Кот

Небольшое вступление

Меня всегда волновало оплодотворение.

И не оплодотворение как процесс, а прежде всего его мотивация.

В связи с чем я часто вспоминаю родителей.

Интересно было бы узнать, о чем они думали, когда меня зачинали.

Тревожили ли их детали?

Было ли что натужное, с выпученными глазами, тяжелое, как сон архимандрита, раздумье о судьбах Отечества, или что была некая каверза - веселенькая полумыслишка, которую безо всякого вреда для ее сохранения можно оборвать где угодно, нимало не заботясь о последствиях?

И еще мне хотелось бы узнать, что это, собственно, была за мысль или может быть, разговор.

Ну, например, он ей: "Как ты полагаешь, дорогая, делаем мы тут философа или же пройдоху?" - а она ему: "Мы делаем славного малого, любимый!" - и все это с остановками и толчками после каждого слова, достойными отдельного неторопливого описания, как если бы они сидели и беседовали верхом на двух ослах - каждый на своем, которые пытались бы от них освободиться.

При этом - видимо, не без оснований - можно предположить, что сделан я по большой обоюдной любви, какая бывает только в стане кошачьих, ибо те удивительные способности и свойства, которые я получил в ходе материализации оной, поражают не столько своим многообразием, сколько сутью.

Например, от рождения я отличаю дур и, поскольку над моей колыбелью непосредственно сразу после моего долгожданного выхода на поверхность их тут же замаячило несколько штук: "Ой, какой холесенький!" - я немедленно уразумел, что наделен этим удивительным свойством сполна.

И еще куча всяких способностей - ай-ай-ай, просто куча - перед описанием которых мне хотелось бы рассмотреть вопрос о собственной агрессивности, представив ее на фоне агрессивности всеобщей.

Когда, скажите на милость, мужчина - тут я людей имею в виду - стал агрессивен?

Отвечаем: когда подвязал себе мошонку.

Потому что невозможно угрожать всему миру, если самая уязвимая часть твоего организма вынесена далеко наружу и болтается туда-сюда при бешеном беге, не говоря уже о том, что, прыгая с высоты в озеро, постоянно рискуешь расколоть яички о поверхность водной глади - тут я все еще о людях, - твердость коей с высотой неумолимо возрастает, из-за чего перед прыжком их следует взять в руки - тут я все еще о яйцах, - чтоб, срикошетив от воды, они не ударили наотмашь по лицу, поэтому необходимы все-таки штаны, в которых хорошо бы предусмотреть и карман для гульфика.

К слову говоря, самые кровожадные из дикарей, папуасы, до сих пор надевают на член берестяной колпачок, после чего кидаются друг на друга с боевыми топорами и уже потом, в спокойной семейной обстановке, с удовольствием поедают сочную печень врага.

То бишь я хочу сказать, что, если внезапно с мужчины сдернуть штаны, оставив на нем только верхнюю часть мундира, агрессивность его немедленно улетучится.

Представьте себе генерала, мясника или парламентария, а теперь по мановению волшебной палочки лишите его брюк. Генерал останется заикой, мясник станет рубить мясо нежно, чтобы не промазать, и всем вдруг станет ясна убогость и никчемность просвещенного парламентаризма.

Как мы видим, дело тут в наличии панталон.

Сними их со всего населения - и воцарится долгожданный мир.

Сверху будут эполеты, награды, отличия - всякие знаки Почетного легиона, а внизу - целиком невостребованный аргумент, обрамляющий волосатые ноги.

Хотя на самом-то деле слово "обрамляющий" мне не нравится.

Оно здесь не совсем подходит.

Вот если бы этот предмет шел по всему периметру обсуждаемой нижней части, тогда совсем другое дело, а так… можно попробовать слово "оттеняющий" - впрочем, сразу, я полагаю, это дело не решить.

У меня есть один знакомый - до колена большой ученый и дока в подобных делах - так он со мной совершенно солидарен: так просто не решить.

Нужно подумать.

И сделать это следует на родном русском языке, к великому нашему общему счастью, являющемся языком молодым, незастывшим, а посему в него можно вставлять что попало, а также как угодно переставлять слова, менять интонацию и тон предложения, из утвердительного делать вопросительное; можно расставлять акценты или избавляться от них; можно заверять, утверждать, объяснять, обещать, аргументировать, мотивировать, нести околесицу и говорить загадками, а потом можно все это похерить, ссылаясь на временное помутнение, молодость языка, его резвость и пыл.

А с пылу чего не сболтнешь.

Так вот о фаллосе и моей агрессивности: утром он встает надлежащим образом, и наладить агрессивность в подобном неудобье совершенно невозможно.

Таким образом, очевиднейший вывод: обнажение и эрекция - необходимейшие условия мира и демократии.

Не говоря уже о влиянии коитуса на разум - тут я все еще размышляю о людском разуме.

Ведь если предположить, что причиной совокупления, как и следствием оного, является достижение оргазма, то многочасовое перепиливание партнерши по ночам в поисках последнего с трудом укладывается в представление о разумности человеческой расы.

Хотя при чем тут представление о разумности? Может быть, все эти представления не более чем догадка, предположение, допущение в поисках первопричины на фоне кризиса самосознания, опирающегося на вольность математических построений, вздрагивание рассудка и паранойя логики.

То ли дело кошки. Соитие может происходить хоть по сто раз подряд и каждое завершается пипеточным оргазмом.

Вот где целесообразность, перетекающая в ум. Зачем пилить, если только вставил рожок - и уже оргазм.

При этом должен заметить, что, по моим неоднократным наблюдениям, минет - это любовь, притянутая за уши.

Все эти выводы стали возможны лишь только потому, что мой хозяин - он, бедняга, таковым себя полагает - всякий раз оставляет открытой дверь в спальню, и я с достоинством, столь угодным природе, прошествовав на свое законное место, на кресло, могу с него наблюдать человеческую любовь - то есть то, что они сами называют любовью во всех ее проявлениях, то есть то, что не зависит у них ни от времени года, ни от времени суток, ни, тем более, от флюидов.

Все эти движения, все эти "Ларисочка, тебе хорошо?" по моим скромным расчетам, не имеют ничего общего с потрясающим периодом ухаживания и восхитительных ласк, принятых в мире всего живого, от комара до удава, ибо только прелюдия, только томление достойны - это слово я уже где-то употреблял, ну да Бог с ним, на чем я остановился? Ах, да вот… после чего мне приводят самочку и заднюю ее часть пихают мне в нос, предлагая воспользоваться.

Тьфу!

Дорогие люди…

Нет, я, конечно, понимаю своего хозяина - он, бедняга, все еще считает себя таковым: после того как сам над подобным тебе существом, надломившись, осуществляешь акт типичного полового вандализма, до детерминизма ли тут!

А эти колыхания огузка!

И как тут не вспомнить философа Жиля Делеза, рассуждающего о концептах.

Как не вспомнить аристотелевскую "субстанцию", декартовское "когито", лейбницианскую "монаду", кантовское "априори", шеллингианскую "потенцию", бергсоновскую "длительность".

Задница, господа…

Задница, колеблющаяся в такт с противолежащей задницей, предполагает наличие субстанции, априори с помощью когито перетекающей в монаду, что само по себе подразумевает потенцию на фоне невероятнейшей длительности.

Пролог

Вас, я полагаю, уже восхитила моя начитанность, хотя я все еще слышу возгласы: "Ах, эти коты, что они могут!"

Мы можем все.

Долгими зимними вечерами, когда не тревожит либидо.

Видели ли вы когда-нибудь кота, в предвкушении великого удовольствия во взоре располагающегося на книге или на газете? Видели ли вы, как он это делает, с какой нежностью, теплотой и любовью к знаниям он готовит место - утрамбовывает и утаптывает?

Это настоящий чтец, ценитель завершенной фразы, наблюдатель сверкающей мысли, созерцатель озарения.

А все потому, что все мы, коты, читаем нижней своей частью, в отличие от людей мы потребляем знания животом, соприкасающимся через обложку с обожаемым чтивом.

Наш живот выделяет тепло, которое приводит атомы текста поначалу в смятение, в совершеннейшее волнение, а затем и в полное согласие с его собственными - живота - первокирпичиками.

Поймайте в глазах кота разгорающуюся негу, то есть то состояние неземного блаженства, когда атомы знания уже перекочевали и абсолютно перемешались с его личными атомами, когда уже невозможно отличить, где, собственно, кот, а где его знания об окружающем; поймайте - и вот уже во взоре его появляется неукротимая томность - это значит, что под нами поэзия, что ее неистребимая сила выгнула нам спину, сдвинула с места печень, освободив стесненные до поры протоки желчи, и они хлынули теперь себе свободно и величаво, а вот и внезапная туча омрачила чело - о-о-о… - то мы достигли патетической прозы, поучающей, воспитующей, перебивающей хребет всякому безобразию; а вот и ласковое бесстыдство празднично засияло, будто листва или лужи после дождя, - это к нам просятся молодые журналистика, эссеистика, литературоведение и публицистика, - все эти непростые популярные наблюдения, как, например, в книге интонаций и приоритетов Маруси Ушан "Пук и треск", тут наш автор, время от времени тяготея к противоположностям и синтаксическому членению, где постанывая, где поблеевая втайне, различает прозу и стихотворную речь, сообщая тем самым свое непредвзятое мнение не только посредством природного речевого аппарата, но задействуя сразу все свои органы чувств, то есть совершая прозрение, делает, наконец, открытие, раскалывая орешек, над которым бились многие замечательные люди: например, Якобсон… и все-то это по кругу, сменяя друг друга.

Вселенная в этот момент заключена в его взоре - тут мы снова возвратимся к коту - потому как коловращенье корпускул, их стекание и растекание, разъятие и радостное вновь соединение в нерасторжимое целое - ее суть, ее глагол, ее стержень, ее жупел, ее дикое ржанье…

А вы мне говорите о заднице.

И не отпирайтесь, я знаю, что говорите, потому что мой хозяин - бедолага, жаль его несказанно: сгоняя меня с сочинений Ламарка, всегда произносит это слово.

Ни звука более.

Слышать ничего не желаю.

Ах, Николай Васильевич! Полноте, батенька, полноте, вы, вы, вы - мое единственное утешение, вы отрада моя во дни гонений, во дни тягостных раздумий… да… Гоголь…

Когда хозяин предлагает "дать мне в жало", я почему-то всегда вспоминаю, какой был у Гоголя нос, - это был нос литературного кумира, кулинара Пиндаровых сладостей, фармацевта, я уж не знаю чего… да… все мы вышли из этого носа.

Я думаю, все.

Потому что иное место для выхода представляется мне совершенно неприемлемым.

Ах, Николай Васильевич, дорогой мой, душка, Боже ж ты мой, ужас, ужас, до чего хорошо, хорошо-то как, Господи! Особенно вот это ваше: "Знаете ли вы…" - чудо, здорово, дрожь, прохлада понимания… Слов нет, одни рыданья…

Я бы воздвиг вам памятник, кабы не лень.

После чего я бы воздал вам должное, описав все памятники, на которых возвышаются ваши литературные конкуренты, последователи, подражатели либо клевреты.

А также я обошел бы места, на которых, по моему разумению, должны будут возвышаться окаменевшие лики ныне здравствующих литераторов, не только Маруси Ушан, качество литературных изысков которых оценивается литературными премиями.

Боюсь только, жидкости не хватит.

Из околохвостных мешков.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Описание утра

Утро примиряет меня с жизнью. Тому свидетельство распушенный хвост, желание встретить солнце на подоконнике, полизать свои яйца и написать сценарий "Русь измочальная": по голому полю неустанно бредет одинокая лошадь, воет ветер, гнутся деревья, отовсюду летят бумажки.

Лишенные шерсти почти целиком - за исключением головы или того выпуклого недоразумения, что за таковую считается, ну и, конечно же, срамных мест, уход за волосами в которых более всего напоминает задумчивое преследование экзотических насекомых, - люди любят гладить нас по спине.

От этого бывает сложно отвертеться.

После чего очень трудно отмыться.

Разве что нам подсобит вдохновение.

А вы вспомните, как моется кот.

Как он готовится, замирает перед началом, точь-в-точь философ, ловец горного эхо, а потом пошло-поехало. Его язык - смычок, его нога - виолончель Растроповича. Вот он им повел, вот повел, подлец, повел, вытягивая до-диез. А вот он вернулся в начальную точку и снова открыл для себя восхитительный мир божественных звуков, задержался, заколебался, завис, подрагивая, - так вздрагивает поутру осиновый лист или конь от нетерпенья, с шумом выдыхая морозный воздух, - и вновь навалился на свой инструмент, разбрасывая кудри.

Это я о маэстро.

В этот миг он превратился в смычок, в струны, в чистый звук.

Его нет, а есть только безумие жизни, для которой едино все: и любовь, и гниение, и стыд, и смрад.

Самозабвение, государи мои, чистое самозабвение.

Вот как моется кот.

А вы мне говорите что-то, что если кому делать нечего…

И не отпирайтесь.

Ведь я-то уж знаю.

– Кис-кис, Бася, Бася!..

Ой, кто это нас позвал, экономя на буквах? Ну конечно, это он.

Мой бедняга.

Ну вообще-то я не "Бася", я - Себастьян Берта Мария Альварес Франсиско де Картакена, а это вам не кий собачий, и мой прапрапрапрапра - уж не помню сколько раз - щур сидел на коленях у сына хирурга, бедного идальго, в молодости славно послужившего в солдатах, отличившегося в битве при Лепанто, в ходе которой он лишился левой руки, был схвачен пиратами и продан в рабство алжирскому паше, литератора, агента по закупке провианта и трижды судимого сборщика недоимок. Мой предок нашептал ему много историй, которые тот не преминул записать.

Его звали Сервантес Сааведра Мигель де.

Идальго, разумеется.

Ну что там у нас? Ах, ну конечно, опять эти куриные головы!

Золото сусальное! Все мучения дона Кишота! Не могу же я все время есть куриные головы!

В них совершенно отсутствуют витамины и клеточное молочко. То самое клеточное молочко, во что превращается еда в процессе пищеварения.

А люди едят ужасающие вещи. Бог ты мой! Бог ты мой! Нет, нет, нет! А точнее - да, да, да!

Всю таблицу Дмитрий Иваныча Менделеева, четырнадцатого ребенка в семье.

А мне, почесывая меня при этом за ухом, предлагается гипотетическая мышка, на проверку всякий раз оказывающаяся все той же голубоватой, с проседью куриной головой, в следующих выражениях: "Хочешь, хочешь, паршивец, волосатый пельмень!"

Пристальное изучение этого вопроса, вопроса о еде, привело меня к неутешительным выводам: организм человека представляет собой хорошенькую помойку.

Что не может не сказаться на его поведении, обустройстве быта и образе мышления как процесса, далекого от непрерывности.

Мусор, господа, состоящий из рейтингов, пива, инаугураций, катастроф, террористов, немытой посуды, баб, бомб, омоложения, очищения и осушения сосудов кармы.

Интерес же к силам потустороннего мира, магии, чародейству, кабале, иезуитству, бесстыдству и казнокрадству говорит о том, что в помыслах своих человек темен.

В этот момент меня пинком сгоняют с дивана.

Успею ли заметить, что сам по себе пинок, как бы правильно все описать, это та минимальная плата, на которую может рассчитывать тот, кто целиком препоручил себя избраннику.

Ещё один пинок.

Кормящий и выкормыш - это дилемма, я полагаю.

Немедленно за диван.

– Вылезь сейчас же и съешь куриную голову!

Как же, приготовьте обе руки.

– Ладно, зараза, я на службу ушел, а тебе все равно ничего другого не оставлю.

Безграничная мрачность и моложавая тупость!

А вот я бы не был столь категоричным в суждениях. И вообще в суждениях, в оценке событий была бы симпатична осторожность.

Я бы даже сказал, симптоматична.

Лучше быть расплывчатым, неконкретным, неясным, говорить такие слова, как: якобы, вроде бы, обращает на себя внимание тот факт, вполне возможно, казалось поначалу, вольно было бы предположить, как бы, если, в свое время, скорее всего.

Событию нужно предоставить свободу.

Оно ведь материально - надеюсь, что уж это ясно всем. И оно алчет своей независимости. Его нельзя взять в руки, вставить куда-нибудь тесно, прижать, застолбить, сказать, что это мое, потому что не вы его автор.

Только вы подумали о том, что событие у вас в кармане, как оно извернулось ужом злопахучим и выскользнуло из рук.

А тут налицо этакая роспись в собственном бессилии - это я насчет "ладно, зараза".

Этакая песнь баргузина, шевелящего вал.

Хлопнула дверь. Стоит посидеть еще немного в укрытии, ибо опыт подсказывает, что в озлоблении своем люди необычайно изобретательны.

А вот коты мудреют быстрее.

А вот люди могут и вовсе не помудреть.

Так и мрут, савраски, относительно недалекими. Так и мрут.

Как снопы на корню.

А чего сотню лет растить придурка? Все равно ведь ясно с первых шагов, кто и для чего родился. Так что некоторые сорняки можно выполоть в шестьдесят, некоторые лучше в сорок.

Тишина. Ушел. Не спрятался, не затаился, не залег, подминая гнилую солому и собрав свои мышцы в пучок. Пошёл на свою драгоценную службу.

