Кот ушел, а улыбка осталась

— Женщина с ребенком могут пройти. А вы, извините, нет! Якоб Папашвили уже давно в Израиле! — заявляет Голд. (Он встречал Мераба, который прилетел по документам Якова.)

Инга посмотрела на Якоба. Якоб посмотрел на Ингу и вдруг взорвался. Сжав руку в кулак, он начал перечислять:

— Я его маму! Я его папу! Я его бабушку!..

— Извините, чью? — не понял Голд.

— Того, кто первый эти границы придумал.

Этот финал мы сняли, этим эпизодом заканчивалась копия, которую мы показывали в Доме кино. Но больше фильм с таким финалом никто никогда не увидел.

На следующий день после просмотра я приехал на «Мосфильм» и этот эпизод отрезал. И вот почему. Когда я смотрел фильм вместе со зрителями, то понял, что «Я его маму! Я его папу! Я его бабушку!.. Того, кто первый эти границы придумал» — в фильме понятно и без этих слов. А намного эмоциональней финал, когда Мераб, подняв руки над головой, медленно входит в воду. В одной руке у него кольцо, которое дал ему Семен. Он доходит до середины реки, останавливается и просит: «Пограничник, не стреляй, брат!» Никакого ответа. С той стороны только кроны деревьев под ветром тревожно шуршат, как предвестники беды...

И действительно, через несколько месяцев на том берегу зазвучали выстрелы. Они звучат и по сей день.

Когда из Тбилиси приехали в Москву и начали снимать сцены в аэропорту Шереметьево, в первый же день к концу смены после спектакля на площадке появился Олег Янковский (по плану Олег снимался только через два дня) и спросил меня:

— Вам не кажется, что малиновый пиджак на Боре чересчур ожидаемый?

На костюм Бори был утвержден малиновый пиджак и шелковая рубашка.

— А что ты предлагаешь?

— Белый смокинг. Он же в Монте-Карло едет. И шить не надо, у меня есть.

— И будет актер Олег Янковский на Каннском фестивале.

— Не будет актер Янковский. Руки все в татуировках, зубы железные и верхние и нижние, как?

— Зубы не успеем сделать, в среду съемка.

— Фиксу наклею, рыжую, тоже хорошо.

— А может, он в спортивном костюме? — предложил я. — Вадим, как?

— Гия, оглянись, — сказал Юсов.

Я оглянулся. Среди прочих отъезжающих двое бородатых в папахах катили тележки с чемоданами, оба были в цветастых спортивных костюмах.

— Послезавтра съемка. Что будем делать? — спросил Олег.

— Пока малиновый пиджак.

— У вас завтра обеденный перерыв когда?

— Часа в два.

— Я подъеду.

Когда на следующий день во время перерыва я вернулся на площадку от начальника погранотряда (мы уточняли детали съемки), у камеры стояли Вадим Юсов, Саша Хайт, Катя Шишлина и разговаривали с мужиком в ватнике. Подошел.

— Все ребята, перерыв окончен! Ира, Янковский не появлялся?

— Появился, — мужик обернулся. — Вот он я! Боря Чиж теперь такой!

Передо мной стоял Олег Янковский в сапогах, в телогрейке поверх майки, в кепочке, на шее тоненькая золотая цепочка, в руке видавший виды, ободранный чемоданчик, перевязанный старым ремнем от брюк.

— Ну что, братья евреи, тоже на историческую родину собрались? (реплика Бори из фильма) — улыбнулся Олег, и во рту у него блеснула рыжая фикса.

Пауза. Стою. Молчу. И все молчат.

— Георгий Николаевич, сразу не говорите — нет. Подумайте! — сказал Олег.

— А чего тут думать, — сказал Вадим. — Ему тоже нравится.

Так и покинул Боря Чиж родину: в сапогах, в телогрейке и кепочке. Он был обаятельным и опасным.

Семена Кляйна сыграл Армен Джигарханян. Сыграл скупо, но чувствовалось, что его герой человек со сложной биографией.

Прототипом Семена Кляйна был сибиряк Павел Липман, которого в тулупе и валенках мы с Резо видели во время поездки по Израилю. С самим Павлом мне встретиться не удалось, он был у дочери в Канаде. Саша Кляйн познакомил нас с его двоюродной сестрой, она тоже переехала в Израиль из Омска. Сестра рассказала, что после войны Павел вернулся домой героем. Работал начальником большой стройки. Был уважаемым человеком. Но пошла волна государственного антисемитизма, его уволили, выгнали из партии, и он смог устроиться только на должность ночного сторожа. Подал заявление на выезд в Израиль. Его лишили всех наград, и он уже считался не защитником родины, а предателем. К израильскому климату Павел привыкнуть не мог. Слишком жарко! Поэтому устроился работать в рефрижераторе. Тосковал.

Сеню мы писали на Евгения Леонова. Но тогда у Жени случился сердечный приступ, и врачи категорически запретили ему ехать на съемки в Израиль. Но с тем, что в фильме вообще не будет Леонова, я смириться не мог и уговорил Женю сыграть маленькую роль привратника в советском посольстве в Вене.

Ингу, жену Яши, сыграла Наталья Гундарева. Когда я предложил ее на эту роль, Саша Хайт удивился:

— Наташа типичная русская, а Инга еврейка!

— Наташа Гундарева кого угодно сыграет! — сказал я.

Я чувствовал себя ее должником. Когда мы с Игорем Можейко (Киром Булычевым) писали сценарий «Слезы капали», он посоветовал мне на роль подруги жены Васина пригласить Наташу Гундареву.

Я сказал, что Наташа для меня настолько жена Бузыкина, что я не могу представить ее в другой роли. И на эту роль мы пригласили Нину Русланову. А потом мне сказали, что Гундарева очень переживает, что я ее не пригласил. Откуда она узнала, что мы о ней говорили? Кто-то доложил. Я позвонил Наташе, сказал, что я ее не пригласил, потому что думал, что сыграть такую маленькую роль будет для нее неинтересно.

— Меня это очень расстроило. Я поняла, что вы мне как актрисе не доверяете, — сказала она.

А сейчас, когда я предложил ей сыграть Ингу, она спросила:

— Это потому, что тогда не позвали?

— Нет, Наташенька. Это потому, что я тебе стопроцентно доверяю.

В фильме Наташа говорила без акцента, не жестикулировала руками во время разговора (как это принято, когда рассказывают анекдоты про евреев), в ее пластике и в построении речи было что-то неуловимое и совершенно достоверное. Во Франции, в Израиле и в Америке не сомневались, что Ингу играет еврейка.

Блатного Дода, приятеля Бори Чижа, сыграл Леонид Ярмольник. (Перед ним я тоже чувствовал себя должником.) В 85 году Леня был утвержден на роль продавца космической пыли в фильме «Кин-дза-дза!». Дважды мы возили его с собой в пустыню Кара-Кумы и по несколько недель держали там, но так и не сняли. Первый раз сгорела декорация, а второй раз в ту же декорацию утром, перед съемкой, въехал пьяный водитель лихтвагена. И поэтому никакого продавца космической пыли в фильме «Кин-дза-дза!» нет. А в фильме «Паспорт» декорацию не сожгли, никто ничего не сломал и Дод с Чижом проворачивают свои делишки.

Между прочим. Когда после пяти лет работы на мультфильме «Ку! Кин-дза-дза» мы оказались в цейтноте и не было никаких шансов на финансирование, появился Леонид Ярмольник и помог. И фильм «Ку! Кин-дза-дза» вышел на экраны. И получил приз за лучший анимационный художественный фильм, так называемый азиатско-тихоокеанский «Оскар».

Моше, продавца женского белья на базаре в Тель-Авиве (в прошлом инспектора ГАИ), сыграл Мамука Кикалейшвили. Сыграл он смешно, много импровизировал. Снимали эпизод: Моше преподносит хозяину свадьбы подарок, вазу с родной грузинской землей. На репетициях Мамука просто элегантно преподносил вазу, а когда снимали этот кадр, он с неожиданной для толстяка легкостью сел на шпагат.

Сестру дяди Изи сыграла всеми любимая Нина Мамиконовна Тер-Осипян (за глаза мы ее звали Мамиконовна). Перед выездом в Израиль она пришла ко мне в кабинет и спросила:

— Георгий Николаевич, а смогу я на свои суточные купить в Израиле кожаные джинсы?

— Думаю, да. А вам для кого?

— Для себя!

Нине Мамиконовне на тот момент было 79 лет.

Отца Якова и Мераба Папашвили сыграл Леван Пилпани. Когда Константин Александров увидел его первый раз на экране, он спросил:

— Взяли настоящего крестьянина? (Настолько Леван Пилпани был убедительным.)

— Да. Колхозника.

— Способные у вас колхозники.

В Москве Мераб со своим приятелем Васей попали в милицию. Инга (жена Яши) пришла в милицию их спасать. Она предъявила дежурному авиабилет и выездные документы мужа (на черно-белых фотографиях Мераб и Яша — одно лицо).

— Товарищ капитан, самолет в 9.05, — сказала она. — Опоздает! Один дурак вовремя не уедет, эти евреи опять шум поднимут. ООН, «Голос Америки», права человека. Нам это надо?

— Ну, ладно, пусть едет, — сказал дежурный.

— Товарищ капитан, а второй?

— Василий Кузьмич? Он что, тоже в Израиль?

— Нет, Василий Кузьмич — главный раввин Московской области.

А через какое-то время к Васе выяснять отношения пришел настоящий раввин. Настоящего раввина сыграл Игорь Кваша.

Между прочим. На съемочной площадке первый раз мы с Игорем встретились в 57 году. В короткометражном фильме «Тоже люди» он пробовался на роль французского солдата. Но не прошел. Слишком молодо выглядел.

График работы на этой картине был напряженный: шестидневная рабочая неделя в две смены. За восемь недель мы должны были снять уйму объектов, раскиданных географически: Грузия, Москва, Вена, Израиль, Синайская пустыня.

Начали снимать в Грузии. За неделю сняли все, что было запланировано, включая израильские объекты (сцену в подземном гараже и в голландском посольстве).

В Москве мы начали снимать со сцены: Яша с семьей уезжает в Израиль, Мераб его провожает (снимали в аэропорту Шереметьево). В аэропорту Мераб хочет выпить с братом на прощание шампанского. В буфете с нашей стороны шампанского нет (антиалкогольная кампания), а за паспортным контролем есть все. Мераб по документам брата (они очень похожи) проходит паспортный контроль, покупает бутылку шампанского, возвращается обратно, но его не пускают.

В аэропортах вообще снимать непросто, а в нашем случае было особенно сложно. Поскольку в то время немцам Поволжья разрешили уезжать на историческую родину. В ожидании своих рейсов немцы с детьми и со всем своим скарбом разместились на скамейках и на полу. Их было много. Ночевали они там же. Мы понимали, что, если к нам в кадр попадут спящие на полу люди, нашу картину за очернительство советской действительности закроют. Поэтому для каждой точки мы уговаривали всех подняться и переместиться. И так в течение шестнадцати часов раз десять (график был напряженный, работали в две смены). К концу первого съемочного дня мы люто ненавидели друг друга. Мы немцев, а немцы нас.

Для того чтобы снимать на погранично-паспортном контроле (ППК) и за ним, нужно было получить разрешение от начальника погранотряда аэропорта Шереметьево. За месяц до съемок мы дали ему сценарий. Он прочитал и сказал, что разрешения на съемки не дает.

— Хотите показать на весь мир, что советские пограничники настолько непрофессиональные, что граждан по чужим паспортам пропускают!

— У него паспорт брата, а они очень похожи, на фотографиях невозможно различить.

— На то он и пограничник, чтобы различать!

Опять пришлось обратиться к Шахназарову.

В итоге разрешение на съемки на ППК аэропорта Шереметьево дал начальник пограничных войск КГБ СССР генерал армии В. А. Матросов.

Для того чтобы снимать за государственной границей, мы до начала съемок сдали списки с паспортными данными съемочной группы и актеров, которые будут работать с той стороны границы, и нас туда пропускали строго по списку по общегражданским паспортам.

Начали снимать со сцены, как Мераб и Боря проходят паспортный контроль, а с ними иностранец с балалайкой и еще три человека. Юсов ставил свет. Рядом со мной стоял заместитель начальника погранотряда с нашим сценарием в руках. Сам начальник от огорчения, что нам разрешили глумиться над советскими пограничниками, на работу в тот день не вышел. Я убеждал заместителя, что ничего дискредитирующего пограничную службу в сценарии нет. Комедия. Все условно.

— А я вообще молчу. У меня — приказ.

— Мы готовы, — сказал Юсов.

— Приготовились к съемке! Мотор, камера! Начали!

Паспортный контроль прошли Мераб, Боря и иностранец с балалайкой.

— Стоп! Давайте еще дубль!

— Секундочку! Товарищ режиссер, а какой штемпель ваш пограничник ставит? — спросил замначальника.

— Никакой, просто вид делает. В кадре только голова видна.

— Ставит, это слышно. Товарищ Янковский, — обратился он к Олегу, — можно посмотреть ваш документ?

— Пожалуйста, — Олег протянул ему свой «паспорт».

Замначальника взял его, раскрыл и посмотрел на меня.

— Так! Товарищ режиссер, а товарищ Матросов в курсе, что в вашей кинокомедии советский пограничник при прохождении ППК ставит в паспорта печать районных филателистов? Остановите киносъемку!

— Каких филателистов?

— А вот, читайте. Это уже не смешно!

В «паспорте» стояла треугольная печать с надписью: «Добровольное общество филателистов при Доме пионеров Фрунзенского района».

— Саша, откуда взялась эта печать? — спросил я.

— Не знаю, — пожал плечами Саша. — Товарищ майор, эта печать не в кадре, ее не будет на экране.

— Не будет, говорите? Открываем сценарий, — он открыл сценарий на закладке. — Читаем: «Крупно. Рука пограничника ставит печать». Значит, печать этих районных филателистов народ все-таки увидит и прочитает?

— Этого кадра не будет — вы же не даете свой штемпель...

— Георгий Николаевич, извините, что отвлекаю, — сказала помреж Ира Фандера, — там уже чужие проходят!..

