Кошечка в сапожках

Глава 7

Калуза растет и изменяется, но некоторые вещи остаются неизменными.

Например, среднегодовая температура составляет семьдесят три градуса по Фаренгейту. Это около двадцати трех градусов по Цельсию.

Среднегодовая норма осадков составляет пятьдесят дюймов.

В Калузе почти на тридцать пять миль тянутся белые песчаные пляжи.

Все это постоянные величины.

Все остальное изменялось с такой скоростью, что большинство горожан вспоминали о том, что было десять лет назад, как о «старых добрых временах», внушая себе, будто Калуза, когда они сюда переехали, была «маленькой рыбацкой деревушкой». В основном они приезжали из Иллинойса, Индианы и Огайо. Люди из Нью-Йорка, вроде Фрэнка Саммервилла, встречались редко. Калуза в штате Флорида была кусочком Среднего Запада, перенесенная к Мексиканскому заливу.

Ежегодно в Калузу стало приезжать все больше и больше людей.

Во время всеобщей переписи населения шесть лет назад в Калузе насчитывалось 48 800 человек. Сейчас их было чуть более пятидесяти трех тысяч. Население графства тогда составляло 202 тысячи, а сейчас 222 тысячи человек.

Рост.

Перемены.

Прогресс.

Преступность на подъеме.

В этом году, как сообщил Уоррен, она возросла на семнадцать процентов по сравнению с предыдущим годом.

«Связано с наркотиками», — говорили в полиции.

Пять лет назад достать пакетик героина можно было только по знакомству. Сейчас купить «крэк» можно было прямо не выходя с пляжа Уиспер-Кей.

Десять лет назад желтые страницы телефонного справочника Калузы не включали «эскорт-услуги». Сейчас в нем насчитывалось семь подобных фирм, одна из которых даже предлагала «значительную скидку».

«Падшие женщины хлынули из Майами», — говорили горожане. Пять лет назад в Калузе был только один ночной клуб с «топлес-шоу». Он назывался «Клуб клеверс». В прошлом году их было уже два, второй назывался «Сиськи вверх!». Третье заведение открылось в этом году. Оно получило название «Голая правда».

«Мы их все прикроем», — пообещал Скай Баннистер, прокурор штата.

В субботу вечером 13 декабря в растущем, меняющемся, прогрессирующем городе Калуза, штат Флорида…

…Джордж Тикнор и Моузли Джонс отправились в «Голую правду».

Мэтью и Сьюзен Хоуп пошли на «Бал Снежинок».

А Генри Карделла забрался в дом Маркхэма.

Она никому не открывала своего настоящего имени. Снималась под именем Констанс Реддинг. «Констанс» звучало как-то пуритански, вроде Черити или Фелисити, говорила она, что было довольно странно для актрисы, играющей женщин, которые трахаются как кошки. Вторая часть псевдонима указывала на ее огненно-рыжие волосы. Констанс Реддинг. Одному Богу известно, как ее звали на самом деле.

На съемках ее звали сначала Конни.

Потом ее стали звать Конни-Лингус.

На это она только встряхивала своими рыжими волосами и улыбалась.

После этого снова опускалась на Джейка.

Джейк — чернокожий парень, игравший Тома, сына мельника, который получил в наследство после смерти отца только Кошку. Она играла Кошку. Кошечку в сапожках. Современная версия все той же старой сказки. Его и в жизни звали Джейком, но фамилию придумала Пруденс Энн Маркхэм, «Ля Директрис», как они ее называли, если не называли ее «Отто» — в честь Отто Преминджера. Она выудила это имя со страниц «И восходит солнце» Хемингуэя. Это было похоже на шутку, поскольку Джейк в романе был импотентом, а Джейк в их фильме был ненасытным. В титрах смешно смотрелся бы Джейк Барнз.

После первой недели съемок все они напридумывали себе псевдонимы для титров будущего фильма. Оператор хотел, чтобы его называли Сеймуром Хейром. Помощник режиссера претендовал на имя Ван Хун Ло. Звукооператору хотелось, чтобы его звали «Куча Кокофф 1-й». «Ля Директрис» наложила на все эти клички вето. Она добивается, чтобы здесь были класс и стиль, — это она им так сказала. Сама она выбрала себе псевдоним Мартен Н. Прюдо — исходя из предположения, что мужчины не захотят смотреть порнофильм, поставленный женщиной. К тому же «Прюдо» звучало чисто по-французски, что подразумевало богатый сексуальный опыт и имело отношение к первоисточнику — сказке и ее автору, Шарлю Перро. Не все сказки написаны братьями Гримм.

Тик и Моуз сейчас очень жалели, что не узнали настоящей фамилии Конни и Джейка. Они сообразили, что Пруденс Энн Маркхэм, она же Мартен Н. Прюдо, была единственным человеком, знавшим их подлинные имена, поскольку еженедельно выписывала им чеки со счета «Прудент Компани», но вышло так, что ее уже нет в живых. Они не сомневались, что имя Джейк — подлинное, но как там дальше? А Констанс Реддинг, как всякий мог бы догадаться, — такая же кличка, как Конни-Лингус.

Они подумали, что в обычной жизни она была проституткой.

Если это не так, то где она смогла научиться всем этим штукам? Только увидеть ее в «деле» было то же самое, что провести месяц в китайском борделе. Она не могла не быть проституткой.

Поэтому они решили, что лучшим способом напасть на след рыжеволосой проститутки в славном городе Калузе будет обход местных «топлес-клубов».

