Кот в сапогах

ГЛАВА II Две Франции

Буонапарте со своим адъютантом Жюно направлялись на улицу Нёв-де-Пти-Шан с визитом к Баррасу, когда столкнулись с целой оравой всадников, преградивших им дорогу. Оба догадались, что это военные, по их лихой манере красоваться в седле, держа руку на сабельной рукоятке, но было не понять, от какого они отбились полка. Только кожаные ремни и перевязи всадников отвечали воинскому регламенту. На них были куртки, обесцвеченные дождями, на головах трофейные вражеские шлемы, сабо вместо сапог или сапоги с картонными подошвами, подвязанные веревкой. Рослый усач без нашивок, хотя, должно быть, он был по меньшей мере капралом, обратясь к подошедшим, жестко сказал:

— Поворачивайте назад, граждане.

— Я генерал Буонапарте!

— Не знаю такого.

— Зато я знаю Барраса!

— Мне на это плевать.

— Он ждет нас.

— Это вряд ли.

— Пропустите их, — сказал Баррас, выходя из дому в мундире и со своим трехцветным плюмажем. Бонапарт, а за ним и Жюно устремились навстречу виконту:

— Ты уезжаешь?

— В Лилль.

— Выведешь оттуда войска?

— Вывезу гигантский обоз муки. Я чую, что запахло гражданской войной, генерал. После всеобщего одурения, после слез, что полились заново, до моего слуха теперь доносится глухое ворчание. А ты, стало быть, ничего не слышишь? И не видишь? И, что ни день, не встречаешь на пути похоронные дроги?

— У меня есть глаза и уши, гражданин Баррас.

— Ну а у меня их сотня. Донесения моих агентов усиливают тревогу. Никогда еще сборища не были столь многолюдны и возбуждены. Распространяются опасные слухи, болтают, будто наши карабинеры и жандармы будут заменены немецкими наемниками, это те же грязные бредни, что, помнится, переходили из уст в уста весной тысяча семьсот восемьдесят девятого. Болтают, будто число депутатов возросло и им выдают половину платы наличными, а мюскадены обжираются сдобными булочками, когда у пекарей и муки-то больше нет. Говорят, что армия возьмет Париж в кольцо, чтобы защитить Конвент…

— А что это за эскорт? — Буонапарте показал на всадников.

— Мне удалось вызвать из Гонесса только стрелковый полк, вот я и выезжаю с эскадроном, который занимался реквизициями зерна в наших селениях.

— На площади у Рынка, — вмешался Жюно, — я сегодня утром видел сотни повозок с овощами.

— Их не хватит! Предместье Сент-Антуан гудит. Не нравится мне это.

Баррас вытащил из кармана редингота брошюру и протянул Буонапарте:

— Пять сотен экземпляров этой книжонки вчера были распространены по городу. Она призывает народ восстать, чтобы получить хлеб.

Виконту подвели коня, он поставил ногу в стремя и лихо вскочил в седло.

— А я? — спросил Буонапарте.

— Ты?..

— Мне-то что делать?

— Ничего.

— Как это?

— У тебя нет места службы.

— Но я могу быть полезен!

— Что ж, обратись в Военное министерство, попробуй убедить их в этом.

И виконт со своими оборванными егерями рысью поскакал прочь, покинув Буонапарте во власти весьма горьких раздумий. Генерал в отпуску постоял, нервно постукивая себя тростью по сапогу, когда же всадники скрылись за поворотом улицы, скомандовал своему адъютанту, как и он сам, оставшемуся не у дел:

— Ступай в Пале-Рояль, Жюно, послушай, о чем там толкуют, потом доложишь мне, каково настроение публики. Я буду у Пермонов.

— Я присоединюсь к тебе через час, генерал.

Отдав приказ, пускай всего лишь Жюно, он испытал некоторое облегчение: навязанная ему скромная роль зрителя была нестерпима. Сперва они зашагали рядом, потом адъютант свернул направо, к Пале-Роялю, Буонапарте же по улице Вивьен двинулся в сторону улицы Дочерей святого Фомы, где на третьем этаже дома с меблированными комнатами под названием «Обитель Спокойствия» обитала мадам Пермон, подруга детства его матери. С одной стороны, ее апартаменты служили местом сходок корсиканских эмигрантов, с другой — игорным домом: мадам Пермон, утверждавшая, что ее род восходит к императорам Трапезунда, организовывала там неистовые картежные баталии, ибо ей причиталась доля со ставок. Сюда стоило заходить в основном для того, чтобы узнать последние новости. Так Буонапарте проведал, что англичане 50-го пехотного полка захватили его фамильный дом в Аяччо: на первом этаже разместили оружейный склад, а опустошенные комнаты лейтенант Форд превратил в казарму для своих людей.

— Кот в сапогах! Кот в сапогах!

Одиннадцатилетняя Лора Пермон с балкона заметила Буонапарте, когда он шел через двор, и тотчас оповестила об этом мать и присутствующих гостей — аббата Арриги и господ Арена и Маэстраччи. Насчет своего сказочного прозвища Буонапарте был в курсе. Он обзавелся им несколько лет назад. Закончив высшую военную школу в Бриенне, он зашел к Пермонам, желая показаться в новеньком мундире. Но поскольку ноги у него были тощие, а сапоги оказались широковаты, Лора и ее старшая сестра Сесиль при виде его покатились со смеху: «Кот в сапогах!» Шутка ему совсем не понравилась, но он стерпел. Что до этих сапог, они приводили мадам Пермон в ярость: будучи сухими, пронзительно скрипели, стоило ему ступить на пол, когда же намокали, при попытке подсушить их у очага начинали вонять, так что бедной мадам Пермон приходилось все время подносить к носу надушенный платочек. Но она нашла выход: в плохую погоду горничной было велено, едва генерал появится на пороге, снимать с него эти пресловутые сапоги с отворотами и чистить в прихожей. Сейчас на улице было сухо, и проклятые сапоги ограничивались скрипом.

— Наполеон, что привело вас сюда? Зов сердца или желудка?

— Сердце, бесценная мадам Пермон, разумеется, сердце, и оно же, вещее, побуждает меня закрыть это окно. Уж не знаю, над чем ваша Мариэтта колдует там на кухне, но чую аромат, за который завистливые соседи, чего доброго, донесут на вас, как на спекулянтку.

— Вот еще! — фыркнул аббат Арриги.

— И меня арестуют за незаконное приобретение пулярки?

— При том, — подхватил аббат, — что я эту курочку сам купил в провинции.

— Надлежит опасаться всего и не доверять никому. Я только что расстался с Баррасом, он обрисовал мне положение в предместьях в самом черном свете. Мадам Пермон, вам следовало бы погрузить свои вещи в берлину и поспешить к мужу в Бордо. Здесь, в Париже, все висит на волоске.

— Ах, и правда! — воскликнула юная Лора. — Я вчера ужасно перепугалась.

— Расскажите же вашему Коту в сапогах, что вас так встревожило, мадемуазель Лулу.

— Мы собрались с Мариэттой в лавку купить ленты и кусок шелка, мама не хотела, чтобы мы шли пешком, поэтому мы взяли фиакр. Но на бульваре пьяные женщины стали кричать: «Долой Конвент! Подайте нам сюда наших патриотов!» Эти мегеры потребовали, чтобы кучер открыл дверь нашего экипажа, но он воспротивился и, пустив в ход кнут, стал отгонять их прочь. Я сказала ему, чтобы он сделал, как они просят, а сама приготовила двадцатифранковый ассигнат, держала его в руке. Но тут огромная фурия распахнула дверцу и как схватит меня в охапку! Я побледнела, задрожала…

— Но мадемуазель Лора не плакала, — похвасталась своею подопечной Мариэтта, подавая на стол золотистую пулярку.

— Это из гордости, — поддразнил Буонапарте. — Мадемуазель Лора не желала расплакаться перед неотесанными бабами.

— Короче, — подытожила мадам Пермон, — эти женщины пропустили фиакр, и все закончилось благополучно.

Она поманила гостей к столу, где аббат, вооружась ножом, с видом заправского стратега примеривался к операции разделки курицы.

— Я говорил серьезно, — напомнил Буонапарте, садясь.

— Нам известно, что вы никогда не шутите, — отозвался Арена, повязывая себе на шею салфетку.

— Мадам Пермон, вы рискуете, покупая провизию за городской заставой. Хотя бы тем, что на вас могут напасть по дороге.

— Все предусмотрено, Наполеон, не беспокойтесь так.

— И все-таки меня это тревожит.

— Но не станем же мы в самом деле есть собак!

— Они слишком тощие, — со смехом вставила Лора.

