Я вас люблю, красавицы столетий,
за ваш небрежный выпорх из дверей,
за право жить, вдыхая жизнь соцветий
и на плечи накинув смерть зверей.
Капризы ваши, шеи, губы, щеки,
смесь чудного коварства и проказ —
я вас воспела! Мы теперь в расчете!
Последний раз благословляю вас!
Б.Ахмадулина
Его величество ходил в потертом сюртуке, укорял слуг, что они слишком прожорливы, а в любовницах воспитывал бескорыстие, даря вместо дорогих побрякушек высокопарные оды. Да-с, все обстояло именно так, но король Баварский Людвиг I вовсе не был скрягой. Напротив, если бы в его руках сосредоточилось все золото мира, он щедрыми пригоршнями сыпал бы его, только не на такие глупости, как модные тряпки для жены-королевы и игрушки для наследников. Как слуг и любовниц, Людвиг их держал в черном теле, и королеве Терезии надо было помнить о семи детях и обладать врожденным терпением, чтобы не сбежать от сумасброда-мужа, который вызывал насмешки и раздражение по всей Баварии.
Равнодушный к заботам политическим и экономическим, Людвиг молился другим богам. Его привлекала красота в любом ее проявлении. Эта неуемная всепоглощающая страсть в конце концов лишила его короны, но, быть может, куда больше дала. Он знал счастье, недоступное многим монархам, — это несомненно.
Когда-то в юности влюбившись в античность, он щедро сыпал деньги на возведение в Мюнхене зданий, напоминавших архитектурные шедевры Эллады и Древнего Рима. И вот вместо маленьких уютных средневековых улочек появляются огромные площади и роскошные палаццо. Королевская же резиденция уподобляется знаменитому обиталищу итальянских владык — флорентийскому палаццо Питти. Пусть на новой площади Одеон гуляет отнюдь не средиземноморский ветерок, а Людвигштрассе с новыми зданиями а-ля Италия слишком широка и длинна для маленького Мюнхена, король в восторге от своих преобразований. По его мнению, искусство следует рассматривать не в качестве роскоши: «Оно выражается во всем, оно переходит в жизнь».
Идея короля — превратить Мюнхен в музей под открытым небом, конечно, стоит налогоплательщикам немалых денег, но, экономя на личных расходах, король предполагает, что и его подданные с энтузиазмом готовы оплачивать раскопки в Греции и Италии, создание музеев и коллекций. Придет время, когда он поймет, сколь глубоко было его заблуждение. Но Людвиг, родившийся в 1786 году, смотрел на мир глазами древнего грека, вырезавшего на подошве сандалии узор, дабы его след радовал глаз другого прохожего.
Свое поклонение красоте сам Людвиг считал бы однобоким, если в нем не присутствовал бы женский элемент. Разумеется, это свойственно многим мужчинам, но баварский король решил воплотить свое представление о прекрасном в галерее женских портретов, на создание которой он потратил почти три десятилетия.
Нет, король не брал в руки кисть. Он очень тщательно выбирал художника среди немецких мэтров. Только тот, чья живописная манера исповедует классическую ясность и неукоснительно добивается абсолютного сходства с образцом, мог вместе с королем разделить лавры создателя галереи красавиц. Из всех кандидатур Людвиг предпочел Йозефа Штиллера. Этот художник обладал не только мастеровитой, хоть и несколько бесстрастной кистью, но и адским терпением.
Его величество был кошмарным заказчиком. Он превратил Штиллера в своего раба, стоя у него над душой и диктуя все — от «а» до «я». Король сам выбирал позу красавицы, решая, во что ей нарядиться, какие украшения надеть, какие снять, какую прическу сделать, какого цвета должна быть косынка или цветок в руке.
Можно только представить, какие муки претерпевал Штиллер, чувствуя затылком дыхание короля, цепко следившего за каждым мазком кисти. Поправкам и переделкам не было конца. Уже готовые портреты не раз отвергались. Можно сколь угодно критиковать художественные достоинства галереи красавиц, но одно нельзя поставить под сомнение: все портреты, как в зеркале, повторяли лица тех, кому пбсчастливилось стать избранницей короля. Абсолютное сходство с оригиналом от первой до последней работы было главным и неукоснительным требованием коронованного заказчика.
Разумеется, это диктовало особые требования и моделям: выдержка, спокойствие и умение на долгие сеансы уподобиться мраморному изваянию. От желающих быть увековеченными между тем не было отбоя. Все крайние места в театрах и в концертных залах раскупались сразу же: дамы знали, что король, заядлый театрал, в первую очередь заметит тех, кто сидит ближе к проходу.
Отбор был исключительно строгим. Никакие доводы, ничьи просьбы и увещевания со стороны не действовали на короля. Он руководствовался исключительно собственными критериями: увековечивались созданья юные, свежие, пышногрудые, с правильными чертами лица.
Распространенное и столько раз нашедшее подтверждение в истории мнение, что о красоте женщины можно судить не по пропорциональности ее тела, а по эффекту, производимому ею, у баварского короля не находило поддержки. Вероятно, именно поэтому не попала в его коллекцию фрау фон Дубельт, дочь русского поэта Пушкина, хотя кандидатура ее обсуждалась. Как известно, Наталья Александровна, стоило ей появиться в обществе, буквально притягивала взгляды, но ее оригинальная, своеобразная прелесть состояла отнюдь не в идеальных чертах. Приходится лишь сожалеть, что кукольным лицам король часто отдавал предпочтение.
Правда, его отличала известная широта взглядов: ни таланты или их полное отсутствие, ни национальность, ни социальное положение значения не имели. В его коллекцию угодили девушки из семей торговца, сапожника, портного, были здесь и актрисы, а ангелоподобная красотка, дочь палача, соседствовала с принцессой крови, невесткой самого Людвига.
* * *
Неизбежен вопрос: а в каких же отношениях находился любитель прекрасного со своими нимфами?
Король умел дружить. Три тысячи писем, написанные им графине Марианне Флоренце, доказывают это.
Они познакомились на римском карнавале. Марианне исполнилось девятнадцать лет. Она только что вышла замуж. Людвиг еще ходил в наследных принцах. У них впереди была пропасть времени, но, кажется, они так и не успели наговориться. Разделенные пространством, Марианна и Людвиг не только изливали свою душу в письмах, но и вели оживленный обмен мнениями по самым разным вопросам.
Марианна Марчезе Флоренца
Людвиг не мог надивиться своей «Марианнине». Чудные локоны цвета южной ночи украшали весьма умную головку. Графиня переводила на итальянский язык труды немецких философов, сама писала и публиковала философские статьи. Ее весьма занимала политика, и очень чуткая к малейшим изменениям в общественной жизни очаровательная синьора в 1850 году поделилась с публикой «некоторыми размышлениями по поводу социализма и коммунизма».
Иногда в переписке графини и короля проскальзывали раздраженные нотки. Людвиг очень ревниво отнесся к решению овдовевшей Марианны еще раз выйти замуж. Она же весьма болезненно восприняла историю с испанской танцовщицей, окрутившей «ее короля».
Но если оставить в стороне временные размолвки, нежные отношения, растянувшиеся на десятилетия, представляются замечательными. Как знать, может быть, залогом их долговременности и было расстояние, разделявшее Марианну и короля?
Каждый год в королевскую резиденцию приходил из Италии трогательный подарок — собственноручно вышитые графиней ночные туфли для Людвига. Верный себе, он дарил прекрасной синьоре оды: «Видишь, любимая, бесконечное море, перед глазами лежащее... Такова же и наша преданность».
Король всегда клялся и божился, что не выходит за рамки чисто платонических чувств. У его терпеливой жены Терезии было свое мнение на этот счет. Один из современников назвал красавиц Людвига «написанным маслом гаремом». Интересно, что та из увековеченных, о бурном романе которой с королем чирикали все мюнхенские воробьи, не моргнув глазом заявляла: «Он поклоняется красоте, подобно трубадуру, и его галантность связана с этой любовью к искусству».
Вполне возможно, что король-эстет отождествлял любовь к искусству и любовь к красавицам. Но, надо сказать, от тех, кому король отдавал свое сердце, требовалось многое. Женщины, которых связала с ним страсть или дружба, а иногда и то и другое вместе, отличались не только пригожими личиками. Это были самобытные натуры, и роль натурщиц многострадального Штиллера была отнюдь не главной в их жизни.
* * *
Поначалу расскажем об одной юной особе, имя которой, быть может, многим и незнакомо, зато всем известны стихи, обращенные к ней...
Я встретил вас — и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое —
И сердцу стало так тепло...
Бесценные строки Федора Ивановича Тютчева... Едва ли есть человек, который хоть однажды в минуту тоски или радости не повторял этих простых слов. Сколько всего написано про «науку страсти нежной»! Наверное, целый Монблан можно сложить из усердных попыток человечества передать словами все то, что делает с ним любовь: приходит ли она или уходит, живет или умирает. Тютчеву же хватило двадцати коротких строк. Они посвящены Амалии Крюденер.