Ну и фал-шалунишку ему, так сказать, в руки. Пускай служит. А чем им еще заниматься, исходя из плотности населения? (Бывают мгновения, когда я способен только к ругательствам.) Все разом замерли, как выпь по росе, головы повернули все вдруг направо и одно ухо сделали себе выше другого. И сразу хорошо.

И сразу здорово.

И жизнь представляется не лишенной игривости и сути.

И сразу понятно, ради чего.

И в чем великий смысл происходящего.

Ты только встань в строй - и тут же ясно, куда нам двигаться.

ГЛАВА ВТОРАЯ, эволюционная

"Эволюция зря…" - хотелось бы так начать очередную главу нашего повествования, в которой я рассчитываю поместить размышления о том, что незачем было для всеобщего расцветания выбирать ветвь человека, когда можно было остановиться на ветви собаки или же лошади, изначально лишенной столь злобствующей разносторонности.

Но, воскликнув: "Эволюция зря!.." - я был немедленно озарен диковатой красотой этой незавершенной фразы, в которую совершенно безболезненно много бы чего уместилось.

Попробуй, читатель, воскликни: "Эволюция зря!.." - и сейчас же тебя охватят первичные сомнения, а потом им на смену придут сомнения относительно первоначальных сомнений, которые, получив в озвучании столь необходимое для себя развитие, незамедлительно воплотятся в третьих сомнениях, абсолютно не напоминающих ни свою мать, ни бабушку!

Глубина приведенного выше высказывания на какое-то мгновенье ослепила, оскопила, обескровила, а затем и лишила мое повествование всякого аллегорического смысла.

Оскудение ума, бесплодие и потеря дееспособности, что по сути своей почти одно и то же, замаячило впереди, но (вот ведь как все устроено, а?) как только стало казаться, что теперь я замолчу навеки, как только пыль подоконника сделалась было моим единственным уделом, как раз! - и жизнь в виде непрерывной цепи рассуждений вновь и вновь полнокровно и властно заявила о себе. Так заявляет о себе ребенок, накормленный и уложенный спать. Вдруг среди ненадежной ночной тишины слышится его первое в этой жизни слово: "Ма-ма!" - и ужас, холод пропасти под ногами, неприятные ощущения, связанные с опущением простаты, - вот что приходит родителям с первыми же его словами.

Оно! Оно заговорило! И ужас немедленно обращается в радость, которая - нет-нет - а все еще ужас.

Так вот о лошадях. Не лучше ли было обратиться к ним, питающимся так монохромно. А уж какая чувствительность и глубина восприимчивости малейшего искажения во взоре и в позе. Я и не знаю, у какого из живущих существ подобным же образом выражена чувственность, как у лошадей.

Разве что у собак.

О котах, понятное дело, ни слова, поскольку если этих потрясающих существ мы сделаем идолом всей эволюции, то некому будет наблюдать за самой эволюцией.

Так мы навсегда лишимся и ума, и объективности.

Хотя что же почитать за ум, как не способность усомниться в самом существовании объективности, и что полагать за объективность, как не полное отсутствие ума, толики логики и разума во всем происходящем.

Оставим все это. Полно. Однако пора. Пора вбить в наше повествование кол событийности. Я хотел сказать, что сами по себе мои рассуждения, разумеется, необычайно хороши, но необходимы шурфы сюжета, которые эти рассуждения будут огибать, как змеи.

Не описать ли нам своего хозяина? Не описать ли нам в назидание всем кормящим свое потомство молокодающей грудью сам способ его существования как таковой?

Видимо, описать.

Он - офицер. Снимем шляпы, взобьем вихры, послюнявим и уложим их на надлежащее место. Всячески изготовимся. Нам предстоит описание идиота.

Лакомая штучка, господа. О-о-о… я знаю, о чем говорю. Всем во все времена хотелось изобразить идиота как необходимую категорию и как отправную точку.

Но не всем в этом деле сказочно везло. Тому причиной отсутствие любви и обожания, что в нашем случае как раз наоборот.

Уж мы-то его любим. Ох как мы любим, доложу я вам! Ох как любим!

Уж нам-то он понятен, потому что близок.

А когда в часы межвидовых примирений мы располагаемся у него на животе, а он в это время - ах он, промокашка! - похрапывает, посапывает, пожевывает воображаемые блага, просыпаемые на него ненароком государством, нам становятся бесконечно ясны все движения этой незлобивой души, более всего напоминающей кактус, расцветающий от скудности и жары, погибающий от прохлады и изобилия.

А эти примитивные желания уволиться в запас невзначай, просто так, по случаю, обязательно на 75% пенсии, чтоб наконец-то зажить, сидя у дерева под сенью оного, под журчанье ручья у озерца, чуть припорошенного блудящей ряской?

Не порождают ли они умиление, точно игры младенца, пытающегося сунуть палец ноги себе в рот?

Порождают.

Увы!

Труженик и неумеха, бестолочь и романтик, палач и его жертва, торопливая безалаберность и первородная дикость!

Словом, это государственное дитя.

Все, что нужно ему, - крупица внимания и щепоточка похвалы.

И еще медали.

Дайте ему медали! Дайте!

Он вцепится в них, прямо вопьется, как язык на морозе в чугунные перила, потому что сроднился с металлом.

В этом месте стоит отвлечься и описать золотистый прищур.

Он возникает тогда, когда сквозь полузакрытые веки смотришь на солнечный диск. Внутри глазного яблока вспыхивают яркие пятна, будто зайчики на стенах грота, и веки смыкаются, оберегая глазное дно. Так возникает золотистый прищур, после чего все на этом свете успокаивается, подтверждая свой временный статус.

Ах, читатель, не будем сразу наполнять этот ящик Пандоры, под которым, я, естественно, понимаю всего лишь облик моего хозяина.

Потерпим, повременим, не все так сразу. Сделаем наши усилия более гибкими.

Порассуждаем об этом. О том, что такое гибкость и что такое усилия. Разнообразия для.

Что есть гибкость? Это изворотливость, изменчивость, подвижность, способность переродиться, повернуть неожиданно вспять, оставить, оттолкнуть, отринуть все лишнее, все мешающее, это враг всякого окостенения, это полное отсутствие всяческих принципов - за нею огромное будущее.

Что есть усилия? Это умение мечтать.

Они спаяны воедино - гибкость, усилия и мечты.

Кажется, что тут что-то не связывается. Ах, поверьте, это только кажется.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Его жилище

Иисус Мария! А я все думаю: для чего мы живем?

Для чего и какого, собственно говоря, дьявола?

Другими словами, ради какого рожна этот мир вертится, топчется, крутится, вероломствует, подтасовывает, подличает, торопится, переживает и кипит?

Думаю, ради передачи тепла.

Ничто в целом мире не способно накопить тепло в каких-то обозримых пределах.

Но все способны его передавать: юность - посасывая, младость - разбрасывая, старость - соскребая, перед тем как отправить в рот.

Все, решительно все, от таракана до кометы, его передают.

Из прошлого, минуя настоящее, непосредственно в будущее.

Само Великое Время только ради этого вращает атомы и планеты. Не поспешим его осуждать - это единственный способ его существования.

А что же всё-таки хотя бы на мгновение сохраняет накопленное?

Честолюбие и жилье.

Первое заставляет все упавшее перед носом сгрести под себя под влиянием иллюзии удержания его какое-то время в непосредственной близости от морды, а второе позволяет рассчитывать, что в нем можно будет сложить все несведенное, перед тем как оно само рассыплется в прах и утянется в почву.

Во всяком случае, жилище хозяина, по моему разумению, давно должно рассыпаться в прах и утянуться в почву. А то место должно немедленно порасти лебедой, пустырником и осокой.

Ему более всего подходят слова: "вонючий бедлам", "берлога, отмеченная по периметру плинтуса перчинками прусачьих какашек" и "стойбище кочевой орды".

Хотя гунны в походе жили получше и чище, у них происходило соитие.

И чаще, я думаю.

Вот именно - чаще.

И вообще я не понимаю нашего государства, о котором мы еще потолкуем. Ох, потолкуем мы еще о нашем государстве! Ох, потолкуем!

Осы в меду! Как можно содержать офицера - человека явно недоразвитого - брошенным посреди нечистот!

А тухлый пар из подвала!.. А гнусь, тлен и слизь со стен!..

Умолкаю, умолкаю, умолкаю…

Воля ваша, хотите иметь вместо офицера ластоногое чудовище - воля ваша…

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. О количестве

Одно только замечание о количестве.

Только одно.

Единственное.

Вот оно: зачем нам такое количество офицеров?

Всё.

Я уже заткнулся.

Конечно, можно было бы содержать только одного умного, а так - половинку взяли у этого, четвертинку у того, у кого-то хороши только руки, у кого-то ноги - получается коллектив.

Эта глава самая маленькая, потому что и так всё ясно.

ГЛАВА ПЯТАЯ, описывающая то, что я считаю для нас самым главным

Главное для нас - не останавливаться.

Главное - нестись вперед, увлажняя от скорости взоры, по канве сюжета.

Вы уже почувствовали канву? Нет еще? Не случилось? Ай-яй-яй!

Сейчас почувствуете, потому как только теперь мы всерьез и займемся канвой.

Уж мы ее выпишем с любовью.

Уж в чем, в чем, а в этом сомневаться не приходится.

Ах, как бережно и с каким природным изяществом и прилежанием мы этому себя посвятим, и кому, как не нам, знать, как что делается.

Мы закусим свой злобствующий язычок, добавим в собственный облик миндалевидной мечтательности, задумчивости карпообразной об излагаемых судьбах и немедленно приступим к изложению предмета.

Я уже говорил вам, что в нашем повествовании речь идет об офицерах на водах?

По-моему, говорил.

Ну да, что-то такое уже мелькало, неумолимо связанное с ластами и гнилью.

Так вот еще раз - это водяные офицеры - я имею в виду своего хозяина и все его роскошное окружение.

Повторюсь - это офицеры в корыте, которое плавает или же полощется у борта, а они в это время смотрят вперед в совершенно безбрежное море, в соотнесении с которым они абсолютные бактерии или даже вирусы, делая себе государственное выражение лица, видное в микроскоп кем-то огромным из холодного далека при полном отсутствии на то всяческих оснований и поползновений, что само по себе уже вопрос идеологии.

Конечно же.

Потому что идеологически верно иметь такое выражение, отпугивающее врагов, не посвященных в настоящее положение вещей, когда ты сидишь в лохани или же в бидоне, который колышется и перемещается преимущественно вверх-вниз, реже все же вперед - в сущности, по воле божьей - и как это ловко, с точки зрения общественной целесообразности, иметь как можно больше подобных плавучих коптилен, напичканных этими лупоглазыми микроорганизмами за как можно меньшие деньги.

Порассуждаем о совести и о том, что наше занятие предвосхитит рассуждения о чести, которое мы оставляем начальнику этих самых микробов, потому что предполагается когда-либо услышать его речь о наличии чести исключительно у того лупоглазого, самим кудлатым своим бытием обращенного в полного кретина, восседающего в каноэ, которое держится на воде лишь благодаря неустанной заботе Всевышнего, а никак не общества или государства, если угодно, у которого все время хочется справиться, как там у него обстоят дела с его государственной совестью или с тем, что под ней подразумевается.

Не болит ли у них где-либо чего, не жмет ли?

И я бы справлялся о том ежечасно, если б было у кого, если б нашлась вывеска или же бирка, что, мол, вот мы, татарской та-тата-та дети, заходите сюда к нам без трепета со своими примитивными претензиями.

То есть наличие чести - равно как и разговоры о ней - у пребывающего в утлом тазике среди губительных волн предполагает отсутствие совести у государства, обнаружить следы которого для предъявления счета так-таки не удается?

И, чем больше требуется чьей-то чести, тем, значит, меньше где-то осталось чьей-то совести.

Для описания подобного явления более всего подходят слова "гопота" и "россиятина", и еще есть выражение: "Люмпены да благодарности не изыщут".

Все.

Пора лизать себе хвост. А то ото всех этих переживаний, возникающих при изложении столь ракообразного материала, волосы в районе хвоста неуклонно топорщатся, нарушая гармонию и красоту нашего непростого обличья.

Так что не обессудьте.

Пора.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, описывающая волнение

Я взволнован.

Теперь это ясно со всей очевидностью: у меня в глазах сырость, в спине - дрожь, в горле - стон, в животе - рожь.

Или ее разопревшие остатки, которые люди называют хлебом.

Как только подумаю, что мне предстоит описать дорогу, по которой каждое утро мой хозяин отправляется на службу - ну, то есть туда, где в дальнейшем и будут развиваться события, - так незамедлительно ощущаю смятение.

А вдруг он там ударится своей хрупкой верхней частью и тут же умрет, кто же тогда отыщет меня и накормит?

Ведь он бежит сломя голову ночью по заснеженной дороге и скачет, и скачет, никакого удержу, а потом несется вниз с заледенелой горы, взметая вихри и, несколько раз поскользнувшись, оседая на свой прорезиненный анус (почему "прорезиненный"? Об этом после.)

А потом снова вверх, в гору, налегая грудью и заиндевелым лицом, а потом опять с горы…

А все ради чего?

А все ради того, чтоб в 8.30 утра попасться на глаза начальству, которое милостиво кивнет - не опоздал, - и тогда можно будет утереть пот и радостно рассмеяться: все-таки успел!

Не лучше ли "ухаживать за щелью" - как говорит мой хозяин, имея в виду женский орган, именуемый по способу воздействия на него "влагалище", не лучше ли "сунуть ей пальцы в трусы, чтоб проверить, на месте ли она"?

Мне кажется, в этом движении куда более здравого смысла.

А подвергать ежедневному испытанию сами основы моего и собственного существования ради одного только начальственного кивка - чистейшее безрассудство, или я чего-то не понимаю.

Тут ведь и не выберешься, случись чего.

Я же замурован в четырех стенах.

Вот почему мы урчим при встрече. Вот почему мы лезем на руки, ластимся, пытаемся поцеловаться - мы радуемся размурованию.

А вот здесь следует подумать о политиках.

Размышления об этом предмете меня немедленно успокаивают.

При этом любые выражения хороши.

Ну, например: "Политики - что алчное человечье отродье" или "Политики - всего лишь пыль на штанах истории. Задача истории - освободиться от пыли. Задача пыли - задержаться подольше", - последнее выражение принадлежит Шекспиру, начинавшему было писать роман "Блеск и тиск", но так и не нашедшего в себе силы закончить это титаническое дело. Потом его приписывал себе Ларошфуко, затем Наполеон, Бомарше, мама Медичи, папа Урбан, Екатерина Вторая и Елизавета Первая. Всем им понравилась изобретенная формула и все они, со всей страстностью крохобора, вырывали авторство из рук друг друга.

Бедолаги.

А всё потому, что словесные формулы бесценны.

То есть не имеют цены.

Что пока что известно лишь немногим собирателям слов.

Ибо формула почти так же бессмертна, как бессмертен в этом мире сыск.

А человеческая мысль подобна паутине: выпущенная, часто безо всякого повода, по одному только недоразумению, она полетела-полетела, лишь изредка подрагивая на солнце, чтобы потом зацепиться за веточку или задеть кого-либо по лицу.

Всё.

Достаточно лирики.

Я успокоился.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, достойная во всех отношениях

Собственно говоря, возвращаясь к урчанью как к прелюдии отношений, стоило бы заметить: кот урчит не от желания угодить и тем он выгодно отличается от нижней палаты парламента, которые после своих обязательных зудящих пассажей должны обломать крылья, отползти в сторону, найти то место, где досыта кормят, и основать свое собственное стадо с непременными матками, кладками, яйцами, то есть нижняя палата парламента гораздо ближе к насекомым, - мерзость, одним словом, конечно, что там говорить, урчащей то там, то сям, перед тем, перед этим, по поводу и без такового, роящейся, как крылатые муравьи, а вот кот урчит из-за чувства комфорта, переживаемого в присутствии хозяина, которому отводится роль любимого природного фона; и при этом попробуйте его потискать - он тотчас же выпустит зубы, отпустите - и он опять заурчит.

С точки зрения кота, человек, сжимающий его в минуты блаженства, поступает как существо грубое и неблагодарное, - ему поют песни, а он пытается задушить.

С точки зрения человека, кот существует только затем, чтоб его мять.

Ах!

Как мало в этом мире совершенства.

И это достойно всяческого осмысленья и сожаленья.

И я по указанному поводу иногда неприкрыто скорблю…

Но что тут поделаешь, когда все лучшее - на дне: "Титаник", "Варяг", Муму.

Тут уж ничего не попишешь. Можно, конечно, что-либо, но, по-моему, все что пустое.

И все-таки: стоит ли нам искать совершенство?

Безусловно, да.

А чем же еще заниматься?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, посвященная письмам и стихам

А я вот все думаю: не написать ли самому себе письмо?

И получить его в часы, предназначенные для размышлений?

И не начать ли его так:

"Многоуважаемый сэр!

Обстоятельства складываются таким образом, что нам никак не миновать эпистолярного жанра.

Ведь только в нем можно воздать хвалу предмету разговора, не рискуя навлечь на себя обвинений в суетности и необъективности.

В нашем же случае хочется сразу начать с описания того отнюдь не ложного чувства собственного достоинства, которое, прежде всего, бросается в глаза при первом же общении с вами.

Ах, как все это не просто, вся эта поступь, эти речи, этот взгляд чуть-чуть в себя и немного в сторону, а эти многозначительные паузы - ох уж эти мне паузы и, наконец, этот хвост - он всегда на отлете.

