Коррида на Елисейских Полях

Глава третья Странная драма

Я проснулся около полудня с болью в башке и махровой тряпкой во рту вместо языка. Как раз вовремя, чтобы снять телефонную трубку и услышать не совсем внятный голос Марка Ковета:

– Послушайте, мне сдается, что вчера вы говорили что-то там насчет Денизы Фалез. Несчастный случай, да? Меня это мучило всю ночь.

– Бросьте, – посоветовал я. – Ничего важного.

Похоже, что мой ответ его удовлетворил. Он сказал:

"Да? Ладно! " – и положил трубку. Но когда немного позже я спустился вниз, он ждал меня в холле "Космополитена".

– У вас что, больше нет никакой работы в вашей газете? – спросил я.

– Работа есть, но ничего интересного, – улыбаясь, ответил он. – Тогда как возле Нестора Бюрмы... Мне кажется, я кое-что обнаружил, но предпочел не говорить об этом по телефону... Пошли выпьем аперитивчик в баре "Париж"!..

– Мне кажется, я кое-что обнаружил, – повторил он, устроившись перед полными стаканами.

– По какому поводу?

– По поводу Денизы Фалез, черт побери! Вы говорили вчера... я был здорово пьян, но потом я вспомнил... о возможном несчастном случае. А несчастный случай предполагает перерыв в работе, не так ли? Так вот, перед тем, как она снялась в фильме "Мое сердце летит", закутанная до ушей в своих одеждах, в жизни этой женщины есть провал. Быть может, мои воспоминания не очень точны, но кажется, что она добрый отрезок времени провела вдали от киностудий. Вы хотите, чтобы я продолжил расследование? Я... (Он остановился на полуслове и выругался.) Что за черт, невозможно поговорить спокойно. Опять этот зануда.

И тут за нашим столом появилась пылающая шевелюра над здорово помятой физиономией. Месье Рабастен, Жюло для дам, еще не пришедший в себя от вчерашней попойки. Он сменил свой смокинг на рубашку фирмы "Лакост", больше гармонирующую с его волосами. Из-под руки у него торчал пухлый конверт.

– ... Привет, парни, – сказал он. – Я не разыскивал вас, но поскольку вы тут, это очень здорово. Скажите-ка, вы не видели этого олуха Ломье? Право, он становится злобным. Хочется сообщить вам, что в "Камера-клубе" ему здорово промыли кости после его и вашего ухода. Да, кстати, вы меня бросили, кажется?

– Устали, – ответил Ковет (глаза его блеснули). – Мы как раз разговаривали о Денизе Фалез, – добавил он.

– О?

– Да. Нестор Бюрма положил на нее глаз.

– Ах! Ах! Так вы коллекционируете кинозвезд, месье Бюрма?

– Да, уж, – произнес я.

– Конечно... (Рабастен вытащил несколько фотографий из конверта и протянул по одной каждому из нас). Вот шедевр Фреда.

– У нас тут у всех довольно идиотский вид, – заметил я, взглянув на отпечаток.

– Да, – согласился рыжий (он повернулся к своему коллеге). – Сегодня вечером состоится гала-премьера фильма "Хлеб, брошенный птицам" в кинотеатре "Голубая лента". С Люси Понсо. Кажется, это будет нечто сенсационное. Ты идешь?

– Еще не знаю, – ответил Ковет.

Поболтав еще минуту ни о чем, он снова перевел разговор на Денизу Фалез, и молодой человек сообщил нам все, что он знал о белокурой актрисе.

