Кошмар

IV.

Ветер разорвал тучи и разметал черные клочки их по небу. Клочки бежали, точно в ужасном смятении, спасаясь от невидимой беды и, очистив купол неба, как у запертых ворот, толпились у горизонтов. Мелькая, между ними всходила багровая луна, бросая кровавые отблески на поселок, на степь, на реку.

По берегу реки, жестикулируя, сновали тени людей.

-- Правей! Левей! -- кричали они лодкам, бороздившим речную воду, похожую на кровь. -- У березок смотри! У осоки... багром-то!

Гигант, церковный сторож Фалалеич, зашел по колено в воду и пускал коробочки и щепки, наблюдая, куда они плывут. Но здесь, в водовороте, все они плыли в разные стороны, его примета не действовала.

-- Надо бы, -- обернулся он, -- в колокол бухнуть! На звон утопшее тело всплывает.

-- Беги, Фалалеич! -- кричали ему: -- бухни!

Бороздя воду, он вышел и тяжело побежал, как слон.

Над рекою поплыл глухой удар колокола.

Бабы с жалобными криками метались по берегу, где-то казаки грубо ругались с атаманом.

-- Разве ты можешь так! Где такие права?

С лодок закричали.

-- Во-т она! Нашлась! Здесь она!

Берег всколыхнулся, и тени быстрее засновали.

-- У березок.... Ташши ее!

-- В лодку-то нельзя... опрокинешь!

-- Возьми за косы!

Голоса на берегу слились в общий возбужденный говор, будивший по реке куликов и стаи диких уток, беспокойно сновавших в воздухе. Луна, все еще большая и багровая, выше и выше всходила над полями, точно вздрагивая от порывов ветра. От темных фигур людей бежали длинные, черные, прыгающие тени. С жадным любопытством все ждали лодку. На лодке один из гребцов держал пук волос, будто черные водоросли, и за лодкой плыло белое тело. С шуршащим шумом вышло оно из воды, точно мертвая русалка всплыла над рекою.

Бухающий удар колокола опять пронесся над рекой.

На бугре показался батюшка.

Он бегом спустился по крутой тропинке.

-- Мертва? -- нагнулся он к утопленнице.

-- Бог весть...

-- Как, Бог весть? Так чего же вы не качаете?

-- Качать надо! -- закричали в толпе. -- Полог где?

-- Ребята... За пологом! Беги!

-- Да где?

-- К Онуфрию... рядом тут!

-- Когда полога ждать! Кафтан давайте! Фалалеич! Скидавай кафтан!

-- Дерюга у меня... разорвется! Вот... у Миколая.

-- Миколай! Скидай!

Маленький Николай стал было убеждать, что после утопшей нельзя будет носить кафтана, но десятки рук уже уцепились за рукава кафтана.

-- Снимай силком! Когда тут ждать!

Николая вытряхнули.

Тело утопленницы с глухим шелестом засновало по кафтану, уже не протестуя, что сотне глаз открывалась нагота его.

-- Вы насильник! -- шептал батюшка атаману, зло смотря на него. -- Что вы делали в правленьи? Хорошие дела! Что у вас? Застенок? Какое вы имели право так поступать?!

Смущенный атаман не знал, что отвечать.

-- Крепче качай! -- кричал он, проявляя необыкновенную распорядительность. -- Миколай! Чего встал? Положите ей голову пониже.

Среди тесного круга утопленница неустанно сновала по кафтану, точно в лютой скорби не находя успокоения. И все эти люди, недавно враждебные ей, с трепетным чувством жадно следили за ее глухой борьбой со смертью.

Вода ручьем полилась сквозь синие губы Татьяны.

Она простонала.

Радостное волнение охватило толпу.

-- Жива! Жива!

Вскоре Татьяна стояла на дрожащих ногах, дико озиралась, не приходя в себя...

Матушка поддерживала ее под руку с одной стороны, Перчиха с другой. Толпа тесным кольцом окружила ее и повела. Кто-то предложил надеть на девушку кафтан, и Николай тотчас протянул свой, кто-то накинул ей на спутавшиеся волосы шаль. Точно все вдруг стали ей родные, все, преследовавшие ее, презиравшие за проступок, загнавшие на илистое дно. Исчезли на момент все кошмарные путы, и тяжелые руки, завязавшие их, будто растаяли в воздухе.

