисциплину, что так любил великий князь, боевую выучку — полк уже прошёл с боями от австро-прусской границы почти до самых северных границ со Швецией. Солдаты были сыты и хорошо обмундированы — их лица сразу выдавали заботу командира полка, полковника Тучкова, о самочувствии последнего из солдат.

Константин погонял весь полк, проверяя его способность к перестроению, к боевой позиции, осмотрел оружие и остался доволен.

На вечернем сборище всех офицеров за ужином он похвалил полк и командиров и пожелал им побед. Сегодня утром, едва ли не на рассвете, он хотел уехать и приказал с вечера готовить коляску.

И вот теперь, до назначенного часа, кто-то тревожно и настойчиво будил его странным стуком в стекло.

Константин вскочил, готовый ко всему на свете. Со времени ужасной ночи 11 марта 1801 года, когда он увидел слегка подгримированный и готовый к осмотру труп отца, императора Павла, его не оставляла мысль, что и его, как отца, могут убить так же зверски, удавить на собственном шарфе, и впечатления той ночи всегда хранились на донышке его памяти.

Может быть, и теперь подстерегает его ужасная смерть — смерть наследника престола, может быть, и он кому-то встал на пути, как встал на пути развращённых дворян его отец?

Он осторожно подошёл к окну, кинул быстрый взгляд на низенькую дверь. Засов надёжно закрывал горницу, дверь была закрыта плотно, из-за неё не доносилось ни звука.

Константин слегка отогнул угол тяжёлой бархатной портьеры. Взгляду его открылось пустое пространство большой чухонской мызы, немного подготовленной к приезду наследника престола. Часовые мерно расхаживали по дорожкам, стояли по углам дома, и Константин несколько успокоился. Отогнув побольше штору, он увидел вдруг довольно большую чёрную птицу с серыми полосами на крыльях. Зацепившись острыми когтями за край резного наружного наличника, птица долбила толстым чёрным клювом по стеклу.

Великий князь никогда не был суеверен, мистические настроения не посещали его, как Александра, но сейчас он содрогнулся. Что бы это значило, почему такая большая чёрная птица стучит в его окно? Должно быть, принесла нехорошую весть? Он судорожно перекрестился.

Птица не улетала и продолжала долбить в стекло, издавая странный звук — словно бы острым концом палаша царапали окно.

Константин опамятовался: птица как птица, только что большая да чёрная. Определил, что это галка — серые полосы вдоль спины и сравнительно с воронами не очень черна. От сердца отлегло, и он хотел прогнать непрошеную посетительницу. Слегка приоткрыл низенькую створку, хотел было ударить по странной птице ладонью, но она нисколько не испугалась, мимо его ладони проскользнула в щель окна и спрыгнула с подоконника на белый, тщательно вымытый пол, уже отблескивающий в первых розовых лучах зари.

Великий князь опустил штору и неподвижно стоял у окна, боясь спугнуть птицу и в то же время страшась её появления. А она как будто не замечала его: прохаживалась по половицам, постукивала клювом по полу, словно бы всегда была здесь и всё было ей тут привычно.

Константин осторожно переместился к своей железной койке с кожаным неизменным матрасом, набитым соломой. Птица, склоняя голову то на одну, то на другую сторону, внимательно наблюдала за его передвижениями, вращая круглыми бусинами глаз.

Он начал одеваться, а птица внезапно широко раскрыла клюв, узкий красный язычок затрепетал в глубине его, и комнату прорезал звук, похожий на скрипучий старушечий голос:

— Кашки Варюшке!

Константин так и сел на свой кожаный матрац: ещё не хватало, чтобы птица говорила по-человечески.

А галка спокойно закрыла клюв, осторожно стукнула им по полу и настойчиво повторила:

— Кашки Варюшке!

— Так ты учёная, — догадался наконец Константин, — ты даже говорить умеешь.

Птица теперь беспрестанно трещала:

— Кашки Варюшке!

Константин подошёл к двери, отодвинул толстый деревянный брус засова. У двери неподвижно стояли два гвардейца.

— Аникеев, — сказал Константин, — ну-ка слетай в полковую кухню, принеси каши...

— Сей момент, — и Аникеев стремительно вылетел за двери.

— И чья же ты будешь? — вернулся Константин к странной птице.

Но она упорно твердила:

— Кашки Варюшке!

Она спокойно расхаживала по белым половицам, не собиралась улетать и даже не выказывала никаких признаков волнения.

Константин едва дождался Аникеева. Тот просунул в дверь полный котелок вчерашней, зачерствелой каши. Константин взял его и поставил прямо на пол.

Птица невозмутимо подошла к котелку, погрузила клюв в жёсткие куски и принялась глотать. Константин наблюдал за ней.

Выклевав почти всю кашу, птица важно обернулась к Константину, несколько раз вздёрнула головой, словно бы кланяясь, и проскрипела:

— Доброго здоровьечка, Маргарита Михална!

— Так вот ты чья! — засмеялся Константин.

Он уже хотел было позвать Аникеева, чтобы поймать птицу, но она шустро скользнула под угол занавески, вспрыгнула на широкий подоконник и протиснулась в щель, оставленную Константином. Словно бы и не было её только что в горнице, остались лишь следы её грязных лап да летевшая во все стороны крупа.

— Кто такая Маргарита Михайловна, найти и доставить, — приказал Константин.

Утро давно разгорелось в полную силу, лучи бледного позднеосеннего солнца уже вовсю заливали горницу, а он всё ждал эту неизвестную Маргариту Михайловну, Несколько раз ему робко докладывали, что коляска готова, а он всё откладывал свой отъезд и уже начинал сердиться. Ещё со времён суворовской кампании запрещено было в полках возить с собой жён, и теперь он подозревал, что этот запрет нарушен, какая-то Маргарита следует за своим мужем или, не дай бог, любовником, и потому следовало строжайше взыскать с полковника Тучкова, в чьём полку обнаружил он это нарушение.

Наконец к середине дня в проёме низенькой двери появился высокий стройный солдат. Так, во всяком случае, определил эту фигуру Константин. Широкая епанча[20] скрывала всю фигуру, надвинутая на лоб треуголка не позволяла разглядеть лицо, но Константин сразу почуял обман и подвох.

Но солдатик отдал честь, низко поклонился и звонко, по-мальчишески отрапортовал:

— Денщик полковника Тучкова явился по вашему приказанию!

Константин подошёл ближе, сдёрнул с головы денщика солдатскую треуголку.

— Женщина. Маргарита Михайловна, — победно констатировал он.

— Да, ваше императорское высочество, — по-французски сказала Маргарита, — винюсь, нарушила, карайте...

Константин отошёл в сторону, разглядывая яркие зелёные глаза, золотые волосы, каскадом упавшие на спину, розовые губы.

— Да ведь я вас знаю, — вдруг проговорил он.

— Ваше императорское высочество, — опять по-французски сказала Маргарита, — из ваших рук я получила моего дорогого мужа. Как же я могла бы перенести разлуку с ним на столько лет?

— Помню, — покачал головой Константин, — это ведь вас я пригласил на бал по случаю коронации моего брата. Но прежде вы были у меня, подавали прошение о месте для мужа, а потом, вспоминаю, было дело о разводе. Так что же, помирились, что следуете за ним?

— Нет, великий князь, ваше императорское высочество, — ответила Маргарита, — я развелась с Ласунским, а затем вышла замуж за Тучкова. Люблю его всем сердцем, потому и решилась нарушить запрет государя, но служу денщиком, и обязанности свои выполняю честно...

Константин засмеялся:

— Действительно, запрета на денщика женского пола не было по армии, упустили из виду женскую хитрость...

Он сел на стул и махнул рукой Маргарите, чтобы она сняла епанчу и тоже села.

— Ваше императорское высочество, — мужественно заговорила Маргарита, — вы всегда были так добры ко мне...

— А что же не написали императору, он бы разрешил вам следовать за мужем, — удивился Константин, — брат очень добр, особенно к молоденьким красивым женщинам.

Едва присев на краешек стула, Маргарита печально покачала головой. Её волосы рассыпались по плечам, и Константин откровенно любовался ею.

— Я писала, — сообщила Маргарита, — но император запретил. Тогда ещё муж мой не был полковником, офицерам ниже рангом вовсе запрещалось возить за собой жён. Но мы уже прошли прусско-русскую кампанию, теперь Александр Тучков полковник, государь удостоил его орденами. Я им горжусь, он пулям не кланяется, а полк, видели сами, каков.

— Да, полк хорош, я был вчера им доволен, — подтвердил Константин.