— Или ту рыбу, что продают на рынке Мартен, — продолжал аббат, отделяя куриную ножку. — Эта рыба с площади Мобер невесть когда подохла, сгнила наполовину, а они ее сбывают.

Мадам Пермон была дамой ловкой, Буонапарте об этом знал. Ей привозили контрабандную белую муку с юга, друзья-корсиканцы снабжали ее рыбой из Ножана, свежими овощами. Уже при Терроре она, будучи в Тулузе, получала сообщения о столичных новостях в записочках, упрятанных то в тесте, то среди утиных окорочков, в коробках с искусственными цветами, за шляпной подкладкой. Она перевела разговор на другое:

— А вы, Наполеон, ладите с вышестоящими?

— Они выше по чину, не более того.

— И как у вас идут дела?

— Да никак. Я могу стать кем угодно — китайцем, турком, готтентотом. Захочу отправиться в Турцию или Китай — что ж, значит, именно там мы с успехом потесним силы англичан.

Снаружи раздалась ружейная пальба. Но коль скоро она тут же затихла, сотрапезники молча принялись за свой завтрак, который, однако, был вскоре прерван: они услышали на лестнице чьи-то торопливые шаги. Кто-то опрометью взбежал на третий этаж и застучал в дверь.

— Открыть? — шепнула перепуганная бонна Мариэтта.

— Да, — обронила мадам Пермон.

— Те, кто опасен, не стучатся, — заметил Буонапарте. — Они открывают двери ударом ноги.

Мариэтта открыла, и перед ними предстал Жюно, покрасневший от бега, в развязавшемся галстуке:

— Бунт!

Дав мадам Пермон совет хорошенько забаррикадироваться в доме, Буонапарте надвинул шляпу на глаза, сунул под мышку трость и вместе с Жюно и аббатом поспешил на улицу. Им не потребовалось долго бродить, чтобы убедиться, что беспорядки начались. Кучка граждан, кипя гневом, обрушила свое возмущение на запертые ставни булочной. Беснующиеся женщины подбадривали криками оборванцев, лупивших по витрине железными прутьями. Подсаживая друг друга, они добрались до окон второго этажа, высадили ставни, вломились внутрь и вытащили на обозрение толпы человека, отчаянно дрыгающего ногами. «Это булочник!» — завопила одна из женщин. В воздух разом взметнулись сжатые кулаки и каскады брани, вой множества глоток требовал его головы:

— Ты припрятывал муку!

— Да нет же, я вам клянусь, что нет…

— А вот мы сейчас посмотрим!

— Лжец!

— Я ничего не мог, не от меня же зависит…

— Спекулянт! Мы из-за тебя голодаем!

Ставни на первом этаже в конце концов треснули под ударами, и в магазин хлынула орава граждан.

— Хоть бы они ничего не нашли, — пробормотал аббат.

— Вы не хотите, чтобы они поели? — спросил Жюно.

— Они же прирежут бедного малого, если найдут мешки с мукой.

— Если они найдут эти мешки, — сказал Буонапарте, — значит, булочник вор и заслужил такой жребий.

Аббат оглянулся на генерала, тот был бледен как полотно.

— Вам плохо, Наполеон?

— Мне? Нет, мне очень хорошо, это Франции плохо.

Буонапарте не выносил толп, которые невозможно обуздать, он презрительно именовал их чернью. В 1792 году он присутствовал при захвате Тюильри, это оставило у него ужасное воспоминание. Спекуляции недвижимостью в ту пору интересовали его куда больше, чем революция: он изыскивал дома, сдающиеся внаем, чтобы снимать их, а затем выгодно сдавать другим нанимателям. В трагический день 10 августа, когда народ взял приступом дворец, ему как зрителю событий посчастливилось занять прекрасное место: он гостил у Фоше, тот приходился родней его товарищу по военному училищу Бурьенну и торговал мебелью на площади Карусель. Происходящее взбесило Буонапарте: если бы ему поручили командовать охраной, этой сволочи никогда бы не прорваться! Он тогда ограничился тем, что спас гвардейца-швейцарца, которого толпа хотела растерзать. Ныне такая же толпа накинулась на булочника. Что он, генерал, мог тут поделать? Военный комитет не доверяет ему, его приятель Баррас за него не вступился, так что теперь он будет смотреть и пальцем не шевельнет. Секции предместий вооружаются — Жюно, по его словам, только что в Пале-Рояле слышал толки об этом. И хорошо, и пускай простонародье, вооружась, выступит против Конвента, пусть они грабят, жгут — Буонапарте останется в стороне. Булочника вытолкнули из окна в толпу голодных, и она обрушилась на него.

— Нам здесь делать нечего, — сказал Буонапарте.

Он взял Жюно за руку, и они быстро двинулись прочь, держась поближе к стенам домов.

— Эй-эй! — взвизгивал не поспевавший за ними аббат Арриги. — Подождите меня!

— Я сыт по горло, насмотрелся. Сцены подобного сорта будут разыгрываться в Париже все чаще и становиться все гаже. Ты был прав, Жюно: это бунт, он назревает.

Аббат догнал их:

— Вы куда?

— К мадам Пермон, — сказал Буонапарте. — Мы не доели вашу пулярку.

Слесарь Дюпертуа ворвался в парк Пале-Рояля во главе сотни рабочих и ремесленников, по большей части бывших якобинцев; на своих шляпах они мелом написали: «Хлеб!» или «Конституция 93-го!», как будто в их власти было воскресить Марата и Робеспьера. Багры, шилья, кухонные ножи, молотки — их рабочий инструмент заменял им оружие. Это вторжение напугало девиц, крутившихся под аркадами, и они разбежались по этажам. Рестораторы запирали свои ворота, лавочники впопыхах покрепче задраивали надежные деревянные ставни. Какой-то торговец домашней птицей малость замешкался — и тотчас почувствовал, как чьи-то руки, схватив за ворот, поднимают его в воздух и швыряют в витрину. Рабочие, орудуя палками, сметали со своего пути торчащие осколки битого стекла, чтобы добраться до кур, которые красовались на витрине, жирные, словно нотабли, меж тем как другие, вытащив из ярмарочного балаганчика пеликана, прикончили его ударами молотка и тотчас же ощипали. Начался полнейший кавардак. Буржуа удирали кто куда под сенью каштанов; девицы наблюдали за представлением, теснясь у всех окон и на каменных балконах домов, окружающих парк.

— Вон там! — закричал Дюпертуа.

Он указывал пальцем на «Кафе де Шартр», где за смехотворной баррикадой из опрокинутых столов и стульев сгрудились мюскадены.

— Видишь в ихнем стаде, правее, того блондинчика? — сказал Дюпертуа рослому трактирщику, вооруженному вертелом.

— Который весь тоненький, как иголка?

— Этот сопляк командовал господчиками, когда они ко мне заявились меня отдубасить.

— Ну, когда нас много, им слабо.

— Долой Конвент!

— Долой шиньоны и гребешки! — заорал Дюпертуа мюскаденам.

Предводительствуемые слесарем и его приятелем трактирщиком, мятежники гурьбой ринулись на приступ «Кафе де Шартр». Они расшвыривали столы и стулья, уложили нескольких молодых людей, не успевших улизнуть. Дюпертуа не спускал глаз с Сент-Обена. И вот он ринулся в атаку. Молодой человек отмахивался, вертя своей узловатой палкой, но слесарь ухватился за нее и, шарахнув об столб, сломал, будто хрупкую веточку. Сент-Обен подхватил стул и прикрылся им, как щитом, но слесарь с такой силой колотил по нему деревянной подошвой своего башмака, что молодой человек поневоле пятился. Дюссо подоспел к приятелю на подмогу с поднятой тростью, ударил Дюпертуа по спине, но тот обернулся:

— А тебе чего? Неймется?

— Ага! — отвечал Дюссо, гордо напыжась.

Великан взял его за грудки, притянул и врезал коленом в живот. Мюскаден скорчился в три погибели, выронил трость, зашатался, мешком рухнул наземь, и его, визжащего, как поросенок, тут же поволокли за волосы к фонтану. Сент-Обен, пользуясь передышкой, помчался наутек в надежде выбежать за пределы Пале-Рояля, но рабочие поймали его за фалды, когда он уже был на лестнице, и грубо потащили назад к «Кафе де Шартр», где в это время били стекла, швыряя в них стульями. На щуплых надушенных и разодетых вояк повсюду шла охота: их толкали на песок, на битые стекла, припирали к стволам деревьев; мятежники с громким смехом забавлялись тем, что трепали их прически, вырывали гребни из волос, ножами отчекрыживали прядки, потом сталкивали юнцов в фонтан. Сент-Обен избежал этого, но лишь затем, чтобы схлопотать от Дюпертуа кулаком в глаз; оглушенный, он пошатнулся и, получив подножку, плюхнулся на землю.