Амалия Крюденер
...Амалии на портрете двадцать лет. Вот уже три года она замужем. Ее свадьба вызвала безграничное отчаяние Федора Тютчева.
То было действительно «время золотое» в его жизни — ему не исполнилось еще и девятнадцати. Весну 1822 года он встречает в Мюнхене в качестве атташе при русской дипломатической миссии.
Настоящая же весна врывается в его жизнь со знакомства с юной Амалией Лерхенфельд. Она похожа на распустившийся цветок — именно такими бывают дети страстной любви.
Амалия — незаконнорожденная. Ее родители граф Максимилиан фон Лерхенфельд и княгиня Тереза фон Турн, сестра королевы Пруссии Луизы. Поначалу Амалия носила фамилию Штарнгард. Сестра графа удочерила ее. Ставши барышней, графиня Амалия познала силу божественного дара — своей красоты. Пятнадцатилетняя, она считалась первой красавицей Мюнхена.
Наступает 1823 год, для Федора Тютчева знаменательный. Быть может, в первый раз он, увидев Амалию, понял, что же такое Красота. «Как древнеязыческий жрец, созидающий храм, населяющий его Богами и затем всю жизнь свою служащий им и их боготворящий, так и Федор Иванович в сердце своем воздвиг великолепный поэтический храм, устроил жертвенник и на нем возжег фимиам своему Божеству — женщине, — писал сын поэта. — ...Чуть ли не первое и во всяком случае лучшее юношеское стихотворение Федора Ивановича было посвящено женщине».
...Посвящено Амалии. Первая любовь всегда мнит себя и последней. Он никогда никого не полюбит, кроме нее. Она ни с кем не будет счастлива так, как с ним. Ни до, ни после них никому не доведется испытать такого несказанного чувства. Двое влюбленных полудетей бродят по Мюнхену и полны самых смелых, самых радужных надежд.
На верность друг другу Амалия и Федор обмениваются вещицами, хранящими тепло их молодых тел, — шейными цепочками. Дядька Тютчева отписывает, между прочим, в Москву барыне Екатерине Львовне, что Феденька «вместо своей золотой получил в обмен только шелковую».
Месяц летит за месяцем. Обожание Тютчева своей «молодой феи» беспредельно. Он просит руки Амалии и получает отказ. Нет, не от Амалии. Это ее родственники сочли, что брак с нетитулованным и еще очень молодым человеком едва ли украсит будущее шестнадцатилетней красавицы графини.
Тютчев в отчаянии. Он даже думает стреляться с кем-то из родственников Амалии, подозревая, что на девушку было оказано давление и она страдает так же, как и он.
Сии сердца, в которых правды нет,
Они, о друг, бегут как приговора,
Твоей любви младенческого взора,
Он страшен им, как память детских лет...
Амалия была послушной дочерью, а может быть, доводы родственников показались ей убедительными — в 1825 году она выходит замуж за русского дипломата барона Александра Сергеевича Крюденера.
...Молодая баронесса иногда видится с Тютчевым. То сияющее чувство, которое некогда объединяло их, изрядно поугасло. Тютчев «любил любить», молодое сердце полнокровно стучало только тогда, когда переполнялось любовным восторгом. Новые привязанности потеснили образ милой Амалии. Теперь она скорее светская знакомая, встреча с которой всегда приятна, хотя бы потому, что видишь перед собой образец женской красоты.
Уезжая с мужем в Петербург, именно Амалия Максимилиановна отвезла Пушкину стихи Тютчева, и тот напечатал их в журнале «Современник».
* * *
Красота Амалии Максимилиановны покорила и Петербург. За ней многие ухаживали. Царь дает понять, что она ему нравится, Пушкин любуется ею. Но Тютчева среди ее знакомых не видно. Жизнь развела их очень надолго. Амалия Максимилиановна овдовела, вышла замуж второй раз за друга юности Николая I, его адъютанта, генерала Адлерберга.
У Тютчева была вторая семья, и он метался между своей законной женой и той, которая пожертвовала для него всем, стала матерью троим его детям.
Но поэты знают все лучше нас: действительно, «бывают дни, бывает час, когда повеет вдруг весною...». Бессмертные строчки, обращенные к подруге юности, пробивая толщу невзгод, усталости, разочарований, душевного непокоя, как луч солнца сквозь тучу, вдруг пробились строчками, прекраснее которых мало найдется среди всей мировой поэзии:
Тут не одно воспоминанье,
Тут жизнь заговорила вновь, —
И то же в вас очарованье,
И та ж в душе моей любовь!..
Помнил ли Тютчев, что его музе пошел седьмой десяток? Или приснилась она ему во сне такой, какой была в ту мюнхенскую весну? Этого никто не знает. Стихи помечены 1870 годом.
И все-таки Амалия пришла к нему наяву. Узнала, что он очень плох. В изнуренном жизнью человеке с растрепанными прядками редких седых волос, с глубокими трагическими морщинами вокруг рта легко ли было узнать почтенной графине того двадцатилетнего юнца, который не давал ей проходу когда-то в Мюнхене? Да и она уже была в том возрасте, когда начинаешь забывать свое молодое лицо, и это спасает от отчаяния.
Поздняя встреча, которая могла обернуться отчуждением и едва скрываемым разочарованием, вдруг стала тем подарком судьбы, который она ни за что ни про что умеет приберечь напоследок. На следующий день поэт писал дочери: «Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследствие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюденер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете. В ее лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй».
Его добрая Амалия умерла глубокой старушкой. Но разве думаешь об этом, глядя на единственный доживший до нас портрет прелестной музы великого русского поэта?
* * *
«Я обыграю жизнь, мужчин и даже время», — пообещала себе белокурая англичанка, родившаяся в начале прошлого века. Похоже, так оно и вышло: леди Джейн нужно признать абсолютной чемпионкой в борьбе за личное счастье. Увы, ее огромный опыт пропал втуне. Она гнала прочь репортеров, не давала интервью.
Ей не раз предлагали написать книгу воспоминаний, и всякий раз она отказывалась. «Список моих мужей и любовников будет читаться как испорченное издание Готского альманаха». Леди недвусмысленно намекала, что дипломатический и статистический ежегодник, издававшийся в немецком городе Готе, не намного длиннее перечня ее интимных друзей. И уж точно — менее захватывающ. Из них можно было составить сборную европейскую команду. Тут были немцы, французы, австрийцы, англичане, греки, итальянцы. Поговаривали, что на родине бессмертного Данте Джейн как-то особенно везло на мужей и их насчитывалось то ли три, то ли пять.
Дипломаты, художники, ученые, путешественники, короли, просто красавцы, просто мужчины, приятные во всех отношениях и, уж разумеется, не без романтической жилки, буквально сыпались в ее копилку.
Нельзя сказать, что все они поступали с Джейн по-джентльменски. Точнее сказать, истинных джентльменов было из рук вон мало. Но неувядаемая внешность Джейн, которой она отличалась даже в весьма преклонном возрасте, свидетельствовала о том, что неизбежные в жизни каждой женщины любовные переживания она переносила без слез, съедающих краски лица. В противном случае, учитывая «готский список» неутомимой леди, к зениту жизни она должна была походить на печеное яблоко.
«Да ни за что!» — говорила Джейн, отлично понимавшая, что красота — единственное оружие, которое не дает осечки. Но это не значит, что из этого оружия надо палить по воробьям или бросать его куда ни попадя, не чистя и не смазывая.
Забота о своей внешности намертво переплелась в ее сознании с убеждением, что лучшее косметическое средство — это любящий мужчина рядом. Она держалась так, словно родилась королевой и только незрячим в этом позволительно сомневаться.
Леди Джейн Элленборо
«Все смогу и все себе добуду», — говорила леди Джейн, но делала это не с постным лицом мученицы, а с озорным нахальством прирожденной победительницы. Старость, эта преисподняя для женщин, не знала, как подступиться к Джейн Элленборо, если вокруг нее бушевали и не утихали страсти.
Шейх Фарес пытался увезти Джейн от мужа, когда той исполнился пятьдесят один год. Она дала ему понять, что он переоценивает свои силы. Ей было шестьдесят семь лет, когда путешествующий англичанин написал о ней: «В комнату вошла высокая женщина, поразившая меня своей красотой». Когда Джейн перевалило за семьдесят, ее безуспешно совращал молокосос-переводчик. Она до самой смерти избегала новых знакомств с мужчинами, зная, чем это обычно кончается, и не желая лишний раз огорчать своего мужа.
Наконец леди Джейн исполнилось семьдесят три года. «Вот уже месяц и двадцать дней, как Миджваль в последний раз спал со мной! Что может быть причиной этого?» — недоумевала она.