— Осмелюсь спросить, ваше императорское высочество, — потупила глаза Маргарита, — кто меня выдал? Все в полку знают, что я женщина, но никто бы не сказал вам этого...

— А вот и есть доносчик! — весело засмеялся Константин. — Ваша Варюша прилетела сегодня ко мне ни свет ни заря, мало того что разбудила, тарабанила в окно, так ещё и каши требовала...

— Так это Варюшка! — ахнула Маргарита. — Простите её великодушно, ваше императорское высочество, повадилась она к хозяину этого дома — он встаёт рано, и кашу у него варят рано. Вот она и летит, стучит и, пока каши не дадут, не улетает. И то уж сколько жалоб на неё! Ладно бы попрошайка, ещё и воровка — таскает всё, что блестит. Приходят потом ко мне и требуют...

Маргарита так умоляюще и жалобно глядела на Константина огромными, налитыми слезами глазами, что он расхохотался.

— Ай да Варюшка! — только и вымолвил он. — Да откуда у вас такая учёная птица?

— А это ещё с войны, — несколько поуспокоилась Маргарита. — В гнездо, видно, осколок попал, галчонок и свалился на землю. Ногу перебило да крыло повредило. Жалко, такой комочек перьев, а кричит от боли. Я её перевязала — я в лазарете помогала, — подлечила, кормила её, вот она и привязалась. Теперь везде с ней и ездим.

— Никогда не слышал, чтобы птица разговаривала человеческим голосом, — задумчиво сказал Константин.

— Да она ж птица умная, слышит, что люди говорят, вот и повторяет. Да и слов-то знает всего ничего...

— И какие же слова?

— «Кашки Варюшке», «Спаси тя Христос», ещё «Доброго здоровьечка»...

— А не договариваете... — опять засмеялся Константин, — она назвала мне и ваше имя...

Маргарита покраснела и опять опустила глаза.

— Солдаты приходят, чем могу, им помогаю, вот и говорят мне: «Доброго здоровьечка, Маргарита Михална!» Она и подцепила эти слова...

— Значит, часто вам их говорят, если даже птица запомнила, — задумчиво проговорил Константин. — А вы, наверно, помогаете мужу...

— А жена обязана быть помощницей, — откликнулась Маргарита.

— Так, — встал Константин, — я вас не видел, женщины в полку не было, а письмо быстро пишите, сам доложу брату. Он вам разрешит уже не в мужском костюме следовать за мужем.

Маргарита вскочила со стула, упала перед великим князем на колени.

— Как мне вас благодарить! — воскликнула она. — Вы подвели ко мне моего будущего мужа, благодаря вам я узнала великую силу любви, вы помогли мне получить развод... Я всегда буду молиться за вас...

— Встаньте, встаньте, — засуетился Константин, — что за нелепая привычка падать на колени!

— Да я за вас умереть готова, — ещё ниже склонилась Маргарита.

— Полно, полно, — поднял её Константин. — Идите и пишите письмо государю. Я подожду...

Она, всё ещё низко кланяясь, с глазами, переполненными слезами, выскочила из горницы Константина.

В сенях уже стоял Александр Тучков, готовый ко всему. Он увидел Маргариту, выбежавшую из горницы, и приготовился к самому худшему. Могло быть всё, что угодно: разжалование за нарушение приказа, ссылка в Сибирь, арест. Что ж, он готов ко всему, лишь бы гроза обошла Маргариту.

— Потом, потом, — замахала руками Маргарита, — иди...

К его удивлению, Константин сразу же подошёл к нему, едва он ступил на порог, и обнял. Отпустил, посмотрел в голубые, взволнованные и смущённые глаза полковника и сказал задумчиво и серьёзно:

— Завидую тебе, полковник. С такой женой никакие вороги не страшны.

Через неделю, уже на следующей днёвке, из Петербурга прискакал курьер и вручил Маргарите именное, от государя, письмо. Писано оно было к князю Багратиону, но командующий переслал его в том же пакете самой Маргарите.

«Командующему 4-го корпуса генерал-лейтенанту князю Багратиону.

Князь Пётр Иванович! Маргарита Тучкова взяла с меня полную и обильную дань удивления и восторга. Какая страсть, какая воля!

Она предпочла покинуть сферу созерцательности, тепла и покоя. Пусть Тучковы будут вместе. Они ставят себя и чувства свои на публичное испытание самым страшным — войной.

Любовь есть сила, Богом даруемая. Мне ли стоять плотиной против мужества духовного дерзновения!

Александр Первый. 28 генваря 1808 года.

Санкт-Петербург».

А Маргарите вспомнилось: когда отъезжал Константин, уже с её письмом государю, он всё оглядывался, хотел ещё раз увидеть Варюшку. Но птицы не было, и он уже садился в свою коляску, но тут на высокий столб деревянного полусгнившего заплота, хлопая крыльями, села большая чёрная птица с серыми полосами по спине и крыльям.

Константин замер, высунулся из коляски и словно ждал, что скажет ему любимица Маргариты. И дождался. Птица замахала крыльями, будто прощаясь с ним, потом раскрыла большой чёрный клюв и громко старушечьим хриплым голосом прокричала:

— Спаси тя Христос!

Константин будто ждал этого. Он махнул рукой, и лошади поскакали.

Собственно, после письма государя как будто ничего и не изменилось, только теперь Маргарите не надо было прятаться от многочисленных инспектирующих, да можно было изредка одеваться в женское платье. Но всё равно на дневных переходах она вместе с Александром на коне, одетая в мужские военные штаны и зимнюю епанчу — так было ловчее, удобнее, а главное, теплее. А мороз уже начал донимать всех солдат и офицеров полка. Днёвки были короткими, полк делал быстрые переходы, и на марше уже становилось трудно дышать из-за сильных северных ветров, из-за крепчающего с каждым днём мороза, и над колонной солдат всё время поднимался парок от дыхания людей. В такие большие переходы Маргарита позволяла себе маленькую вольность. Она садилась в просторную карету, плотно обитую изнутри мехом, с небольшой жаровней, мягкими пуховиками и сиденьями, брала к себе Стешу, крепостную девушку, которую прислал ей отец, привязывала к передней стенке кареты клетку с Варюшкой, не выпуская её на свободу до тех пор, пока полк не устраивался на ночь в какой-нибудь крохотной деревушке ил просто в чистом поле, согреваясь лишь кострами. В такие ночёвки Маргарита прежде всего обходила все роты, приглядывалась к солдатам и, если находила больных или обмороженных, немедленно посылала их в походный лазарет, а то и сама принималась оттирать носы гусиным салом, благо прислали его ей из дому. Присматривалась к обувке и одежде солдат, распекала ротных, если те не следили за амуницией и питанием. «Наш ангел-хранитель!» — улыбаясь, говорили про неё солдаты и отдаривали то связкой поленьев для деревенской печки, то охапкой сена для повозки. Теперь она смогла везти с собой и провизию, и запасные тёплые епанчи и шинели для Александра и строго следила, чтобы он не натёр ноги, не обморозился на ледяном ветру.

Александр целыми днями не сходил с лошади, то выезжая далеко впереди колонны и обоза, то возвращаясь назад, следя за сохранностью и солдат, и артиллерии, и провианта. Забот у него хватало, и лишь иногда забирался он в тёплую карету жены, чтобы просто поцеловать её милое личико с загрубевшей на ветрах и морозах кожей и потрескавшимися, шелушащимися губами.

Они шли и шли навстречу боям, продвигались всё дальше на север, и всё больше и больше приходилось защищаться от холода и ледяного ветра.

Наконец полк прибыл на позиции, и командование дало ему отдых на два дня. Дальше начиналась уже настоящая война...

Русский императорский двор ещё не забыл давней своей обиды на Густава Четвёртого, своенравного и упрямого шведского короля. Здесь все — и мать, Мария Фёдоровна, и сам Александр — ещё помнили, сколько страданий принесло их старшей дочери и сестре это неудавшееся сватовство, когда Густав в самый последний момент отказался присутствовать на обручении и уехал, даже не простившись с приглянувшейся ему царской дочерью. И хотя Александрина уже давно лежала в склепе в далёкой Венгрии, здесь до сих пор хранили в памяти предательскую черту Густава. Он был сосед, с ним обходились с ледяной вежливостью, но старые раны не затягивались. Особенно злобилась на Густава Мария Фёдоровна: первая неудача её дочери определила и всю её несчастную жизнь, рано унесла в могилу, и мать оплакивала свою старшенькую уже который год. Не менее враждебно был настроен против России и сам Густав.