— Прекратить!

Патруль Национальной гвардии со штыками наперевес скакал в атаку по галерее Божоле. Дюпертуа подал знак к отступлению, проворчав над бесчувственным телом Сент-Обена:

— Еще увидимся, надо же прикончить этого недоноска.

— Я тебе свой вертел одолжу, — сказал трактирщик.

Они двинулись прочь легкой рысцой, смешавшись с толпой рабочих, которые улепетывали с добычей — ощипанным пеликаном, курами, связками колбас на шее, коровьей головой, насаженной на палку. Уцелевшие мюскадены, те, что сумели спрятаться, юркнув в кафе или в фойе находящегося по соседству театра Монтансье, снова появились под аркадами и пытались помогать раненым товарищам.

— Ну-ка, все отправляйтесь по домам! — приказал генерал, командующий отряда Национальной гвардии, присланного сюда Комитетом общественного спасения.

Сент-Обен кое-как встал на четвереньки. Левый глаз жгло, как в огне, он, словно в тумане, насилу различил гетры на ногах сержанта, который тянул его за руку, побуждая подняться:

— Эти разбойники вас знатно отделали, сударь…

— У меня кровь течет! — вскричал Сент-Обен, ощупывая свое лицо.

— Ну да, сударь, вы ж упали на груду осколков, а битое стекло, что с ним поделаешь, коли оно режется.

— Подайте платок! Воды!

— У вас есть ваш галстук. И фонтан.

— Ступайте к себе! — твердил посланец Комитета, глядя на покалеченных юнцов. — Возвращайтесь домой!

Мокрые, измочаленные мюскадены выползали на край бассейна, вставали и, прихрамывая, цепляясь за плечи друг друга, брели прочь. Сент-Обен оторвал от своего галстука клок муслина, смочил в воде и, кривясь от боли, приложил этот компресс к левому глазу.

Депутата Делормеля разбудил колокол. За окном еще стояла ночь. Который час? В потемках он на ощупь отыскал у изголовья на столике подсвечник и спичечный коробок, зажег свечу, сам надел домашние туфли и зашаркал к каминным часам. Они показывали пять утра. Должно быть, дело нешуточное. Он повернулся к своей кровати под балдахином, которой гордился, разглядел при свете свечи тело, съежившееся под шелковым покрывалом, тронул спящую за плечо, она заворчала, потянулась, он легонько потряс ее:

— Розали, Розали…

— Что случилось, сударь? — отозвался очень сонный голос.

— Кристина! Что ты здесь делаешь?

— Нынче вторник, сударь, я заменяю мадам, она сегодня спит наверху, у господина Сент-Обена.

— Вторник? Ах да! Какой я дурак…

Среди его служанок Кристина, маленькая брюнетка со вздернутым носиком и грудями кормилицы была самой молодой. Делормель стоял над ней, встревоженный, со свечкой в руке и спрашивал:

— Ты слышала набат?

— Колокола? Ах да, точно, сударь, слышала.

— Набат до рассвета, ты хоть соображаешь?

— Если не колокола гремят, так барабан. Привыкаешь, сударь.

— Подай мне домашний халат.

Кристина села, зевая, потом двинулась в темноту, протягивая руки перед собой, нащупала домашний халат и помогла хозяину облачиться.

— Пойду справлюсь что к чему, а ты ступай в свою комнату. Брысь!

— А нельзя ли мне доспать ночь здесь, сударь? Эта кровать мягче, и я все еще не совсем проснулась после ваших прыжков.

— М-м-м-м…

— И потом, что я здесь, ни для кого не секрет. Если и не мадам, и не я, здесь была бы Люси или Мари, или дама, которую вы бы привели с улицы.

— Ладно. Спи!

Служанка снова улеглась, а Делормель вышел со свечой в коридор. На пороге он натолкнулся на беспорядочную груду гончарных изделий: одна фарфоровая безделушка упала и раскололась о плиты облицовки у подножия большой лестницы.

— Кто там? — раздалось впотьмах. В голосе звучала угроза.

Человек, также одетый в ночную сорочку, направил на свечу дуэльный пистолет.

— Это всего лишь я, Николя.

— Простите, господин депутат.

— Ты прав, что сохраняешь бдительность. Что ж, я повышаю тебе жалованье.

Звон, доносившийся с колоколен, не умолкал.

— Приготовь мне основательный завтрак и во что одеться. День обещает быть трудным.

— Так мне зарядить ваши пистолеты?

— Да, Николя, да. Я сейчас поднимусь к господину Сент-Обену, потом отправлюсь в Тюильри. Распорядись также, чтобы запрягли мой кабриолет.

— Лимонно-желтый?

— Ну нет, другой — черный, поскромнее.

Дав указания дворецкому, он без промедления поднялся по лестнице, прошел по коридору и, задув свечу, вошел в апартаменты Сент-Обена. Гостиная была освещен тремя светильниками. Делормель знал, что застанет там свою жену, и он нашел ее с молодым человеком, но совсем не так, как предполагал.

— Что с ним стряслось?

Розали, на которой не было ничего, кроме украшений, склонясь над Сент-Обеном, промокала его глаз платком, смоченным в настое ромашки. Мюскаден, задрапированный в простыню, словно в тогу, застыл, вцепившись в подлокотники своего кресла.

— Ай! — простонал он, когда Розали коснулась раненого глаза.

— В Пале-Рояле разыгралось целое сражение, — объяснила она мужу. — Только посмотри, что эти свиньи-якобинцы сделали с нашим бедным другом!

— Вид и впрямь неважный, но ты, взявшись ухаживать за ним, могла бы все-таки хоть малость одеться.

— Здесь все свои, мой котик.

— И перестань называть меня «котиком» на людях.

— Так здесь же все свои…

— У-уй! — взвыл Сент-Обен.

Делормель поставил свой подсвечник с погашенной свечой на консоль зеленого мрамора — удачное приобретение, к слову будь сказано, — и вздохнул:

— Однако, Розали, можно подумать, будто мы в будуаре веселого дома…

— Но я пришла именно оттуда, и ты об этом знаешь.

— Ладно, оставим это. Набат в предрассветную пору вас не удивил?

— Нет, — буркнул Сент-Обен. — Якобинцы из предместий готовы обрушиться на Конвент.

— Я жду вас в столовой, присоединяйтесь.

— Вы собираетесь в Тюильри? — осведомилась Розали. — Да? В один прекрасный день вы таки своего добьетесь: вас убьют. А как же я? Что тогда со мной станется? Эгоисты!

— Санкюлоты! Они у порога!

Чрезвычайно всполошенный депутат (перо на его шляпе заметно тряслось) взывал так к своим коллегам, собравшимся на очередное заседание в длинной зале Конвента, где сейчас все кипело. Некоторые вскакивали с мест, устремлялись в дворцовые прихожие, где шумно толпились привратники и мюскадены, готовые оборонять это собрание, воспринимавшее их как род ополчения. Здесь Делормель столкнулся с Сент-Обеном, которого только что привез в своем кабриолете. Сам народный представитель прицепил на трехцветный пояс, что сдавливал его желудок, пару пистолетов, что до юноши, черная повязка на левом глазу придавала ему некоторое сходство с корсаром, на нем был красновато-бурый редингот, по части экстравагантности уступавший вчерашнему, ныне разодранному в клочья, и плоская широкополая шляпа; вместо трости он вооружился кучерским хлыстом. Делормель не стал задерживаться подле него, а вышел из дворца и вместе с другими депутатами направился к решетчатой ограде, недавно привезенной из Рамбуйе и теперь разделяющей надвое площадь Карусели. В центральной кордегардии — павильоне с куполом — несли стражу карабинеры, а рядом бдил нищенски оборванный драгунский полк.

Бунтовщики должны были появиться напротив, перед обшарпанным фасадом Лувра, где водостоки изрыгали мутную жижу; скульптур было зачастую не видно за кирпичными каминными трубами, хижинами, дощатыми домишками, что лепились к стенам. Еще со времен Генриха IV в галереях Лувра толпились художники, промышлявшие продажей своих творений, на террасах там и тут ютились курятники, на веревках, протянутых между окон с выбитыми стеклами, сушилось белье.

Пока никого было не видно.

Но вот Делормель уловил глухой отдаленный шум — топот тысяч сабо, колотящих по мостовой, нарастающий грозный гул голосов, чью ярость он ощутил прежде, чем смог разобрать хотя бы слово. Но вскоре он понял, что скандировали колонны, со всех концов напирающие на Тюильри: «Долой Конвент! Хлеба!» Вдруг депутат увидел, что в окошках Лувра и на улице Орти высыпало множество народу — первые ряды этой ожесточенной массы.