Не приложу ума, как вам все это дается?

И как на протяжении всего повествования вы еще ни разу не уронили себя. И сколько во всем вашем ежедневном поведении гармонии и природного такта. Являются ли эти качества приобретенными? Мы говорим: "Нет". Являются ли они врожденными? Мы говорим: "Да", поскольку истинное благородство души не купить, не заронить, не выкормить. С этим нужно родиться в седьмом колене. Это как лишний набор хромосом - только до внуков включительно считается уродством, а затем, извините, порода.

Ах, порода! Как часто ты заставляешь идти наперекор судьбе".

А может быть, написать о себе стихи.

Я видел что-то, посвященное котам, похожее на калмыцкую поэзию: "Коту котым кота котум…" - знать бы что все это означает. Но, по-моему, написано все-таки по-курдски и, вполне возможно, означает оно я даже не знаю что.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, возвращающая нас к моему хозяину

Хозяин, что родина, - его не выбирают, и так же, как родине, ему следует почаще радоваться.

И это, по всей вероятности, должна быть немотивированная радость, которая и является радостью не на каждый день, радостью в чистом виде.

– Ну что, съел-таки куриные головы?!

Ну вот, опять! Ты ему радуешься, а он о своём. И что он пристал к этим головам? Какая-то навязчивая идея. А, может быть, все связано с эдипальными комплексами. Может быть, куриные головы напоминают о какой-то детской травме, виновной в эмоциональном недоразвитии? Ну, например: сырыми ему совали их в нос, принуждая попробовать.

– Ну-ка, где они?

Да съел я их, съел.

– Молодец! Ну, иди, я тебя поглажу.

Придётся терпеть.

– Звонила наша мама, она скоро приедет.

Не знал, что у него есть мама, которая скоро приедет.

По-моему, у моего хозяина не должно быть родителей.

Он должен быть подкидышем, найденным на щербатом пороге холодного сиротского дома.

Судя по повадкам, его до десяти лет кормили окаменевшей манной кашей и водили гулять строем в колонну по четыре, что возможно только в учреждениях общественного призрения. А теперь у него есть мама. Интересно, чем нам это грозит?

– Я ухожу в море, и тебя не с кем оставить, но приедет мама…

Ах, вот оно что! Как же я сразу не догадался! Под словом "мама" понимается не зачатие-вынашивание-роды, а примитивное сожительство. Так что мы были абсолютно правы: без эдиповых комплексов здесь не обошлось. Это он супругу называет мамой, а себя, заметив после попойки в зеркале, папой.

Вы бы видели это лицо. Конечно, зрелище не из приятных и требует всяческого смягчения, а слово "папа" - из того покинутого мирка, где сохранились запахи дивчины, овчины, сладкой всячины, где по праздникам готовили пироги с вишневым вареньем и винегрет, так что для смягчения оно вполне подойдет.

Мда.

Так вот, возвращаясь к маме: я не нахожу слов.

Ну, то есть, я их нахожу, но не вижу великого смысла в том, чтобы их произносить.

Значит, нас будет окучивать мама, которая физически таковой не является, за исключением тех незначительных деталей, когда в постели у нее посасывается грудь.

Ага.

Но ведь она здесь редкая гостья, и упомянутые двумя строчками выше функции за нее обычно исполняют другие, а она в это время учится на юридическом факультете и будет потом доктором права, у которого, я думаю, со временем не очень-то пососешь грудь не ввиду малой ее величины, но ввиду полученного образования.

С образованием хуже сосется.

Это мое убеждение.

Хотя меня, по всей видимости, это не должно волновать. Между прочим, от низа штанины моего хозяина так сильно пахнет внешним миром и свободой, что этот запах заставляет все бросить посреди фразы и принюхаться.

Потрясающе.

Тут и мороз, и снег, и магнитные бури, тут и будущие смерчи, ураганы, потопы, ливни, сели, кораблекрушения, землетрясения, тут и падение астероидов и исчезновения целых цивилизаций.

Но людям всего этого не объяснить.

У них нет соответствующих органов.

Вот маму пососать - это запросто.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, цивилизационная

Кстати, о цивилизациях.

На коже человека обитает масса различных грибков.

И почему бы не предположить, что грибки - это неведомая цивилизация, переживающая периоды то расцвета, то заката?

В период расцвета получают свое развитие грибковая математика, физика, химия, культура, литература, пишутся труды по шизоанализу, исследуется соотношение грибкового сознательного и бессознательного, и одни грибки изобретают способы существования за счет других грибков, совершенствуя при этом средства передачи информации, а в период заката сообщество гибнет под натиском новой противогрибковой мази, и затем все повторяется, причем новые грибки ищут следы прошлых грибков, а также выдвигают гипотезы относительно причин их катастрофического исчезновения.

Да.

В это время на ботинках хозяина я прочел некое послание, заставившее вмиг оставить всю грибковую цивилизацию.

То была длинная цепь молекул кошачьего алфавита.

Я расшифровал ее, конечно, быстрее, чем люди - египетское письмо: некая кошечка сетовала на одиночество и отсутствие понимания.

Несколькими капельками собственной росы я сообщил ей о своих взглядах и принципах, о своих воззрениях и надеждах, о мечтах и идеях, о снах и пробуждениях.

Я сообщил ей, что Вселенная разлетается и что это явление подобно вдоху, за которым последует выдох, а, следовательно, и сжатие.

Я не стал развивать свою мысль, ибо на это потребовалось бы куда больше росы, что привело бы к искажению стиля.

Излишество подобно заразе. В свое время Марк Аврелий…

– Что ты там делаешь?

Да ничего я не делаю.

Подумаешь, оставил незначительную меточку без цвета и почти без запаха. Излишество, как известно…

– А ну иди сюда.

Сию минуту. Нужно выгнуть спину, хвост трубой и торопливой пробежкой с боданием под колено изобразить крайнюю степень истощения по поводу общения. Излишество - есть суть…

– Чего ты там терся о ботинки?

Ну ты же их все равно не будешь нюхать. Послание не для тебя. Что же по поводу излишества…

– Ты что, нассал?!

Вы теперь понимаете, в каких выражениях…

– Я тебя спрашиваю!

А что там спрашивать. Никакого излишества, и ты, с твоим примитивным обонянием… Ну, нюхай-нюхай. Ну, что? Ну, как?

– Не дай Бог нассышь!

Я же говорил, что не унюхаешь. Я же предупреждал. И не следовало тыкаться носом. Вон он у вас весь в сапожном креме, Боже ж ты мой!

– Обувь невозможно оставить.

Интересно, где ты ее оставляешь? Спишь небось на службе, герантозавр. И ботиночки снимаешь. Тут-то кошечка их и находит под твой академический храп. И как же ей при этом не ощущать одиночества?

Как же ей не тосковать.

Ну, да.

Уж мы бы ее утешили.

А сколько тем! Сколько можно было бы при этом развить всяческих тем. Вот хотя бы такая: "Критика: лов перелетных означающих". В указанном труде критика посредством суждения выявляет механизмы порождения и функционирования эстетического объекта.

Каково, а? То-то.

И так далее, и так далее.

Сколько тем.

И… то тем, то этим… глядишь, и достигли бы взаимопонимания.

Это я о кошечке и способах утешения.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, посвященная призракам

А мой бедняга уже уснул.

Съел чего-то прямо в шинели из холодильника и немедленно стоя уснул.

Боже правый! Просто кляча после забега.

Меня что всегда потрясает: указал, уличил, наорал и расставил всех по углам, после чего немедленно забылся и уснул.

Встал - ничего не помнит.

Скажите, как это у людей получается?

Как получается каждый день начинать с того, чтобы заново быстренько всему обучиться?

О разуме ни слова.

А также ни слова о самоуважении, самоанализе и взгляде со стороны.

Спит.

Не знаю, что они там на службе делают и как можно из человека за день все так вытрясти, чтоб он стоя спал.

Сейчас проснется, доест, разденется и полезет в кровать, где снова уснет, потом вскочит через два часа с растаращенными глазами, схватит будильник и в темноте попытается рассмотреть, правильно ли он установил время подъема, а в четыре утра сходит в туалет.

Он мне так всех привидений распугает.

У меня же бывают приличные призраки: Генрих Восьмой, уморивший любимую Анну Болейн, его дочь Елизавета.

Надеюсь, никому не требуется объяснять и всем известно, что коты общаются с привидениями.

Причем есть привидения люди, а есть - коты.

Последние надоели мне до смерти.

Выходят по ночам без предупреждения прямо из стены.

Встреча с ними не сулит человеку ничего хорошего.

Другое дело я. Тени котов я посылаю в Пермь прямо с порога.

И потом читаю в одном паранормальном издании: "В Перми три черных кота вышли из подъезда жилого дома и вошли в стену напротив. После чего три экстрасенса, не сговариваясь, всю ночь кукарекали, а депутат Законодательного собрания Волосюков всенародно обещал не воровать".

Да.

Странные, однако же, возникают последствия посещения Перми.

То ли дело Генрих Восьмой. Его интересует только будущее Соединенного Королевства.

– Милый Эдвард! - обращается он ко мне всякий раз, возникая из шторы, так, будто мы расстались минуту тому назад. - Меня не может не волновать существование моих подданных. Ты же знаешь: король обречен на вечные терзания. Ему кажется, что усилия его, в свое время направленные во благо, оказались недостаточными, и теперь его страна не занимает подобающего места.

– Ваше прошлое величество! - отзываюсь я в качестве "милого Эдварда". - Короли - что вершина арфы: тронь любую струну - и ее содрогания не останутся незамеченными. Короли - это узлы во Вселенной. Множеством нитей они связаны с прошлым, но еще более - с будущим. Но они не виновны в звучании. Они лишь соединяют в себе все нити, чтобы затем распустить их в грядущем.

– Я исчезаю, мой верный друг, прими нашу признательность за утешение.

Вот вам, пожалуйста.

Интересно, почему он называет меня Эдвардом?

Может быть, в прошлой жизни я был советником двора его королевского величества? Во всяком случае, его дочь называет меня Дорианом.

– Больше пиратов! Казна пуста, а посему смерть всем ради величия нации! - Вот вам боевой образец.

И еще она говорит:

– Я поцелую змею, если это будет необходимо. Помните, Дориан, чтоб господствовать на море, все средства хороши. И золота, золота, золота! Мне нужно много золота в корону моего королевства. Будьте с дикими народами еще более диким, с храбрыми более храбрым, с подлыми более подлым. Цель - все, остальное - ничто. Я отпущу вам любые грехи, кроме пренебрежения интересами короны. Идите, и да поможет вам Бог.

Вот баба, клянусь чреслами Геркулеса!

Она появляется сразу же после своего папаши, и речь у нее всегда одинакова: я под видом несчастного Дориана должен немедленно отправиться в путь, чтобы огнем и мечом добыть ей величия.

Представляю себе, что меня ждет, если я ей это величие не добуду. В старой доброй Англии существовала масса симпатичных способов казни.

Особенно меня трогает заливка свинца в раскрытые уши.

Так, может быть, остаться в России? Тут все так неторопливо и без этой навязчивой радикальности, присущей островитянам.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой я примеряю на себя личину человека

Ах!

Я порой думаю: если б я был человеком, то меня бы укусила собака где-нибудь на территории достославного Совтрансавто, руководимого Семеном Ашотовичем Переверзяном в селении Верхние Шушары.

А я бы подал на них в суд за нанесение морально-физического увечья и этические потери, и судья призвал бы их к ответу, а они бы ответили, что собака была бродячая и забежала на их территорию исключительно ради подобного нападения, а я нашел бы и свидетелей, и лжесвидетелей, а они бы упорствовали, и суд длился бы себе незнамо сколько, а на заседаниях я бы хотел видеть молодых девушек, расхаживающих по залу босиком в легких накидках, разбрасывающих всюду медленно опадающие шелковые платки.

Мне бы не выдали компенсации, после чего я бы захотел остаться котом.

Быть человеком и из-за этого ежедневно подвергаться разного рода унижениям - благодарю покорно.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Общение с Наполеоном

А не пообщаться ли мне с тенью Наполеона?

Люблю я великого корсиканца вкупе со всем его душегубством.

А все оттого, что невероятно умен и честолюбив.

Он ставил перед собой почти невыполнимые задачи, потому что был колоссом, насильно засунутым в незначительное тело.

Его стесняла оболочка.

Ему вредили границы собственного "я".

Вот откуда все его походы - в Россию, в Индию, в Египет.

Он родился всего лишь человеком, а должен был - полубогом.

Мне скажут, что полубоги не существуют.

Существуют.

Уж будьте покойны.

– Корысть всегда у власти, - скажет мне Наполеон, а я попытаюсь возразить: мол, бывали же случаи…

Он остановит меня:

– Я пригласил вас, мой маршал, не для того, чтобы слушать. Вы должны внимать мне молча. Таким образом, вы сыграете роль поверхности, отражающей мои собственные мысли. Только так я получу собеседника, равного мне по уму. Возвратимся же к алчущим: они стремятся к власти, и они правят.

Как хорошо, что алчность, в сущности, от недостатка ума. Их соединение, а точнее, их союз равносилен катастрофе. Я же правлю по странному стечению обстоятельств. Гений править не должен.

Я не нашёлся, что возразить.

Тем более после того, как меня назвали маршалом.

Да и не смог бы, наверное.

От этой речи возникло учащенное сердцебиение, сухость во рту и захотелось немедленно встать под чьи-либо знамена или выкушать рыбки.

Ух, как захотелось рыбки! Просто небо засосало, зачесалось.

Хорошо бы маринованной осетрины. Даже рот наполняется слюной.

А какая она вкусная! Жуть!

Вот только уксуса нужно совсем немного, чтобы и коты ее могли есть.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, посвященная формированию событий

Эх, слюни…

Слюни - что слезы: и те и другие внезапны.

А ведь вокруг глубокая ночь, за окнами мороз, и поземка змеится по дороге, и что-то грустно на душе, и я понимаю собак.

Вернее, их продолжительный вой по поводу и без повода.

Призраки давно исчезли.

А в комнате на раме окна у нас образовались сосульки, и еще ее оживляет храп моего хозяина.

Пусть себе храпит.

Ему спать еще часа четыре.

Он храпит, а я должен думать.

Потому что должен же кто-то думать, мыслить, созерцать и формировать наше будущее с болью.

Ведь одним только усилием своего необычайного ума ты соединяешь разрозненные фрагменты еще не случившегося.

А тогда эти фрагменты складываются в событие.

И ты уже перетаскиваешь его в нужное время и нужное место.

Не доводилось ли вам бросать шары, когда одним вы должны попасть в другой?

Вы наверняка помните какую-то особую силу своего взгляда, который словно бы прикрепляется к шару-мишени: его никак не отвести, и точно - брошенный шар ударяет в него.

Вот так и событие.

И для этого нам дана голова, которая после всех этих действий болит.

А хозяин полагает, что она нужна ему для ношения фуражки.

Не будем его осуждать.

Его к этому приучили.

Посредством многих мелких унижений.

– Ы-ы-ы…

Я же говорил вам, что он проснется и посмотрит на будильник.

– Ы-ы-ы…

А теперь он пойдет в туалет…

– Ы-ы-ы…

И уже там, в сортире…

Впрочем, это не важно.

Хотя…

Вот ещё что:

Сообщите мне, пожалуйста, как это можно метить в такую огромную чашу и совершенно в нее не попасть; а потом, когда я восседаю в своей тесной кювете, ревниво следить за тем, чтоб я нигде не набрызгал?

Даже задние лапы порой встряхнуть никак нельзя.

Что для кота совершенно неприемлемо.

А сам, между прочим, всегда встряхивает руки, прежде чем вытирает их полотенцем!

Тут, я думаю, речь идет не иначе как об угнетении и насилии.

Над котами, естественно.

– Ну как, нигде еще не нагадил?

Это он мне после ночного извержения по всем стенам.

Видит Бог! Мне удается при этом сохранить все свое достоинство.

Тому свидетельство исключительные благодушие и доброжелательность.

Сколько раз они были повинны в излишнем доверии к человеческой расе, которая использует что доверие самым отвратительным образом.

Я уже не говорю о том, что в некоторых недоразвитых странах кошек едят.

Вот и мой иногда восклицает:

– А хорош бы ты был, фаршированный грибами!

И не то чтобы меня немедленно охватывает жуть. Нет!

Скорее оторопь, потому как я в тот момент, к примеру, у него на руках и мурлычу.

А как он представляет меня своей очередной возлюбленной:

– Мой экологически чистый завтрак.

После чего хочется разобраться в этимологии слова "муди".

"Муди" означает "унылый". "Муди роза" - увядшая роза.

Таким образом, слова "мудила конская", "склеротический мудак", "полная тряхомудь" и выражение "до седых мудей" - не что иное, как все стадии раннего отцветания.

И тут есть над чем поразмыслить и пораскинуть своим необычным умом.

Вам известно, кто такой сохатый?

Даже не знаю, зачем я об этом спросил. Может быть, для отвлечения внимания, потому что самое время слинять за диван и там затаиться.

Этимология меня до добра не доведет.

Только я подумал об отцветании, как в меня полетел тапок. Может, он читает мои мысли?

Это было бы нехорошо. Это было бы не вовремя, некстати. Это было бы совсем никуда.

Может, нам прикинуться идиотом? Иногда это помогает.

