Красавицы не умирают

ПИСЬМО ДЛЯ АЛЬФОНСИНЫ

М.Цветаева

В середине прошлого века в необычайную моду вошли ка­мелии. Цена на них вдруг резко подскочила. Букет из камелий стал изысканным и желанным подарком.

Это неожиданное пристрастие к цветам, довольно скромным на вид, было эхом романтической и печальной истории, некогда происшедшей в Париже.

Как странно устроено человеческое сердце! Оно забывает громкие исторические события, стоит им только отбу­шевать. Оно не утруждает порой себя памятью о людях, вполне того достойных, немало потрудившихся для по­томков, добродетельных, отмеченных необыкновенным умом и способностями.

И оно же, это глупое, необъяснимое сердце, ни в ка­кую не хочет предать забвению то, что, казалось бы, не имеет большого значения ни для прошлого, ни для на­стоящего, ни для будущего. История молоденькой пари­жанки, умершей ровно сто пятьдесят лет назад, лишний раз подтверждает это.

Между тем ее имя волновало людей гениальных, кото­рые, кажется, могли употребить свой дар на что-либо бо­лее значительное. Но они посвятили этой женщине стра­ницы, которые читают и по сию пору. В ее честь звучат бессмертные мелодии. Самые талантливые и красивые ак­трисы мира считали за великое счастье воплотить ее образ на сцене и на экране.

Но может быть, самое главное, что помимо собствен­ной воли удалось совершить «порочному ангелу Пари­жа», — это пробудить в человеческих сердцах способ­ность к сочувствию и милосердию — качества, несмотря на всю их простоту, такие редкие в нашем мире.

* * *

Альфонсина родилась в 1824 году в Нормандии. Семья жила в деревне Сен-Жермен-де-Клерфей и едва ли могла считаться образцовой. Папаша Марэн, глава семейства, был известен неистребимой страстью к бутылке. Про мать, правда, ходили глухие слухи, что она была благородного происхождения. Какие-то жизненные перипетии обрекли ее на печальное существование с пьяницей, от которого она, оставив двух маленьких дочерей, все-таки сбежала в Па­риж. Там ей удалось устроиться горничной в богатый дом. Она умерла, когда старшей дочери, Альфонсине, исполни­лось восемь лет.

Без присмотра, без дела, кое-как перебиваясь скудным куском в опустошенном отцовским пьянством доме, Аль­фонсина часто бродила по деревне в еще материнских об­носках. Под этими лохмотьями взрослело, вопреки всему наливалось соками жизни ее тело — будущий фетиш, ис­кус и дорогостоящее удовольствие парижских нуворишей.

Альфонсина, незаметно перебравшись в отрочество, влюбилась в парня, который работал на местной ферме. Тот оказался не промах, и скоро в деревне заговорили, что дочка пьяницы оставила свою девственность под за­рослями ежевики. Это происшествие, давшее пищу для разговоров местным сплетницам, в конце концов могло бы окончиться для Альфонсины вполне благополучно. Под­няться с помятой травы женихом и невестою — дело, осо­бенно для деревни, обыкновенное. Но малый с фермы во­все не имел желания связывать себя с деревенской бродяжкой. На Альфонсину стали показывать пальцем, назы­вали ее дурными словами.

Ее отец смекнул, что раз уж дочь пошла по дурной до­рожке и ей нечего терять, то неплохо бы из этого обстоя­тельства извлечь для себя пользу. За сущий пустяк он отдал Альфонсину жирному трактирщику. Тот, попользовавшись тринадцатилетней девочкой год, вернул ее обратно. Альфонсина пошла работать в местную забегаловку, а потом опре­делилась работницей в мастерскую, где делали зонты.

В конце концов папаша Марэн, стараясь избавиться от испорченной девицы, посадил дочь в дилижанс, конечной остановкой которого был Париж. Когда молоденькая де­вушка без денег в одиночку отправляется в такой погибель­ный город, «чтобы хорошенько устроиться», можно доволь­но точно сказать, как именно она будет зарабатывать на жизнь.

Альфонсина приводила в свой темный угол студентов, тискавших ее на танцульках. Это была добавка к скудному жалованью швеи. Один из будущих поклонников осыпан­ной бриллиантами знаменитой Дюплесси вспоминал, как встретил ее грязную, голодными глазами смотревшую на продавца жареного картофеля... Не отрицая, что и в от­вратительном наряде девушка была очаровательна, он все-таки не мог взять в толк, какие силы в столь короткое время могли превратить жалкую уличную проститутку в по-королевски роскошную изысканную женщину.

Восхождение Альфонсины действительно было стреми­тельным. В одно из воскресений она с подругой отправи­лась в Сен-Клу в надежде подцепить какого-нибудь денеж­ного красавчика. Затея, однако, не удалась, и девушки нашли дешевый ресторанчик, чтобы перекусить на соб­ственные деньги.

Они весело болтали, когда к их столику подошел важ­ный господин, представился хозяином ресторана и, спро­сив, вкусна ли еда, обратился к Альфонсине:

— Позвольте узнать, как вас зовут, мадемуазель?

— Мари Дюплесси, — ответила Альфонсина.

— Прелестное имя... И как оно вам идет! — пожирая ее глазами, улыбался толстяк.

Когда он отошел, подруга зашептала:

— Что на тебя наехало? Какая Мари Дюплесси?

— Ах, ты не понимаешь... Когда-то, когда я была совсем маленькой, моя бедная мама возила меня к крест­ной. Я помню красивый дом, цветы вокруг, белый мостик через ручей. Это место называется «Дю Плесси». Всего две буквы — и слово звучит так прекрасно... А Мари? Так звали мою мать. И так зовут Святую Деву. Верно?

Альфонсина не сказала подруге, что, пока та отлуча­лась поправить что-то в своем туалете, толстяк ресторатор снова подходил к их столику и предлагал приехать снова, но одной.

— Не забудь, меня зовут Мари Дюплесси, — сказала она подруге, обмениваясь с нею поцелуями, перед тем как расстаться.

...Через неделю Мари Дюплесси покинула свою ком­натушку в Латинском квартале, где студенты оставляли ей на не слишком свежих простынях по нескольку франков.

* * *

Ресторатор поселил ее в нарядной квартирке, и Мари по­чувствовала себя на небесах. Теперь она не знала голод­ных вечеров и даже смогла исполнить свою давнишнюю мечту: купить пару ажурных шелковых чулок.

Еще больше похорошев от спокойной жизни и ото­спавшись на мягкой постели, Мари однажды покинула свое гнездышко и показалась в театре. Этого было доста­точно, чтобы ресторатор навсегда исчез с ее горизонта.

Скоро она стала любовницей человека с титулом, уви­девшего ее в зрительном зале. Эта связь оказалась чрез­вычайно полезной для начинающей куртизанки. Она от­крыла ей двери, за которыми собирались богатые мужчи­ны, жаждавшие необременительных связей с юными и красивыми жрицами любви.

На одном из балов, которые давались за такими дверь­ми, Мари привлекла внимание молодого светского льва Аженора де Гиша, будущего министра финансов Франции. Познакомившись с Дюплесси, он предоставил в ее распо­ряжение финансы свои собственные, и Мари смогла поку­пать предметы роскоши, которыми раньше лишь любовалась издали у витрин модных лавок.