— Женщины…

На площадь Карусели хлынули тысячи женщин, простоволосых или в красных колпаках; в мгновение ока их толпа затопила все пространство, становясь с каждой минутой теснее, так как непрестанно подходили новые. Они грозили кулаками, испускали дикие вопли. Подступили к самой решетке, заводилы уже пытались забраться на нее. Они явились из предместий, мобилизуя по дороге женщин из всех кварталов, через которые шли, — были здесь жены лавочников, бросившие свои опустелые прилавки, пылкие натуры и обозленные неудачницы, хилые заморыши с пустым брюхом, матери с истощенными детьми, замарашки, машущие пиками и вилами. Ограда, вне всякого сомнения, вот-вот рухнет под этим натиском. Указывая на Делормеля и прочих ошарашенных депутатов, застывших посреди двора, одна из мегер крикнула:

— Вот они, мошенники, сволочи, из-за которых мы голодаем!

— Какие жирные! — подхватила другая.

Тут, приметив мюскаденов, которые рискнули появиться на верхних ступенях дворцового крыльца, первая фурия заорала снова:

— Долой молокососов Фрерона!

— Нынче вечером их красивые рубашечки станут нашими! — подбодрила своих товарок неистовая рыжая ведьма.

— А их головы будут славно смотреться на пиках!

Когда группа депутатов, высланных для наблюдения за происходящим, повернула вспять и двинулась к Тюильри, Делормель, шедший последним, на миг приостановился, поравнявшись с невозмутимыми драгунами. Он обратился к их капитану:

— Постарайтесь не допустить, чтобы эта толпа проникла за ограду.

— Там увидим, — обронил офицер.

— Что это ты собираешься увидеть?

— Нельзя палить куда попало, они же нас в порошок сотрут, эти несчастные. И потом, гражданин народный представитель, между нами будь сказано, они хотят есть.

— Увы! Я это понимаю…

— Понимать мало. Мы тоже голодны, мои люди и я, у нас второй день маковой росинки во рту не было.

— Я позабочусь об этом, капитан.

— Есть смысл поторопиться, гражданин.

Вслед за своими товарищами Делормель, весьма озабоченный, взошел на крыльцо. Он не доверял этим драгунам. Они выходцы из пригорода, в прошлом волонтеры то ли Рейнской армии, то ли войск, стоявших у Самбр-и-Мёз, они противостояли контрреволюционной европейской коалиции, их не было в Париже во время Террора, они его не пережили и считают теперь, что все это было необходимо, дабы задушить предателей, стремившихся отдать родину во власть чужеземцев и роялистов. Они любили Марата, они читали «Папашу Дюшена», газету этого мерзавца Эбера. Кому они будут повиноваться — Конвенту или черни? Народный представитель издали еще раз посмотрел на драгун: их сабли оставались в ножнах. Что, если они стакнутся с мятежниками?

Крики не умолкали, к ним присоединился грохот барабанов. Там, за толпой женщин, Делормель увидел ополченцев из народных секций, они, впрягшись в пушки вместо лошадей, тащили их за собой.

Едва перевалило за полдень, как решетчатая ограда рухнула. Тюильри тотчас заполонили женщины, рабочие, секционеры из предместий. И все они, впервые в жизни переступившие порог этого дворца, не тратя времени на любование позолотой, люстрами, коврами, которые безжалостно топтали, на бегу сбивались в плотные кучки и, пользуясь своей многочисленностью, проникали во все закоулки. Они горланили, толкались, угрожали, братались, смешивались с буржуа из парижских секций, с солдатами, которых они обступили кругом, и те потонули в их потоке. Вскоре уже было не отличить осажденных от осаждающих. Национальные гвардейцы из благополучных кварталов и из предместий носили одинаковую форму, более или менее придерживаясь устава: у синих егерей были зеленые эполеты, у пехотинцев красные подкладки. Неразбериха вышла полнейшая. Какой-то генерал, уже лишенный головного убора, скатившись кубарем с главной лестницы, исчез в этой массе. Верзила Дюпертуа, без которого вторжение не обошлось, дыша ему прямо в лицо, брякнул:

— Знатная у тебя сабля.

— Слишком острая, — поддержал дылда в красном колпаке. — Порезаться можешь.

В этом буйном водовороте мужчин и женщин Дюпертуа вытащил у генерала саблю, второй сдернул с него поясной ремень, третий стянул носовой платок, какой-то мальчишка стибрил бумажник, а злополучный воин, оглушенный, полузадохшийся, в такой давке не смог, бедняга, дать должный отпор — развернуться-то негде. Феро, депутат от Пиренеев, проносимый мимо этой толпой, сквозь которую насилу пробился, хотел ему помочь:

— Оставьте генерала Фокса в покое!

— Это что еще за кобель? — вопросил Дюпертуа в пространство.

— Феро! — заверещала табачная торговка, обычно предлагавшая свой товар в главном вестибюле дворца.

— Фрерон? — прорычал Дюпертуа. — Предводитель пудреных сопляков?

В силу такого недоразумения Дюпертуа вырвал у какого-то буржуа заряженный пистолет и выпустил пулю в горло Феро. Толпа, посторонившись, предоставила депутату свободное место, чтобы рухнуть к подножию мраморной лестницы. Сбежав по ступеням в окружении целого батальона своих приятелей-якобинцев, Дюпертуа склонился над трупом и, по-мясницки крякнув, перерубил краденой саблей его шею. Схватил голову за длинные волосы и поднял. Кровь потекла по его рукаву, и он покатился со смеху:

— Робеспьер, ты отомщен!

— Пику! Дайте ему пику!

Какая-то гарпия протянула ему свою, и Дюпертуа насадил на нее голову Феро, чтобы все видели. Раздались рукоплескания и крики ужаса, потом за слесарем потянулась импровизированная процессия, а он, потрясая своим отвратительным трофеем, как знаменем, заставлял толпу расступаться. Так он прошел через весь главный вестибюль. Оказавшись перед зеленой суконной портьерой, прикрывающей вход в залу заседаний, Дюпертуа обернулся:

— Долой Конвент!

— Долой! — подхватили мятежники.

Дюпертуа первым вошел в залу. Самые решительные последовали за ним. Депутаты ужаснулись при виде этой головы, насаженной на пику, — головы их коллеги, отвечавшего за снабжение Парижа продовольствием. Замерев у подножия трибуны, Делормель теребил рукоятки своих бесполезных пистолетов. Депутаты обнажили головы, и когда Дюпертуа продемонстрировал председательствующему Буасси д’Англасу голову убитого народного представителя, тот, сидя на своем возвышении, приветствовал ее кивком. Тут поток народа хлынул в залу, распевая «Марсельезу», которую депутаты, кто с перепугу, кто из сочувствия, хором подхватили. Дюпертуа удалился, как пришел, охраняемый женщинами и мужчинами из предместья Сент-Антуан, причем зычным голосом, несмотря на страшный шум разнесшимся далеко, гаркнул напоследок:

— Надо разогнать это сборище богатеев!

— Здесь нет никого, кроме граждан! — завопил низенький потный депутат, в этот момент оказавшийся на трибуне.

— У-y! Всех вон!

Дюпертуа со своей пикой и головой Феро скрылся из виду. Улюлюканье и крики «Вон!» теперь сменили гимн, но оратор стоял на своем, не унимался:

— Здесь нет ни бедных, ни богатых!

— Лжец!

— Вон! У-лю-лю!

Делормель оттеснил маленького депутата, сам залез на трибуну в надежде утихомирить мятежников, прибрав к рукам их лозунги, чтобы тем ловчее повернуть их по-иному.

— У тебя брюхо богатея! — крикнула ему торговка из Чрева Парижа.

— А ты сама богата, гражданка?

— Вот уж нет!

— Однако твой живот стоит моего.

— Это ни о чем не говорит!

— Вот и я о том же.

В толпе наконец раздались смешки, это разрядило напряжение. Делормель получил слово, и он его не упустил:

— Я прибыл сюда из Кальвадоса. Там я был простым кровельщиком. Революция меня возвысила. И вот я стою перед вами, такой же, как вы, потому что я вышел из народа.

— Ты вышел из него, но в нем не остался!

— Молчи, негодяй! Молчи! У нас в Нормандии людям, чтобы выжить, приходится варить похлебку из травы, у них больше ничего нет…

— У нас тоже!

— Ты супчик из корней не пробовал, гражданин?

