Космический психолог

Глава 10

О'Мара мрачно думал о том, что проблем с мнемограммами и теперь хватало – ну разве что по прошествии времени проблемы стали более знакомыми и куда более многочисленными, и главная ответственность за решение этих проблем лежала теперь не на Крейторне, а на нем самом – даже тогда, когда он, как сейчас, мог перепоручить дело своему главному ассистенту. Вот в этом отношении как минимум не изменилось ровным счетом ничего.

– Брейтвейт, – угрюмо произнес О'Мара, – как это вам, проклятие, удается всегда выглядеть настолько безукоризненно? Единственные складки на вашей форме лежат только там, где им положено лежать – это стрелки на брюках. Это что – навыки, привитые в Корпусе Мониторов, что-то такое у вас в ДНК, или вы продали душу какому-нибудь прачечно-гладильному дьяволу?

Лейтенант умел распознавать риторические вопросы. Он ответил шефу вежливой улыбкой.

– Ладно, – буркнул О'Мара. – Диагност Юрзедт. Что стряслось?

Брейтвейт снова улыбнулся.

– Сначала был просто дружеский обмен мнениями. Она сказала, что, учитывая положение, занимаемое ею в госпитале, она заслуживает того, чтобы ей уделил внимание Главный психолог. Я ответил ей, что обычно так и бывает, но сейчас у вас как у нового администратора есть более срочные дела, которыми вы вынуждены заниматься. Юрзедт нелицеприятно отозвалась о нас обоих, а некоторые фразы, почерпнутые ею из тралтанской составляющей ее сознания, были особенно... изобретательны. Но через несколько минут, выпустив пар, она согласилась поговорить с психиатром-недоучкой, то есть – со мной.

– И?.. – вставил О'Мара.

– В настоящее время Юрзедт является носительницей четырех мнемограмм, – продолжал лейтенант. – Тралтанской, мельфианской, дверланской и землянской. Я просмотрел психопрофили доноров, и ни один из них не представился мне таким, с каким невозможно было бы ужиться, тем более когда речь идет о напористой и волевой кельгианке типа Юрзедт, имеющей многолетний опыт мнемографии. Ее собственный психопрофиль не указывает на наличие чего-либо подозрительного в прошлом. Что касается тревожных, кошмарных сновидений, которые мучают Юрзедт даже спустя несколько часов после пробуждения, я не нахожу причины для их возникновения. То же самое относится и к приступам периферической невропатии, которые наверняка связаны с главной проблемой, поскольку очень напоминают страшные сны. Если и есть мнемограмма-преступница, как вы ее назвали, то я ее не выявил. Случай странный, сэр, поскольку у проблемы нет очевидных причин.

О'Мара кивнул:

– Вы же не ожидали, лейтенант, что я вам подсуну что-нибудь легонькое. Ну и что же вы предпринимаете в связи с этой несуществующей проблемой?

– Юрзедт очень расстроена, – ответил Брейтвейт, – и мне не хотелось бы упускать время и дублировать чью-то работу, особенно вашу. Юрзедт мне бы не сказала – она была слишком раздражена тем, что ею занимаетесь не вы лично, – не назначили ли вы ей уже какого-нибудь курса лечения. Вы не делали этого?

О'Мара покачал головой.

– Я только пробежал глазами нынешний файл Юрзедт, чтобы посмотреть, какая у нее сейчас рабочая нагрузка, – ответил он, – и убедился, что нагрузка у нее совершенно нормальная для диагноста ее ранга. Я повторяю вопрос: лейтенант, что вы намерены предпринять?

Брейтвейт, секунду помолчав, приступил к ответу.

– Я уже думал о стрессе в связи с переутомлением, но ничего необычного не обнаружил. Я намерен еще раз уговорить Юрзедт рассказать мне о своих ночных кошмарах и выслушать ее более внимательно. Если мне больше ничего не придет в голову, я предложу стереть мельфианскую мнемограмму. Если какая-то из мнемограмм повинна в происходящем, то это, вероятно – то есть чуть более вероятно, она. Как вам известно, сэр, мельфиане обладают очень точной системой регуляции мускулатуры, у них очень хорошо работает вестибулярный аппарат, но панцирь, покрывающий их конечности и подвижные клешни, лишен нервных окончаний. Быть может, это обманчивая надежда, но этим может объясняться чувство онемения в конечностях Юрзедт при пробуждении, и не только в конечностях, но и в других частях тела. Не исключено, что из-за этой мнемограммы ей снятся и страшные сны. Один из этих снов, который больше всего тревожит диагноста, таков: Юрзедт снится, будто бы она находится в операционной на Мельфе и не в состоянии начать операцию из-за того, что поражена беспричинным полным параличом. После того, как я сотру мельфианскую мнемограмму, и до того, как запишу новую, я пронаблюдаю за пациенткой в течение нескольких дней или недель и посмотрю, не ослабнут ли и не исчезнут ли неприятные симптомы. Затем точно так же я намерен поступить со всеми остальными мнемограммами по очереди. Если же эффекта не будет, я сотру все мнемограммы и буду ждать результатов. Если они появятся.