Таковы были их соображения, которые привели их в «Голую правду» в 22.30 в ту субботнюю ночь.

В ту субботу в половине одиннадцатого вечера Мэтью и Сьюзен танцевали под оркестр, называющийся «Оливер Лейн и Золотые». «Золотыми» были четырнадцать музыкантов, специализировавшихся на исполнении мелодий сороковых годов, известных как «Золотая старина». Мэтью и Сьюзен танцевали под «Звездную пыль» в аранжировке Арти Шоу, хотя в оркестре Оливера Лейна не было партии скрипки.

Люди, каждый декабрь устраивающие «Бал Снежинок», не догадывались, что за последние десять лет в Калузе собралось множество молодых людей, для которых «Золотой стариной» были мелодии пятидесятых и даже шестидесятых годов. Когда «Оливер Лейн и Золотые» заиграли «Мне кажется, я слышал эту песню прежде», никто из этих юнцов прежде этой песни не слышал.

Жизнерадостные старички, которые организовали это ежегодное мероприятие в пользу Американского общества борьбы с раком, воображали, что все будут просто в экстазе от танцев под «Фалды фрака», «Я кричу тебе», или «Песнь Индии», или уж точно — под «Парад лосей», которые, если по совести сказать, никто из присутствующих, кроме Оливера Лейна и его «Золотых», не знал. Они уже исполнили все эти мелодии сегодня вечером и сейчас играли «Звездную пыль». Мэтью крепко прижал Сьюзен, а она подумала, что здесь собрались очень симпатичные и милые люди.

Все действительно выглядело мило и симпатично. Для этого случая был арендован большой бальный зал «Калуза Хайетт» (с видом на сверкающий Мексиканский залив, как говорилось в рекламе этого отеля в «Нью-Йоркер»), а активистки Садового общества Калузы впечатляюще его украсили. Рождественская елка размерами не меньше той, что вырастает в «Щелкунчике», красовалась во всем своем великолепии у дальней стены зеркального зала, отражаясь в мириадах сверкающих огней, дополненных несколькими зеркальными шарами, вертящимися над головами танцующих и отбрасывающими разноцветные блики на пол и окна, выходящие на Мексиканский залив. Залив не был сверкающим, а скорее темным и зловещим. Небо затянуто облаками, обещая дождь, нечастый в декабре. Но в зале все сияло и сверкало.

На столах, накрытых красными скатертями, среди зеленых салфеток стояли маленькие копии рождественской елки, предназначенные для благотворительного аукциона в пользу Американского общества борьбы с раком. Все мужчины были во фраках — многие из них взяты напрокат, а все женщины — в бальных платьях. Женщины помоложе, отдавая дань моде, были в платьях с длинными, до бедер, разрезами, с оголенными плечами и едва прикрытой грудью. Туалеты дам постарше — тех самых «божьих одуванчиков», что голосовали за оркестр Оливера Лейна, — в этом году поражали обилием декора, бисера, в основном из блесток. Жена Фрэнка — Леона, чья полная упругая грудь вызывала зависть у любого из этих молокососов, взращенных на рок-музыке, на Джанис Джоплин и Джимми Хендриксе, была одета в нечто напоминающее по цвету расплавленное серебро, отчего выглядела более обнаженной, чем была на самом деле. Она танцевала с тем самым судьей, который отказал Мэтью в его ходатайстве в прошлый четверг. Танцевала, кстати, буквально прильнув к старому мерзавцу. Более того, этот старый мерзавец держал свою руку на ее серебряной заднице.

— Не трогать, — произнесла девушка, сидящая в уголке с Тиком и Моузом, — читайте объявление: смотреть можно, трогать нельзя.

Она сказала это, когда Моуз положил руку на ее ляжку.

— Иначе нас уволят, — сказала она.

Ей не меньше двадцати пяти, подумал Тик. Не очень симпатичная блондинка, в наряде, который скорее всего не приветствовался бы на «Балу Снежинок» в другом конце города, потому что состоял исключительно из одного нижнего белья.

Тик пытался вспомнить, откуда пошло мнение, что женщина в белье выглядит более сексуально, чем женщина без белья. Кажется, из Франции. «Ля Директрис» одевала Конни в потрясающее белье. Такого разнообразия Тик никогда не встречал даже на страницах «Пентхауза». Конни выглядела очень сексуально во всем этом белье, но она выглядела бы не менее сексуально и в мешке для картошки. Конни была одной из тех, что в «деле» называются «натуральными».

На блондинке были черный пояс с резинками, черные чулки и черные трусики. Она была без лифчика. Если не считать голых сисек, она не смотрелась очень натуральной в своем белье, да и сексуальной ее нельзя было назвать. Она была чересчур накрашена и слишком легко одета, от нее несло дешевыми духами. Да и выглядела она значительно старше своих лет, более потасканно и изношенно. Словом, выглядела как шлюха.

Тик так и подумал о ней.

— И давно ты этим делом занимаешься? — спросил он.

— А ты что, из социальной службы? — спросила в свою очередь девушка. — Эй, послушай, я же сказала! — Это уже относилось к Моузу, рука которого снова оказалась на ее ляжке. Она сбросила его руку, словно это была грязная тряпка. — Люди прокурора шляются здесь каждый вечер. Скай Баннистер, слыхали такое имя?

— Нет, — ответил Тик.

— Это прокурор штата, — сказала она, — он прикроет нас в два счета, если решит, что здесь чего-нибудь такое происходит, хотя тут этого нет.