* * *
Весна — пора сердцебиений и решительных поступков. Вхождение леди Джейн в историю началось как раз весенним британским вечером 1829 года. Еще теплая от объятий князя Шварценберга, она объявила своему мужу, лорду Элленборо, что беременна и он, муж, к этому не имеет ни малейшего отношения. Последние слова были явно лишними. Как писал один из людей, восхищавшихся Джейн: «В одно прекрасное утро она забралась на крышу и прокричала на все Соединенное Королевство: «Я любовница князя Шварценберга!» Это надо понимать, разумеется, фигурально, но подобное было вполне в духе Джейн, никогда не унижавшейся до скрытности.
...Замуж мисс Джейн Дигби выдали шестнадцатилетней. Солидный вдовец, хранитель королевской печати, лорд Элленборо не очень-то старался расположить к себе неопытную девушку. Их медовый месяц был «полнейшей неудачей». Странно, что после этого Джейн не стала мужененавистницей и не вздрагивала при виде постели. Лорд же не докучал ей. Вокруг было сколько угодно хорошеньких женщин, и он вовсю использовал это обстоятельство.
Нельзя сказать, что Джейн не была обескуражена подобным ходом вещей, но супруг корректно давал ей понять, что за ее молодость и красоту он хорошо заплатил и вправе распорядиться женой по своему усмотрению.
В свете на Джейн смотрели как на дурочку, которая хранит верность старому юбочнику. Ее соблазняли два года, но безуспешно. Первым, благодаря кому хранитель королевской печати обзавелся рогами, был не дворцовый шаркун, а рядовой сотрудник Британского музея. Браво, наука! Интеллектуал, правда, недолго упивался своим счастьем. У Джейн же дело пошло дальше энергичнее и веселее. И дошло в конце концов до самого очаровательного франта двора его величества Феликса Шварценберга. Князь был атташе при австрийском после в Великобритании и мечтой всех лондонских красавиц, ни одну из которых он, кажется, не обидел вниманием.
Надо было появиться Джейн, чтобы избалованный господин притормозил свой галоп. Ему было двадцать восемь, леди Элленборо — двадцать один. Он был высокий красавец брюнет. Ее называли нимфой за белокурые волосы и прекрасные голубые глаза. Первый раз они прильнули друг к другу под мелодии дворцового оркестра. Это положило начало страсти, созерцал которую весь Лондон.
...Скандал разразился грандиозный. Несмотря на чистосердечное признание Джейн, в палате лордов шло разбирательство, невообразимое по бесстыдству. Были опрошены свидетели.
— Вы видели леди в гостиной на первом этаже в обществе князя Шварценберга?
— Часто.
— А замечали ли вы что-нибудь особенное в их поведении?
— Да.
— Что это было?
— Однажды я видел, как князь Шварценберг расшнуровывал ей корсет.
Казалось бы, что там расследовать? Заседатели же действовали в полном соответствии с современным анекдотом о муже, который подглядывал в замочную скважину, как его жена уединилась с другом дома в спальне и улеглась в постель. Брюки, повешенные на ручку двери, скрыли от него дальнейшее, и он, давно подозревавший жену, в сердцах сказал: «Черт возьми! Опять полная неясность».
Для полной ясности палата лордов добилась от слуг свидетельства о «звуке поцелуя», подслушанном в апартаментах князя. К тому же они подтвердили, что однажды леди, ехавшая в карете, на ходу прыгнула в карету Шварценберга, когда он поравнялся с нею. Пикантные подробности будоражили лондонских обывателей. Газеты опубликовали портрет Джейн с обнаженной грудью. Ее родня была морально раздавлена происшедшим. Джейн, получив развод, боялась показаться где-либо и скрывалась у матери. Князя от греха подальше убрали в Париж. Само собой, Джейн собрала чемоданы и ринулась за ним, нисколько не сомневаясь, что теперь ничто не омрачит их семейного счастья. Ведь князь был холост!
...Все-таки, оказывается, есть большая разница в том, спешите вы к любовнице или любовница спешит к вам. Почему-то первое для мужчин предпочтительнее. Во всяком случае, встреча, оказанная Джейн князем Шварценбергом, мало напоминала их лондонское безумие. Далее пошло еще хуже: прекрасный атташе порхал по балам, а растолстевшая Джейн сидела одна. В конце концов она родила дочь и потеряла любовника. Удар был тем сильнее, что Шварценберг, желая порвать прискучившую связь, сплел интригу, согласно которой Джейн сама ему изменила.
И вот, радуясь, что необходимость женитьбы на женщине со скандальной репутацией — а это могло стоить ему карьеры — отпала, Шварценберг уехал из Франции. Леди Джейн тяжело отходила от пережитого. Но, наткнувшись на мужское коварство, она не утратила врожденной склонности не уступать никаким печальным обстоятельствам. Справедливости ради надо сказать, что по разводу лорд Элленборо должен был ежегодно выплачивать Джейн совсем немаленькую сумму. Стоит ли говорить, насколько это упрощало жизнь одинокой леди! Во всяком случае, мысль прыгнуть в Сену вовсе не закрадывалась ей в голову...
* * *
Есть женщины, которые не любят тесной одежды, длинных семейных застолий, не читают пухлых романов, не имеют ни подруг, ни кудрявых собачек. Имеет ли это отношение к нашей героине?
«Эта прекрасная леди, такая гибкая, такая легкая, эта бледная женщина с молочной кожей, такая томная и хрупкая, с точеным лбом, увенчанным облаком тонких рыжих волос, это воздушное существо, словно излучающее фосфорическое сияние, обладает железной силой. Нет такой строптивой лошади, которую не усмирила бы ее нервная рука, такая, казалось бы, нежная ручка, которая не знает усталости».
Кто-то узнает в этих словах портрет самой эротичной и мятежной героини Бальзака Арабеллы Дадли из его «Лилии в долине». Но Арабелла — это Джейн.
Двухмесячный роман обессилил Оноре — леди не мирилась с тем, что своим книжным героиням этот великий толстяк уделяет внимания больше, чем живым. Писатель, корпевший по двенадцать часов за письменным столом, не годился для нее. Она унеслась от Бальзака, оставя его дожевывать стынувший роман с флегматичной пани Ганской.
Однако леди Джейн еще до Бальзака стала героиней трех книг, написанных женщинами. Но едва ли она их читала, предпочитая книжным романам свои собственные, реальные.
«Как хорошо в объятиях существ другого пола. Вот настоящая грамматика — мужской род сливается с женским», — поется во французской песенке, которую Джейн не знала, но которая наверняка пришлась бы ей по душе. Ее метания от одного мужчины к другому многими принимались за распущенность. Между тем это было лишь исправление ошибок в грамматике, которую не так-то легко постичь.
Джейн искала «своего» мужчину. У нее в достатке было энтузиазма, здоровья и настойчивости, чтобы отправиться за ним даже на край света. На этот раз, однако, не пришлось предпринимать такое далекое путешествие — она заинтересовалась человеком, который жил в самом центре Европы, носил корону, служил источником забавных рассказов и донкихотствовал в Мюнхене, стараясь привить скучным до зевоты бюргерам высокий творческий дух древних эллинов. Это ему плохо удавалось. Людвиг — понятно, что речь идет о нем, — чувствовал себя непонятым и недооцененным. В этом смысле Джейн явилась для короля сущей находкой.
Их встреча относится к лету 1831 года. Королю стукнуло сорок пять, он был полон энтузиазма, и, взглянув на Джейн, ему стало ясно, что на этот раз слухи о красоте прибывшей из Парижа леди ни на йоту не преувеличены.
Трудяга Штиллер срочно был усажен за мольберт. Судя по бурной жизни Джейн, похожей на нескончаемое приключение, на портрете она получилась излишне бесстрастной. Людвигом, как всегда, овладела мысль получить безукоризненный внешний отпечаток. Джейн в смятении, Джейн на лошади, Джейн, обдуваемая морскими ветрами, Джейн, неистовствующая по поводу очередной измены или умиротворенная в объятиях новой страсти, — как это не вяжется с хладнокровной дамой на холсте с ее безукоризненными локонами. Однако портрет, а вернее, Джейн действительно неправдоподобно хороша, и понимаешь одного из ее любовников, Александра Валевского, внебрачного сына Наполеона, который, будучи большим знатоком прекрасного пола, говорил, что никогда не встречал более красивой женщины, чем леди Элленборо.
Сеансы у Штиллера не исключали, а вернее, подразумевали новый этап в интимной жизни и короля, и Джейн. К своей несказанной радости, Людвиг обнаружил в сближении с красавицей англичанкой не только удовлетворение эстетического чувства, но и обрел единомышленницу. Джейн была умна, начитанна, а главное, как и король, считала, что миром правят гармония и красота. Она ругала плохие стихи Людвига, зато была в восторге от его познаний в области живописи, архитектуры и древней истории. Именно король заставил ее заочно полюбить Грецию. Отныне в каждом греке Джейн подозревала прямого потомка Аполлона. В недалеком будущем это сыграет в ее жизни свою роль.