Тильзитский мир больно ударил по Англии: Россия закрыла все порты для английских кораблей, привозивших всякого рода товары. Правда, эта континентальная блокада ударила и по самой России: часть сбыта прекратилась, деньги упали в цене, даже хлеб подорожал. Многие российские купцы разорились — хлеб, лес, металл покупала только Англия, теперь же их некому стало сбывать. В отместку Англия начала субсидировать Густава, который всегда искал денежной поддержки у любой страны: его держава была слишком мала и неспособна выставить большое и хорошо обученное войско против северной соседки. Но в Швеции ещё не забыли позора Полтавской битвы, настроены были крайне враждебно, и Густав, узнав о мире с Наполеоном, выслал из страны полномочных посланников российского императора, а самому Александру отослал орден Андрея Первозванного, которым одарил его ещё Павел. Густав заявил, что не может носить орден, которым наделён и Наполеон — Александр в период дружественных связей с Наполеоном наградил его этим старинным русским орденом.

Конечно, это была пощёчина русскому царю, конечно, Александр видел во всех этих действиях угрюмого и своенравного соседа признаки сближения с Англией. Россия не могла допустить такого сближения, тревожные известия поступали из Стокгольма каждый день.

Русские войска подошли к самым границам Финляндии, территории, занятой шведскими войсками. Предстояли серьёзные бои за овладение этой бедной северной страной, залитой сотнями рек, озёр, речушек и ручьёв, изобилующей ущельями, скалами и скудной растительностью. К северу Финляндия и вовсе превращалась в тундру, обильную лишь оленями, кочевыми племенами оленеводов да северным мохом — ягелем.

Двадцать первая пехотная дивизия князя Петра Ивановича Багратиона заняла центр наступательной линии Вильманстранд — Давидштадт, с тем чтобы продвигаться к Тавастгусту. А самый центр этой линии занял полк Александра Тучкова. Слева прикрывала центр семнадцатая пехотная дивизия князя Горчакова, а справа командовал пятой пехотной дивизией брат Александра — генерал-майор Николай Тучков. Они оба знали, что воюют на одной линии, но так и не встретились — бои уже начались, и задачей дивизии Николая было не допустить отхода шведских частей к Тавастгусту, чтобы не дать соединиться шведам.

Перед первыми боями было много хлопот. Всей лёгкой пехоте выдавались лыжи, маскировочные покрывала, солдаты учились ходить на широких деревянных лыжах, подбитых оленьим мехом. Научилась ходить на лыжах и Маргарита.

Ночью лыжники, лёгкие пехотинцы Александра Тучкова, перешли шведскую границу. Небольшая речка Кюмень была скована толстым слоем льда и мало чем отличалась от окрестностей, только не было на ней бесчисленных каменных громад — валунов. Лыжники быстро пересекли реку и остановились перед передовым шведским отрядом, закрывавшим границу.

Шведский берег встретил пехотинцев зловещим безмолвием, пехотинцы видели лишь нацеленные на них орудия, уже готовые к бою и ждущие только приказа.

Вперёд выскочил парламентёр с большим белым флагом. Это был Александр Тучков в офицерском мундире, на белом коне. Он встал перед передовыми заграждениями шведских линий. Твёрдо и чётко прочитал он требование русского императора отойти на позиции, которые были заранее обговорены в Стокгольме.

Внезапный залп из всех пушек и мушкетов был ответом на слова парламентёра.

Маргарита в сильном волнении наблюдала за Александром. Он стоял перед линиями шведских укреплений и размахивал белым флагом. Ружейный огонь, блеск раскалённых пушечных ядер, внезапно ударивших по колоннам пехотинцев, заставили её сердце вздрогнуть.

Вот сейчас он упадёт, вот сейчас подогнутся ноги коня, вот сейчас свалится он на белое пространство, и она останется одна.

Она вся замерла и даже не заметила, как прилетела и села ей на плечо Варюшка. Залп испугал птицу: громко крича, она взмыла в небо и полетела за холмы. А Маргарита, напрягая глаза, глядела и глядела на одинокого всадника, словно мишень стоявшего перед шведами.

Но пули и ядра будто обходили Александра стороной. Он повернул коня и стремительно поскакал к своим, петляя на ходу, не давая возможности ударить по нему прицельно. Доскакав до своих, он скомандовал:

— Полк, к бою!

И полилась лава по снежному насту к передовому шведскому отряду. Скоро не осталось от шведов ничего — передовой отряд был смят и обращён в бегство. А лавина лыжников-пехотинцев всё неслась и неслась по снежному полю, огибая скалы и редкий кустарник.

Только тут дала Маргарита волю слезам, лишь потом осознала, сколь опасна была миссия Александра: первый же ружейный выстрел мог убить его.

После атаки, когда весь передовой отряд шведов был рассеян и пехотинцы Тучкова заняли их хорошо оборудованные домишки, Маргарита нашла Александра в самой гуще солдат. Не замечая никого, она обняла его, прижалась лицом к его мягкой епанче и расплакалась.

— Ну что ты, что ты, — смущённый многолюдьем, отстранил Александр жену, — всё хорошо, видишь, меня и пуля не берёт...

Она отбежала в сторону — надо было приготовить ему сытный обильный ужин и постараться скрасить походную жизнь хотя бы мягкой пуховой периной.

— Как ты мог, — выговаривала она ему после ужина, — как ты мог! Ты полковник, командуешь целым полком, неужели среди твоих офицеров не нашлось парламентёра, неужели все встали за твоей спиной?

— Ты ошибаешься, — Александр, ласково улыбаясь, посмотрел на взволнованное лицо Маргариты, — нашлось, и немало, смельчаков. Да только моё ли это дело посылать их на верную смерть, если сам я спрячусь за их спиной?! Нет, я пошёл сам, чтобы никто и думать не смел, что я трус, что я боюсь такого шага! Но видишь, всё кончилось хорошо, твоя любовь завернула меня в такую обёртку, что никакая пуля и никакой штык меня не возьмут...

— Я так люблю тебя, — слёзы навернулись на глаза Маргариты, — но я очень боюсь за тебя.

Она взглянула в его сияющие голубые глаза, на его раскрасневшееся лицо.

— И я так горжусь тобой, — уже ясно улыбнулась она, — никто не может сравниться с тобой...

Маргарита долго ещё могла бы говорить о том, какой он герой, как она радуется и гордится им, но он закрыл ей рот долгим поцелуем.

Первые же дни военных действий показали русским войскам слабость и разбросанность шведских защитников на большом пространстве. Пала хорошо укреплённая шведская крепость Тавастгуст, сдался Гельсингфорс, затем главная база снаряжения и продовольствия шведов Свеаборг. Рандасальми, Сульков, Пумола, Истоумаки, Таммерфорс — все эти финские города были быстро, почти молниеносно взяты русскими войсками.

А потом пришёл черёд и финской столицы — Або. Месяц наступления, и вся южная и средняя Финляндия была покорена. Император Александр уже торжествовал победу, хвастливо извещал Наполеона о своих успехах, закатывал пиры и празднества в Петербурге.

Но что значила эта победа! Здесь, в Финляндии, русским войскам предстояло встретиться с таким сопротивлением населения, с такими кровопролитными стычками малыми силами, что никто и не предполагал столь затяжной войны. Здесь не было огромных пустынных пространств для большого, решающего сражения, равнин Европы, где могли бы сосредоточиться крупные силы. Здесь были скалы, болота, кустарники и редколесье, всюду из-под завалов снега торчали пики вершин, и развернуться русские войска не могли. Началась пора затяжных схваток, и война растянулась на долгие два года.

Русские поняли тактику шведов и потому решились на невероятное — перейти границу Швеции, не гоняться за шведскими войсками на севере, а найти путь к самому сердцу соседнего королевства.

Путь предстоял обходный, далёкий. Самым укреплённым городом-крепостью русские овладели после кровопролитных боев. Теперь можно было выходить из Куопио, занять почти незаселённые Аландские острова, и лишь Ботнический залив Балтийского моря отделил бы войска от столицы Швеции — Стокгольма.

Почти прямая линия соединяла на карте город-крепость Куопио со Стокгольмом. Но на этой прямой линии лежали десятки тысяч вёрст, снежных завалов, ледяных скользких скал, незамерзающих ям с болотной жижей, непроходимых ущелий, Аландские острова с оставленным там шведами сильным гарнизоном, да ещё Ботнический залив, только слегка замерзающий в самые сильные морозы. Но русские отважились на этот переход, спрямляющий дорогу к сердцу шведского королевства.