— Я пробовал, — сказал Делормель. — И мне также известно, что генерал Баррас отправился в провинцию с намерением путем реквизиций добыть продукты, нужные, чтобы прокормить Париж. В это самое время из Нанси, из Компьеня, из Шартра уже выезжают огромные обозы зерна.

— Времени больше нет!

— Чего вы требуете? Хлеба? Он на подходе.

— Упразднить комитеты! — выкрикнул какой-то бойкий малый, размахивая топором.

— На голосование! — возгласил депутат из тех, что занимали первые ряды.

— Чем же вы их замените?

— Комиссией в новом составе, и пусть возьмут на учет зерно и хлеб, выпустят из тюрем патриотов, а наши секции объявят себя постоянно действующими!

— Что ж, — сказал Делормель, удивленный притязаниями этого бойкого субъекта. — Пусть решает председатель.

И он поднял глаза на Буасси д’Англаса, но тот как воды в рот набрал.

— Он устарел, этот председатель!

— Другого! Другого!

Говорильне конца не будет, сообразил Делормель, но санкюлотам надоест. Им подавай обещания? Почему бы и нет? Подумав так, он в то же мгновение заметил у выхода Тальена, тот прошел под аркой и скрылся из виду.

Незадолго перед осадой Тюильри Комитет общественной безопасности из предосторожности удалил оттуда мюскаденов. Они возбуждали у мятежников слишком сильную ненависть, их бы всех перебили. Итак, они, расположившись в отдаленных уголках парка, нежились меж грядок на травке в тени деревьев. Им выдали деньги и ружья, переписав их поименно в полицейский регистр; самые недоверчивые, среди которых были Сент-Обен и его приятель Дюссо, отказались фигурировать в этом списке и ограничились тем, что смотрели, как жандармский лейтенант объясняет добровольцам ружейные приемы, ведь многим никогда еще не случалось хотя бы разок выстрелить. Сент-Обен посмеивался, глядя на унылую физиономию лейтенанта, принужденного возиться с рекрутами, которые из всех видов оружия предпочитали болтовню.

— Ружье заряжают в двенадцать приемов…

— Двенадцать? Почему двенадцать? — переспрашивал мюскаден с собранными в шиньон волосами.

— Потому что по уставу! Я повторяю. Открываете полку…

— Это как?

— Вот здесь, шпак несчастный!

— Ну, открываю. Ой, чуть ноготь не сломал!

— Берете патрон…

— Где, черт возьми? — морщился другой щеголь.

— В походной сумке.

— Я тут ничего не вижу…

— Она у вас что, пустая? Вам такую выдали?

— Ах нет… Но ее ремень портит форму моего редингота.

— Так что вы видите в вашей походной сумке? — багровея, вопрошал офицер.

— Два бумажных свертка.

— Так вот, это и есть ваши патроны, дуралей! Два пакета по пятнадцать патронов в каждом!

— Не кричите, лейтенант…

— Чтобы взять патрон, разорвите обертку…

— У меня нет ножа, — плаксиво тянул тощенький юнец в зеленом.

— У меня тоже, лейтенант. Чем же мне?..

— Зубами!

— Но у нас же будет полон рот пороху!

— Какой у него ужасный запах, лейтенант!..

Тальен, размахивая руками, шагал по аллее. Он представил отчет комитетам и только что выступил с предостережениями перед двумя сотнями завербованных юнцов:

— Бунтовщики сейчас диктуют свои законы! Они притащили пушки своих секций! Они терроризируют Собрание, убили Феро!

— Феро?

— Депутата от Пиренеев. Они спутали его с Фрероном.

— Пойдем разделаемся с ними! — предложил Сент-Обен, вскакивая с места прыжком.

— Нет-нет! Спокойствие! — сказал Тальен.

— Комитеты отказываются нас использовать?

— Нужно дождаться благоприятного момента, — объяснил Тальен. — Ваше время придет.

— Что-то оно не торопится, господин Тальен.

— Если мы не нужны, пойду обедать, — заявил Сент-Обен, щелкая своим хлыстом, которым успел обезглавить ближайшие розы.

— Хорошо сказано, — одобрил мюскаден Давенн, — но рестораны, должно быть, закрылись…

— Не все, — заверил Дюссо. — Когда я сегодня утром проходил по нашему Пале-Роялю, Бовилье как раз собирался открыть свои залы.

— Так идем к Бовилье, — решил Сент-Обен.

И они, все тридцать персон, отправились пировать на деньги Комитета общественной безопасности: сделав крюк, чтобы обойти стороной дворец, откуда доносились вопли, и раскланявшись по пути с несколькими встреченными патрулями Национальной гвардии, они наконец оказались под аркадами галереи Валуа и расселись за столами гостеприимного Бовилье.

— С самого утра ни крошки во рту не было, — пожаловался Дюссо.

— Мой дорогой, — ответствовал Сент-Обен, — у меня самого в желудке пусто, словно в пещере.

Им подали меню, это была новинка, изобретенная совсем недавно, — листок со списком предлагаемых блюд, перечисленных одно за другим. Гурманы ворчали, полагая, что их надувают: заказываешь курицу, как в таверне, а тебе приносят всего лишь крылышко или ножку.

— «Бюийодьер»… Это что еще такое?

— Это бургундское кушанье, господин Сент-Обен, — объяснил метрдотель. — Кусочки вареной говядины, которые заливают гусиным жиром и тушат в печи с мелкими луковичками, солью, перцем, уксусом…

— Подходит твой бюийодьер, неси!

— И мне тоже, это должно недурно заморить червячка.

— Для меня то же.

— И бургундского! Бочонок бургундского!

Они стали пить, сперва поминая депутата Феро, потом — за здоровье Фрерона. Дюссо предложил всем вместе сочинить мстительную статью от имени Фрерона, а тот ее завтра подпишет.

— Господа, будем театральны, как на трибуне, начнем с восклицания: «О Феро!»

— Это уж само собой.

— Надо, чтобы сразу было понятно, что убийца метил только во Фрерона.

— Разумеется.

— «О Феро, сходство наших фамилий сделало меня причастным к твоей кончине…»

— Звучит сильно.

— К этой «кончине» я еще прибавлю «потрясшей всех».

— Да, надо же почтить Феро.

— Я бы охотно употребил слово «варвары», чтобы охарактеризовать этих кровопийц.

— «Каннибалы» больше подойдет.

— Давайте вслух, чтобы проверить звучание: «Взяв его голову, каннибалы думали, что завладели моей…»

— Не «его», а «твою», ведь Фрерон обращается к Феро. Это форма, которой надлежит придерживаться.

По галерее мимо ресторана Бовилье, с криками призывая к оружию, пробегали какие-то люди. Сент-Обен и Дюссо бросились к окну залы второго этажа:

— Что еще за новости?

— Тот самый слесарь, который убил Феро…

— Он же был арестован, нам сообщали.

— Этот сброд его освободил и носит на руках, как триумфатора!

— Ну как, Сент-Обен, вернемся в Тюильри? — спросил Дюссо.

— Можете отправляться туда, если вас это прельщает.

— Этой ночью брожение еще не утихнет, злоба будет нагнетаться.

— Мы без толку болтаемся по парку, надеемся, что прикажут атаковать, но никакого приказа нам не дождаться, комитеты просто издеваются над нами. Как хотите, а я пойду спать.

Проведя короткую ночь в объятиях мадам Делормель, обеспокоенной тем, что муж задерживается в Конвенте среди стольких опасностей, Сент-Обен надел сапоги для верховой езды, выбрал редингот попросторнее в почти классическом стиле, взял из сундука трость со свинчаткой и покинул Розали, которая наконец задремала, но металась во сне, томимая тягостными видениями. Глаз молодого человека под черной повязкой все еще болел, вдобавок его грызла совесть за то, что накануне вечером таким бесцеремонным образом бросил своих товарищей. Он пешком направился к Пале-Роялю. На улице Вивьен ему повстречался отряд запыленных драгун, расквартированных в окрестностях Парижа и теперь, запыхавшись, примчавшихся сюда. Парки и галереи успели приобрести свой обычный вид, здесь снова кипело оживление мирных дней: мятеж в то утро, похоже, отступил и бушевал теперь в границах предместий. На террасах Тюильри стояла биваком пехота. Сент-Обен отыскал мюскаденов, число которых за ночь возросло; они расположились у входа в Брионнский замок и под окнами Комитета общественного спасения. Молодые люди возбужденно восклицали:

— Пора покончить с этими вшивыми якобинцами!

— Их надо сбросить в Сену!

— Нам выдали оружие, так пустим его в дело!