Любая красота требует достойной оправы. Платья, куп­ленные у сверхдорогой портнихи госпожи Пальмиры, и изящные безделушки, подаренные Аженором де Гишем, сделали свое дело. Первый же выход молодого герцога с новой любовницей в Оперу заставил обратить на них вни­мательные и завистливые взоры. Ах, какое это было удо­вольствие видеть, как головки дам с затейливыми прическа­ми, будто ненароком, едва сдерживая нетерпение, поворачи­ваются в твою сторону.

Медленно, словно в рассеянности, Мари обводила прекрасными глазами партер и ложи. Лорнет подрагивал в ее руке. Она смотрела на мужчин. Мужчины на нее. Во сколько может обойтись эта только что засиявшая звезда греха и наслаждений? — читала Мари в этих взглядах и была довольна.

К ней наконец-то пришла уверенность. Если деньги, перепадавшие ей раньше от мужчин, казались случайным везением, неожиданным подарком судьбы, то теперь Мари знала: ее лицо, тело, ее чувственность — вот товар, за ко­торый можно спросить дорогую цену.

И Мари научилась спрашивать. Призрак прежней ни­щеты все еще стоял перед ней. Она употребляла все уси­лия, чтобы он рассеялся окончательно, и, как ребенок, хватающий в магазине игрушек все подряд, заботилась, чтобы ни один кавалер со звонкой монетой в кармане не миновал ее алькова. У Дюплесси была наперсница, кото­рая поставляла сведения о всех кандидатурах, способных хорошо заплатить за любовь.

В короткое время у ног Мари оказались самые блестя­щие мужчины Парижа, наследники древних высокородных семейств. Великолепно образованные, воспитанные в стро­гих традициях элитарной культуры, они волей-неволей по­могли Мари окончательно изжить замашки нормандской крестьянки и разбитной подружки горластых студентов. Сказались также ее природная восприимчивость, врожден­ная тяга к утонченному и изящному.

Казалось, она родилась в родовом поместье, куда запро­сто наезжали короли, аристократизм впитан ею с молоком матери, а гувернантки и воспитатели не даром ели господ­ский хлеб, выпустив в свет существо невинное и возвышен­ное, лишенное малейших представлений о пороках, сне­дающих человечество. И это не было притворством. Ода­ренная натура двадцатилетней куртизанки действительно тя­нулась к тому, что показалось бы смехотворным ее подру­гам по несчастному ремеслу.

У Мари Дюплесси, никогда не знавшей ни школы, ни учителей, была библиотека с томиками Рабле, Сервантеса, Мольера, Вальтера Скотта, Ламартина. Она чувствовала меланхолическую прелесть стихов Альфреда де Мюссе, которого принимала у себя, как, впрочем, и Эжена Сю, Бальзака, Теофиля Готье. Она зачитывалась романами Виктора Гюго. И неудивительно, что он вызывал ее пре­клонение, — хотя бы за то сострадание, с которым он описал печальную судьбу такой же, как она, куртизанки, Марион Делорм.

Дюплесси любила живопись, ездила по салонам, выби­рая для себя картины. Она отдавала предпочтение сюже­там жизнерадостным, навевающим мысль о расцвете, гря­дущем тепле. И оттого в ее квартире было несколько по­лотен, воспевающих весну.

Дочка грубого папаши Марэна начала брать уроки му­зыки. Дело быстро пошло на лад, и скоро Мари играла на пианино несложные пьесы, но в ее исполнении было много чувства.

Особой привязанностью Мари Дюплесси был театр. Она относилась к нему по-детски восторженно, с благогове­нием, и недаром однажды Дюма-отец посоветовал ей идти на сцену. Ему казалось, что артистическая, эмоциональная натура девушки расцвела бы там пышным цветом.

Мари Дюплесси

То, что очень скоро вокруг Мари собрались не только прожигатели жизни, видевшие в ней красивую игрушку, но и люди литературно-художественных пристрастий, говорит само за себя. Она была выше, по-человечески значитель­нее и чище своей постыдной профессии. И это не могло не бросаться в глаза.

У Мари было много знакомых среди актрис. К тем, кто восхищал ее своим талантом, она искренне привязыва­лась, дорожила их добрым отношением и была с ними очень откровенна.

Примадонна театра «Варьете» Юдифь Берна, ставшая подругой Дюплесси, в своих воспоминаниях приводит от­вет Мари на вопрос, почему та занимается проституцией.

«Почему я продаю себя? Потому что труд работницы не принес бы мне той роскоши, неодолимую тягу к которой я испытываю. Просто я хочу познать утонченные удо­вольствия, радость жизни в изысканном и культурном об­ществе. Я всегда сама выбираю себе друзей. И я любила. О да, я любила искренне, но никто не откликнулся на мою любовь. Вот в чем трагедия моей жизни. Нельзя иметь сердце и бьггь куртизанкой. От этого можно умереть».

Нечего и говорить, как уязвим этот ответ с точки зре­ния общественной морали. Любовь к роскоши! Лучше бы Мари сказала о боязни нищеты и голода. О том, что, ро­дившись на свет, оказалась никому не нужной и, словно приблудная собачонка, рада была побежать за первым, у кого в руках не было палки, делать то, что ей прикажут, из-за куска хлеба. Такие слова оправдали бы Мари. Оче­видно, она была бесхитростна. Стало быть, тем более сто­ит верить ей: «И я любила. О да, я любила искренне, но никто не откликнулся на мою любовь...»

Сложись обстоятельства по-другому, в родной нор­мандской деревушке она садилась бы за стол для нехитро­го обеда с работягой-мужем и прелестным ребенком, а то уже и двумя. И была бы счастлива этой долей. Недаром, наблюдая ее парижскую жизнь, роскошную и страшную, современники убеждались, что по натуре Мари — жен­щина, «которую ничтожный случай сделал куртизанкой, и куртизанка, которую ничтожный случай мог превратить в самую любящую, самую чистую женщину».

Но случая «не случалось»... Напротив, все убеждало Мари, что ее судьба предрешена.

* * *

Площадь Мадлен в Париже, пожалуй, одна из самых кра­сивых. В немалой степени этому способствует ее главное украшение — церковь во имя Святой Марии Магдалины.

Вот уж поистине — к основанию этого здания сложи­ли свои щедрые дары две богини: истории и архитектуры.

Говорят, что мысль о ее возведении принадлежала ма­дам Помпадур, некоронованной королеве Франции и, без­условно, одной из самых знаменитых «магдалин».

Церковь заложил сам король Людовик XV в 1764 го­ду. Все было обставлено очень пышно и торжественно. Однако его фаворитке так и не удалось увидеть свою идею воплощенной: она умерла в том же году и, как рас­сказывают, перед самой кончиной набрасывала рисунок фронтона церкви. Глубоко символично, что этой женщи­ной, жизнь которой была в глазах церкви столь греховна, владела мысль о святом пристанище для тех, кто нарушил одну из Христовых заповедей и погряз в прелюбодействе. Здесь они могли бы исповедоваться, просить у Святой Марии Магдалины заступничества перед Всевышним за свою беспутную жизнь. Возможно, и сама маркиза Пом­падур хотела бы, чтобы ее многогрешную душу священник напутствовал бы именно под сводами этой церкви, а брен­ные останки нашли бы приют на соседнем кладбище. Од­нако для маркизы Помпадур все сложилось иначе. Но грешницу, прекрасную, как ангел, знаменитую на весь роскошный и порочный Париж, здесь все-таки отпевали. Она была прихожанкой этой церкви и жила буквально в нескольких десятках шагов от нее. И, как догадывается читатель, звалась она Мари Дюплесси.