Прикидываются же люди идиотами - и им все сходит с рук.

И здесь уместно вспомнить о вечности.

В том плане, что, если вечно прикидываться идиотом… еще один тапок.

И тут нам поможет глубокое дыхание.

Оно вернет все на свои места.

Начинается оно с живота он надувается, потом воздух проникает в среднюю часть груди, а затем и в верхнюю.

При выдохе же живот втягивается, а потом от воздуха освобождается грудь через узкую дырочку меж губ. Такое впечатление, что вы собираетесь плюнуть.

После всего этого можно думать о русской грамматике, о месте в ней подлежащему и сказуемому и о безличных предложениях: "Моросило", "Вечерело", "Замело" и "Посинело".

Как все-таки в русском предложении вольготно располагаются все его члены.

Ничто не говорит им: встань тут, и никуда ты не денешься.

От этого за версту веет свободой от любых обязательств.

А "Вечерело"? Тут даже подлежащего не отыскать.

То есть некому задать вопрос "кто, что?"

То есть нет ответственного за содеянное.

Есть отчего прийти в недоумение.

– А ну вылезай из-за дивана!

Сию минуту, вы только за дверь выйдите.

– Ну погоди! Я тебе устрою сладкую жизнь!

Вот так всегда.

Не дают нам подумать о трудностях, в частности, русского языка.

Не дают нам составить словарь этих трудностей.

А неплохо бы выглядело название: "Словарь трудностей, составленный К. Себастьяном".

– Я тебе…

Ну? Ну? Побольше сложноподчинённостей в речи.

– …дам…

И побольше игривости.

– Я тебе (ик!)… по (ик!)… кажу…

Ну вот! Уже лучше.

И нас посетила глубокая икота, иноходью переходящая в коротенькое рыганье.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, посвященная связям с внешним миром

У всего этого должна быть какая-то связь с внешним миром.

Неэлементарная, надеюсь.

А я вам ещё не говорил о клинике и историогенезе бреда при шизофрении?

Ах, какое упущение! Дефицит знаний в этой непростой области поражает.

Обилием вопросов.

Какие это вопросы? Ну, например: необходимость логического анализа всякой бредятины, выявление движущих факторов развития сюжетов бреда и все прочее.

Но что можно сказать об анализе и о развитии?

Слава Богу, очень и очень немногое.

И вот еще:

"Космическое" значение каждой отдельной личности и иллюзорность пространственно-временной ограниченности человека вновь становятся основой общемировой мировоззренческой философии".

Ну как вам это?

Это все не где попало, а в "Книге Урантии" - 2097 страниц, - которая рассматривается не иначе как Пятое Эпохальное Откровение.

Она призвана удовлетворить глубокую духовную жажду и освободить навсегда интеллект.

И тут стоит заметить, что слабые контуры "Книги Урантии", по свидетельству очевидцев, странным образом стали появляться уже в начале двадцатого столетия, и, надо сказать, так в этом преуспели, так преуспели - просто дальше некуда, просто дальше скудоумие, лизоблюдство и христопродавство.

То есть все было непросто.

Достаточно указать на такой непреложный факт, что никто из ныне живущих полностью не понимает, как послания Урантии перевели в рукопись на английском языке.

Вот не понимает и все тут!

А ведь столько усилий.

Столько усилий.

И ведь все в поту - я не знаю, все в поту, к чему ни прикоснись.

Какое это имеет отношение к моему икающему хозяину? Слава Богу, никакого, а то бы пришлось бежать от него сквозь бетонные стены.

А так можно всего лишь спрятаться за диван.

Книгу принесла одна его знакомая, которая до этого момента представляла собой знойную ниву, по которой непрестанно двигался плуг моего хозяина.

Она ее прочитала.

Она была так потрясена, что три дня путала ванну с туалетом и при всяком удобном случае ела мыло.

По этому поводу не обласкать ли нам самого себя?

Снизу доверху, смею надеяться.

Видимо, обласкать.

Хотя бы за то, что меня, а в моем лице и все наше кошачье отродье совершенно не волнует Пятое Эпохальное Откровение, раскрывающееся в "Книге Урантии", составленное многочисленными сверхсмертными личностями, лишающее человечество начисто всех остатков его мизерного самоуважения.

А все потому, что человеческий разум при всей своей ограниченности постоянно испытывает тягу к еще большему ограничению, контролированию сверху, съеживанию, уничижению, измельчению в точку, в то время как кошачий разум, свободный от мистицизма, агностицизма и альтруизма, стремится к расширению и к оккупации освободившегося пространства.

Тс-с-с!

Все, что можно произносить только с оглядкой на летающие хозяйские башмаки.

А то ведь хлобыстнут по темечку, не приведи Господь, и хвост уже сам отвалится.

…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, переходная

– Ай-яй-яй! - воскликнул я через несколько дней, пойманный за шкирку в коридоре.

– Ничего не попишешь! - сказал хозяин, сажая меня в сумку. - Мама наша не приехала, и придется взять тебя на корабль, а то я - в море, и кто за тобой смотреть будет? Сдохнешь ведь без меня окончательно совсем.

Человеческой безграмотности и самонадеянности нет предела. Он уверен, что без него я немедленно околею "окончательно совсем".

Оно может быть и так, но только в том случае, если меня запереть без пищи и воды и не научить пользоваться унитазом.

Хотя интересно было бы посмотреть, как он меня будет учить. Ведь, судя по пятнам на полу, он сам им пользоваться не умеет.

Оставил бы меня дома. Положил бы сухого корма, а вода в нашем биде и так течет тоненькой струечкой - никак не унять, так что от жажды совершенно не пострадаем, а заодно и с клозетом разберемся.

Так нет же! Надо засунуть меня в эту вонючую кошелку и унести на корабль!

Хоть бы дырку оставил, а то ведь совсем ни черта не видно.

И здесь я хочу заметить, что к женщинам не испытываю ни малейшей симпатии. Обещала приехать, чтоб ухаживать за мной, и - на тебе! - не приехала.

Вот они, дочери Геры: эмоции - как у морской звезды внутренности: перед едой все наружу, а порядочности ни на грош, в результате чего я засунут в эту поганую авоську и следую на корабль.

Представляю себе этот корабль.

Если мой хозяин никак не может управиться с собственным членом при мочеиспускании, а также с механизмом слива в туалете, то представляю себе, до чего с такой тягой к знаниям и к технике можно довести несчастное судно.

Неужели оно до сих пор на плаву?

Неужели перед отправлением в море в нем заделали все дыры?

Эти вопрошения наводят на размышления.

После чего можно воскликнуть: "Ох уж эти размышления!"

К сожалению, все они не имеют ничего общего с истиной и судно может действительно оказаться на плаву вопреки ожиданию, а мои брюзжания - не более чем реакция на вонь и тесноту нашей походной кибитки для переноса свежей редьки.

С философами такое бывает: посади их в клетку - и они станут злобными.

А вот коты только поначалу испытывают дискомфорт, а потом им на помощь приходит шестимерное воображение и они вдруг видят себя перенесенными в пустыни, в джунгли, на лужайку у дома, где много пауков, или к теплой печке.

А хорошо, знаете ли, у печки…

Однако.

Когда же нас вытряхнут из кошелки?

Не успел я пожелать, как нас вытряхнули.

Свет ударил в глаза и заставил сощуриться.

Знаете что, никогда ничего опрометчиво в сердцах не желайте, а то, не дай Бог, осуществится и, причём, слово в слово.

Возьмут и вытряхнут.

А что, если прямо в воду?

Но тут, кажется, место твердое, хоть и пахнет подозрительно - грифельной смазкой с примесью металла. И вот я слышу:

– Все, Бася, ты на корабле.

Надеюсь, здесь есть тараканы и будет чем скрасить досуг.

Люди уверены, что охота за тараканами доставляет котам огромное удовольствие.

Не будем их в этом разубеждать.

К тому же здесь могут оказаться и крысы.

Никак не разобраться во всех запахах, потому что, чтоб разобраться, нужно неторопливо принюхаться, для чего надо сначала куда-то спрятаться, а вот этого не удается сделать из-за человеческой суетливости.

– Ну, как тебе моя каюта?

Ну, что тебе сказать. В Верхнем Египте когда-то замуровывали в стену. Так вот помещение было гораздо просторней. И запах… Коней, наверное, держали здесь в седлах…

– Это моя койка!

Ну да, ну да… по-видимому, это должно впечатлять.

От нас явно ожидают восторгов.

А на одеяле, никак не пойму, серете, что ли? Откуда такие ароматы? Неплохо бы все это выстирать, конечно, хотя… если осмотреться… мда… ничего не попишешь…

В этом плавучем шарабане четыре койки. Они расположены парами - одна над другой - вдоль стен. Ну, ящички-полочки, что-то вроде шкафа… Нужно срочно отыскать акустический узел.

Чую, он должен быть здесь.

Люди о его существовании даже не подозревают.

Жрецы майя о нем знали, а все прочие - нет.

Если отыскать узел, то, расположившись в нем, можно все узнать о предметах, удаленных на расстояние до пятидесяти метров.

С помощью звуков, полагаю. Они исходят, и ты как бы видишь предмет.

Таких узлов всегда несколько, и они обязательно обмениваются информацией.

Так что нужно отыскать узел, сесть в него и получить полную картину о нашем грядущем.

А потом люди удивляются: откуда кошки все чувствуют?

Оттуда, откуда вы уже ничего не чувствуете.

А все из-за неправильного питания.

Вот если б люди поедали тараканов - этих бегающих носителей информации…

Но полно… не дождешься, конечно…

Ха!

А узел-то я все-таки нашёл.

Он прямо на подушке моего хозяина.

Точь-в-точь в самой середине.

Конечно, стоило бы его как-то пометить, но не думаю, что он придет от этого в полнейший восторг.

Представляю, какие ему снятся здесь сны. Сейчас мы послушаем звуки мира.

Для этого надо сесть и впасть в полудрему.

Так-так-так… тараканов мало, потому что есть крысы.

И они уже знают о моем появлении.

Ну еще бы они не знали - запахи, звуки, и потом мое нахождение в узле искажает исходную картину.

– Бася, где ты?

Бегом с подушки. Что-то я замешкался. Знал же, что он сейчас войдет.

– Ты еще нигде не насрал?

Ой! Мысли-то наши, покорители Вселенной… ну, все-все… о дерьме…

– Пойдем, я покажу тебе туалет.

А то я без тебя не найду.

– Тут боевой корабль, Бася, тут должна быть идеальная чистота.

Ну конечно.

– Ты будешь срать в трюм.

Это так естественно с точки зрения корабельной красоты и чистоты.

– Ну и ссать туда же.

Разумеется.

– Становишься на самом краешке.

Бога ради, только не демонстрируйте, избавьте меня от этого наблюдения…

– А воду ты найдешь в умывальнике…

Отлично.

– …а спать ты будешь здесь…

Это на пороге, что ли? Ну, ты даешь!

– Как тебе?

Немыслимо. Он все еще полагает, что кот - это собака, которая спит там, где ей показали, то есть рядом с дверью на пахучей тряпке. Не думаю, что человечество скоро очнется.

– Осваивайся, я пошел.

Дверь шлепнула. Люди шумны, потому что по их пятам давно никто не крадется.

Скоренько на подушку - там меня ждет сообщение от крыс.

Через акустические узлы можно передавать подобные сообщения. Для этого нужно знать акустический код адресата.

Все грызуны знают кошачий код. Если б здесь было бы несколько кошек, каждая получила бы свой неповторимый индекс.

Ну, где их послание?

"Приветствуем Вас на нашем борту. Надеемся на взаимопонимание. Мы по достоинству оценили Ваши невероятные способности. Если от нас потребуются жертвы, их качество и количество мы готовы обсуждать. Крысиный комитет девятнадцати".

Ну что ж! Они знают законы. Это приятно.

Крысы ужасно социальны. У них то и дело возникают содружества.

И уже эти содружества решают, кому жить, а кому нет.

В жертву приносятся всякие малоценные члены коллектива. При этом неизбежны интриги, на которые хвостатые огромные мастера.

Все это называется "естественный отбор", где коту отводится роль санитара.

А вы знаете, когда-то человек решил, что сам справится со всеми грызунами, и принялся истреблять котов, как совершенно бесполезных животных.

Это все от нехватки.

Чего-то очень-очень важного.

Это всё прежде всего оттого, что не хватает ярких личностей.

А когда их не хватает, плодовитые выигрывают.

Словом, крысы победили, и люди вспомнили о котах.

А я вот не люблю коллектив.

Меня в дрожь бросает от этого слова.

Я как только слышу: "А у нас тут будет коллектив", - и все: мурашки, как блохи, поскакали с головы до хвоста.

Фу, какая дрянь! Фу! Мерзость.

Вот скажите еще раз: "Кол-лек-тив!" - ну вот, пожалуйста, опять затрясло простату - ах! ах!

Боже! У меня судороги!

А-га-га! - да меня же тошнит!

Га-га-акх… из меня уже вышло…

Что…

Ну, как что…

Ну, то, что иногда выходит из глотки кота, если он слишком усердно ухаживает за своей шерстью.

– Бася!

Чёрт! Хозяин! Надеюсь, ничего незаметно, запятая, поскольку все под столом, точка.

– Ты где?

Я-то? А как ты думаешь?

– Ах, да, я ж тебя запер, а ты этого не любишь.

Надо же так знать кошачью природу.

– Выйдем за дверь.

Вышли.

– Ты находишься во втором отсеке.

Восклицательный знак.

– Здесь умывальник, каюты, выгородка с трюмом, буфетная, кают-компания.

Это не может не поражать.

– Здесь много электрощитов, за которые заходить нельзя, - слишком опасно для жизни.

Он считает меня идиотом.

– Пойдем в каюту.

Ну.

– Я приоткрою дверь, чтоб ты мог ходить в туалет.

Мудро, хотя о туалете печемся, по-моему, слишком часто.

– Уф! - говорит мой хозяин, бухаясь на койку. - Завтра в море, - после чего он замолкает, и на лице его явно выражены некие чувства.

Какие это чувства: прежде всего- голода, страха, тоски, а потом уже - патриотизма.

Я не могу вам ответить на вопрос, почему чувство патриотизма не предваряет чувства голода, страха, тоски.

Видимо, на то есть причины, раскрытие которых не входит в задачи настоящего повествования.

Итак, у него на лице чувства, а мы в этот момент ищем себе убежище.

Мы находим его на шкафчике.

Надеюсь, никто не будет возражать?

– Конечно, - сказал мой хозяин и тут же заснул.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, замечательная во всех отношениях

Мда, читатель!

Каковы все-таки бывают превратности судьбы!

Вчера ты еще сидел дома на кухне, где мирно томился, а сегодня с помощью превратностей судьба берет тебя за холку и сует на корабль.

И вот ты уже моряк, кромешная падаль, настоящий морской волк, чирий окружности, ты плывешь и плывешь, попирая законы гидродинамики, и в то же время ты стоишь на палубе, а она погружается, всплывает, погружается и всплывает, и содрогается по причинам, малозависящим от тебя.

С одной стороны, ты - щепка, соринка, песчинка, а с другой стороны, ты - велик, потому что заодно со стихией.

Словом, ты теперь в океане - и, чуть чего, грызите поручень.

Ну, что я еще-то знаю такого, военно-морского?

А, ну вот: "Не ходите юзом!", "Поверните профиль!", "Приготовьте себя и свою маму к использованию!"

Нас в каюте пятеро: прежде всего я, мой хозяин и трое его приятелей.

Один из них все время чешется, роняя перхоть на одеяло.

И это не может не волновать.

Я, например, не собираюсь все время пребывать в легком облаке этой шелухи.

Хозяин, по-моему, тоже.

– Тихон! - говорит он ему. - Ну, хорош чесаться!

– А у кота твоего случайно не водятся блохи? - отвечает ему пархатый Тихон, после чего все смотрят на меня.

Возмущению моему нет предела.

Эти жалкие личности, которые не могут себе вылизать даже промежность, оказывается, заботятся об отсутствии на мне паразитов. Хотя что они знают о паразитах! Паразитах скрытых и явных, внешних и внутренних, накожных, подкожных, волосяных.

Паразитах, существующих в слизистых рта, носа, уха, промежности. (Тут мне, может быть, скажут, что у уха и промежности нет слизистых, на что я только фыркну.)

Да!

А что они вообще знают?!

– Утлый челн! - хочется воскликнуть, чтобы было с чем сравнить их умственные способности.

Если вас тревожат блохи, сядьте в зарослях цветущей полыни. Блохи не выдерживают ее густого аромата.

Кстати, страдающим перхотью я так же рекомендую полынь. Сыпьте ее себе на макушку, жуйте - очень помогает. Особенно при отсутствии ума.

Двух других зовут Юрик и Шурик, и, используя их как живой пример, я со временем отвечу на вопрос, почему я когда-то заговорил про прорезиненный анус.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, подготовительная

А между тем мы никуда не плывем, хотя все к тому готово, - шум, топот, бестолковая беготня, крики, поиски кого-то очень нужного при перешвартовке, стук инструмента, падающего на палубу, хлопанье дверей служат тому могучим подтверждением.

Из каюты мгновенно все пропали. Послышался крик: "По местам стоять! Корабль к бою и походу приготовить!"

Ах, вот оно что!

Значит, сначала нужно "приготовить" корабль, а потом уже отплывать!