Но сейчас Джейн и король по всем правилам куртуазного искусства разыгрывали свой роман. Он был на радость легок и безоблачен. Совершенно неожиданно для всех он окончился свадьбой леди Элленборо. Но не с королем, разумеется — как грозный призрак за спиной Людвига маячила унылая фигура жены, — а с бароном Карлом Веннингеном. Спешить со свадьбой любовницы у короля были веские основания.
Судя по всему, высокий рыжий барон был действительно предан королю — через шесть недель после свадьбы Джейн родила сына. Все устроилось великолепно. Король пристроил дитя в надежные руки. Джейн получила мужа. Барон — жену, которую в скором времени заставил родить еще одного ребенка, теперь уже своего.
Супруги, как это ни странно, умудрялись ладить друг с другом. Возможно, Джейн и окончательно бросила бы якорь возле своего рыжего верзилы, но, на свою беду, барон возмечтал превратить жену в стопроцентную «хаусфрау». Джейн и так нелегко дались три года безукоризненной жизни с бароном.
Ее манило на простор, где можно было пронестись бешеным галопом на своей кобылице. Сделать же это в Мюнхене, не разворотяего аккуратных камней, было невозможно.
Избавление явилось в образе молодого грека, приехавшего в Баварию изучать немецкую военную технику. Джейн, разумеется, стоила любой гаубицы, и черноволосый граф Теотоки умолял ее бежать с ним на остров в Эгейском море. Джейн согласилась, но на самой границе их догнал барон.
Состоялась дуэль. Грек упал с простреленной грудью. Возле него рыдала Джейн. Умирающий протянул руку, прошептав, что, кроме чистой дружбы, между ним и баронессой ничего не было. Мужу ничего не оставалось, как отвезти того умирать в постель. Так вся троица оказалась под одной крышей в имении барона — оказалась, потому что грек выздоровел. И вся карусель закрутилась снова.
Джейн наконец уговорила барона отпустить ее. Что было делать? До старости они оставались друзьями и писали друг другу нежные письма. Через пять лет, приняв православие, тридцатичетырехлетняя Джейн окольцевала грека и стала графиней Теотоки.
Десять лет своей жизни Джейн посвятила этой любви. Она родила сына, которого назвала Леонидом. Мальчик был белокур в нее и кроток — неизвестно в кого. Мать любила его до самозабвения, но случилось несчастье. Сын съезжал по перилам со второго этажа, упал на мраморный пол и разбился насмерть. Тяжело пережившая эту трагедию Джейн пыталась забыться в хозяйственных делах. Ей вообще было свойственно менять и переиначивать все вокруг. Греция, с ее каменистой почвой и безводьем, в этом смысле была для Джейн идеальным местом. Она занималась землеустройством, сажала деревья и, конечно, как всегда и везде, возилась с любимыми лошадьми.
Что касается отношений с графом, то от Джейн не укрылось: муженька мало-помалу стало тянуть на сторону. Джейн не страдала избытком романтизма. Ее взгляд на чувства скорее совпадал с принятым у мужчин: любовь не вечна. Она, как человек, рождается, живет и умирает. Конечно, никто не возражает против долгожительства, но это удел немногих. Джейн, при всем ее самомнении, не относила себя к числу богоизбранных. У мужчины свои законы...
— Посмотри, дорогой, как неутомим этот конь! Он то и дело вспрыгивает на кобылу, — игриво говорила жена мужу.
— Однако заметь, дорогая, никогда на одну и ту же.
Джейн, пожалуй, была согласна с грубоватой английской шуткой. Но, будучи женщиной в наивысшей степени, никогда не могла примириться с тем, что царит в сердце мужчины не единовластно. Она развелась с Теотоки.
Очень скоро в Афинах заметили, что белокурая красавица прописалась в королевском дворце, где король Оттон, сын того самого Людвига I, который превратил Джейн в нимфу на потолке, смотрел на нее обожающими глазами.
В отличие от жены баварского короля, махнувшей рукой на неистощимое любвеобилие супруга, у Оттона жена была властная и из-за бесплодия — уязвленная. Можно представить, какое раздражение у королевы Амалии вызывала легко рожающая, легко танцующая, легко влюбляющая в себя леди-баронесса — графиня Джейн. Придет час, когда королева отомстит ненавистной сопернице...
Король же Оттон не был глубокой привязанностью Джейн. Она по-прежнему искала того, кого тело и душа безоговорочно признали бы единственным владыкой. Все, что ее окружало, казалось мелким, вялым, неинтересным. Не в правилах Джейн было сидеть и ждать, пока ее найдет прекрасный рыцарь. Зная, как в большинстве своем медлительны и неинициативны мужчины, она сама поехала навстречу... быть может, очередному своему заблуждению.
«Честные женщины безутешны из-за ошибок, которых они не совершали». Эта фраза, сказанная одним знаменитым и легкомысленным французом, возмутительна лишь на первый взгляд. На второй — ощущаешь легкое беспокойство. На третий — приходишь к мысли, что в этом абсурде присутствует зерно истины. Наше счастье состоит в неведении того, сколько раз мы прошли мимо своей судьбы, боясь поиска и риска.
Само собой, леди Джейн в этом отношении не могла себя упрекнуть.
* * *
Путешествие Джейн по Турции, Швейцарии и Италии оставило целый шлейф слухов, ни один из которых нельзя считать достоверным. Тем не менее пылкие итальянские кавалеры должным образом отреагировали на появление в их краях белокурой амазонки. Двое офицеров договорились стреляться до тех пор, пока кто-то из них не падет бездыханным. Счастливец, оставшийся в живых, поведет Джейн к алтарю.
Пока один поклонник убивал другого, Джейн приглянулся молодой дипломат. Он явился как бы правопреемником незабвенного Шварценберга, который где-то по-прежнему скрипел перьями, трудясь над дипломатическими депешами.
Джейн готова была пойти к алтарю, но совсем не к тому, куда звал оставшийся в живых офицер. В ярости от забывчивости Джейн он вызвал дипломата драться на саблях. Дипломат получил удар в лицо, но зато проткнул соперника насквозь. Разумеется, едва рана затянулась, он потребовал руки Джейн. И вот тут, кажется, Джейн расплатилась за все мужские обманы, выпадающие на долю слабому полу, — она наотрез отказалась выйти за дипломата замуж, и бедняга, говорят, покончил с собой.
Однако, подустав от итальянских страстей, Джейн вернулась в Грецию, ситуация в которой в ее отсутствие стала нестабильной, а значит, Джейн здесь было гораздо интереснее.
Дело в том, что всегда страдавшая от посягательства Турции Греция решила упрочить свою независимость. В горах создавались вооруженные отряды, куда стекались люди разного толка. Одни называли их «паликарами», то есть храбрецами, другие считали бандитами. Тем не менее это была реальная сила, и королевский дворец был заинтересован держать ее под контролем. Королева Амалия, оттеснив супруга на троне, старалась прибрать к рукам главаря горцев, который пользовался среди них исключительным авторитетом и правил как единоличный монарх. Так Хаджи-Петрос получил генеральский чин и губернаторский пост в одной из провинций.
Хаджи-Петрос был личностью легендарной. Высокий семидесятилетний старик, ни в чем не уступавший юношам, он был красив дикой горской красотой — с обветренным, словно из меди выкованным лицом, орлиным взором и осанкой монарха. Красная шапка оттеняла начинавшие седеть волосы. Белая плиссированная юбка с золотой курточкой — тут было на чем остановить взгляд.
К тому же Джейн увидела, как он сидит на лошади, — и завзятая наездница была покорена. Ей стоило невероятных усилий познакомиться с героем, «не терпевшим баб». С тех пор как у Хаджи-Петроса умерла жена, его сердцем владел исключительно сын.
Разумеется, все эти сведения, собранные о герое, лишь распалили Джейн. Крепость оказалась не такой уж неприступной. А может быть, подобной осады выдержать было невозможно?
Итак, Джейн ушла с Петросом в горы на правах любовницы, боевой подруги, друга-оруженосца — как угодно. По ночам, пристроившись на кисло пахнущих шкурах возле крепкого тела Петроса, Джейн смотрела на звезды, такие близкие в горах, и умирала от счастья. Она жарила мясо на костре, пила красное вино из бурдюков, научилась стрелять навскидку, как заправский паликар. Королева горных робингудов пользовалась исключительной популярностью. Когда она проходила по лагерю, те били в барабаны, палили из ружей — стоит ли говорить, как льстило это Джейн!
