Корсиканские братья

XI

Мы находились как бы над площадью, стоя на верху лестницы из восьми ступенек, ведущих к двери укрепленного дома, в котором жили г-жа де Франки и ее сын.

Эта площадь, такая пустынная накануне, сегодня была заполнена людьми; однако вся эта толпа состояла из женщин, а также детей младше двенадцати лет: не было видно ни одного мужчины.

На нижней ступени церкви в торжественной позе стоял мужчина, подпоясанный трехцветным шарфом, — это был мэр.

Под портиком другой мужчина, одетый в черное, сидел за столом, а перед ним лежала исписанная бумага. Это был нотариус; бумага же была договором о примирении.

Я занял место по одну сторону стола рядом с поручителями Орланди. С другой стороны были поручители Колона. Позади нотариуса устроился Люсьен, отвечавший в равной степени за оба семейства.

В глубине церкви, на клиросе, были видны священники, готовые отслужить мессу.

Прозвонило десять часов.

По толпе тут же пробежал ропот. Глаза устремились к двум противоположным концам улицы, если можно назвать улицей неровное пространство, оставленное между пятьюдесятью домами, расположенными произвольно по прихоти владельцев.

Вскоре можно было увидеть, как со стороны горы появился Орланди, а со стороны реки — Колона, каждый в сопровождении своих сторонников. Согласно принятому решению, ни у кого не было оружия, и их можно было принять за церковную процессию, если бы не бросалось в глаза чересчур суровое выражение некоторых лиц.

Предводители двух группировок резко отличались друг от друга.

Орланди, как я уже говорил, был высокий, стройный, смуглый и гибкий.

Колона был маленький, коренастый и крепкий, с короткими вьющимися рыжими волосами и короткой рыжей бородой.

Каждый из них держал в руке оливковую ветвь — символическую эмблему мира, который они собирались заключить. Это была поэтическая выдумка мэра.

Колона к тому же торжественно нес белую курицу, держа ее за ноги. Она предназначалась для передачи противнику в качестве возмещения убытков взамен той курицы, которая десять лет назад положила начало ссоре.

Курица была живая.

Этот пункт долго обсуждался и чуть было не расстроил все дело. Колона рассматривал как двойное унижение то, что ему предстояло возвращать живую курицу. Его тетка бросила в свое время в лицо одной из Орланди не живую, а уже убитую курицу.

С большим трудом Люсьену все же удалось убедить Колона отдать курицу, а Орланди — ее принять.

В те минуты, когда появились оба противника, колокола, замолчавшие на какое-то время, вновь громко зазвонили.

Заметив друг друга, Орланди и Колона сделали одно и то же непроизвольное движение, в котором явно была заметна взаимная вражда, однако продолжили свой путь.

Они остановились лишь перед самой дверью церкви, на расстоянии примерно четырех шагов друг от друга.

Если бы дня три назад эти двое мужчин увидели бы друг друга на расстоянии ста шагов, несомненно один из двух остался бы лежать на месте.

Остановка длилась минут пять, и не только в двух противостоящих группах, но и во всей толпе воцарилось молчание, несмотря на примирительные цели церемонии, отнюдь не умиротворенное.

Тогда взял слово господин мэр.

— Ну, Колона, — сказал он, — разве вы не знаете, что начать должны вы?

Колона сделал над собой усилие и произнес несколько слов на корсиканском наречии.

Как я понял, он выразил сожаление, что десять лет продолжалась вендетта с его добрым соседом Орланди, и предложил в качестве искупления вины белую курицу, которую он держал в руках.

Орланди подождал, пока его противник выскажется, и также в нескольких словах ответил по-корсикански: со своей стороны он дает обещание помнить лишь о торжественном примирении, состоявшемся под покровительством господина мэра и при содействии г-на Люсьена и записанном в договоре с помощью господина нотариуса.

После этого оба снова замолчали.

— Итак, господа, — сказал мэр, — если не ошибаюсь, было условлено, что вы пожмете друг другу руки.

Непроизвольным движением оба противника убрали руки за спины.

Мэр, стоявший на ступеньке, спустился, поискал руку Колона за его спиной, вытащил спрятанную за спину руку Орланди, и после некоторых усилий, которые он, улыбаясь, пытался скрыть от своих подчиненных, ему удалось соединить обе руки.

Нотариус воспользовался этим мгновением, чтобы подняться и начать читать текст договора примирения, в то время как мэр держал скрепленными обе руки, которые сначала пытались высвободиться, но потом смирились и остались одна в другой:

«В присутствии Джузеппе Антонио Саррола, королевского нотариуса в Соллакаро, провинция Сартен,

на главной площади селения, перед церковью, в присутствии господина мэра, посредников и всего населения,

между Гаэтано Орсо Орланди, прозванном Орландини,

и Марко Винченцио Колона, прозванном Скьоппоне,

была торжественно прекращена с сегодняшнего дня, 4 марта 1841 года, вендетта, начавшаяся десять лет тому назад.

