Красная роса

Каждый год, как только наступала весна, мы, деревенские мальчишки, бежали на курган в полуверсте от нашего аула. Там цвели первые подснежники. Там мы встречались с весной.

Однажды на южном склоне кургана мое детское внимание привлек небольшой позеленевший камень. На нем чьей-то рукой были нацарапаны слова: «Здесь похоронен…» Дальше нельзя было разобрать — камень ушел в землю, и его разъедала вода.

Помню, я спросил у матери: «Что это был за человек?» Она сказала, что это был русский джигит, работал у нас в совхозе, и говорили, будто слагал стихи, а погиб он во время паводка, еще до войны.

На второй, а может, на третий год войны к нам пришла буйная весна — река вышла из берегов и затопила все окрестности.

Как только она утихомирилась и вода сошла, мы, как всегда, побежали на курган за цветами.

Я хотел увидеть тот камень, но его не было: река обрушила берег и вместе с ним унесла и могилу…

«Вот судьба… — подумал я грустно. — Жил человек, наверное, любил, радовался, страдал. Где все это теперь? Река унесла последнее…»

Шли годы. Взрослые старели, мы взрослели. Я учился уже в большом городе. И как-то, по возвращении в родной аул, сидя на кургане, куда мы прибегали в детстве, я вспомнил, подумал о той судьбе. Что это был за человек, который, как говорила мать, слагал стихи?

Так из того, что видел и слышал, о чем думал, за что болел, сложилась эта повесть.

I

И вот он остался один и усталым взглядом скользнул по чужой, полупустой избе с тремя маленькими оконцами, низким темным потолком, непокрытым столом, небеленой печью и убогой железной койкой на тоненьких ножках…

«Приехал. Больше ехать некуда», — вздохнул он, расстегнул пальто и, как путник, остановившийся только передохнуть, подсел к окну и стал всматриваться в надвигающиеся сумерки.

Невдалеке на пустыре — подобие деревенской площади — высилась старая почерневшая мечеть; ему казалось, будто она неживыми окнами глядит в свое далекое прошлое.

За мечетью тянулась улица с вросшими в землю домами. Изборожденная проталинами степь и конусообразные молчаливо-угрюмые курганы вызывали тоскливую мысль, что все в мире бренно.

«Жалкая мысль», — подумал он.

Все, на чем бы он сейчас ни останавливал взгляд, вызывало ощущение оцепенелости. Казалось, то, что происходит здесь сегодня, не отличается от того, что было вчера, а завтра опять повторится это же самое…

На небе клубились слоистые тучи. Под ними бесшумно пронеслась стая запоздалых галок.

Мимо окна протрусил всадник.

Мелькнула вдалеке чья-то фигура.

И вновь — тишина. Его пронзило неожиданно ясное ощущение одиночества. Он почувствовал, как перехватило дыхание и к горлу подкатился комок.

— Надо с кем-то повидаться, поговорить — с кем угодно, только не быть одному! — прошептал он, быстро поднялся и вышел во двор.

Между тем тучи надвинулись и повисли, грозя вот-вот обрушиться на землю. «Была бы хоть Ягда — не было бы такой тоски», — едва успел он подумать, как синим пламенем вспыхнули тучи и робко, нерешительно загремел гром. А потом все кругом заблестело, небо разорвалось с оглушительным треском. И посыпались крупные капли.

Они погнали его обратно в дом.

За окном шумно хлынул обложной дождь, и сразу потемнело. Он скинул задубевшие сапоги, разделся и улегся на койку.

А дождь шумел по крыше, плескался, стучал в окна. Вскоре он застучал по полу: крыша и потолок недолго сдерживали ливневый натиск.

Капли перестукивались по углам и еще больше нагнетали в нем чувство затерянности, одинокости.

Память из недосягаемой теперь дали стала воскрешать образы, лица, видения… Он лежал здесь, но всеми своими помыслами продолжал оставаться там, в Москве. И потому, что здесь у него пока еще не было другой, новой жизни, вчерашнее, в котором он жил и которое еще не стало воспоминанием, с удивительной ясностью и отчетливостью вновь обступило его.

Память вернула его к поэтическому вечеру. К тому вечеру, где он первый раз был не один, а вместе с ней.

Будто сейчас, он видел зал Политехнического музея, заполненный молодежью.

Она, в шелковом красном платье, с голубой лентой в косичках, смотрит на сцену. А он смотрит больше на нее, чем на сцену. По правде сказать, даже все время на нее. А на сцену только иногда, для приличия.

Иногда она слегка дотрагивалась до его локтя. И он замирал, умиротворенный этой близостью.

Только один раз, как ему показалось, отдалилась она от него. Это когда на сцену вышел Луговской и — стройный, широкоплечий, с углубленно-сумрачным взглядом — читал свои стихи. Она слушала его не только одобрительно — восторженно.

Когда поэт ушел, она сидела притихшая, будто думала о чем-то своем…

С вечера они вышли, держась за руки.

Пошли по Тверской, свернули на бульвар. А потом сели на скамейку.

— Ах, даже голова закружилась! — сказала она, откинувшись назад. — Сколько на мою бедную голову стихов обрушилось! И Кирсанов, и Уткин, и Светлов…

— А знаешь, кто мне сегодня на вечере больше всех понравился?

— Знаю.

— Кто?

— Луговской.

— Правда…

Он вздохнул:

— Едва ты увидела Луговского, я оказался от тебя за сотню верст…

Она засмеялась.

— Если бы ты был девушкой, ты тоже влюбился бы в него по уши. Он такой могучий. И бас у него совсем как у Маяковского.

— Вообще, странный народ поэты, — продолжала Тоня. — Порой я их не совсем понимаю.

— Просто они все воспринимают немного ближе к сердцу и немного острее, чем другие, — ответил он.

— Значит, и ты?

— Ну какой я поэт! Пока… Я — будущий животновод. — И с улыбкой прибавил: — Как и ты.

Она покосилась в сторону памятника Пушкину, силуэтом проглядывавшего в ночном сумраке, и сказала:

— Я никак не могу представить себя среди коров, овец, где-то в глуши. И тебя не могу представить. Ведь ты хотел быть поэтом.

— Хочу, — сказал он. — Несмотря на то, что есть Лермонтов, Маяковский… Но они в мои годы неслись по жизни вихрем. А я?..

— А дальше?

Он потянул ее за руку:

Она отодвинулась:

— Не надо, Сергей. И проронила: — Ты очень хороший парень, Сережа. С тобой легко, интересно. Но как бы тебе сказать… я все еще не могу понять сама себя… Ой, кажется, дождь! — оглянулась она и встала. — Спасибо за вечер, — улыбнулась, отошла и махнула рукой: — Прощай…

— Почему «прощай»?.. Когда же теперь?

Она помолчала.

— Позвонишь… До свидания.

Он слышал шелест ее платья, слышал, как замерли шаги. А сам все стоял и стоял под раскачивающимся тусклым фонарем, всматриваясь в засветившиеся окна.

«Чем она привлекла меня? — думал он. — Красотой?.. Ведь и до нее бывали встречи, милые лица. Они исчезали и гасли. И никогда не было у меня чувства большой потери».

…Последнее воскресенье летних каникул.

На Лиственной аллее, под раскидистым деревом, волнуясь, он ждал ее. Он видел, как медленно темнеют листья на деревьях, пруд, опаленный вечерним солнцем, стал похож на громадную рыбу с золотистой чешуей; со стороны института доносилась музыка — «Вальс-фантазия» Глинки. И сквозь все видимое и слышимое пробивалась одна мысль: сейчас придет она.

И вот она показалась на другом конце аллеи. В сером костюме, с отчетливым стуком шагов, тонкая и крепкая, она шла оттуда, откуда лилась музыка. Вмиг она и этот вальс слились в одно. И в этом слиянии было что-то сказочное и волшебное.

Она была какой-то новой, преображенной, можно было только безотчетно отдаваться ее обаянию.

Они сидели, бродили по аллее под звон вечерних трамваев, слушая друг друга и совсем молча.

Потом в тихий и таинственный час ночи они углубились в безлюдную темноту парка. Там он робко привлек ее к себе. Она прижалась, подняла к нему лицо…

Через неделю он позвонил Тоне и пригласил на «Синюю блузу»[1]. Она согласилась. Только сказала, что будет не одна, а с Ягдой. Кто такая Ягда? Это девушка, с которой она познакомилась на практике в Башкирии. «Славная девушка, тебе понравится», — сказала Тоня.

Ягда оказалась нежной смуглянкой. Не высокая и не маленькая. Черные косы туго заплетены и переброшены со спины на грудь. Оленьи глаза ее смотрели открыто, казалось, прямо в душу.

В антракте он угощал их мороженым, смешил в меру. Ягда звонко смеялась. Тоня отзывалась полуулыбкой. Ее будто что-то отвлекало, будто мысли ее были не здесь. Она казалась уставшей, бледной.

Нарочитый пафос синеблузников им не понравился. Они ушли не досмотрев. Поехали провожать Ягду до общежития.

Ягда с первой минуты повела себя естественно: держалась непринужденно, не суетилась, была откровенна.

Потом они остались вдвоем. Всю дорогу Тоня шла не поднимая глаз и молчала. Он робко, с тревогой поглядывал на нее, не зная, как нарушить это молчание.

«Где ее прежнее оживление, как его вернуть? Почему десять дней назад было так хорошо, а сейчас так тяжело?..» — думал он. Но объяснений не было.

У подъезда, когда они остановились, он спросил:

— Может, тебе нездоровится?

— Я здорова.

С тем и разошлись. Это было во вторник.

А в субботу, в туманный, дождливый вечер, он уехал на практику в Челябинскую область. На целых пять месяцев.

То, что было с ней, с Тоней, спустя месяц как он уехал, рассказала ему потом Ягда. И то, что она рассказала, он представлял потом будто увиденное им самим.

В конце октября Ягда позвонила Тоне домой. Тоня пригласила ее к себе. Когда Ягда пришла, Тони дома не оказалось. Ягда подождала и, не дождавшись, пошла по Тверскому бульвару. И тут на скамейке она увидела Тоню. Рядом с ней сидел мужчина. Ягда присела на другую скамейку. Мужчина вскоре встал, отчужденно сказал что-то и ушел.

Когда Ягда подошла к Тоне, она сидела, закрыв лицо руками.

— Тоня, что случилось? — спросила Ягда. — Он тебя обидел?

— Мне просто нехорошо, — ответила Тоня.

— Я тебя вылечу! Что ни говори, через год — врач. На практике, помнишь, ты пришла ко мне — помогла.

— А сейчас не поможешь.

— Тоня, кто этот человек?

— Он… учится у нас в аспирантуре. Я… У меня будет от него ребенок. Сегодня он узнал. Теперь поздно что-либо предпринять.

Ягда, ошеломленная, спросила:

— Сколько месяцев?

— Четыре.

— И еще через четыре вернется с практики Сергей, — сказала Ягда. Затем спросила: — Послушай, а почему ты тогда встречалась с Сергеем?

Тоня вся сжалась при этом вопросе.

— Что ж, мы с ним товарищи, — сказала она. — Когда мне было трудно, я шла к нему. Перед отъездом на практику он приходил ко мне. Был радостным и грустным. Я хотела сказать — и не смогла.

— Он пишет?

— Вот, с дороги прислал. — Тоня протянула ей письмо.

В письме были и стихи:

— Я никогда не получала таких писем… — только и сказала Ягда.

На это письмо Тоня отозвалась довольно быстро. Она просила у Сергея извинения, что не могла его проводить. Сообщала: в институте собираются организовать группы ускоренного выпуска. Спрашивала, что он думает, если организуют. Писала, что появилось звуковое кино. О себе — ни слова.

На свое второе письмо ответа он не получил. Правда, письма приходили с большой задержкой. Он ждал. Письмо могло и затеряться — он не исключал теперь и такой возможности. И отправил заказным третье.

Последние три месяца на практике пролетели в ожидании, что ответ будет, должен быть, но его так и не последовало. А когда уже остался месяц, целиком отдался только одному желанию — увидеть, поскорее увидеть. Он теперь знает цену своему чувству.