Так я узнал, что несколько месяцев тому назад она вдруг исчезла из поля зрения. Это было довольно таинственно. Болезнь? Может быть. Какого рода? Нервная депрессия – это присуще кинематографистам? Никто ничего не знал. Злопыхатели из корпорации утверждали, что она забеременела от Ломье и сделала аборт, так как заполучить ребенка от пузана – это уж никак нельзя было отнести к числу подвигов, которыми можно было бы гордиться даже в рекламных целях. Говорили также о жестоком разочаровании профессионального порядка. Однако, в общем и целом ничего определенного. Рабастен добавил, что не было никаких доказательств тому, что между Ломье и Денизой существовали какие-либо иные отношения, чем те, которые обычно имеют место между продюсером или режиссером и киноактрисой. Правда, Ломье не выставлял на всеобщее обозрение свою личную жизнь. Он жил отдельно от своей жены, но тем не менее продолжал находиться в законном браке с мегерой, которая только и ждала случая подать на развод и получить солидные алименты в лучших кинематографических традициях. Возвращаясь к Денизе Фалез, основные факты сводились к следующему: во-первых, она неожиданно отошла от дел; во-вторых, скрывалась в таком месте, которое ни одному журналисту не удалось обнаружить. Возвратившись из изгнания, если можно так выразиться, она снялась в знаменитом фильме "Мое сердце летит", чистом и добродетельном. Рабастен высказывал предположение, не удалилась ли она в какой-нибудь монастырь (в тот год на многих актрис нисходила благодать: обычная мода), который она потом покинула, не найдя в себе достаточной веры, но откуда она вынесла более скромную манеру поведения. Как бы там ни было, если она будет упорно придерживаться добродетельной линии поведения, то, в конце концов, – а Рабастен категорически утверждал это, – карьера ее лопнет. Она не обладала достаточным талантом, чтобы всплыть снова. И сама страдала от недостатка таланта, так как отнюдь не была глупа. Однажды она с кем-то поделилась, что самым горячим ее желанием было утвердиться в профессии благодаря силе драматической игры. Как бы не так! Она попробовала – и лучше не говорить о результате.

Ни разу рыжий не намекнул на что-либо похожее на любовную драму, которая могла бы оправдать употребление заряженного револьвера. Я даже предположил вмешательство зловредной супруги Ломье, но не настаивал на своем соображении. Данная законная супруга ни в коем случае не допустила бы, чтобы затеянный ею скандал обошли молчанием. Я воздержался и не стал подталкивать Рабастена развивать этот вариант. Он вскоре покинул нас, так как работа призывала его в иные сферы.

– Итак, выводы? – спросил Марк Ковет, снова заказав выпивку.

– Никаких.

– Но, в конце концов, Бюрма! Что-то же ведь было!

– Миражи! Миражи кино!

– О! Ладно, как хотите!

Мы пробыли там еще некоторое время, оставив друг друга в покое. Потом позавтракали, и Ковет ушел. Может быть, он отправился добывать сведения о Денизе Фалез. Оставшись один, я пошатался туда-сюда, размышляя над тем, что нам сказал Рабастен. И пришел к заключению, отвечая своему отсутствующему приятелю, что мадемуазель Фалез не уходила ни в монастырь, ни в родильный дом. Она удалилась в глубокое подполье, чтобы залечить свою рану на груди и прийти в себя от вызванной ею депрессии. А может быть, все эти странности имели самое примитивное объяснение? Но во всяком случае, мне никто не платил, чтобы я их разгадывал.

Ближе к вечеру я вернулся в "Космополитен". Служащий за конторкой сообщил мне, что недавно звонил Марк Ковет. Он просил меня перезвонить ему по номеру ЖУ Тенберг 80-60, что я тут же и сделал.

– Что нового? – спросил я его.

– Ничего особенного, – ответил журналист. – Хотите пойти сегодня вечером в кино? На фильм "Хлеб, брошенный птицам" с Люси Понсо?

– Было бы неплохо.

– Ладно. Тогда встречаемся в "Фукетс". Хорошо бы вы взяли свою машину.

– Чтобы проехать двести метров? Вас что, парализовало после полудня?

– Не исключено, что сразу после просмотра у меня будет срочная поездка. Я все объясню сегодня вечером. Мне нужна тачка. Могу я рассчитывать на вашу?

– Конечно.

Немного разочарованный, я положил трубку. Я лелеял надежду, что он расскажет мне что-нибудь интересное о Денизе Фалез. Когда я вышел из телефонной кабины, ко мне подошел администратор:

– Извините меня, месье, но я забыл сказать...

Он взглянул на листок бумаги, который держал в руке.