— Конечно нет, — согласился Тик, — как тебя зовут?

— Ким, — ответила она.

Тик подумал, что в Америке не меньше восьми миллионов девушек в «топлес-шоу» носят это имя.

— Ким, мы тут ищем одного человека, — сказал вдруг Моуз.

Нашел время. Моуз — болван хренов.

— Мне-то что? — спросила Ким. — А может, я и есть тот самый «один человек»?

— Нет, я хотел сказать…

— Он хотел сказать, — перебил Тик, — что одна из наших знакомых, возможно, работает в Калузе и нам очень хотелось бы ее найти.

— Вы что, легавые? — спросила Ким.

— Разве я похож на легавого? — оскорбился Тик.

Она посмотрела на него.

— Нет, но кто знает? Сейчас, бывает, легавые больше похожи на блатных, чем сами блатные.

— Мы — не легавые, — заверил ее Моуз.

Она посмотрела на Моуза.

— А кто вы?

— Знакомые девушки, которую хотим найти.

— Что за девушка?

— Рыженькая, — ответил Тик.

— Как ее зовут? У нас тут есть рыжие. Одна сейчас как раз танцует.

Они посмотрели на маленькую сцену, окруженную десятком накрытых столиков. На сцене коренастая рыжеволосая девушка сотрясала воздух своими обвисшими сиськами.

— Это не она, — сказал Тик, — та, что мы ищем, потрясающе красивая.

— Мне кажется, и Синди потрясно красива.

И еще восемь миллионов Синди, подумал Тик.

— Никто не собирался обидеть Синди, — сказал он, глядя на сцену, где девица, нагнувшись, почти касалась лысины какого-то парня, пускавшего слюни от восторга, — но та, что мы ищем, на самом деле необычайно красивая. Ты бы сразу со мной согласилась, если бы увидела ее.

— Мне кажется, я тоже необычайно красивая, — сказала Ким, встряхивая своими высветленными волосами.

— Да, конечно, без сомнения, — согласился Моуз, снова кладя руку на ее ляжку.

— Послушай, ты английский язык понимаешь? — сказала Ким, со злостью отшвыривая его руку. — Ну вот что, — обратилась она к Тику, принимая его за старшего, — вам я нужна или вы и дальше намерены вешать мне лапшу на уши про вашу обалденную рыжую девку, которую вы ищете?

— Нам нужно и то и другое, — ответил Тик.

— Чушь, — сказала Ким, — давайте поговорим обо мне. Там, у черного хода, стоит пикап, там на переднем сиденье очень удобно… Если вам нужно…

— Сколько ты берешь? — спросил Тик.

— Двадцать пять, — ответила она.

— Вот тебе двадцать пять, — сказал он, доставая бумажник и кладя на стол две десятки и пятерку, — только за то, чтобы ты просто посидела и поговорила с нами.

— Спасибо, — сказала она, засовывая банкноты за пояс, — но все равно это не значит, что ваш приятель может распускать руки. Я серьезно вам говорю: тут шляются люди прокурора, специально высматривающие что-нибудь этакое. Если вы платите за разговор, что ж, давайте поговорим, только недолго.

— Я понимаю, — сказал Тик.

— А ваш приятель понял?

Моуз же размышлял о том, как бы пойти в пикап первым, а тут сиди и беседуй. Еще он подумал, что Тик спустил двадцать пять баксов в сортир.

— Да, я все понял, — сказал он, — вот мои руки. Они здесь, на столе, о’кей?

— Вот тут их и держите, хорошо?

— Может быть, попозже мы все-таки сходим в пикап? — спросил Моуз с надеждой.

— Обязательно. Еще за четвертак, — ответила Ким, — а сейчас вы купили разговор, — она повернулась к Тику, — ну и говорите.

— Длинные рыжие волосы, — сказал Тик, — зеленые глаза. Ноги от ушей, сиськи вот такие. Не видела ее здесь?

— Прямо кинозвезда какая-то, — произнесла Ким.

— Она отзывалась на имя «Конни», — сказал Тик.

— Ясно, а чем она занимается? Работает?

— Возможно.

— Вы что, не знаете?

— Не точно.

— Зачем она вам понадобилась?

— А ты что, знаешь ее? Кого-нибудь напоминает тебе?

— Не совсем. Зачем она вам?

— Ты давно работаешь по этим клубам?

— Уже два года. Год проработала в «Клеверс», еще полгода в «Сиськах». Здесь лучше всего, доложу я вам. Так зачем она вам понадобилась?

— Встречала ее где-нибудь в таких местах?

— Судя по вашим описаниям, вряд ли она работает в «топлес-шоу». Это скорее всего «скаковая лошадка» — из тех, что работают на пляжах в Майами. Вы не искали ее в Майами?

— Мы достоверно знаем, что она в Калузе, — сказал Тик.

— Вы не обращались в службы «эскорт-услуг», если эта девушка, о которой вы говорите, действительно выглядит так, как вы рассказываете? Но все же зачем она вам?

Тик посмотрел на Моуза.

— Мы не ищейки, — сказал он Ким.

— А никто об этом и не говорит. Но вы ищете эту сногсшибательную рыжую девку. Мне просто интересно — зачем? Вы хотите с ней что-то сделать?

— Нет.

— Потому что если дело в этом, то я с вами прощаюсь.

— Ладно, я скажу тебе всю правду, — сказал Тик, — мы остались должны ей деньги.

— За что?