Слухи о даме сердца неустрашимого Петроса достигли королевского дворца. Королеве Амалии даже не надо было дознаваться, как ее зовут. Ненавистная соперница, изрядно попортившая ей кровь, словно насмехаясь над бесплодной, засохнувшей королевой, и на склонах каменистых гор купается в любви и обожании. Амалия дрожала от нетерпения подсыпать горчицы в это торжество. Она подписала приказ, где Петрос обвинялся в поведении, порочащем доблестную армию. Королеве этого показалось мало: она временно сместила его с должности главнокомандующего и губернатора.
Дальше произошло то, чего наверняка не ожидала сама Амалия. Петрос написал покаянное письмо, где признался, что его связь с белокурой бестией держится лишь на материальном расчете: «Она богата, а я беден. Я должен поддерживать свое положение и дать образование сыну».
Петрос весьма ловко отводил от себя удар: что лучше успокаивает женщину, не знающую любви, чем известие о том, что у другой дела еще хуже? Позиция Петроса, конечно же, очень уязвима и в любом случае не прибавляет ему лавров рыцаря. Но он не мог и представить, как воспользуется его письмом королева. Вот уж действительно, «самый большой иезуит в тысячу раз меньше иезуит, чем самая малая иезуитка», — Амалия приказала напечатать письмо Петроса в газетах.
Расчет королевы был прост, и осечка тут исключалась. Как поступают все женщины, так поступит и Джейн, оскорбленная в своих лучших чувствах. Конечно же, она покинет своего предателя, спустится с гор, а тут ее спросят, в какую сумму ей обошлись горячие ночи с народным защитником.
Но Амалия торжествовала рано: Джейн была не та рыбка, которая так просто попала бы на крючок королевы, и она как раз из тех женщин, которые никогда не поступают так, как все остальные. Возможно, когда-нибудь она и оставит Петроса, но не по королевской немилости, а лишь тогда, когда ей этого захочется самой.
Джейн сказала генералу, что отлично понимает его: заморочить голову комплексующей неврастеничке королеве совсем не грешно. Пусть думает, ежась на холодных простынях, что Джейн залила слезами все горные ущелья. От их с Петросом любви не убудет, не правда ли? Чтоб королева воочию могла в этом убедиться, Джейн уговорила генерала вернуться в Афины вместе. Здесь она купила два дома с большой территорией вокруг, где разместился лагерь паликаров. В доме была громадная, похожая на тронный зал спальня Джейн. Волей-неволей королеве пришлось смириться, что «королева греческой независимости» занимается любовью уже в непосредственной близости от нее.
Расстались Джейн с генералом именно тогда, когда ее неуемное сердце подсказало ей — пора. Спустившийся с гор главарь повстанцев утратил героический образ. Недостатки его воспитания все сильнее раздражали Джейн: от генерала несло чесноком, он стал по-стариковски занудлив и даже поколачивал ее.
Такие моменты заставляют женщин предаваться воспоминаниям о прежних любовниках: время награждает их несуществовавшими добродетелями. Джейн вспоминала баварского короля Людвига, которого никакими силами нельзя было своротить с разговоров о прекрасном. От него Джейн узнала, что где-то есть загадочная, бесподобная Пальмира — оазис среди пустыни. Там, говорил Людвиг, небеса такой же яркой голубизны, как и глаза у Джейн.
Джейн стукнуло сорок шесть лет. Она считала, что ее май достиг апогея. И этим надо воспользоваться. Ведь ничто так не содействует цветению женщины, как жаркий мужской взгляд. К тому же, размышляла Джейн, ее афинские кобылы успели потерять резвость. На Востоке же она может купить других — тех, кто в большей степени отвечает ее характеру и темпераменту.
Одним словом, не говоря никому ни о чем, даже толком не собравшись, Джейн Элленборо взошла на палубу парохода и отплыла из Пирея в восточном направлении.
Она была уверена, что самая удивительная страница ее жизни только раскрывается. А если в это не верить, то зачем куда-то плыть?
* * *
Опять же в мае — что за месяц, право! — но в мае 1853 года Джейн в сопровождении целого нанятого ею эскорта ехала по реке Иордан, направляясь в Иерусалим и Пальмиру.
На одной из стоянок в табуне, пасшемся неподалеку, она увидела молодую лошадь, от которой не могла отвести глаз.
Джейн нашла хозяина. Им оказался шейх Салех — молодой, с бархатными глазами, изящными манерами — настоящий восточный принц.
— Лошадь не продается. Я ценю ее дороже своих трех жен.
— Но дай хотя бы сесть на нее. Или опасаешься, что я на ней ускачу?
Салех рассмеялся и ответил:
— Эту лошадь боятся даже те, кто ее вырастил. Если хочешь — попробуй.
Час, а может быть и больше, люди смотрели на белую женщину, которая играла с огнем. Лошадь то вставала на дыбы, то пускалась вскачь, то, хрипя, пятилась назад. Но Джейн словно вросла в седло.
А Салеха уже мало занимала лошадь. Он смотрел на Джейн. Когда она спешилась с присмиревшего животного, Салех, нервно перебирая четки, сказал ей:
— Если хочешь, можешь купить эту лошадь. Только не за деньги.
— Я не стану с тобой торговаться. Но знай, что я войду в твой шатер лишь тогда, когда ты отошлешь свой гарем.
— По нашему закону каждый имеет столько жен, сколько хочет. Здесь никто не живет с одной женщиной. Надо мной стали бы смеяться.
— Ну, как знаешь!
Джейн приказала спутникам собираться. Когда они были уже готовы двинуться в путь, неожиданно показался шейх Салех. Видно было, что он спешил, его рука сжимала плетку, а конь хрипел.
— Женщина, я сделал то, что ты пожелала. Войди в мой шатер.
Путешествие Джейн приостановилось — восточная любовь поглощала месяц за месяцем. Она даже решила вернуться в Афины, чтобы, уладив свои дела, совсем перебраться к Салеху. Но, упрямо доводившая все начинания до конца, все-таки захотела взглянуть на Пальмиру, которую баварский король рисовал ей раем.
— Куда? Через пустыню?! — Английский консул пришел в ужас от этой затеи. — Десять дней верхом на лошади по раскаленным пескам? Да вы знаете, что там бандитов больше, чем тарантулов? Выбросьте из головы эту затею.
Но Джейн от своей мысли не отказалась. Она нашла знающих людей. Да, сказали ей, в пустыне небезопасно. Ее контролируют два могущественных клана. Надо войти в контакт с влиятельными лицами. Если удастся расположить их к себе, то, пожалуй, за деньги они дадут верных и опытных провожатых. Так Джейн познакомилась с Миджвалем, главой рода Мизраб в сотню шатров.
Небольшого роста, сильно обросший, с кожей, значительно темнее, чем у большинства арабов, он не произвел никакого впечатления на Джейн. Если бы ей сказали, что она проживет с этим человеком двадцать шесть лет, ревнуя и боясь потерять, Джейн рассмеялась бы. В первую встречу она лишь предложила ему определенную сумму за услугу и даже не заинтересовалась, почему Миджваль, нарушая традиции Востока, не стал торговаться.
Более того, Джейн подробно описывала Миджвалю историю своего знакомства с Салехом. Миджваль в свою очередь рассказывал о жене и двух сыновьях. Они беседовали обо всем на свете, и Джейн не могла не подивиться разнообразию знаний и оригинальности мышления нового знакомого. Она благодарила судьбу, что Миджваль, аристократ пустыни, отпрыск одного из четырех самых почитаемых здесь семей, взялся сам проводить ее до Пальмиры. Он не только прекрасно знал пустыню, но и умел рассказывать об этом загадочном мире так, что Джейн была очарована.
Но все мимолетные впечатления о Миджвале, осевшие в памяти Джейн, дадут всходы значительно позже, когда она в привычной для себя безоглядной манере порвет с Салехом.
Причина была проста и даже извинительна для восточного человека — он вернул в отсутствие Джейн прежних жен. Застав волооких красавиц, воркующих возле своего властелина, разгневанная Джейн тотчас покинула черный шатер шейха.
Нет худа без добра и нет лучшего способа лечить сердечные неприятности, покинув то место, где они вас прихватили. Джейн, все более влюблявшаяся в Восток, снова отправилась путешествовать. Длинные дороги — друзья воспоминаний. Джейн уже без улыбки вспоминала о конце путешествия в Пальмиру, где перед прощанием Миджваль все-таки объяснился ей в любви. Лицо его было серьезно и грустно. Если она захочет, он разведется с женой и женится на ней. Джейн — ее мысли были с Салехом — тогда только посмеялась.
Но теперь она постоянно думала о Миджвале. Все встречавшиеся ей мужчины были завоевателями. Они требовали своего с эгоизмом детей, привлеченных красивой игрушкой. Наигравшись вволю, они уже не боялись обнаружить то, что раньше опасливо прятали: эгоизм, дурные привычки, безволие, неверность, бахвальство. В Миджвале ничего не было напоказ. Опытная, хорошо знающая мужчин Джейн чувствовала это. Почему же она упустила его? И Джейн принялась за поиски.