...Дом под номером 11 по бульвару Мадлен до сих пор стоит на своем месте. Разумеется, современные витрины на первом этаже и офис британских авиалиний, расположенный там же, не красят его седины. Но дотошные исследователи любовной летописи Парижа, конечно, знают, что в 40-х го­дах прошлого столетия здесь жила и окончила свои дни знаменитая красавица — куртизанка Мари Дюплесси.

Квартира «принцессы наслаждений» находилась на втором этаже. Три высоких полукруглых окна, опоясанных балконом с изящной чугунной решеткой, как бы пригла­шают заглянуть внутрь и представить себе былое велико­лепие апартаментов, где, как вода в песок, истекали без следа быстротечные дни прелестной и пропащей Мари.

Огромные апартаменты отличались дворцовой отдел­кой. Здесь царствовал стиль рококо, утвердившийся не­когда по воле мадам Помпадур. О фаворитке напоминали и принадлежавшие ей часы, бронзовые, позолоченные, украшенные фарфоровыми птичками.

Словно по какому-то тайному договору с давно ото­шедшей в небытие мастерицей любовной науки, в салоне Мари дремали дивные коллекции изящных вещей, которые в свое время так занимали мадам Помпадур. Редкие ше­девры основанной ею фабрики в Севре, тонкий саксонский фарфор с куртуазными рисунками, грациозные кокетливые статуэтки, флорентийская бронза в шкафах Буля.

Здесь пели райские птицы, лишенные возможности из-за вызолоченных клеток оказаться на ветвях редкостных растений в кадках из полированного дерева.

В гостиной свет люстр дробился и множился в венецианских зеркалах, развешанных так, что создавалась иллю­зия бесконечности пространства. Драгоценные гобелены несколько усмиряли это буйство огней и отражений. Ме­бель красного дерева дополняли светильники, литые фигу­ры из чистого серебра. Здесь стоял великолепный рояль «Плейель» из ценнейших пород дерева и с клавишами из слоновой кости: Мари нередко развлекала гостей вальсами и баркаролами.

Главным местом среди всего великолепия, неким алта­рем в храме любви, была гигантская кровать причудливой формы из розового дерева с ножками, изображавшими фавнов и вакханок. Словно бутон с раскрывшимися ле­пестками, лежащий на траве, покоилась она на огромном, во всю спальню, ковре с растительным орнаментом.

В будуаре со стенами, затянутыми китайским шелком, стоял столик с семью ящичками. Это был подарок Мари от семи любовников, которые, не имея средств одним махом купить ее ночи, добыли себе право на розовую кровать как бы в рассрочку. Сбросившись всемером, каждый из них мог раз в неделю навещать дом на бульваре Мадлен.

Но был человек, богатство которого позволило ему при­обрести для Мари всю эту роскошь. И в сущности, именно ему по праву покупателя принадлежало в этой квартире все: от фарфоровой птички на часах мадам Помпадур до самой Мари Дюплесси.

...С графом Штакельбергом Мари познакомилась, ког­да ей исполнилось двадцать лет и она, самая элегантная, утонченная, манящая и пугающая дива, была живой досто­примечательностью Парижа.

Восьмидесятилетний граф, в прошлом российский по­сланник в Вене, на склоне лет осел в Европе, где, всем пресыщенный и все повидавший, не находил применения своему громадному состоянию. Он был женат, но его брак выродился в чистую условность, впрочем им соблюдаемую. Штакельберг вообще был человеком традиций, закостене­лым в аристократических предрассудках, и говорили, что на его званых вечерах гости неукоснительно рассаживались согласно своим титулам.

Мари в его жизни стала исключением из правил, по­следним щемящим чувством, в жертву которому Штакель­берг принес все, даже собственное достоинство. Он отлично знал, что поторопился родиться и не мог дать Мари той любви, которой требовала ее чувственная и романтическая натура. Не желая становиться жертвой неотвратимого обма­на, Штакельберг оставил право обитательнице особняка на бульваре Мадлен иметь стольких и таких любовников, ка­кие ей будет угодно.

Впрочем, Мари обладала достаточным тактом, чтобы щадить чувства своего старого друга, и ее спальня оглаша­лась возгласами молодой страсти, только когда Штакель­берг отбывал по семейным надобностям.

Современный кинематограф дал свою интерпретацию отношений знатного вельможи и молоденькой содержанки. Она-де напоминала тому умершую от чахотки дочь. Тем и объясняется золотой дождь, пролитый безутешным отцом на голову недавней уличной потаскушки. Однако эта вер­сия не находит никаких реальных подтверждений.

Штакельберг оказался для Мари крепкой опорой в шаткой карьере куртизанки. Она тратила по сто тысяч франков золотом в год. Ее молчаливый русский покрови­тель оплачивал безумные счета за драгоценности, лучшие ложи в театрах, поездки на курорты, азартные игры — время от времени ей, ищущей сильных ощущений, случа­лось ими увлекаться. Штакельберг подарил Мари голубую двухместную карету. Запряженный прекрасными лошадь­ми, этот выезд останавливал взгляды прохожих как зре­лище, достойное изумления. В любое время года квартира Мари была заполнена диковинными цветами, специально доставленными издалека. Среди этой вечноцветущей оранжереи не было только роз. От них у Мари кружилась голова, поэтому она предпочитала скромные, непритяза­тельные цветы без малейшего запаха — камелии.

Везде и всегда — в театре, на прогулках в знамени­той голубой карете по Елисейским полям, на балах полу­света, меняя туалеты, украшения, прически и кавалеров, Мари оставалась постоянной в одном: ее тонкие пальцы сжимали любимые цветы. Дама с камелиями — это про­звище напрашивалось само собой, ибо вполне отвечало таящему какую-то сокровенную тайну образу пленитель­ной женщины.

Мари Дюплесси оставила объяснение своему предпоч­тению этим цветам:

«Я люблю засахаренный виноград, так как он без вку­са, камелии, потому что они без запаха, и богатых людей, оттого что они без сердца».

Последние слова загадочны. Любить богатых людей, потому что они без сердца? Следует ли это понимать так, что Дюплесси, продавая свою любовь то одному, то дру­гому, была уверена, что ее покупателям, кроме плотских наслаждений, ничего больше не нужно на бульваре Мад­лен? И уходят они оттуда к следующим радостям, ни­сколько не поранив сердца ни искренней привязанностью к ней, ни сожалением. Встречи без будущего. Прощанья без печали.

Но по крайней мере к двум людям Мари была неспра­ведлива. Старик Штакельберг любил ее, несмотря ни на что. Груды золота, сложенные к ногам Мари, освящены молчаливым, обреченным и потому еще более трогатель­ным чувством.

Был среди любовников Мари и молодой виконт Эду­ард де Перрего. Красавец, блестящий остроумец и бонви­ван, до сумасшествия храбрый, стрелок и наездник, он влюбился в нее отчаянно. Мари отдалась ему, как и всем, кто предлагал ей большие деньги и не вызывал отвраще­ния. Пожалуй, виконт был даже симпатичен ей, и она вы­деляла его из толпы поклонников. Но сердце ее все-таки оставалось спокойным.

В конце концов Дюплесси даже стала избегать Эдуар­да из-за его чересчур требовательной страсти. Она уже притерпелась к карнавальному образу жизни: всегда на людях, в вихре новых развлечений, в суматохе сменявших друг друга лиц, звуков, раззолоченных залов, празднеств, застолий, здравиц в честь ее несравненной красоты. И любая остановка, тишина — а любовь, конечно же, потре­бует этого — могли сбить дыхание, заставить взглянуть на все иными глазами. Это было страшно...