И мы увидели: от ППК отошел индус в чалме, с паспортом в руке, а в окошко протянул свой паспорт африканец, и выстроилась очередь, человек шесть.

Пограничная служба сработала четко. За несколько минут задержали и вернули обратно в Советский Союз тех, кто успел пройти наш ППК. Кроме индуса это были пожилая немка и священник из Твери. У всех троих в паспортах навеки стояла печать «Общества филателистов при Доме пионеров Фрунзенского района»!

Свой штемпель пограничники нам на полчаса все-таки дали. И кадр «Крупно: рука, паспорт, печать» в фильме есть.

Между прочим. Печать филателистов принес на съемку студент первого курса ГИТИСа, который играл роль пограничника. Он знал, что печать будет не видна, но она ему нужна была для самочувствия, чтобы было все по Станиславскому.

В советском посольстве в Вене прочитали сценарий и также, как пограничники, запретили снимать на своей территории.

— Высмеивать сотрудников советского посольства мы вам помогать не будем! — сказали нам.

Что делать? Завтра съемка.

— Гия, звони своему Шахназарову, — сказал Саша Хайт.

— Не могу, это уже неприлично. Давай искать похожее здание.

К вечеру нашли. Договорились. Когда вернулись в гостиницу, нам сказали, что звонили из посольства и просили перезвонить по такому-то номеру. Позвонили. Женский голос на том конце провода сообщил, что наш сценарий они еще раз внимательно прочитали и решили, что это комедия, все условно.

— Так что снимайте, как было запланировано.

— Посол, наверное, прочитал. Умный, — решили мы.

На следующее утро, когда начали снимать сцены у посольства, ко мне подошел дежурный дипломат и протянул записную книжку:

— Ваша?

— Моя.

— Вы вчера забыли на столе в приемной.

— Вот теперь все встало на место, — сказал Саша Хайт, когда дежурный отошел. — Раскрыли они твою книжицу, полистали и видят: на букву К — Крючков (председатель КГБ), на букву М — Матросов (начальник пограничных войск СССР), на букву С — Степанов (начальник секретариата министра иностранных дел), на букву Ш — два: Шахназаров (помощник президента) и Шеварднадзе (министр иностранных дел). И они поняли: с владельцем этой записной книжки лучше не связываться.

В тот день мы первый и последний раз поссорились с Жераром Дармоном. Снимали сцену, как Мераб лезет через чугунную ограду советского посольства, а австрийские полицейские пытаются его задержать. Жерар попросил снять этот кадр без репетиции. Включили камеру.

— Начали! — скомандовал я.

Жерар подпрыгнул, схватился за чугунные прутья, подтянулся и полез через ограду. Австрийские актеры в форме полицейских подбежали, схватили его за ноги и потянули. Жерар начал кричать и брыкаться. Он так истошно орал и так отчаянно лягался, а полицейские так правдоподобно отдирали его от ограды, что мне не хотелось останавливать камеру. А когда наконец я скомандовал «стоп!» и «полицейские» отпустили Жерара, он содрал с руки часы, что есть силы бросил их об асфальт и, указав на меня пальцем, заорал:

— Мердо! Данелия мердо! — и убежал.

— Что с ним? — спросил я Зураба.

— Он возмущен, что вы не остановили съемку.

— А ты почему молчал?

— Я говорил, вы не реагировали...

Выяснилось, что австрийские актеры не изображали, что отдирают Жерара, а на самом деле что есть силы тянули его за ноги, и он еле удержался, чтобы не отпустить руки и не разбить лицо об асфальт.

— Тогда съемки остановились бы надолго, — сказал мне Жерар, когда я вечером пришел к нему в номер извиняться.

— А часы при чем?

— А часы так врезались мне в запястье, что казалось — кость сломают.

За все время съемок этот конфликт был у нас первым и последним. Работали мы дружно. Жерар доверял мне, а я ему.

В Израиле первым ассистентом и главным моим помощником на площадке был Саша Кляйн. Группа работала быстро и четко. Никаких претензий у меня не было. Единственное, что меня раздражало, — это то, что у каждого члена группы была рация и любое мое распоряжение, ну, скажем, переставить кувшин, дублировалось и вызывало такую волну переговоров, можно было подумать: война началась, а всего-то надо было кувшин на втором плане подвинуть на полметра.

Завтрак был в 5 часов утра. Возле съемочной площадки ночью разбивали большой шатер и готовили пищу. Кормили очень качественно, быстро и независимо от ранга. К великой радости Юсова, менять точки съемок, как всегда, я не мог. Было свободно только то пространство, в направлении которого мы должны были снимать, а все остальное с вечера было занято шатром, машинами, техникой.

Работали, как и везде, в две смены. В шесть утра начинали снимать, снимали до десяти вечера. Но в Израиле на этом мой рабочий день не заканчивался. В гостинице меня ждали актеры, претенденты на эпизодические роли. С ними мы оговаривали костюмы и репетировали текст. Из-за того, что график съемок сдвинулся, актеров, отобранных для эпизодов, надо было набирать заново, почти всех (кто-то уехал, кто-то снимался в других фильмах). На следующий день опять завтрак на площадке в пять утра, независимо от того, на каком расстоянии находится от гостиницы эта площадка, и если площадка в тридцати километрах, значит надо выезжать в четыре. А после съемок в гостинице меня опять ждали актеры. Выходной у группы был в субботу — шабат. А мы с Вадимом Юсовым, Сашей Хайтом и Димой Такаишвили ездили и выбирали натуру. Ассистента, с которым мы в прошлый приезд определили все съемочные площадки, Александров уволил, и он уже работал на другой картине в Австралии, а все карты и записи остались у него. Так что нам приходилось и натуру выбирать заново. А в воскресенье опять в пять утра завтрак на площадке и работа в две смены, а после съемки в гостинице ждут актеры.

Через три недели во время съемок я потерял сознание. Отвезли меня в больницу, пять часов исследовали: кровь, давление, узи, томографию, еще что-то. Собрали консилиум. Посовещались и поставили диагноз:

— Тотальное переутомление. Надо отдохнуть. Хотя бы месяц.

— А я-то думал, что-то серьезное, — обрадовался Саша Кляйн. — Георгий Николаевич, сейчас в гостиницу и до трех отдыхаете. А в три едем проезды Сени снимать.

Когда начали снимать в Израиле, я совершил необдуманный поступок. Собрал израильскую группу и спросил, нет ли в сценарии чего-нибудь обидного для израильтян.

— Мне важно, чтобы в нашем фильме этого не было.

И получил замечания.

— Все хорошо, — сказала Эсфирь, ассистентка по актерам, — только вот, когда Боря Чиж из Сохнута с Америкой разговаривает по телефону, у него сотрудник Сохнута Давид Голд отбирает аппарат и запирает в ящик стола. Не надо, чтобы Голд запирал. А то подумают, что евреи жадные.

— Правильно! — поддержали ее все. — Не надо!

— А у меня принципиальных замечаний нет, — сказал художник-декоратор Давид. — Только не надо, чтобы Сеня пил водку. Получается, что евреи алкаши.

— Георгий Николаевич, Моше, которого Мамука играет, — сказал механик по аппаратуре Реувен, — в Тбилиси был офицером полиции, а у нас на базаре женскими трусами торгует. Получается, что там у вас в Грузии евреи жили лучше, чем здесь!

— Не получается. У нас Тенгиз, друг хромого Альберта, ездит на «Мерседесе», — сказал я.

— Хорошо, что напомнили! — сказал реквизитор Моня. — У этого Тенгиза на лобовом стекле портрет Сталина наклеен. Можно подумать, что евреи обожают этого тирана, а это совсем не так. Портрет надо убрать.

А Саша Кляйн сказал:

— Георгий Николаевич, не слушайте никого. Если все замечания выполнить, от сценария ничего не останется! Я бы только имя героя поменял. Мераб очень напоминает «араб».

— Правильно, — сказали все. — Очень напоминает.

Но и этого я делать не стал. Как было написано, так и сняли.

Приехали снимать общий план тюрьмы в пригороде города Бершевы. Она стояла в пустыне, особняком. Установили камеру. Рядом с тюрьмой пасся верблюд. Переставили верблюда по кадру. Ждем солнца.

Как всегда, первыми появились любопытные мальчишки. Смотрят, ждут.

Подъехал бедуин на ослике. Остановился. Поздоровался и спросил по-английски:

— А Сталлоне привезут?

— Нет.

— В прошлый раз был.

— В прошлый раз были американцы, — сказал Саша Кляйн. (Почти все фильмы «Рембо» снимали в Израиле.)

— А это кто?

— Русские.

— А Гагарин приедет?

— Нет.

Из-за угла тюремной стены появилась женщина в темном платке и в длинной до пят коричневой рубахе, подошла к верблюду, взяла его под уздцы и повела. Израильская ассистентка Эсфирь побежала за ней и остановила. Женщина начала что-то громко выговаривать, размахивая руками.

— Чего она хочет? — по рации спросил Саша Кляйн.

— Не понимаю! — по рации сообщила Эсфирь.

— Зураб! Где Зураб?!

— Только что здесь был.

— Она говорит, что она жена хозяина верблюда, — перевел бедуин на ослике, — она деньги хочет.

Женщине заплатили. Она вернула верблюда на место. Пока торговались, солнце ушло.

— Можно и осла поставить рядом с верблюдом, — предложил бедуин. — Еще больше будет на Афганистан похоже.

— При чем тут Афганистан?

— Здесь всегда про войну в Афганистане снимают.

— Осел не нужен, — сказал Юсов. — И эта дама не нужна.

К верблюду шла другая женщина, в темно-красной до пят рубахе.

— Скажи ей, — обратился Саша Кляйн к бедуину, — чтобы шла быстрее. Она у нас в кадре.

Бедуин что-то крикнул, женщина пошла быстрее, подошла к верблюду, взяла его под уздцы и повела.

— Скажи ей, чтобы поставила верблюда на место.

Бедуин что-то крикнул женщине. Она ответила.

— Говорит, верблюд устал. Пока не заплатите, не даст его снимать.

— Скажи, что мы за верблюда уже заплатили, если не вернет на место, я полицию вызову, — сказал Саша Кляйн.

— Вы заплатили третьей жене хозяина верблюда, а это первая.

— И сколько у него жен?

— Пять.

— И всем надо платить?

— Да, всем. А можно мне.

— А тебе за что?

— Я хозяин верблюда.

— А все-таки, где Зураб? — спросил я Сашу Кляйна.

— Не переживайте, Георгий Николаевич, рано или поздно появится.

Я уже писал, что переводчиком на этом фильме со мной работал Зураб Качкачишвили. Зураб свободно говорил по-французски, по-грузински, по-английски, по-русски, на иврите и арабском. Переводил он идеально, но был у него и недостаток.

Съемочная площадка. Репетирую с актерами. Зураб переводит. Отвлекся. Нет Зураба.

— Зураб! Где Зураб?!

— Только что здесь стоял.

— Зураб! — вызывают его по рации.

— Бегу, Георгий Николаевич!

В тот день настраивались на съемку эпизода «Мераб прощается с Джейн» (Джейн играла израильская актриса Шэрон Брэндон). Юсов ставит свет. Механики укладывают рельсы. Саша Кляйн руководит массовкой. Я репетирую с актерами. Зураб переводит.

Подошел к Юсову, посмотрел в объектив. Обернулся — нет Зураба.

— Зураб! Где Зураб?!

— Только что здесь был, — сказала французская практикантка Софи.

— Георгий Николаевич, посмотрите, — Саша Кляйн показал мне наручники, которые принес реквизитор Моня для эпизода «Мераб приковался к ручке «Мерседеса» голландского консула».

— Подойдут или другие искать?

— Подойдут.

Появился Зураб.

— Я здесь, Георгий Николаевич. Что надо?

— Зураб, для интенсификации производства фильма надо тебя этими наручниками к Георгию Николаевичу приковать, — сказал Саша Кляйн, — всегда будешь рядом, когда нужен.

— С превеликим удовольствием! Не будете гонять меня по всему Израилю с поручениями!

— Вот и прикуйся! Георгий Николаевич, не возражаете?

— Это моя мечта! — сказал я.

Так мы с Зурабом оказались «скованными одной цепью».

Репетируем. Подошел Гена Давыдов.

— Приковали? — весело спросил он. — Правильное решение. Зураб, там тебя спрашивают.

— Маленький в кипе?

— Маленький в кипе.

— После съемки пусть приходит, — сказал я. — Так, пошли актеры. Пошел Жерар! Стоп! Еще раз, пожалуйста.

— Георгий Николаевич, это за лекарством, — сказал Зураб. — Сейчас я тебе его дам, Гена, а ты передай, пожалуйста. Руку чуть-чуть опустите, Георгий Николаевич, я в карман не могу залезть, — Зураб достал из кармана маленький пузырек. — Гена, вот капли Вотчала (были такие советские капли, популярные среди выходцев из Союза). — Скажи, по двадцать капель три раза в день.

Гена взял пузырек и ушел. Снимаем. Появилась Нина Мамиконовна Тер-Осипян. В белых кожаных джинсах и в красной бейсболке. Скромно стоит в сторонке. Сняли два дубля. Меняем точку.

— Георгий Николаевич, отстегните меня на пять минут, пожалуйста, — сказал Зураб. — Я обещал помочь Мамиконовне мячики для бадминтона купить.

— В рабочее время?

— Завтра она улетает!

— Саша, отстегни Зураба.

— До обеда, господа, вы неразлучны. Ключ у Мони. А Моня уехал к Саше Хайту (Саша Хайт в городке Ашдод готовил завтрашний объект), — сказал Саша Кляйн.

— Далеко магазин? — спросил я Зураба.

— Да здесь рядом.

— Вы сами хотите пойти?! Ни в коем случае! — запротестовала Мамиконовна.

— Нина Мамиконовна, пять минут у Георгия Николаевича есть, — сказал Юсов. — Мы ДИГ[5] будем ставить. Иди, Гия.

И мы быстро пошли. Без привычки идти прикованным было не очень удобно.

— Георгий Николаевич, вы так рукой не размахивайте, Зурику больно! — сказала Мамиконовна.

— Стараюсь.