Когда он выехал в Москву, был уже февраль.

Последнюю ночь в пути от ожидания встречи он почти не спал.

Москва — близкая для него и такая трогательная — стояла в голубой сини морозного утра.

В институт Сергей приехал как раз во время перерыва. В сутолоке коридора с возрастающим волнением он начал искать Тоню. Окинул взглядом полупустую аудиторию, где занималась она; подошел к окну, где она обычно стояла. Ее нигде не было. Остановил ее однокурсника.

— Ты Тоню не видел?

— Амилину? Она в больнице…

— В больнице?..

Парень объяснил. Услышав это, он задохнулся.

Он ничего не видел вокруг себя, не помнил, как добрел до дома. Но домой заходить не стал: потянуло на Тверской бульвар.

Сидел он — на той же скамейке, на которой когда-то сидели вдвоем, — долго и одиноко, безразлично смотрел вокруг.

«Как это случилось, как могло случиться, что я не знал того, что многие знали? — спрашивал он себя сейчас. — Не понимаю… А что тут понимать? — вдруг вознегодовал он на себя, подобно тому, как человек, глубоко задумавшийся, нечаянно ударяется обо что-то и взрывается злостью и досадой на самого себя. — Я слишком был занят собой, влюблен я был или не влюблен. А о ней, о ее сердце забыл».

Утром он уже был в больнице. Он пришел первым. До приемного часа еще было далеко.

За перегородкой гардероба вздыхала няня, натягивая на себя халат:

— Ну, началась суета… Господи боже мой!..

Увидев Сергея, стоящего на пороге со свертком в руках, кинула:

— А тебе что не спится в такую рань?

— Я к Амилиной. Как она?

— Эх, милый, — сказала няня, — тут конвейером идет дело, упомнишь разве все фамилии?

Шаркая шлепанцами, она подошла к зеркалу, поправила косынку:

— Гляжу, усов-то еще нет, а уже в отцы успел!..

В другой бы раз он улыбнулся, а сейчас не получилось.

Она повернулась, окинула его взглядом:

— Волнуешься?.. Это потому, что первый.

— Да, наверно…

— Завсегда так бывает, — сказала няня. И уселась. — Вот у двоюродной сестры моей знакомой было так…

— Тетенька, — сказал он, — потом поговорим. Узнайте, как там, что с ней?

— С кем это?

— Да с Амилиной!

Няня уставилась на него:

— Постой… Ты не к этой ли… как ее… ну, студентке?

У него внутри похолодело: сейчас скажет что-то страшное, жуткое. Он выдавил:

— К ней…

— Так бы и сказал, дурачок! — выпалила няня, и ее белесое, почти безбровое лицо расплылось в улыбке. — Радуйся — сын. Вылитый ты!

Теперь улыбка вспыхнула сама, от нее невозможно было удержаться: Тоня жива, родила благополучно — это сейчас было единственное, чего он желал, а все остальное было безразлично, несущественно.

Он взволнованно и тревожно ходил из угла в угол; в памяти возникали улыбка Тони, прядь волос, ее руки, в ушах звучал ее голос, ее особенная интонация. Его захлестнул круговорот новых чувств. Странно: в душе у него обиды не было. Наоборот, он чувствовал сейчас себя даже виноватым перед нею. И он мысленно сказал ей: «Прости».

А это слово потянуло за собой другие, они складывались в строки, он замыкал их рифмами. Вот замкнул окончательно:

— Здравствуй, Сергей.

У застекленной двери в белом халате стояла Ягда.

— Здравствуй, Ягда! Ты от нее?

— Да. Заходила проститься. Уезжаю.

Она исподлобья, без улыбки смотрела на него.

— Как она чувствует себя?

— Сын, Сережа, сын… Бедная, трудно ей пришлось…

— Никак не могу представить себе: Тоня — мать… — проговорил он.

Ягда сняла халат, посмотрела на часы.

— Ты… уезжаешь? Куда уезжаешь?

— Домой, в Башкирию. И насовсем.

— Что-нибудь случилось?

— Рабочие письмо прислали, — ответила она, укладывая халат в чемоданчик. — В прошлые каникулы я в совхозе врачом работала. И вот пишут: на весь совхоз один фельдшер, плохо дело. Подумала, подумала и решила ехать. Последний курс как-нибудь окончу…

— Когда поезд?

— Через час.

— Подожди, я черкну несколько слов Тоне и провожу тебя.

Ягда выпрямилась.

— Провожать не надо, Сережа, — сказала она.

— Почему? Увидимся ли еще?..

— Все идет как надо, Сережа. И тут ничего не поделаешь. — Она протянула руку: — Прощай.

Ему показалось, что теперь все уходят от него. Вот была она, девушка с оленьими глазами, и тоже проскользнула мимо, пошла своей дорогой.

«Что я знал о ней?.. — с грустью подумал он о Ягде. — Ровным счетом ничего».

Он подсел к столу и быстро, торопливо начал писать.

И подписал: «С. Ч.» Письмо звучало как робкая жалоба сильного, но вдруг потерявшего уверенность человека. А коль нет уверенности, душу греет надежда.

Няни все не было. Он остановил сестру и отдал письмо ей.

Через какое-то время из глубины коридора раздался такой отчаянный крик, что он невольно прижал руку к заколотившемуся сердцу. И тут увидел перед собой няню.

— Как это называется, окаянный? — сказала она сердито.

Он оторопел.

— Что же ты ей пишешь?.. Она прочитала твое письмо и плачет. Чем недоволен?!

«Как хорошо, что вы ничего не знаете. А что она плачет, я тут ни при чем. Хотя мне очень хочется, чтобы я был при чем».

Нет, не покорностью и уничижением, а своей любовью и преданностью он хотел обновить исковерканную ее жизнь.

То, что некоторые посмеивались над ним — он это знал — или сочувствовали снисходительно, не имело для него ровно никакого значения.

Между тем время шло, и шло даже слишком быстро. Курс выпускали ускоренно. Начались экзамены, бессонница, хлопоты.

Все ближе и ближе день выпуска, день отъезда, день расставания.

Синим мартовским вечером он шел по Охотному ряду. Среди звона и шума, встречая оживленные лица и взгляды, он еще сильнее, острее тосковал по Тоне.

И, уже перестав ощущать окружающее, замкнувшийся, сосредоточенный, он сочинял для себя — для нее:

Но подошел выпуск. И все, что он удерживал в себе, подступило к сердцу. Откладывать больше было нельзя. Нужно знать твердо: да или нет. И в воскресенье, последнее для него в Москве, он отправился к ней домой.

Поднявшись на четвертый этаж, Сергей дал короткий звонок. Повторил. Никто не отзывался… Он заметил, что дверь не заперта, и вошел в переднюю. Шагнул в комнату. В комнате царила теплая, солнечная тишина. По радио тихо, будто из-за стены, лилась мелодия — ее вели виолончель и скрипка.

Взгляд его остановился на фотографии над ее кроватью. Фотокарточка висела и раньше. Но, как ни странно, он никогда не обращал на нее внимания. А теперь рассматривал ее в упор. Это был «он».

Сбоку за шторами послышался писк. Он пошел туда и на детской кроватке увидел крошечное личико. Это была частица ее. Сергей взял младенца на руки, такого теплого, курносенького.

С грудой белья стремительно вошла Тоня, остановилась.

— Сергей?..

И он будто ступил на узкую доску, которую протянули над пропастью.

— Проснулся? — излучая ласку, проговорила она и бросила белье на кровать.

Он тоже просиял. Вдруг почувствовал себя спокойно и весело.

— Гляди, как он на мир смотрит. Так все незнакомо и ярко, должно быть…

Она, разбирая белье, светилась ровной улыбкой, и в ее глазах, в движениях он не улавливал ощущения потерянности.

— Хоть ты и против стихов, но я перед ними бессилен:

— Я слышала, ты получил назначение, — сказала она.

— Да. В Башкирию.

— Когда же в путь?

— Думаю, послезавтра.

— Я тебе дам адрес Ягды. Увидишь — передай от меня привет.

Она взяла ребенка на руки.

— С каким нетерпением я жду, когда малыш проснется! — сказала она и прижала ребенка к груди.

И в этом ее трепете, поглощавшем, как ему казалось, ее всю, он увидел ее матерью…

— Твою радость можно понять, — сказал он. — Когда соберешь какой-нибудь паршивый карбюратор, и то чувствуешь гордость. А тут — человек! Помнишь, как ты однажды читала Шевченко и сказала: «Это все прошлое, а где настоящее? Его нет».

— Настоящее теперь вот в нем, — сказала она, глядя на ребенка.

— А прошлое?

— Прошлое… загадка.

Внутренне сопротивляясь, он спросил:

— А он?

— И он… загадка, — ответила она.

Сергей оторопел: как это так? В чем же загадка?…

К «нему» Сергей не испытывал неприязни или ревности. Было скорее какое-то любопытство: ему хотелось узнать, что это за человек, которого она любила и любит. Лучше ли он его, умен ли, что делает, что в нем есть?

Но сейчас, когда он увидел, как она делает «загадку» из простого и, может быть, пошлого человека, в нем начала подниматься к «нему» ненависть.

«Человек, который расходится с женщиной только из-за того, что она хотела иметь ребенка, пошл и мелок, а вовсе не загадка», — хотелось сказать ему, и он мучился, что не может сказать этого.

Она оправляла детскую кровать. Сергей подошел, опять взял ребенка на руки, подержал, потом положил обратно. И тут он потерял нить разговора, обнял Тоню за плечи.

— Не знаю, — проговорил он, — что мне теперь делать? Почему я тебя люблю… именно тебя?

— Я тебя никогда не забуду, Сережа, — сказала она, не пытаясь высвободиться. — Только ушло что-то важное… важное для меня. Нам обоим тяжело. Ты уезжаешь… — И как выстрел: — Забудь меня.

Он почувствовал, что его будто сильно придавило и он не может ни двинуться, ни говорить. Он только услышал:

— Уходи… уходи же!

Он видел, как она отошла, упала грудью на стол и заплакала, беззвучно и безутешно…

Сейчас он видел и себя, стоящего у вагона рядом с матерью с чемоданом в руке; мать порывисто обняла его, он успокаивал ее, вытер ее слезы, она о чем-то просила, он обещал.

Потом скрежет железа, стук колес, грохочущий тамбур, и он, пылающим лбом прильнувший к холодному стеклу, и слова, стучащие в душу:

…В полудреме, в полусне Сергей перевернулся на спину. И от последних слов видения, не окрашенные уже ни в какие чувства, сошлись над его головой.

II

Наутро Сергей проснулся от прикосновения луча.

В окна лился солнечный свет.

Сергей вскочил на ноги, сделал несколько резких приседаний, глубоко вздохнул.

«Все в порядке», — подумал он, будто перед стартом. Потом выбежал в сенцы, плеснул на грудь и в лицо студеной водой, вытерся.

Он надел новую рубаху, новые брюки, большие сапоги, причесал на пробор волосы и вышел на улицу.

Все стояло на том же месте, перед ним был тот же мир, что и вчера. И в то же время все было иным.

Вчерашний невзрачный, чужой ему мир, умытый дождем, освеженный грозой, казалось, улыбался ему теперь мило и снисходительно.

Солнце искрилось, словно на расстоянии вытянутой руки. Курились курганы. Дымилась в сизых снеговых пятнах степь.

Звонко и весело перекликались петухи, ликовал скворец, на крышах по-весеннему чирикали воробьи.

Теплый, легкий ветерок разносил запахи талого снега, земли, корней, волновал этими запахами, стеснял дыхание и в то же время как бы открывал какую-то отдушину в Сергее. У него сейчас было такое ощущение, будто он после долгой болезни только что встал с постели и первый раз вышел на улицу.

«Как все хорошо… И как всем хорошо…» — думал Сергей, еще не зная толком, за какое дело примется сейчас, но примется с чувством полноты всех своих сил. Он вышел за калитку и зашагал по улице в амбулаторию, к Ягде.

Сергей шагал то по тающему снегу, то по обнажившейся размытой земле, здоровался со всеми встречными, — те удивленно останавливались, оборачивались.