И Мари избегала Эдуарда.

Первая встреча Мари Дюплесси и Александра Дюма-сына длилась секунды. Восемнадцатилетний юноша, весь капитал которого составляло имя знаменитого отца, прогули­вался как-то днем по площади Биржи, рассматривая хо­рошеньких женщин. Наследственная страсть к пригожим личикам давала себя знать. Но надо отметить, что на вы­сокого молодого широкоплечего человека с красивой тем­но-каштановой вьющейся шевелюрой дамы поглядывали весьма благосклонно.

Но вдруг он остановился как вкопанный, и уже ниче­го — ни сиянья погожего дня, сулившего приятный вечер где-нибудь под фонариками уличного кафе, ни женщин, плавно огибавших его, — не существовало.

Словно охотник за заветной добычей, Александр устремился к голубому элегантному экипажу, из которого вышла стройная дама. Он разглядел шляпку из итальян­ской соломки и яркую кашемировую шаль, струившуюся по белому платью. На поводке незнакомка вела двух спа­ниелей. В другой руке она сжимала букетик камелий.

Перед входом в магазин, куда она спешила, собаки, натыкаясь друг на друга, затеяли возню. Это рассмешило даму, и неожиданно она повернула лицо к Александру, улыбаясь и словно призывая его в свидетели веселой сва­ры. Через мгновенье незнакомка скрылась за зеркальной дверью, а Александр продолжал стоять, как громом пора­женный этим прекрасным видением.

Несмотря на юный возраст, у Александра был изряд­ный любовный опыт. В ином случае он, наверное, угово­рил бы незнакомку познакомиться с ним. Но эта красота, такая чистая, такая торжественная, лишила его обычной смелости. Он потерял «даму с камелиями» на два года.

Вот как вспоминал о следующей встрече, ставшей на­чалом их романа, сам Дюма:

«В один из чудесных сентябрьских дней 1844 года я был в Сен-Жермен-ан-Лэ у моего отца. Но тут я встре­тил Эжена Дежазе, сына известной актрисы. Мы проеха­лись верхом по чудесному Сен-Жерменскому лесу, возвра­тились в Париж пообедать и затем пошли в «Варьете». Наши места были в партере. Мари Дюплесси в одино­честве сидела в правой ложе. Время от времени она нюха­ла цветы, доставала из кулька конфеты и едва слушала, что происходило на сцене. Мари бросала во все стороны взгляды, обменивалась улыбками с некоторыми из наших соседей и изредка отклонялась назад, чтобы перемолвиться словом с невидимым гостем, который был не кем иным, как престарелым русским графом Ш.».

Друзья заметили, что Мари помахала рукой толстой даме, что сидела напротив нее в ложе. Это была модистка, которая играла при Дюплесси роль сводни.

Оказалось, спутник Дюма был знаком с толстухой и в антракте отправился к ней поболтать. Вернувшись, он ошарашил Александра: после спектакля они отправятся на бульвар Мадлен, чтобы разделить с Дюплесси и ее дуэ­ньей ужин.

— А граф? — спросил Дюма, не веря своим ушам.

— Старик только отвезет Мари и сразу же уедет.

...С бьющимся сердцем переступил Дюма с приятелем порог дома, где обитала красавица. Мари уже переоделась и сидела за роялем. Александр заметил, как бледно и пе­чально ее лицо. Он не осмелился спросить, что с ней.

Подали шампанское. Затем сели ужинать. Толстуха модистка рассказывала какую-то веселую историю. Мари засмеялась, но тут же кашель начал сотрясать ее тело. Она прижала салфетку к губам и, сгибаясь, словно от бо­ли, разрывавшей все внутри, кинулась в спальню. Алек­сандр последовал за ней. Он увидел совсем близко ее расширенные, наполненные слезами глаза. Грудь и плечи Мари резко то подымались, то опускались. Она дышала полураскрытым ртом, словно опасаясь, что ей не хватит воздуха и кашель начнется снова.

С ужасной догадкой о губящей это восхитительное созданье болезни смотрел Александр на женщину, ка­завшуюся ему божеством. Глубокое сострадание удваивало его любовь. Он умолял Мари положиться на него, не отталкивать, разрешить бывать здесь и дальше, чтобы дока­зать свою беспредельную преданность.

Об этом разговоре мы знаем из «Дамы с камелиями». Ибо это роман-исповедь. В нем Дюма рассказал историю любви и потери обожаемой женщины. Мари Дюплесси получила имя Маргариты Готье. Начальные буквы имени главного героя — Арман Дюваль — соответствуют соб­ственным инициалам автора.

— Значит, вы в меня влюбились? Скажите об этом прямо — так намного проще.

— Возможно, но если я и скажу вам об этом когда-нибудь, это будет не сегодня.

— Будет лучше, если вы вообще не станете этого го­ворить.

— Почему же?

— Потому, что тогда могут случиться только две ве­щи... Если я не приму вашу любовь, вы затаите на меня злобу; если же приму, вы получите плохую любовницу — нервную, больную, печальную женщину, а если и веселую, то это веселье хуже горя; вы получите женщину, которая харкает кровью и тратит сотню тысяч франков в год. Все это хорошо для богатого старика вроде герцога (в «Даме с камелиями» граф Штакельберг изображен под именем герцога де Мориака. — Л.Т.), но совсем не годится для такого молодого человека, как вы. И вот доказательство моей правоты: все молодые любовники очень быстро по­кидали меня».

...В тот вечер Александр остался у Мари Дюплесси. Часы мадам Помпадур принялись отсчитывать первые мгновенья романа, длившегося год.

Александр Дюма был самым бедным и ничем не зна­менитым из длинной вереницы любовников «дамы с каме­лиями». Но, против привычки смотреть на своих обладате­лей как на источник материальных благ, Мари угадала в нем душу, способную подняться до уважения к ней, пад­шей женщине.

Самолюбие Мари, про которую говорили, что она облагородила порок, всегда страдало, угадывая в собственных любовниках более или менее скрытое презрение к себе.

Аде — так она называла Александра по его инициа­лам — был иным. Он, рожденный белошвейкой, потерявшей добродетель во время лесной прогулки с его от­цом, жалея мать, вместе с нею жалел всех женщин, от­вергнутых или порицаемых обществом. Мари, как и его мать, была из той отнюдь не малочисленной армии жен­щин, все несчастья которых имели источником два слова: соблазненная и покинутая.

Искренность, теплоту и действительное, а не лицемер­ное сострадание своей уязвленной душой Мари отлично чувствовала. Он казался ей милым, симпатичным. И хотя все слова любви ей прискучили, когда их говорил этот здоровяк с блестящими глазами, полудрема в ее сердце вытеснялась благодарным и позабыто волнующим чув­ством.

Дюма, несмотря на откровенные предупреждения своей подруги, влюблялся в нее все больше и больше. «Эта смесь веселости, печали, искренности, продажности и даже болезнь, которая развила в ней не только повышенную раздражительность, но и повышенную чувственность, воз­буждали страстное желание обладать ею...»

Он гордился своею любовницей, и прежде всего перед отцом, весьма искушенным в вопросах женской красоты.

Вот как описывает Дюма-отец свое знакомство с по­другой сына:

«Я шел по коридору, когда дверь одной из лож бенуа­ра отворилась, и я почувствовал, что меня хватают за фал­ды фрака. Оборачиваюсь. Вижу — Александр.

— Ах, это ты! Здравствуй, голубчик!