Меня это чрезвычайно заинтересовало. Как же они будут его готовить, и как они будут отплывать? Они будут его включать, что ли, разогревать, или что они с ним будут делать?

Захотелось взглянуть.

Тут я вдруг обнаружил одно окошко, через которое легко можно оказаться в отсеке, заняв наблюдательный пункт.

Отсюда виден вахтенный и слышен голос, рекомендующий им приготовить корабль.

"Осмотреть кабельные трассы, системы ВВД, гидравлики, забортной воды, фильтры ФМТ- 200Г!"

Ну-ну.

А вы знаете, по моим скромным наблюдениям, вахтенный никуда не движется.

Знай себе сидит и докладывает: "Осмотрены кабельные трассы, системы ВВД, гидравлики, забортной воды, фильтры ФМТ-200Г, замечаний нет!"

Странная, однако, у них подготовка.

Не успел я так подумать, как послышался гул, а потом вдруг как ударит по всему телу и по ушам - можно было усраться!

А это - "продули носовую группу цистерн главного балласта".

Я немедленно проверил себя, но моя природная стойкость и все такое прочее…

Словом, все оказалось в порядке, и я сейчас же ощутил всю торжественность момента.

Я, по-моему, даже вытянулся в струнку и затянул про себя шотландский гимн: "Тарам-та-та та-та-рам, тарам-та-та та-та-та-там!" - и в этот момент появилась королева Елизавета.

Точнее, ее призрак.

Думаю, что шотландский гимн она все же не слышала, а то б тут такое началось…

– Дориан! - прошелестела она. - Нам снова нужны деньги! Господство на море стоит много. Флот - дорогая игрушка, но я добьюсь своего, Англия будет господствовать! Сэр! Разденьте пуритан, католиков, евреев! Разденьте всех. И еще. Придумайте, наконец, какую-нибудь общенациональную идею. Ибо для чего еще нужна такая идея, как не для того, чтобы залезть в карман к нации. И больше пафоса, дорогой, больше! Обчищая ближнего, в качестве врага нужно указать на дальнего…

Она исчезла.

Фу-у-у…

Больше всего меня заботит то, что когда-нибудь Дориан не достанет ей денег, а под руку подвернусь я.

Даже дрожь и дыбом шерсть.

Нужно заканчивать петь шотландские гимны.

До хорошего они не доведут.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, рассудительная

Ах, читатель!

Заметили ли вы, как изменилось мое письмо? Из спокойного, могучего рассуждения, способного скрасить долгие, завернутые в теплый плед, зимние вечера у камина, оно сделалось коротеньким и очень нервным.

Вот что значит попасть на корабль.

Вот что значит войти в этот сумасшедший… ритм…

– Где мои ботинки?!

Это Шурик - один из нашей каюты. Он вбегает, как ненормальный хватает свои ботинки, обувает их сначала не на ту ногу, а затем на ту и куда-то убегает.

При таких скоростях мне никак не удается ощутить пафос происходящего.

На чем я остановился?

Ах, да! Представляете, так я все-таки иду в море на корабле!

Кажется, я уже говорил, что он еще и под водой плавает.

– Где мои ботинки?!

Теперь это Юрик.

Интересно, они так и будут впредь бегать сначала без ботинок, а потом с ботинками?

Ведь если все время куда-то мчатся, то потом никак не разобраться в своих чувствах.

Надеюсь, они все еще что-то чувствуют.

Да и я тоже чувствую.

Чёрт знает что - тоска какая-то.

Видимо, пора появиться Генриху Восьмому.

– Мой верный друг! - он вышел прямо из шкафа. - Отечество зовет нас исполнить наш долг. Нам есть чем гордиться. Нам есть что защищать. Обнажим же наши мечи. Склоним головы. Помолимся. Сначала Англия, потом весь мир!

А что скажет Наполеон?

– Мой маршал! Отечество может быть только в прошлом и в будущем, но никогда в настоящем. Революция похожа на любовь. Ожидание ее сродни сердечному томлению. Ее приход - половой акт, где девственнице позволено сделать выбор между болью большой и не очень большой. Я был вынужден уничтожить всех своих соратников - они помнили мое революционное детство. Я уничтожил их, чтоб родились маршалы Франции. Это они перенесли Отечество из прошлого в будущее. Они перенесли, а думал за них - я.

Все пропали, а я ощутил легкое покачивание - мы оторвались от пирса.

Ну, что ж, в море, господа!

Дайте же мне вытянуться в струнку!

Дайте же мне замереть! Барабаны, вперед! Горнист, играй "Зарю"!

Грудь моя переполняется…

Только бы опять не запеть, а то появится какая-нибудь тень Ришелье - что мне с ней потом делать?

Да.

Теперь самое время поговорить про прорезиненный анус.

Интересное, знаете ли, получается дело: как только вокруг тебя разворачивается некоторая торжественность - так сразу же тянет поговорить о чем-то не совсем обычном.

Например, об анусе. Пушкин называл его "афедроном".

И я думаю, что это нормально. И то, что он - анус, и то, как называл его Пушкин.

Просто невозможно долгое время существовать в состоянии повышенной томности. Все время тянет снизить накал страстей в пафосе происходящего.

Так вот про анус, в недалеком прошлом афедрон!

Он - неотъемлемая часть моих теперешних товарищей по каюте.

Помните, я обещал им заняться?

И, прежде всего я хотел сообщить, почему считаю его прорезиненным.

Это очень просто.

Я считаю его чрезвычайно выносливым и износостойким, а пределом выносливости и износостойкости мне представляется только резина.

Некоторые найдут эти мои рассуждения чересчур тривиальными, подозревая меня во всяких скабрезностях, но я буду стоять на своем: только резина.

Видели бы вы, сколько ее здесь. Она полностью покрывает корабль снаружи, и ее тьмущая пропасть внутри: амортизаторы, прокладки, перчатки, коврики, шланги, оплетки - она всюду. По ней ходят, рядом с ней едят, на ней спят. Здесь она - земля, вода, воздух.

Именно поэтому я полагаю, ее можно использовать, образовав прилагательное для описания выносливости и стойкости ануса моих сегодняшних собратьев. Он, судя по выражению их лиц, много чего претерпел.

И прежде всего речь идет о падениях.

Вы просто не представляете себе, сколько раз в день они падают!

А все оттого, что на ногах они носят кожаные тапочки, а те, чуть где вода, скользят, как салазки, и потом - хлоп!

Позвоночник бы давно высыпался в трусы - как здесь говорят, - если бы не известные свойства их удивительного зада. Именно из-за этих свойств их продолжают снабжать тапочками на кожаном ходу.

Хотя в последнее время, я думаю, с указанной обувью произойдут революционные изменения.

Перед самым отплытием от пересыпанного перхотью Тихона я услышал историю о генерале, который захотел побывать на одном боевом корабле. Его бросились отговаривать: мол, вы знаете, у них там такое, а он ни в какую - хочу. Тогда на него надевают те самые тапочки, он ступает на пирс после дождя и-и-е… блызь! - вставил-таки мой хозяин в этот рассказ несколько слов - падает на свой старческий копчик, после чего какое-то время балансирует на нем, совершенно засунув его в собственную жопу, - замечание шелудящегося Тихона, а потом со всего размаха - хрясть, затылком о железо - и голова отделилась от туловища.

Так что концепцию тапочек ждут большие перемены. К этому выводу пришли все участники нашей беседы. Эти перемены немедленно повлекут за собой постепенное ослабление и даже преобразование свойств описываемых анусов (итог моих наблюдений), о чем, я полагаю, не могут не сожалеть авторы военной доктрины, для которых любое посрамление боеготовности не проходит безболезненно.

Но!

Падающие генералы суть движители общественного прогресса - с этим уж ничего не поделать, а прогресс ведет к ослаблению естества - тут уж ничего не попишешь.

Словом, немалые преобразования нас ожидают впереди.

Вот!

Об анусе я закончил.

И если у вас есть что-либо добавить - милости прошу, но меня увольте, увольте, сыт по горло.

Разве что еще одно замечание: если для того, чтоб поменять тапочки, нужно укокошить генерала, то такая армия, невзирая на потери, должна с ходу брать города, господствующие вершины и артезианские колодцы.

Ей все нипочем.

Вот какие выводы можно сделать, понаблюдав, как они приземляются на свой прорезиненный афедрон.

Если же вам по силам другие выводы, я их с удовольствием выслушаю.

А? Что? Ну-ну…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. "Оторвались"

"По местам стоять: узкость проходить!"

Ах! Мы все еще на корабле. Наши рассуждения про всякое такое абсолютно заслонили текущие события.

"Есть, десятый!.."

Интересно, что там делает вахтенный? Как он будет "по местам стоять" и в то же время "узкость проходить"? И потом, что такое "узкость"? Стоит, мне кажется, выглянуть и посмотреть.

Черт возьми! Он же ничего не делает. Сидит и докладывает: "Во втором по местам стоять: узкость проходить".

И сейчас же задуло, задуло…

"Снимается давление в лодке, осмотреться в отсеках!"

Вахтенный на месте, но он ничего не осматривает. Ему сказали: "Осмотреться!" - а он ни гугу. Мне нужен Ньютон, чтоб он мне все объяснил.

Где у нас Ньютон?

– Мой дорогой Лейбниц! - кстати, я впервые вижу Ньютона. Возникнув из шторы над койкой, он на ходу меняет свои очертания. - Как говорил Архимед, все в этом мире есть математика.

Стоило ли вызывать Ньютона для того, чтобы узнать, что там когда-то сказал Архимед?

– Люди, их отношения между собой, все, что они делают или забывают делать, - все это суть алгебраические выражения, куда в виде упрощенных символов могут быть подставлены конкретные личности. И тогда события прошлые или грядущие можно будет узреть со всей очевидностью.

Ньютон исчезает.

Мда. Думаю, он нам больше не понадобится. Нагородить такое от имени Архимеда!..

Видимо, мы так и не узнаем, что такое "узкость".

– Узкость - это проход между камнями, - это сообщение от крыс, посланное через акустический узел.

Вход в базу со стороны моря очень узок. Он напоминает горло. Справа и слева высокие камни. Центральный предупреждает вахтенных в отсеках. Он говорит им: "По местам стоять…" - что означает: "Будьте внимательны", а они отвечают: "В таком-то по местам стоят…" - что означает: "Мы наблюдаем за всем очень внимательно".

– А кто такой "центральный"?

– Это пост в третьем отсеке. Он командует всем кораблем.

– Благодарю за разъяснения.

– Не стоит благодарности. Всегда готовы все здесь объяснить. Кстати, над вами буфетная. Мы достали вам сыр и кусочек мяса. Все положим перед той форточкой, в которую вы уже выходили. Может быть, вы захотите позавтракать.

– Ваша осведомленность не может не поражать.

Крысы за мной наблюдают.

Это нехорошо.

Это беспокоит и тяготит, это вводит в искушение и заставляет сожалеть…

Они слышат мои мысли, когда я нахожусь в акустическом узле.

Это валтузит. Меня.

Чуть в сторону - и можно не опасаться подглядывания.

А вот пищу нужно проверить. Она может быть ядовитой.

В обществах, подобных крысиному, вероломство не является чем-то зазорным.

Там оно так естественно.

К счастью, я многое знаю о ядах, и провести меня нелегко.

К тому же обоняние у крыс хуже кошачьего.

Те, кто питается падалью, тонким вкусом не отличается.

Сейчас разберемся.

Пища там, где и обещано, и выглядит привлекательно. Никаких цианидов и всякого такого.

Значит, меня прикармливают.

Что ж, прикормить врага - избежать войны. Это мудро и вполне в духе крысиной идеологии.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. На пороге - хозяин

– Фу! - дверь с грохотом отъезжает в сторону, на пороге - хозяин.

– Оторвались! - выдыхает он, после чего валится на койку. - До погружения еще минут двадцать, так что можно поспать.

Он немедленно засыпает.

– Блядь! - после него появляются Шурик с Юриком, которые тут же, вместе с ботинками, оказываются на своих лежаках.

Не хватает только Тихона с его себореей. Где же наш Тихон?

– Тихон на вахте, скотина! - отзывается с койки мой хозяин, так и не приходя в сознание. - Бдит, бандит! - произносит он, горестно вздыхает, после чего устанавливается тишина.

У меня шерсть на затылке торчком торчит.

Я вам хочу заявить, что после таких вот врываний в каюту можно в капрофага превратиться.

Шерсть ну никак не уляжется. Уговариваешь ее, уговариваешь, говоришь ей: "Ложись, моя милая, ложись, моя хорошая…" - а она не ложится.

Я тронусь с ними скоро, умом поеду, рехнусь, чокнусь, взбреньдю, взбеленюсь, обчухонюсь, затаратоню, съем заношенные носки.

Как говорил Зигмунд Фрейд, коллекционер "непристойных звуков" и гримас: "Мысли и переживания здесь слиты воедино".

Думаю, жителю Вены будет излишним объяснять смысл принципа гшнаса. Он заключается в том, что из окружающих комичных и никчемных вещей создаются уникальные и изысканные предметы - щит из кастрюли, например, или сердце из соломы.

Психопаты Фрейда, должен вам заявить, чтоб на некоторое время оставаться в своем уме, наряду с реальными историями своей жизни подсознательно выстраивали в своем воображении страшные и извращенные события, которые они выводили из самого невинного и банального материала повседневности.

Все это от излишества, от размеренности, от спокойствия.

Все это оттого, что там, в блистательной Вене, можно положить ложку с яствами осторожненько в собственный рот и подумать и о них, и о том, как ты кладешь в рот, и во имя чего ты кладешь, и при каких условиях, а потом уже насладиться вкусом.

Нам же, чтоб не свихнуться на фоне этой нашей действительности, минуя страшные, гнусные и даже уродливые события, которыми она изобилует, из заурядных и неприметных обстоятельств следует создавать прекрасные, убедительные картины, не говоря уже о том, что если что и попало в рот, то ни о каком наслаждении и речи быть не может.

– Где этот блядский кот?!

А вот и шелудивый Тихон, сменившийся с вахты.

Знаете, будь я женщиной, я бы не стал с ним в карете с головокружительной быстротой объезжать все страны Европы.

Я бы плюнул ему точно в темечко и растер бы все это ногой, обутой в изящную туфельку.

После чего я бы выпал в форточку.

Что по этому поводу говорит классик?

Классик говорит: "…вы редко встретите в этом королевстве человека выдающихся способностей… то ли дело у нас: вы либо великий гений, либо набитый дурак…"

Хочется добавить: "…При совершенном отсутствии промежуточной ступени".

Так что от Тихона я удрал в форточку, а то что еще придумает эта немытая головушка.

"По местам стоять к погружению!"

Сейчас же все пропали. Еще секунду назад они спали мертвецким сном, а с этой командой, как чумные, сорвались с коек и ломанули в дверь.

Последним выполз Тихон.

Он спросонья все твердил про их общую маму и грозил ей разнообразными извращеньями.

Морис Бланшо, с произведениями которого так легко отдыхается из-за теплоты коленкора, по поводу мамы Тихона высказался вполне определенно: "Жизненных сил хватает лишь до определенного предела".

Вы спросите:

– И где же здесь мама?

А мы ответим: мама вспоминается на пороге предела.

– И что же потом? - спросите вы.

Потом устанавливаются другие пределы.

Какое-то время они еще сохраняют память о предыдущих пределах, но потом жизнь совершенно ее истирает.

"Осмотреться в отсеках!"

Ага! Значит, мы уже погрузились.

Кстати, ничего, кроме какого-то невообразимого шума ворвавшейся куда-то воды, ничего не было слышно.

И вот теперь наступила тишина, ровная, как стол, а ты на этом столе - шарик, потому что все так тревожно и ненадежно.

И тут в темном углу каюты, в этой самой абсолютной тишине, я увидел глаза.

Кроме глаз, там ничего не было.

Волосы мои ожили, зашевелились.

– Кто ты? - я не узнал своего голоса.

– Я - дух этого корабля, а ты - кот Себастьян. Я о тебе знаю от крыс.

– Ты - дух корабля?

– А что в этом такого? У каждого корабля есть свой дух. Бывают духи гордые, смелые, чванливые, а бывают - робкие и болезненные. Те корабли, у которых болезненные духи, быстро погибают. Правда, гибнут и те корабли, у которых гордые и смелые духи, но скорее от самонадеянности, чем от болезни. Оглянись вокруг. Разве эти жилы с электричеством не нервные окончания живого животного тела? А трубопроводы - не кровеносные сосуды?

Подъемники - мышцы. Главный вал - становой хребет. Рули - ласты. Винты - хвост. У всего этого должна быть душа. Как ты полагаешь?

– Да, но… и как же тебя зовут?

– Меня зовут дух. Можно с большой буквы. У меня видимы только глаза, да и то тогда, когда я хочу их показать. Скажи, после погружения ты почувствовал тревогу?

– Да.

– Это я ее передал всем. Для усиления бдительности. А еще я могу вселять уверенность. Все зависит от моего настроения. Вообще-то я бодрый дух, но, если мне грустно, могу навевать грусть. Вы же все все-таки внутри меня, и если внутри меня грусть, то как же от нее защититься? Ты мне нравишься, Себастьян. Одному настоящему гению нравится другой настоящий гений.

– Так не всегда бывает.

– Так бывает всегда, если гении настоящие. Если захочешь узнать что-либо о корабле и его обитателях, вызови меня. Не спрашивай у крыс, они могут тебе солгать.