Они еще не знали, что он отныне главный зоотехник совхоза и заместитель директора по животноводству.

В амбулатории Сергею ответили, что Ягда уехала по вызову на дальнюю ферму, но сегодня должна вернуться, сами ждут.

Тогда он отправился в совхозную лавку. В кармане у него лежала записка директора совхоза на имя продавца — об обеспечении его, Чекмарева, продовольствием на пять дней.

— Где лавка? — спросил он парнишку.

Тот показал:

— Вон. Железная крыша.

Над крыльцом добротного пятистенного дома висели две заржавленные жестяные вывески: на одной — «Лавка», на другой — «Столовая». «Чудесно. Как раз вы мне обе нужны», — подумал Сергей.

В лавке, заваленной пустыми ящиками, покупателей не было. За перегородкой сидела монументальная тетя и щелкала семечки.

Сергей протянул ей директорскую бумагу, где было написано: «Отпустить, что причитается, как специалисту первой категории, на пять дней».

Продавщица прочла записку, потом вынула из-под прилавка буханку хлеба, пачку махорки и положила их перед Сергеем.

— На пять дней, — сказала она, снова принимаясь щелкать.

— Как? — удивился Сергей.

— Что «как»? — переспросила она. — Всем так.

Ему вдруг стало неловко, что он, еще ничего не сделав, претендует на что-то большее.

Сергей вышел из лавки и толкнул другую дверь, где столовая.

За сколоченным из досок столом несколько парней ели суп. Без хлеба. Сергей это сразу заметил.

Встретили они его более чем равнодушно. Но, увидя у незнакомца буханку хлеба и пачку махорки, все подняли головы и дружелюбно раздвинулись, уступая ему место.

Сергей заказал себе обед и подсел к столу.

Ребята молчали.

Мозглявый, низкорослый парень метнул на Сергея острый взгляд и задал вопрос:

— Ну, как думаем жить? Коммуной али единолично?

Сергей запросто спросил:

— Насчет хлеба, что ли?

Ребята засмеялись. Сергей положил буханку на серединку стола.

Тот, что задал вопрос — его звали Вася, — взял хлеб в руки, с великодушным видом отрезал большой ломоть и положил его перед здоровым парнем с густыми нависшими бровями. Потом отхватил не меньший кусок себе. И пустил буханку по кругу.

Она, все уменьшаясь и уменьшаясь, вернулась к Сергею небольшой горбушкой.

«Так это и есть ваша коммуна?..» — подумал он и принялся за суп.

Ребята не спеша свернули цигарки.

Затем встали и, густо попыхивая махоркой, пошли через улицу к конному двору. Сергей вместе с ними.

Во дворе там и сям из-под оседающего снега чернел разный инвентарь: плуги, сеялки, бороны… Стены сарая дырявы, как решето. Метель, очевидно, была постоянной гостьей в этом сарае.

Сергей остановился около неприглядного, будто глиной вымазанного гнедого с грязью на впалых боках. Обернулся к ребятам и встретил взгляд Васи. По всей вероятности, его конь.

— Это что? — спросил его Сергей. — Почему такой грязный?

— Задом бьет. Не подступиться! — проговорил Вася.

Сергей снова взглянул на гнедого. Вася торжествующе ухмыльнулся:

— Ага-а!

— Где скребница? — потребовал Сергей.

Вася пожал плечами:

— Если коней за хвост подымаешь, чтоб на ногах держались, для чего скребница? — и кивнул внутрь сарая.

Там лежали и стояли лошади, безобразные от грязи и худобы.

— Коней раньше кормом поднимали! — ввернул подошедший румяный мужчина с рыжей бородой.

— Это и вашей бабушке было известно, — огрызнулся Сергей. — А вот что у них холки сбиты да в грязи они, всыпать бы кое-кому…

Мужчина, задетый словами Сергея, язвительно и вызывающе спросил:

— А ты что за начальник?

Сергей, ничего не ответив, взял пучок соломы, свил его жгутом и пошел к коню. Ребята насторожились. Вася прикусил губу, как бы желая, чтобы конь и вправду лягнул.

Сергей подошел сбоку к коню. Конь поддал задом — Сергей отлетел в сторону.

Раздался взрыв хохота.

Лежа на земле, Сергей вдруг — трудно объяснить, какая тут была связь, — вспомнил где-то прочитанный им случай, как воины Александра Македонского долго не могли объездить одного коня: конь боялся своей тени; кто бы ни сел, конь, увидев свою тень, шарахался в сторону и сбрасывал седока с седла. А Македонский подошел, сел на коня и повел его прямо на солнце.

Случай был иного характера, но осенила мысль. «Почему сбоку, а почему же не спереди?» — подумал Сергей и быстро поднялся на ноги.

Снова взял солому, свил ее жгутом. Зашел спереди и крепкой хваткой обнял коня за шею. Конь мотал головой, старался высвободиться.

— Постой… Ну постой же… — ласково уговаривал его Сергей, перебирая рукой по загривку, поглаживая его шею.

Гнедой, вздрогнув, расслабил ноги. И Сергей начал чистить его — шею, грудь, бока, спину. Конь успокоился и стоял опустив голову.

Наконец, вычистив коня, Сергей отбросил пучок соломы и отряхнулся; коротко посмотрел на Васю и мужчину с бородой:

— Глядите, глядите…

— Откуда такой хозяин? — шмыгнул носом Вася. — Больно разошелся.

— Я-то?.. Главный зоотехник.

Кто-то свистнул. Мужчина приоткрыл рот. Самоуверенность Васи как ветром сдуло.

— Чтоб сегодня лошади были вычищены! — обращаясь к мужчине и Васе, твердо произнес Сергей. — Завтра проверю. — А остальным сказал: — Проводите в коровник. Покажите коров.

Вместе с парнями Сергей вышел за ворота. И тут, не веря своим глазам, он остановился.

По рыхлой дороге к двору шагал подросток — в той же одежде, в какой Сергей видел его три дня назад, — и широко улыбался.

Удивляясь и удивляя ребят, Сергей притянул подростка к себе.

— Добрый день, старый приятель! — сказал он ему.

— Добрый день…

— Значит, всерьез?

Подросток смахнул пот со лба и ответил:

— Магсюм ходить кончил. А убежать — некуда.

В районном центре, куда Сергей три дня назад добрался со станции пешком, он зашел в чайную, чтобы подкрепиться перед дорогой в совхоз. Заказал себе котлеты, чай и принялся за еду.

Мягкие лучи солнца падали на соседний стол, за которым нешумно, по-деловому распивали бутылку четверо мужчин. А чуть поодаль от них сидел подросток в рваном, с разноцветными заплатами бешмете, скособоченных ботинках, обвязанных шпагатом, и тоже рваной, когда-то дорогой каракулевой шапчонке. Обветренное лицо его покрывали розовые, желтые, фиолетовые пятна, глаза глубокие и умные. На коленях он держал гармонь и сидел, несколько отвернувшись от стола, как бы подчеркивая своим видом, что никаких претензий к этому заведению у него нет.

И на предложение одного из выпивох он заиграл… Не такая уж мудреная штука тальянка, но подросток творил чудеса: тальянка то плакала, то жаловалась тихонько, а то захлебывалась вдруг в печали. Мужчины покачивали головами, переговариваясь между собой по-башкирски, одобрительно цокая языком.

Настроение тальянки в чем-то совпало с настроением Сергея, и он сидел и слушал, хотя ему надо было уже идти.

Когда мужчины ушли, подросток шмыгнул за стол и принялся уписывать все то, что те не доели. И вдруг Сергей увидел его другим, беззащитным и близким, будто они сейчас были на равных правах.

Он подошел к нему и сказал: «Славно играешь». Подросток широко улыбнулся. Сергей прибавил: «Однако не дело это — пьяниц развлекать». — «Умирать тоже неохота. Понимать надо».

Это прозвучало почти строго.

Сергей достал конверт, сунул в него тридцатку, на конверте написал адрес и положил его перед подростком.

«Вот мой адрес, — сказал он, застегивая пуговицы. — Если припрет, приходи».

Подросток лукаво улыбнулся.

И вот теперь он стоял перед Сергеем. С пестрядинным мешком за спиной. Сергей озабоченно размышлял:

— Куда бы тебя определить…

Один из парней, смерив мальчишку взглядом, посоветовал:

— Может, в свинарник?

Подросток лихо сплюнул сквозь зубы:

— Магсюм умирать будет — свиньями не будет.

Парни разразились хохотом.

— Ничего себе…

Сергей посерьезнел и обратился к одному из парней:

— Проводи в столовую, чтобы покормили. Устрой пока у меня, а там решим.

Лицо Магсюма выразило одновременно и благодарность, и достоинство, и радость, что он все-таки не зря протопал по вязкой грязи эту сотню верст.

Сергей с остальными четырьмя парнями отправились в коровник. Чем ближе они подходили, тем явственнее слышался мощный рев.

По двору денника бродили голодные коровы, кидались из угла в угол, тянулись к свисавшей с крыш соломе: апрельская испарь, пахнущая землей, согретым навозом, будто дразнила скотину; иные, собрав все четыре ноги вместе, бессильно покачивались, и казалось, что они вот-вот упадут, рухнут, рассыплются всеми своими ребрами, острыми костями, выпирающими из-под кожи.

Сергей растерянно взглянул на ребят.

Здоровый, с густыми бровями парень, который все время недобро косился на Сергея, теперь смотрел на него с грустной усмешкой. Сергей обратился именно к нему:

— Что будем делать?

Тот сдвинул брови и ответил:

— Надо гнать… В горы надо гнать!

— За чем же дело стало?

— Приказа нет, — отозвался круглолицый крепыш. — Ждут, когда дорога установится. А скот не может ждать.

— Надо гнать, — повторил парень. — Тех, которые шагать могут…

— А как с остальными?

— Надо снять и потравить крышу… Им хватит…

Сергей молчал. Молчали и остальные, выжидая, что скажет на это их новый главный зоотехник. Он думал, что начало его работы свершилось там, возле гнедого коня, и только теперь понял, что предстоит еще много таких начал, когда потребуется быстро принимать решения, не тратя времени на раздумье, когда от этих решений будет зависеть не только его личная судьба, но и судьба людей, с которыми предстояло ему жить и работать.

— Давайте отделять.

До обеда тем только и занимались, что отделяли более крепких коров от изможденных, которые наверняка не выдержат вязкую дорогу.

После обеда ребята поставили двоих снимать крышу денника, а густобровый парень по имени Садрый и круглолицый крепыш Лукман вместе с Сергеем вывели скот со двора в степь и по раскиселившейся дороге погнали в горы.

Садрый в сбитых сапогах, заложив руки назад, шагал впереди стада, Сергей с Лукманом замыкали.

Чавкала под ногами грязь, смешанная со снегом. Коровы шли тяжело, с трудом передвигая ноги.

Обсыхающие склоны, степные скаты кое-где уже покрывала первая зелень. Земля всасывала талые воды.

В синем небе, казавшемся большим экраном, жемчужно заливался жаворонок. Под вешним солнцем все в степи оживало и передвигалось.

Сергей, расстегнув на груди рубаху, рассеянно улыбался, глядел в ясную опаловую даль, и она почему-то не звала, не манила его, как раньше. Он усмотрел в этом добрую примету, ибо уже проникался желанием выстрадать свою судьбу здесь, на этой земле, присматриваясь к людям, выращивая скот, радуясь каждому новорожденному телку, запоминая приметы каждого времени года, разбираясь в погоде, как бы заново узнавая окружающий мир, чтобы увидеть себя и таким, каким еще, кажется, не был.

«Поначалу не хватит опыта. Опыта скотовода, — подумал он. — До приезда сюда я в глаза не видел такого совхоза. Мои знания только теоретические».

Рядом шагал Лукман. Он бубнил свое. Сергей прислушался.

— …К началу зимовки было восемь тысяч голов скота. Так. А двух тысяч уже нет. Тысяча из них пошла под вынуж-денный убой, — растянул он иронически. — Куда ни сунься — то же самое: «Акт составлен, шкура снята, труп зарыт…» А объяснят, что «в совхозе рабочих рук не хватает». Зачем так говорить? Осенью в совхоз пригнали коров. Вот этих самых. А корма нет. Сарая нет… Уж если принимать скот, так надо умеючи! Ведь телята уши друг другу обсосали… Обалдеть можно!