— Она сделала для нас одно дело.

— Какое?

— Она развлекала кое-каких бизнесменов. В Тампе.

— Что за бизнесмены?

— Мы занимаемся строительством, — сказал Тик, — нам понадобился участок земли, а эти двое парней владели им, и мы хотели заключить с ними сделку. А Конни помогла нам.

— Как она помогла вам? Вы же сказали, что не уверены в том, что она проститутка.

— Она развлекала их. Сходила с ними пообедать. Все, что сверх того, — это тайна только ее и священника.

— А как получилось, что вы задолжали ей денег?

— Она уехала на следующий день. С тех пор мы пытаемся ее разыскать.

— Сказки рассказываете? — спросила Ким. — Она уезжает, не получив гонорар? А вы ищете ее, чтобы заплатить? Бросьте, мистер!

— Говорю тебе истинную правду.

— Естественно. И много вы ей задолжали?

— Пять сотен.

— Час от часу не легче! У вас не завалялись еще какие-нибудь бизнесмены в Тампе? За пять сотен. Я приеду и буду развлекать их так, что они просто охренеют. Вот что, ребятки, — она поднялась из-за столика, — вы самое настоящее дерьмо. Я не знаю никакой шикарной рыжей Конни, а если бы и знала, то ни за что не сказала бы вам, потому что сразу поняла, что вы хотите сделать ей что-то плохое.

— А как насчет здоровенного черного амбала по имени Джейк? — спросил Моуз.

Ким посмотрела на него.

— Здоровенный, как арабский жеребец, — добавил Тик.

Ким повернулась к нему.

— Здоровенный, как арабский жеребец, — повторил Тик.

Тик заметил тень догадки, промелькнувшую в ее глазах.

— Садись, — приказал он.

Она подчинилась.

— Джейк, — сказал Тик.

— Так, значит, вы собирались отдать своей рыжей красотке пять сотен? — переспросила Ким. На ее лице появилось оценивающее выражение. Она почувствовала запах жареного, — это было больше, чем она могла заработать за месяц в своем пикапе. — Вам нужен Джейк? Я могу взять эти пять сотен вместо вашей рыжей.

— Давай за три.

— Нет, пять.

— А если окажется не тот Джейк, которого мы ищем?

— Вот что я вам скажу, — на ее лице появилась легкая усмешка, — он шести футов ростом, с плечами шириной со шкаф и яйцами как бильярдные шары. Похож на Сталлоне, только с черной мордой. У него штуковина, которая у девчонки до горла достает? Если это тот Джейк, что вам нужен, гоните сюда ваши денежки и мы поговорим.

— Четыре, — сказал Тик.

— Пять, — сказала Ким, — и побыстрее, а то я вижу — на том конце клиент заскучал.

Тик колебался.

Ким снова встала.

— До свидания, ребятки, — сказала она.

— Куда ты спешишь? — спросил Тик, снова доставая бумажник.

Скай Баннистер.

Соломенные волосы, небесно-голубые глаза, шесть футов и четыре или пять дюймов росту, тонкий и бледный, в черном вечернем костюме и черных лаковых туфлях, в дорогой рубашке с эмалевыми запонками и при красном галстуке.

Скай Баннистер, прокурор штата, собственной персоной, здесь, на «Балу Снежинок», пахнущий виски и изрядно поддатый.

— Артур сказал, что послал тебе запрос на алиби, — сказал он.

— Я получил его вчера утром, — ответил Мэтью.

Оливер Лейн и его «Золотые» играли «Сонную лагуну» Гарри Джеймса. Сьюзен танцевала с Фрэнком. На ней было красное платье. В ее темных волосах красовалось зеленое перо. Мэтью наблюдал, как это перо плывет над головами танцующих.

— Надеюсь, что у тебя есть что-нибудь, Мэтью, — произнес Баннистер.

Мэтью знал, что он надеется как раз на обратное.

— Потому что ты мне нравишься, честное слово, — добавил прокурор.

Налив себе еще вина из бутылки со стола Мэтью, он поднял стакан, отпил глоток и поставил его на место.

— Тяжелая у меня работа, — проговорил Баннистер.

«О Боже, — подумал Мэтью, — похоже, он решил толкнуть предвыборную речь».

— Она часто ссорит меня с людьми, которые мне нравятся и которых я уважаю. Вроде тебя, Мэтью. Ты мне нравишься, и я тебя уважаю. Хорошо помню время, когда ты и Мори Блум раскрутили того черного парня из Майами, забыл, как его звали…

— Ллойд Дэвис, — подсказал Мэтью.

— Вы тогда очень хитро добились от него признания — так что это совсем не выглядело ловушкой. Очень хитро. Занятное было дельце, очень занятное.

Дело, которое Блум до сих пор называет «Красавица и чудовище», но Мэтью всегда вспоминал о нем как о трагедии Джорджа Харпера. Это было давно. С тех пор много воды утекло. Тогда Баннистер был их союзником. Сейчас он был противником.

— Я тогда спросил тебя, — помнишь, Мэтью? — я спросил тебя: не собираешься ли ты специализироваться на уголовном процессе? Помнишь? А ты ответил — поправь меня, если я что-то путаю, — ты ответил: не особенно.

— Я помню.

— А я сказал, — ты меня поправь, если что, — я сказал: и не надо, у меня и так хватает трудностей с обвинением, — и кажется так, если я правильно запомнил.

— Да, так.