— Георгий Николаевич, извините, пожалуйста, мы вас обманули. Мячики для племянника мы еще вчера купили. А сегодня он обещал мне шекели на доллары поменять. Не хотел об этом при всех говорить, — сказал Зураб.

В то время в Тель-Авиве менялы обменивали шекели на доллары и доллары на шекели прямо на улице, почти открыто. В банке курс был намного ниже. Наш меняла, небритый пожилой мужчина в черной кепке с большим козырьком, какие в сороковых носили в Грузии, стоял возле газетного киоска.

Подошли, Зураб представил меня и Мамиконовну. Сказал, что мы люди в своей стране очень известные. Говорили по-грузински. Меняла сказал, что ему очень приятно иметь дело с такими клиентами. Сам он был из Кутаиси, звали его Иосиф.

— А правда, что Горбачев приказал все виноградники вырубить? — спросил меняла.

— Не слышали о таком приказе.

— Что он говорит? — спросила Нина Мамиконовна.

— Дорогая, я говорю, что поменяю вам по самому выгодному курсу, — сказал меняла по-русски. — Но если у вас большая сумма, надо будет поехать в другое место.

— Сумма не очень большая. Главное, чтобы фальшивых не было, — попросила Мамиконовна.

— Фальшивых, дорогая, у меня не бывает! Для вас персонально, я на каждой стодолларовой купюре свою подпись поставлю.

Мамиконовна открыла сумочку, достала деньги и протянула их меняле.

— Вот. Здесь тридцать четыре шекеля!

— Это все?

— Да, меняю все, — сказала Мамиконовна.

— Тридцать четыре шекеля — это двадцать семь долларов, — подсчитал меняла. Он взял у Мамиконовны шекели и протянул три купюры по десять. — Здесь тридцать долларов. У вас три найдется?

— Найдется, — сказал я. — Зураб, чуть-чуть руку опусти, — я полез в задний карман за бумажником.

До этого мы с Зурабом стояли так, чтобы меняле не видно было наручников. А тут он увидел. Посмотрел на наручники, на меня, на Зураба, на Мамиконовну, развернулся и пошел прочь. Мы — за ним.

— Подождите! Куда вы?! Вот ваши три доллара, возьмите!

— Пешкеш[6], — не оглядываясь, сказал меняла, прибавил шагу и скрылся за углом.

— Он подумал, что мы сбежавшие бандиты! Нельзя так ходить, — сказала Мамиконовна. — Георгий Николаевич, давайте найдем какого-нибудь кузнеца, и он вас раскует.

— Некогда, Нина Мамиконовна, — сказал Зураб. — График нарушим!

Мимо ехало такси, я поднял руку:

— Такси!

— Вай! — простонал Зураб.

— Очень больно, Зурик? — спросила его Мамиконовна.

— Совсем не больно, Нина Мамиконовна. Видите — даже не покраснело, — сказал Зураб.

Такси остановилось.

— Зурик, спроси у таксиста, до Ашдода, туда и обратно, тридцать долларов хватит? Я ключ у Мони возьму и привезу.

— Вы их не найдете, — сказал я. — Это не в самом Ашдоде, а в окрестностях, как доехать, мы не знаем.

— Не нравится мне это все, — покачала головой Мамиконовна. — Георгий Николаевич, я вас очень прошу, вы на Зурика не сердитесь, пожалуйста, — попросила она на прощание. — Он мальчик отзывчивый! Всем всегда помогает!

— Не буду, Нина Мамиконовна.

Мы дали таксисту деньги и отправили Мамиконовну в гостиницу. А сами поспешили на площадку.

— Георгий Николаевич, не успел сказать, сегодня вечером мы идем на свадьбу. Морис пригласил. Он там поет.

— Не идем, Зураб. Вечером снимаем.

— Как?! Гамлет же телеграмму прислал, что не прилетит. (Гамлета играл американский актер.) Я Морису позвонил, сказал, что мы свободны. Подумал, наконец-то французы грузинскую свадьбу увидят!

— Если бы ты не исчезал, ты бы знал, что Саша Кляйн назначил на сегодня освоение ресторана.

— Надо срочно Морису звонить, предупредить.

Между прочим. Морис Джанашвили — знаменитый эстрадный певец. И было время, когда я предлагал его на роль Мераба. Константин не согласился.

Быстро перешли на другую сторону улицы к телефону-автомату. Свободной рукой Зураб опустил монетку.

— Георгий Николаевич, руку поднимите, — Зураб быстро набрал номер. — Мориса позовите, пожалуйста. Жду.

К нам подошел патлатый малый в мятых шортах и спросил меня по-английски:

— Вы русский кинорежиссер?

— Да.

— А это зачем? — он показал на браслеты. — Любовь?

— Нет, субординация.

— Не понял.

— Приказ Михаила Горбачева. Каждого выдающегося переводчика приковывать к шефу наручниками, — сказал Зураб.

— Зачем?

— Для интенсификации... Алло, Морис! — закричал Зураб в трубку. — Мы не придем. Кляйн, оказывается, съемку назначил! Извини, не могу говорить! — Зураб повесил трубку. — Все!

Мы быстро пошли. Малый увязался за нами.

— Извините, господа, а как этот приказ можно соотнести с вашей перестройкой и демократизацией? — спросил он.

— Никак. Извините, нам некогда, — сказал я. Малый отстал, а мы быстро, почти бегом вернулись на площадку.

— Хорошие у тебя «пять минут», Зураб, — упрекнул Саша Кляйн.

— Все готово, — сказал Юсов. — Можно снимать. Я взял мегафон:

— Приготовились к репетиции!..

— Мистер Зураб, — загремело из динамика по-английски, — подойдите к тонвагену, Париж на связи!

«Тьфу, черт!» Пошли к тонвагену. Зураб взял трубку. Звонил Константин из Парижа.

— Сейчас спрошу. Георгий Николаевич, он просит встретить в аэропорту его подругу.

— Дай трубку. Константин, это Гия. Может быть, кто-то другой встретит твою подругу?

— Гия, я прошу. Это Анжела. Застенчивое, робкое существо, а Зураба она знает.

— Ладно, встретит.

— Гия, еще раз дай Зураба, пожалуйста.

— Не дам, некогда!

— Очень прошу.

— На, только коротко, — я передал трубку Зурабу.

— Да?.. Когда, завтра? Хорошо, — сказал Зураб.

— Что он хочет?

— Да так, мелочи...

Когда вышли, возле тонвагена нас ждали Катя Шишлина, Ира Фандера и сурового вида высокий араб в платке.

— Георгий Николаевич, извините, у нас к Зурабу вопрос, можно? — обратилась ко мне Катя.

— Нельзя. У нас сейчас съемка.

Вернулись на площадку. Я взял мегафон.

— Полная тишина на площадке! Генеральная репетиция. Начали!

«Джейн, хватит за мной ходить...» — начал свой текст Жерар.

К Саше Кляйну подбежала израильская ассистентка Эсфирь и что-то зашептала ему на ухо.

— Ну, это уже совсем! — подумал я. И объявил в мегафон:

— Стоп! Жерар, замолчи! Мешаешь госпоже Эсфирь на ушко господину Кляйну шептать! Все, Эсфирь, мы создали все условия, не отвлекайся, продолжай!..

— Георгий Николаевич, ЧП! — взволнованно сообщил Саша Кляйн. — Только что по радио передали, что советский режиссер Данелия по личному приказу Горбачева ходит по Тель-Авиву прикованный полицейскими наручниками к агенту КГБ!

— Доигрались, — сказал Юсов.

— А еще сказали, — продолжила Эсфирь, — что господин Данелия заявил, что в стране при Горби стало хуже, чем при Сталине.

Пауза.

— Это арабы! — сказал механик Алик.

— Что арабы?

— Арабы эту передачу организовали, чтобы вашу картину прихлопнуть! Давно об этом мечтают.

— Алик, это не арабы. Это я глупо пошутил, — сознался Зураб.

— Ты? Зачем?

— А кто знал, что этот кретин корреспондент?

— Эсфирь, какое радио это передавало? — спросил Саша Кляйн.

— Местное, — сказала Эсфирь.

— Тогда не так страшно. Георгий Николаевич, это радио никто не слушает, — сказал он.

— Кто надо слушает, — сказал Юсов. Пауза.

— Мисс Катя, извините, — по-английски сказал суровый араб, — я больше ждать не могу, у меня дела.

— Георгий Николаевич, понимаю, что не вовремя, но Максуд-Баба уйдет. Зураб, вот, — Катя показала Зурабу предмет в серебряной оправе, — талисман, зуб верблюда. От злых духов защищает.

— Сколько? — спросил по-английски Зураб.

— Двести шекелей, — мрачно ответил Максуд-Баба.

— Дорого, — сказал Зураб.

— Мужскую силу дает. Жены и не жены всегда довольны!

— Ну как, Зураб, берем? — спросила Катя.

— Георгий Николаевич, а как вы думаете? — обратился ко мне Зураб.

— Зураб, с того момента, как мы приковались, прошел всего час. За это время мы занимались каплями Вотчала, менялой из Кутаиси, французами для свадьбы, подругой Александрова и организовали эту идиотскую передачу на радио! А теперь остановили съемку и решаем, брать зуб для импотентов или не брать!

— Гия, не кипятись! Ребята тебе на день рождения подарок выбирают, — сказал Вадим Юсов.

— Ну, вот... не будет теперь сюрприза, — огорчилась Катя.

— Сто девяносто три шекеля — последняя цена, — сказал Максуд-Баба.

— Сто пятьдесят, — твердо сказал Зураб.

После обеда приехал реквизитор Моня и снял с нас наручники. Потом приехал Шпильман, исполнительный продюсер с израильской стороны, и сказал мне:

— Господин Данелия, я понимаю, очевидно, дома вы привыкли так работать, но Израиль — демократическая страна, у нас все обязаны соблюдать Женевскую конвенцию по правам человека.

— Хорошо. Ладно. Больше не буду.

И Шпильман уехал. Потом на площадку приезжали фотокорреспонденты и разочарованные уезжали, а вечером позвонил Сеня Черток (кинокритик, уехавший в Израиль) и спросил:

— Гия, я знаком с их главным редактором. Хочешь, попытаемся дать опровержение?

— Спасибо, не надо! Еще больше внимания привлечем.

На следующий день на площадку приехал советский дипломат Александр Оня (фамилия и имя условные). Он отвел меня в сторонку и спросил, что за треп про наручники.

— Просто дурака валяли, — ответил я.

— Я так и сообщил, что это фантазии желтой прессы.

Несколько дней мы ждали реакции. Реакции не было, и мы поняли, пронесло! Спасибо Александру.

Между прочим. В то время дипломатических отношений с Израилем не было, но группа израильских дипломатов работала в голландском посольстве в Москве, точно так же на территории финского посольства работали советские дипломаты в Иерусалиме. Отношения у нас с ними были прекрасные, они нам много помогали.

Когда закончился съемочный период, Саша Хайт стал вице-президентом Фонда детского кино Ролана Быкова, а Зураб стал вторым режиссером на этой картине и прекрасно организовал монтажно-тонировочный период.

А через много лет мы с Зурабом снова встретились. Я попросил его быть моим переводчиком, когда был членом жюри фестиваля телевизионных фильмов в Монте-Карло. На этом фестивале кинокритик из Израиля спросил:

— В свое время слышал, что во время съемок в Тель-Авиве вы наручниками приковали к себе переводчика. Господин Качкачишвили тот переводчик?

— Тот.

— Здесь бы ему тоже наручники не помешали. Нам еще повезло, что вы по-английски понимаете.

За пять дней до конца съемок в Израиле, в шесть утра, во время завтрака в шатре, появился Шпильман и громко объявил, что израильская группа сегодня работает только до обеда. И пока Александров не переведет деньги за услуги, студия «Израиль-фильм» больше с ним не сотрудничает.

— Господин Шпильман, эту радостную весть вы могли бы сообщить после обеда. Мы хотя бы до обеда работали в хорошем настроении! — сказал я.

Шпильман уехал. Из тонвагена позвонил в Париж Константину, разбудил и рассказал об ультиматуме. Константин заявил с трагическим пафосом, что эти евреи выставили ему такие космические надбавки за переработку, что он подаст на Шпильмана в суд.

— А нам как быть? Сегодня с двух до трех мы должны снимать полицейский участок, а в режим — Гамлета у катера. И вообще, нам осталось снять в Израиле еще четыре сцены.

— А нельзя все это снять в России?

— Нельзя. Константин, если мы сегодня не снимем полицейский участок и Гамлета, их не будет в картине.

— Ладно, я постараюсь решить этот вопрос.

Между прочим. Съемки были плотно расписаны по часам и по дням. Если по каким-то причинам не успели снять объект, его уже в фильме не будет.

Когда я вернулся на площадку, ко мне подошел бригадир осветителей и сказал, что израильская группа будет работать сегодня до конца смены и завтра две смены. Бесплатно. А больше они по закону не могут. Так что полицейский участок и Гамлета у катера в тот день мы сняли. Спасибо израильской группе.

Между прочим. Деньги Константин взял в кредит у своего друга Джереми Даду. Фильм в Израиле мы досняли.

В конце съемок, чтобы закончить все формальности с «Израиль-фильмом», в Тель-Авив прилетел Константин Александров. Вечером он пригласил меня на ужин в ресторан и там со скорбным видом сообщил, что фильм не получился. Я объяснил, что по материалу трудно судить. Надо сначала отобрать дубли (во время съемок в Израиле мы дубли не отбирали, не было времени), смонтировать, озвучить, подложить шумы, музыку, и только тогда будет понятно, получилось кино или нет. Константин вздохнул и сказал, что фильм он уже смонтировал, за исключением двух последних сцен. Видеокассета у него с собой, можно посмотреть. Оказалось, что, пока мы снимали, Константин, не сказав ни слова, в Париже нанял монтажера, отобрал дубли и смонтировал фильм. И этот его шедевр мы посмотрели у меня в номере. «Непечатное слово!» — подумал я.

— Что молчишь, скажи что-то, — сказал Константин.

— Не могу понять, это так омерзительно, потому что склеено безграмотно, или вообще все плохо? Если ты решил учиться монтажу, мог хотя бы проконсультироваться!