Слова эти отражали действительное положение дел. Вчера ветеринарный фельдшер совхоза с отчаянием рассказывал Сергею, как минувшим летом в совхоз прислали шесть племенных быков породы шотгорн. В первые же месяцы зимовки всех этих быков уморили голодом. Падеж телят зимой был огромный. В конце марта часть телят распределили по дворам. Животноводство в расстройстве. Хозяйство в убытке.

«Надо готовиться, — думал Сергей теперь. — Чтобы избежать впредь такой зимовки, надо готовиться уже сейчас. Скоро начнется сев. Посеять под фураж горох с ячменем. Это белок и фосфор. А без них хорошего приплода не жди».

За крутым склоном неожиданно открылось урочище. Внизу пенилась, ломая берега, река. Горы находились по ту сторону реки, верстах в двух от берега.

Кто-то надсадно звал с другой стороны:

— Паро-ом!

Показался и застывший у берега паром.

Стадо подогнали к берегу. Осмотрели причал, проверили крепление троса. И коров начали загонять на паром. Он вместил все стадо.

Садрый встал у кормы, Сергей взялся за железный трос.

Лукман поставил поперечную жердь, закрепил перила деревянным штырем и, прыгнув на паром, вместе с Сергеем налег на трос.

В бурном, с водоворотами течении паром слегка подкачивало. Он шел боком — тяжело, но уверенно.

Уверенно работал огромным рулевым веслом и Садрый.

Когда дошли до середины реки, вода закипела с головокружительным натиском. Она тянула паром вниз. Но он упорно полз к берегу. Из-за быстрого течения он почти не отражался в воде.

Вдруг, как выстрел, что-то треснуло. Сразу и не поняли что. Но тут стоявшие с краю коровы одна за другой начали падать в реку. Только успели понять, что это под напором животных не выдержала и переломилась жердь, как паром резко качнулся, накренился в другую сторону и остальные коровы, давя, сшибая друга друга, повалились в реку.

От резкого крена Сергея швырнуло к борту, и быть бы ему тоже в реке, если бы вовремя не подоспел Лукман, подхватил его за шиворот и так прижал к стойке, что у него в боку сильно хрустнуло.

— На лодку! — загремело над ухом.

Не помня себя, начали в шесть рук лихорадочно подтягивать трос. И едва паром ударился о причал — бросились вниз, к лодке. Все это делалось настолько молниеносно и отчаянно, что времени на раздумья не оставалось.

Видел Сергей, как животные силились плыть против течения и выбивались из сил.

«Почему плывут против течения?.. — подумал Сергей, во всю мочь работая веслом. — Не хотят оторваться от людей… — сама собой возникла догадка. — И свою смерть, и свое спасение ждут от нас».

Садрый, стоя на корме, стал зазывать и сгонять животных.

Наконец, будто связанные одним арканом, они поплыли наискосок, к отлогому берегу. Парни облегченно перевели дух.

Но шагах в десяти от берега животные вдруг остановились. Так останавливается лодка, врезавшаяся днищем в песок.

Течение ослабло, коровы ногами коснулись дна, но идти на берег сил уже не было.

Пробовали их погнать — с места не сдвинулась ни одна.

— Фу! — вздохнул Садрый, выпрямившись, стянул с себя стеганку и спустился по грудь в мутную реку.

Яростно выругавшись, Лукман последовал за ним.

Сергей тоже скинул пальто, весь сжался и с лодки вывалился в реку — холод перехватил дыхание, побежал по жилам, огнем обжег спину.

Ухватившись за корму, он оттащил лодку к песчаному берегу и вернулся обратно.

Садрый и Лукман уже выволакивали коров на сушу. Они брали к себе на плечо голову животного и тянули.

Сергей, как ни пытался, так приладиться не смог. Потому он заходил к корове сзади и, уперевшись плечом, толкал ее к берегу, тужился и, поскользнувшись, барахтался в воде.

Когда наконец вышли на берег, все трое замерли, скрючившись: их трясло крупной, лихорадочной дрожью, судорога сводила челюсти.

— Н-н-надо просушиться. А то пр-р-ростудимся, — сказал Лукман.

Дрожа от стужи, Лукман и Сергей пошли собирать плавник для костра.

Вскоре, раздевшись почти догола, развесив одежду у костра, они начали греть бока, спины, ноги. Жарились, выгоняя из тела озноб.

А через некоторое время, чуть сутулясь, точно повзрослев за эти два-три часа страха и стужи на несколько лет, они опять шагали за стадом к горам.

Малиново-красное солнце коснулось горизонта, и степь, холмы, горы зажглись нежным цветом заката.

Поднявшись на плато, стадо завернули с дороги на тропинку, спустились в предгорье и, наткнувшись за холмом на стог сена, парни обрадовались ему как неожиданному спасению.

На склонах волновался прошлогодний ковыль. Тянуло запахом полыни. Рядом журчал родник. А чуть ниже в лощине распахнулось круглое озеро.

Бугрилась и глыбилась привольная земля, далью уходившая в яицкие и казахские степи.

И все, единодушно одобрив место, решили расположить здесь стоянку летнего лагеря.

С этого дня жизнь Сергея, его интересы и заботы переместились в степь.

Теперь он день и ночь был на гуртах, перекочевавших на летние пастбища. Если попадал в центральную усадьбу, его сейчас же тащили в дирекцию на заседание. Кончалось заседание — и айда на лошадь, опять на гурты, распределять пастбищные угодья, выводить оборот стада, план сдачи масла по каждой ферме.

Скот после тяжелой зимовки поправлялся медленно, удои не повышались, план сдачи масла не выполнялся, не хватало рабочих.

От всего этого у Сергея голова шла кругом.

Домой он писал о себе:

А в своем отчете в трест «Башскотовод» он заявил:

Молодой совхоз становился на ноги трудно, очень трудно.

III

На выгоревшем небе пылает яростное солнце.

Над степью струится и дрожит полуденный горячий воздух. Кажется, будто ковыльные курганы медленно раскачиваются, как бы наплывая друг на друга. Земля изнемогает от тяжелой жары.

По степи, обливаясь потом, носятся четверо парней. Они бегают уже с раннего утра, отбирая скот для отправки на мясокомбинат, в город Орск. Это Сергей, старший гуртоправ Садрый и двое погонщиков.

Скот, спасаясь от остервенелых оводов, сбился в кучу. Бычка или телку, которые подлежат отправке, выводят из стада, животное срывается с места и, никуда не сворачивая, как очумелое плюхается в пруд. И замирает, высунув только голову.

После полудня, наконец отобрав гурт, ребята выводят его на дорогу.

Юноши побежали седлать коней.

А Садрыя Сергей задержал:

— Приходи на стан.

И, не оглядываясь, зашагал прямо, без дороги, на стоянку летнего лагеря.

Солнце теперь не жгло, как в полдень, а как-то обволакивало своим жаром. Жухлая трава под ногами хрустела. С сухим стрекотом прыгали кузнечики. От духоты кровь стучала в висках.

Придя на стан, Сергей сразу нырнул в тень высокой лиственницы и упал на колени — меж камней из-под земли бил ключ — и приник к воде. Ключ бил ледяной струей.

Вволю напившись, он зачерпнул воду кепчонкой и нахлобучил ее на голову.

— Кху-а-а… — выдохнул блаженно; вода, обжигая тело, потекла за ворот.

Родник был так свеж и приветлив, что хотелось посидеть возле него, ни о чем не думая.

Разогретая лиственница истекала густым конопляным запахом. Сергей окинул ее легким взглядом и, заметив на стволе свежую трещину, зиявшую, словно рана, подумал: «Пропадет дерево…»

Послышался приближающийся топот лошади и говор.

Сергей перекинул через плечо кожаную сумку и вышел навстречу.

На длинном щеголеватом коне подъехал Лукман — красный, здоровый, волосы выгорели на солнце. Вместе с ним явился и суровоглазый, сильно загоревший Садрый. Он явно торопился.

— Ну, чего? — бросил он недовольно. — Задерживаешь. Там не мог сказать?

Сергей смахнул капли с подбородка.

— Дай-ка путевку.

— Зачем?

— Нужно.

Садрый достал из кармана путевку и отдал. Сергей обернулся к Лукману:

— Лукман, вызвал тебя вот почему: этот гурт в Орск придется вести тебе.

— Не придется… — ответил Лукман, вытирая рукавом пот с лица. — Можешь не уговаривать.

Сергей замолк. Он знал Лукмана: не захочет — не уговоришь.

— Ну что ж. — Сергей перевел дух. — Тогда придется мне… Слазь с коня!

Лукман нахмурил брови, растерялся:

— А Садрый?

— Садрый… не может, — не сказал — отрубил Сергей, чтобы пресечь всякие расспросы.

Садрый исподлобья следил за Сергеем.

— У меня свой гурт, — заговорил Лукман. — Кому его доверю?

— Найду кому, — сказал Сергей. — Пока тебя нет, сам присмотрю. — И устало добавил: — Послушайся, Лукман. Надо будет — я тебя послушаюсь. Больше некому, кроме тебя.

Лукман посидел на коне в раздумье. И снизошел:

— Ладно. Поведу.

Сергей протянул ему путевку:

— Скачи домой. Собирайся в путь. Гурт догонишь. За гуртом следи в оба. Шибко не гоните. Отчет — за каждый килограмм. Ну, давай.

— Пока.

Лукман повернул лошадь и крупной рысью пустился вниз по дороге.

Рассыпавшись пестрым стадом и поднимая огненную пыль, гурт уже уходил. Уходил навсегда, на бойню.

Сергей кивнул Садрыю на скамейку. Садрый сел. Без крайней надобности вытянуть из него слово было делом нелегким. Сейчас ему спешить было незачем. Он молчал.

— Прошлый раз… ты гнал гурт? — спросил Сергей наконец.

— Вроде я.

— Ты в пути продал корову? Заменил ее двухмесячным бычком.

Садрый негодующе прищурил один глаз. Потом сказал:

— Ну?

Сергей даже засопел.

— Тут за каждый килограмм чуть не душу отдаешь, а ты калымишь?! Все, разговор закончен. — Он поднялся с места.

Садрый не двинулся, сказал только:

— Погоди… Сядь.

Сергей обернулся. Поколебавшись, сел.

— Что делать думаешь? — спросил Садрый настороженно, глядя в одну точку.

— Это мое дело, — ответил Сергей.

— Не для себя я это… — обмякшим голосом сказал Садрый. — Хотел сестре купить корову.

Сергей показал рукой за спину:

— Там расскажешь.

Садрый с последней надеждой выдавил:

— Ты не скажешь.

— Кончай. Сделал — ответишь.

Глаза у Садрыя сузились в ниточку.

— Я тебе рот прикрою, — уронил он глухо.

— Я тебе прикрою! — И Сергей поднялся.

Садрый схватил его за руку:

— Подожди ты!

Сергей рванулся было в сторону, но ловкий Садрый взял его за грудки. Повалил на стол. Сергею показалось, что качнулось небо.

— Як тебе как к человеку, а ты меня губить?! — хрипел Садрый, навалившись на Сергея всем телом и вцепившись в его горло. — Думаешь, из выгоды делал?.. Скажи теперь… Скажи…

Садрый был сильным и тяжелым. Сергей сопротивлялся, как мог. От нестерпимой боли в висках и груди он передернулся. Он задыхался. «Не посмеет», — промелькнула мысль. И вдруг Сергей почувствовал, что начинает куда-то проваливаться.

Судорожно он стал шарить по карманам брюк. Вытащил пистолет… И в ускользающем сознании, из последних сил ударил Садрыя дулом пистолета в подреберье. Садрый выпрямился, но в следующий миг подломился, схватился за живот и побрел к времянке и там, за времянкой, упал.

Придя в себя, Сергей, как подброшенный, вскочил на ноги.

Держась за горло, оглянулся по сторонам. Завидев за хибарой скорчившегося Садрыя, посмотрел на него пристально, потом тихо, беззлобно бросил:

— Ду-урак!