— Войдите в ложу, господин отец.

— Ты не один?

— Вот именно. Закрой глаза, а теперь просунь голову в щелку, не бойся, ничего худого с тобой не случится.

И действительно, не успел я закрыть глаза и просу­нуть голову в дверь, как к моим губам прижались чьи-то трепещущие, лихорадочно горячие губы. Я открыл глаза.

В ложе была прелестная молодая женщина лет двадцати-двадцати двух. Она-то и наградила меня этой отнюдь не дочерней лаской. Я узнал ее, так как до этого видел несколько раз в ложах авансцены. Это была Мари Дюплесси, дама с камелиями...

В этот день я в первый раз целовал Мари Дюплесси. В тот день я видел ее в последний раз».

И этот взгляд был пристальным и нежным. Благодаря ему до нас дошел словесный портрет двадцатилетней «дамы с камелиями», написанный творцом «д'Артаньяна» и «Графа Монтекристо».

«Она была высокой, очень изящной брюнеткой с бело-розовой кожей. Голова у нее была маленькая, глаза мин­далевидные, словно подведенные эмалью, что делало ее похожей на японку, но они всегда искрились жизнью. Ее губы были краснее вишни, а зубы — во всем мире не сыскать таких прелестных. Вся она напоминала статуэтку из саксонского фарфора».

Примечательно, что даже женщины, чья оценка часто бывает беспощадной, с неменьшим восторгом описывали внешность Мари. «Она обладала несравненным обаяни­ем, — писала примадонна театра «Варьете». — Она была очень изящна, почти худа, но при этом удивительно гра­циозна... она имела ангельский овал лица; ее темные глаза выражали ласкающую томность; цвет лица ее был ослепи­тельным. Но самым замечательным в ней были ее волосы. О эти восхитительные, шелковистые, темные волосы!»

Мари тщательно оберегала свою красоту. Мало того, она приумножала ее врожденным вкусом, умением оде­ваться. Ничего вульгарного, вызывающего, ничего лишне­го, что обычно выдавало дам полусвета.

«...Мы свободно могли рассмотреть ее всю, начиная с вышивки ее юбки и кончая локонами прически, — пишет известный журналист, член Академии Жюль Жанен, для которого каждая мимолетная встреча с Дюплесси станови­лась событием. — Ее рука в перчатке была похожа на картинку, ее носовой платок был искусно обшит королев­скими кружевами; в ушах у нее были две жемчужины, ко­торым могла позавидовать любая королева. Она так носи­ла все эти вещи, как будто родилась в шелку и бархате... Ее манеры гармонировали с разговором, мысль — с улыбкой, туалет — с внешностью, и трудно было бы отыскать на самых верхах общества личность, так гармо­нировавшую со своими украшениями, костюмами и ре­чами».

Современников и даже строгих моралистов удивляло то, что к имени Мари Дюплесси не прилипали сплетни, вокруг него не роились сомнительные слухи: «Она не была виновницей ни разорений, ни карточной игры, ни долгов, не была героиней скандальных историй и дуэлей, которые, наверное, встретились бы на пути других женщин в ее по­ложении. Наоборот, вокруг нее говорили только о ее кра­соте, о ее победах, о ее хорошем вкусе, о моделях, кото­рые она выдумывала и устанавливала». Бросалось в глаза то, что эта женщина, даже при своем публичном, постыд­ном занятии, старалась сохранять достоинство, изумитель­ный такт, тяготела к сдержанности, приличию, что, разу­меется, было весьма трудно в ее двусмысленном положении. Никто отчетливее его не понимал, нежели сама Ма­ри. Ее среда — это доступные женщины и мужчины, ко­торые точно знают цену каждой из них.

Но, как отмечали современники, «она жила особой жизнью даже в том обособленном обществе, к которому она принадлежала, в более чистой и спокойной атмосфере, хотя, конечно, атмосфера, в которой она жила, все убила».

Чем кончится эта бедная жизнь, чем завершится при­вязанность сына к прекрасной куртизанке, опытный Дю­ма-отец знал и потому, хоть и был согласен с сыном, что Мари «гораздо выше того ремесла, которым вынуждена заниматься», спросил его:

— Надеюсь, это не любовь?

— Нет, это жалость, — ответил Дюма-младший.

Его слова звучали все-таки полуправдой. Он был во власти женских чар Мари, и они затягивали его все сильнее и сильнее. Посещения квартиры на бульваре Мадлен уже не ограничивались вечерними часами. «Однажды, — признавался он, — я ушел от нее в восемь часов утра, и вскоре настал день, когда я ушел от нее в полдень».

Александр со свойственной юности самонадеянностью предвкушал свою победу над привычкой Мари к беско­нечной смене партнеров. На какое-то время толпа ее бога­тых покровителей резко поредела. Дюма увидел в этом счастливое предзнаменование: его прелестная подруга осторожно примеривала на себя оковы верности.

Между тем жизнь с женщиной, избалованной золотом, легко сорившей своими «печальными деньгами», не могла не пугать его. Как и где достать средства на ложу в те­атре, ужин, дорогие коробки конфет, букеты камелий? Начинающий литератор, Александр зарабатывал за месяц столько, сколько стоил один вечер с Мари. Все чаще и чаще он обращался за помощью к отцу, чего не любил, от чего страдал и что не приносило удачи.

Дюма-старший и сам часто сидел без денег. Те сто франков, которыми он время от времени ссужал сына, ко­нечно же, не избавляли Александра от денежных затруд­нений.

К нехватке денег прибавился острый дефицит времени. Александр не принадлежал к беззаботным шалопаям, вся жизнь которых без остатка тратилась на развлечения. Он зарабатывал, сидя за столом с пером и бумагой в руках. Каждая строчка, стоившая всего лишь несколько десятков су, требовала времени, спокойствия и определенного ду­шевного настроя. Эти строчки единственно давали ему за­работок.

Но Мари совсем не хотела принимать во внимание по­добные обстоятельства. По утрам Дюма получал от нее записку с перечнем поручений, которые предстояло выпол­нить «дорогому Аде». К вечеру он заезжал за Мари, они ехали обедать, потом он сопровождал ее в театр, затем следовал ужин на бульваре Мадлен в обществе друзей Мари. Александр оставался у нее до утра или возвращал­ся к себе перед рассветом, чтобы через несколько часов все начать снова...

Дюма чувствовал, что такой распорядок жизни напрочь выбивает его из колеи, обрекает на постоянное бездей­ствие и заставляет махнуть рукой на литературную карье­ру. Но отдалиться от Мари — это значило сейчас же ее потерять. Александр не сомневался, что его место будет немедленно занято другими — теми, кто в избытке обладал и деньгами, и временем. Дюма и так подозревал, что Мари не слишком искренна, уверяя, что он один занимает ее мысли. Чем чаще она ему это говорила, тем чаще он представлял Штакельберга и Эдуарда Перрего, неотступ­ных поклонников Мари, вновь в ее кровати. С ревнивым чувством он замечал, как Мари пишет и отсылает со слу­жанкой записочки. Для кого? Не обманывает ли она его?

В такие минуты в нем закипала кровь предков-негров с экзотических островов. Он успокаивался только тогда, когда уставшая за день Мари, закутанная в шерстяную ткань и надрывно кашлявшая, садилась на ковер у камина и прижималась к нему вздрагивающим горячим телом. В эти минуты жалость переполняла его, и он стыдился своих подозрений.