Велика пустыня, но не настолько, чтобы слухи о белой женщине, которая ищет главу рода Мизраб, не обошли ее от края до края. В один прекрасный день перед Джейн совершенно неожиданно, как из-под земли, вырос Миджваль. Он сказал, что пришел подарить ей молодую арабскую кобылицу, ведь она хотела такую — верно? Миджваль признался, что вернул жену ее семье вместе с приданым, оставив сыновей себе. В любом случае теперь он будет ждать, когда Джейн согласится выйти за него замуж.
Ждать? Это было слово, которое Джейн ненавидела. И ей, и Миджвалю пришлось вволю повоевать. Английский консул грозил Джейн, что объявит ее сумасшедшей. Леди хочет выйти замуж за бедуина! Семья Миджваля тоже встала на дыбы: Джейн — неверная. Это позор для всего уважаемого рода.
Но двое влюбленных объединили свое упорство. В 1855 году леди Элленборо исчезла, а вместо нее появилась Джейн Дигби аль-Мизраб. Невесте было сорок восемь лет, жениху — сорок пять.
С самого начала супруги договорились так: полгода они живут на вилле Джейн в Дамаске, полгода — в шатре Миджваля в пустыне. Это «семейное расписание» было заведено один раз и сохранялось все двадцать шесть лет их супружества.
Дом в Дамаске был обставлен в арабском стиле. Исключение составляли комнаты Джейн с французской мебелью, европейской библиотекой и картинами, нарисованными Джейн во время ее путешествий. Вокруг был сад, который взращивала хозяйка, и конюшни с любимыми лошадьми. Этот мирный уголок являлся полной противоположностью шатру Миджваля.
Шатер же был символом постоянной опасности. Стычки племен из-за пастбищ, караванных путей и колодцев следовали одна за другой. Школа генерала Петроса оказалась как нельзя кстати: Джейн наравне со всеми вступала в схватки.
Во время одного внезапного нападения соратники Миджваля растерялись. Видя врагов, наступающих на шатры племени, Джейн метким выстрелом свалила их предводителя. Ее прозвали «белым дьяволом».
Впрочем, теперь лишь голубые глаза да кожа, не потерявшая нежного оттенка, выдавали в Джейн ее происхождение. Как только она услышала, что ее светлые волосы здесь вызывают суеверные чувства, она выкрасила их в черный цвет.
В шатре, как и полагалось по традиции, она мыла мужу руки, лицо и ноги, не садилась, когда Миджваль ел. Разумеется, европейцы, посещавшие ее в Дамаске, выказывали свое удивление, но Джейн недоумевала в свою очередь: если любишь мужа, о таких мелочах просто не думаешь.
Легко решили супруги и проблему вероисповедания, предоставив друг другу полную свободу. Миджваль, как мусульманин, пять раз в день обращал лицо в сторону Мекки. Джейн смолоду была равнодушна к религии, в которой воспитывалась. Но в 1860 году по Сирии прокатился кровавый вал: фанатики-мусульмане громили европейские кварталы Дамаска, улицы были усеяны трупами христиан. Миджваль запретил Джейн покидать дом и стоял у дверей, готовый уложить всякого, кто посягнет на его жену. Эти события потрясли Джейн. Словно в знак протеста против фанатизма, против духовной несвободы человека она стала каждое воскресенье посещать протестантскую церковь.
Был момент, когда крепость привязанности Джейн к мужу подверглась экзамену. В декабре 1856 года Джейн Дигби аль-Мизраб ступила на землю Англии, которую покинула в 1829 году, сбежав от своего хранителя королевской печати к коварному Шварценбергу. Арабская родня не узнала бы жену Миджваля в даме, одетой по последней парижской моде. В сущности, «восточная одиссея» не изменила Джейн. По словам людей, ее хорошо знавших, она оставалась тонко чувствовавшей женщиной, прекрасно знавшей литературу, искусство, говорившей на девяти языках, в том числе и на русском. Изысканность этой женщины в сочетании с ее красотой производила неотразимое впечатление. И обладательнице столь сказочных богатств похоронить себя в пустыне? Наверное, много было заключено пари — вернется леди Джейн в пустыню или нет.
Она отметила свое пятидесятилетие и начала складывать чемоданы. В Париже купила краски, пианино и книги. Как ни любила она этот город, простилась с ним легко. Впереди был Дамаск. «Я приехала с бьющимся сердцем, — рассказывала Джейн. — А затем прибыл он, Миджваль, мой дорогой, обожаемый, и в этот счастливый момент я забыла обо всем».
...И даже об изменах, столь свойственных неугомонной Джейн.
В нее по-прежнему очертя голову влюблялись, но теперь она более всего страшилась неверности Миджваля. Когда умер его младший брат и осталась молоденькая вдова, Джейн безумно боялась, что она приглянется мужу. Иногда в моменты отлучек Миджваля наваливалась тоска: ей твердили, что невозможно сохранять верность одной женщине. Где-то в пустыне шейх Миджваль прячет «другую». Но «другой» не было. Это доказывает тот факт, что избранник Джейн не женился даже после ее смерти.
...Неугомонная леди, так до конца и не истратив своей жизненной энергии, умерла в августе 1881 года. Надо отдать должное ее старому другу-монарху: безупречные черты Джейн остались не только на портрете Иозефа Штиллера, но и на потолке одного из мюнхенских дворцов, расписанных по приказанию Людвига I. Вероятно, даже и сегодня в одной из нимф, окруживших Нептуна, можно узнать голубоглазую подругу баварского короля.
* * *
Согласитесь, чуть ли не тридцать лет кряду пополнять свою галерею, то бишь возиться с красавицами, и не поскользнуться, не сломать себе шею, не полететь вверх тормашками — такое бывает только в сказках. Сюжет же жизни короля Людвига развивался по устоявшимся законам. А стало быть, в какой-то момент должна была открыться дверь и на дворцовом пороге появиться некая дама: «А вот и я, ваше величество!..»
Все точно так и произошло. Мы вернемся к этой сцене, сыгравшей в жизненном сценарии коронованного любителя искусств поистине роковую роль. Хорошо еще, что выход незнакомки состоялся не в первом акте, а, так сказать, под занавес. Король Людвиг уже успел украсить свою резиденцию портретами тридцати шести красавиц. Самому ему шел шестьдесят первый год, но его лицо хранило лукавую мину студента, объегорившего на экзамене профессора. Их величество по-прежнему был необыкновенно подвижен и искрил взглядом, отыскивая достойную кандидатуру для тридцать седьмого портрета...
Лола Монтес
Ко всему, что написано и рассказано о даме, называвшей себя Лолой Монтес, надо относиться с сомнением. Это вовсе не вина нерадивых биографов. Источником дезинформации была сама дама. Говорят, она даже оставила свои воспоминания. Если вам каким-либо образом они попадутся в руки, то слова «Я, Лола Монтес, родилась в Андалузии, в Севилье, в 1823 году» следует читать так: «Я, Элиза Жильберт, родилась в Ирландии в 1818 году». Первое, согласитесь, во всех отношениях звучит элегантнее. Такие маленькие погрешности, надо думать, не скажутся на увлекательности чтения. И все-таки чего бы там ни насочиняла сеньора Лола про себя, даже истинно имевшего место, хватит на три приключенческих романа.
Совсем маленькой девочкой родители увезли Элизу в Индию, куда в колониальные войска был переведен ее отец, лейтенант королевской гвардии. Эпидемия холеры оставила девочку сиротой. Когда она подросла, приемные родители отослали ее в Париж, чтобы дать миловидной голубоглазой дочери хорошее воспитание.
Вернувшаяся Элиза потрясла общество приобретенными на берегах Сены изящными манерами, умением носить туалеты и смелостью, с которой молоденькая мисс принимала мужские восторги.
Было решено поскорее выдать Элизу замуж. Первое же свидание с претендентом на ее руку заставило метать голубые глаза молнии. Элиза заявила, что окажется в спальне судьи высшей индийской судебной палаты только в том случае, если ее туда внесут мертвой. Сэр ретировался, уступив место бравому офицеру колониальных войск Томасу Джеймсу.
Жизнь молодоженов сразу не заладилась. По одним сведениям, сам Джеймс покинул жену, по другим, которым как-то больше веришь, устав от тропической жары, будущая испанка отплыла в Лондон.
Это мужчине, как черепахе ее панцирь, не надоедает свое «я». Женщина же всегда готова начать новую жизнь. И процесс этот может начаться с чего угодно: с покупки туфель, шляпки, удачной окраски волос, неожиданного знакомства на углу вон той самой улицы. Мужчина боится перемен. Женщину они не пугают. Географическая смена места жительства имеет для женщины просто революционное значение. Она как бы ставит крест на себе прежней и выстраивает новую версию собственной жизни.