И стал искать очки. Они лежали под столом. Он протер их и надел. И сразу поднялась в нем тошнота, голова закружилась. Чтобы не упасть, он оперся руками о край стола, опустился на скамейку.

За спиной послышался мягкий скрип колес.

С подъехавшей двуколки сошел Карпов, директор совхоза.

— Здравствуй, Сергей.

— Здравствуйте.

Высокий, белокурый и длиннолицый, вытирая пот со лба, он подсел рядом:

— Гурт отправил?

— Выехали.

— Ладно… Кто главным?

— Лукман, — ответил Сергей.

— Почему не Садрый?

— Должен был он, — сказал Сергей. — Поехал Лукман. Так вышло…

Карпов спешил.

— Ладно, — сказал он, — это твое дело. Вот что: дня через три… надо отправить другой гурт — молодых бычков. Пришла телефонограмма от Багаева. Не выполняем план, отстаем с мясом. — Вздохнул: — Вот, на совещание вызывают.

— Молодняк надо придержать. До октября, — сказал Сергей. — Больше же мяса будет.

— Еще что скажешь?

Сергей спокойно прибавил:

— Пусть пока растут. К осени они дадут дополнительно сто центнеров мяса.

— Кому сказки рассказываешь?

Сергей промолчал. Он скосил взгляд в сторону времянки. Но там было тихо.

— Не дает вам покоя этот молодняк, — проговорил Сергей и добавил: — Зачем вам это нужно? Для чего?

— План выполнять надо, план.

— Это же безрассудно!

Карпов веско отрезал:

— Дискуссию ты оставь! Через три дня чтобы гурт был готов к отправке. Вот так.

— О чем совещание?

— Об искусственном осеменении.

Сергей удивился:

— В такую страду?.. Засуха. Надо бы обсудить, как уберечь скот в предстоящую зиму. Мы-то с вами, может, и выйдем из положения: у нас горох, ячмень. А другие?

— Ты вот что, — сказал Карпов, — ты думай о себе. — Он встал. — Ну, мне некогда. Так вот, насчет бычков учти.

— Всего хорошего.

Карпов уехал. Снова воцарилась звенящая степная тишина. Из-за хибары показался Садрый. Угрюмый, пряча глаза, сел на изрубленный щербатый приступок и опустил голову.

Сергей смотрел на него задумчиво и с грустью. «Что делать? — думал он. — Покрывать?.. Это преступление. Как дважды два… — Но поднимался и другой вопрос: — А если сейчас одним махом решу его судьбу, буду ли я прав до конца?».

И, глядя на Садрыя, на его посеревшие широкие скулы, Сергей вспомнил весну, паром — беду, которая чуть не стоила им жизни, вспоминал и видел и слышал теперь многое, что тогда не видел, не слышал. «На лодку!» Он теперь слышал — это был голос Садрыя. Видел: это Садрый руководил тогда действиями его и Лукмана. Это он повернул коров и повел их за собой к отлогому берегу. Многое было у него в крови от деда, от прадеда. Была у него жилка скотовода. Это он первый прыгнул в ледяную воду.

«А если по совести, — подумал Сергей, — то половину скота выволок на себе Садрый. Да что половину! Всех, Выволок из беды…»

Сергею стало не по себе. И он сказал:

— Как ты мог пойти на такое?..

Садрый заговорил с продолжительными паузами:

— Прошлый год вернулся из армии… Мать не застал. Поступил в совхоз… Сестер отдал учиться… За скотиной ходил — дождь там, буран, — как скажут… Все это ладно. А осенью мою старшую сестру муж бросил… Уехал… У сестры чахотку нашли… Пятеро детей у нее… И без коровы… Пятеро детей без коровы! — еще раз повторил Садрый, словно эти четыре слова были весомее, чем любые другие. — Решил не жениться, взял их на себя. И я забыл, как смеяться… Но однажды в степи закричал: я добра хочу, хочу, чтобы сироты улыбались… Пусть я пропаду, а им пропадать не дам. Неужели добро не покроет один грех? Один я кричал в степи. И… продал я эту корову. — Голос у него дрогнул и оборвался.

Он встал, поднял котомку, плащ, закинул за спину.

— Ладно, — сказал он покорно. — Милости я не прошу, ты не думай. Не надо. Мне все равно.

— Я же тебя застрелить мог… — выговорил Сергей и почувствовал, как по голове у него побежали мурашки.

— Лучше бы застрелил… Мне все равно.

Сергей, ошеломленный, отвернулся. Ему сейчас нужно было найти слова, которые прозвучали бы для Садрыя как сигнал об опасности, в котором таился, однако, и намек на спасение.

Взгляд его вдруг остановился на трещине в стволе лиственницы… Сергей обрадовался сверкнувшей внезапно мысли.

Садрый уходил.

— Погоди! — крикнул ему Сергей.

Садрый обернулся.

— Погоди, — повторил Сергей, — вот что… Там, возле нового коровника, должен быть цемент. Сделай раствор и захвати лопату.

Садрый бросил на Сергея косой взгляд, отвернулся и зашагал дальше. Но, дойдя до угла недостроенного коровника, он замедлил шаг, свернул направо.

Вскоре Садрый появился снова: в руках он держал ведро, лопату и выжидал.

Сергей показал на лиственницу:

— Трещину видишь?.. Запломбируй.

Садрый подошел к дереву. Осмотрел его… А потом лопатой небрежно, но точно шлепнул цемент в трещину. Подумал с секунду и широкой крепкой ладонью стал ее заделывать.

— Вот и хорошо, — сказал Сергей. — Жить теперь ей.

Садрый смотрел не мигая. Он знал многое, но чтобы человек мог пломбировать дерево, трещину на нем, видел впервые. По всему чувствовалось, что ему было приятно это открытие.

— Человека, — продолжал Сергей, сняв очки, — тоже губит первая трещина… Удается ее заделать — благо, не удается — жди беды…

Он стоял к Садрыю так близко, что разглядел, как у того капли пота с лица струйками стекают вниз по шее.

— Так. Теперь иди в гурт молодняка. И гони за перевал. До осени сдавать не будем. Без моего согласия — гурт никуда, понял?

— Понял… — сказал Садрый, закинул рюкзак и плащ за спину и двинулся в путь.

— Ну, счастливо! — сказал ему Сергей вслед.

Садрый повернулся. Глянул на зоотехника… И впервые за три месяца знакомства с ним он увидел человека, резко несхожего с тем, который прибыл в совхоз весной. Тот был узкоплечий, очкастый, какой-то беспомощный, и Садрый прятал снисходительную улыбку при встречах с ним. Этот был и шире в плечах, и тверже. И терпеливее. И теперь скорее он, Садрый, виделся самому себе беспомощным и нуждающимся в защите…

— Счастливо… — промолвил Садрый растерянно. Потом откашлялся и пошел в сторону от дороги, по которой погнали гурт, на перевал.

Садрый еще долго был виден шагающим по тропе, потом скрылся в лощине.

Сергей прислонился к ограде, глядя на дорогу. Солнце уже утратило свой беспощадный металлический блеск. Линия горизонта, дальних далей обозначилась теперь ясно и отчетливо. Сергей ждал Магсюма, которого утром отправил на коне в центральную усадьбу за почтой. Его все не было.

«Придется заночевать здесь, — подумал Сергей, — а завтра надо начать объезд совхоза». Объехать совхоз — это значило проделать верхом не одну сотню верст.

Наконец-то ожил легкий степной ветерок. Сергей взглянул на остывающее небо. В дымчатой синеве кружил ворон.

У Сергея уже не было досуга предаваться долгим раздумьям, как прежде. Но при каждой передышке, которая выпадала ему, он с обостренным чувством всматривался во все окружающее и в любой вещи, на которой задерживался его взгляд, хотел увидеть то таинственное, главное, что как бы ожидало своего первооткрывателя.

Ворон кружил медленно, не снижаясь. А потом камнем падал вниз и, будто ударившись о землю, взмывал ввысь и ложился на крылья, испуская звенящие клики, хмельной от простора и одиночества…

«Вот птица, — подумал Сергей, — о которой создалось самое превратное мнение… никогда не знавшая славы орла, чуждая ястребиному тщеславию… Но в отличие от этих хваленых птиц с таким завидным спокойствием встречающая и переносящая все превратности жизни… Может быть, в том и есть настоящая гордость».

Сергей радовался сейчас тому, что все, что он видит и слышит, не скользит мимо него, а проходит сквозь него, рождая в нем ощущение родной стихии, вне которой человеку трудно, почти невозможно раскрыться в полную меру сил.

И ему вспомнилось последнее письмо матери. Она болезненно тревожилась, боялась за каждый его шаг. Она еще писала, что соседи жалеют его; вот, дескать человек: окончил вуз, получил высшее образование — и поехал в глушь, в деревню, в степь, в полудикие места.

Сергей старался рассеять ее тревоги: здесь он доволен, счастлив как говорится. Почему? Да потому, что работать в Москве — семь часов ежедневно сидеть в каменной коробке, что-то писать, считать, чертить — нудная жизнь. Работать здесь — значит носиться верхом, организовывать людей, управлять жизнью совхоза. Это трудно. Но лучше трудно, чем нудно.

Он не обманывал ни себя, ни мать. А если он действительно жалел о чем-то, то лишь о том, что отсюда не может пройти на Лиственную аллею. На Тверской бульвар… В воспоминании о Тоне было что-то мучительное, горькое.

Сергей оттолкнулся от ограды… и тут, шагах в десяти от себя, увидел Ягду. Она стояла и веточкой обмахивала лицо. Сергей на миг оторопел от неожиданности.

— Ягда, — проговорил он, — кажется, ты из тех, которые приходят незаметно…

— А ты из тех, кто прячется, — улыбнулась она. — Как поживаешь?

— Очень хорошо. И мясо выращиваем, и масло выделываем, и кумыс пьем. Здорово, в общем… Вот еще один гурт отправил. Заметь: специально для Москвы. Пусть видят, чем мы тут занимаемся.

Ягда засмеялась:

— И пусть едят на здоровье.

Сняв кепчонку, Сергей провел пятерней по волосам.

— Притомилась?

— Маленько притомилась, — призналась Ягда. — А вообще в степи не чувствуется усталости.

— Истинная правда. Раньше я задыхался, а здесь — хоть бы что!.. Пойдем по ягоды?

— Когда-нибудь… Знаешь, я к тебе по делу.

— А я-то думал… Ладно, давай дело.

— Дом под больницу не строится.

— У меня тоже коровник не строится.

— Нет у меня рабочих.

— У меня тоже нет. Откуда их взять…

Ягда молча кивнула в знак согласия.

— Много у меня людей болеет, — будто про себя, сказала она после короткого молчания. — С детства не могу переносить смерть человека… Когда я не могу спасти больного, удержать его, я сама вместе с ним умираю. Никого не вижу, ничего не хочу…

Она стояла потерянная и притихшая. И горестно-нежное чувство колыхнулось в сердце у Сергея. Он тихонько положил руку ей на плечо.

— Сниму завтра с ферм по человеку, с подводами.

Ягда улыбнулась. Они вместе сели на припеке.

— А как стихи, пишутся? — спросила Ягда.

— Пишутся.

— Хорошие?

— Не знаю, но Гнедому моему нравятся, — отшутился Сергей. — Вчера даже прослезился.

— Может, и мне прочтешь?

— Я прочел бы самые лучшие стихи, Ягда. Тебе первой, — сказал Сергей. — Но самые лучшие еще не написаны.

Степь порыжела. Солнечные дали запорошились золотой пыльцой. Пруд засверкал зеркальной гладью. Потянуло запахами истомившихся без дождя трав.

В долине приглушенно и робко зазвучала песня. Потом метнулась ввысь. Развернулась вширь. Самого певца не было видно, и казалось, что поет сама степь… Песня проникала в душу, и утешала, и в чем-то убеждала, и будто что-то подсказывала.

Сергей, молча прослушав до конца спросил:

— О чем эта песня?

Ягда задумалась.