О'Мара, храня бесстрастное выражение лица, откинулся на спинку стула. Все сотрудники госпиталя знали, что у Юрзедт есть и преподавательская нагрузка, помимо хирургической практики. В операционной кельгианка работала и сама, и с помощью своих невидимых партнеров по разуму. Для психологической акклиматизации, неизбежной после удаления долгосрочной мнемограммы, могло потребоваться время. Этот период также мог быть сопряжен с серьезными личностными проблемами. Именно поэтому младшему медперсоналу мнемограммы стирали через несколько часов после их использования. Но еще больше времени и еще более серьезные эмоциональные нагрузки должна была испытать Юрзедт, чье сознание как бы вдруг субъективно опустело, а потом ей пришлось бы впустить в него знания и чувства четверых новых гостей. Но все это знал и Брейтвейт.

О'Мара намеренно не стал никак комментировать предложение лейтенанта со своей стороны.

– Могу только представить, что обо всем этом скажет Юрзедт.

– А мне и представлять не пришлось, – с чувством проговорил Брейтвейт. – Она мне сразу выложила все, что она думает, как только я рассказал ей, что намерен предпринять в качестве последнего спасительного средства. Я надеялся, что тем самым заставлю ее сосредоточиться... может быть, даже испугаться. Я думал, что из-за этого у нее возникнет реакция, которая явится подсказкой к решению исходной проблемы. Такой реакции не возникло. Помимо словесных оскорблений она сказала, что желает поинтересоваться мнением другого специалиста. Вашим мнением.

– А вы ей сказали?.. – поторопил Брейтвейта О'Мара.

– Что вы отдали этот случай под мою полную ответственность и что если вы станете говорить с ней, то это будет первое, что вы ей скажете, – ответил лейтенант и растерялся. – А что бы вы ей сказали затем, я не знаю.

– Повторил бы еще раз то же самое, – беспечно отозвался О'Мара. – Жду от вас новых сообщений по этому случаю и результатов, если таковые появятся. Если сочтете необходимым, можете обсудить проблему Юрзедт с коллегами в приемной, но, естественно, не до такой степени, чтобы с вас снялась ответственность за ее лечение. Я не стану давать вам советов и высказывать собственных догадок. Так что не волнуйтесь, лейтенант, эта психологическая горячая, умеренно зажаренная или холодная картофелина целиком ваша.

– Но я волнуюсь, сэр, – возразил Брейтвейт, – волнуюсь большей частью из-за предложенной мной логики лечения. Мне было стыдно даже предлагать этот курс Юрзедт. Просто взять и ликвидировать четверых партнеров по разуму, это... это грубо, это все равно, что ампутировать ногу до колена, желая вылечить растяжение связок ступни. Мне бы хотелось испробовать нечто менее сложное, и совета я у вас не прошу...

– Вот и славно, – кивнул О'Мара. – Потому что не получите.

– ...Но я был бы благодарен вам за техническое наблюдение, – продолжал Брейтвейт, – во время записи мнемограммы мельфианина – донора Юрзедт, другому реципиенту. Вместо того чтобы работать с вторичной вербальной информацией, мне бы хотелось повнимательнее посмотреть на сознание этого мельфианского врача изнутри...

– Нет!!!

Брейтвейт изумился.

– Я знаю, обычно мы от этого воздерживаемся, сэр, – сказал он, – и в принципе это против правил, но мне кажется, что проблема особенная, и мне иначе не решить ее. Иначе мне придется отнять у Юрзедт несколько дней или недель, отрывать ее от преподавательской работы и операций и вдобавок подвергать тяжелой эмоциональной нагрузке. Со всем уважением, сэр, правила писали вы и, насколько я слышал, нарушили все до одного, прежде чем они стали официальными.

О'Мара помнил, когда это было. Это было в самые первые годы, до того, как Крейторн и новоиспеченный, рвущийся в бой лейтенант О'Мара еще не ведали, что творят. Он настаивал на том, чтобы делать как можно больше, при этом зная гораздо меньше майора. До сих пор его сознание носило на себе рубцы – результаты тех давних авантюр. «Мы жили, – думал он, – как гласит китайская пословица, – в интересные времена».

– Нет, – повторил он спокойно. – Потому что персонал этого отделения должен быть более или менее здоров психически. Если это не так, то мои сотрудники должны хотя бы точно знать, кто они такие и на каком свете живут. Для того, чтобы нормально работать в этом учреждении, психотерапевт должен сохранять собственную ментальную объективность. А это невозможно, если вы примете в свой разум сознание донора, у которого, возможно, изначально существовали психологические отклонения. И тогда, как бы вы ни старались сохранять объективность, у вас ничего не получится – вам будет мешать ваш партнер по разуму. Ваша психология как бы сольется воедино, а следы эмоциональной связи с донором остаются даже после того, как мнемограмма стерта. Правила вам известны, но если вы на время забыли о них, я вам напоминаю. Если вы отправляетесь на чужую ментальную территорию, лейтенант, вы можете принести с собой ментальную грязь на ботинках. Поэтому ваше сознание, как бы там ни было, должно остаться вашим и только вашим. – О'Мара помедлил, пристально глядя на Брейтвейта. – Если кто-нибудь из моих подчиненных вздумает нарушить это правило, пусть лучше сразу подыскивает себе другую работу. Это ясно?