– Г-н Ломье... Вы знакомы с ним, конечно, не так ли?.. Г-н Ломье, продюсер, который живет в отеле ... так вот он звонил из киностудии. Хотя он и не просил вас перезвонить ему, но на всякий случай оставил номер телефона.

Я записал номер, но звонить не стал, так как время, указанное пузаном, уже прошло. Впрочем, в отеле Ломье тоже не было.

Некоторое время спустя, когда на террасе ресторана "Фукетс" мы встретились с Марком Коветом, он немного нервничал.

– Тачка с вами? – спросил он вместо приветствия.

– Она перед вами. Но хотел бы я знать...

– Старина, если этот фильм, который мы идем смотреть, будет таким, как о нем говорят, то я хотел бы быть первым, кто поздравит Люси Понсо и возьмет у нее интервью. Мощная статья в перспективе.

– И для этого вам нужна тачка? Разве Люси Понсо не будет присутствовать на презентации фильма?

– Нет, – ответил журналист, понизив голос и искоса оглядев наших соседей на террасе. – Нет. Она безумно трусит. Господи Боже мой! Поставьте себя на ее место. Уже пятнадцать лет о ней никто ничего не слышал; она не видела своего имени ни на одной афише. И она до сих пор сомневается, что все с ней случившееся – правда. И не хочет верить, из суеверия конечно, всему тому, что ей рассказывают, что ее талант не изменился и т. д., и т. п. Знаете, старина, сегодня вечером ее ждет триумф, и я знаю, по крайней мере, трех продюсеров, которые только и ждут конца просмотра, чтобы бросить ей под ноги горы золота, лишь бы она согласилась подписать с ними... (Он потер руки, словно он сам воспользуется этими изумительными контрактами). Сегодня вечером для меня, Бюрма, никаких баров. В то время, когда банда идиотов набросится на Жака Дорли, режиссера фильма, я рвану к Люси Понсо. Она живет в маленьком особнячке, вернее в небольшой вилле, которая является пристройкой к особняку рядом с Парком Монсо. Послушайте... Понсо... Монсо... это рифмуется. Свою статью я начну с поэтической нотки. Теперь вы понимаете, почему мне нужна ваша тачка, Бюрма? Мне надо быстро подсуетиться.

– Я поеду с вами, – сказал я. – Мне совсем не улыбается, чтобы вы ее угробили.

В холле кинотеатра "Голубая лента", украшенном соответственно случаю, я напрасно искал Денизу Фалез среди элегантных зрителей и знаменитых кинодеятелей. Ковет, в свою очередь, бросал бдительные взгляды направо и налево, чтобы вовремя смыться от Рабастена и ему подобных. В этот вечер никакой билетерше не пришло в голову нас разлучать, и моей соседкой справа оказалась красивая дама – насмешливая кинозвезда Жаклин Пьерре.

"Хлеб, брошенный птицам" не был захватывающим кинофильмом. Сценарий попахивал нафталином, а актерам, занятым в диалогах, надо было бы выпить по чашке крепкого кофе, чтобы вдохнуть в эту бездарь больше жизни. Но мизансцены Жака Дорли были добротными, игра Люси Понсо превосходила все ожидания. За пятнадцать лет бездействия ее талант ничуть не поржавел, и она казалась такой же молодой, какой я видел ее в "Раненом ангеле", – фильме, который не молодил никого. Когда слово "КОНЕЦ" возникло на экране, публика, стоя, устроила бурную и долгую овацию.

– Поехали, – сказал Марк Ковет.

Мы спешно покинули здание кинотеатра. Перед сеансом мне удалось припарковать машину прямо у входа. Мы быстро уселись, и я рванул с места. Жаркое лето продолжалось – ветер от быстрой езды трепал нам волосы, ничуть не освежая. И тем не менее, ночь была прекрасна. Я думал о Денизе Фалез и о тех штуках, которые вместо таланта поддерживали ее статус, пока, разумеется, держались сами. И в то же время было приятно осознавать, что талант, настоящий талант, восстанавливает свои права даже тогда, когда он долгое время был в загоне...