— И вот теперь ты вплотную занялся уголовным процессом, — продолжал Баннистер, отпив еще вина. — Ты защищаешь человека, который обвиняется в тяжком преступлении, Мэтью, в жестоком преступлении, и мой долг — отправить его на электрический стул. А я так тебя уважаю, Мэтью, — он покачал головой, — вот что в моей работе самое тяжелое.

— Не беспокойтесь, — сказал Мэтью, — вам не придется отправлять его на электрический стул.

Баннистер бросил на него не вполне трезвый, недовольный взгляд.

— Я надеюсь, что вам не придется, — повторил Мэтью.

— Эх, Мэтью, — произнес Баннистер, — старина Мэтью, — и положил руку ему на плечо, — я тоже очень на это надеюсь, честное слово. Ничто не сможет доставить мне большего удовлетворения, чем если ты докажешь, что мы совершили роковую ошибку, Мэтью, страшную ошибку. Это твое первое дело, я знаю, как ты должен стараться доказать, что твой клиент невиновен. — Он снова поднял стакан, при этом пролив вино на черный шелковый лацкан своего пиджака. — Но какого черта мы ведем здесь эти ненужные разговоры, Мэтью? Лучше выпьем за праздник, мир на земле и в человецех благоволение. О’кей, Мэтью? Тебе налить? — Он взял свободной рукой бутылку. — Все в порядке, Мэтью?

— Все в порядке.

Держа в одной руке бутылку, в другой стакан, Баннистер залил скатерть вином, прежде чем нашел наконец стакан Мэтью.

— Ну, давай, — сказал он, поставив бутылку на стол и поднимая свой стакан, — за правосудие!

«Болван», — подумал Мэтью.

— За правосудие, — сказал он и выпил.

Для человека, считавшегося опытным бизнесменом, Генри Карделла наделал много ошибок.

— Я не собираюсь заниматься счетами, — сказал он ей.

Это была его первая и самая большая ошибка.

— Мы разработали смету бюджета, — сказал он, — это сто семьдесят пять «кусков», включая вашу премию по завершении работы. Если вам удастся уложиться в меньшую сумму, что ж, купите себе новую машину. Я не желаю видеть счета, я не желаю знать, сколько вы платите вашим актерам или во сколько вам обойдется обработка пленки, — это ваше дело. Мое дело — требовать, чтобы фильм обошелся не дороже, чем я готов за него заплатить, и чтобы он был вовремя готов. Вы сказали, к Рождеству, — мне он и нужен к Рождеству. Если вы выйдете из бюджета или вам не удастся его вовремя закончить — неважно, по какой причине, — вы лишитесь своей премии в двадцать пять тысяч, а я заберу у вас все, что вы успели отснять и отдам кому-нибудь другому, пусть он заканчивает.

Второй его ошибкой было то, что он выписывал чеки на имя «Прудент Компани» еженедельно, на протяжении всей ее работы. Он решил, что это самый разумный и безопасный способ. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь из этих ребят из Майами смог проследить весь путь движения счетов за услуги лаборатории или всех прочих.

К Генри Карделле — если они только пронюхают, что он финансировал съемки порнофильма, — они вполне могут заявиться, чтобы разбить ему очки. «Прудент Компани» могла быть чем угодно, только не кинофирмой. По названию это больше походило на страховую компанию.

Кроме того, действовали законы об изготовлении порнографии, и ему не хотелось, чтобы какой-нибудь не в меру догадливый парень, работающий в лаборатории где-нибудь в Атланте или Нью-Йорке, просматривая эти грязные кадры, сказал себе: «Эге, да ведь все эти чеки пришли из Майами и подписаны они мистером Генри Карделлой, так что мне, может, стоит к нему наведаться и попросить у него какую-нибудь мелочишку, если он не хочет, чтобы весь мир узнал о том, что он нарушает статью 847 УК Флориды, предусматривающую до года тюрьмы и тысячу долларов штрафа». Пусть лучше этот тип разыскивает «Прудент Компани» или Пруденс Энн Маркхэм и наезжает на них. Генри не хотел, чтобы на него наезжали.

Итак, каждую пятницу чек на двадцать с чем-то тысяч долларов отправлялся на имя «Прудент Компани», на почтовый адрес в Калузе.

Если она действительно такая честная, как он о ней думал, — еще бы! ведь она похожа на жену священника, — то она должна была оплачивать съемки и все текущие расходы из денег, получаемых по этим чекам. Через пять недель и три дня эти расходы составили сто пять тысяч баксов. Еще до того, как ее убили, он собирался оплатить лабораторные работы. Это составило бы еще сорок пять тысяч, и хорошо, что он не успел их ей перевести. Всего это было бы сто пятьдесят тысяч — ровно столько, на сколько он и рассчитывал с самого начала. Плюс двадцать пять тысяч в виде премии по сдаче фильма. Оплаченные чеки вернулись к нему в Майами:

Плюс штамп банка на обороте каждого чека:

Значит, чеки были зачислены на депозит.

И — полагаясь на ее честность, что он вынужден был делать, — тогда его еженедельные чеки покрывали чеки, которые она еженедельно выписывала со счета «Прудент Компани» людям, работавшим на нее. Он не знал, кто были эти люди, но, возможно, кто-то из них знал, что Пруденс Энн Маркхэм сделала с этим чертовым фильмом. Может быть, негатив все еще где-нибудь в лаборатории? Но в какой? Хранила ли она рабочие материалы в абонированном банковском сейфе в «Калуза Ферст»? Или в другом банке? Или на дне колодца? Где они, черт побери?