— Песня говорит, — сказала она затем, — что люди — одни как облака, другие как земля… Облака блещут на солнце, увлекают, но они быстро тают. А земля, которую мы часто не замечаем, каждый раз приносит нам обновление. И постоянна в доброте, в правде. Так говорит песня…

— Удивительно… — вслух размышлял Сергей — Я только теперь начинаю понимать, отчего башкирские песни протяжны и все на полутонах. Они рождаются в степи. А степь даже в солнечный день таит какую-то невыразимую светлую грусть. Она берет за сердце.

Ягда отозвалась:

— Когда-то было: отец забирает меня с собой на охоту. Вечером, на привале, запоет эту песню, потом схватит ружье и палит в небо дуплетом. И говорит мне: береги сердце, сердце береги, все беды наши от нетерпения сердца…

Над головой заливался невидимый жаворонок.

— Ягда, ты любишь кого?

— Угу, — кивнула она.

— Скучно, — сказал Сергей, — когда в сердце нет жильцов. Нет, не скучно, а, пожалуй, страшно. Мне сейчас любовь кажется такой далекой…

— А он любит другую…

Сергей проговорил:

— Выходит, у нас с тобой одна судьба…

И ему вспомнилось, как после того первого посещения им Тони в больнице с пылающей головой он брел домой. Сквозь ветви деревьев, согнувшихся от тяжести снега, просвечивало скудное солнышко. Сергей тогда вдруг вспомнил про Ягду. «Ведь она уезжает, — спохватился он. — Мало ли что она сказала: не надо провожать. Неизвестно, с каким чувством уезжает…» Недолго думая, он вскочил в трамвай и прямым ходом поехал на Казанский вокзал.

На пути стоял челябинский поезд. Только что объявили посадку. Спешили носильщики. Появились первые пассажиры. Сергей ожидал возле хвостового вагона…

Увидев Сергея, Ягда на миг остановилась. Расширенными глазами посмотрела на него и улыбнулась.

— Это Сережа, — сказала она двум провожавшим ее девушкам, взяла его за руку и не отпускала, пока не дошли до ее вагона. Она словно уезжала не навсегда, а просто за город на воскресенье.

Когда поезд тронулся, Ягда махала рукой и все кричала:

— До свидания!.. До свида-а-ния-а-а!..

Спустя несколько дней выпускникам мясомолочного института бросили призыв: «Даешь штурмовой! Учебу — досрочно!»

Страна штурмовала высоты пятилеток.

Стихи, написанные в те дни…

А скоро перед выпускниками животноводческого факультета развернули огромную карту. Сергей выбрал Башкирию и через три дня выехал в Уфу, в распоряжение треста «Башскотовод».

В тресте его принял худощавый мужчина во френче и галифе с орденом Красного Знамени на груди. Он ознакомился с документами Сергея и задал вопрос:

— Почему, например, вы стали скотоводом?

Сергей улыбнулся:

— С детства люблю молоко — наверное, потому.

Дядька рассмеялся — ответ ему явно понравился — и, взглянув еще раз на диплом с отличием, спросил:

— А нет желания работать в тресте… инструктором?

Сергей раздумывал и колебался. Но потом сообразил, что это, в сущности, та же канцелярская работа, которую он терпеть не мог.

Он подумал о совхозе, где была на практике Тоня и где теперь работала Ягда. И сказал: а не пошлют ли его в этот совхоз?

Мужчина поднял голову, пристально посмотрел Сергею в глаза. Что совхоз самый дальний, Сергею было известно. А вот то, что он трудный и бедный и никто не хотел туда ехать, этого Сергей не знал. Дядька тут же связался по телефону с каким-то Веревкиным, велел оформить приказ. Потом дал Сергею сто рублей: «На дорожные расходы». И сказал, уже прощаясь:

— Что нужно? Наука нужна. Но главное — человек нужен. Хорошо знающий свое дело… И вот еще что. Вы видели виноградную лозу?.. Лоза отдает плодам солнечный сок. Мало отдавать людям все. Надо отдавать лучшее в себе.

Слова эти Сергею запомнились.

Потом он ездил целый день по Уфе. На «открытом автобусе» — грузовой машине, в кузове которой сделаны скамеечки, — проехал по всем маршрутам (их было целых два), да еще по нескольку раз. Побывал в книжном магазине Башгиз, в его читальне, где люди могли читать все новые журналы и книжные новинки, и отметил про себя: «Не дурно бы кое-чему и Москве поучиться у Уфы». А вечером пошел на Белую — посмотреть на ледоход. Там, провожая день, написал:

А утром он уже покачивался в скрипящем вагоне, примостившись в углу у окна, жевал булку, которую успел купить перед отъездом, и жадно глядел на пролетающий мимо него мир — на голые тополя, свинцово блестящие лужицы, стаи перелетных птиц, на казавшиеся одинаковыми фигуры людей, конусообразные курганы и далекий синеющий лес. Все летело мимо него, уходило в иную даль…

«Душа человека не обогащается, — подумал Сергей, — а скудеет, когда вот так мимо него пролетают пейзажи, люди, звери. Это точно…»

С Ягдой он встретился, как приехал в совхоз. Ягда сама договорилась с хозяйкой, чтобы та присматривала за Сергеем. И однажды, растроганный ее заботой, он признался ей: «В тебе, Ягда, есть что-то такое, что глазами матери смотрит…»

— Сергей, у тебя что — другой рубахи нет? — спросила Ягда, точно угадывая его мысли.

— А что?

— Она же у тебя рваная. Вся спина…

— Да ну? Утром только надел. — Удивляясь, он рукой пошарил по спине. — Эх, хорошая была рубаха… — вздохнул он, поняв, что это разодрал ему в схватке Садрый.

Ягда открыла чемоданчик.

— У меня только розовые нитки. Как быть?

— Обожаю розовое, — сказал Сергей. — Валяй розовыми.

Она начала зашивать прореху. Сергей, пытаясь взглянуть себе за спину, проговорил:

— Вот что значит женщины.

— Хотя ты их теперь избегаешь… — сказала она.

Сергею было хорошо с Ягдой, она настраивала его на радостный, спокойный лад. И он сказал:

— Таких, как ты, поискать надо.

— Могу поспорить, ты так не думаешь.

Сергей коротко ответил:

— Проиграешь.

Издали послышалась дробь конских копыт. Сергей поднял голову — по дороге стремглав летел всадник. Сергей сразу узнал своего Магсюма.

— Погляди-ка, Ягодка, — сказал Сергей, — на Гнедого: не скачет, а парит… — И авторитетно прибавил: — Потому что к скачке относится серьезно. Бесхитростен.

— О, ты уже знаешь толк в конях… — сказала Ягда и вдруг засмеялась.

Сергей понял, что она вспомнила день, когда он первый раз сел на коня.

А было так. В первые дни, как приехал в совхоз, ездил Сергей в тарантасе. Но вот предстояло ехать на пятую ферму. Оказалось, что добраться до нее можно только верхом. Сергей с Ягдой пришли на конный двор. У двора кучкой стояли рабочие.

— Оседлайте мне лошадь, — сказал Сергей небрежно, как будто всю жизнь только и давал такие распоряжения.

Пошли седлать. У Сергея сердце екнуло… Горожанин, он не знал лошади, а верхом на нее не садился ни разу. Трудное или легкое это дело? Сначала ему казалось, что легко — что ж такого, сел и поехал, — но он вспомнил, что существуют для чего-то школы верховой езды, что есть какие-то правила и законы, и Сергею стало не по себе.

— Готово, — сказал конюх, хлопая Серого по крупу.

«Сумею ли я хоть влезть на седло?» — подумал Сергей, но, против ожидания, это ему удалось легко.

Жеребец спокойно вышел из ворот. Но тут кому-то из конюхов вздумалось огреть Серого жичиной. Жеребец бросился вперед, Сергей, выпустив повод, успел ухватиться за луку и, как мяч, запрыгать в седле. Серый порядком помотал, потряс его по улице, потом, недолго думая, повернул к ближайшей избе, остановился перед окном и ткнулся носом в стекло. Изнутри чьи-те лица прильнули к окну. Покраснев, Сергей взял повод, уравнял его в руках, повернул жеребца и поехал тихо-тихо.

Проехав версты две, он попробовал перейти на рысь. Но всякий раз начинал при этом так подскакивать, что принужден был обеими руками хвататься за луку и крепко держаться за нее, чтобы не вылететь из седла. Прыжки причиняли мучительную боль. «Неужели все всадники так же прыгают в седле? А если нет, что они делают, чтобы не прыгать?» — думал он, да так и не разгадал этого секрета.

Вернулся он в деревню совершенно разбитым.

— В следующий раз я охотнее понесу лошадь на себе, чем сяду на нее, — сказал он Ягде, сильно рассмешив ее.

…В летний лагерь карьером влетел Магсюм. Ягда кончила зашивать прореху на рубашке.

— Спасибо Ягда. — Сергей обернулся к Магсюму: — Ты что, ошалел?

Магсюм слез с коня.

— Здравствуйте, Ягда-апа!

— Здравствуй, дружок.

— Уф-ф… — выдохнул Магсюм, опьяненный скачкой и ветром. — От конь! — и откинулся спиной на траву.

— Ну ладно, чего привез-то!

Из кирзовой сумки, перекинутой через плечо, Магсюм, вывалил перед Сергеем кипу газет:

— Вот тебе «Комсомолка»… «Литературная»… «Животновод»… «Правда». — Снова откинулся на спину. — Читай, буду слушать.

Сергей с Ягдой засмеялись.

— Любит газету. Хлебом не корми — дай послушать, — сказал Сергей.

— Без газеты бяда-а, — рассудил Магсюм, уставившись в небо. — На одном месте вертишься без газеты.

Магсюма Сергей считал своей находкой. Ухаживать за конями он тогда его не отпустил: оформил курьером и оставил при себе. С тех пор Магсюм стал правой рукой Сергея. Утром они вставали вместе. Если Сергей утрясал дела в дирекции, Магсюм седлал коней, поил их, приводил к воротам дирекции и ждал «хозяина».

Когда Сергей работал дома, Магсюм тоже сидел рядом.

Сергей поднимался, разгибал спину и замечал Магсюма, приближавшегося глазом к микроскопу или уткнувшегося в учебник анатомии животных: он словно хотел вникнуть в дело Сергея, в мир, для него еще недоступный.

— Да, дружок, — говорил ему Сергей, — коль связался со скотом, его надо знать. И жизнь его, и путь его развития — от белка до телка. — И давал Магсюму журналы со своими пометками: — Надо отвезти на вторую и третью фермы.

Магсюм седлал коня и скакал. Разносил журналы и записки Сергея гуртоправам, говоря им:

— Знать надо. От белка, до телка надо знать.

Когда Сергею приходилось оставаться подолгу в степи, Магсюм помогал ему забывать о себе, не чувствовать в степи одиночества. Он нес Сергею свои первые радости, и первые догадки, и первые синяки. И Сергей волновался вместе с ним и при любом случае поддерживал его хорошие порывы, оберегал его достоинство.

Весной закладывали фундамент нового коровника и дома для скотников. Как-то к стройке на телеге подъехал Магсюм и, подняв печную заслонку, радостно заорал.

— Эй, что я привез!.. Со старой фермы содрал!

— Дурень ты этакий! — раздраженно бросил кто-то из плотников. — Еще стен нет, а он о трубе печется… — И подняли Магсюма на смех.

Сергей взглянул на Магсюма, стоящего с жалкой улыбкой, и так, чтобы услышали все, крикнул:

— Молодец, Магсюм!

Рабочие обернулись. Сергей взял у него заслонку.

— Ты умеешь, Магсюм, мечтать. И раньше нас видишь конец дела.

И Магсюм снова радостно улыбался, извлекая из телеги всякие вьюшки и задвижки.

Но и Магсюм не хотел оставаться в долгу перед Сергеем. Он по одному взгляду Сергея угадывал его настроение, всегда показывал, что он способен не уставать, знал, кому что говорить при Сергее и о чем умалчивать.

— А больше… ничего? — спросил Сергей, когда Магсюм вывалил газеты. Он ждал письма от Тони.

— Больше ничего, — ответил Магсюм, быстро поднялся на ноги и увел коня в тень.

Сергей и Ягда уткнулись в газеты.