Сент-Обен обратил внимание на мюскадена в импозантной треуголке, который держал ружье так, будто это был зонтик, и рассказывал, как ночью оттеснили мятежников и как он вместе со своей группой принимал участие в очищении залы Собрания, которую они заполонили так надолго. Сказать по правде, крикунов там уже оставалось не слишком много, так что это было одно удовольствие — разгонять их, лупя прикладами. Тут за спиной Сент-Обена раздался знакомый голос: «Да, речь шла именно об очищении!»

Толстяк Делормель вышел из комитета, его лицо осунулось, но сияло — роль, которую он, по собственным словам, сыграл в Собрании, приводила его в восторг. Он отвел Сент-Обена в сторонку:

— Конвент взял верх.

— Почему вы так уверены?

— Видишь этот полк?

Он указал на террасу Фельянов, занятую людьми генерала Кильмена.

— Я видел драгун на улице Вивьен…

— Три тысячи кавалеристов из Моншуази. Что ж, будем кормить всех этих парней и платить им, чтобы они нас любили, и нам останется только усмирить строптивость предместий. Комитеты ловко провели игру.

— Какую игру?

— Политическую, дорогой мой. Мне пришлось потрудиться на трибуне, затягивая дело, чтобы утомить мятежников и заставить депутатов показать свое истинное лицо: тех, кто склонялся к бунту, только что арестовали всех разом. Отличный ход, не так ли? Итак, продолжим чистку, как выражаются Фрерон и Тальен. Они провели ночь в обществе Лежандра…

— Мясника?!

— Ну-ну, что с того, мясник с бойни, это его ремесло, почтенное ремесло того, кто кормит людей, а дело в том, что он, этот Лежандр, мощный оратор. Они объехали секции, которые все еще преданы нам, заново сформировали батальоны, верные Конвенту, — из Бют-де-Мулен, Лепелетье, Фонтен-Гренель… Командование этой национальной гвардией принял Мену, барон, некогда избранный в Генеральные штаты как представитель аристократии (теперь можешь представить, насколько ему омерзительны якобинцы)…

— У вас на лице написано, что вы собой довольны.

— Я чувствую себя нужным, вообрази, насколько это для меня новое ощущение, да и, в конце концов, я не затем сколотил состояние, чтобы так сразу его потерять из-за кровожадных босяков. И потом, я думал о Розали… Она небось извелась.

— Она плохо спала.

— С тобой?

— Да…

— Пойду успокою ее.

— А я попробую закончить вашу работу.

— В добрый час.

Молодой человек вернулся к мюскаденам, которые продолжали демонстрировать свою жажду битвы, толпясь вокруг Комитета общественной безопасности. Тут в окне показался Фрерон. Все узнали его по характерному белокурому парику, который развевался на ветру. Жестом остановив приветственные крики, он разразился торжественной речью перед этими юношами, чьим предводителем слыл, поскольку не первый месяц натравливал их на якобинцев своими писаниями и тирадами:

— Конвент рассчитывает на вас! Вы — отборное войско. Я знаю, что вы решили защищать Собрание в случае кровавой расправы.

— Сент-Обен, ты слышал, что он сказал?

— Он говорит, что мы будем действовать.

Сент-Обен разыскал Дюссо в толпе молодых людей, которая все разрасталась, в нее вливались, сжимая в ладони рукояти сабель, хорошо снаряженные буржуа. Дюссо подчеркнул:

— Он сказал: «В случае кровавой расправы».

— Это чтобы разжечь наш пыл. Делормель только что заверил меня, что предместья будут очищены без труда.

— Кем?

— Да нами же!

Воодушевив молодых людей, Фрерон закрыл окно и, крайне раздраженный, доверительно обратился к Тальену и Лежандру:

— Простонародные секции бурлят, если эти взбалмошные юнцы сунутся в предместья, их там растерзают на куски. А потом рабочие, возбудившись от такой легкой победы, ринутся на Тюильри, и наше намеченное на завтра военное выступление станет невозможным. Однако если оставить мюскаденов без дела, они способны на самые идиотские выходки, тут никакие увещевания не помогут.

— У меня идея, — отозвался Лежандр.

— Мы тебя слушаем.

— Наши агенты утверждают, что выявили предводителей восстания. Они соберутся в доме пивовара Сантерра, на окраине предместья Сент-Антуан…

— Ну, и?..

— Давайте скажем нашим резвунчикам, что их задача — прихватить этих вожаков на рассвете, чтобы те еще из постелей выскочить не успели. Убедим мальчиков, что этого будет довольно для подавления мятежа, тогда они возомнят себя важными персонами и будут себе мирно пыжиться, а тем временем армия сможет занять позиции. Новые батальоны должны прибыть к вечеру.

— Но до тех пор нужно хоть чем-нибудь занять две, а то и три сотни этих юнцов. Как бы их отвлечь?

— Мелкими поручениями, связанными с охраной дворца.

Таким образом, для мюскаденов тот день в целом прошел в блужданиях вокруг Тюильри, где им велели смотреть в оба. Разодетые, словно на бал, Сент-Обен с приятелями маршировали по площади Карусели с тростями-дубинами под мышкой, бдительно вглядываясь в праздношатающихся ротозеев и рабочих, которые, собираясь группами, с жаром обсуждали создавшееся положение.

— Вон там тип в голубой куртке…

— С острым носом?

— Он самый. — Дюссо кивнул. — Мне решительно сдается, что в прошлом году я частенько встречал его возле Консьержери.

— Вспомнил! Разве его забудешь? Он был присяжным заседателем в революционном трибунале. Сущий живодер.

— Топино-Лебрен! — вскричал Сент-Обен.

— Вот-вот! Это точно он.

Мюскадены обступили подозреваемого, схватили его. Бедный малый, напуганный их грубым обхождением, не сопротивлялся, дал себя утащить, не попытавшись хоть словом позвать на выручку рабочих, вместе с которыми он на чем свет клял дороговизну. Сент-Обен приступил к допросу:

— Твоя фамилия?

— Венсан…

— Назови свою настоящую фамилию!

— Я же вам говорю, Венсан.

— Ты Топино-Лебрен!

— Вовсе нет, меня зовут Венсан, я художник. Спросите у моих соседей.

— Где ты живешь?

— В двадцать восьмом доме по улице Лапп.

— Улица Лапп? — удивился Давенн. — Но это же в предместье.

— Само собой.

— Тебя доставят в комитет.

— Куда? В какой?

— Общественной безопасности. А оттуда в тюрьму.

— Но я художник, моя фамилия Венсан!

Сцены подобного рода разыгрывались то и дело при полном всеобщем равнодушии. Народ, который собирался вокруг, не протестовал, словно бы выжидая удобного момента, чтобы посчитаться с этими господчиками. Мюскадены потащили свою жертву в полицию, на ходу выдумали неопровержимые доказательства, и ни в чем не повинный художник попал за решетку безо всяких формальностей. А Сент-Обен с компанией вернулись на площадь Карусели: расхаживая по двору Тюильри перед рядами построенных там в боевом порядке солдат генерала Кильмена, они в полный голос насмехались:

— Для чего служат сии вояки?

— Мой драгоценный, они ни для чего не нужны, ведь мы здесь.

— Я придерживаюсь того же мнения.

— Они, наверное, недурно дрались на наших границах, но какой от них толк на парижских улицах?

— С мятежом не управишься, как с кавалерийской атакой среди чистого поля.

Старший сержант, услышав эти развязные шутки, двинулся прямиком к наглецам:

— Я вам запрещаю!

— А мы в позволении не нуждаемся, — заявил Сент-Обен.

— Нахалы!

— Разве Конвент ценит ваших солдат больше, чем нас?

— Могу поручиться за это!

Мюскадены подступили к разъяренному старшему сержанту, окружили его.

— Не сметь больше оскорблять армию! — рявкнул он. — А то мы вас сапогами расшвыряем!

— Спокойно!

Потревоженный шумом ссоры, Тальен торопливо сбежал вниз по лестнице, он покинул комитет в спешке, опасаясь, как бы не дошло до столкновения. Он все твердил:

— Спокойствие, граждане!

Старший сержант от возбуждения все подкручивал усы:

— Эти франты издеваются над нами!

— Ни в малейшей степени, — заверил Тальен. — Они просто сгорают от нетерпения начать действовать, чтобы скорее восстановить общественный порядок.

— Хотел бы я посмотреть на их подвиги, гражданин депутат.

— Ты все увидишь, сержант.

— Сперва бы хоть ружье научились держать.

Тальен отвел мюскаденов в сторонку от сержанта-ворчуна и доверительно сообщил:

— Завтра очень рано, в три часа ночи, будьте все на террасе Фельянов: состоится новая раздача ружей и патронов. Оружейная и пороховая комиссия предупреждена. Оттуда, прежде чем предместья проснутся, вы должны поспешить к дому пивовара Сантерра, где прячутся предатели, подстрекающие народ, и окружить его. Вам будет поручена эта важнейшая миссия.