Однако, в сущности, Дюма не обманывался. Мари даже и против воли вынуждена была поддерживать отно­шения со своими покровителями. И на голубой бумаге по­являлись: «Дорогой Эдуард», «Нед, дорогой...» Един­ственным их преимуществом перед ним были деньги — ненавистные, проклятые...

Тонкий ручеек недоверия и тревог, просочившийся в отношения Дюма и Мари, медленно, но верно подмывал их союз. Их встречи делались все реже и реже, заканчи­вались, как правило, взаимными упреками. В конце концов Александр решил взять на себя инициативу разрыва.

«Дорогая Мари, я не настолько богат, чтобы любить вас так, как хотелось бы вам. И поэтому давайте забу­дем оба: вы — имя, которое вам было, должно быть, почти безразлично; я — счастье, которое мне больше не­доступно».

Очень скоро у Дюма была уже другая любовница. А в следующем 1846 году он с отцом отправился в путешествие по Испании и Алжиру. Ему казалось, что в главе его биографии под названием «Мари Дюплесси» поставлена точка.

* * *

Мари не только не попыталась вернуть Александра, она даже не ответила на его прощальное письмо. И тем дала понять, что согласна с ним: пришла пора расстаться. Так в первую очередь будет лучше для ее дорогого, вспыльчиво­го и нежного Аде. Больная, грустная, больше смерти боя­щаяся нищеты, а потому неверная подруга — что может быть хуже? Она предупреждала Александра, что рано или поздно он покинет ее. Бог дал ей силы удержаться от слез и упреков — бесполезного и неизменного оружия всех брошенных женщин.

Между тем потеря Дюма, которому в отличие от многих, обладавших Мари, удалось стать другом ее одино­кого сердца, действовала на нее угнетающе. Она бросилась искать кого-то, кто сможет заполнить образовавшуюся пустоту.

В это время в Париж приехал Ференц Лист. Его сла­ва музыкального гения могла соперничать только с фанта­стическим успехом у женщин. Знатнейшие и красивейшие дамы жертвовали репутацией, оставляли добродетельных мужей, дабы ринуться в пучину страсти по одному только знаку этого полубога с прекрасным, жестким и капризным лицом. Поклонницы избаловали его как дитя, которое по первому капризу получает любую игрушку. Он оставлял одних — ему прощалось. Он снисходил к другим — его благодарили. Он повелевал в Европе так, словно здесь не было иных мужчин.

Мари Дюплесси захотела познакомиться с Листом. Она первая, увидев его в театре, подошла к великому ар­тисту и сказала, что очарована им и его игрой.

Весь третий акт пьесы, не обращая внимания на то, что делалось на сцене, они провели в беседе. Великий маэстро, пораженный царственной, благородной красотой неизвестной дамы, был к тому же немало удивлен умом и тонким пониманием вещей, о которых она говорила. Лично знавший всех европейских эрудитов, философов, поэтов, дипломатов, Лист явно не ожидал встретить в маленьком третьесортном театре женщину, которую слушал «с восхи­щенным вниманием». Он наслаждался «плавным течением полной мыслей беседы, манерой ее разговора — одновре­менно высокопарной, выразительной и мечтательной».

Конечно, Лист узнал, кто была эта незнакомка. Долж­но быть, его покоробило то, что он услышал. Лист не скрывал: он не поклонник женщин, сбившихся с пути, но наступил час, когда у него вырвалось признание: «Мари Дюплесси — исключение. У нее необыкновенное сердце, изумительная живость духа, я считаю ее уникальной в сво­ем роде... она — наиболее полное олицетворение женщи­ны, когда-либо существовавшей».

Сделав Листа своим любовником, Мари пыталась сде­лать его и другом сердца. Казалось, его натура музыканта, горячая, нервная, которой все оттенки чувств доступны и понятны, легко откликнется на ее призыв.

Когда Лист по окончании парижских гастролей собрал­ся уезжать, Мари послала ему отчаянное, умоляющее письмо:

«Я знаю, что мне недолго осталось жить. Я странное создание, я не могу дальше так жить... Увезите меня. Уве­зите, куда вам будет угодно. Я не доставлю вам беспо­койства. Целый день я сплю, вечером вы позволите мне пойти в театр, а ночью делайте со мною что хотите».

Под благовидным предлогом Лист ответил ей отказом. Позже, узнав о смерти Мари, он раскаивался, что не сде­лал попытки спасти ее, и признавался: это была первая женщина, которую он любил...

* * *

Между тем виконт де Перрего предпринимал все новые и новые попытки выбить хоть искру сердечности из сердца Мари. Он прощал ей все новых и новых любовников, мимолетных, более или менее постоянных, боясь неосторож­ным упреком разрушить их и без того хрупкие отношения. Наконец виконт решился на поступок, который мог быть продиктован поистине глубоким чувством. Отпрыск одной из древнейших фамилий Франции предложил публичной женщине выйти за него замуж.

Мы не знаем, как встретила Мари предложение руки и сердца, — единственного, что не приходило в голову никому из влюбленных в нее мужчин. Возможно, она не поверила своим ушам. Или рассмеялась. Или попробовала отговорить виконта от отчаянного шага.

Несомненно одно — в ней всегда таилась робкая, отгоняемая собственным рассудком мечта стать чьей-то женой и этим смыть позорное клеймо куртизанки.

Сочувствовавшие Мари люди вспоминали, как меня­лось ее гордое лицо признанной триумфаторши, когда из театральной ложи ей приходилось встречаться взглядом с замужними — порядочными! — женщинами, спокойно си­девшими рядом со своими мужьями. Тогда выражение смущения и чего-то жалкого появлялось в ее чертах, и она спешила отвести глаза.

Рассказывали, что однажды каким-то странным обра­зом известная всему Парижу куртизанка попала на бал, где собралось «настоящее общество». Она, в роскошном платье, с головы до ног усыпанная бриллиантами, шла под руку с человеком, который привел ее сюда, и чувствовала, что он мысленно проклинает себя за дикую выходку. Руке Мари, лежавшей на обшлаге мундира, передавались его напряжение и скованность. Она ловила на себе недоуме­вающие взгляды.

К счастью, эту пытку прекратила случайная встреча с давним знакомым, который имел благородство приветливо улыбнуться Мари и поздороваться с ней. С нескрываемым облегчением она оставила того, с кем пришла на этот бал.

Звуки штраусовского вальса, закружившие ее, помогли Мари прийти в себя. Восхитительная танцовщица, она вальсировала в самом центре зала со своим знакомым. Ее длинные локоны разлетались, касаясь соседних пар. И лишь теперь, ощущая восторжествовавшую власть своей красоты, Мари была уверена, что не лишится чувств от стыда и унижения.

...Она приняла предложение виконта.

Не желая стать объектом сенсации и сплетен, Мари и де Перрего уехали в Лондон. Здесь 21 февраля 1846 года они сочетались гражданским браком.

Однако смелость виконта имела пределы. Представляя, какой скандал вызовет его женитьба на падшей женщине среди аристократической родни, де Перрего не решился на венчание. Таким образом, брак оказался заключенным не по правилам, а следовательно, не мог быть утвержден французским генеральным консулом в Англии, как того требовал закон.

Вероятно, это подействовало очень угнетающе на Ма­ри, здоровье которой продолжало ухудшаться. Она не могла не знать всех признаков скоротечной чахотки и не сознавать, что приговорена. Свадьба, казавшаяся теперь смехотворной, и замужество, не имевшее никакой силы во Франции, доканывали ее.