— Мы монтировали по сценарию.

— И напрасно! Часто я импровизирую, меняю текст, сцены, а некоторые эпизоды вообще не снимаю. Не зная этого, мой материал смонтировать невозможно!

— По договору, ты обязан был снимать по сценарию.

— Тогда два варианта. Первый: ты подаешь на меня в суд. Второй: мы отбираем дубли, монтируем и через месяц привозим свой вариант.

Через месяц на «Мосфильме» в директорском зале мы показали черновой вариант монтажа с эскизами музыки Канчели Владимиру Досталю.

— Не знаю, как у французов, но у нас фильм есть! Поздравляю! — сказал Досталь.

Этот вариант мы согнали на кассету, я полетел в Париж и показал продюсерам. Когда фильм закончился, Филипп Раттон долго жал мне руку и сознался, что до сегодняшнего дня был уверен, что зря выкинул деньги. А Константин сказал, что это уже мы можем показать кое-кому из отборочной комиссии Каннского фестиваля.

— Константин, я к Каннскому фестивалю не успею, вы нам еще не весь материал прислали, — сказал я.

— Жалко, — сказал Филипп.

— К Берлинскому успеваем.

По договору, французы должны были нам присылать контратипы негативов отобранных дублей, но делали это весьма неаккуратно.

Я дал продюсерам видеокассету:

— Очень прошу, склейте все так, как здесь, ничего не меняйте. А любые изменения мы вам будем присылать. Обещаете?

— Обещаем.

— И еще. Костя, подскажи, где найти в Париже китайскую лапшу.

— Нет проблем, Гия!

И прямо из офиса мы с Константином на мотоцикле поехали в Бельвиль покупать китайскую лапшу (во время пробок Константин часто ездил на мотоцикле).

Тогда, в конце восьмидесятых, в продуктовых магазинах совершенно опустели полки, даже в Москве.

Между прочим. В 87 году к Дню Октябрьской революции дирекция киностудии «Мосфильм» каждому объединению выделила праздничный заказ — одна венгерская курица, две банки болгарской кабачковой икры, коробка отечественных конфет фабрики «Красный Октябрь» и пачка чая «со слоном». Наше объединение (восемь человек) собралось, и мы тянули жребий.

Если раньше за рубежом я покупал вещи жене, детям, внукам, друзьям и знакомым, то теперь стал покупать еду. Один опытный человек подсказал мне, что от них надо везти не сыры и колбасы, а китайскую сухую лапшу в пакетиках, она дешевая, питательная и мало весит (сейчас эта лапша весьма популярна в нашей стране и называется «бомжпакет»).

Пакетики с лапшой действительно оказались очень дешевыми, и я купил сто штук. Их уложили в картонную коробку и заклеили скотчем. Константин сел за руль, я на заднее сиденье. Продавец положил картонную коробку мне на колени, я обхватил ее руками и сказал:

— Поскакали!

— Так я не поеду, — сказал Константин. — Держись зубами за мою куртку.

С кожаным воротником во рту, прижимая к себе картонную коробку с китайской лапшой, ехал я по Парижу, городу мечты моей юности! Когда выехали на Елисейские Поля[7], нас кто-то подрезал. Константин резко затормозил. Я выставил вперед руки, чтобы не разбить нос о его шлем. Коробка упала на тротуар, скотч лопнул, и пакетики рассыпались. Константин поставил мотоцикл на подножку, и мы стали собирать все в коробку. Прохожие не обращали на нас внимания.

К нам подошел полицейский, показал пальцем на пакетики и спросил, что это. Константин объяснил. Полицейский взял пакетик, надорвал его, понюхал, бросил в коробку и попросил предъявить документы. Константин показал свои права, а я вспомнил, что паспорт оставил в гостинице. Полицейский сказал, что вынужден препроводить меня в участок, для выяснения личности. (Говорили по-французски, но к тому времени я почти все понимал.)

— Секундочку, — Константин извлек из кармана куртки газету «Пари Матч» и указал полицейскому на заметку, где среди знаменитостей, приехавших вчера в Париж, была и моя фамилия, — читайте, вот здесь написано: «В Париж прилетел известный советский кинорежиссер Георгий Данелия». Это вот этот господин.

Вчера утром, когда я прилетел в Париж, еще в аэропорту, Константин с гордостью показал мне эту заметку в газете, которую, наверное, сам и организовал.

Полицейский посмотрел на меня, на Константина, на коробку с китайской лапшой и спросил:

— Это вы известный режиссер из России?

— Да.

— Ну, ну, — сказал полицейский и ушел.

А мы продолжили собирать «бомжпакеты».

По договору, должно было быть два варианта фильма: Константина, где все говорят только по-английски, и наш, где все герои говорят на языках, на которых они говорят по сюжету. Мы потратили немало времени и сил на укладку и дубляж.

Наши актеры озвучивали себя сами. Сложности были с Джейн и дядей Изей. Джейн играла израильская актриса Шэрон Брэндон. Она снималась на английском, а в фильме должна была говорить на ломаном русском. Обычно, когда наши актеры делают какой-нибудь акцент, всегда чувствуется фальшь. Поэтому я попросил пригласить на озвучание кого-то из носителей языка. Пригласили английскую журналистку, по-русски она говорила плохо. Мы попросили ее выучить текст и постараться говорить по-русски чисто, без акцента. Она выучила и очень старалась, и акцент у Джейн получился именно такой, какой надо.

Дядю Изю сыграл знаменитый израильский комик Яков Бен-Сира (он говорил на иврите). Дублировать его я попросил пригласить нашего Геннадия Хазанова.

— Сняли другого актера, а Хазанова зовем озвучивать? Не согласится, — сказала Таня Саулкина (ассистент по актерам).

— А ты попробуй.

— И чем я его заинтересую, нашей ставкой? Позвоните сами, Георгий Николаевич.

Я позвонил. Геннадий согласился. В назначенный день ровно в восемь утра Хазанов был на тонстудии. Озвучивал полную смену (восемь часов). Искал слова, точные интонации, предложил уйму вариантов. Получилось хорошо. Я поблагодарил Геннадия, и мы попрощались.

На следующий день приезжаю на озвучание, а там уже меня ждет Хазанов.

— Георгий Николаевич, можно кое-что интересней сделать. Понимаю, у вас график, но, если будет окно, давайте перепишем.

— Зачем ждать «окна»? Прямо сейчас и начнем, — сказал я.

Писали почти до конца смены. Геннадий, как и вчера, все время искал. Переписали все, что записали до этого. И не напрасно! Получилось еще лучше!

На следующий день приезжаю, там опять Геннадий.

— Не пугайтесь! Я всего на пять минут. У меня самолет в 10.15, я в Уфу на концерт лечу. Георгий Николаевич, думаю, будет точнее, если дядя Изя на свадьбе закричит не «стойте, господа!», а «стойте, евреи!».

У Геннадия действительно не было времени, и мы переписали только одну реплику.

Но самым сложным было озвучание Мераба. Во время съемок Жерар говорил по-английски, а у нас в фильме Мераб должен был говорить по-грузински, по-русски и кое-где по-английски. Мы понимали, что, если где-то будет озвучено не синхронно, фильм можно считать не состоявшимся. И поэтому скрупулезно, не допуская ни малейшей оплошности, записывали эпизод за эпизодом. Мы старались сдублировать так, чтобы даже у специалистов было впечатление, что звук записан синхронно.

Мераба и Яшу озвучил грузинский актер Мурман Джинория. У Мурмана такой же бархатистый баритон, как и у Жерара Дармона, и, где Жерар говорит по-английски, мы оставляли оригинальную запись.

Когда фильм вышел на экраны, никто не верил, что актер, который играет Мераба, не грузин. Даже в Грузии. И кто-то распространил слух, что истинная фамилия Жерара Дармона — Жордания. Ибо Жерар Дормон внебрачный внук Ноя Жордания. (Ной Жордания — лидер грузинских меньшевиков.)

И это не только потому, что Мурман Джинория его так великолепно озвучил, но и потому, что Мераб в исполнении Жерара Дармона ходит, стоит, садится, жестикулирует точно так, как это делал бы грузинский таксист. Жерар многое увидел, когда был в Тбилиси (ну и я ему кое-что показал).

Композитором на фильме «Паспорт» был Гия Канчели, свою музыку он записал с большим оркестром, и копию мы отправили в Париж. Дня через три позвонил Константин и говорит, что музыка не подходит.

— Как не подходит? Мы здесь этой музыкой хвастаемся, даем всем слушать.

— Костя наверняка опять все склеил по-своему! — сказал Зураб.

И мы с ним полетели в Париж. Сели смотреть. Посмотрели. Зураб оказался прав. Константин склеил все по-своему. И естественно, не все музыкальные номера оказались на своем месте. Так, музыка, написанная для пролета над горами, лесами и церквами в их монтаже, оказалась на кладбище. А самого пролета вообще не было.

И еще, с первого же кадра мне стало не по себе. И отец, и Инга, и дочка, и проводник, и Моше, и Сеня говорили по-французски, с прононсом и картавя, чужими, незнакомыми голосами. Для меня это было настолько фальшиво, что я с трудом досмотрел до конца. Я спросил Константина, нельзя ли, чтобы и во Франции в кинотеатрах шел многоязычный вариант, с субтитрами? Константин ответил, что с субтитрами во Франции не принято. Что поделаешь? Слава богу, мои родственники, друзья и знакомые этот вариант не увидят никогда.

Мы показали Константину наш вариант с подложенной музыкой (кассету мы привезли с собой).

— Так лучше?

— Так лучше.

— Тогда так и монтируй. Только обязательно точно так.

И мы улетели.

Через несколько дней Зураб радостно сообщил: из Парижа звонил Константин и сказал, что наш фильм берут на Каннский фестиваль в программу «Перспективы французского кино». И он приглашает меня на неделю в Канны, оплачивает гостиницу, билеты и суточные.

— Он хотя бы что-нибудь поправил в этом своем варианте? — спросила Таня Егорычева (мой постоянный монтажер).

— Говорит, не успел.

Я позвонил Константину, попытался его убедить не показывать свой вариант на «Перспективе», а набраться терпения и показать на Берлинском фестивале наш, многоязычный.

— Если я скажу Филиппу и Жерару, что мы не едем на Каннский фестиваль, они меня кастрируют, а потом сами повесятся!

Французский вариант фильма представлять на Каннский фестиваль я не поехал. Мало того, я позвонил всем членам нашей делегации и попросил, чтобы они там фильм «Паспорт» не смотрели. Не исключено, что я был не совсем объективен. Олег Янковский, который принял приглашение Константина и побывал на этом фестивале, сказал, что просмотр прошел неплохо, была хорошая пресса, а в разделе «Перспективы французского кино» фильм «Паспорт» получил главный приз.

Между прочим. Сейчас я понимаю, что Константин Александров был неплохой продюсер. Человек способный и со вкусом, он ни разу не предложил мне снять то, что не соответствовало моему стилю. После того как фильм был готов, мы с ним подружились.

В октябре 1990-го меня пригласили в Одессу на фестиваль «Золотой Дюк». Перед этим я решил поехать в Астрахань, где режиссер Никита Орлов снимал фильм нашего объединения «Призрак». Якобы по работе. А на самом деле порыбачить. Там работали мои друзья — директор фильма Эдик Белоусов и его заместитель Гена Давыдов. Они предоставили мне лодку, удочки, спиннинг, и я с раннего утра до вечера ловил рыбу. Вечером отдавал улов в ресторан, там рыбу жарили, и я всех угощал, а меня угощали черной икрой (браконьерской).

А было время, когда я ел черную икру ложками. В 43-м году, мне было тринадцать лет.

Мою маму, меня и нашу домработницу Наташу война застала в деревне Дигоми, под Тбилиси. Там мы каждое лето отдыхали у сестры моей мамы Верико Анджапаридзе. Отец в то время под Москвой строил под землей секретные объекты. В мае 43 года из Москвы в Тбилиси приехала мамина подруга Катя Левина (кинокритик) и рассказала, что отец от нас скрывает, что очень болен, у него открытая форма туберкулеза.

— Как он там один? — заволновалась мама.

И решила ехать в Москву. Одна. А мы с Наташей должны были остаться в Тбилиси.

— Мама, я тебя одну, беззащитную, не пущу! Если ты меня с собой не возьмешь, я в Москву пешком приду, — пригрозил я.

Мама понимала, что это не пустые слова, она знала, что я со своим другом Шур-Муром готовился бежать на фронт и, только чтобы не бросить ее одну в Тбилиси, в последний момент отказался от этой затеи. И мама взяла меня и Наташу с собой.

Родственники и друзья в дорогу собрали нам десять бутылок водки, сказали, что под Мичуринском (на юге России) водку можно выгодно поменять на сливочное масло (лучшее лекарство для больных туберкулезом).

Мой дядя Миша Чиаурели достал нам три билета в мягкий вагон, и мы поехали к папе в Москву. Поезд был набит битком. Пассажиров было много. Купе забиты, багажные отделения тоже. Люди ехали в коридорах, в тамбурах, на крышах. На всех станциях подсаживались. В наше купе в итоге набилось девять человек. До Москвы ехали восемь суток.

Проводник предупредил:

— В окно не высовывайтесь и ничего не хватайте, граждане.

И объяснил, что на крыше немало бандюг. Они на палочке с веревочкой спускают папиросу или бутылку портвейна в авоське, человек открывает окно, высовывается, тянется за предметом, его хватают, вытягивают на крышу поезда, раздевают и выбрасывают на ходу.

— В нашем поезде двоих дернули и выкинули.

Ехали через Баку и Махачкалу. Медленно, с большими остановками. Иногда стояли сутки, двое. Чем дальше отъезжали, тем больше появлялось разрушенных зданий, нищих, инвалидов на колясках, беспризорников (мальчишек и девчонок). У беспризорников на шее висела банка на веревочке из-под тушенки (ее Америка присылала по ленд-лизу). Самая большая их ценность. В эту банку пассажиры бросали им остатки еды.

На пятый день за окном поплыли разрушенные города, станции, мосты. По восстановленным наспех мостам ехать было страшно, казалось, что летишь в воздухе. Восстанавливали их скупо, без ограды, только узкую проезжую часть.