— В предместьях? Но где именно?

— На окраине предместья Сент-Антуан, между ним и бульварами. Вам предоставят проводников. А теперь предупредите всех ваших и с этой минуты отдыхайте. Не забывайте: вы — передовой отряд Конвента.

— Передовой отряд? О, мы сознаем это, — подняв брови, протянул Дюссо.

Сонные, но воинственные, чтобы не сказать рвущиеся в бой, заново вооруженные, напомаженные молодые люди, от которых буквально разило мускусом, в количестве трех сотен перед рассветом собрались на площади Карусель; закинув ружья на плечи или сжимая их в руках, будто вышли поохотиться на кроликов, с самым воинственным видом они хорохорились в предвкушении желанного столкновения. Младший офицер, чья белая перекрещенная на груди портупея поблескивала под луной, позвал их, и они беспорядочной гурьбой, словно на прогулке, двинулись по набережной, где их ждали отряд легкой кавалерии и генерал Кильмен собственной персоной, сам Кильмен со своей багровой физиономией отъявленного пьянчуги, Кильмен Дублинский, повидавший немало сражений в Сенегале и в Америке, неуживчивый, поднаторевший в своем деле; его брала досада при одной мысли, что придется командовать этой ватагой шутов.

— Сент-Обен, скажите, это и есть проводники, которых сулил нам Тальен?

— Боюсь, что так, друг любезный.

— Вот увидите: эти мужланы попытаются присвоить нашу победу.

— Тихо! — рявкнул Кильмен, обрывая их шушуканье. — Постройтесь в три шеренги и шагайте, и чтобы ни звука, а не то я на вас напялю настоящие мундиры!

— Интересно, где он их откопает? — прошелестел Дюссо, подхихикнув.

— Молчать!

Бесшумно, не зажигая огня, воинство мюскаденов в потемках последовало за всадниками, которые продвигались шагом; копыта лошадей обмотали тканью, чтобы не цокали по мостовой. Перед Ратушей свернули, намереваясь незаметно, петляя в тесных переулках, добраться до улицы Сент-Антуан. В пять часов, когда заря только-только забрезжила, они приблизились к площади Бастилии. Встречные простолюдины — у некоторых были пики — смотрели на них неприязненно, однако отступали, прижимаясь к черным стенам своих домов. Никто и не подумал напасть. Так как здесь выращивали огородные культуры, а воздух был теплым, ветерок приносил аромат свежих трав. Дом Сантерра был в двух шагах. Люди Кильмена окружили его, потом, вооруженные саблями и карабинами, сошли с лошадей, взломали двери и ворвались внутрь.

— А мы, нам что делать? — прохрипел Сент-Обен.

— Я же вам говорил, они хотят приписать победу целиком себе, чертовы солдафоны!

Раздосадованные мюскадены, вздыхая, направились к торговкам овощами. Дюссо спросил у одной из поселянок, что у нее в корзине.

— Репа, монсеньор…

— Репа? И это едят?

— У нее едят корешки.

— Ты мне их продашь?

— Если вам угодно…

— Сколько ты хочешь за эту корзину?

— Сто су…

— Держи, вот тебе двадцать франков.

— Ах, сразу видать, что вы больше стоите, чем эти нищие якобинцы!

Вправду ли она так думала? Или, увидев купюру, сказала себе, что буржуа не в меру богаты?

— Она вся в земле, ваша находка, — заметил Сент-Обен, вынимая из корзины одну из репок.

— Эти овощи надо помыть, только и всего.

Они пересекли площадь и приблизились к огромной египетской богине, гипсовой Изиде, которую воздвигли в честь праздника Возрождения нации; она, пережив несколько зим и ливней, все еще походила на фонтан: тонкие струйки воды текли из ее облупленных сосков. Вымыть здесь овощи потребовалось не только им. Мюскадены, оставшись не у дел, раздавали свои деньги поселянам, платя за салат и капусту, которые собирались съесть сырыми. А рядом старая крепость, ставшая исчерпывающим символом французской революции, распадалась в хаотическое нагромождение плит, кустарника, колючих ветвей и диких цветов, заполонивших откосы рвов; камни донжона унесли — они послужили для строительства моста между левым берегом и Тюильри.

Мюскадены протомились в терпеливом ожидании два часа, пока не вернулся Кильмен со своими кавалеристами; генерал, явно недовольный, показался под сенью каштанов, в четыре ряда тянувшихся по бульвару Сент-Антуан. Он миновал, оставив без внимания, дом в итальянском стиле, принадлежавший гражданину Бомарше, старому, но еще доживающему свой век изгнанником в Гамбурге, а у входа в парк, до отказа начиненный гротами и лабиринтами — «национальное достояние», плод безумного вкуса нового времени, куда наши мюскадены часто заходили потанцевать, — не удостоил взглядом статую Вольтера, царящего здесь (его теперь снова полагалось любить).

— Что вы сделали с бунтовщиками, генерал? — сложив руки рупором, осмелился крикнуть мюскаден в красном с золотом жилете.

— Дом был пуст. Мы возвращаемся.

— Той же дорогой?

— Нет, по улице Рокетт. Посмотрим, чем дышат предместья, раз уж мы тут оказались. Вы на сей раз пойдете впереди.

Молодые люди устремились к улице Рокетт, не слишком мелодичными голосами затянув «Пробуждение народа», но народ в то утро и так был весьма пробужден: он бодрствовал на преградившей им дорогу баррикаде из балок и опрокинутых тележек, укрепленной посредством булыжников, вывернутых из мостовой. Эти мужчины и женщины потрясали пиками, разделочными досками, кузнечными молотами; при виде мюскаденов, онемевших и бледных, они взревели:

— Идите сюда, малыши, мы вам глотки-то перережем!

— Живьем шкуру сдерем!

— У нас лес пик, пора собрать для них урожай голов!

Кильмен, пришпорив своего серого коня, выехал вперед:

— Разберите баррикаду!

— Чего ради? — зарычала беззубая матрона.

— Ради того полка, который присоединится к нам, и пушек, которые он пустит в ход, чтобы расчистить эту улицу!

Оба лагеря обменивались угрозами, но ни один выстрел пока не прозвучал. Мюскадены, забывшие зарядить свои ружья, застыли столбом, как последние недотепы, держа оружие у ноги, только один желторотый владелец типографии взял было рабочих на прицел, но Кильмен тотчас это заметил:

— Эй! Несусветный болван!

— Я? — опешил юный печатник.

— Ты не ошибся, себя узнал. Опусти ружье.

За сим последовали переговоры с национальными гвардейцами из простонародных секций, которые примкнули к мятежникам, и час спустя в баррикаде открылся проход — через него верховые и мюскадены вышли на улицу Рокетт. Из окон неиссякающим потоком неслась брань, дети швыряли оттуда цветочные горшки, девушки метали свои сабо. Кое-кто из мюскаденов получил ранения от удара табуреткой, шляпы с них посшибали, и они, лишенные возможности защищаться, под ливнем всевозможных метательных снарядов одолели метров сто, но лишь затем, чтобы на улице Шаронн натолкнуться на баррикаду еще повыше первой, сложенную из разных опрокинутых предметов и тоже охраняемую множеством обезумевших от ярости женщин и мужчин; эти были более опасны, они затащили на гору булыжников, вывороченных из мостовой, пушки и держали в руках зажженные фитили.

— Не повернуть ли нам назад?

— Дорогой Дюссо, сожалею, но капкан захлопнулся.

Чем страшнее им становилось, тем лучше они это скрывали. Стопка мисок разбилась у их ног. Сент-Обен, наклонясь, поднял осколок, засунул в жилетный карман:

— На память, если к вечеру мы еще будем живы…

— В этом позволительно усомниться.

— О да, вы правы, — обронил Сент-Обен, оглядываясь.

Баррикаду у них за спиной восстановили, они были зажаты меж двух стен, став удобной мишенью для всего, что могло упасть им на голову, ведь в них целились куда чаще, чем в кавалеристов Кильмена. Генерал возобновил переговоры, на сей раз с комиссарами квартала, склонными избежать кровавой бани, и секционерами-санкюлотами, эти были обозлены сильнее.

— Отдайте нам этих напомаженных юнцов, и вы, генерал, сможете уйти невредимым со своим эскадроном.

— Об этом не может быть речи.

Как и предыдущая говорильня, эти препирательства все не кончались, а трудно проявлять терпение, когда на темя валятся доски, вазоны и камни, запущенные скверными мальчишками.

— Прорвемся все разом! — возгласил актер Французского театра, одетый в зеленое, и напыжился, будто готовясь к монологу.