Разумеется, Элиза подвергла себя морской качке не для того, чтобы пресно называться миссис Джеймс, которых хоть пруд пруди в Лондоне. Мелодичный перезвон Биг Бэна навел ее на дельную мысль объявить себя вдовой.
Элиза решила перевернуть свою жизнь основательно. Начала обучаться танцевальному искусству и испанскому языку. Ее темперамент обгонял физические и интеллектуальные возможности. Ей больше нравилось наслаждаться жизнью, а не учиться. Еще явно не хватало танцевальной подготовки, а Элиза уже устремилась на сцену. У нее было чудовищное произношение, но она поспешила объявить, что «родом из Андалузии». А все вместе это дало такой результат: летом 1843 года лондонцы покупали билеты на выступление «испанской танцовщицы Лолы Монтес».
Лола так Лола. Будем теперь называть ее так.
...Театр негодовал. Особенно старались знатоки фламенко, пришедшие насладиться испанской экзотикой: надувательства они не потерпят! Нахалке кричали: «Вон!» Лола закончила свой танец под свист и хохот. Ах так? Ну получайте вместо поклона! Лола снимает туфли и что есть силы запускает ими в партер. Занавес. Администрация в шоке. Разъяренной тигрицей Лола покидает театр. А потом и Англию. Что могут понимать грубые англосаксы в ее искусстве? Путь сеньоры Монтес лежит в «более цивилизованные» города Европы.
Но и там Лола проваливается с не меньшим треском, чем на Британских островах. Однако если возникают недоумения по поводу мастерства гастролерши, то всех потрясают невероятные амбиции и истинно испанский темперамент танцовщицы.
Лола вела себя как примадонна. Капризам не было конца. Она то и дело опаздывала на выступления. Публика не выдерживала. Зал накалялся. Однажды взбешенный директор театра влетел к Лоле в уборную: «Вы еще не готовы?» Та отвесила ему оплеуху: «Кто вам позволил без разрешения входить к даме?» Скандал следовал за скандалом. Слухи о вздорной особе и бесталанной артистке опережали появление Лолы в столицах Европы. Однако стоило ей прибыть, как ангажемент в лучшие театры оказывался у нее в кармане.
Между тем заполучить его всегда было делом непростым! Артист должен показать товар лицом. Прежде чем заплатить деньги, театральные дельцы удостоверялись, что останутся с прибылью. Как добивалась этого Лола, порхая из государства в государство, из города в город, никем не сопровождаемая, без влиятельных знакомых, с сомнительными документами? Можно только предположить, какого рода спектакли вне досягаемости почтеннейшей публики разыгрывала она в дирекции театров. Но то, что эти спектакли были сыграны мастерски, — вне всякого сомнения. Для своего дебюта в Польше, например, Лола Монтес получила ангажемент ни больше и ни меньше чем в Варшавской опере.
Это, правда, не избавило ее от очередного провала. Однако совершенно неожиданно, в пику освиставшим Лолу русским офицерам, радикально настроенная молодежь стала бурно выражать свою поддержку неудачливой гастролерше.
Командующему нашим корпусом в Польше генерал- фельдмаршалу Паскевичу доносили, что на концертах испанской танцовщицы устраиваются беспорядки с оскорбительными выкриками в адрес русских властей.
Тот, недолго мешкая, приказал выдворить Монтес за пределы Польши, входившей тогда в состав Российской империи. В качестве сопровождающего с ней отправили офицера, которому удалось без лишнего шума уговорить танцовщицу покинуть Варшаву.
Такт и рыцарское отношение своего спутника Лола оценила с первых же часов незапланированного путешествия. Неожиданное происшествие и вовсе сблизило молодых людей. Ночуя в придорожной харчевне, Лола, расположившись в специально отведенной комнате, к несчастью, угорела. Утром ее нашли едва живой, и конец был бы неминуем, если бы не расторопность молодого офицера.
В ближайшей округе на медицинскую скорую помощь рассчитывать не приходилось. С огромными усилиями, в пургу, по бездорожью, офицер привез-таки к погибающей Лоле врача, достав его именно из-под земли.
Через два дня Лоле стало чуть полегче. Ее спутник, как заботливая нянька, ухаживал за ней. Она просила, чтобы он не убирал руку с ее лба. «Так голова меньше болит», — слышал молодой человек слабый голос. В бледной, со следами пережитых страданий красавице не было ничего, что напоминало бы особу, о дерзких выходках которой сплетничали на всех углах. Поправляясь, она тихо играла с дочерью хозяина харчевни и сама напоминала ребенка.
«Красота страшна» — вам скажут:
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан — в волосах.
«Красота проста» — вам скажут —
Пестрой шалью неумело
Вы укроете ребенка,
Красный розан — на полу...
Что же такое Лола? От дьявола или от Бога была ее красота? Об этом можно думать что угодно. Но когда думаешь — не любишь. Для того, кто вез Лолу по бескрайним снегам, чтобы расстаться, она наверняка была лучшим, что существовало на земле.
...Бывают в жизни дни и даже часы, которые стоят многих лет. Они становятся теми чистыми, спасительными воспоминаниями, которые человек достает из закромов памяти в самые скверные, тоскливые моменты, когда, кажется, и позади, и впереди черным-черно. И, попав в водоворот иных страстей, иных желаний, да и совсем другой жизни, прожив годы и десятилетия, бережем, не деля ни с кем это маленькое невесомое сокровище своей души.
...Они прощались жарко, и Лола заливалась слезами, словно предугадывая, что в ее жизни ничего похожего на эти несколько дней уже не произойдет. Она подарила русскому кольцо, обещав написать. Случившееся с ними выглядело сельской пасторалью. Оба знали, что все это ни к чему не приведет и кончится, как только они потеряют друг друга из вида. Но года через три офицер, уже живя в Петербурге, получил от Лолы письмо. Знал ли он о попытке своей знакомой приехать на берега Невы? Однако женщину со слишком скандальной репутацией не пустили дальше городской заставы.
Впрочем, желание Лолы Монтес попытать счастье в Петербурге могло и не иметь никакого отношения к короткому дорожному роману.
Год спустя после варшавских гастролей ее стали видеть в обществе Ференца Листа — великого Листа!
Он уже был одним из известнейших людей Европы. Музыкант-виртуоз, словно триумфатор, переезжал из страны в страну, вызывая, по выражению Гейне, «настоящее сумасшествие, неслыханный в летописях фурор». Лист утопал в волнах славы, в восторгах толпы. Прекрасные женщины искали его любви.
Появление его рядом с Лолой означало ее следующую сокрушительную победу. Как приятно ловить на себе завистливые взгляды и верить в дарованное небом женское всемогущество. Вот в таком великолепном настроении, под руку с великим маэстро Лола прибыла в Париж, тот самый Париж, который видел ее юной провинциалкой из колониального захолустья. Но сказать по правде, промчавшееся в одночасье время было довольно безрассудно отдано ею на потеху бурному темпераменту. Ни артистического имени, ни приличного состояния, ни надежного покровителя у нее не было. А молодость и красота — это как раз тот капитал, который с каждым годом имеет свойство таять.
Лола пораскинула мозгами и пришла к выводу, что эффектные выходы с музыкальным полубогом в будущем ничего не обещают. Женщины увлекали его, и конца этому не предвиделось. Впрочем, даже если бы ей удалось крепко прибрать его к рукам, то ничего хорошего из этого не вышло бы! Гений в роли законного супруга тотчас превращается в Божье наказанье.
Выбор Лолы падает на «короля прессы» мсье Дюжарье. Тот в восторге от женщины, сочетающей в себе манеры титулованной особы и смелость опытной куртизанки. Он уверен, что рядом с ней ему никогда не придется встретиться с напастью, приканчивающей самые пылкие отношения. Истории похождений новой подруги, да и многое, откровенно рассказанное ею самой, не только не коробят слух, но и воспламеняют презирающего всякие условности Дюжарье. Он уверен, что кому-кому, а уж ему-то вполне по силам подчинить себе эту женщину навсегда.
Следует обручение. Весной 1846 года к своей испанской фамилии несравненная Лола, официально именуемая Марией Долорес, должна была присовокупить еще одну — Дюжарье. Разговоры о предстоящей свадьбе одной из самых модных женщин Парижа и «короля прессы» носились по всему городу.
В этот момент происходит одна встряска за другой, не оставившая камня на камне от великолепно задуманного здания во славу жизненного благополучия. Приревновав невесту к кому-то из армии не терявших надежд поклонников, Фламенго Дюжарье вызывает соперника на поединок, итог которого заставил вздрогнуть Париж: «король прессы» убит.
За кровавой развязкой, похоронившей надежды прекрасной Долорес на супружеское счастье, следует новая неприятность: совсем некстати подал свой голос Томас Джеймс, которого дитя знойной Испании успело не только похоронить, но и прочно забыть.