– Да, сэр, – отозвался Брейтвейт. – Но как же быть с диагностами и Старшими врачами, которые живут при том, что у них одновременно записано до шести долгосрочных мнемограмм? Им рассказывали о психологической подоплеке этого правила и о риске, который связан с мнемотрафией?

О'Мара покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Потому что для них риска нет, либо он крайне незначителен. Они все заинтересованы в приобретении медицинских познаний и опыта доноров мнемограмм для проведения конкретной операции или осуществления исследовательского проекта. Личность существа, поселяющегося в их разуме, они изо всех сил стараются игнорировать, каков бы ни был характер донора, потому что они – доктора, терапевты и хирурги, и у них нет ни желания, ни времени задумываться о причинах того или иного всплеска эмоций партнера по разуму. Подсознание доноров частенько всплывает на поверхность во время сна или тогда, когда носители мнемограмм по какой-либо другой причине теряют сосредоточенность и перестают осознавать себя как личность. Но когда это происходит, они инстинктивно борются с этим, и потому в безопасности. Для того, чтобы быть уверенными в том, что все обстоит именно так, мы и проводим периодические обследования на наличие любых внезапных изменений психопрофиля сотрудников – носителей долгосрочных мнемограмм.

Но вы возжелали нырнуть в самую глубь сознания особи другого вида, – продолжал О'Мара, сохраняя полную серьезность. – А не исключено, что этот донор в прошлом получал сеансы психотерапии у психиатра-сородича по поводу каких-либо психозов. Это чревато серьезными неприятностями, поскольку неврозы и психозы – это субъективный опыт, который в отличие от патогенных микроорганизмов может передаваться от одного разумного существа другому, более или менее здоровому психически. Случись такое с вами, единственная надежда вылечить вас представится, только если мы пригласим психотерапевта того же вида, что и донор мнемограммы, и того же вида, что и вы – то есть меня, и нам придется наводить порядок у вас в мозгу. Ни сейчас, ни в обозримом будущем времени у меня на это нет.

– Простите, сэр, – смущенно проговорил Брейтвейт. – Пока вы не поручили мне случай Юрзедт, я просто слепо следовал вашим инструкциям и не понимал, почему нам нельзя становиться реципиентами мнемограмм. Я до сих пор испытываю искушение при мысли об осмотре окрестностей чужого разума изнутри. Может быть, мне удалось бы вырвать там с корнем пару-тройку сорняков, но... Нет, я устою перед искушением.

О'Мара кивнул и сказал:

– Ваша работа, как и работа каждого сотрудника этого отделения, действительно состоит в ментальной прополке.

Но заниматься этим вы и впредь будете исключительно за счет своих знаний, опыта и таких инструментов, как наблюдение, беседы, дедукция. Ваш разум – людской, тарланский, соммарадванский – должен остаться при вас. Я не стану спрашивать, понимаете ли вы меня, лейтенант, потому что если вы меня не понимаете, вы уволены.

– Я вас понимаю, сэр, – отозвался Брейтвейт немного скованно, но остался таким же хладнокровным и невозмутимым, как всегда. – Но я не понимаю, почему вы столь горячо отреагировали, когда я только высказал идею. Вы и сами когда-то побывали внутри нарушенного, больного чуждого сознания, сэр? У вас есть собственный опыт проблем долгосрочного ношения мнемограмм?

Еще несколько дней назад Брейтвейт не осмелился бы задать такой вопрос. Обретение полной ответственности явно спровоцировало пробуждение внутренних резервов. О'Мара молчал.

– Со всем уважением, сэр, – негромко продолжал лейтенант, – но это могло бы послужить объяснением того, что долгие годы у вас нет никаких социальных контактов с сотрудниками, и вашего, в общем, антисоциального поведения, которое и превратило вас как в самого уважаемого с профессиональной точки зрения человека в госпитале, так и в самого нелюбимого. Трудно поверить, что вам по сердцу такое положение дел. Вы не хотите отвечать, сэр?

О'Мара лишь на миг задержал взгляд на лейтенанте. Тот, к удовлетворению психолога, смело смотрел на него, не отводя глаз. А потом О'Мара вздохнул и нарочито посмотрел на часы.

– Вы еще о чем-нибудь хотите спросить меня, лейтенант, – проговорил он, – перед уходом?

Брейтвейт ушел, так и не удовлетворив свое любопытство, а О'Мара попытался сосредоточиться на том, чтобы сдвинуть с места гору административных мелочей. Гора эта теперь выросла вдвое. Однако работа не клеилась – разум все время уводил его из настоящего в прошлое.

«Нарастающие приступы дурацкой ностальгии, – мрачно подумал он, – это старческий невроз».