– Как тебя вызывать?

– Так же, как и Наполеона. Скажи только: "Дух". Я прощаюсь с тобой. Сюда идут. Это твой хозяин и Юрик. С людьми никогда не говорю. Суеверны. Еще в штаны ненароком наложат.

Глаза пропали, и я услышал шаги. Они приближались.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. Люди обо мне

– Бася?! Ты где?

Дверь поехала в сторону. За нею едкий людской запах, потом хозяин и Юрик.

– А-а-а… вот где наш Бася! Юрша! Смотри, какой у нас боевой кот!

– Он от страха еще не сдох?

– Сам ты сдох от страха! Бася - настоящий военно-морской бандит. Он нам в каюте будет создавать уют и психологический микроклимат.

– Микроклимакс он будет создавать. Пусть лучше с крысами разберется, а то они у старпома вчера весь китель съели.

– Это оттого, что старпом приказал усилить с ними борьбу. А любое усиление борьбы сопровождается потерями одежды.

В каюту входит Шурик.

– Как котяра перенес погружение? Не облысел? - спрашивает Шурик.

– Пока не облысел.

– Ничего, еще облысеет.

Все военные мне кажутся на одно лицо. Во всяком случае, думают они одинаково. Вот Жан Боттеро в свое время…

– Хватит болтать! Еще целый час можно спать.

Сейчас же все падают в койки.

Мгновенно наступает тишина, если не считать шума вентилятора. Вот Жан Боттеро, смею заметить…

– Тащ ка… тащ ка…

– А?

Перед койкой Юрика возникает человек. Это вахтенный. Он теребит Юрика за плечо.

– Тащ ка…

– А?

– Вас в отсек к комдиву.

– О-о-е-е… блин… - шепчет Юрик, потом он сползает с койки, как Эдмон Дантес с соломы в замке Иф, и исчезает за дверью.

Не дали поспать, суки. Я думаю, именно так сказал бы Жан Боттеро…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ, посвященная чувству защищенности

Половое созревание, ожидание, голодание, поиски партнера, незамедлительная эрекция и вольный коитус - все это не имеет ничего общего с тем чувством защищенности, которое возникает в короткие периоды жизни, когда можно, свернувшись в клубок и сузив зрачки в щелку, смежить веки и уткнуться носом в свой собственный хвост.

И по всей поверхности тела разливаются волны тепла.

Я полагаю, что именно так возникает чувство уверенности в завтрашнем дне.

Люди ведь тоже ищут уверенность.

Они ее хотят.

Они ее алчут. Они ее жаждут.

И вот мой спящий хозяин накрывается с головой. Юрик подтягивает колени к подбородку. Шурик мямлит во сне. Пархатый Тихон стонет себе под подушкой.

Ничего не попишешь, уверенность нужна всем.

Да, да, да, она нужна всем.

Крысам, духам, привидениям, кораблям, тараканам.

Ракам, рекам, горам, морям, звездам, планетам, океанам.

Холодок, приносимый заработавшим вентилятором, шаги вахтенного, хлопанье дверей способны на какое-то время внушить неуверенность, но потом эти звуки стихают, и начинает казаться, что все в этом мире, в конце-то концов, установится само собой, и так от этого хорошо, так хорошо от этого, Господи! что я бы расплакался, я бы даже разрыдался, будь я человеком.

Но я кот, у меня другое биологическое назначение.

У меня такое биологическое назначение, что порой не до рыданий, порой - вот, как сейчас, неожиданно, вдруг, - внутри нарастает невыразимая мука, сладкая боль, и я изгибаюсь всем телом, вздрагиваю крестцом, распластываюсь, меня тянет к земле, можно сказать, к почве, к собственным первоистокам, и потом из меня вырывается зов.

– Только, блядь, не это! - говорит мой хозяин, и я понимаю, что мне пора в форточку.

Воздержание, друзья мои, для котов совершенно невозможно.

Нужно немедленно найти предмет излияний, найти что-то, что может уберечь меня от преждевременной кастрации, если я буду докучать хозяину своими призывами. (У меня тяжело со стилем, но сейчас просто некогда.)

Тряпочку, что ли, или муфточку. Что-нибудь шерстяное, я полагаю.

Что-нибудь незамаранное. И я это нашел, представляете?!

Это кроличья шапка шелудивого Тихона.

Я немедленно ею воспользовался, я уволок ее из каюты, я месил ее передними лапами, я вздрагивал, я урчал, я урчал, я урчал, пока не совершил над ней акт, после чего проникся к Тихону самыми нежными чувствами.

Зов плоти, знаете ли, всегда так неожидан.

И уж поверьте, что просто так - ни за что… никогда…

А как все-таки интересно все происходит: в тот момент, в момент гона, ты просто зверь, просто тигр, просто рептилия, просто животное, но потом, после нескольких исторгнутых капелек, ты великодушен, ты гуманен, ты необычайно легок, ты красив и более человечен, чем сам человек во время всех этих дел.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, посвященная еде

"Второй смене приготовиться на вахту!"

А чего бы им не пойти и не приготовиться?

Пошли бы все, и все бы приготовились.

Вот как Тихон - встал и ушел.

Вернее, его ушли. То есть пришел вахтенный, как черт из параллельного мира, и утащил Тихона.

Юрик, как было сказано, пропал еще раньше.

В каюте остались хозяин и Шурик. Эти спали, как трюфели в поле.

"Второй смене построиться на развод!"

Ну да, конечно, знать бы еще что такое "развод"?

– Развод - это инструктаж перед заступлением на вахту.

У меня опять встает шерсть. Кто со мной разговаривает?

– Это я, Дух.

– Ты слышишь мои мысли?

– А чего их не слышать, если все идет своим чередом и я не очень-то занят делами. В каюте спят люди, и поэтому я не открываю глаз. Скучно мне, Себастьянушка, вот я тебя и навестил. А тебе пора давить крыс. Кстати, они рядом с твоей форточкой проложили маршрут для прогулок. Своего дома престарелых ветеранов. Надеются, что ты сократишь их расходы на социальные нужды. Задавишь парочку крыс-старушек, удалившихся на покой, съешь их окорочка, а остальное через вахтенного предъявишь старпому. И твое положение на корабле несказанно упрочится. И крысы не в накладе - им не надо водить бабушек на прогулку. И вообще полная утилизация старшего поколения - как это по-крысиному верно.

И, вы знаете, я так и поступил: вышел и задавил старушек.

А потом съел их окорочка, потому что вот уже почти сутки, а у меня ни маковой росинки во рту, если не считать той малости, которую мне принесли из буфетной все те же крысы.

Временами я не понимаю своего хозяина. Если уж завел меня сюда, то и корми.

Не я же выбирал себе этот изгиб судьбы.

Ответственные за изгиб, по моему мнению, и должны заботиться о пропитании.

И о процветании, я полагаю.

Ведь что такое процветание, как не пропитание?

И это что за пропитание, если оно не ведет к неукротимому процветанию?

Обо всем этом стоит задуматься сразу же после того, как ты съел старушечьи окорочка.

После чего приходят мысли о России.

Ах, Россия, Россия, долготерпица, разлеглась, разбрелась ты во все стороны, раскинулась, полегла куда попало, и тайга, и просторы, и дали… дали-дали-дали…

Куда ж ты скачешь теперь, куда несешься, ни с того ни с сего вдруг поднявшись, как сказал бы сперва Гоголь, потом Салтыков-Щедрин, потом Пастернак, потом Василий Шукшин.

Что с тобой, милая, здорова ли ты головой, все ли у тебя вовремя, или опять колобродишь, брюхатая какой-либо безумной идеей…

Разволновался я, даже горло… звуки, я не знаю.

Так нельзя.

А все потому, что Россия… нет, нельзя… сопли, чувства… пойду, пойду задавлю еще старушек.

Пошёл и задавил.

"Второй смене заступить!"

А старушки, кстати, ничего… мда… ничего… к ним бы еще проросшего овса… да… ну да ладно…

"…по боевой готовности номер два… вторая боевая смена…"

Сейчас вахтенный найдет то, что осталось от моих бабулек.

"От мест отойти".

Они давно отошли. А выражение-то у них какое было трогательное.

Чего, впрочем, все и добивались - благостного выражения в свой последний час. Тебе делают гадость, тебя, можно сказать, убивают, а ты должен все это любить.

Приходит некто, косматый: "Я, - говорит, - тебя все равно кокну, но ты меня - изволь".

И ведь любят, черт их, говорят спасибо за заботу. Твой бутерброд говорит тебе: спасибо за заботу.

"Первой смене приготовиться на завтрак".

Ничего не понял. Первая смена будет завтракать или завтракать будут первой сменой?

– Себастьян.

– А?

– Это Дух.

– Ну.

– Ты умом тронешься, соображая, кто кого в этом мире ест. Нельзя жизнь подносить вплотную к глазам. У нее, как у паучьего рта, омерзительный вид. Кто знает, может, это я вас давно съел и именно поэтому вы мне приятны?

"Кают-компания, завтрак готов?"

"Так точно!"

– Видишь? Готов завтрак. Ешь и ни о чем не думай.

И я съел.

Ещё старушек.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

После старушек хочется пить.

А потом, когда напился, хочется открыть наугад какой-нибудь философический текст и прочитать: "Первая часть простирается в поступательном направлении от бессознательных сцен или фантазий до системы Пыс".

После чего хочется закрыть, потом рыгнуть, потом сказать: "Каково?!"

– Сейчас будет пожар.

– Что?

– Пожар, говорю, будет, заросли Мельпомены!

– Какой пожар? Где? Дух, это ты?

– Это я. И незачем бегать по полкам. Вон и крысы совершенно разволновались, что и правильно. Я все еще не открываю глаза, и это так естественно, потому что люди…

– И ты так спокойно об этом говоришь?

– О чем?

– О пожаре.

– Ах, об этом. А чего волноваться, если я сам им его и устрою. На камбузе на раскаленную плиту выплеснется растительное масло. Ох, и полыхнет!

– Господи!

– Спокойно! Людям нужны подобные встряски. От беспечности они мудеют. Установим для них на три последующих дня период необычайной бодрости. Если их постоянно не шпынять, они меня, чего доброго, на самом деле спалят. Или утопят. Ну, я пошел. Сейчас мы их потревожим.

"Дзинь-динь-динь-динь-динь! - раздается в отсеке. - Аварийная тревога! Пожар в четвертом отсеке! Горит фактически!"

Никогда не видел, чтоб мой хозяин и Шурик, о чьем существовании я начал было забывать, так быстро ожили.

Шурик даже упал на четвереньки, пытаясь обуть тапочек, и так выполз из каюты.

По-моему, мой хозяин сидел на нем верхом.

А интересно все-таки, почему объявили, что "горит фактически"? Разве может гореть теоретически?

– У них может. У них все может. Они так объявляют, чтоб не подумали, что идет учение.

– И что теперь?

– Теперь герметизация отсеков, поиски средств защиты, тушение пожара и прочее, прочее…

"Второй к бою готов!"

– Видишь, как хорошо! "Задра… ено… загермети… зи… ро… тушится пожа…"

– Немного нервничают, тебе не кажется?

– И что теперь?

– Сейчас все потушат. "Потушен пожа… Отбой тревоги!"

– Заикаются, полагаю. Но это ничего, ничего. Это не страшно. Это пройдет.

Ну, я пошел, Себастьян. Встречай помолодевших героев.

Дверь в каюте с визгом уезжает в сторону. Появляется хозяин. За ним входит Шурик.

Последний не на четвереньках, и это радует.

Оба возбуждены и хороши.

Оба сияют.

Мой хозяин изрекает:

– Это коки-уроды! Качнуло - и масло пролилось, - тут он замечает меня: - О! Кот! А ты откуда здесь взялся?

Вы знаете, слов не подобрать, чтоб все то описать, но через мгновение его осеняет, и он бьет себя ладонью по лбу:

– Елки зеленые! Вот отшибло! Я же сам тебя приволок! - после этого хозяин начинает хохотать. Ему вторит Шурик.

Я думаю, тупость человека появляется именно здесь.

Именно в этом.

В подобных мелочах.

Его тупость в хохоте, в подбородке, в запахе, в поте.

И она от него отделяется. Я просто физически вижу, как она отделяется.

И летает по каюте.

А я пригибаюсь, я распластываюсь - вдруг в меня попадет.

– Точно такой же случай, - говорит между тем мой хозяин, - произошел с моей коровой Машкой!

Это, стало быть, шутка, и она вполне в духе последних событий.

– Ой, коки мои, коки, - продолжает он, - мать вашу… На экипаже Петрова эти бараны мыли лагун после супа и упустили туда мыльную тряпку. А лагун мыли, конечно же, для того, чтобы чай заварить. И заварили его вместе с тряпкой. Потом в кают-компании на вечернем чае старпом отпил из своего стакана чуть-чуть и говорит: "Мда! Нет аромата юга". После чего все тоже сделали по глотку и - хорош! А минер выпил один стакан и попросил добавки. Когда выяснилось, что там тряпку заварили, у минера спросили, чего это он два стакана выпил. "Из-за какой-то тряпки я буду менять привычку?" - был им ответ. О чем это говорит? О качестве минного офицера! Ой, сердешные, не могу!

Хозяин валится на койку.

Шурик тоже.

Оба плачут.

Я ошибся - это они так смеются.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. О смехе

Так вот об их смехе.

Так нельзя.

Это просто невозможно.

Неприлично.

Это просто совсем никуда.

Когда я впервые услышал, как смеется мой хозяин, я подумал: что-то взорвалось, истребилось, гнусно квакнуло, потом лопнуло, потом замерло, потом разразилось, потом покатилось.

Я был совсем крошкой, чуть обкакался и остался верен этому чувству на всю жизнь.

То есть я остался верен чувству осторожности.

К людям, когда они так смеются.

Потому что все же может произойти от этих взрывов внутри.

В частности, сидящий у них на коленях может лишиться и ума, и стыда одновременно.

И потом, хохот после пожара всегда так неожидан.

Я бы даже сказал, вульгарен.

Как, впрочем, и все шутки моего хозяина.

Вот вам образчик: по утрам, соскребая щетину у зеркала, он может заорать: "Что?! Бунт на корабле?! Всем оставшимся в живых нюхать мою пипиську!"

При этом у него вид сумасшедшего - толстый от естественных усилий природы, он становится еще пышнее, дышит, ноздри раздуваются, глаза лезут из орбит, а на затылке встает хохолок, как у старого заарканенного какаду.

То есть все атомы его существа находятся в том состоянии полного ликования, в каком пребывают только взнуздавшие друг друга влюбленные мухи.

(Кстати, я не знаю, почему у него на затылке встает хохолок, но готов поклясться, что не от шевелений разума.)

На этом глава о смехе моего хозяина заканчивается, и я умолкаю, чтоб не наговорить лишнего.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. Вот и Тихон

Входит Тихон.

– Только этого не хватало, - это сказал не Тихон, это сказал я.

– Никто не видел моей шапки? - это сказал Тихон.

Я всячески, насколько это возможно, выказываю свою глубокую личную заинтересованность.

Мне помнится, после случившихся весенних потоков я вернул шапку на место.

– Вот положишь вещь, - это опять Тихон, - а возьмешь потом обтруханый колпачок для редиски! Вот где она?

Он находит шапку:

– Дерьмо какое-то.

Когда речь идет о дерьме, ничего нельзя сказать определенно.

– Слоны ее, что ли, лизали?

Ну почему слоны?

– Точно, они… слоны.

– Да кому нужна твоя шапка! - говорит мой хозяин, лежа на койке.

Шурик вообще ничего не говорит. Шурик занят: он ковыряет в носу. Никогда не видел, чтоб из носа так тщательно все выгребали и систематизировали. Шурик серьезен. Он внимателен и осторожен, как туркменский археолог. Он сперва извлекает из носа козявку, оценивает ее, изучающе приближая к глазам, а потом уже перетирает.

– Твоя шапка, - говорит он неторопливо Тихону, не оставляя в покое козявки.

– …шапка твоя, - продолжает он, щелчками распространяя повсюду свои загогульки, - ходила гулять с моей шапкой. И чем у них закончилось это гулянье, сказать трудно, но по возвращении обе были утомлены.

Поначалу я полагал, что Шурик - полный кретин.

Теперь об этом можно спорить.

– Да, вот еще, - он все еще занят носом, - а что на нашем славном корабле делает твоя кроличья шапка?

– Я ее здесь забыл.

– После ссоры с любимой схватил самое драгоценное - и на корабль.

– Я в ней на рыбалку хожу.

– Иначе не клюет. Как наденешь эту лохомудь себе на клюкву, так вся рыба…

– Она вам мешает, что ли?

– Конечно! Конечно, мешает. А ты думаешь что? Что ни откроешь - оттуда вываливается твоя шапка. Отдай ее Басе, пусть он ее… месит.

– Пусть он лучше крыс месит, а мою шапку…

Я не стал все это дослушивать - улизнул в форточку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ, сновиденческая

Известно, что санкюлоты не имели штанов. Это видно из самого названия (sans culotte).

Такое приходит в голову, когда ты бежишь в форточку, спасаясь от преследования.

Но ум!

Но мой собственный ум не перестает меня поражать.

И потрясать.

Вообразите, в момент беспорядочного бегства он занят поиском синонимов слову "санкюлот".

И он их находит. Это слова "голодранцы", "засранцы" и "пролетариат".

Я думаю, они могут быть употреблены в качестве ругательств.