Маргарита ехала за полком в своей уже продуваемой ветрами, обветшавшей колымаге. Варюшка, во всё время перехода не выпускавшаяся из клетки, жалобно кричала свои слова, и Маргарита нежно утешала птицу:

— Погоди, Варюшка, нельзя тебя выпустить, останешься где-нибудь в глухом месте, тут ты не проживёшь, заклюют тебя вороны...

Варюшка словно понимала, склоняла головку то в одну, то в другую сторону, неохотно клевала надоевшую пшённую кашу и снова скрипучим старушечьим голосом повторяла:

— Варюшке...

— Скоро, скоро выпущу тебя на вольный воздух, — повторяла Маргарита. — Вот дойдём до Стокгольма, будешь вольной пташкой, там, вероятно, надолго остановимся...

Но всё продолжалось и продолжалось это медленное продвижение, этот тягостный переход, лишь изредка прерываемый небольшими стычками с отрядами шведских волонтёров.

С тревогой и волнением всматривался Александр в бескрайнюю гладь белой пелены, укрывавшей Ботнический залив Балтийского моря. Где-то там, много южнее, Балтийское море, хоть и холодное, ледяное, но незамерзающее — потому и стоит много столетий на страже этой водной дороги шведский флот и не пускает русские корабли из Санкт-Петербурга на просторы Атлантики. А здесь гуляет по заливу северный ветер, метёт позёмку, опускает туман на белые поля.

Можно ли пройти по льду, не прогнётся ли тонкая корка под тяжестью тысяч людей и лошадей, не провалятся ли тяжёлые колёса артиллерийских орудий в тонкую настилку из воды и льда?

Одна за другой отправлялись в далёкие разведки группы лыжников, проверяли состояние льда, промеряли глубину в полыньях, курившихся паром, намечали дорогу через залив. И главная мысль была — устоит ли этот естественный мост, не потопит ли коварный залив всю армию, не сделает ли недоступной столицу соседнего королевства?

Но сильные морозы как будто способствовали русским. Лёд всё больше и больше затягивался снегом, всё более и более выдерживал груза, и настал день, когда все лыжники в один голос повторяли — лёд устоит, словно бы сам дед Мороз выстелил ледяную дорогу перед русскими войсками.

Не все дошли до противоположного берега. Огромные полыньи разверзались перед солдатами, поглощали тела, проваливались пушки, лошади били ногами по тонкой корке льда, всё сильнее обрушивающегося под их копытами.

Из щели в закрытых окошках кареты видела Маргарита и утопавших, и бьющихся в агонии лошадей, застрявших в ледяных торосах, и пыталась было выскочить, помочь, облегчить, но понимала, что не может этого сделать, и только молилась Богу.

Но вот первые линии достигли другого берега залива, и сразу же началась канонада. Хоть и не ждали шведы такого подвига от русских войск, но на подступах к столице заблаговременно соорудили почти неприступные укрепления.

Полки русских с ходу обрушились на них, окрылённые тем, что преодолели коварный залив, что под ногами больше нет воды, а есть крепкая, твёрдая земля.

Под самое утро, перед восходом бледненького, жалкого солнца, Маргарита выбралась из коляски. Студёный ветер как будто поутих, буран прекратился. Его заменил огонь из пушек и ружей с вражеских редутов.

Впереди шли в атаку солдаты, где-то там, среди них, был Александр, а Маргарита размяла ноги, открыла клетку с Варюшкой, так давно не взмахивавшей крыльями. Галка потопталась на снегу, похлопала могучими крыльями, пробежалась по рыхлому снежку и взмыла в воздух, уже просеченный тонкими голубыми лучиками, розовевший на глазах.

Она кружилась над солдатами, атакующими боевые укрепления, над взрытыми валами шведских редутов, опустилась ниже и плавно пронеслась над всей линией русских полков.

Маргарита следила глазами за своей птицей. Варюшка носилась в высоте, устремлялась вниз, затем снова взмывала. Хорошо ей было там, в вышине, даже ружейный треск и гром орудийных залпов не тревожили её. Давно не наслаждалась она свободным полётом, давно не кувыркалась в синем воздухе, не парила над миром.

И вдруг Маргарита увидела, как птица словно споткнулась, огненные осколки распороли перья, тихим дождём замерли они в воздухе на короткое мгновение, потом плавно начали опускаться на землю.

А сама Варюшка, кувыркаясь, пыталась взлететь, неслась прямо к Маргарите, теряя на лету и перья, и кровь. Мокрым красным комком она упала к её ногам и вытянула маленькую головку с налитыми кровью глазами, словно хотела что-то сказать своей хозяйке, но из разбитого горла доносилось лишь шипение.

Маргарита схватила разодранное тельце своей любимицы, прижала к себе, невзирая на кровь и трепещущие перья, ощупала его.

— Только не умирай, Варюшка, — захлёбываясь слезами, шептала она, — только не умирай, я тебя выхожу, вылечу, я тебя согрею...

Но мокрый окровавленный комок перьев уже не был Варюшкой. Раз и другой дёрнулась птица на руках у Маргариты и замерла, свесив голову набок, плотная плёнка затянула остывающие глаза.

— Варюшка! — кричала Маргарита. — Что же это, как же это?

Лишь гром пушек да ружейные залпы были ей ответом.

Она стояла посреди снежного пространства, кровь птицы стекала с её пальцев и падала на белое полотно, пятная его. Мягкий комок распустился в руках Маргариты, и она поняла, что её любимицы больше нет на свете.

— С Варюшки начнутся мои потери, — вдруг с ужасом прошептала Маргарита и устремила взгляд вдаль, туда, где русские солдаты штурмовали укрепления шведской столицы.

Бой продолжался недолго. Изумлённые неожиданным появлением сильной русской армии с той стороны, откуда её вовсе не ожидали, ошеломлённые бурным натиском, шведы выслали парламентёров. Им важно было продержаться, чтобы не допустить захвата столицы, падения самого шведского государства.

Русские миролюбиво согласились на перемирие.

Пока договаривались вчерашние противники, пока шли согласования и увязки, в Стокгольме произошла революция. Так долго добивавшийся трона герцог Зюдерманландский Карл уговорил знатные круги столицы свергнуть его племянника Густава Четвёртого, приведшего своей своенравной политикой к краху всю страну. Густава свергли. Карл, под именем Карл Тринадцатый встал у руля политики Швеции. Он был хитёр и пронырлив, провидел будущее и постарался заключить с северной соседкой мир. Пусть позорный, наносящий урон всей стране, но мир — любой ценой.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

С самого раннего утра Маргарита поджидала гостей. Много раз выбегала она на высокое резное крыльцо с резным же навесом над ним, всматривалась в даль подъездной аллеи, в закрытые створки деревянных, высоких, украшенных резьбой ворот. Но стоял на часах сторож у ворот, створки не открывались, и никто не спешил по дорожке, усыпанной колотым кирпичом, к резному крылечку.

Только в этом маленьком местечке Тучковы устроились с относительным комфортом и уютом. Прежние хозяева усадьбы, старого господского дома, проживали в самой России, лишь изредка наведывались в своё имение и с радостью предоставили генеральской семье Тучковых дом для постоя. Маргарита радовалась тому, какой тихий тенистый сад окружает его, какая неспешная речка протекает под самым взгорком, на котором построен был большой кирпичный дом. Она ликовала, что после стольких лет странствий по военным дорогам, стольких испытаний, стольких временных жилищ вроде крестьянских изб и палаток пришло время и для домашнего уюта. Правда, и после шведской войны ещё немало дней скитались они по дорогам России, даже сына Николеньку родила она в трудной дороге, среди распутицы и грязи. И теперь здесь, в этой барской усадьбе, наслаждалась она относительным покоем, устроилась широко и уютно.

И у неё, и у Александра была одна мечта — уехать в деревню, где можно было бы на просторе воспитывать сына, следить за ходом полевых работ, отдохнуть наконец от свиста пуль и разрывов ядер и бесконечных скитаний по разъезженным дорогам.

Александр уже озаботился этим новым, вторым в их жизни домом: загодя послал он своего верного человека купить имение в Тульской губернии, поближе к Москве, с хорошим домом, большим садом, рекой и видом на просторные поля, раскинувшиеся за ней.

Имение было куплено, и они уже планировали, как расставить мебель, какие комнаты отвести Николеньке, где устроить кабинет Александра и куда поставить клавесин, на котором Маргарита так долго не играла. На плане, который заботливо был прислан им, они отмечали эти места кружочками и крестиками, мечтали о благом лете, когда можно купаться в речке, устроив там небольшую купальню, водить в сад Николеньку, бродить по полям и собирать грибы в лесах.

Пока что они жили здесь, в этой оставленной хозяевами барской усадьбе, предавались мечтам и радовались на Николеньку, быстро вырастающему из пелёнок.