Купол неба был чист.

Луна всплывала все выше по светлому небу, точно спасаясь от чудовищных рук, уже вновь тянувшихся к ней от горизонта.

Процессия медленно взбиралась на крутой берег.

Позади шли атаман и батюшка.

-- Ваш поступок по существу безнравственный! -- говорил о. Автоном. -- Это -- превышение власти! Это насилие над беззащитной девушкой! Как могли вы... как хватило у вас бессердечия... Не говоря уже о полной незаконности! Это произвол!

Он чувствовал искреннее негодование.

В этот момент он встретился со взглядом жены. Попадья удивленно обернулась к нему, точно недоумевая, и на миг в черных глазах ее, отражавших свет луны, блеснуло смутившее его пламя.

-- Обо всей этой истории, -- закончил он, -- мною будет доложено его преосвященству, владыке Амвросию, а также его превосходительству господину наказному атаману.

Он повернулся и пошел в другую сторону.

Атаман нагнал его.

-- Батюшка!

О. Автоном молча уходил.

-- О. Автоном!

Атаман пошел с ним рядом, заглядывая в лицо ему, говоря смиренно сдержанным голосом.

-- Не выдавайте-с!

-- Я не укрыватель!

-- Ведь мало ли что случается... во всяком быту-с. Семейное дело... промеж себя! Признаться, я... конечно! Ведь с этим народом как иначе! Ох, тяжелы эти наши обязанности... правителей-с! Ведь... по долгу службы!

-- Хороша служба -- девок срамить!..

-- Конечно... погорячился я!

-- Это объяснение и подавайте по начальству.

Батюшка с мрачным видом шагал по площади.

Атаман не отставал.

-- Ваше высокоблагословение! Усиленно прошу! До сих пор была у нас, можно сказать... дружба-с! Пригодимся еще друг другу... Пожалуйста, оставьте!

Батюшке приятно было, что атаман так унижался перед ним.

Он приостановился.

-- Я сказал и повторяю, -- строго заговорил он: -- такого возмутительного дела оставить не могу!

Атаман казался уничтоженным.

Он приложил обе руки к груди.

-- Ваше высокоблагословение! Что хотите? Луга в Заречьи? Мигните только! Вы, должно быть, гневаетесь на меня за что-нибудь? Простите! А что касается руги... Да Господи! Чай, свои люди... Выколотим! Это наша власть! Только скажите... А что касается дома... как дворец выбелим... штукатуркой!

Батюшка набрал полную грудь воздуха и взглянул на небо, где, как лохматые руки, тянулись к месяцу объятья туч.

Они еще долго стояли посреди площади, бросая черные тени. Некоторое время слышны были отдельные слова, разрываемые ветром: "Промеж себя"... "То-то смотрите"... "Наказный атаман"... "Касательно бани"...

Потом они разошлись.

У ворот батюшку догнала попадья.

-- Ну? Что?! -- запыхавшись, тяжело дыша, жадно спрашивала она мужа, впиваясь в лицо его черными глазами из-под платка.

Ему показалось, что он давно не видал у нее такого оживленного лица, блестящих глаз и этого особенного, страстно-ждущего выражения в них, точно от слов, которые он сейчас скажет, зависит все дальнейшее ее существование.

-- Что -- "что?" -- переспросил он ее ее же словом.

-- Как у вас... с атаманом-то? Ведь ты... не простил ему этой... подлости? Ну, конечно! Разве можно ее простить! Ну, что? Жаловаться будешь? Как поступишь?

О. Автоном отвел глаза и заметил, что тучи поднимались с полей, напоминая клочья пропитанной сажею ваты, будто вся грязь земная поползла на небо, залепляя синеву его безобразными комками. Хмуро посмотрев в глаза попадьи, в которых вспыхивал трепет радостного ожидания, он сказал, тихо и неохотно, берясь за кольцо калитки:

-- Нельзя! Он человек сильный... Помирились!

----------------------------------------------------

Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 6-7, 1910 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.