– Стоп, – сказал Ковет, – приехали.

Вилла, возвышающаяся перед нами, была кокетливым строением в стиле Ренессанса, отделенным от улицы небольшим садом. В одном окне на втором этаже был виден свет.

– О'кей, – выдохнул журналист, – мы первые.

Он выпрыгнул из машины и повис на шнурке, приводящем в действие колокольчик. Потом, когда до него дошло, что калитка полуоткрыта, он не стал ждать ответа и бросился вперед по аллее, усыпанной гравием, со смелостью парня, который считает, что ему все можно. Будучи противником любой потери времени, он уже сжимал в руке блокнот и авторучку. Я следовал за ним, и, когда мы поднялись на крыльцо, ни одна живая душа все еще не отреагировала на звон колокольчика, возвещающий о нашем визите. Редактор "Крепюскюль" нашел и вдавил со всей силой кнопку дверного звонка. Зазвонило где-то далеко, очень далеко. И потом, когда мой приятель отпустил кнопку, – тишина. Ничего, кроме тишины. Потом эта тишина была нарушена порывом ветра. Недовольно зашелестели листья деревьев Парка Монсо. Ветер был теплым, жара держалась, может быть, даже усилилась. Я вынул из кармана платок и вытер лоб.

– Никого, – проворчал Марк Ковет. – Меня надули, подсунули неверную информацию...

Я отступил назад, поднял голову и посмотрел на фасад.

Окно на втором этаже все еще было освещено.

– У нее есть прислуга? – спросил я.

– Ничего не знаю. Если и есть, то она не торопится.

– А она, случайно, не оглохла с возрастом?

– Ничего не знаю.

Он опять принялся давить на кнопку. Звонок мне показался другим, чем был в первый раз, – жидким, неприятным, как бы ироничным.

– Вот те на! – воскликнул вдруг журналист.

Он машинально надавил на дверь, и она стала поворачиваться на своих смазанных петлях.

– Раз уж мы дошли сюда, пошли дальше, – сказал я. Мы вошли в темную прихожую.

– Мадемуазель Люси Понсо! – позвал Ковет. – Это пресса! "Ле Крепюскюль". Триумф, мадемуазель... Настоящий триумф...

Слова потерялись в недоброжелательной тишине, в липких потемках.

– Надо посмотреть наверху, – сказал я. – Там, где горит свет.

Мы поднялись по лестнице. Луч света пробивался из щели под дверью. Эта дверь оказалась незапертой, как и все те, что мы уже прошли, и привела нас в уютную, роскошно обставленную комнату. Одна стена была занята книжными полками с дорогими безделушками наверху. На маленьком столике стоял телефонный аппарат. На стене застенчиво тикали маленькие ходики. Две большие книги в кожаных переплетах валялись на пушистом шерстяном ковре, как бы брошенные хозяйкой в припадке усталости. Как я установил позже, первая книга была подшивкой уже несуществующих киножурналов, вторая – подшивка пожелтевших газетных вырезок со статьями, воспевающими кинозвезду в зените славы. По обе стороны книжных полок висели портреты Люси Понсо, подписанные именами прославленных художников. Там и здесь на глаза попадались застекленные фотографии актрисы в период ее триумфа, позирующей в одиночку или со своими коллегами по профессии. Сама актриса лежала на кровати с закрытыми глазами, с лицом, освещенным изящным светильником. Это была старая женщина, старее, чем было записано в ее метрике, гораздо старее, чем та актриса, которую я видел на экране кинотеатра "Голубая лента" всего четверть часа тому назад. На ней была шелковая пижама, расшитая вышедшими из моды узорами в дешевом китайском стиле. Ее крашеные волосы составляли подобие бесформенной подушки для ее исхудавшего с землистым цветом лица.

– Будь оно все проклято! – выдавил из себя Ковет, сжимая в руке блокнот и авторучку.

– Она не умерла, – сказал я.

Но и хорошим ее состояние тоже не было. Пульс едва прощупывался, дыхание было слабым, хотя и частым, как будто она спешила. Она могла и поспешить. Ей оставалось недолго.