На станции разрушенного города Мичуринска мама поменяла две бутылки водки на масло. Когда поезд тронулся, к нам в купе пришли двое в форме НКВД (энкавэдэшники ехали в последнем вагоне, и им кто-то уже донес). Предъявили документы. Попросили маму показать наши вещи. Мама показала. У нас с мамой был один чемодан. Его вытащили из багажного отделения.

— А еще какие ваши вещи?

— Еще тот, фанерный, — подсказала тетка, которая подсела в Орджоникидзе.

— Это не ее, это мой, — сказала Наташа.

— Там разберемся.

Чемоданы забрали.

— Извините, товарищи, в чем дело, за что? — спросил Вахтанг Долидзе, администратор Театра Марджанишвили (он ехал в нашем купе).

— За спекуляцию.

— Гражданка, пройдемте, — энкавэдэшник взял маму за локоть.

— Руку отпусти, гад! — кинулся я к нему.

— Пацана уберите!

Долидзе обхватил меня руками.

— Пустите, — я начал вырываться.

— Гиечка, ты не волнуйся, — крикнула мама, — я сейчас все объясню, и меня отпустят.

И маму увели.

— Гия, сядь и сиди спокойно. Я все улажу. Наташа, последи за мальчиком.

И Долидзе ушел.

«Уладит он! Я сам все улажу! — думал я и старался не заплакать. — Сейчас все успокоятся, возьму наган, и они на коленях у меня будут ползать, прощение у мамы просить...»

У меня в сумке под сиденьем лежал завернутый в майку наган. Этот наган я выменял на бутылку чачи в Тбилиси, в госпитале у раненого. Отдать жизнь за маму я мог в любую секунду.

Вернулся Долидзе с военным летчиком, со звездой Героя Советского Союза на груди.

— Вот этот мальчик.

— Тебя как зовут?

— Гия.

— А меня Володя. Газета о награждении отца у тебя есть?

— У мамы в сумке, а сумку забрали. И маму...

— Я знаю. Пойдем, Гия, за мамой, и газету заодно почитаем.

Мы отправились в последний вагон к энкавэдэшникам. За нами пошла и Наташа.

— А ты куда? — спросил Долидзе.

— Как куда? Я не могу мальчика одного оставить.

— Но он же с нами!

— А я вас плохо знаю.

Путь был нелегкий. Все проходы были забиты пассажирами. И если бы не звезда Героя на груди Володи, до последнего вагона мы вряд ли бы добрались. Когда добрались до последнего вагона, энкавэдэшники вскочили и отдали честь.

— Здравия желаем, товарищ Герой Советского Союза!

Маму отпустили. Вещи, водку и масло вернули и пообещали не мешать выменивать водку на лекарство для больного фронтовика.

В свой вагон возвращались на остановке, чтобы не тащить чемоданы по головам.

— Как все-таки у нас уважают Героев Советского Союза, — сказала мама.

— Меричка, Володя не только Герой. Володя — сын Анастаса Ивановича Микояна. Они это наверняка знают.

Между прочим. Анастас Иванович Микоян по значимости был в СССР третьим человеком. Сталин, Молотов, Микоян...

Когда приехали в Москву, отец нас встретил без ордена, в больничной пижаме (сбежал нас встречать из госпиталя). Я растерялся. В мечтах я его видел в военной форме, с орденом на груди. Мне хотелось похвастаться. Да, было время!..

А про икру-то я ни слова не сказал! Забыл. Увлекся! Около Махачкалы мама вышла и поменяла пачку соли на ведро совсем свежей, еще не соленой черной икры, и мы два дня ели эту икру всем купе. Ложками. Испортиться она не успела.

Ночью звонит мне из Одессы представитель «Мосфильма» на фестивале «Золотой Дюк». Извиняется, что так поздно, но так соединили, и возмущенно сообщает, что они здесь, на этом фестивале дискриминируют «Мосфильм». Фонду Ролана Быкова для самого Быкова выделили двухэтажный номер с сауной и бильярдной, а «Мосфильму» для Георгия Данелия дают одноэтажный, без сауны и бильярда.

— Георгий Николаевич, может, вам вообще не стоит приезжать на этот фестиваль? Подумайте.

И я подумал. Здесь Великая река, лодка, удочка. Встаешь на рассвете, спокойно, красиво, тишина, а там одноэтажный номер без сауны и тусовка. И решил, что фильм «Паспорт» прекрасно могут посмотреть и без меня. И сдал авиабилет на Одессу.

А в тот же день вечером по телевизору среди прочих новостей объявили, что в Одессе на фестивале «Золотой Дюк» будут отмечать 60-летие режиссера Данелия (25 августа 1990 года мне стукнуло шестьдесят, никогда не думал, что доживу до такого почтенного возраста).

— Георгий Николаевич, надо лететь, — сказали все.

На следующий день Гена Давыдов поехал в аэропорт менять билет с моим паспортом и удостоверением. В этом году я получил звание «Народный артист СССР» и удостоверение, которое подписал Президент СССР Михаил Горбачев.

В кассах билетов на Одессу не было. Гена пошел к дежурному администратору, спросил:

— Может, для этого товарища найдется местечко? — и положил на стол перед ним мое удостоверение.

Администратор взял синюю книжицу, раскрыл, прочитал, закрыл.

— Пойдемте.

Они вышли в зал для пассажиров, администратор подошел к урне, бросил в урну мое удостоверение и плюнул.

— Вот так вот! — сказал он Гене, развернулся и ушел.

Гена извлек из урны мое оплеванное удостоверение, протер платком и опять пошел к администратору. Постучался, вошел.

— Ну, что еще?

— Билет на Одессу нужен.

— Этот антихрист страну до ручки довел, виноградники все вырубили, зарплату не платит, люди голодают, за водкой до смерти давятся! А я должен билеты для его жополизов искать?! Не дождется! — гневно произнес администратор.

— Ты «Мимино» смотрел? — спросил Гена.

— Смотрел, а что?..

— Это он снял. Данелия.

Летел я в Одессу в кабине с летчиками. Рассказывал, что в фильме «Джентльмены удачи» в цистерне не цемент, а подкрашенное тесто.

Между прочим. Сегодня, 1 февраля 2014 года, каждый россиянин может поехать куда хочет, говорить что хочет, писать что хочет, читать что хочет, смотреть и слушать что хочет, спать с кем хочет и на рубли покупать что хочет, если они есть. Всех этих свобод до конца восьмидесятых не было. А в том, что они появились, немалая заслуга Михаила Сергеевича Горбачева. И я доволен, что в моем удостоверении «Народный артист СССР» стоит его подпись.

Я лично знаком с Горбачевым. И одна встреча была особенно памятной. Расскажу о ней.

В 2012 году летом в Москве в Доме кино мне вручали приз «За вклад в киноискусство». Мы с моим закадычным другом Юрием Ростом пошли его получать. Когда меня вызвали на сцену, со мной для страховки пошел и Юра. Ходить без палки мне уже трудновато. Меня поздравили и вручили вазу — большую и тяжелую. Раздались аплодисменты. Я поднял вазу, чтобы показать ее зрителям. Поднял руки и понял, что у меня сзади отстегнулись подтяжки. И почувствовал, как брюки ползут вниз...

— Юра, спасай! — шепнул я Росту.

Юра моментально все понял, обнял меня левой рукой и прихватил штаны сзади. Так, полуобнявшись, в позе нетрадиционников, мы прошли по сцене, но не в зал, а прямо на лестницу. Когда вышли на улицу, из здания напротив, где словацкое представительство, вышел первый и последний президент СССР Михаил Сергеевич Горбачев.

— Михаил Сергеевич! — окликнул Рост. Горбачев обернулся.

— Мы вас приветствуем! — Юра радостно вскинул обе руки. (Они с Горбачевым друзья-приятели.) — Поздравьте Георгия Николаевича! Он приз получил! Гия, покажи.

Я поднял вазу.

— За вклад в киноискусство, Михал Сергеевич!

— Поздравляю! Георгий, у вас панталоны падают, — крикнул первый и последний президент СССР.

Заодно расскажу уж и про мои встречи с первым президентом России Борисом Николаевичем Ельциным.

В декабре 1985 года первым секретарем Московского городского комитета КПСС (по сегодняшним понятиям — мэр Москвы) назначили Ельцина, высокого, спортивного, с упрямым взглядом и резким голосом. Он ездил в автобусах, стоял в очереди в магазинах и поликлиниках, выступал против привилегий. Таких простых и доступных начальников до этого мы видели только в кино (знаменитый кадр, как Ленин с рабочими и красноармейцами несет бревно по кремлевскому двору).

Весной 86 года Ельцин приехал на «Мосфильм». Ему показали студию, павильоны, декорации, а потом привели в кабинет директора на встречу с правлением. В члены правления входили худруки объединений (восемь человек), главный редактор, парторг и новый генеральный директор «Мосфильма» Десятерик Владимир Ильич, недавно назначенный и совсем не киношный человек. Ельцин сказал:

— Ну, что будем делать, товарищи? Директора снимать?

То, что Ельцин любит снимать руководителей и ставить на их место новых, все уже знали. Среди прочих он снял моего друга Сергея Купреева — первого секретаря Бауманского райкома — умного, талантливого человека, который много сделал для района, где я жил.

— А за что мы будем снимать директора? — спросил Сергей Федорович Бондарчук.

— За серое кино.

В то время в газетах, на телевидении и везде, во всех выступлениях только и говорили о том, какое безликое, серое советское кино.

— Борис Николаевич, этого директора только что назначили, и он еще не успел сделать никакого кино, ни серого, ни яркого, — сказал С. Бондарчук.

— Ну, ну, тогда подождем. А вы что насупились, на партию обиделись? — строго спросил Ельцин Десятерика. — На партию не обижаются.

Десятерик покраснел, засопел и опустил глаза. Мне стало неловко за него, а сам Ельцин как-то разонравился.

— Борис Николаевич, — обратился я к высокому гостю, — вот тут до вас к нам приезжал товарищ Гришин. Я его попросил помочь купить мне лампочки для фильма, над которым работал. Он ничего не сделал, и за это его сняли.

— Да? — без юмора спросил Ельцин. — А у меня другие сведения.

— Не знаю, какие у вас, но у меня достоверные...

— Данелия, подожди со своими лампочками, — вмешался Сергей Федорович Бондарчук. — Борис Николаевич, вы только что смотрели декорации к фильму «Борис Годунов». Какие впечатления?

Сергей, зная меня хорошо, понимал, что я могу ляпнуть еще что-нибудь в том же духе, и поменял тематику.

Между прочим. За несколько месяцев до Ельцина на «Мосфильм» приезжал первый секретарь Московского горкома Виктор Васильевич Гришин. По этому случаю в кабинете директора киностудии собралось начальство и ведущие творцы, всего человек сорок. При встречах творческого коллектива с высоким начальством выработался такой ритуал: мы, творцы, должны были себя как следует поругать, а потом что-то выпросить. Этим занялись. Мне было что просить. В то время я снимал фильм «Кин-дза-дза!» и для объекта «Торговый зал» мне нужно было для шлемов эцилоппов (полицейских) двести ярких лампочек. Но купить мы их не могли. Тогда директор фильма мог тратить наличными не больше пяти рублей. А все, что стоит дороже пяти рублей, мы должны были приобретать по безналичному расчету на складе номер три. На этом складе специальных лампочек для шлемов эцилоппов не было. Минут через сорок я решил, что покаялись мы достаточно и можно уже просить. Я взял слово и попросил Гришина отменить в Москве пятирублевый барьер. Гришин ответил, что все не так просто, как мне кажется. Все намного сложнее.

— А что тут сложного? Надо...

— Данелия, у нас регламент, — заткнули меня и предложили обсудить тему патриотизма в нашем кино.

И лампочки мне достал мой друг Лева Оников, инструктор ЦК.

Часа в четыре ночи звонит телефон, беру трубку:

— Товарищ Данелия?

— Да.

— Георгий Николаевич?

— Да.

— Это помощник Бориса Николаевича Ельцина. Извините за поздний звонок, у вас неправильный в справочнике телефон, трудно было найти. Скажите, пожалуйста, какие вам лампочки нужны? Какого типа и куда их доставить?

— Спасибо. Уже никакие. Фильм готов, скоро выйдет на экран.

— Тогда с вашего разрешения лампочки я вычеркиваю, так?

— Так.

Весной 88 года мы с Галей пошли на мюзикл «Кете» в Театр оперетты на Пушкинской (люблю американские мюзиклы). После первого отделения, во время антракта, вышел на улицу покурить. Вижу, в сторонке стоит бывший первый секретарь МГК, бывший кандидат в члены политбюро, опальный Борис Николаевич Ельцин. Один. (За это время он успел поссориться с членами политбюро, и его сняли со всех должностей.) Подошел, поздоровался. Он посмотрел на меня и сказал:

— Вот, Данелия, не купил я вам лампочек.

Между прочим. Мне запомнился такой эпизод. XXVIII съезд КПСС. Ельцин кладет на стол перед Горбачевым свой партбилет. Спускается со сцены в зал. И под враждебный гул делегатов, с прямой спиной, не спеша идет к выходу.

В Одессе в аэропорту меня встретила представительница «Мосфильма» Света и радостно сообщила, что выбила для меня номер еще лучше, чем у Ролана Быкова! Тоже двухэтажный, тоже с сауной и бильярдной и не только, есть еще комната, где можно поставить стол для пинг-понга! Действительно, номер был огромный. На втором этаже спальня и бильярдная, а сауна, туалет и телефон внизу. Все очень неудобно.

На следующий день в фестивальном зале перед просмотром фильма «Паспорт» я стоял на сцене, а меня поздравляли с круглой датой, преподносили цветы и подарки. От Союза кинематографистов Украины я получил расшитую рубаху и особую горилку, от Одесского морского порта капитан-наставник подарил мне настоящий корабельный штурвал, от одесской еврейской общины раввин преподнес мне старинную Библию в красивом кожаном переплете, а от одесских грузин — жареного поросенка на блюде. Подарки я передавал тому, кто оказывался рядом. (Все, кто преподносил подарки, говорили речь и почему-то не уходили, а становились в ряд на сцене.) Тут я увидел, что маленькая девочка с огромным букетом идет по проходу к сцене. Я передал блюдо с поросенком тому, кто был рядом, и пошел навстречу девочке. В зале раздался смех и аплодисменты. Я оглянулся и понял причину смеха. Блюдо с поросенком оказалось у раввина!