И адресованы они должны быть тем убожествам, кто преследует другое существо за нетрадиционное использование старой кроличьей шапки.

Через какое-то время я вернулся, конечно.

Через ту же форточку.

И, когда я вернулся, у них царил мир, как в полевом госпитале: шапка лежала на своем обычном месте, и все ухаживали друг за другом, как это бывает с калеками, - поправляли постели, читали незрячим письма и рассказывали сны.

Я успел как раз на сны.

Говорил мой хозяин:

– …и по пустыне. И в этой пустыне где песок, где камень. И вот я иду там, где много камней. То есть не по камням, конечно, через пустыню проложена дорога, вот по ней я и иду. Вокруг никого, и вдруг сзади меня догоняет грузовик. Ничего не было - и вдруг грузовик. Мне становится страшно. Я бегу от него, а он за мной! Догоняет. Я устал. Останавливаюсь. И грузовик тоже останавливается. Я пошел - он поехал. Я остановился - он застыл. Тишина. Жара. Подхожу к нему, а он с затемненными стеклами. Кто за рулем - не разглядеть. Я беру палку - и по колесам, по кузову. И тут он поехал на меня. Я свернул с шоссе и бросился в пустыню - он за мной. Я петляю - он не отстает. И вот, откуда ни возьмись, возникает дом. Огромное здание. У него есть внизу узкий вход. Я ныряю туда, потому что уверен, что на той стороне есть такой же выход. Пробегаю по узкому коридору, выскакиваю наружу - и там меня ждет все тот же грузовик. Все. Я теряю сознание. Очнулся - лежу на больничной койке. Осматриваюсь - справа никого. Свет рассеянный и идет откуда-то сверху. Слева сидит человек в очках. "Вы чувствуете себя хорошо, - говорит он, - и я предлагаю вам прогуляться". И я действительно чувствую себя хорошо. Встаю и иду за ним. Место странное. Ему будто чего-то не хватает. Никак не пойму чего. Комнаты, коридоры, люди. Они молча кивают моему спутнику. Все очень заняты. Странный свет. "Мне нравятся люди вашего склада, - обращается на ходу ко мне мой спутник, - они надежны. Я как раз собираю таких. Вы их видите. Они идут нам навстречу. Это ученые, мыслители, поэты. Словом, люди нетрадиционного мышления. У меня тут целый город. Я купил землю в пустыне и перенес сюда свою резиденцию. Что будет, если положить на песок полый керамический шар, а потом начать убирать из-под него песок? Правильно, шар будет закапываться. У меня здесь сотни таких шаров диаметром до ста метров. В них мы и живем. Под песком. Между шарами гибкие переходы, наверх ходят лифты. Свет поступает с поверхности через систему зеркал. Вентиляторы гонят под землю воздух. Электричество я получаю от Солнца, ветра, атмосферного электричества и от таких маленьких проволочек: одна проволочка жарится на раскаленном песке, а другая находится на глубине сто метров.

Воду я выжимаю из воздуха и беру из подземных рек. Нечистоты и мусор утилизирую полностью. У меня лаборатории, лаборатории, лаборатории. Я покупаю людей, их мысли, их изобретения, их проекты, способности. Я плачу хорошие деньги. У меня живут семьями. У меня сады, водопады, бассейны, хорошая, здоровая еда.

У вас неплохие администраторские способности. Хотите ко мне? Обещаю, скучать не придется".

Что-то во мне взбунтовалось. Захотелось бежать.

"Нет-нет, не к чему бежать. Наверху пустыня. Заблудитесь и умрете. У меня никого силком не держат. Не захотите - очнетесь на том самом месте, где вас догнал грузовик, и до конца жизни будете думать, что все это вам приснилось".

И я сказал: "Нет".

– И что дальше?

– Проснулся.

– Вот это да.

Я тоже так думаю.

– А мне однажды снилось вот что, - вступает Шурик: - Идем мы под водой и вдруг получаем радиограмму: взорвался вулкан, и пепел затмил солнечный свет на три месяца. Началось обледенение. Нам предлагается идти в базу на всех парах, а то затрет льдами. И мы как помчались в базу - только свист стоит. А на экране видно, как быстро нарастают льды. И мы летим, а проход между льдами все меньше и меньше. Чувствуем: не успеваем. Тогда всплываем, топим корму и на скорости вылетаем на лед. И сначала лед под лодкой ломается, а потом достигает такой толщины, что даже не проминается, а лодка становится такой маленькой - не больше телеги, и мы все вылезаем и тянем ее дальше до базы на лямках, как бурлаки.

– Дотянули?

– Дотянули.

– Вот это да!

Я тоже так думаю.

– Тихон, давай свой сон.

– Да мне еще ничего не снилось.

– Ну расскажи чего-нибудь.

– А что рассказать?

– Да что хочешь.

– Могу рассказать, как я чуть не заболел сифилисом.

– Возражаю (Шурик брезглив), сифилис уже был.

– Был триппер.

– Да какая разница? "Встаю я утром, вижу - сифилис". Очень смешно.

Историю про "чуть сифилис" я слушать не стал. Я попятился, нырнул в форточку и тут же попал в лапы вахтенного - тот от счастья чуть не провалился, чуть не захлебнулся - заприседал, загоготал и забился, как крачка, нашедшая место под гнездованье.

– Кот! - все никак не утихал он. - Кот!

Вы знаете, в такие минуты я почему-то всегда сомневаюсь в реальности окружающего мира. Что-то в нем непременно смущает.

– Кот!

Ну, кот, кот! Ну?!

– Кот! - продолжает вахтенный свой брачный танец и сует меня носом в какую-то дыру. - Тут у меня живет крыса!

Я думаю, на этом корабле все слегка спятили.

– Вахта!

Вахтенный вздрагивает и вытаскивает меня из дыры.

– Что у вас тут происходит? Происходит у нас то, что я сунут носом в помойку, извиваюсь всем телом и никак не могу дотянуться до руки этого придурка.

– Что это у вас?

Спрашивающий - мужчина.

Странно было бы, если б это была женщина.

Но что можно сказать о его внешнем облике? Вы видели когда-нибудь корову на лугу? У нее на шее колокольчик, у колокольчика есть язычок, а у язычка - щербины, каверны, трещины.

Так вот, любая трещина или каверна на том язычке колокольчика луговой коровы несет в себе куда больше интеллектуального смысла, чем весь облик этого несчастного, умноженный на сто.

– Это кот?

А что, я похож на барсука?

– Кота ко мне в каюту. Крысы совсем одолели. Вчера съели мой китель.

Ах, вот оно что. Это старпом. Мы уже слышали историю с его кителем.

Меня мгновенно перенесли в каюту старпома и сунули мордой в новую дырку.

В дырке сидела крыса.

– Привет вам, Себастьян! - сказала крыса.

Надо заметить, что после "привет вам, Себастьян!" я нападать не способен.

– Привет вам, крыса! - сказал я.

– Я - Калистрат, член Совета девятнадцати по связям с общественностью. Это я посылал вам сообщения через акустический узел. Не могли бы вы, любезный друг, посторониться и дать мне выскочить? Мне представляется, после этого вы должны броситься за мной, и мы вместе удерем через плохо закрытую дверь.

Мы так и поступили. Как только Калистрат, член Совета по связям, накануне раздраконивший китель, рванул на выход, старпом тут же вскочил на стол, где, стоя на четвереньках, с интересом наблюдал за происходящим.

Я бросился за Калистратом, и мы с грохотом чего-то рухнувшего вслед вынеслись из каюты.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. О странностях

Странно, но во время побега мне почему-то вспомнилась Деметра.

И, собственно, не сама Деметра, а то, что ее реакция на утрату Персефоны была не совсем обычной. Она - и реакция, и Деметра - сначала была горестной, затем подавленной и, наконец, негодующей.

Скитаясь по земле в попытках разузнать о том, что случилось с дочерью, в желании вернуть ее перестав мыться, она - теперь уже только Деметра - разыграла последовательность действий, которая, как нам кажется, поразительным образом предвосхитила все стадии меланхолии, описанные доктором Фрейдом в 1917 году.

Я же в отличие от этой немытой горюньи, от всех этих переживаний немедленно ощутил желание освежиться, что и сделал, едва только зад Калистрата исчез за ближайшим поворотом.

А вы знаете, как я моюсь.

Вам известно, сколько я в это вкладываю сил.

А откуда они появляются, эти силы? (Закономерный вопрос.)

Они появляются только после сильнейших переживаний, душевных движений.

Все это пришло мне на ум, когда я долизал себе хвост.

Это умозаключение поставило точку моим размышлениям о силах, потраченных на омовение.

После чего я подумал о государстве.

Я не могу вам сказать, почему, когда я лижу себе хвост, мне приходят мысли о государстве.

Может быть, государство похоже на что-то такое же необходимое, как собственный хвост?

А может, функции государства - ловить и давить - не могут оставить меня равнодушным.

– Кис! Кис! - слышу я.

– Пыс! Пыс! - как говорят в Голландии. Меня пытается найти вахтенный.

Фиг ему - как говорят на островах Фиг Жи. Впредь я буду еще более осмотрительным. Я осторожненько сунулся в форточку - надо узнать, как там поживают наши приятели.

– …С самого детства (у Шурика было детство) у меня очень непростые отношения с картофелем (чего только не случается с овощами). На первом курсе училища мы по ночам чистили его тоннами. Вернее, кожуру с него снимала специальная машина, в которую при остановке все стремились сунуть голову, чтоб понять, как она это делает, а мы уже вырезали глазки.

И вот на практике в полку морской пехоты я сижу ночью и тоже вырезаю глазки. Все пошли покурить, и я, как некурящий, остался. И вдруг сзади слышу: "Ты что делаешь?" Поворачиваюсь - надо мной нависает огромный старшина морпех. "Вот, - говорю я, маленький и смущенный, - глазки режу". И тут слышу: "Режу?! А что мы жрать-то будем?!!" С тех пор я уже не режу глазки.

Вот такая история.

– Когда разрешили всем военным выращивать картошку, - вступает в разговор мой хозяин, - кронштадтский комендант приказал гауптвахте засадить его личное поле. А на губе тогда сидели одни годки. Их привезли, дали им семенной материал, сказали: "Вот оно, пространство", - и оставили одних. Они посадили всю картошку посреди поля в одну яму двухметровой глубины. А комендант все ходил и ждал всходов. Она взошла, когда годки уволились в запас. Посреди пустоши выросла гигантская картофельная клумба.

– Тихон, что у тебя есть о картошке?

– Ничего нет. Я ее ненавижу! Так ненавижу, просто жуть! Ненавижу ее сажать, полоть, вносить под нее навоз, который тоже ненавижу. И то, как она зреет, ненавижу.

– Тогда слово "поезд".

Что это с ними?

Ах, может быть, они говорят слова, а потом на них рассказывают всякую всячину?

– У кого что есть на слово "поезд"?

Я прав. Увы.

– У меня есть, - оживляется Шурик. - Слушайте: еду в плацкарте, а рядом папа с маленькой дочкой. Она ему: "Папа, папа, я хочу в туалет". - "Ну, пойдем в туалет". - "А-а-а… боюсь, там дырка". А в туалете действительно вместо унитаза на полу огромная дыра, и туда страшно смотреть, потому что дорога мелькает. Девочка ныла-ныла и наконец нассала на газету. А папа ей потом: "Будешь пирожок?" - "Нет". - "Тогда пойдем в туалет". - "А-а-а…"

Мда. Сюжет мне понравился. Девочка, безусловно, была фрустрирована тем обстоятельством, что в дырку мелькала дорога, и у нее теперь будут сложности с анальным сексом.

О чем бы еще мне подумать?

О трансгрессивном эросе или об эдиповом треугольнике?

А не погулять ли мне?

– Видимо, погулять.

Повернув на выход, я нос к носу столкнулся с Калистратом.

Тот был смущен.

– Я не хотел бы, чтоб моя поспешная ретирада, - заговорил он после небольшой паузы, - была вами воспринята, как невежливость.

– Ах, что вы! Какие пустяки, - пришел я ему на помощь.

– И тем не менее прошу вас принять мою благодарность за спасение. Одному мне бы не справиться.

– Помилуйте, не стоит…

– И все-таки…

Мы раскланялись.

– А теперь, если вы не против, я хотел бы удалиться. Долго пребывать в обществе кота, с крысиной точки зрения, чистейшее безрассудство, - Калистрат попятился и пропал.

Он прервал мои рассуждения.

О чем я?

Об антропологии, археологии, искусствознании, истории, критике, психоанализе или философии?

Видимо, обо всем подряд.

Воистину! Перечисленные области человеческой ограниченности имеют все основания для существования.

Особенно в тот момент, когда я, вытянув лапы, растопырил когти, выгнул спину и потянулся.

В сущности, я, не переставая, думаю о человеке.

О его роли.

О его месте. (О месте его роли, о роли его места.)

По-моему, человек не обладает никаким знанием о будущем.

Иначе как объяснить все эти глупости?

В нашем случае, вообразите, создали корабль, научили его ходить под водой, засунули в него команду и отправили к черту на рога, подозреваю, ради чего-то великого.

Такого же, как каналы на Марсе.

И что в результате? Они лежат в каюте и рассказывают друг другу всякую всячину.

Ну, может быть, я не прав, и теперь они уже не рассказывают, а заняты, к примеру, соотнесением причины и следствия в поисках законов, скажем, бытия?

Посмотрим.

Послушаем.

Говорит Шурик:

– Нельзя отличника держать месяц на корабле. Он с ума сойдет. А тем более если это Саня Бережной, который физически очень огромен и даже страшен, но в трезвом состоянии отличник и отличается скромностью.

Саня вообще почти не пьет, но тут он напился по случаю содержания взаперти, пришел в центральный и говорит начальству: "А с вами, блядьми, я еще разберусь! Вот поссу. Сейчас. И разберусь". Испугал начальство до смерти и полез наверх ссать. И тут ему плохо стало, и он блеванул на середине вертикального трапа. А начальство видит, как что-то сверху льется, и в ужасе замечает: "Он на нас ссыт".

Да. Я был прав. Не думают они о великом.

В частности, они не думают о Родине.

(Я тут где-то видел слово "родина" с большой буквы.

Поначалу я решил, что это женская фамилия, а потом понял, что ошибался.

Родина - это объединяющий символ. Это та булавка, которая всех их скрепляет.

Видимо, это очень большая булавка, и она не только скрепляет, но лишает.

Всяческой возможности.

Что, скорее всего, хорошо с точки зрения все той же Родины.)

Шурик продолжает:

– В зоне курить нельзя. Особенно лейтенантам, потому что это зона режима радиационной безопасности.

А Леня Бычков стоял перед дверью родного контрольного дозиметрического поста и курил.

Дверь открылась, и Леня Бычков нос в нос столкнулся с командующим Северным флотом.

– Я-б-т! - сказал Леня и зажевал охнарик.

В смысле он его выплюнул, но со стороны показалось, что зажевал.

– Товарищ лейтенант! - заговорил командующий, - объявляю вам замечание за курение в зоне.

– Я-б-т! - сказал Леня.

На обеде в кают-компании он мучился. Как доложить старпому? С одной стороны, замечание - это ерунда, но, с другой стороны, доложить-то надо.

– Анатолий Иваныч…

– Ну? - старпом ел суп.

– Вот… замечание…

– Ну? (Последнюю ложку.)

– Ведь его никуда не заносят…

– Бычков! - старпом безмятежен. Он откидывается в кресле и неторопливо вытирает рот случившейся салфеткой. - Что ты спрашиваешь всякую… (скорее всего, чушь). Запоминай, пока я жив: замечание объявляется, чтоб напомнить военнослужащему о воинском долге. Так? Оно не записывается. Понятно? Это же аксиома, Бычков! Из Устава. Внутренней службы. Ну и так далее, и так далее, и прочая, прочая херня!

– Мне вот… замечание… сделали…

– Ну…

– За курение…

Старпом насторожился. В этом Ленином мычании что-то было.

– Кто сделал тебе замечание?

– Командующий… сделал… Северным флотом…

– Ну… ты, блин, Бычков…

Старпом позвонил с корабля командиру. Тот был в штабе.

– Товарищ командир, тут Бычкову замечание сделали.

Командир выразился так, что, мол, всякую… (чушь, скорее всего) можно было бы и не докладывать.

– Ему командующий Северным флотом сделал замечание. За курение в зоне.

– Командующий?!

Командир зашел к комдиву:

– Товарищ комдив! Как вы полагаете? Вот если военнослужащему сделано замечание… из Устава Внутренней службы… Оно ведь у нас никуда не заносится.

Комдив посмотрел на него снизу вверх, как кабан на цветущую вишню.

– Анатолий Савелич! Ты меня на что проверяешь? На прыгучесть?

– Тут такое дело, товарищ комдив… командующий… сделал…

– Что сделал командующий?

Комдив позвонил комбригу:

– Товарищ комбриг! Как вы считаете? Вот если объявили замечание…

– А? - сказал комбриг.

Через секунду он уже орал: - Этому Бычкову пять суток ареста!

– Ничего себе замечание сделали! - говорил Бычков, собираясь на гауптвахту. - Ничего себе "не заносится"!

Шурик закончил рассказ - все опять зарыдали.

Да.

Я что-то плохо себя чувствую.

Недомогание у меня.

Видимо.

Они все время говорят. Эти люди.

Они трындят, тарахтят.