Александр отправил прошение императору — отставка была бы для него временем покоя и благополучия, дала бы возможность вернуться к занятиям философией и историей, которым так много внимания уделял он в своих путешествиях по Европе.

В который раз выскочила Маргарита на крыльцо.

По сторонам красной, посыпанной толчёным кирпичом дорожки уже вылезла буйная молодая трава, на голых ещё сучьях деревьев налились почки, скоро листва начнёт шелестеть под свежим ветерком. Ранняя весна этого года уже разукрасила луга разнотравьем, пестрели среди яркой зелени белые, неказистые ещё цветочки. Земля просыпалась от зимней спячки, расправляла плечи и выталкивала на ослепительный свет острые стрелки травы и первых весенних цветов.

Маргарита ждала в гости братьев Александра. Они стояли совсем недалеко: где-то под Витебском — Павел и почти рядом — Николай. Они твёрдо обещали, что приедут в гости на день рождения Николеньки. Сегодня ему исполнялся ровно год.

Мальчик пошёл рано, рос здоровым и крепким, и Маргарита приписывала это своему материнскому молоку. Она не взяла кормилицу, как было всегда в дворянских семьях, а сама кормила и пеленала младенца. Да и где бы в дороге из далёкой Финляндии до Минской губернии нашла она здоровую и молодую мать, которая согласна была бы следовать за Тучковыми в их бесконечных переездах?

Слава богу, что молока у неё хватало, и теперь, когда Маргарита уже отняла сына от груди, могла она сознавать, что мальчишка растёт хорошо, а его толстые, словно перетянутые в коленках ножки бодро топочут по деревянным крашеным полам дома.

Она ещё раз взглянула на высокие резные ворота под деревянным козырьком и сразу же заулыбалась. Сторож-денщик в военной форме без всяких знаков отличия растворял их. Они подавались нехотя, со скрипом и скрежетом. «Надо было Смазать петли, — подумала Маргарита. — Скрипят, ровно сто лет не открывались...»

В открытую щель ворот завиднелась щегольская упряжка пары лошадей с султанами на головах, с блестящими побрякушками на сбруе.

Маргарита нахмурилась. Неужели Николай, тоже генерал-майор, завёл себе такую франтоватую упряжку? А может, это Павел Алексеевич? Но в ворота въехала карета, украшенная по сторонам императорским гербом, и Маргарита замерла.

— Господи боже, кого это принесло?

Она кинулась в тёмные сени, выскочила в просторную гостиную, уже убранную по случаю ожидавшихся гостей. Александр сидел у камина, читал книгу, и лицо его было сосредоточенным и углублённым в свои мысли.

— Кто-то приехал! — вскричала Маргарита. — Только, боюсь, не те, кого мы ждём...

Александр, при полном параде, вскочил с кресла. Высокие воротнички подпирали его свежие щёки с небольшими вьющимися бачками, шитый золотом воротник оттенял белое чистое лицо, зачёсанные назад пряди светлых волнистых волос открывали высокий гладкий лоб. Белые лосины туго обтягивали его длинные стройные ноги, и Маргарита снова мельком отметила, как красив её муж, как хорош он в этом генеральском мундире и каким умным проницательным взором смотрит он на неё.

На этот раз и она, готовясь к приёму гостей, нарядилась в красное модное платье, и её белая шея, слегка прикрытая кружевной вязаной накидкой, гордо несла головку с уложенными по моде золотистыми волосами, украшенными костяными высокими гребнями.

Кинув взгляд на жену, Александр в который раз отметил, что она уже полностью оправилась от родов, стан её строен и гибок, кожа на лице и шее ослепительно бела, а тонкие руки, открытые до локтя, украшены драгоценными браслетами. Изумрудное ожерелье и такие же длинные висячие серьги оттеняли её яркие зелёные глаза.

Он подал ей руку, она неспешно оперлась на неё, и вдвоём они пошли на крыльцо принимать гостей.

А там уже суетились слуги, принимая лошадей, раздувавших ноздри от быстрого бега, ещё не остывших после гонки. Из кареты с императорским гербом высунулась нога в щегольском ботфорте, показалась голова с пышной треуголкой, потом выскочил курьер императора. Не дав себе времени хоть как-то оправить свой несколько помятый мундир, он взлетел на ступеньки крыльца и, поздоровавшись, спросил:

— Имею честь видеть перед собой генерал-майора командира первой бригады третьей пехотной дивизии Александра Алексеевича Тучкова?

— Это я, — просто ответил Александр, — прошу вас в комнаты.

— Извините, спешу, — галантно поклонился курьер, — ещё в двух местах сегодня должен быть. Прошу принять эти пакеты и расписаться в этой вот книге...

Толстый пакет и ещё более толстый, упакованный в большую коробку, он подал Александру.

Едва только расписался Александр в получении пакетов, как курьер сразу откланялся, вскочил в карету, и кучер, в ливрейной шинели и императорском значке на своей треуголке, повернул коней. Словно видение, пронеслись перед Тучковыми кони, влетели в открытые ворота и вот уже исчезли за недальним поворотом дороги.

Вновь заскрипели ворота, закрываясь, и опять Маргарита мельком подумала, что надо не забыть приказать их смазать.

Они стояли на крыльце. Александр держал в руках большие толстые пакеты. Супруги переглянулись.

— Вероятно, это ответ на моё прошение, — взволнованно промолвил Александр. — Если это от императора...

Он не договорил, и оба одновременно шагнули в сени.

Александр бросил пакеты на большой круглый стол, покрытый красной бархатной скатертью. Длинный пакет занял почти всю поверхность стола, и Александр прежде всего взялся за его обёртку.

Бережно завёрнутая в ткань, потом в лощёную бумагу, затем в проложенную длинную коробку, предстала перед ним шпага с эфесом, усыпанным бриллиантами. Александр поднял её с пакета, наполовину выпавшим из ножен. «В руку храброму», — прочёл он выбитые на синеватом клинке слова. И подпись — «Александр I».

— Боже мой! — задохнулась Маргарита. — Сам император отметил тебя! Сам император признал, сколь достоин ты награды...

Она бережно взяла драгоценную шпагу, вынула клинок до конца из роскошных ножен, поцеловала синеватый булат[21] и кинулась на шею Александру.

— Это и твоя награда, — шепнул он ей в ухо. — Не будь тебя и твоей защиты, твоей любви, я не удостоился бы такой чести.

Они стояли, обнявшись, у стола, где лежали пакеты, и целовались, обнимались, восторженные и изумлённые.

— И это как раз в день рождения нашего сына, — прошептала Маргарита.

Потом они уже вместе развернули другой пакет. Чудесный детский чепчик, вышитый разноцветными нитями, украшенный помпонами, изумрудами, сиял перед ними.

Маргарита схватила письмо, приложенное к чепчику. Писала сама императрица Елизавета Алексеевна. Слёзы капали из глаз Маргариты, когда она читала это приветственное письмо, полное поздравлений по случаю годовщины сына Тучковых, и главное, о чепчике было сказано, что он вышит самой императрицей, настолько ценит она любовь Маргариты и Александра, преданность друг другу.

Прижимая к груди чепчик и письмо императрицы, Маргарита помчалась в детскую. Николенька спал, раскинув пухлые ручки и ножки, веки его слегка подрагивали: наверное, он видел счастливые сны.

— Солнце моё, сынок, — шептала Маргарита на глазах изумлённой няньки, — тебе прислала чепчик сама императрица, она сама его вышивала. Под какой счастливой звездой ты родился!

Николенька продолжал спать, и Маргарита вышла, тихая и сияющая, положила рядом с ребёнком в колыбель чепчик и письмо Елизаветы Алексеевны. Александр в растерянности стоял у стола, держа в руках письмо.

— Ещё? Что ещё? — спросила Маргарита.

— Нам придётся проститься с мечтой уехать в наше Ломаново, — грустно ответил Александр.

— Отказ? — Маргарита села возле стола не в силах устоять перед такой новостью.

— Да. Императору нужны храбрые солдаты, и он не имеет права отпускать со службы людей, уже доказавших свою преданность Отечеству и престолу, — словно бы повторил он слова Александра Первого из его письма к Тучкову.

И сразу потускнели, померкли глаза Маргариты, но она справилась с волнением.

— Что ж, — бодрым, немного фальшивым голосом произнесла она, — значит, наша судьба военная, будем и впредь сражаться с врагами Отечества и престола.

Они сидели у стола, перед дорогой шпагой, позолотившей горькую пилюлю отказа в прошении об отставке, смотрели друг на друга, и смешанные слёзы счастья и боли стояли в двух парах глаз — ярких, изумрудных, и голубых, глубоких и проникновенных.

