Красная палата

И отдали меня Пашкову Афонасью,

Суровый человек — всех мучит, всех-то бьет,

Не государевой — своею судит властью,

Как глянет — ледяной охватывает пот.

Как с чепи спустится — душа уходит в пятки,

А шпагу тронет — разлучишься с головой…

Как дикий зверь, на кровь людскую падкий,

Он, Афонасий, как он измывался надо мной!

«Ты поп или распоп?», — рычал, играя шпагой.

«Аз есмь по божьему веленью Аввакум»…

И тут-то вся она показывалась, пакость,

И тут-то сатанинский сказывался ум.

Двух немощных вдовиц отдать надумал замуж,

Аз воспрепятствовать, усовестить посмел

И, дабы не было неслыханного сраму,

Готов был воспринять насильственную смерть.

И воспринял,

перетерпел такие муки…

За веру православную перетерпел.

Он, Афонасий, ухватил меня за руки,

Весь распылился он, он весь рассвирепел.

А я-то думаю: пришла моя погибель,

Прощаюсь с Марковной, прощаюсь сам с собой

И не пойму: то ль снег, то ль белая как кипень

Пуржит черемуха над потайной тропой,

Мою последнюю стезинку заметает,

Мою останную слезинку холодит

И о невидимой рассказывает тайне,

Врачует горечь нестихающих обид.

Обидно, и не за себя — за человеков,

За что изводит человека человек?

Заглянешь в темный лес — в лесу полно орехов

И всякой ягоды — не переесть вовек,

Всего полным-полно, и тем благословенна,

Красна дарованная нам земля!

Не порешил убивец. Марковна, наверно,

Она, болезная, молилась за меня.

Страдалица…

А где она, голуба?

Я здесь, Прокопьевна.

На свет пройди, на свет.

И впал убивец в озорство, а может, в глупость,

Решил зверьми меня дремучими известь,

Услать решил в сплошные дебри, горы,

Зверья-то там — не счислить всех зверей

И птиц не счислить. Есть такие, кои

Дитяти малого доверчивей, добрей.

Есть утицы, они-то сами в руки,

В долони сами тычутся. Упас господь,

От соблазнительной упас меня порухи:

Аз неразумную не обездушил плоть,

Себя не обездушил. А соблазн-то мучил,

На воеводских-то оголодал харчах.

Скажи про курочку.

Про курочку-то лучше

Сама скажи.

Добра была.

(Заливается слезами.)

Была в свой срок, в свой час.

В бескормицу была она, добруха эта,

Егда все снегом замело, заволокло,

Все нестихающею падерой отпето,

Егда скудеющая леденела кровь.

Тогда-то и раздобрилась она, чернява,

Яичко за яичком клала под скамью.

И всякий раз не забывала — возвещала,

Дабы светло обрадовать всю собь мою,

Настасьюшку обрадовать, ее детишек,

Детишки-то, они малы еще, глупы,

Рассядутся в кути — один другого тише, —

Свои голодные повыставят пупы.

И смех и грех… Яичко-то узрят и сразу

Слезами глупыми друг друга обольют.

Молодший-то не выжил: с гладу то ли с глазу

В земле незнаемой нашел себе приют.

(Горестно посмотрел на Марковну.)

Да и середненький сгиб, не утерпел,

Ослаб, сердешный, и ногами и руками.

А где он, как он, указующий твой перст?

На превеликие он указует камни.

И, указуя, он глаголет: Аввакум,

Будь яко камень,

неподатлив будь, железен.

Не уступай ни в чем ни другу, ни врагу,

Егда нечистый дух повсюду куролесит.

А вот Неронов-то Иван, он уступил.

Как уступил?

Смирился. Приобщился.

К антихристу?!

Ссылай, гони меня в Сибирь,

А я не верю, нет.

Тут что-то, брат, нечисто…

Нечисто тут, Михайлыч.

С грязью не обвык,

Со дня рождения я с нею не возился.

(Воззрясь на образа.)

Прости, отец Иван. Оплакать бы, обвыть,

Ослобонить тебя из дланей лихоимца.

Аз зрю, как когти сатанинские впились

В твое умаянное, немощное тело,

Как присмирел пришибленный морозом лист

Стеной кирпичной огороженного древа.

Отговорило, отглаголило оно,

Как колокол всполошный, отгудело.

Всему свой час, свой срок.

Мудрено-мудрено

Ты, Аввакумушка, калякаешь про древо…

И не про древо… Человек великий сгиб,

Сгубили, ироды, какого человека!

Уж лучше б затворился, удалился в скит.

В скорлупку кинутого вокшами ореха…

Михайлыч, не язви. Ты видишь, кто стоит?

Очами не ослаб, гляжу и все-то вижу.

Не басурмане бритоликие твои

Под басурманскую пожаловали крышу.

Пожаловала Русь сама. Перед тобой

Стоит, страдалица, и горько слезы ронит,

А ежли что, пойдет на плаху, под топор,

Черно окарканная сборищем вороньим,

Светло оплаканная добрыми людьми…

Идем-ка, Аввакумушка, в мои покои,

Аз ухожу к распятой на кресте любви,

Безвинно пролитой, зело вопящей крови.

Вопит она, невинная, зело вопит,

И этот вопль не заглушить и не утешить,

Давясь невыплаканной горечью обид,

Никто себя не успокоит, не удержит,

Аз сам себя не удержу, не усмирю,

Кому-кому, а мне-то ведомо, какую

Сызволил государь обрадовать змею,

Сблаговолил какую осенить прокуду.

На государя не кидайся. Государь

Изволит лицезреть тебя.

Реку заране:

Не покорюсь. Не усмирюсь. Себя не дам,

Ни обротать не дам себя, ни заарканить.

Аз кукишем не оскверню свои персты,

Латинским крыжем уст своих не опоганю,

Цветущих яблонек беленые холсты

Не отдадутся дьявольскому поруганью.