Из газет Сергей раньше всего брал в руки «Комсомольскую правду». Минута, другая, и с ее страниц начинала вставать жизнь большой страны с ее удалью и размахом, радостью и слезами, запахами степей и гулом строек. И все это теперь было видимо, слышимо, осязаемо…

Около Сергея и Ягды, подъехав неслышно, остановился верховой. На белогривой золотистой лошади сидел Камал, красивый, статного сложения и знающий себе цену парень.

— Ты меня вызывал? — спросил он.

Сергей перевернул газету.

— Сначала поздороваться бы надо.

— Здравствуй… те.

— Амбары ни к черту не годятся, — сказал Сергеи, снимая очки. — Свой дом, товарищ завхоз, тесом кроешь, а совхозное хочешь — небом? До уборки не справишься — в твой дом фураж ссыпать буду.

Камал сидел, тихо перебирая гриву лошади.

— Договоримся так: к воскресенью чтоб крыши были отремонтированы. Так и записываю… Все.

— Учтем.

Сергей подумал, что ночевать в лагере не придется: перед объездом совхоза хоть ненадолго нужно заглянуть домой. Он поднялся и пошел в хибару.

Вдруг он услышал разговор за времянкой.

— …сваху собираешься прислать?

Сергей узнал голос Ягды.

— Да вот… думал, дом поставлю, уж потом…

Это Камал.

— А что со мной не посоветуешься? Я ведь свах не признаю.

— Мы же с тобой с девяти лет обручены. Помнишь, как друг другу уши укусили? Мать так и говорит: моя сноха.

Потом после некоторого молчания снова Ягда:

— Но у меня есть три условия.

— Хоть сто.

— Первое: быть человеком.

— Пойдет.

— Второе: быть поэтом. Хорошие стихи писать.

— Не приходилось… Ладно, попробую.

— Третье: достроишь дом — сдашь под больницу.

— Ты что… спятила?

— Значит, быть человеком и поэтом легче, чем дом отдать? Пока.

Шаги замерли в стороне. Медленный топот лошади тоже затих вдали.

Когда Сергей вышел из хибары, Ягда сидела внизу у родника, опустив глаза. Он направился было к ней, но внезапно перед ним вырос Магсюм и сунул ему письмо:

— Получай. Из-за него скакал.

Сергей раскрыл конверт и застыл у порога.

Месяц тому назад он получил от Тони письмо. Оно было короткое, недосказанное. Но между строк он уловил, что живется ей нелегко. Она наверстывала упущенное, чтобы окончить курс вместе с группой. Сергей тогда, получив зарплату, половину отослал ей.

Это было второе письмо. Вскрыв конверт, он увидел фотографию.

«Зачем… почему она прислала ее?» — думал он вглядываясь в знакомое и родное лицо, в котором было что-то недоступное и обещающее в одно и то же время.

Из всего написанного ею он понял только одно: в конце июля она сдает последние экзамены и после этого могла бы приехать к нему, в совхоз.

Сергей стоял, чувствуя, как в нем все приходит в движение, в душе его будто поднимался ветер.

Он посмотрел на запад, туда, где, по его определению, должна была быть Москва.

На горизонте разрастались опаловые по краям, беломраморные тучи. Они шли в зенит, раскрывая глуби неба.

Сергей глядел на них, и ему казалось, что еще немного, еще неделя-две — и перевернется вся его жизнь.

IV

Потом ему в голову стали приходить вопросы. В письме Тони трудно было увидеть что-либо определенное. Какие чувства стоят за ее письмом? Что в ней изменилось? Может, вправду она теперь больше нуждается в нем?..

Но спустя три недели, когда, получив телеграмму, он выехал на станцию встречать ее, им овладело одно-единственное чувство — возрастающее возбуждение от предстоящей встречи.

А сойдя перед вокзалом с двуколки, с букетом полевых цветов в руке, Сергей выбежал на перрон и вскоре увидел Тоню, выходящую из вагона, и он поразился — перед ним стояла совсем не та Тоня, которую он знал, а какая-то новая: каштановые волосы гладко причесаны и связаны в тугой узел на затылке; плавные и мягкие движения; на матово-белом лице одни глаза, большие и серые, — и вот они улыбнулись, точь-в-точь, как это ему грезилось. И светлели, будто дивясь чему-то и решаясь на что-то…

Второй день Тоня жила в совхозе. Они сидели вдвоем в комнате. Тоня вручную шила наволочку, а Сергей придерживал край ткани.

С голубого вечернего неба новый месяц глядел в окно комнаты, ставшей уютной, веселой, с желтыми занавесками на окнах, шумом примуса за дверью.

Сергей пытался осмыслить происшедшее: исполнилось то, о чем он даже перестал мечтать.

Для него Тоня была той единственной, с которой он никогда не будет тосковать по иной, как, слушая одну, проникновенную, единственную в своем роде музыку, не думаешь о другой, да и не можешь, потому что она охватывает тебя всего. Хмельной от счастья, Сергей ловил теперь каждый ее взгляд, ее смех, ее слова и ее молчание.

Тоня на миг подняла глаза, мягко улыбнулась и спросила, продолжая шить:

— О чем думаешь?

Он точно очнулся:

— Я?..

Не умеющий притворяться — а сейчас даже маленькое притворство показалось бы ему кощунством, — он сказал:

— Да не пойму: наяву это или во сне?

Она просветлела тихой нежностью и промолвила:

— Ты такой же, каким был. Господи, ты такой же… С тобой мне не страшно и ничто меня не тревожит. Просто это, наверно, потому, что ты не тщеславный.

— Я все думаю, как ты сможешь жить в этой деревне…

— А ты меня не разлюбишь?

От этих ее слов Сергея обдало острой радостью.

— Надеюсь… нет.

— Ты меня уже пугаешь… — сказала она.

Он откинул голову и тихо, словно самому себе, начал:

Она внимательно слушала. Потом задумчиво-грустно сказала:

— Хорошие стихи… В одной минуте — год жизни…

В радости и удивлении Сергей встал. «В одной минуте — год жизни…» Это и есть чудо поэзии. Как чудо снежного кома на ладони, что в мгновение воскрешает нам детство… Взволнованно, но очень сдержанно он сказал:

— Знаешь, я здесь… перестал было писать стихи.

— Почему?

— Здесь, только здесь, я понял, что художнику или тому, кто готовится им стать, необходимо — прежде всего — научить себя относиться и к людям, и к животным, и к деревьям с таким пониманием… вернее, чувствовать, что живешь с ними одной жизнью. Иначе ничего не увидишь, ничего не поймешь… Словом, сейчас главное — к старым, извечным явлениям выработать совершенно новое отношение.

— А к каким старым явлениям?

— Вот недавно… один гуртоправ хотел меня задушить… Что я почувствовал? Боль в груди, в висках… Я боролся и вдруг начал терять сознание. Наступило мгновение, когда решается: жизнь или смерть. Помедлишь — все. И в это мгновение, желая только одного — жить! — с ужасом, судорожно — не знаю, как только удалось мне — вытащил пистолет и из последних сил ударил. Как пришел в себя после этого, не помню. Но когда открыл глаза, хлынула радость… Зла к этому человеку не было… И пришли совсем иные слова — мы заговорили. Пришло — и немедленно — новое решение. Со стороны я видел голый факт. Но видеть — еще не значит увидеть.

Это было не отвлеченное рассуждение. Он говорил о собственном опыте, о пережитом, продуманном. Только выстраданное самим ведет к зрелости.

Тоня мгновение смотрела ему в лицо, потом снова взялась за наволочку.

— Если бы не эта твоя убежденность, не эта вера, я бы, может, сюда не приехала…

Сергей удивленно спросил:

— Только из-за этого?.. — Но подумал и улыбнулся: — Что ж, пожалуй, и это немало.

Она протянула к нему руки с таким трепетом, словно ей предстояло все по-новому пережить.

Каждый вечер, взявшись за руки, они уходили в степь, собирали цветы. А потом подымались на курган за деревней. На тот самый курган, где весной цветут первые подснежники. С этого кургана было видно далеко-далеко…

Стояли ясные, погожие дни конца августа. На солнце ярко, успокаивающе блестела желтая стерня. Весело летали ласточки. Свежо краснела рябина. Лето еще держалось за сочную зелень, еще грело задумчивые курганы.

И только в беззвучной голубизне неба, в сиянии степных закатов, в прозрачности воздуха и далей и в том, как высоко летали голуби, чувствовалось что-то предосеннее, едва уловимое, как далекий дымок в вечернем воздухе.

Тоня любовалась всем, что ее окружало, была подчас даже ласковой с Сергеем. Иногда ему казалось, что она наслаждается своей властью над ним. Но на душе у него было легко.

В степи она собирала цветы — белые ромашки, малиновый клевер, какие-то еще оранжево-алые, маленькие синие и бархатисто-лиловые — и нежно и задумчиво глядела то на один, то на другой цветок, будто ища и припоминая что-то нужное.

И тогда он спросил ее: «Тоня, второй раз, наверно, все заново начинаешь?» Она ответила: «Нет, продолжаешь… Опираешься на то хорошее, что в тебе осталось».

Москву она не вспоминала, во всяком случае при Сергее, и он тоже не вспоминал.

Тоня для него теперь присутствовала во всем: и поздние степные цветы, и теплый ветер, и уходящее солнце, и даже шум примуса — все теперь говорило о ней.

Иногда Сергей немного удивлялся, как она, такая красивая, милая, а главное — истинная горожанка, решилась жить в этой деревенской глуши, где ни театра, ни электричества, ни даже радио… Но мысль эта была легкая, не тревожная.

Приезду Тони радовались в совхозе многие. И лишь один человек, как замечал Сергей, не радовался: Магсюм. Как всегда, он утром приходил к Сергею и спрашивал: не подать ли коней? Сергей отвечал: нет, никуда не едем. Магсюм мял в руках кепчонку и косился на Тоню, что всегда очень смешило ее.

Сергей был счастлив как никогда. И ему подчас казалось, что больше ничего не надо, только бы жить вот так, вдвоем, под этим чистым небом, под этим солнцем, что сияет над ними.

шептал он про себя есенинские строки, поражаясь тому, какое смирение приходит к человеку с любовью.

Да, бывают такие полные дни. И они образуют свою особую жизнь.

Пройдет время, многое изменится, но ты будешь вновь и вновь возвращаться к этим неповторимым дням.

Последняя августовская ночь… Она прошла как один миг.

И теплое, залитое солнцем лето как-то вдруг сменилось холодной и трезвой осенью.

V

Осень уже была во всем: и в унылой тишине степи, и в облаках, забивших небо наглухо, и в далях, затянутых водянистым туманом, и в черноте дорог, и в полосках ряби стального цвета на реке. Осень и в озабоченных лицах людей.

В поле домолачивали горох с ячменем, давшими чудесный урожай. Люди ему не могли нарадоваться — он обещал хорошую зимовку, здоровье скота, добрый приплод — и трудились не отходя от молотилки ни днем, ни ночью…

Приступая к молотьбе вместе со всеми, Сергей еще не представлял, каких сил и навыка требует эта работа. Встав подавальщиком, он вкладывал все силы, чувствуя, как в нем нарастает одуряющее напряжение. Молотьба будто выворачивала ему плечи. К полудню у него в глазах начинало двоиться, его стало шатать. «Нет, не выдержу», — думал он, смахивая пот с лица. Но воля упрямилась.

Вечером, как только машина смолкла, он, не глядя ни на кого, со вздохом и улыбкой упал на солому и распластался. Но никто из рабочих не стал потешаться над ним. И Сергей усмотрел в этом вежливость земледельца, знающего, что такое труд и что такое усталость.

Только на третий день словно заработали в нем какие-то до этого бездействовавшие мышцы и открылось новое дыхание…

Теперь он всматривался в рабочих — в их напряженные плечи, сосредоточенно расширенные глаза, видел их руки, которым ничего не дается даром, — и к нему подступали чувства нежности и братского единения с ними.

— Давай!.. Быстрее! — надрывался Лукман, поглядывая на небо.

Небо мутилось дождем.

И вот рев молотилки перешел в сухой рокот, машина начала стучать впустую, требуя снопов, и, не получая их, утихла.