Они не услышали звона колокольчиков, скрипа колёс на кирпичной подъездной аллее, голосов слуг, встречавших приехавшего гостя, топота сапог в передней и громкого ворчливо-приветливого голоса, раздававшегося в прихожей. Они всё смотрели друг на друга, и слёзы не высыхали в их глазах: рушилась их мечта осесть, сменить грязные военные дороги, сражения и битвы на тихую мирную жизнь сельских поселян...

Наконец Маргарита подняла глаза. В дверях стоял высокий статный генерал в расшитом золотом мундире, блистающий золотыми эполетами и звёздами орденов на груди, золотым поясом, туго обтягивающим полнеющую фигуру.

— Александр, — глухо сказала Маргарита, — мы так невежливы. По-моему, к нам приехали гости...

Александр резко вскочил, обернулся. Перед ним стоял его брат, тоже генерал, только старше и немного ниже.

— Николай, — бросился к нему Александр, — как тихо ты подъехал, мы даже не слыхали!

Они крепко обнялись. Слёзы у Маргариты мгновенно высохли, она подошла к братьям и встала за спиной мужа.

И тут на пороге появился третий генерал — тоже в облитом золотом мундире, со звёздами орденов на груди. Он слегка толкнул двух обнимающихся братьев, и они приняли его в свои объятия. Теперь уже трое генералов стояли в дверях гостиной, обнимали и целовали друг друга, говорили какие-то несвязные слова приветствий, снова и снова обнимались и целовались.

Павел был несколько ниже братьев, коренастый, с густыми бровями, слегка заросший модными ныне баками, но и он выглядел бравым воякой, привыкшим более к седлу, нежели к паркетам гостиных.

Наконец все трое повернулись к Маргарите, и она увидела такие разные, непохожие лица братьев. Но что-то неуловимо общее было у трёх этих генералов, какие-то незначительные жесты, одинаковые черты в лицах да эта родовая стройность и воинская выправка.

— Представляю вам мою дорогую Маргариту, — сказал Александр, — мою любовь, мою защиту, мою неизменную спутницу во всех походах.

Два старших брата церемонно поцеловали руку Маргариты, оглядывая её с любопытством и нежностью.

— Я опечален, что не нашлось для меня такой же прекрасной женщины, способной переносить все лишения воинских дорог, — тихо сказал ей старший, Николай. — Вы составили счастье нашего любимого младшего брата, и как не благодарить вас за это!

— Я очень рада видеть вас, и как хорошо, что вы приехали на день рождения нашего первенца...

Любезен и проницателен был и Павел. Но оба сразу обратили внимание на разбросанные по столу пакеты и подняли вопрошающие взгляды на Александра.

— Вот, — показал рукой Александр, — шпага, присланная его императорским величеством. А чепчик, вышитый рукой императрицы, лежит в колыбели Николеньки...

С восторгом и жадной, но какой-то хорошей завистью кинулись оба брата к шпаге. Вертели её в руках, взмахивали клинком, оценивали остроту лезвия, любовались драгоценными украшениями ножен. «Как мальчишки», — ласково подумала Маргарита.

— Где же виновник сегодняшнего торжества? — обратился к Маргарите Николай. — Я привёз ему кучу воинских доспехов и солдат. Он ведь будет солдатом и командиром, как и все в нашем роду. — Голос его звучал громко и убедительно.

Да, все пять братьев Тучковых служили Отечеству, воевали на всех концах пространной империи. Жаль, что не было с ними ещё Сергея Алексеевича Тучкова, только что под командованием Кутузова закончившего турецкую кампанию и оставшегося благоустраивать завоёванный южный край, да не мог отлучиться от дел генерал-майор Алексей Алексеевич, находившийся в Западной армии. Как-то так случилось, что три брата Тучковых оказались в армии, расположенной прямо перед Неманом, и потому могли сойтись впервые на дне рождения сына и племянника.

— До сих пор жалею, что нет у меня семьи, — тихо сказал Маргарите Павел, — был бы у меня сын, как у Александра. Да, видно, не все женщины умеют так любить, как вы...

Она покраснела, захлопотала, потом понеслась в детскую, чтобы вынести к генералам сына, показать его, погордиться им, выслушать похвалы ей, матери, и Александру, отцу.

Николенька уже проснулся, протирал пухлыми ручками заспанные глаза и пытался дотянуться до чепчика, оставленного матерью в колыбели. Маргарита взяла ребёнка на руки, вышла в гостиную и представила сына:

— Прошу любить и жаловать нашего первенца, продолжателя рода Тучковых.

Николенька смирно сидел у неё на руках, глядел во все глаза на незнакомых ему людей, строгих и блестящих генералов, и тянулся к золотым эполетам.

Братья смущённо и осторожно подходили к нему, трогали крепкие, круглые, словно яблоки, румяные со сна щёчки, просовывали пальцы в его стиснутые кулаки, умилялись, слегка касались обветренными губами его щёк-яблочек и поспешно отходили. Маргарита понимала, что они не привыкли видеть такого малыша, но видела, что одержала победу над их суровыми сердцами.

— А сейчас Николеньке пора к своим делам, — негромко сказала она, и снова братья умилились этой материнской простоте и любви, отвернулись, стараясь скрыть выступавшие на глазах слёзы. Они, видевшие столько смертей и грязи, непривычны были к такой нежности.

Когда она вышла, братья повернулись к Александру и затискали его в своих объятиях.

— Ну, брат, повезло тебе, — говорили они ему, — мало того что красавица, умница, скромница, так ещё и не побоялась с тобой всюду ездить...

— Да, она немало вытерпела, — улыбался и Александр.

За обедом, когда Маргарита показала себя ещё и рачительной хозяйкой, снова полились ласковые слова. Братья были очарованы своей невесткой, старались один перед другим наговорить ей любезностей. Она спела им несколько романсов, умно и достойно поддерживала разговор, и Александр не переставал гордиться женой. Это был день особенного торжества Маргариты, к которой вся родня её мужа раньше относилась холодно: не прощали ей и второго брака, и того, что была намного моложе Александра. Оба старших брата вдруг почувствовали всю неустроенность своей жизни, затосковали по теплу и уюту, по беспредельной любви и нежности.

После позднего ужина Маргарита ушла в детскую. Побывав в столь блестящем обществе, изведав столько поцелуев и увидев столько игрушек, Николенька капризничал, не отпускал мать, и ей пришлось присесть к колыбели, баюкать его и спеть ему песенку. Глаза у Николеньки закрылись, но он всё держал её палец в своей ручке. Ей не хотелось снова разбудить его, и она застыла у колыбели в неудобной позе, держа руку у самого лица мальчика. Но сон был заразителен. Едва стали закрываться глазки сына, как её глаза тоже закрылись сами собой, и песенка осталась недопетой. Она словно бы уснула перед колыбелью, хотя ясно сознавала, что сидит у постельки сына, что он уже засыпает. И будто отодвинулись все впечатления этого богатого событиями дня, она вдруг ощутила себя в родительском доме в Москве. В дверях стоял её отец, отставной подполковник Санкт-Петербургского пехотного полка Михаил Петрович Нарышкин. Он держал на руках её Николеньку.

Она вскинула глаза на отца, уже придавленная страшным предчувствием. Михаил Петрович осторожно подошёл к ней и, обнимая Николеньку, сказал ей тихим голосом: «Вот всё, что тебе осталось!» Маргарита вскинулась, обратила удивлённое лицо к отцу. Таинственный голос ударил ей в уши: «Твоя участь решится в Бородине!» Самым удивительным и поразившим Маргариту было то, что отец говорил по-русски, а таинственный грубый голос произнёс свою фразу по-французски...

Она очнулась. Николенька спал, по-прежнему захватив её палец, тускло синела под образами лампада, да горела на столике возле колыбели одинокая свеча. А рядом, в кресле, расположилась нянька, уже приготовившая вязанье на долгую ночь.

Маргарита высвободила палец из ручки ребёнка, едва не разбудив его, и кинулась в гостиную. Сюда после ужина уже сошлись все три брата и тихо беседовали о европейской политике, о неисчислимых армиях Наполеона, о том, что война с ним неизбежна.

Она вбежала в гостиную взволнованная и бледная.

— Что с тобой? — сразу заметил её смятение и поднялся ей навстречу Александр.

— Я даже не знаю, как рассказать, — задыхаясь, произнесла Маргарита. — Мне вдруг привиделось такое страшное...

— Скажи, — тихо произнёс Александр, — когда расскажешь, сразу станет легче...