Единственное, в чем он сомневался, так это в том, что они у нее дома.

Иначе их там обнаружила бы полиция, а в газетах или по телевидению непременно упомянули бы о том, что в доме убитой женщины-режиссера обнаружен порнофильм. Нет, фильма в ее доме не было, но он решил забраться туда совсем по другим мотивам.

Он решил забраться в дом из-за ее чеков, чековых книжек, банковских квитанций или других документов, которые могли там быть.

Он не предполагал, что полиция может изъять бумаги, связанные с финансовой деятельностью. Зачем им нужна такая ерунда? У них уже есть ее муж-дубина.

Но если чеки, чековые книжки или банковские квитанции находятся в доме… И если он сможет их отыскать…

Тогда он узнает имена.

Так, в 23.45 в тот субботний вечер, как раз когда на «Балу Снежинок» началась аукционная распродажа елочных украшений, он поехал на Помпано-Уэй, 1143.

Бельма Мейсон смотрела телевизор, когда услышала какой-то звон.

Она смотрела старый фильм, начавшийся в полночь. Бельма любила мистику, а это как раз был фильм ужасов. Или что-то в этом роде, потому что вначале были громы и молнии. Снаружи тоже были гром и молния. Дождь еще не начался, но все шло к этому. Сразу за последним раскатом грома она услышала звук — не то из телевизора, не то с улицы.

У Вельмы был отличный слух.

Поднявшись с кресла, она подошла к застекленной двери в задней части дома. Деревья на улице сотрясались от ветра. Прикрыв руками глаза от света, она вглядывалась в темноту. Потом снова услышала этот звук. Теперь она узнала его: это был звук разбиваемого стекла.

«Нет, только не это», — подумала она. Подойдя к окну, снова прикрывшись от света, она опять посмотрела туда. В доме Маркхэмов было темно. Ни огонька. Она продолжала наблюдать.

Оскар Рэддисон справлял нужду в туалете, когда услышал звук. Он лег спать в девять, и это был его первый визит в туалет. Он знал, что ему предстоит снова отправиться туда в два часа ночи, а затем в пять. По его ночным посещениям туалета можно было сверять часы.

Он выглянул из окна туалета.

Ни зги не видно, темно как в могиле, только деревья шумят на ветру. Сверкнувшая молния осветила задний двор его дома и соседний дом Маркхэмов. Ничего, только раскаты. Затем полил дождь. Оскар вернулся в постель.

Разбивая стекло в южной части дома Маркхэмов, Генри порезал руку. Обмотав ее носовым платком, который сразу же намок от крови, он попробовал разыскать полотенце или что-нибудь в этом духе. Он не хотел пока включать фонарик. Вернее, это был тяжелый спецфонарь, которым он воспользовался, чтобы разбить стекло, но все равно умудрился каким-то образом порезаться.

Он стоял в темноте, низкорослый крепыш в синих брюках, синей футболке, синей ветровке, синих носках и синих же кроссовках. В темноте его глаза поблескивали из-под очков. Было так темно, что он даже не знал, в какой комнате находится.

Со всех сторон что-то тикало, словно он находился внутри мины с часовым механизмом.

Он ожидал, что она сейчас взорвется или произойдет что-то подобное.

В соседнем доме Вельма, стоя у окна, выходящего на северную сторону дома Маркхэмов, наблюдала за происходящим.

Возможно, все же ей показалось.

В эту ночь можно было услышать много разнообразных звуков. Даже тихой ночью еноты производят столько шума, что кажется, будто это ведьмы скачут на помеле. Иногда вы можете услышать животных, которых не видите, издающих в темноте какие-то странные звуки. Еще одна вспышка молнии, совсем близко от дома. Она отпрянула от окна вместе с раскатом грома. На улице хлестал ливень. Она уже не слышала ничего, кроме шума дождя, хлеставшего по земле и пальмовым листьям. Иногда по ночам пальмовые крысы тоже издают странные звуки.

Она снова приблизилась к стеклу.

Снова ничего, кроме кромешной тьмы.

Позади нее с экрана телевизора кто-то произнес: «Мне не нравится, как это выглядит».

Она продолжала наблюдать.

Его глаза начали адаптироваться к темноте. Зрачки расширились. Предметы стали обретать очертания. Стул. Письменный стол. Стены. На стенах часы. Сотни часов. Все разновидности. И все тикают. В стене напротив окна — проем. Должно быть, дверь. Он не включал фонарь. Было и так хорошо видно. Достаточно для того, чтобы разглядеть, что на платке, обернутом вокруг его правой руки, уже не осталось ни одного светлого места. Позади него ветер и дождь хлестали в разбитое стекло, заставляя шторы трепыхаться, словно птицы в силках. Он осторожно пересек комнату и вошел в дверь.

Здесь была гостиная. Это он понял по дивану и креслам. Раздвижные двери, освещаемые вспышками молний, вели на задний двор. Он вздрогнул от удара грома. Очередная вспышка осветила кухню позади гостиной. На кухне должно быть какое-нибудь полотенце. Или хотя бы тряпка. Или бумажные салфетки. Что-нибудь. Он направился было в сторону кухни, но обо что-то споткнулся — какой-то пуфик, черт бы его побрал! Что-то низкое, он ушиб об него колено, чуть не растянувшись и едва удерживая равновесие.

— А, чтоб тебя! — выругался он, поднимая фонарь и потирая левой рукой ушибленную ногу.