Вернувшись, виконт и виконтесса де Перрего по вза­имному согласию предоставили друг другу полную свобо­ду. Единственное, что напоминало Мари о лондонском вояже, — это фамильный герб, который появился на дверцах ее кареты и на столовом сервизе.

...Мари оставалось жить совсем немного. Ее мучили кашель, бессонница. Она ослабла так, что целыми днями лежала в постели, собирая силы, чтобы подняться вечером хоть на пару часов.

Мари изо всех сил цеплялась за жизнь. Она поехала лечиться в Висбаден. Поначалу здесь ей стало немного лег­че, и ее снова стали видеть в казино, на балах. Но призрак приближающейся смерти снова возникал перед несчастной. Мари, как бы ища менее мучительного конца, пускала ло­шадь галопом на самых опасных тропинках, словно желая сорваться в пропасть. Но ей суждено было иное.

Вернувшись в Париж, «дама с камелиями» в послед­ний раз появилась в театре. «Она выглядела так, словно вышла из могилы, чтобы поквитаться со всеми блестящими молодыми дураками... покинувшими ее».

Спасительное, как ему казалось, удаление от Мари, сыграло с Дюма злую шутку: он все больше думал о ней, мучился тоской и недобрыми предчувствиями. Оказалось, он любил ее больше, чем предполагал сам. Письмо, по­сланное ей, было продиктовано желанием снять с души камень.

«Через неделю после того, как вы получите это пись­мо, я буду в Алжире. Если я найду на почте хотя бы за­писочку от вас, из которой узнаю, что вы простили мне то, что я совершил почти год назад, я возвращусь во Францию менее грустным, если вы отпустите мне грехи, и — совершенно счастливым, если найду вас в добром здравии.

Ваш друг А.Д.».

Ответа Александр не получил.

* * *

Судьба не пощадила Мари даже напоследок. Она лишний раз убедила умирающую в том, как призрачна была власть ее красоты над людьми. Игрушка сломалась — и ее вы­бросили в угол, желая найти что-нибудь новенькое, рабо­тающее безотказно. В заполненной недавно гостями квар­тире на бульваре Мадлен было пусто. Тяжелые шторы не подымались. И даже попугай, наученный хозяйкой печаль­ной песенке, понуро молчал, напуганный сумраком.

Мари, в отчаянии от пустоты и безмолвия, окружав­ших ее, написала письмо де Перрего. Она просила про­стить ее за принесенные страдания и не дать ей умереть одной: «Молю вас на коленях...», «скорее — прощение».

Спальня Мари напоминала уже не алтарь любви, а ча­совню. Здесь появились две золоченые фигуры Богоматери.

Мари знала, что умрет на этой кровати. Она уже дав­но не выходила из дома, и сил хватало лишь на то, чтобы по вечерам добираться до высокого окна и смотреть, как мимо проходит оживленная толпа мужчин и женщин, уве­ренных, что и завтра, и послезавтра для них будет сиять солнце.

Печальной подробностью ее смерти были веселые зву­ки карнавала, под них она и отошла в небытие. В это время, за несколько дней до Масленицы, Париж пел и танцевал.

Де Перрего все же пришел к своей несчастной подру­ге и этим скрасил ее последние земные мгновенья. Мари поняла, что он простил ее и что никогда не переставал любить. Она была благодарна ему за это и попрощалась с ним.

«Три дня, чувствуя, что летит вниз, в пропасть, ожи­дающую нас всех, она ни на минуту не выпускала руки своей служанки, будто та могла удержать ее. И только когда ангел смерти пришел за ней, она отпустила ее ру­ку. В последнем порыве молодости, испытывая ужас при мысли о небытии, она поднялась на ноги, словно хотела убежать, затем три раза простонала и затихла навсегда».

Так описал смерть Мари Дюплесси поэт Теофиль Готье. «Даме с камелиями» было двадцать три года...

Ирвинг Уоллес писал:

«Она лежала в гробу, усыпанная камелиями. Среди тех, кто провожал ее в последний путь на кладбище Монмартра, был старый русский граф, с двух сторон поддерживаемый слугой и сестрой Мари Дельфиной Паке».

* * *

Когда Александр Дюма вернулся в Париж, Мари уже по­хоронили. Стараясь унять тоску, он бродил по тем самым улицам, по которым в дни былого счастья он проезжал с Мари в ее знаменитом экипаже. И вдруг он заметил: по всему городу были развешаны оповещения о том, что 12 марта 1847 года по такому-то адресу состоится аукцион по распродаже вещей.

Дюма слишком хорошо знал этот адрес. С бьющимся сердцем пришел он в знакомый дом на бульваре Мадлен и ходил по комнатам, где ничего не изменилось с той мину­ты, когда хозяйка навсегда покинула их.

Те самые люди, у которых хватило беспечности не на­вестить умирающую, с редким единодушием явились на аукцион. Здесь вообще было много любопытствующего народа. Пришли все столичные знаменитости, пришли да­же те, кто никогда не допустил бы для себя личного зна­комства с падшей женщиной.

Один из тех, кто поклонялся «даме с камелиями», оставил заметки «о возбужденной толпе, вторгнувшейся в пристанище сладострастного порока и бесконечной печали. Каждая вещь, принадлежавшая Мари, обрела статус со­кровища. «Я слышал, -— писал он, — как самые знатные дамы и самые искусные кокотки удивлялись изощренности и изысканности всех ее туалетных принадлежностей. Ее гребень был продан за сумасшедшую цену; ее головная щетка была продана чуть ли не на вес золота. Продава­лись даже ее поношенные перчатки, настолько была хоро­ша ее рука. Продавались ее поношенные ботинки, и поря­дочные женщины спорили между собой, кому носить этот башмачок Золушки. Все было продано, даже ее старая шаль, которой было три года; даже ее пестрый попугай... продали ее портреты, продали ее любовные записочки, продали ее лошадей — все было продано, и ее родствен­ники, которые отворачивались от нее, когда она проезжала в своей карете с гербами, на прекрасных английских ска­кунах, с торжеством завладели всем золотом, которое очистилось от этой продажи».

За все было выручено около девяноста тысяч франков. Часть этой суммы пошла кредиторам. Остальное вручили единственной наследнице Мари Дюплесси — ее сестре Дельфине, приехавшей ради такого случая из деревни.

Говорили, что на эти деньги она купила имение в Нормандии. Быть может, именно то, которое некогда пле­нило своей тихой прелестью маленькую Альфонсину и на­звание которого она сделала своей фамилией.

* * *

На аукционе молодой Дюма купил книгу «Манон Леско», принадлежавшую его любовнице. Но самое ценное, что оставила ему Мари, хранилось в его душе.

Это был мучительный дар. С безнадежным отчаянием, запоздало и отчетливо Александр только теперь ощутил свою потерю. Его боль вылилась в прекрасном стихотво­рении, но оно не облегчило душу.

Александр чувствовал, что ему надо выговориться и тем самым облегчить душу, снять с нее давящий груз тоски и скорби. Дружескому уху Дюма предпочел бумагу. Он поверял ей историю своей любви.

Разумеется, законы жанра и собственная фантазия ро­маниста диктовали то, чего не случилось в реальности. Как многие из нас идеализируют прошлое, утерянное навсегда, так и Дюма идеализировал свои отношения с той, которая в романе звалась Маргаритой Готье. Он сочинил новые сюжетные линии и персонажи. Для чего? Александру хо­телось как можно лучше показать то, что угадывалось в чистой и благородной натуре Мари. Жажду встретить че­ловека, который полюбил бы ее от всего сердца. Способ­ность к самопожертвованию, незащищенность и обреченность женщины, которой отказано в семейном очаге и в честном имени.