Недоговаривая, глотая окончания слов, Маргарита поведала трём братьям о своём страшном видении.

— Это от волнений сегодняшнего дня, — засмеялся Николай, — слишком уж много событий обрушилось на вашу семью. Тут и шпага, и чепчик, и письма императора и императрицы. Как тут не увидеть что-то такое, что перевесило бы радость.

— Конечно, конечно, — поддержал его Павел.

— Может быть, может быть, — растерянно пробормотала Маргарита, — но это название — Бородино? Где оно находится и почему я так ясно услышала это слово, да ещё по-французски...

— Право же, не стоит волноваться, — отозвался и Александр, — у тебя всегда было очень богатое воображение, да и события сегодняшнего дня не могли не повлиять на твою чувствительность.

Маргарита слегка успокоилась под влиянием этих слов, но продолжала думать об этом названии — Бородино. Где это и почему участь её там решится?

— Александр, — обратился к брату Николай, — у тебя же есть карта, принеси и найдём, где это Бородино.

— Да, конечно, — поддержал брата Павел. — Может, его и вовсе нет на свете. Мало ли что может пригрезиться?

Александр побежал за картой в свой просторный кабинет. Скоро все три брата расстелили огромный лист бумаги на круглом столе и начали внимательно изучать его.

— Вот Минск, — говорил Павел, проводя по карте пальцем, — а вот Москва. Между ними Можайск, Смоленск. А вот маленькие села, деревни. Сначала поищем вокруг Минска...

Они бормотали это название — Бородино, чтобы не забыть, водили пальцами по карте. Не было такого места вокруг Минска, не было вокруг Смоленска и Можайска, не было и вокруг Москвы. Долго сидели они над картой, и Маргарита уже полностью пришла в себя. Действительно, мало ли что может пригрезиться после такого трудного дня, в который вписалось столько событий.

Они не нашли Бородино на карте, сколько ни искали. Прощаясь, целуя Маргариту, братья говорили ей:

— Видите, нет такого места, значит, всё это было лишь во сне, плодом вашего воображения.

Она успокоилась, но долгие дни потом всё вспоминала своё странное видение, свой не то сон, не то призрачное явление, и сердце её при одном воспоминании об этом замирало и останавливалось.

Не знала тогда Маргарита Тучкова, что карта России, которую рассматривали братья, была крупномасштабной и такое маленькое сельцо, как Бородино, даже не было на ней отмечено...

Уже через два месяца прочитала Маргарита перехваченный русскими приказ Наполеона по армии:

«Солдаты! Вторая польская война началась. Первая кончилась под Фридландом и Тильзитом. В Тильзите Россия поклялась на вечный союз с Францией и войну с Англией. Ныне нарушает она клятвы свои и не хочет дать никакого изъяснения о странном поведении своём, пока орлы французские не возвратятся за Рейн, предав во власть её союзников наших. Россия увлекается роком! Судьба её должна исполниться. Не почитает ли она нас изменившимися? Разве мы уже не воины аустерлицкие? Россия ставит нас между бесчестьем и войною. Выбор не будет сомнителен! Пойдём же вперёд! Перейдём Неман, внесём войну в русские пределы. Вторая польская война, подобно первой, прославит оружие французские. Но мир, который мы заключим, будет прочен и положит конец пятидесятилетнему кичливому влиянию России на дела Европы...»

12 июня 1812 года Наполеон перешёл Неман и стремительно покатился по русским пределам.

Три моста, наведённые через Неман в полном безмолвии между Ковно и Понемунями, пропустили через себя несметное количество артиллерии, конницы и пехоты. Первыми шли триста поляков, пришедших под знамёна Наполеона в ожидании самостоятельности польского государства, обещанного французским императором.

Начальник лейб-казачьего разъезда Жмурин принёс русским войскам весть о том, что Наполеон перешёл Неман и устремился к Москве.

Александр Первый отдал приказ по русским армиям, стоявшим у границ:

«С давнего времени примечали мы неприязненные против России поступки французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми мерами и способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанно новое возобновление явных оскорблений, при всём нашем желании сохранить тишину, принуждены мы были ополчиться и собрать войска наши, но и тогда, ласкаясь ещё примирением, оставались в пределах нашей империи, не нарушая мира, а быть токмо готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого нами спокойствия. Французский император нападением на войска наши при Ковно открыл первый войну. И так, видя его никакими средствами не преклонного к миру, не остаётся нам ничего иного, как, призвав на помощь свидетеля и защитника правды, Всемогущего Творца Небес, поставить силы наши против сил неприятеля. Не нужно мне напоминать вождям, полководцам и воинам нашим об их долге и храбрости. В них издревле течёт громкая победами кровь славян...»

Генерал Тучков получил приказ выступить со своим полком к Смоленску. Маргарита понимала, что в этот раз она уже не сможет сопровождать мужа в ратных походах: маленький Николенька властно заявлял о своих правах.

— Теперь ты принадлежишь не только мне, но и ему, продолжателю славного рода нашего, — сказал Александр Маргарите, — поспеши же в Москву, под кров своих родителей, обереги Николеньку от всего самого страшного...

Ей ничего не оставалось делать, как согласиться с мужем. Все его вещи уже были уложены, последний приют, где провела она с мужем оставшиеся прекрасные дни в любви и заботе, покинут.

Посоветовавшись со всеми штабными и полковыми офицерами, Александр поручил Маргарите хранить всю утварь полковой церкви, а особенно главную святыню полка — образ Спаса Нерукотворного.

В последний раз обнялись супруги перед отъездом. Глаза обоих были сухи, словно бы предвидели они, сколько слёз придётся ещё выплакать.

Полк отправился в одну сторону — к Смоленску, а Маргарита с обозом в другую — к Москве.

Не привыкать было Маргарите к трудным военным дорогам — немало тысяч вёрст исколесила она с полком мужа по России, но лишь теперь поняла тех безоружных, беспомощных беженцев, что спасались от войны, бежали со всеми своими пожитками на восток, под сень Москвы.

Словно туча муравьёв копошилось при беспощадном сиянии солнца людское скопище. Ехали в каретах, двуколках, колясках богатые, шли оборванные подпаски и старые, изнурённые пастухи, подгоняя стада коров и отары овец — не доставаться же ворогу, везли на сбитых крестьянских телегах тощий скарб, обвязанный гнилыми верёвками и лубяными бечевами, вдовы и дети, тащились по обочинам нищие, словно бы знали, что не дадут подаяния французы, не станет богомольцев у старинных церквей.

Маргарита запаслась всем, что было необходимо в дороге. На первой же телеге лежали кое-какие вещи и посуда, на вторую были навалены овёс и сено, к задку привязаны были две коровы-ведёрницы.

В облупленной, изъездившейся карете сидели сама Маргарита, крепостная горничная да нянька, пожелавшая тоже убраться из опасного места, хоть и не крепостная. Шесть мужиков из своих крепостных крестьян сопровождали генеральшу, охраняя добро, пася коней по ночам да следя за коровами.

Но даже при такой охране и такой обслуге двигалась Маргарита медленно: дороги были забиты беженцами — помещиками, имевшими на границе усадьбы, но знавшими, что они не уцелеют, гнавшими вглубь России к другим своим имениям, где можно было укрыться на время этой войны. Лишь немногие дворяне оставались в самой зоне боевых действий — всё больше поляки, шляхта, втайне радовавшаяся появлению польского и французского войск.

Две долгих недели понадобились Маргарите, чтобы пересечь эти несколько сотен вёрст. Она приказывала не только подниматься спозаранку, чтобы успеть до пыли, до встречных провиантских обозов уйти подальше, но и продолжать путь уже в кромешной тьме, когда и самые резвые лошади гнули к земле головы, требуя отдыха и пастьбы. И всё-таки она не успевала, находились беженцы, которые поднимались раньше неё и выстилали дорогу пылью и колдобинами, брошенными павшими лошадьми и сломанными колясками.

Бог хранил Маргариту и её спутников: ни разу не кашлянул в дороге Николенька, всегда вовремя получал молоко и горячую, сдобренную дымком костра кашу, — и Маргарита молилась и славила Бога, что ещё день прошёл и не напали на них тати, что Николенька сыт и сух, что солнце не сходит с неба, не прячется за тучами, что дорогу не развозит проливными дождями. Хоть и знойно, и душно, а всё лучше, чем трястись по дороге в хмарь, лучше глотать пыль, но быть уверенным, что не врежется колесо коляски в неожиданную под грязью колдобину и не треснет ось от такого неожиданного наклона.