— Где уверенность, что ты снова меня не обманешь? — прошептала Сьюзен.

Разговор происходил в спальне Мэтью, в постели. Дождь хлестал по окнам и барабанил по крыше. Она уткнулась в его плечо. Они только что занимались любовью. Постель была теплой, теплым было и его тело — ей всегда нравилось в нем то, что в постели он был горячим, как печка. Когда-то в прошлом, когда они только что поженились, она всегда в холодные ночи прижималась к нему и согревала стынущие ноги, а он никогда не отодвигался от нее, всегда позволяя ей поджариваться на огне своего тела.

— Потому что, если это случится, Мэтью…

Она глубоко вздохнула, теснее прижавшись к этому человеку, которого знала очень давно, или ей так казалось до той самой ночи, когда она обнаружила, что у него есть другая женщина. Узнала ли она его сейчас? Она заметила, что он ей не ответил.

— Ну, что? — еле слышно спросила она. — Снова меня обманешь?

— Нет, — ответил он, — никогда.

Вот подходящий ответ. Нужно быть дураком, чтобы ответить иначе. Некоторое время она молчала, прислушиваясь к шуму дождя. Затем спросила:

— Как ты думаешь, у Леоны кто-то есть?

— Что? — не понял он.

— У Леоны. Я думаю, что у нее кто-то есть.

— Нет.

— Или она ищет себе кого-то.

— Нет, я так не думаю.

— Она одевается как женщина, подающая сигнал.

— Она всегда так одевалась.

— У нее, по-моему, хорошая фигура.

— Да, конечно.

— Ах, ты заметил?

— Заметил.

Сьюзен снова некоторое время молчала. Дождь барабанил по крыше. Гром и молнии прекратились, звуки дождя создавали в спальне атмосферу уюта и безопасности.

— Ты мог бы переспать с Леоной? — спросила она. — Если бы подвернулась такая возможность?

— Конечно нет.

— Я имею в виду, если бы она в один прекрасный вечер пришла к тебе и сказала: «Мэтью, я всегда тебя хочу…»

— Она меня не хочет.

— Я сказала «если бы». Ты бы переспал с ней?

— Нет.

— А почему? Только потому, что Фрэнк — твой партнер?

— Да. И еще потому… В общем, просто — нет.

— Мне кажется, она ищет, с кем бы переспать.

— Только не со мной, — сказал Мэтью.

— Ну, с кем-нибудь.

— Надеюсь, это не так. Это убило бы Фрэнка.

— Меня тоже, — сказала Сьюзен, — если бы ты с ней переспал.

Она с трудом различала его в темноте.

Она сидела съежившись в углу комнаты. Комната была сырой и холодной, пропахшей ее испражнениями. Клоки рыжих волос разной длины торчали во все стороны на ее голове. Он побрил ее и снизу. Она сидела — замерзшая, голая и остриженная, со связанными руками и ногами. Он так и не снял путы. Скомкав тряпку, он засунул ее ей в рот, плотно заклеив липкой лентой. Последний раз он покормил ее два дня назад, с тех пор она ничего не ела. Она подумала, что он собирается уморить ее голодом.

— У тебя есть ответ? — спросил он. — Насчет того, смогу ли я когда-нибудь снова стать в тебе уверен?

Она кивнула.

— Значит, есть?

Она снова кивнула.

— Ты хочешь сказать мне об этом? Потому что мне кажется, у меня есть собственный ответ, но приятней услышать твои соображения.

Он подошел, обогнув генератор, и встал над ней. Она старалась не показывать, что испугана, хотя ей действительно было страшно. Она пыталась не забиваться в угол, но непроизвольно сделала это.

— Я не хочу делать тебе больно, отклеивая ленту, — сказал он, — ведь это больно, правда? — Он улыбнулся и полез в задний карман своих джинсов. Что-то мелькнуло в его правой руке, она уставилась в темноту, пытаясь разглядеть, что это…

Садовые ножницы.

Он подсунул один конец ножниц под ленту. Она почувствовала холод лезвий на затылке. Он щелкнул ножницами. Лента треснула. Он оторвал ее от лица и губ.

— Выплюнь. — Он подставил руку.

Она выплюнула тряпку.

— Хорошая девочка, — сказал он.

Во рту у нее пересохло, в нем стоял вкус тряпки.

— Теперь ты хочешь сказать мне, — спросил он, — как я смогу быть в тебе уверен?

— Ты можешь быть уверен во мне, — ответила она. Во рту появилась наконец слюна. Она облизнула губы.

— Ну, как, Кошечка? Я ведь и раньше думал, что могу быть в тебе уверен, ты же знаешь.

— Да, но теперь все будет по-другому.

— Потому что у тебя больше нет волос, ты хочешь сказать? Потому что мужики теперь больше не будут считать тебя красавицей?

— Но мои волосы…

— Твои волосы снова отрастут, да?

— Если только ты… если не…

— Значит, ты не хочешь остаток жизни проходить без волос, так?

— Нет, но…

— Тогда как я могу доверять тебе, если снова позволю отрастить волосы?

— Ты можешь доверять мне.

— Каким образом, Кошечка?

— Пожалуйста, не называй меня так.

— Ах, тебе не нравится это имя? Я думал, ты любишь, когда тебя так называют. Тебе, кажется, это имя нравилось?

— Нет, никогда.

— А по-моему, нравилось.

— Нет, неправда.

— Да брось ты, я тебе не верю, Кошечка.

— Послушай…

— Да?