На следующий день было заседание жюри. Заседали они в номере рядом с моим. Обсуждали громко, темпераментно, и, чтобы не подслушивать, я поднялся на второй этаж. Лег на диван и думаю. В жюри мои друзья-приятели. Если дадут приз, будет выглядеть, как подарок к юбилею. Это неприятно. Может, пойти сказать, чтобы не давали? Нет, это неприлично, а если им и в голову не приходило мне приз давать? Я понимал, что наш фильм к тому времени во многом потерял свою злободневность. Израиль перестал быть далекой планетой. Выехать туда и даже вернуться стало намного проще.

Слышу, внизу хлопнула дверь, уверенные шаги. Это пришел Юра Рост, который был членом жюри, сообщить, что я получил главный приз. Если бы я не получил этот приз, Юра вошел бы тихо, скромно.

— «Золотой Дюк»? — крикнул я сверху.

— «Золотой Дюк»! Только я тебя очень прошу, не комплексуй. Это никакой не подарок к юбилею. Были дебаты и тайное голосование.

Мне судить трудно, ни одного фестивального фильма я не видел. Говорят, там было два достойных фильмы молодых режиссеров, Димы Месхиева и Валеры Тодоровского (детей моих друзей). Но мне комфортней думать, что приз получил фильм «Паспорт» за свои достоинства, а не я за то, что не помер до шестидесяти.

В августе, когда мы отмечали мое шестидесятилетие, в Москву прилетел Константин Александров и подарил мне набор великолепных инструментов для машины, шикарное кресло на колесиках и пригласил меня и Кушнерева отдохнуть в декабре в Таиланде. Билеты мы покупаем сами, а все остальное за его счет.

В декабре за сутки до вылета мы получили паспорта с визой. В тот же день я отправился в банк за деньгами. Хотя на моем счету во «Внешторгбанке» были доллары (гонорар за сценарий к фильму «Паспорт»), получить их до этого я ни разу не смог. На руки валюту выдавали только при наличии визы в паспорте и авиабилета, а паспорт и билет, как правило, выдавали к концу рабочего дня, в день накануне вылета, когда банк был уже закрыт. На сей раз запас времени у меня был. В банк я приехал за день до вылета, утром. Там уже образовалась длиннющая очередь, человек восемьдесят. Встал в хвост, спросил у соседа:

— А успеем до закрытия?

— А вы какой номер?

— В каком смысле?

— В очереди у вас какой номер?

— Никакого.

— Тогда надо записаться, вон товарищ стоит в кепке, он записывает.

Я подошел к товарищу в кепке, тот спросил фамилию, имя и отчество, записал в тетрадь и сказал, что мой номер 303.

— Так много? Это я не успею!

— Когда летите?

— Завтра утром.

— Можете успеть. По-разному бывает, кто-то не приходит, кто-то визу не получил. Приходите сегодня часов в пять.

Пришел к пяти. Слышу, выкрикивают:

— 311!

— Как 311? Немного опоздал! Извините, товарищи, я свою очередь пропустил, я — 303!

— Давайте проверим, — человек в шляпе открыл тетрадь.

— Как ваша фамилия?

— Данелия.

Человек полистал тетрадь.

— Извините, товарищ, вас в списке нет.

— Как нет? Я утром записывался.

— У кого?

— Ну, здесь стоял, высокий в кепке, лет сорока.

— А, это Шадрин. Он составляет второй список. Можете спокойно идти домой. До Шадрина сегодня очередь не дойдет.

На завтра в 6.30 утра мы с Кушнеревым вылетели в Бангкок. Летели долго, с посадкой в Ташкенте и Дели. Прилетели усталые. Прошли паспортный контроль, получили вещи, вышли в зал. Константина нет (он должен был нас встретить). Подождали полтора часа. Все прилетевшие разошлись. Остались мы вдвоем в большом пустом зале. Константин не появился. Что делать? Куда ехать? Кушнерев сказал, что Рая Каладжиева упоминала, где Константин остановился, но название отеля он не запомнил.

— Кажется, что-то связанное с обезьянами, — сказал Юра Кушнерев.

Подошли к такси-сервису. Сказали диспетчеру:

— «Макака-отель». Есть такой?

— Нет.

— «Шимпанзе-отель»?

— Нет.

— «Павиан-отель»?

— Нет.

— «Горилла-отель»?

— Нет. Отошли к багажу.

— Георгий Николаевич, смотрите, Шкет прилетел! — сказал Кушнерев.

По залу шел худой серый кот, похожий на моего кота Шкета.

— Кысс, кысс, кысс, — позвал Кушнерев.

Кот взглянула на нас и, виляя попой, точно так же, как мой Шкет, не торопясь продолжил свой путь.

— Не обезьяны, а кошка, — сказал Кушнерев.

— Что кошка?

— Кажется, Рая сказала «Сиам-отель».

— А при чем кошка?

— Сиамская кошка.

— А если бы собака прошла, был бы «Пудель-отель»?

— Давайте проверим, на всякий случай.

Вернулись к такси-сервису. Спросили диспетчера:

— «Сиам-отель» есть?..

— Есть. Хотите заказать такси?

— Ну что, едем? — спросил Юра.

— А какие еще варианты? Если его там нет, вернемся в аэропорт и ближайшим рейсом на Москву(поселиться на несколько дней в гостинице в городе и начать разгульную жизнь мы не могли, у нас с собой было всего 190 долларов).

— О’кей, — сказали мы диспетчеру.

Сели в такси. Едем долго. Счетчик тикает, выскакивают какие-то фантастические цифры, сколько это в долларах, мы не знаем. Спрашиваем у таксиста, он отвечает по-английски, но понять ничего невозможно, он говорит еще хуже нас. Если в «Сиам-отеле» нет Константина, хватит ли у нас денег, чтобы вернуться в аэропорт?

Добрались до «Сиам-отеля». Константин оказался на месте и очень удивился, что мы уже в Бангкоке, у него был записан номер рейса, который прилетал через пять часов. Константин расплатился с такси (всего тридцать долларов).

На следующее утро на такси мы поехали в Паттайю (150 км). Поселились в шикарной гостинице на берегу океана. Вечером отправились в парк, а там увидели такую картинку: под черным небом с чужими звездами, среди пальм — открытый бар, у стойки бара несколько туристов и стайка проституточек. Над стойкой бара висит позолоченная клетка, в клетке на жердочке сидит большой желтый попугай. Перед баром метрах в десяти боксерский ринг, на ринге два маленьких худеньких тайца старательно лупят друг друга. На деревянном помосте возле ринга на подушках по-турецки сидят музыканты в национальных костюмах и что есть мочи дудят в дудки и бьют по барабанам. Зрителей немного, пожилая американская пара и тайская девочка лет восьми с грудным ребенком на руках. А за проституточками, за попугаем, за рингом, за музыкантами с дудками, за пальмами в небе огромное нерезкое усатое лицо. Усатый подносит трубку ко рту, затягивается, выпускает дым.

— Сталин, — подумал я.

— Сталин, — сказал Кушнерев.

— Сталин, — сказал Константин.

А на небе по снегу уже бежали темные фигуры в тулупах и валенках, с винтовками наперевес и сквозь тайскую музыку донеслось слабое «Ура!».

Оказалось, что рядом с баром располагался большой открытый кинотеатр, а нам была видна тыльная сторона огромного экрана. Пошли посмотреть. Зал, человек на восемьсот, зрителей человек десять, на экране идет фильм Михаила Ершова «Блокада» с тайскими субтитрами.

На следующий день Константин нанял яхту. Вышли в море. Капитан раздал нам удочки, и мы наловили небольших рыбок. Жена капитана тут же с какими-то ароматными специями пожарила их. Было очень вкусно. А потом я решил поплавать. Вода была такая прозрачная, что казалось, дно совсем рядом. Были видны пестрые красивые рыбки. Отплыл от яхты метров сто. Лег на спину. Вдали какой-то остров с уютными горами, приветливое небо, прозрачная гладкая вода. Тишина. Помню, тогда подумал:

— Вот сейчас я, наверное, счастлив.

Между прочим. Молодой голубоглазый спецназовец с экрана телевизора объясняет, что бить прикладом автомата митингующих в лицо при наведении порядка нецелесообразно, в лицо надо бить дулом: кости черепа гарантированно ломаются.

Пока я снимал фильм, многое изменилось. Начал снимать в одной стране, а закончил в другой. Непонятной и чужой. 1991 год. На улицах полно нищих, беспризорников, бездомных, челноков, проституток, бандитов. Над Москвой повисла маслянистая, вязкая, коричневая злобная аура. В городе атмосфера страха.

12 ночи. Положил в карман куртки газовый пистолет. Пошел гулять с Булькой (моим керри-блю-терьером). На улице пусто. Где-то далеко стреляют, где-то воет милицейская сирена. Стою во дворе. Булька бегает. Слышу в подворотне гулкие шаги. Напрягся. Идет человек. Увидел меня. Остановился, засунул руку в карман. Принял агрессивную позу, смотрит. Я тоже — руку в карман. Тоже агрессивно смотрю. Человек двинулся. Я ищу глазами, где Булька. Булька на той стороне двора, задрал лапу на дерево. Человек прошел мимо меня. Я понял — он тоже боится, и пошел за ним. Человек прибавил шагу. Я тоже. Человек побежал. Булька с радостным лаем — за ним.

Между прочим. В тот вечер на той стороне Чистых прудов, напротив моего дома, возле ресторана «Ностальгия» застрелили мужчину и женщину.

В ноябре 90 года меня пригласили на запись новогодней программы (их записывают заранее). Я приехал на своем «жигуле» в «Останкино», припарковался, вышел, стал снимать щетки (тогда их воровали). Подошел молодой человек:

— Георгий Николаевич, можно не снимать, здесь милиция дежурит. Заприте и пойдемте. Я ассистент режиссера. У нас такой план. Сейчас я вас посажу в «Мерседес» с водителем, и мы снимем, как вы подъезжаете к парадному на встречу Нового года, а там вас радостно приветствуют москвичи.

— А на своей машине нельзя приехать на встречу Нового года?

— Не хотелось бы. По замыслу встречать Новый год собирается избранное общество. Все на высоком уровне, автомобили, персоны, шампанское, мандарины.

— Вокруг столько голодных людей. Зачем выпендриваться?

— Равенство отменили, Георгий Николаевич, теперь у нас равноправие.

К парадному подъезду я подъехал все-таки на своей машине. Когда вышел, меня вяло приветствовала замерзшая массовка.

Избранное общество, кое-кто даже в смокингах и вечерних платьях, пили шампанское, ели мандарины и веселились. А в конце стали выбирать «Человека года». К каждому подходили с микрофоном и камерой. Гости называли разных людей, симпатичных мне, не симпатичных и даже отвратительных. Когда подошли ко мне, я рассказал эпизод, который видел по телевизору.

— Маленькая газель подошла к реке пить воду. Из воды выскочил огромный крокодил, схватил ее и потащил. Это заметил бегемот, который шел по берегу. И этот бегемот бросился на крокодила, дал ему пикулей, отнял газель и вытолкнул ее на берег. Вылез и сам. Облизал бедненькую и легонько подтолкнул мордой в попу: «Иди, гуляй, дурашка!»

Кандидатуру этого бегемота я и предложил на «Человека года».

— Почему бегемота?

— Он даже знаком с этой газелью не был. Корысти никакой, а рисковал.

В новогоднюю ночь «Встречу Нового года в Останкино» смотрели всей семьей. Как я подъехал к парадному подъезду, не показали, и как предложил выбрать «Человеком года» бегемота, тоже не показали. Показали, как я стою на втором плане за Софией Ротару и ем мандарин.

Между прочим. По телевизору бывший комсомольский вожак, ныне миллиардер, на встрече со студентами учит: если хотите добиться успеха, думайте только о себе.

«Это ваши проблемы» — крылатая фраза того времени.

В кинотеатрах идут американские блокбастеры с убийствами, пытками и насилием, то же самое в видеотеках (их открылась уйма), то же самое по телевидению, то же самое снимают и наши кинематографисты. То же происходит и в жизни. А мне что снимать? Вспомнил повесть Александра Володина «Происшествие, которого никто не заметил». Простая, светлая сказка. Скромная и застенчивая девушка Настя помогла старушке дотащить до квартиры велосипед. Оказалось, что старушка колдунья. Она сказала Насте: «Вижу, ты не совсем еще сволочь. Могу выполнить два твоих желания». И Настя стала красавицей. Но это ее не радовало. Никто ее не узнавал (кроме мамы). Подруги встречали враждебно. Повышенное внимание мужчин смущало. В довершение всего в Настю влюбился муж лучшей подруги. Подруга в отчаянье готова покончить с собой. Настя побежала к колдунье и попросила вернуть все обратно. На следующее утро Настя проснулась прежней Настей.

Позвонил в Ленинград Володину. Саша сказал, что по этой повести уже снимался фильм, но он настолько не получился, что даже не вышел на экран.

— Сюжет не для кино.

— Давай хотя бы попытаемся.

Саша сказал, что от него будет мало толку, и посоветовал пригласить Игоря Можейко (Кира Булычева), мы втроем писали сценарий «Слезы капали».

— С Игорем я встречался. Он, к сожалению, занят.

— Тогда мой совет, пригласи Александра Адабашьяна, не пожалеешь. (Володин и Адабашьян работали вместе на фильме «Пять вечеров» Никиты Михалкова.)

Адабашьян прочитал повесть и сказал:

— Я — за. Только надо обязательно уговорить и Александра Моисеевича.

Уговорили. Володин приехал. Начали работать. Работалось трудно. Это был совсем не мой материал. И если бы не Саша Адабашьян, мы с Володиным вряд ли закончили бы этот сценарий.

Действие сказки мы перенесли из конца шестидесятых в 91 год. Современность решили показывать гротескно. Но действительность обгоняла нас. И то, что вчера казалось перебором, сегодня становилось реальностью.