Поздним вечером жаркого июльского дня въехала Маргарита в Москву и была смущена и охвачена страхом при виде старой столицы. Всюду кучи хлама, везде заполняются и отъезжают коляски, суетится народ, успевая даже в этот поздний час при свете факелов грузить на телеги скарб.

И тут ощутила она тревогу, висевшую в воздухе, услышала беспрерывный печальный звон колоколов, едва протиснулась со своим обозом между бесчисленными колымагами, готовыми к отъезду.

Лишь подъехав к знакомому дому недалеко от церкви Всех Святых на Кулишках, она почуяла тревогу: вдруг уехали все её родичи, вдруг останется она одна посреди пустой Москвы? Но увидела дом, освещённый всё ещё добрыми огнями, крыльцо, знакомое и дорогое по детству, въехала в высокие тесовые ворота и поняла, что спасена, её встретят любимые люди, обнимут, поплачут вместе с ней, сберегут, обогреют...

Выскочил на крыльцо Михаил Петрович, сбежались уже повзрослевшие девочки, расталкивая всех, летела к ней мать — Варвара Алексеевна. Припала к плечу дочери, заголосила, словно по покойнику, и только тут потеряла Маргарита силы, что так берегла в дороге, подломились ноги, побежали в глазах чёрные тени, и она упала прямо на руки отцу.

Едва пришла в себя, поднялась на диване в большой проходной горнице, где в детстве устраивала прятки, и с тревогой закричала:

— Николенька где?

— Не волнуйся, дочка. — Варвара Алексеевна уже успокоилась, вышла к дочери. — Николеньку унесли в детскую, спать уложили.

Маргарита опрокинулась на подложенную подушку и опять провалилась в беспамятство. В дороге она не позволяла себе потерять сознание хоть на минуту, даже когда назвали ей село, которым она проезжала, — Бородино, не осилила её болезнь, и тогда приказала она себе держаться изо всех сил. А теперь, увидев родных, потеряла все свои силы, расслабилась и заболела на долгие две недели...

Пока она лежала, родители не решались собираться, хотя давно приготовлены были и рыдваны, и колымаги, и телеги, подкормлены лошади — надо было спешить в подмосковную деревню, подальше от Москвы: не дай бог, сдадут столицу французу. Да и оставаться в такой Москве, где хлеб вздорожал в десять раз, не было смысла. Но две недели лежала в жару Маргарита, бредила каким-то Бородино, две недели не отходила от неё Варвара Алексеевна, а Михаил Петрович ходил туча тучей.

Чуть оправилась Маргарита, чуть встала с постели, ослабевшая, исхудавшая, почерневшая, Варвара Алексеевна заговорила об отъезде. Маргарита молча соглашалась со всеми словами матери, и в доме закипели сборы.

Всё своё время Маргарита теперь проводила с Николенькой. Переезд в новый, московский, бабушкин и дедушкин дом нисколько не отразился на нём. Он весело улыбался беззубым ртом, ловил ручонками все незнакомые предметы, лазил на колени к Михаилу Петровичу, хватал за юбку Варвару Алексеевну, а к матери даже не подходил — слишком уж пугал его её вид. Но мысли и предчувствия грызли Маргариту лишь изнутри, внешне она старалась не огорчать семейство своим мрачным видом, через силу улыбалась и довольно качала головой, видя, как уже привязался Николенька к бабушке и деду за эти короткие две недели.

Но вот все вещи уложены, потянулись со двора Нарышкиных подводы, отправленные раньше господ, а Маргарита в последний раз пошла в церковь Всех Святых на Кулишках, где не была все последние годы, когда странствовала с мужем по России.

Она упала на колени перед тёмным ликом Богородицы, слёзы брызнули у неё из глаз, и слова, одно нелепее другого, сорвались с её губ. Она не понимала, что говорила, знала, что молится не так, как надо, но обычная молитва не пронимала её, криком хотелось кричать от предстоящей боли и испытаний, и она бессвязно шептала и шептала какие-то слова, надеясь, что Богородица поймёт её, разберёт её нелепое бормотание, обратит к ней свой благосклонный взор.

Маргарита стояла на коленях, склонив голову к самому полу. Горели немногие свечи в больших серебряных подсвечниках, тлели лампады у тёмных и бесстрастных икон, запоздавшее солнце ещё выкладывало на полу яркие полосы. Маргарита подняла голову, взглянула на образ, закрестилась. И словно бы чёрная тень легла на отмытый жёлтый пол. Поползла от подножия высокого подсвечника, выползла на яркую полосу света на полу, закрыла её, подползла к самым коленям Маргариты и охватила её всю.

Маргарита стояла ни жива ни мертва — всё поняла она по этой тени, но молча приготовилась к трудным испытаниям.

— Спаси и сохрани, — ещё раз перекрестилась она на образа, поднялась с колен и, едва переставляя ноги, поплелась к дому.

Чуть ли не последними тронулись из Москвы Нарышкины. Немилосердное солнце било в золотые купола бесчисленных церквей, дробилось в них и рассыпалось в воздухе сверкающими брызгами. Но висел в воздухе печальный колокольный звон — словно тяжёлые медные капли падал на город каждый звук и медленно перекатывался над опустевшими улицами. Свежий веерок поднимал на пустынных улицах и площадях обрывки бумаги, верёвок и тряпок, носился по заброшенным дворам, ударял по доскам, которыми были забиты окна. Лишь кое-где мелькали белые передники дворников, в сердцах взмахивающих ненужными теперь мётлами, высовывались из-за угла рваные грязные рубахи воров да стояли по-прежнему у папертей измазанные мальчишки-бездомники.

Дороги были почти пусты, только кое-где спешили запоздавшие, как и Нарышкины, господа убраться поскорее в свои спасительные далёкие деревенские усадьбы, да паслись стада, продвигающиеся к востоку.

Быстро, споро неслись несколько колясок Нарышкиных. Суета царила в карете, где сидела Маргарита со своими ещё невзрослыми сёстрами.

Радовали разнотравьем пролетающие поля, весело шелестели молодой свежей листвой придорожные деревья, да залетал изредка в окна кареты запоздавший звук трели жаворонка, повисшего над зелёным полем.

Маргарита словно бы не слышала и не видела ничего — вся ещё была под впечатлением той чёрной тени, наползшей на неё в церкви. Не отвечала на вопросы сестёр, скоро оставивших её в покое, изредка выглядывала в узенькое окошко, открытое из-за жары, проводила рукой по побледневшим губам и вся отдавалась чувству странной лёгкой скорби.

К вечеру подъехали к Коломне, и Маргарита оживилась. Они с Александром договорились, что если он не успеет прислать письмо в Москву, а Маргарита поедет с родителями в подмосковную далёкую деревню, то он станет писать ей в Коломну: и до Москвы ближе, и от деревни всегда можно будет добраться сюда на почтовых лошадях.

Она вышла из кареты и подошла к коляске, где расположились родители с Николенькой и нянькой.

— Маман, — сказала она Варваре Алексеевне, — я останусь тут, в Коломне.

Мать так и ахнула.

— Это почему? — жёстко спросила она. — Разве ты не поедешь с нами? Что это ещё за штучки? Почему у тебя всё не так, как у людей?

Михаил Петрович вылез из коляски, разминая ноги, подошёл к дочери и посмотрел в её потускневшие глаза.

— Батюшка, — едва прошептала Маргарита, — сюда будут приходить письма Александра. Я измучаюсь, ожидая вестей, не смогу же я каждый день ездить туда и обратно...

Отец долго смотрел на неё, любимицу, старшенькую.

— Будь по-твоему, дочка, — сказал он, — только где же ты будешь жить?

— Найду угол, — впервые улыбнулась Маргарита. — Привыкать, что ли?

— Поищем вместе, — предложил отец.

И они пошли по тихой коломенской улице, останавливаясь у каждого дома.

Варвара Алексеевна в изумлении смотрела на дочь и мужа, но скоро забавный лепет Николеньки отвлёк её от этого занятия.

Они вернулись нескоро, но Маргарита летела теперь как на крыльях. В почтовой конторе получила она письмо от Александра, покрыла его поцелуями, и радость её невозможно было сравнить ни с чем. Она перецеловалась со всеми своими младшими сёстрами и братьями, проникновенно сказала матери:

— Поручаю вам самое дорогое, что у меня есть. Николеньке будет хорошо с вами. Прощайте, маман, и простите всё вашей своенравной дочке...

Варвара Алексеевна расплакалась, но подчинилась невидимому и неслышимому нажиму мужа и дочери.

И скоро лишь пыль завилась клубом за поездом Нарышкиных. Маргарита осталась в Коломне...