Дюма пишет: «Бедные создания! Если нельзя их лю­бить, то можно пожалеть... Гюго написал Марион Делорм, Мюссе — Бернеретту, Александр Дюма — Фернанду, мыслители и поэты всех времен приносили куртизанкам дары своего сострадания, а иногда какой-нибудь великий человек реабилитировал их своей любовью и даже своим именем... Я так настаиваю на этом потому, что среди тех, кто будет меня читать, многие, может быть, уже готовы бросить мою книгу, так как боятся найти в ней апологию порока и проституции... Пусть те, кто так думают, осоз­нают свою ошибку...

Небо больше радуется одному раскаявшемуся грешни­ку, чем ста проповедникам, которые никогда не грешили».

Дюма проходит под именем Армана Дюваля все круги ада... Тот, не видевший свою подругу мертвой, хочет рас­копать могилу Маргариты Готье, взглянуть в ее прекрас­ное лицо в последний раз. Свое намерение он осуществля­ет. О, ужас! «Большой белый саван покрывал труп, обри­совывая его линии. Саван был почти совершенно изъеден в одном конце и обнажал ногу покойницы...

Тогда один из могильщиков, протянув руку, начал раз­вертывать саван и, взяв его за конец, внезапно открыл ли­цо Маргариты.

Было ужасно смотреть, но ужасно и рассказывать. Вместо глаз были две впадины, губы провалились, и бе­лые зубы тесно сжались. Длинные сухие черные волосы прилипли к вискам и немного прикрывали зеленые впади­ны щек, а между тем я узнавал в этом лице белое, розо­вое, веселое лицо, которое я так часто видел».

Не выдержав этого зрелища, Арман впадает в беспа­мятство. Но именно оно спасает его от сумасшествия...

Несомненно, мысль увидеть мертвую Мари владела и самим Дюма. По счастью, он уберегся от выполнения этого страшного замысла. Но на могилу возлюбленной он пришел, словно прося у нее, умолкнувшей навсегда, сочув­ствия и помощи...

Роман «Дама с камелиями», написанный за четыре не­дели, вышел в свет в 1848 году. Понятно, что сама исто­рия и та искренность, с которой она была рассказана, не могли не тронуть сердца. И те женщины, чья судьба на­поминала судьбу Маргариты Готье, и вполне благопри­стойные были растроганы этими исповедальными страни­цами. Возлюбленный Мари Дюплесси отважно и блиста­тельно выступил адвокатом «падших». Это был гимн во славу истинной любви — всепрощающей, бескорыстной и самоотверженной.

Современник Дюма писал: «До появления «Дамы с камелиями» девицы легкого поведения были отверженными, париями... Ни одно произведение не оказало такого влияния на людей, заставляя одних искупать свои грехи, других — прощать...» Интерес к «Даме с каме­лиями», те чувства и эмоции, которые он вызвал, заста­вили Дюма перенести роман на сцену. Он переделал его в пьесу.

...Началась полоса невезений. Дюма-отец отказался помочь сыну поставить «Даму с камелиями» в театре, где имел большой вес. Александр упорно искал сценическое пристанище своему роману. Наконец, когда все было сла­жено, буквально накануне премьеры театр, принявший пьесу, прогорел. То же самое случилось и во второй раз.

Позже Дюма вспоминал, как пошел на кладбище, что­бы рассказать Мари о своих горестях. Сидя возле ее мо­гилы, он, под влиянием нахлынувших воспоминаний, изму­ченный душевным одиночеством и безденежьем — роман, несмотря на свой успех, не принес ему ничего, — горько плакал. Его двадцатишестилетняя жизнь казалась скопи­щем неудач и утрат.

В следующем 1852 году он плакал уже слезами радо­сти после триумфальной премьеры «Дамы с камелиями» в том самом театре «Варьете», где они так часто бывали вместе с Мари.

...Зал неистовствовал, рукоплескал, и зрители не стес­нялись слез. Так Париж и «Дорогой Аде» отмечали пя­тую годовщину со дня смерти «дамы с камелиями». Две даты — премьеры спектакля и последнего земного дня Мари Дюплесси — почти совпали.

В зале сидел Джузеппе Верди. Он был потрясен. Ре­шение написать оперу на этот сюжет созрело сразу. Мир ожидала скорая встреча с блистательной «Травиатой»...

* * *

В феврале 1997 года на парижском кладбище Монмартр я нашла могилу «дамы с камелиями». Мне почему-то каза­лось, что она будет заброшенной и сиротливой. Если офи­циальные власти берут на себя заботу об уходе за послед­ним пристанищем великих людей, то кому какое дело до таких «частностей», как некая Альфонсина Плесси?

...В тот день стояла та самая погода, к которой так не­привычны парижане. Сверху сыпала мелкая мокрая пыль, на улицах сквозило, как на заброшенном чердаке с выбитым окном. Прохожие шли, уткнув носы в шарфы, и, ясное де­ло, торопились поскорее укрыться под теплой крышей.

Я смотрела на небольшой памятник из белого мрамора.

Здесь покоится Альфонсина Плесси. Родилась 15 января 1824 года. Скончалась 3 февраля 1847 года.

...Париж, когда его навещаешь нечасто и ненадолго, отнимает чувство времени. Да, на дворе стоит февраль. Я начала вспоминать, какое нынче число. Пятое! Стало быть, я оказалась на могиле Альфонсины ровно через сто пятьдесят лет после ее кончины и точно день в день ее похорон.

Андре Моруа в книге «Три Дюма» пишет: «5 февраля 1847 года толпа любопытных следовала за погребальным катафалком, украшенным белыми венками. За дрогами, обнажив головы, шли лишь двое из прежних друзей Мари Дюплесси: Эдуард Перрего и Эдуард Делессер». Видимо, основываясь на воспоминаниях, Моруа замечает, что в день похорон «низко нависшее небо было темным и мрач­ным». К полудню пошел дождь.

Все совпадало. И даже погода.

Памятник Александру Дюма, человеку, обессмер­тившему Альфонсину, которая ответила ему тем же, нахо­дится неподалеку. Говорили, что, когда знаменитого автора хоронили в 1895 году, участники траурной церемонии предлагали отнести белые цветы с его гроба на могилу «дамы с камелиями».

Дюма похоронили, согласно его завещанию, в длинной рубахе, в которой он обычно сидел за столом, и с голыми ногами: он гордился их изяществом.

Его вторая жена, Надежда Нарышкина, поставила, а вернее, положила странный памятник: мраморный Дюма лежит под навесом в том же самом виде, как и лежал в гробу: в длинной рубахе и с голыми ногами. Монумент внушителен, но производит почему-то гнетущее впечатление.

Могила Альфонсины скромна, мрамор бел, и, вопреки моим предположениям, ее навещают. У подножия памят­ника стоял горшочек с искусственными камелиями и лежа­ла живая роза. Она еще не успела завянуть: видимо, сюда приходил кто-то незадолго до меня. Я нашла здесь пись­мо, промокшие под дождем страницы прилипли к под­ножью надгробья. В правом верхнем углу был напечатан адрес. Штат Массачусетс. Город. Номер дома. Фамилия. Стояла дата: 14 октября 1996 года. Местами буквы рас­плылись, бумага расползлась от влаги. Письмо было напи­сано не случайно. Оно начиналось так: «Дорогая дама с камелиями!» Дальше я не стала читать. Ведь это письмо было адресовано Альфонсине.