— Попытаемся, сударь! — подхватил маленький мюскаден, набивая в ноздри табак, чтобы придать себе отваги.

— Идет! — бросил Сент-Обен, едва увернувшись от метко пущенного графина.

Расчет молодых людей состоял в том, чтобы прорваться, воспользовавшись слабым местом баррикады, где не было пушек, а только нагромождение шкафов. Они попытались вскарабкаться туда, выставив наподобие дубин вперед ружейные приклады, но тут же попадали обратно на мостовую, причем некоторые, там растянувшись, уж больше не встали, поскольку рабочие так густо ощетинили в этом месте свои длинные пики, что мудрено было не напороться на них животом. Попытка провалилась. Кильмен не мог прийти в себя от бешенства:

— Сборище идиотов!

— Мы хотели вам помочь, генерал…

— Вы мне напакостили!

Оставалось лишь стоически претерпевать, уворачиваясь от метательных снарядов, градом сыплющихся из окон. Дюссо схлопотал вывих плеча от удара плетеным стулом, у сына торговца шелком была сломана рука. А там, напротив, рослый негр из Сан-Доминго, некогда, как все знали, принявший участие в истреблении узников тюрьмы Карм, поднес горящий фитиль к пушке, при которой состоял, но национальный гвардеец из предместья бросился к нему и успел затушить пламя. Теперь восставшие спорили уже между собой, и вот снова, после часа изнурительных препирательств, замаскированных под обмен угрозами, в баррикаде открылась сперва брешь, пропустившая Кильмена и его верховых, а потом другая, поуже, зигзагообразный тесный коридорчик, по которому молодым людям пришлось бесславно пробираться, повесив нос; они, словно убегающие воришки, протискивались между грудами бутового камня и кучами мебели под градом насмешек:

— До скорого, белоручки!

— Счастливого пути, маленькие неженки!

— Не вздумайте сюда вернуться!

Попутно мятежники отобрали у юношей часть их оружия. Какая-то мужеподобная баба умыкнула шляпу Сент-Обена и, тут же нахлобучив ее на себя, стала передразнивать мюскаденов: переваливаясь, затопталась на куче камней в каком-то гротескном танце. Между тем уходящая колонна еще не достигла бульваров — границы, где кончались предместья и начинался город. Он был уже совсем близок, этот спасительный рубеж, но тут на их пути встала третья баррикада.

В своей гостиной на первом этаже Делормель извлекал из ящика с соломой хрупкие безделушки и прежде, чем найти для них место, просто расставлял на полу. Поразмыслив, он заметил со вздохом:

— Если Баррас ничего не смог для вас сделать, меня наверняка ждет точно такой же отказ…

— Но может быть, у вас нашлись бы другие доводы, чем у виконта, и другие ходы в министерстве?

Буонапарте, утопая в огромном мягком кресле, раздраженно постукивал по полу каблуками.

— Вы артиллерист, ваше назначение зависит от Обри…

— Я обращался к нему. Он меня ненавидит.

— Он вас принимает за поборника Террора, припоминая, с кем вы общались в Тулоне. Вы же знаете, он в прошлом жирондист.

— Я знаю одно: в генералы он произвел себя сам. Одним росчерком пера.

— Он не доверяет якобинцам, хочет рассчитаться с ними сполна за свои былые страхи, однако…

— Однако?

— Ему не вечно оставаться генеральным инспектором артиллерии.

— А пока добудьте мне официальное место в одном из тех министерств, с которыми вы сотрудничаете, иначе меня в отставку отправят. Мой отпуск подходит к концу.

Делормель толком не знал, что ответить. Из затруднения его вывел юный Сент-Обен, который в крайне возбужденном состоянии ворвался в гостиную:

— Мы завоевали предместья! Сейчас там уже восстановлено спокойствие!

— Это сделали вы и ваши друзья? — осведомился Буонапарте с оттенком иронии.

— Ну да! Одного залпа в воздух хватило, чтобы разогнать защитников противостоявшей нам третьей баррикады.

— Залп? Чей? Кто стрелял?

— Ну, короче, мы бы атаковали и взяли эту баррикаду, как и две предыдущих, но тут со стороны бульваров подошел генерал Мену с полками парижского гарнизона…

— Уморительное стечение обстоятельств, — заметил Буонапарте. — Армии приходится спасать беззаботных штатских, которые сами напрашиваются, чтобы чернь их перебила.

— А я вас помню, — сказал Сент-Обен, приглядываясь к генералу. — Мы уже виделись. В Пале-Рояле.

— Возможно.

— Вы выставляете наши действия в смешном свете, но в это утро вас не было там, в предместье! Что бы вы сделали?

— На чьем месте?

— На месте черни, как вы выразились.

— Я бы отрубил голову не одному депутату, а десятерым, двадцати. Я осадил бы Комитет общественного спасения и арестовал всех его членов. Я бы захватил Комитет общественной безопасности, и его осведомители стали бы работать на меня. Это восстание было необдуманно. У них не нашлось ни плана, ни подлинных вождей. Большинству бунтовщиков был нужен хлеб, а не власть. Мену быстро уладит это дело: гильотина у Тронной заставы заработает, тюрьмы наполнятся якобинцами, и простонародные кварталы затихнут надолго. Революцию приводит к победе не желудок, а мозг.

И Буонапарте постучал для убедительности перстом по собственному черепу.

— Благодарю за урок, господин генерал в штатском. — Юноша обернулся к Делормелю: — Розали встала?

— Наверно, ведь уже одиннадцать.

Сент-Обен устремился вверх по большой лестнице, даже не задаваясь вопросом, что за делишки обделывает в гостиной Делормеля этот маленький генерал-итальянец. По дороге он обогнал трех лакеев в ливреях разных цветов, тащивших тяжелые ведра, и вошел в будуар Розали, когда она примеряла парики, доставленные жеманным куафером. Он восклицал в экстазе:

— Этот просто волшебно идет вам!

На Розали была туника в стиле древней афинянки, ее шею обхватывало тонкое золотое кольцо.

— Я покинул тебя брюнеткой и вот обретаю вновь блондинкой, — изрек Сент-Обен, приближаясь к ней.

— О! Я и не слышала, как ты вошел. Чем ты только занимался? Одежда измята, сапоги посерели от пыли…

— Мы навели порядок в предместье Сент-Антуан.

— А, вот оно что? Ну, главное, ты цел.

— Дюссо ранен в плечо, я отвел его к доктору.

— Может быть, этот тебе понравится больше? — Розали, не слушая его, один за другим примеряла парики, упиваясь созерцанием себя в зеркале. Лакеи, входя один за другим, выливали в ванну из своих ведер молоко ослицы. Ванна была в форме раковины. Куафер осмелился спросить:

— Я вас оставлю, мадам, ванна ждет, но какой из париков вы изволите выбрать? Светлый с золотистым отливом?

— Я беру все шесть. Господин Делормель вам заплатит. Шарль!

Один из лакеев, собиравшихся удалиться со своими ведрами, приостановился на пороге.

— Шарль, проводите господина к господину.

Едва оставшись наедине с Сент-Обеном, Розали сбросила тунику и сандалии с такой толстой подошвой, что они смахивали на котурны, и запрыгнула в молочную ванну, погрузясь туда до самого подбородка.

— Мой возлюбленный герой, подай-ка мне губку.

— Ты шутишь, Розали, и сама не знаешь, как верны твои слова. Это было поистине героическое утро!

С этими словами Сент-Обен пошел за толстой венецианской губкой — такие продавались у Эрамбера, мадам Делормель заказывала их десятками.

— Я, знаешь ли, пережил опасное сражение.

— Да-да, ты рассказывай, но только потри меня, — сказала красавица, вставая. Струйки молока стекали по ее коже.

Сбросив редингот и закатав до локтя рукава рубахи, Сент-Обен принялся растирать Розали, надевшую по такому случаю короткий блондинистый паричок. И приступил к рассказу о своих испытаниях, изрядно их приукрашивая, вернее же сказать, выдумывая:

— На ранней заре мы вторглись в предместье, где нас ожидало воинство бешеных под защитой ужасающих баррикад. Они швыряли в нас камнями, грозили пиками, но, увидев, какова наша решимость, этот сброд спасовал, и неудивительно.

— У вас были ружья?

— Разумеется! Но чтобы их распугать, достаточно было стрельнуть в воздух. У них не было подлинных вождей, а потому и никакой тактики.

И он, на миг застыв с губкой в руке, проникновенным тоном воспроизвел тираду Буонапарте:

— В своем большинстве они желали хлеба, а не власти. Так вот, да будет тебе известно: к победе революции приводит мозг, но не желудок!