Придумали: на улицах и во дворах города крышки от люков украли и сдали на металлолом.

А когда выбирали место съемки и попросили дворника показать, где у них люк, у люка не было крышки.

— А где крышка?

— Унесли. Сейчас все железное несут.

— А где у вас еще люк, нам нужен с крышкой.

— Люк вон, возле столба, но там тоже крышки нет.

К тому времени воровали не только крышки от люков, но все, что могли унести, даже железнодорожные рельсы и электрические провода (многие городки и деревни остались без железнодорожного сообщения и без света).

Придумали: в магазине, где работает Настя, ничего, кроме ластиков, нет. А когда выбирали магазин, в котором будем снимать, там и ластиков не было, были только пластмассовые треугольники, скрепки и настольные бюсты вождей.

Придумали: в Москве с электричеством проблемы, свет дают только по четным дням, и когда Настя едет на работу в нечетный день, вагон трамвая по рельсам тащит на буксире БТР (бронетранспортер).

Осенью на Чистых прудах прицепили трамвай к БТРу, посадили Настю у окна, поставили камеру пониже, так, чтобы тротуар не попадал в кадр, дали сигнал, и БТР потащил трамвай. И выяснилось, что прохожие на нас никакого внимания не обращают, никто даже не взглянул. (Мы боялись, что будут останавливаться и глазеть.) А когда трамвай остановили, чтобы вошел наш герой Саша, которого играл Валера Николаев, от трамвайной остановки к нам побежали люди и попытались войти в вагон. Мы их не пускали:

— Товарищи, сюда нельзя, здесь киносъемка! Неужели вы не видите, что этот трамвай не действующий, киношный, его БТР тащит.

— Электричества нет, вот он и тащит. Наконец-то снизошли, о людях подумали!

Придумали: посреди людной улицы военный хор с оркестром поет песню: «Вот возьму и повешусь. И меня закопают...» Прохожие останавливаются. Сочувственно слушают.

В то время начали выводить советские войска из Германии, а куда их деть, никто не знал.

Осенью возле метро «Кропоткинская» у памятника Энгельсу соорудили временную эстраду, поставили военный хор, оркестр. Все в форме, при погонах и орденах. Дирижирует седой генерал. Запевает майор.

Майор: Вот возьму и повешусь.

Хор: Тру-ля, тру-ля, тру-ля-ля-ля-ля.

Майор: И меня закопают.

Хор: Тру-ля, тру-ля, тру-ля-ля-ля-ля.

И вот оркестр гремит, майор заливается, а прохожие идут мимо, даже не оглядываются. Лишь один гражданин приостановился, но не послушать, а прикурить.

— Вас не удивляет, какие песни теперь поют военные? — спросил я.

— А чего тут удивляться? Денег не платят, вот они и плачутся. Это еще что! Говорят, позавчера на Манежной хор Большого театра «Мурку» пел.

Между прочим. Поскольку «Настя» добрая сказка, хотелось, чтобы город выглядел приветливо. А все строения в то время были потрескавшимися, облупленными, с грязными подтеками. Везде полно мусора. На улицах, особенно в центре, толпы продавцов. Прошла денежная реформа — и люди обнищали. Продавали все: посуду, одежду, книги, картины, украшения. Но, самое горькое, продавали ордена. Ордена, которыми так гордились в той жизни.

Придумали: солдат, у всех на виду, из танка сливает шлангом бензин в «жигуль» элегантной женщины.

Снимали эту сцену на смотровой площадке напротив МГУ. Снимали без света, длиннофокусным объективом, с тротуара, чтобы не останавливать движение (денег на милицию не было). Пока ждали солнца, к нашему «жигулю» начали пристраиваться в хвост другие легковушки, образовалась очередь.

— Прогнать? — спросил второй режиссер Юсуп Даниялов.

— Пусть стоят, — сказал Паша Лебешев. Он снимал этот фильм.

Последний из очереди, хозяин «Москвича», подошел к солдату и потребовал, чтобы больше двух литров в одни руки не наливал и отпускал бензин только машинам с московскими номерами.

— Это почему только с московскими?! — Из «Нивы» вышла плотно сбитая женщина в спортивном костюме. — Упыри столичные! — закричала она. — Всю страну америкосам продали, а теперь к армии присосались, паразиты!

— Алё, гражданочка, ты со словами поаккуратней, а то договоришься!..

— Ты меня не пугай, не те времена! Чирей ваша Москва на жопе страны!

Я понял, что пора вмешаться, и объявил в мегафон:

— Товарищи, бензин продаваться не будет. Это киносъемка!

— Какая еще киносъемка?

— Фильм снимается. Это актеры.

— А что ж вы раньше молчали? — возмутился водитель «Волги», который был в очереди первым.

— Погоди ты! Вы что, этот позор всему миру показывать собираетесь?! — заорал водитель «Москвича». — Не позволю! Только через мой труп!

Тут вышло солнце, и Даниялов взял у меня мегафон и объявил:

— Товарищи водители, быстро по машинам! Снимем этот кадр и всем нальем по два литра 93-го. Бесплатно!

Все, включая хозяина «Москвича», быстро сели по машинам.

Придумали: некий олигарх, собственник Московского метрополитена, когда узнал, что на подходе двухмиллиардный пассажир, решил по этому поводу устроить на станции метро презентацию. Дамы в вечерних туалетах, мужчины в смокингах, шампанское, оркестр. Вагоны поезда метро на этой станции замедляют ход, но двери не открываются. Для простых смертных станция закрыта. Голодные, унылые лица смотрят на танцующих, пьющих и жующих сограждан и медленно проезжают мимо.

Презентацию снимали на станции метро «Университет». Нижний вестибюль украсили шарами, гирляндами, построили эстраду для оркестра. На каждой колонне написали «миллиард» на всех языках. (Художником на фильме был Леван Лазишвили.) Одели актеров, эпизодников, массовку. Среди них бизнесмены, дамы, депутаты, звезды, бандиты, музыканты, манекенщицы, клоуны, юные барабанщицы. Всего человек триста. Снимать в метро можно только ночью с часа до пяти утра. К открытию метро для пассажиров в 5.30 все должно быть убрано, никаких эстрад, гирлянд и шаров. Смена получается очень короткая, снимали несколько ночей. Съемки напряженные, метраж большой, денег мало, снимать надо быстро.

На третью ночь, когда снимали в нижнем вестибюле эпизод «вручение шубы двухмиллиардной пассажирке», ко мне подошел мой ученик по режиссерским курсам Юлий Гусман (он у нас играл ведущего). Отвел меня в сторонку и взволнованно сообщил, что сейчас возле метро его остановил какой-то тип бандитского вида и велел передать главному, что, если завтра тот не принесет 50 тысяч зеленых, они взорвут весь этот цирк. Они ночью у метро водкой и проститутками торгуют, а мы все машинами заставили.

В комнате дежурной по станции собрались на экстренное совещание директор Сергей Баев, оператор Павел, второй режиссер Юсуп Даниилов, художник Леван Лазишвили и Юлик Гусман. Я сказал:

— Первое. Об этом ультиматуме больше никто не должен знать. Второе, надо выяснить, кто здесь «крыша».

— А чего выяснять, здесь главный Валентин Широкий, — сказал Паша Лебешев.

— Номер его телефона можно узнать?

— Попытаюсь. Утром позвоню.

Пришел домой, спать, конечно, не могу. Ровно в 9.00 позвонил Паша и дал мне телефон Широкого. Позвонил, объяснил, что киношники сегодня нищие, второй месяц без зарплаты сидим. Широкий сказал, что сочувствует, но от него к нам никто не приходил. Скорее всего, это студенты прикалываются. Там МГУ рядом.

— Снимайте спокойно.

— Как спокойно? А если взорвут?

— Не взорвут. Я пришлю пацанов, они решат все проблемы, если что.

Позвонил Баеву, рассказал о разговоре с Широким. Баев не успокоился, когда я приехал на съемку, он мне сообщил, что попросил помощь милиции и сейчас здесь от СОБРа десять человек.

— А где они?

— Не знаю, где-то здесь, они в штатском.

Начали снимать. Триста человек массовки. Среди них замечаю молодых людей спортивного вида. Явно не наши. А кто они? Может быть, это милиция, может быть, люди Широкого, может быть, это те, кто собирается нас взорвать. Дикое напряжение. Жду. Должен же кто-то подойти и спросить, принес я деньги или нет. Никто не подходит. Понял, что снимать дальше не могу. Остановил съемку.

— Быстро эвакуируй людей! — сказал я Даниялову. — Нет гарантии, что не взорвут.

— Георгий Николаевич, сработал СОБР, задержали рэкетиров, — сказал Даниялов.

— Чего ж вы молчите?

— Не хотели вас отвлекать. Они наверху, в комнате милиции.

— А вдруг это те, которые пришли нас защищать?

— Надо Юлика позвать, он видел.

И мы с Данияловым и Гусманом поднялись наверх. Там, в комнате милиции, сидели трое парней в наручниках.

— Говорят, что пришли сниматься, а талонов у них нет. И бригадиры массовки их не знают, — сказал командир СОБРа.

— Мы опоздали, не успели зарегистрироваться, — сказал небритый парень.

— Того здесь нет, — тихо сказал Гусман.

— Ладно, я знаю, кого надо спросить, — сказал я. Вышел на улицу, подошел к киоску возле метро.

Там ночью торговал сигаретами Лука, парнишка лет семнадцати, когда я выходил покурить, беседовал с ним о жизни и искусстве. (Лука собирался поступать во ВГИК.)

— Лука, ты людей Широкого знаешь? — спросил я его.

— Все может быть. А что?

Я ему все объяснил. Он сказал:

— Если это пацаны Широкого, скажу: «никого не знаю», а если незнакомые, скажу: «первый раз вижу».

Когда пришли в комнату милиции, небритый парень поприветствовал Луку:

— Привет, бизнесмен, как жизнь?

— Георгий Николаевич, этих я не знаю, — сказал Лука.

— Извини, Лука, обознался, — улыбнулся небритый.

Задержанных отпустили. Мы перед ними извинились и поблагодарили.

— А дальше что? Есть гарантия, что не взорвут? — спросил я командира СОБРа.

— Мы проверили, все чисто, взрывчатки точно нет. Людей тоже всех проверили, бригадиры подтвердили, что чужих нет. Снимайте спокойно, а мы будем присматривать.

Между прочим. В тот день у меня был первый сердечный приступ. Но, к сожалению, не последний.

На следующую ночь во время съемки ко мне подошел круглолицый, румяный, улыбчивый, сильно пьяный человек лет сорока и спросил:

— Георгий, хочешь, гопака станцую?! — Он запел и заплясал. — Подходит? Сними меня.

— Домой иди.

— Успеется. Лезгинку смотри!

Он начал танцевать лезгинку.

— Все, все, иди домой.

— Подожди, чечеточку посмотри, — он запел «Яблочко» и начал отбивать чечетку.

Я повернулся к старшему лейтенанту милиции.

— Почему пьяные на площадке?

— А откуда мне знать, что это не актер? — возразил лейтенант.

— Актер не актер, пьяных без всяких разговоров удаляйте с площадки!

— Сейчас сделаем.

Два милиционера подхватили танцора под мышки и потащили к эскалатору. Перед ними расступались дамы в декольте, мужчины во фраках, клоуны, священники, манекенщицы, цыгане, девочки-барабанщицы. А танцор громко пел: «Мама, мама, что я буду делать? Мама, мама, как я буду жить?..»

А потом задержали и меня. Было это так. Среди гостей любой презентации должны быть представители творческой интеллигенции. Этих представителей играли Юра Рост, Саша Адабашьян и я. И, как всегда это бывает, первым из гостей в лоскуты надрался представитель интеллигенции. Этого представителя играл я. Пьяный интеллигент начал буянить, а другой интеллигент, которого играл Юра Рост, должен был его утаскивать. Пока ставили свет, мы пошли репетировать на лестницу в конце зала. Я что-то выкрикиваю, размахиваю руками, а Юра тащит меня вверх по лестнице. Тут же два милиционера подбежали к нам, оттеснили Юру, подхватили меня под руки и потащили.

— Ребята, это режиссер! Он здесь самый главный, — крикнул Юра.

— А нам это без разницы! Он пьяный, а у нас приказ! — и, не останавливаясь, потащили меня дальше.

Милиционеры меня тащат, а я думаю: «...вот и хорошо, сейчас покурю в обезьяннике...»

Но до обезьянника меня не донесли. Юра Рост позвал старшего лейтенанта, меня освободили, и я был вынужден вернуться на площадку.

Между прочим. Когда писали «презентацию» и позже, когда снимали, у нас было сомнение — не перебор ли это? Оказалось, нет. Во время монтажа Лена Тараскина (она была монтажером на этом фильме) утром сказала:

— Плохие новости, Георгий Николаевич, нас опередили.

Оказалось, когда она вчера вечером возвращалась домой с работы и проезжала станцию «Маяковская», там была тусовка, почти такая же, как у нас в материале, только выбирали не двухмиллионную пассажирку, а демонстрировали моды. Те же барабанщицы, те же клоуны. И поезда также, не открывая дверей, проезжали мимо.

Придумали: в стране произошел военный переворот и в город вошли танки. И директор магазина, где работает Настя, Яков Алексеевич, радуется:

— Наконец-то! Взялись за ум!

А когда закончили первый вариант сценария, 19 августа 1991 года случился путч и в город действительно вошли танки. Защищать Белый дом и Ельцина собрались десятки тысяч москвичей.

На следующий день я поехал к Белому дому. Центр был перекрыт. Не пускали. Решил окольными путями добраться хотя бы до «Мосфильма». На Комсомольском проспекте навстречу мне шли танки. Приехал на «Мосфильм». Кушнерев сообщил, что мосфильмовцы решили организовать питание защитников Белого дома (собрали два микрика с продуктами), и Досталь просил, как только я появлюсь, к нему зайти. Пришел. Досталь сказал:

— Звоню в Белый дом выяснить, куда и кому привезти продукты, а с незнакомыми людьми там не хотят разговаривать. Позвоните вы, вашу фамилию они, наверное, слышали.

Я позвонил, представился, объяснил, зачем звоню.