С этого дня они будут жить как добрые соседи и приятели, как их родители до того несчастного случая, после которого начались разлады между их семьями и их друзьями.

В доказательство чего они подписали этот документ под сводами нашей церкви вместе с г-ном Поло Арбори — мэром коммуны, г-ном Люсьеном де Франки — третейским судьей, посредниками с каждой стороны и нами, нотариусом.

Я с удовлетворением заметил, что из предосторожности нотариус ни словом не упомянул о курице, поставившей Колона в столь неудобное положение перед Орланди.

А лицо Колона прояснялось по мере того, как мрачнел Орланди, глядя на курицу, которую он держал в руках, явно испытывая сильное желание запустить ее в лицо противника. Но один взгляд Люсьена де Франки пресек этот злой умысел в самом его начале.

Мэр понял, что нельзя терять ни минуты; он поднялся, все время держа соединенные руки, чтобы ни на миг не терять из виду новопримиренных.

Потом, дабы предупредить споры, которые могли бы возникнуть во время подписания договора, и, предвидя, что оба противника сочтут уступкой, если подпишут первыми, он взял перо и подписал сам, словно доказывая: поставить свою подпись — это не позор, а высокая честь; затем он передал перо Орланди; тот взял перо, и, поставив свою подпись, передал его Люсьену; тот точно так же использовал эту примирительную уловку и в свою очередь передал перо Колона, поставившему крест вместо подписи.

В ту же минуту послышалось церковное пение: так поют «Те Deum»[2] в честь победы.

Потом стали подписываться мы, поручители, не разбирая рангов и титулов, подобно тому как французское дворянство за сто двадцать три года до того подписало протест против герцога дю Мена.

После этого оба героя дня вошли в церковь, чтобы преклонить колени на том месте, что было каждому предназначено заранее.

Я заметил, что с этой минуты Люсьен стал совершенно спокоен: все закончилось, примирение юридически оформлено не только перед людьми, но и перед Богом.

Остальная часть церковной службы прошла без каких-либо событий, о которых стоило бы рассказывать.

По окончании мессы Орланди и Колона вышли с той же торжественностью.

В дверях они еще раз по настоянию мэра пожали друг другу руку. Потом каждый в сопровождении друзей и родственников пошел в свой дом, куда они не заходили уже в течение трех лет.

А мы с Люсьеном вернулись к г-же де Франки, где нас ждал обед.

Мне нетрудно было заметить, как возросло ко мне внимание, после того как Люсьен прочитал мое имя через плечо в ту минуту, когда я подписывался под соглашением: несомненно оно не было ему незнакомым.

Утром я сказал Люсьену о своем решении уехать после обеда. Меня настоятельно влекли в Париж репетиции пьесы «Свадьба времен Людовика XV», поэтому я не поддался на уговоры матери и сына и не отказался от своего намерения.

Люсьен попросил у меня разрешения воспользоваться моим предложением и написать брату, а г-жа де Франки, при всей своей античной твердости, не могла скрыть своих материнских чувств и взяла с меня обещание, что я лично передам письмо ее сыну.

В конечном счете не так уж это было и трудно: Луи де Франки обосновался как настоящий парижанин на улице Эльдер, № 7.

Я изъявил желание в последний раз осмотреть комнату Люсьена, и он сам меня туда проводил.

— Если вам что-нибудь понравилось, — сказал он, — вы можете считать это своим.

Я снял с крючка небольшой кинжал, висевший в углу: достаточно невзрачный, чтобы я мог предположить, что он имеет хоть какую-нибудь ценность. И так как я заметил, что Люсьен с любопытством поглядывал на мой охотничий пояс и хвалил его украшения, я предложил его молодому корсиканцу. У Люсьена хватило такта согласиться сразу и не заставлять меня просить дважды.

В это время в дверях появился Гриффо.

Он пришел сообщить, что моя лошадь оседлана и проводник ждет меня.

Я приберег подарок и для Гриффо; это тоже был охотничий нож, очень оригинальный по конструкции: к его лезвию были прикреплены два пистолета, механизмы которых находились в рукоятке ножа.

Я никогда не видел радости, подобной той, что охватила Гриффо.

Спустившись, я нашел г-жу де Франки стоящей внизу у лестницы и ожидающей своего гостя, чтобы пожелать ему доброго пути, на том же месте, где она меня приветствовала, когда я приехал. Я поцеловал ей руку, ведь я чувствовал глубокое уважение к этой простой и в то же время столь достойной женщине.

Люсьен проводил меня до двери.