Они занудствуют.

А я вот не могу от этого. Я болею. Я заражаюсь их косноязычием.

Вы заметили, как я теперь строю фразу - "а я вот не могу от этого"?

Ужас. Жуть. Умираю. Срочно.

И мне срочно нужен Наполеон. Где мой Наполеон? Где он, мой любимый убивец?

Мне требуется лечение.

Незамедлительно.

И вылечить меня можно только красивым изречением.

– Мой маршал, - Наполеон оказался тут как тут, - корысть и честолюбие, гордыня, властолюбие, тщеславие. Скажите на милость, что это? Правильно, мой дорогой вояка, это пороки. Человеческие пороки.

Они приводят в движение орды. Они сминают границы. Они стирают в пыль народы и царства.

Упразднение пороков истребило бы историю.

А с ней и весь человеческий род.

Ибо!

Добродетель вредна скелету человеческого духа.

Молодец. Не знаю, могу ли я хвалить Наполеона, но очень хочется.

Хочется, знаете ли, иногда потрепать по плечу великого корсиканца и сказать ему: "Милашка".

Но все это только тогда, когда он исчезает.

При нем же я чувствую себя его военачальником.

А внутри у меня струятся соки.

Это соки любви.

К Франции, конечно.

И меня все тянет крикнуть: "Да здравствует император!"

А что скажут другие призраки?

– Мой верный Эдвард! - Генрих Восьмой, как всегда, пребывает в сомнениях. - Мне кажется, в королевстве пора вводить парламент.

– Ваше величество, - заметил я, - мудрость самодержца порой выражается в его способности к самоограничению.

– Хватит болтать! - появляется его милая дочь. Она почему-то размером со спичку и вся окутана легкими облаками. - Величие нации не создается прыткими языками!

Она начинает носиться по воздуху, а я тем временем вспоминаю эпитафию на могиле великой куртизанки мадам де Бош: "В последнее время ей не моглось: она сильно чесалась".

И еще я вспоминаю эпитафии: "Его желания были скромны" и "Копать не строить", - он так всегда говорил".

Внезапно все призраки исчезают, и я решаю, что немного любви мне не повредит.

Только я делаю шаг в направлении любви, то есть собираюсь потереться о хозяина, как в каюту входит Юрик со стихами:

И я сейчас же испаряюсь, исчезаю в форточке, успевая в который раз подумать о государстве.

Кстати, люди, зачем мне ваше государство?

Зачем мне оно - то самое, о котором я, как мне кажется, неустанно пекусь?

Я, что, заболел неизлечимо?

Мне, что, делать нечего?

Зачем вообще коту любое государство?

Подумайте сами: кот - и государство!

Чушь какая-то.

Нет! Тайну возникновения мысли мне никогда не постичь! Это надо же: вылезаю в форточку и думаю о государстве!

Ну, может быть, государство - это то, о чем думают все, вылезая в форточку?

"Государство, - скажут мне они, покидающие насиженные места с таким очевидным неудобством, - оно ведь лелеет. Оно пестует. Оно оберегает. Да-да, именно оберегает. И поднимает по утрам, и укладывает по ночам…"

"А затем насилует и пожирает", - отвечу им я.

Мы для него (коты особенно) всего лишь пища. И оно заинтересовано в том, чтоб эта пища была здоровой. Чтоб в ней не водилось соринок, волосинок.

Чтоб ее можно было поглотить в любую минуту.

Поэтому для государства главнейшим является вопрос нравственности.

Я просто вижу, как оно это говорит: "Важнейшим для нас является вопрос нравственности!"

Я вижу все это, пронзая своим мысленным взором пространство.

И меня сейчас же блоха кусает за яйца, и я тут же ее ловлю.

Как бы я хотел, чтоб блоха всякий раз кусала государство за яйца, когда оно говорит о нравственности.

Только оно произнесло: "Нравственность!" - а блоха хвать ее, и государство уже лезет себе в промежность и каждую шерстинку норовит пропустить через свои государственные клыки.

Ведь потерять нравственность, я вам так скажу, все равно что потерять… целомудрие.

Конечно, целомудрие.

Именно целомудрие.

Всенепременнейше целомудрие.

А целомудрие в моем понимании - это… как бы все это объяснить? Целомудрие - это… м… это мудрее быть целым.

Да.

Вот как я это вижу.

После чего мне хочется прочитать стихи о государстве, недавно мною же и сочиненные:

После чего к ним хочется присовокупить стихи о родине:

И ещё о героизме:

Да… перед настоящим искусством… даже не знаю… а лучше сказать, не ведаю… уж…

Все это лирика, конечно.

А лирика имеет отношение и к великому, и ко всякой ерунде.

Чего о ней думать.

Лучше думать о том, что возбуждает мое любопытство.

Вот, например, ответит мне кто-либо, почему люди собираются в каюте, где в присутствии окружающих поочередно несут всякую чушь?

– Я отвечу.

– Кто это?

– Это Дух. Я пока невидим, потому что мне сейчас лень быть видимым. Люди собираются в каюте потому, что они свободны от вахты. На вахте они по восемь часов в сутки сидят, часто в совершенном одиночестве. У них не так уж много развлечений. Поэтому, сменившись, они идут в каюту, где какое-то время просто треплются.

Что помогает им не сойти с ума. Вот послушай, что рассказывает Шурик.

И сейчас же стена, отделяющая нас от каюты, как будто растворилась, и я вдруг очутился совсем рядом с людьми. Их было трое: Юрик, Шурик и мой хозяин.

– Был у нас мичман, по фамилии Мамонт, - заговорил Шурик. - Его так все и звали: мамонт. А он был Мамонт. Ударение на втором слоге. У него имелась огромная вытянутая кверху голова с проплешиной, толстые губы и челюсть, которая из-за своей тяжести всегда лежала на груди.

Плеч и шеи у него совсем не было, а руки при общем росте один метр девяносто сантиметров легко достигали колен.

Старпом звал его: "Волосатый слон". "Где этот, - говорил он, - Волосатый слон?" - на что Мамонт сильно обижался.

Он в свое время служил на Черном море, откуда и принес следующие истории.

Как-то раздобыли мичмана с их корабля целую цистерну двадцатипятипроцентного аммиака и тут же решили его продать местному населению, отличающемуся невероятной домовитостью, переходящей в патологическую жадность. Подъезжают к огороду и говорят бабке: "Бабуля, хочешь аммиаку?" - "А на кой он мне, родимый?" - отвечает бабушка. "В хозяйстве, - замечают ей эти негодяи, - все сгодится. Аммиаком, кстати, хорошо белье стирать".

Уговорили они старушку и наполнили ей этой дрянью бочку, после чего у бабки на огороде немедленно облетела вся листва. Как ветер дул, так по ходу движения ветра она и облетела. Потом умерли все воробьи, а куры вместе с гусями срочно научились летать и улетели. Поросенок сначала метался по двору, как чумной, а потом он нашел в заборе дырку величиной с копейку и с разбегу вчесался в ее, вытянувшись, как черная стрела.

Скандал длился неделю. Потом поутихло, и мичмана опять отправились в ту же деревню.

На этот раз они привезли краску, которой обычно красят корабельное днище.

"Бабулька", - сказали они в том же доме.

"Чего тебе, Ирод?" - услышали они в ответ.

"Мы приехали исправлять о себе мнение и привезли краску для твоей крыши совсем за бросовые деньги".

Краска понравилась и была приобретена всей деревней.

Все покрасили себе крыши, и стали они красивыми, красными.

И тут выясняется, что эта краска очень любит воду.

Без воды она просто не может находиться на крышах. А лето стояло жаркое, краска подождала воду с неделю, а потом свернулась огромными рулонами и сползла со всех крыш на картофельные грядки.

Стена восстановилась, и мы с Духом опять оказались в отсеке.

– Это просто этническая психология удмурдского народа, - сказал я после небольшой паузы.

– Чтобы эти четыре слова вместе сложить, - заметил Дух, - надо еще очень постараться. Сам придумал?

– Читал. Меня одно время интересовала этническая психология удмурдского, а также мордовского, башкирского, коми, пермякского, нанайского, ногайского, ненецкого народов, а также народов удэге и ханты-манси.

– Никого не забыл?

– Нет. А можно мне еще послушать какую-нибудь фразу, например, Шурика?

– Пожалуйста! - стена немедленно исчезает, появляется Шурик, который произносит:

"…и упрямое полено старины Джузеппе…" - после чего стена становится на свое место.

– Хватит? - спросил меня Дух.

– Вполне. Черт знает что такое. Я в замешательстве. У этого всего должна быть психология.

– Ну, психология, она ведь везде: на дне горшка или не на дне… Все вокруг имеет свою психологию. Вот ткнешь, бывало, - ну полная ерунда, а задумаешься - и уже психология.

После этих слов Дух исчез, а я немедленно пометил кабельные трассы.

Давненько я ничего не метил. А между тем, произошло столько событий, которые не могли не повлиять на мое мировоззрение.

И вот эти изменения в мировоззрении, мироощущении, гражданской позиции, наконец, я не мог не передать в своей метке.

Которую уложил очень точно - стрела в стрелу - поскольку наиболее важным в этом непростом деле мне представляется не столько объем и скорость послания, сколько кучность, своевременность и лаконичность.

Для чего пришлось выбрать вертикальную стойку, так как на горизонтальной поверхности метка держится недостаточно долго, и, кстати говоря, на плоскости гражданская позиция, растекаясь, со временем претерпевает изменения, а на всем вертикальном - нет, поскольку изначальные потоки… эти…

А так хочется быть правильно понятым.

Так хочется неискаженным дойти до сознания всякого и передать ему свое отношение к таким, например, понятиям, как целостность и целокупность.

А я о них много размышлял и пришел к выводу, что целостность - это не совсем целокупность, поскольку она всего лишь насильственное, механическое соединение расползающихся частей, в то время как целокупность предполагает самодостаточность каждой части при гармоничном сочленении их в единое целое.

Хочется все это не растерять.

Хочется отразить.

Выразить.

Запечатлеть.

Обвеховать.

Для чего и приходится метить.

И в этом нам поможет вертикаль, упрочнение которой не оставляет нас равнодушными, потому что вертикаль - есть в ней что-то особенно притягивающее, завораживающее, как взгляд восставшей кобры.

С этим словом связываются надежды, и не на пустом месте возникает желание доверить ей что-либо особенно ценное.

Я бы во всем этом увидел фаллический символ и, в частности, его торжество, если бы слыл за почитателя оного.

Но нет! Отнюдь!

Мне кажется, использовать фаллос как категорию, как объединяющую идею нельзя - слишком велико давление повседневности, если не сказать обыденности.

Для объединяющей идеи хорошо бы использовать что-нибудь не совсем привычное, лучше фантастичное, не всегда досягаемое, но жутко, жутко привлекательное.

Условно говоря, не мед, но только предполагаемый вкус его.

А может быть, даже больше - воззрения относительно предполагаемого вкуса, помыслы в отношении его формирования или же только надежды на подобные помыслы.

– Здесь где-то должен быть кот! - услышал я за своей спиной голос вахтенного, который вернул меня в мир. - Старпом дал задание поймать для него кота, чтоб он сторожил у него крыс. Сейчас посмотрю.

Мама моя, я немедленно прекратил свои размышления и слился с окружающей средой.

А вы знаете, как кот сливается с окружающей средой: он сгибается, распластывается и сверлит своим взглядом преследователя.

И тот зрит только то, на что его подвигает примитивное сознание.

– Нет никого!

Ну вот видите! Смотрел на меня в упор и ничего не заметил.

А все потому, что мы, коты, умеем смещать взор незатейливого наблюдателя в сторону от себя.

И он, этот взор, видит всякий вздор.

Люди этой способности лишены. Они много чего лишены - логики, например, - но и этого тоже.

Что и правильно.

Будь я правителем, я бы в первую очередь запретил логику, если б она у них была, а потом - ум.

Я издал бы указ: "О запрете ума, виновного…"

Но при этом я оставил бы им свободу слова - и люди превратились бы в попугаев.

Мне достаточно было бы сказать одно только слово - к примеру, "законность" - и они перепевали бы его на все лады.

После чего я разрешил бы им вешать на стенах свой портрет, который был бы воспроизведен таким образом, что с какой точки на него ни посмотри, все кажется, что он смотрит тебе прямо в глаза.

Это способствовало бы пищеварению.

Они б у меня гвозди переваривали!

Они б у меня…

– Вот он!

– Кто?

– Да кот же!

Ай, как нехорошо! Я совершенно расслабился, забылся, и вместе со мной ослабла моя маскировка. Сейчас мы ее восстановим.

– Где ты видишь кота?

– А ты не видишь?

– Нет.

– Только что здесь был.

Был-был. Кто же спорит. "Ах! - говорила одна моя знакомая. - Бытность - она ведь не данность!"

И я с ней соглашался.

С ней невозможно было не согласиться в осязаемой близи.

Она находилась рядом в пору моей бурной юности.

Чудное лицо, волосы мягкие, нежные руки и ноги, к которым не возбранялось с восторгом лечь.

А стан?

Ох, что это был за стан, о-о-ох!..

Чёрт побери! Что это был за стан!

Чёрт побери!

Мы любили ходить среди могил. Она держала меня на руках.

Она ласкала мне шею.

В основном шею.

Она меня почесывала.

Она скреблась ноготками.

У нее были замечательные ноготки на руках и восхитительные ноготки на ногах.

Прелестные были ноготки, прелестные!

Это она приучила меня к эпитафиям.

"Смотри, котик, что здесь написано, - говорила она, поднося меня к очередному надгробию: - "Когда бы не рези, единственным его испытанием была бы совесть!" А вот еще: "Он предпочитал чтение, бедняга. И читал он всякую чушь".

О, как мне нравились эти мгновения.

И как я хотел бы, чтоб они длились вечность.

В эти минуты я наполнялся величием. В глазах моих ютилась нега, в членах - томность.

И я любил этот мир.

Даже среди могил.

Именно в такие моменты во мне зарождалась поэзия.

Именно тогда я мог написать: "Сочинение "На тень тернового венца", где в разделе "Попутное" было:

И вдруг мимо меня проскочило с десяток крыс. Они лопотали что-то по-своему - никак не разобрать. Меня они совершенно не замечали. Потом проскочил еще десяток, а затем хлынуло-хлынуло - одни только крысы-крысы - хлынуло, заполонило-заполонило, но вот и иссякло, и стихло.

Меня это насторожило.

– Калистрат! - позвал я и сейчас же обнаружил его рядом с собой. - Что происходит?

Калистрат тяжело дышал.

– Точно не знаю, - вымолвил он, - но с первого отсека передали: "Спасайтесь!" Теперь все бегут в корму, мой любезный друг, и я вынужден к ним присоединиться, - добавил Калистрат и тут же исчез.

Внутри меня нарастала тревога.

– Дух! - позвал я.

– Ну!

– Что происходит?

– Как щ-щщас трахнет!

– Где трахнет, где?

– Да в первом же. А потом и в третьем. Ох и пожар будет!

– Ты устроил?

– Нет. Короткое замыкание в силовой сети. Удар, как взрыв, потом пожар. Корабль обесточится. Лодка всплывет. В первом погибнут все. Из третьего уйдут в корму. Ты, твой хозяин и двое его друзей - останетесь во втором. Вы будете отрезаны от всего корабля. Вас причислят к мертвым на долгие дни, пока лодку не обнаружат, не возьмут на буксир и не приведут в базу. Во втором вы быстро съедите все запасы. Все, что найдете. Вы будете страдать без воды. Хотя… впрочем… да, со стен можно будет слизывать конденсат. В темноте твои приятели найдут фонарь и устроят настоящую охоту на крыс, которые не успели удрать. Берегись, Себастьян, они и тебя захотят съесть. Это все, друг мой. Удачи. Я должен быть в третьем.

Дух исчез. В кишечнике у меня похолодело.

– Наполеон! - вскричал я.

– Это великий миг гибели мира! - появился Наполеон. - Он потрясает сердца. Все ради великой империи - и обман, и подлог, и кровь, и страдания. И вот выясняется, что все это зря. Все напрасно, мой маршал. Все гиблое. Все пустое. Империя, ради чего ты была?

– Трах!!! - раздалось в тот же миг где-то там впереди. Лодку встряхнуло, и Наполеон исчез.

– Аварийная тревога!

Все, кто был рядом, убрались в третий, после чего раздался взрыв в третьем: трах!!!

Мой хозяин, Юрик и Шурик не успели выскочить из второго - дверь задраили перед их носом.

Шурик и Юрик кинулись и быстренько оказались у двери в первый.

А оттуда уже неслись крики, вопли, и я вдруг увидел, как в первом бушует пламя, как горит все-все, - кажется, даже воздух, и в нем мечутся люди, люди, они что-то пытаются делать, хватаются за все подряд руками и кричат - ох, как же они кричат, как кричат…

Видение пропало.

У Шурика и Юрика в глазах стояли ужас и слезы и пот струился по лицу. Они застыли у носовой переборки, а мой хозяин - у кормовой.

А в первом кто-то все еще бросается на дверь - еще и еще раз, пытаясь повернуть кремальеру, но Шурик начеку - он закрыл переборку на болт, который сунул в специальную дырку, и теперь он - этот болт - прыгает в своем гнезде, и кажется, вот сейчас выскочит, но нет - крики стихают.

Свет гаснет - мы в темноте. Кончено. Вторая часть.