— А откуда я знаю, что вы режиссер Данелия с «Мосфильма», а не провокатор из другого ведомства? — спросил защитник на том конце провода.

— Не знаю. Спросите что-нибудь про Данелия.

— Секундочку, — защитник повысил голос. — Товарищи! Тут человек говорит, что купил для нас продукты, утверждает, что он режиссер Данелия. Что спросить, чтобы убедиться, что это именно он?.. Что?.. Сейчас спрошу... (Мне.) Алло! Вы еще здесь? Вот тут говорят, на той неделе по ящику Данелия пел песню. Можете эту песню спеть?

— Попробую...

— Секундочку. Включаю громкую связь.

На том конце провода послышался гул голосов, ясно, что народа в помещении много.

— Внимание! — призвал присутствующих защитник. — Сейчас он споет. (Мне.) Давайте, пойте!..

Я спел в трубку:

— Ну как, определили? — спросил защитник, когда я умолк.

— Голосок слабенький, — сказал кто-то.

— Да, не Шаляпин, — сказал другой.

— Ребята, мы не вокал оцениваем. У нас вопрос: режиссер Данелия это или кто-то еще! — сказал защитник.

— Это Данелия, — сказал женский голос.

— Уверена?

— Да.

— Слушаю вас, товарищ Данелия, — сказал защитник.

— Секундочку, — я передал трубку Досталю.

И он договорился, куда и когда подъедут наши микрики и кто их встретит.

Между прочим. Когда снимали фильм «Слезы капали», мне очень хотелось, чтобы там была песня на стихи Гены Шпаликова «Людей теряют только раз...». Канчели написал музыку. Записали аккомпанемент, приглашали певцов. Мне все время казалось, что они поют не так, я поправлял, подсказывал.

— Пропой под фонограмму, — сказал Канчели. — Понятнее будет, что ты хочешь.

Когда в тонстудии записывали пробный вариант песни, приехали с телевидения брать интервью у Канчели. Заодно сняли и меня. А потом этот кадр показали в «Кинопанораме». И тут же раздался телефонный звонок из Ленинграда:

— Ты уже и запел? — спросил Виктор Конецкий. — Теперь тебе осталось только в балете на пуантах поплясать.

Когда вернулся с «Мосфильма» домой, Галя вручила мне значок с двуглавым орлом, который купила возле метро «Кировская»:

— Ты наш защитник, и я тебя награждаю орденом.

Через два дня все кончилось. Защитники победили. Мы радовались началу новой жизни. Светлой и справедливой.

По этому случаю Досталь собрал на «Мосфильме» правление. Я приехал с Галиной наградой на лацкане пиджака. Меня спросили:

— Это что?

— Орден, — пошутил я.

— Какой такой орден?

— Новый, российский. Вот видите, двуглавый орел. Вчера вечером вручили.

— За что?

— За защиту Белого дома.

— Когда ты успел защищать? Ты же здесь был.

— Я для них питание организовывал.

— Питание мы все организовывали.

— Но звонил-то я. Меня и вызвали.

— А про нас не мог сказать?

— Всех нас чересчур много. Вообще бы никому не дали.

— Ну что ж, поздравляем.

Между прочим. В 2000 году умер мой близкий друг Лева Оников. До перестройки он работал в ЦК, в отделе пропаганды. Отпевали его в церкви. Народу было много, были и его бывшие сослуживцы. В недалеком прошлом стойкие атеисты, сейчас они осеняли себя крестами. Вышел покурить на улицу. Там уже стоял и курил бывший работник отдела культуры ЦК. Стоим, курим. Я спросил, как он, где он. Сказал, что квартиру в центре сдает, снял однокомнатную на окраине.

— Кстати, Георгий Николаевич, а кто вам в 91-м вручил орден «Защитник Белого дома»? — спросил он.

— Жена. А что?

— Письмо получили, от вашего коллеги. Написал, что продукты покупали все, а орден получил только шустрый Данелия.

— А кто написал?..

— Вот этого я вам не скажу.

— Тогда я буду плохо думать обо всех.

— И не ошибетесь. Сегодня основной тезис: человек человеку — волк.

Вопрос с двумя Настями еще на стадии сценария был для меня самым сложным. Настя-первая — тихая, скромная, застенчивая, незаметная. На нее никто не обращает внимания. На Настю-вторую все обращают внимание. Она — яркая, сексуальная, ослепительная. Но при этом зритель должен верить, что первая и вторая Настя — один человек. Но как этого добиться?

На роль Насти-первой Таня Саулкина привела Полину Кутепову. Мы порепетировали, и я утвердил ее без кинопробы.

— А тебе не кажется, что для Насти-первой она чересчур хорошенькая? — спросил Паша Лебешев.

— А мы ее упростим, будем снимать без грима.

На роль Насти-второй мы пересмотрели всех красавиц: актрис, манекенщиц, любовниц знакомых, искали и среди проституток. Россия — страна богатая красавицами, были девушки потрясающей красоты, но все не то. Не Настя. В итоге на роль Насти-второй мы утвердили Иру Маркову, тихую, скромную, застенчивую, красивую, но не броскую девушку.

Снимали сцену, где Настя уговаривает Толика пойти к ней в гости, чтобы успокоить маму. Чтобы Настя понравилась Толику, Полина изменила походку, манеры, голос, осанку, и Настя в этой сцене стала уверенной, знающей себе цену.

Паша Лебешев подозвал меня и сказал:

— Посмотри в объектив! По-моему, она должна играть обеих. И первую, и вторую!

— Зачем мне объектив? Я и так это вижу, не слепой. Только как мы объясним, почему ее никто не узнает в новом облике? — спросил я.

— А гримеры на что? Ты только прикажи, они Настю-первую так нарисуют, что все от нее шарахаться будут, — сказал Паша.

— Нет, Паша, главная героиня у нас Настя-первая, и зритель должен не шарахаться от нее, а любить.

И подумал: «Ира Маркова так счастлива, что мы ее снимаем. И если... для нее это будет неизлечимая травма на всю жизнь!»

Вопрос с двумя Настями я так и не решил. Это и была та опасность, о которой предупреждал Александр Володин.

Между прочим. У Полины Кутеповой есть сестра Ксения, тоже актриса. Они близнецы и очень похожи. В первый день озвучания Полина немного опоздала, джинсы на коленке у нее были мокрые и разорваны:

— Вышла из подъезда — там лед, лужа, поскользнулась и шмякнулась, — объяснила она.

Когда смена закончилась, Полина попросила:

— Георгий Николаевич, можно Ксения придет, посмотрит, она никогда не была на озвучании.

— Ну, конечно.

На следующий день появились обе. Одеты одинаково. У Полины джинсы опять порваны и мокрые.

— Опять упала?

— Это Ксения, Георгий Николаевич.

— А я заплатку уже поставила, — сказала Полина (на ее джинсах была аккуратная, еле заметная заплатка).

— Вышла из подъезда — там скользко, лужа, поскользнулась и грохнулась, — объяснилась Ксения.

Полина Кутепова — моя любимица.

Сашу играл Валера Николаев. Кроме того, что он замечательный актер, он еще великолепный гимнаст и первоклассно танцует степ. И поэтому в фильме, когда пьяный Саша заходит в трамвай, он отбивает чечетку. Маму Насти сыграла Галина Петрова. Начальника — Александр Абдулов. Старуху-колдунью — Нина Тер-Осипян. Бандита — Савелий Крамаров. Управдома — Роман Мадянов. А директора магазина канцтоваров Якова Алексеевича — Евгений Леонов.

Пожилой Яков Алексеевич не понимает и не принимает перемен. Поскольку в магазине товаров нет и продавать нечего, он в своем кабинете с утра до вечера смотрит телевизор. А там на его глазах летит в пропасть страна. Падают самолеты, переворачиваются поезда, тонут корабли, закрываются заводы, институты, шахты, о мостовую стучат касками шахтеры, бастуют врачи и учителя. Льется кровь в Карабахе, в Приднестровье, в Абхазии, сотни тысяч беженцев. И все это перебивается рекламой американских шампуня, женских прокладок, памперсов и лака для ногтей. В итоге Яков Алексеевич не смог сдержаться, схватил со стола гипсовый бюст Ленина, всю жизнь почитаемого им вождя мирового пролетариата, и запулил им в экран телевизора. Экран разбился, телевизор замолк. Когда сняли этот кадр, Женя сказал:

— Ты не представляешь, какое я получил наслаждение! Только теперь такая проблема. Сейчас приеду домой, а там по ящику та же реклама идет. А вот запулить в экран пепельницей побоюсь, Ванда ругаться будет (Ванда — жена Леонова).

— Знаю только один способ: не включай телевизор, — сказал я.

Эта роль оказалась последней ролью Евгения Леонова в кино. Трудно дальше мне было работать без него. Столько лет мы работали вместе! Женя говорил, что я снимаю его во всех фильмах, потому что думаю, что он мой талисман, а я говорил, что снимаю его, потому что он мой камертон.

Иностранца сыграл корреспондент немецкой газеты «Штерн» мой друг Норберт Кухинке (он играл датского профессора Хансена в фильме «Осенний марафон»).

В магазин канцтоваров, где работает Настя, приходит иностранец и покупает настольный бюст Карла Маркса, который одиноко стоит на полке. Директор магазина Яков Алексеевич (Леонов), увидев это, предлагает ему приобрести весь комплект и выносит из подсобки бюсты многих коммунистических вождей. Иностранец купил все, кроме Брежнева.

— Возьмите, — уговаривает Яков Алексеевич. — Брежнев уже большой дефицит.

Когда съемки закончились, Норберт попросил, чтобы ему продали эти гипсовые бюсты. И мы ему подарили: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Хрущева, Буденного, Микояна, Брежнева, Горького и гипсового пионера с горном — все, что нашлось на складе.

Между прочим. Сейчас все эти вожди дефицит.

Когда Юра Рост прочитал сценарий «Настя», он спросил, кого я планирую на роль старухи. Я сказал, что скорей всего Нину Мамиконовну Тер-Осипян.

— Ты уже говорил с ней?

— Пока нет.

— Пригласи Марину Неелову.

— На старуху?! Марину на Настю надо было пробовать.

— А ты посмотри. Она гениально показывает старух. Давай пригласим ее к тебе на чай.

Юра Рост живет надо мной, а Марина на той стороне Чистых прудов. Вечером Юра привел ко мне Марину. Попили чаю, обсудили киношные и театральные новости, вспомнили поездку в Венецию (мы с Мариной с «Осенним марафоном» ездили на венецианский фестиваль), потом Юра попросил Марину показать старушку.

Марина показала.

— Потрясающе! — сказал я.

И мы с Ростом стали уговаривать ее сняться в моем фильме в роли колдуньи. Уговорили.

Через месяц снимали в подъезде дома Боткина у Покровских Ворот эпизод, когда колдунья возвращается домой, а Настя тащит за ней вверх по лестнице ее велосипед. Чтобы не мешать жителям подъезда, снимали в ночную смену. Грим и костюм Марина придумала сама. Играла она остро, ярко, комедийно. Во время съемки группа еле сдерживала смех. После каждого дубля Юра Рост (он, конечно, тоже пришел на съемку) восклицал:

— Великолепно!

Когда съемка закончилась, я сказал:

— Браво, Марина! — и поцеловал ей руку.

Пришел домой. Принял душ. Сел пить чай. У меня включился сигнал тревоги: что-то не то... Через день материал напечатали, и мы посмотрели сцену на экране. Понял, Настя с колдуньей из разного кино! Или надо, чтобы все играли в той же гротескной стилистике, что и Марина, или... Купил большой букет роз, пошел к Марине. Поднялся на этаж. Позвонил. Дверь открыла Марина.

— Так... Понятно... — сказала она.

— Марина... — начал я.

— Можно я сама скажу? — перебила Марина. — Сольный номер? Не вписалась в ансамбль?

— Марина...

— Все. Забыли. Заходите, Мастер, я вас пирожками угощу, — улыбнулась Марина.

Пирожки были с зеленым луком. Мы с Мариной, как и прежде, друзья-приятели. Колдунью сыграла Нина Мамиконовна Тер-Осипян.

Музыку к фильму «Настя» написал Андрей Петров. Этот фильм ему понравился сразу. Так было не всегда. Андрей написал музыку к шести моим фильмам: «Путь к причалу», «Я шагаю по Москве», «33», «Совсем пропащий», «Осенний марафон», «Настя». В 2004 году на «Кинотавре» был юбилейный показ фильма «Осенний марафон». Марк Рудинштейн пригласил на фестиваль актеров Олега Басилашвили и Галину Волчек, композитора Андрея Петрова с женой и меня.

После просмотра Андрей сказал:

— Гия, хороший фильм. Мне понравился.

— Ты говоришь так, будто первый раз его посмотрел.

— Так оно и есть. Тогда я его больше слушал, чем смотрел.

Оказалось, до этого просмотра фильм «Осенний марафон» Андрею активно не нравился. И вот почему: он написал к этому фильму много музыки, почти на все девяносто минут. Мы ее записали с большим оркестром. Но во время монтажа я понял, что в большинстве эпизодов музыка ничего не добавляет, и не стал ее ставить. И Андрей, когда двадцать пять лет назад смотрел фильм, с обидой отмечал: «И этот номер не поставил, и этот...» (В фильме осталось всего три номера музыки). И вот теперь, через четверть века, Андрей забыл про музыку, которая не вошла, и даже сказал:

— Правильно, что ты минимально музыку использовал. Так она лучше звучит.

Между прочим. Я благодарен судьбе, что мне выпала честь работать с такими композиторами, как Андрей Петров и Гия Канчели.

Наверное, самое трудное и непривычное для меня на этой картине было то, что деньги на фильм я должен был сам доставать, выпрашивать, выклянчивать. До этого государство полностью финансировало производство фильмов, а сейчас только частично. В Госкино нам дали мало денег и сказали:

— Ищите спонсора.

— А что это такое? — спросил я (тогда это слово я услышал первый раз).

Между прочим. За время перестройки словарный запас обогатился новыми словами: спонсор, консенсус, киллер, дилер, пиар, инвестор, визажист, менеджер, криэйтор, лох, отморозок, путана, гей... И это далеко не полный их перечень.