— Если ты… если ты только позволишь мне…

— Да?

— Если ты выпустишь меня отсюда…

— Да?

— Я обещаю тебе, что ты об этом никогда не пожалеешь.

— Я все равно не верю тебе, Кошечка.

— Я обещаю.

— Нет, я все равно тебе не верю.

— Пожалуйста, поверь мне. Я никогда…

— Нет, я думаю, что моя идея лучше, Кошечка.

— К-к-какая идея?

— Как сделаться уверенным в том, что ты меня больше не проведешь.

— Я не сделаю этого, обещаю.

— Да, я знаю, что ты этого не сделаешь никогда.

— Честное слово, я не…

— Да?

— Я усвоила урок, честно!

— Да ну? Ты хочешь сказать, что отныне будешь хорошей девочкой?

— Да.

— Скажи это. Скажи, что будешь хорошей девочкой.

— Я буду хорошей девочкой.

— Отныне и во веки веков.

— Отныне и во веки веков. Навсегда, Я обещаю.

— Я знаю, — сказал он, — ты хочешь быть хорошей девочкой навсегда, Кошечка. И я хочу быть в этом уверен.

Он снова улыбнулся и подошел ближе.

— Хочешь, чтобы я разрезал твои веревки?

— Да, — ответила она. Ее сердце громко колотилось. Может быть, может быть…

— Вот этими самыми ножницами?

— Да, пожалуйста, разрежь мои веревки!

— Они достаточно острые, чтобы разрезать веревки, это уж точно.

— Тогда сделай это!

— Не беспокойся, я это сделаю, — сказал он, раскрывая ножницы.

Вельма увидела свет на втором этаже дома Маркхэмов.

Наверху были две спальни. Когда Прю была жива, она использовала меньшую под кабинет. У Карлтона внизу была своя небольшая комнатка, где он возился с часами. Часы были на всех стенах. Он нянчился с ними, оставляя у себя, и только убедившись в том, что они показывают точное время, относил в свой магазин.

У него, должно быть, фонарик, судя по тому, как прыгает лучик света.

Она сначала подумала, что это полиция. Полиция уже давно сюда не заглядывала. Может, им что-то понадобилось? Тогда почему бы им не включить свет? Зачем бродить в потемках?

Лучик света замер.

В той комнате, которую Прю использовала в качестве кабинета.

Снова двинулся. Снова остановился.

Это не мог быть Карлтон, снова забравшийся в свой собственный дом, потому что он находится в тюрьме, где ему и место. Возможно, это полиция. А быть может, она ошиблась в тот вечер, когда решила, что увидела Карлтона, разбивающего стекло в кухонной двери. Вдруг это был кто-то другой, кто явился снова, чтобы найти то, что не нашел в прошлый раз? Дело легче легкого — дом пустой, жена убита, муж в тюрьме…

Нет, она в тот вечер не могла ошибиться. Это точно был Карлтон.

Тогда кто же там сейчас?

Решив немедленно вызвать полицию, она набрала 9–11. Но к этому моменту Генри Карделла уже нашел то, что искал, и спускался по лестнице к парадной двери.

— Потому что… если бы я могла быть абсолютно уверена в тебе, — сказана Сьюзен, — тогда я знала бы, что сказать Джоанне, когда она приедет на следующей неделе.

— Да ничего не нужно ей говорить, — возразил Мэтью, — ей совсем не нужно знать, что мы…

— Но она все равно узнает, — сказала Сьюзен, — я хочу сказать, что она всегда узнает, что вокруг нее что-то изменилось, она знала это еще до того, как уехала в школу.

— Да, она знала это. Но мы не должны объяснять.

— Но она спросит. Ты же знаешь Джоанну. Я до смерти люблю ее, но она самая болтливая девчонка из всех, кого я знаю.

— Да, пожалуй.

— Вот именно. Но дело в том, что… если бы я знала, к чему мы идем, Мэтью?

— Я и сам не знаю.

— И я тоже. Я хочу сказать… мы поженимся снова или что-то другое?

— Я не знаю.

— И я тоже.

Она надолго замолчала. Потом спросила:

— Ты любишь меня, Мэтью?

— Да, — ответил он, — я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, — сказала она и чуть было не добавила: «Но я так боюсь». Потому что ей было доподлинно известно, что самыми дорогими и самыми дешевыми в английском языке всегда были слова: «Я люблю тебя».

Выскочив через парадную дверь, он под дождем побежал к машине, припаркованной немного выше по улице, прижимая к груди коричневую папку. В ней были все ее чеки, все чековые книжки и банковские квитанции — настоящая золотая жила.

Он завел машину и поехал в сторону мотеля. На пересечении с федеральным шоссе № 41 он проехал мимо полицейской машины, двигавшейся навстречу. Красные габаритные огни растаяли в зеркале заднего обзора.

Его рука под кухонным полотенцем, которым он ее обмотал, сильно кровоточила.

Кровь сочилась через коричневый бумажный мешок. Он шел под дождем, таща мешок к озеру.

Надо быть осторожнее возле озера. В прошлом году аллигаторы сожрали здесь двух собак.

Он немного постоял под дождем на берегу.

Подождал.

Увидел, как один из аллигаторов скользнул с берега в воду.

Швырнул мешок как можно дальше.

Увидел, как аллигатор направился туда, где мешок ушел под воду.

Увидел, как аллигатор скрылся под водой.

После этого он вернулся домой, чтобы еще раз посмотреть фильм.