Под угрозой судебного дознания Мария Долорес Монтес скрывается из Парижа. Багаж, который она увозит с собой, невелик, если не считать устойчивой репутации отпетой авантюристки. Без денег, без родных, порастеряв друзей, напуганных ее скандалами, Лола раскидывает свой шатер в Баварии.
* * *
Здесь, как говорится, ее не ждали. Одна за другой отклоняются просьбы об ангажементе в придворном театре: Европа слишком мала, чтобы в одном углу аукнулось, а в другом не отозвалось. С особой сомнительных сценических дарований и несомненной предосудительности поведения никто не хочет связываться. Осенние дожди, обивавшие золотую листву мюнхенских парков, где испанской танцовщице приходилось коротать свои досуги, подвигали ее к мысли, что надо действовать. И действовать побыстрее.
Воистину ничего не потеряно, если не потеряна вера в себя. Лола махнула рукой на чиновников, стерегущих бюргерские нравы. Черт с ними — надо начинать с короля! По сведениям, которые она смогла получить, король-то как раз был свой парень: с фантазиями, с артистической жилкой и с дурацкой, по мнению большинства, склонностью тратить деньги не на то, что надо.
Представьте, какие аргументы надо было найти полностью скомпрометировавшей себя женщине, чтобы добиться аудиенции в резиденции его величества. Не исключено, что вескими доводами, как везде и всюду, оказалось последнее золото из весьма тощего кошелька незваной гастролерши. Но самый последний и убедительный аргумент приберегался для короля. Едва перешагнув порог его роскошного кабинета, Лола разорвала на себе корсаж и обнажила грудь: «А вот и я, ваше величество!»
Король пал, не выказав ни малейшего желания сопротивляться. Лола явилась вовремя. В конце концов он, как там ни петушись, находился в том возрасте, когда надо признаться: боевое время прошло. Лола же вернула королю уверенность, что он еще о-го-го! Радость бытия переполняла Людвига. Он походил на счастливца, выпившего эликсир жизни. За это стоило расплатиться истинно по-королевски.
Во-первых, Лола выходит на сцену театра, царит там и становится полновластным диктатором. Во-вторых, в ее распоряжении — это ли не знак высшего благоволения? — карета короля. Разумеется, никто не знает, когда в карете едет его величество, а когда фрау с кастаньетами, и Лоле отдаются королевские почести. В-третьих, монарх дарит своей нимфе особняк в самом фешенебельном районе Мюнхена, и, зная, каково влияние Лолы, высокопоставленные лица спешат расположить к себе некоронованную королеву. В-четвертых, Людвиг заставляет свой кабинет министров утвердить за исполнительницей испанских танцев титул графини Ландсфельд.
Весну 1847 года графиня Мария фон Ландсфельд, она же Лола, встречает в трудах праведных: позирует Иозефу Штиллеру.
Когда-то въедливый поклонник прекрасного выдвигал к претенденткам быть увековеченными два требования: красота и благочестие. Более того, он считал, что недобродетельная женщина не может иметь прекрасное лицо. Предосудительное поведение непременно должно себя проявить каким-нибудь внешним дефектом. Набрасывая принципы создания своей галереи, король записал: «Только красавицы хорошего поведения попадут в собрание».
Хелене Зедельмайер, дочери сапожника с непорочным взором ангела, король обещал тысячу гульденов, если она свою невинность донесет до алтаря. Иначе, вздыхал он, портрет, которым король так дорожил, несомненно что-то потеряет в своем совершенстве.
Анна Хильмайер, дочь мюнхенского торговца, с кукольным личиком, запечатлена с Библией в руках — лишнее напоминание о ее благочестии.
Пример же с Лолой доказывает лишний раз непреложную истину — влюбленный видит то, что хочет видеть. Поборник женской скромности словно забыл, какая оригинальная визитная карточка в виде разорванного корсажа, обнажившего все прелести, была ему предъявлена на памятной аудиенции. Все равно — нимб святости засиял над головой новоиспеченной графини. Единственное, чего король добился, это чтобы любовница позировала в темном платье с красивым белым воротничком, на сей раз глухо прикрывающем обольстительные формы.
...Портрет Лолы, выставленный летом того же года на обозрение, наделал шуму. Тот, кто разбирался в искусстве, мог заметить, что на сей раз кисть Иозефа Штиллера превзошла самое себя. Куда делась ее сухость и привычка педантично, но бесстрастно переносить увиденное на полотно? Художник явно подпал под обаяние своей модели. Он не только пишет, но еще и любуется. Острота или улыбка вот-вот сорвется с алых губ Лолы, и художник спешит запечатлеть последний миг покоя. Одним словом, Штиллер отнесся к Лоле как мужчина, умеющий загораться.
Но хуже всего то, рассуждали подданные Людвига, что пылает сам король, пылает страстью безрассудной. Мало того что эта испанская нахалка направо и налево бахвалится тем, что их повелитель у нее под каблуком, но и его величество, забыв всякие приличия, не спешит с опровержением.
У Людвига всегда были недоброжелатели. Бюргерский здравый смысл никак не мог смириться с тем, чем занимался сумасбродный монарх. Теперь же он бросал вызов морали.
События начинают разворачиваться. Оппозиция шлет жалобу на короля епископу. Тот призывает короля вернуться на путь истинный. Людвиг в ответе епископу выражает недоумение: его отношения с графиней фон Ландсфельд чисто платонические. В это никто не верит. Следующее предупреждение заупрямившемуся королю приходит уже из Ватикана: как добрый католик, пишет Папа Пий IX, тот должен вырваться из объятий порока.
Не тут-то было! Людвиг требует от своего правительства предоставить фаворитке баварское гражданство. Министры как один отказываются это сделать. В результате король распускает правительство. Новое назначается с подачи королевской подруги и в народе именуется «правительством Лолы».
Весеннее солнце и желание подпортить настроение влюбленной парочке выгоняют на улицу студентов. Король мечет громы и молнии против профессоров, распустивших молокососов. Следуют увольнения. Студенчество получает лишний козырь затеять уже серьезные беспорядки.
Тем временем к королю приходит письмо от старинной подруги графини Марианны. Она взывает к разуму монарха, на которого возложена ответственность за государство. Людвиг пишет неприлично краткий ответ с просьбой не вмешиваться в его дела. Следующее письмо графини Марианны пылает гневом. До нее дошли слухи, что в галерее красавиц ее добродетельный портрет соседствует с «известной вам особой». Королю уже некогда отвечать: в Мюнхене начинается настоящее восстание.
Дом ненавистной фаворитки осаждается студентами, вооруженными палками. Лола поливает их сверху шампанским из бутылок. Король готов сам с оружием в руках защищать обитель своей возлюбленной.
Острота момента требует, чтобы Монтес сидела за крепко запертыми дверьми. Однако она продолжает дразнить толпу, разъезжая в королевской карете. Чистая случайность помогла танцовщице спастись от града камней: ей пришлось укрыться в церкви.
Тем временем депутация именитых горожан, стремясь добиться компромисса, просит короля принять их. Тот заявляет, что скорее потеряет корону, чем даст скрутить себе руки, и дает делегации от ворот поворот.
Город похож на разворошенный муравейник. Возмущенные поведением короля, мирные горожане присоединяются к студентам. Речь идет уже о штурме королевской резиденции. Вот-вот прольется кровь. И король уступает: графиня Мария фон Ландсфельд, Лола Монтес, покидает Мюнхен.
Увы, вслед за любовницей король теряет и корону. Баварская революция, спровоцированная дерзкой «испанской танцовщицей», заканчивается отречением Людвига от престола в пользу своего сына Максимилиана.
...Через десять лет неугомонный экс-король встретил при дворе своей дочери Матильды в Гессене юную придворную даму Карлотту Фрайин фон Брайдбах-Бюрресхайм.
Он изменил бы себе, если б не уговорил ее усесться перед художником. Все пошло по-прежнему: кисть ласкала полотно, а Людвиг наблюдал, чтобы портретное сходство было абсолютным.
Карлотта и вправду напоминала изваяния Фидия, столь же изумительные, сколь и бесстрастные. Она позировала с отменной невозмутимостью. Если бы пушка выстрелила над ее ухом, пожалуй, и тогда ее изящно вскинутая бровь не дрогнула бы.
Людвиг, однако, чувствовал смутное беспокойство. Нет хуже, чем на старости лет засомневаться в своих убеждениях. Что есть красота? Идеальное лицо, исполненное природой без малейшего промаха? Сейчас он уже не смог бы со всей определенностью ответить на этот вопрос. Людвиг вспоминал своих прекрасных нимф. Почему-то в голову приходили в первую очередь те, которых, усадив перед художником, труднее всего было удержать в кресле. Леди Джейн, смутьянка Лола, стоившая ему короны... Где они? Что с ними? Наверное, постарели. Но несомненно одно: они где-то в пути и на ходу сочиняют очередной сюжет своей жизни. Какой? Ну уж во всяком случае, не скучный...