— В любой другой день, — сказал он, — я оседлал бы свою лошадь и проводил бы вас через перевал; но сегодня я не вправе покинуть Соллакаро из опасения, что один из двух этих новых друзей может сделать какую-нибудь глупость.

— Вы правильно делаете, — согласился я с ним, — что касается меня, поверьте, я счастлив, что видел церемонию, довольно необычную для Корсики, и даже сам участвовал в ней.

— Да, да, — произнес он, — можете радоваться, потому что вы видели то, от чего, должно быть, содрогнулись наши предки в своих могилах.

— Я понимаю, что в их время данное ими слово было священно и не было никакой необходимости в присутствии на примирении какого-то нотариуса.

— Для них вообще не существовало примирения.

Он пожал мою руку.

— А вы не хотели бы, чтобы я обнял вашего брата? — спросил я.

— Да, конечно, если это вас не очень затруднит.

— Тогда давайте мы обнимемся с вами, я не могу передавать то, чего не получал.

Мы обнялись.

— Может, мы когда-нибудь увидимся? — спросил я.

— Да, если вы приедете на Корсику.

— Нет, если вы сами приедете в Париж.

— Я туда никогда не поеду, — заявил он.

— Во всяком случае, вы найдете мои визитные карточки на камине в комнате вашего брата. Не забудьте адрес.

— Я вам обещаю, если какое-нибудь событие приведет меня на континент, первый визит я нанесу вам.

— Хорошо. Договорились.

Люсьен пожал мне руку в последний раз, и мы расстались, но он провожал меня глазами, пока мог видеть, как я спускаюсь по улице вдоль реки.

В селении было достаточно спокойно, хотя можно было заметить особую суматоху, обычную во время больших событий. Проходя по улице, я посматривал на каждую дверь, рассчитывая увидеть, как из нее выходит мой протеже Орланди (по правде говоря, он должен был бы поблагодарить меня, но не сделал этого).

Я миновал последний дом в селении и выехал за его пределы, так и не увидев никого похожего на этого бандита.

Решив, что он, наверное, уже ничего не помнил, я искренне простил ему эту забывчивость. Она вполне естественна среди тех забот, что, должно быть, переживал в подобный день Орланди. Но вдруг, доехав до зарослей Биккизано, я увидел, как из чащи вышел человек и остановился посреди дороги.

И я сразу же узнал того, кого из-за своего французского нетерпения и парижских понятий о приличии обвинил в неблагодарности.

Я заметил, что он уже успел переодеться в тот же костюм, в котором появился в развалинах Винчентелло, надел патронташ, на котором висел пистолет, и имел при себе ружье.

Когда я был в двадцати шагах от него, он уже снял свой головной убор, а я в свою очередь пришпорил коня, чтобы не заставлять его ждать.

— Сударь, — начал он, — не хотелось, чтобы вы уехали из Соллакаро и я не успел бы поблагодарить вас за честь, оказанную такому бедному крестьянину, как я, выступив за него в качестве поручителя; но, поскольку там, на площади, я был не в себе и не мог говорить свободно, пришел сюда, чтобы подождать вас.

— Признателен вам, — ответил я, — и право, не стоило из-за этого беспокоиться, это для меня была большая честь.

— И потом, — продолжал бандит, — что ж вы хотите, сударь, не так-то легко избавиться от четырехлетних привычек. Горный воздух коварен: однажды вдохнув его, потом везде задыхаешься. Теперь в деревне, в этих жалких домах мне каждую минуту кажется, что мне на голову свалится крыша.

— Но постепенно, — ответил я, — вы вернетесь к привычной жизни. Мне говорили, что у вас есть дом, земля, виноградник.

— Да, конечно, но моя сестра присматривает за домом, а обрабатывали мою землю и собирали мой виноград лукканцы. Мы, корсиканцы совсем другие, мы не работаем на земле.

— А чем же вы занимаетесь?

— Мы следим за тем, как идут работы, прогуливаемся с ружьем на плече и охотимся.

— Ну что ж, мой дорогой господин Орланди, — сказал я, пожимая ему руку, — будьте счастливы! Но помните, что моя честь, как и ваша, обязывает вас отныне стрелять лишь по диким баранам, ланям, кабанам, фазанам и куропаткам и никогда по Марко Винченцио Колона или по кому-либо из его семьи.

— Ах! Ваша милость, — ответил мой подопечный с таким выражением лица, какое мне доводилось видеть лишь у нормандских крестьян, когда они приходили с жалобой к судье, — курица, которую он мне отдал, оказалась слишком тощей.

И не говоря больше ни слова, он повернулся и скрылся в кустах.

Я продолжал свой путь, размышляя над этим вполне реальным поводом для разрыва между Орланди и Колона.

В тот же вечер я укладывался спать в Альбитречче. На следующий день я прибыл в Аяччо.

Неделю спустя я был в Париже.