Все облегченно перевели дух.

— Ну, теперь и покурить впору, — отряхнулся Муртаза от соломы и пыли. — Сергей Иваныч, выстрели-ка из своей «Пушки».

— С такими кормами нынче, я вам скажу, ни одна корова не посмотрит на нас с упреком, — улыбался Лукман, закуривая папиросу. — Корма есть — голова не болит.

— Да, поработали, — согласился Сергей, протирая очки и ощущая тяжесть усталого тела. — Получим наряды — и по домам. С утра на всех подводах надо зерно свезти в амбар. — Он кивнул Камалу: — С тебя буду спрашивать. — И обернулся к Садрыю: — Пригонишь гурт бычков с перевала. Послезавтра поведешь в Орск.

— Ладно.

— Надо бы, Сергей, и тебе поехать на комбинат, — посоветовал Лукман. — Обсчитывают там. Прошлый раз тоже: бык — высший сорт, а приемщик пишет — средний. Ну, я, конечно, в кулаки. Добился. Да ведь раз на раз не приходится.

Сдержанно засмеялись.

— А что ты скажешь? — обратился Сергей к Садрыю.

— Было б лучше.

— Хорошо. Тогда в путь. Я догоню. Ты тоже пригонишь свой гурт, — сказал он Лукману. — Поставим на откормку.

— Пора.

— Дмитрий Алексеевич, — обратился Сергей к ветфельдшеру Полухину, — когда начнем браковку скота?

— Завтра начнем, Сергей.

— Добро. Как будто все.

Из-за поворота показалась запряженная парой тачанка. Все повернули к ней головы.

Это подъехали Багаев — заведующий райземотделом, и Степан Петрович Карпов — директор совхоза.

— Ну что, отмолотились? — спросил Карпов, оглядывая гумно.

— Осталось вывезти, — ответил Сергей.

— Горох с ячменем также пойдет государству, — сообщил Карпов, кашлянув в кулак.

Сергей даже не сразу понял: «Как?»

— Сверх плана. Такое решение.

— Если это за счет скота, на такое «сверх плана» плюнуть, — отрубил Муртаза.

— Плюнешь… — ответил Карпов буднично. — Только в другом месте.

— Перед вами не преступник, Степан Петрович, рабочий, — заметил Сергей.

— Ладно, Сергей, — махнул рукой Карпов, — кончай дискуссию. За уклонение от хлебосдачи знаешь что бывает?

В первые месяцы работы в совхозе Сергей испытывал к Карпову смешанное чувство. С лицом внушительным и по-своему приятным, Карпов, бывший военный, своей активностью производил впечатление на районное начальство. На работников совхоза смотрел как бы со стороны, не всегда скрывая свое превосходство над ними, оценивал человека одной фразой: «Тянет в нашу сторону»; в сложных ситуациях любил говорить: «Государство не тетка, шутить не любит»; на заседаниях наливался темной строгостью, при нем голоса не повышали. То ли простодушно, то ли продуманно шел за готовыми решениями, принадлежащими тем, чье мнение «повыше нашего». Там, наверху, все прикинули, учли, и твоя трудность — спутник общей трудности новой жизни. Это сбивало с толку. Но теперь Сергей знал, что трудности имеют и другую подоплеку, идут и от других причин.

Две недели назад Сергей с Садрыем пригнали в центральную усадьбу гурт быков с далекого горного пастбища. Это был тот самый гурт, который летом, по приказу Карпова, должен был идти на бойню.

Пустив стадо пастись возле речки, Сергей и Садрый сели на склоне холма, чтобы немного передохнуть после длинного перегона. Догорал светлый, не по-осеннему теплый день. Садрый из горного тростника мастерил курай, Сергей наблюдал за муравьями.

— Муравьи — сплоченный народ, — сказал Садрый.

— Этим они и сильны, — отозвался Сергей.

— Вот воробьи тоже друг за друга стоят. Однажды я видел, как воробьи — целая стая — убили коршуна.

— Да?.. А сколько до этого коршун убил воробьев?..

Садрый удивленно вскинул на него взгляд:

— Да, так было… Тоже видел?

— Они сплотились только после того, как случилась беда…

Садрый, цокнув языком, покачал головой:

— Точно.

И тут к ним на склон поднялся Карпов, здороваясь издали:

— Здорово, мужики.

— Здравствуйте, Степан Петрович, — поднялся Сергей на ноги.

Шел Карпов не спеша, раскованно неся свое тело. От обычной резковатой манеры держаться не было и следа. Косоворотка расстегнута, лицо раскраснелось, он был слегка навеселе.

— Да, буренки отмахали… не буренки — зубры! — сказал он с удовольствием, взглядывая на Садрыя. — Не иначе как ты какие-то секреты знаешь, а?

— С секретом работаем, — пробормотал Садрый.

— Быков не взвешивали?

— Выборочно, — ответил Сергей. — В среднем за три месяца — почти по центнеру привеса. Триста быков — минимум двести пятьдесят центнеров.

— Значит, правильное было решение — сдавать осенью, — сказал Карпов.

Сергей промолчал.

— Ну так, значит, секреты раскрыть не хочешь? — высился Карпов над Садрыем.

— Чего раскрывать… Хорошей травой корми, горной водой пои, купай почаще… как с ребятишками обходись. — И с криком: — Сарыбаш! Куда?! Вернись! — Садрый побежал вниз.

Карпов опустился на землю. Сергей подсел рядом.

— Как съездили? Что нового в Уфе?

— Уфа шуми-ит, — добродушно щурясь, вздохнул Карпов. — По асфальту ходят, в ресторанах сидят. Живут люди. Что, жена, приехала? Иль не жена?

— Жена.

— Насовсем?

— Коль зимой не заскучает, насовсем.

— А ты не давай заскучать… — улыбнулся Карпов. — Да, зима тут длинная… — И, как бы вспомнив, сказал: — Вот что… надо из гурта оставить пять быков.

— Для хозяйственных нужд?

— Двух надо в трест. Да районному руководству придется одного дать, там тоже есть хотят. Да и сами… Быка не обещаю, но половину смогу. Зимой с мясом — веселее…

Они помолчали.

— Чего молчишь? — произнес Карпов наконец.

— А что говорить, раз надо, — сказал Сергей смиренно.

Карпов сразу оживился.

— Ты за этот гурт обиды не таи, — сказал он с явным облегчением. — Поладим. — И приподнялся. — Гурт когда намерен отправлять?

— Через пару дней. Вот только что пригнали. Пусть пастухи малость отдохнут.

— Добре.

Сергей долго глядел Карпову вслед, пока фигурка его не слилась с цветом жухлой травы. Все стало вдруг в мире сложней и ответственнее. «Может, это и будет тот последний раз, когда я был ему нужен…» — подумал он.

А когда подошел Садрый, сказал ему:

— Собирайся. Гурт погоните завтра с рассветом. Документы сейчас оформлю.

— Карпов?

— Нет, я.

Садрый пристально взглянул на него.

— Понял… Сколько быков он велел оставить?

— Пять.

Садрый подумал немного.

— А ты сам с нами поехать не сможешь?

— Сколько дней в пути?

— Шесть.

— Хорошо, послезавтра я вас догоню. Гурт, Садрый, для рабочих Магнитки. Ни одного килограмма на сторону. Это твоя победа.

— С чем имеем дело? — вдруг спросил Садрый философски спокойно.

— Мы имеем дело вот с чем… Вот, например, человек в гневе вместо того, чтобы бить собеседника, возмущается… или стучит кулаком по столу. Тем самым он разряжает свой гнев. Понимаешь?

— Это…

— Это перенос действия… А мы этот конфликт разрешим высоким способом.

Садрый рассмеялся.

— А можно я там — перед рабочими — речь скажу?

— А что скажешь?

— Я скажу: я — Садрый Габбасов. Он — Сергей Чекмарев. Мясо — вам. Даешь пятилетку!

— Пойдет.

С рассветом Садрый вместе с двумя парнями погнали гурт быков в Магнитогорск.

После того случая Сергей не мог представить, что они с Карповым сядут друг против друга и будут искренне обсуждать дела совхоза. И когда теперь услышал от него: «За уклонение от хлебосдачи знаешь что бывает?» — он ему бросил:

— Я не пекусь, чтобы для меня зима веселее была. — Потом сказал спокойно: — В Башкирии за последние четыре года поголовье скота сократилось наполовину…

Его прервал Багаев:

— А вам не известно, отчего сократилось?

— Да, отчасти прирезали… Но в прошлом году только в этом совхозе пало две тысячи голов. Это отчего?

— Ящур и голод скосили, — поддержал Полухин Сергея. — У коров языки опухли, сено не берут, вот и дохли.

Сергей объяснил, что совхоз скотоводческий, что в совхозе почти девять тысяч голов крупного рогатого скота и что этот горох с ячменем они посеяли на корм скоту, под фураж.

— Это не фураж — хлеб! — резко перебил Багаев. — По-твоему, скот кормить хлебом, а народ — соломой?

— А вытянуть все из хозяйства — кому на пользу? — спросил Полухин.

— «Вытянуть?» — Лицо у Багаева словно отвердело. — А зимой концентраты от кого получаете? Не от государства?..

Сергей прикинул: совхоз в ста тридцати верстах от станции. Начни сейчас вывозить — вся тягловая сила будет отвлечена. А дел невпроворот: солома не убрана, крыши не отремонтированы, надо картошку выкопать, корма подвезти, а впереди зима. И он предложил:

— Давайте зерно ссыплем в амбар, под пломбу. Зимой, нужно будет, вывезем.

— А вот это, милый, не твоего ума дело, — ответил Багаев.

— Надо решать всем вместе, — сказал Лукман. — По совести, без озорства.

— Кровь из носа шла, когда план выполнили. Надрывались, чтоб скотину кормами обеспечить! — сказал Садрый. — А теперь отнять последнее?

— В совхозе есть коммунисты, — напомнил Полухин, — давайте посоветуемся.

— Стране нужен хлеб, товарищ Полухин, — припер его Багаев.

— Стране совхоз тоже нужен, — возразил Полухин.

— Думаете, мы это не понимаем?

Сергей взглянул на Багаева, на его гладкое энергичное лицо.

— Вы понимаете… Но я, как главный зоотехник, не согласен с таким решением.

— Он у нас, товарищ Багаев, всегда много на себя берет, — вставил Камал.

Багаев обернулся к Карпову:

— Разговаривать с ним не стоит. Открыто саботирует. За такое дело отдают под суд. Под суд! — и направился к тачанке.

— Всех не засудишь! — выкрикнул Садрый Багаеву вслед.

Багаев смерил Садрыя долгим взглядом и сел в тачанку. Карпов поднялся следом и тронул лошадей.

Мельчайшей пылью моросил дождь. Все стояли, понурив головы, молча переминаясь с ноги на ногу.

— Надо сопротивляться, — нарушил Муртаза молчание.

— Ты это брось. Знаешь… — предупредил Камал.

— Заткнись, кулацкий выродок! — осадил его грозно Садрый.

Подгоняемые дождем, все отправились домой.

Глядя на облака с чернеющими разрывами, Сергей всем существом переживал случившееся. Нет, он не хотел противоречить интересам государства. Но, и не желая того, он был против сдачи этого зерна. Это диктовалось тайнами производства, по которым семена в зерновом, корма в скотоводческом хозяйствах принимаются за абсолютные данные, как климат и почва. И в то же время в Сергее поднимались сомнения. «А может, так нужно?.. Ведь не о своей личной выгоде печется Багаев… Не в этом дело, — вскоре сказал он себе мысленно. — Дело в нежелании считаться с людьми… жить вместе с ними — в их усилиях, радостях и печалях — вот что нетерпимо», — думал он, поглядывая на рабочих, устало поднимающихся вместе с ним на пригорок.

Дома у него в это время сидели, не зажигая лампы, Тоня и Ягда. Тоня говорила:

— Когда вы уехали — ты, а потом Сергей, — я еще не чувствовала пустоты. Все заполнил сын. Я жила как во сне… Будущее, к которому я так стремилась, о котором так жадно мечтала, уходило все дальше и дальше. К прошлому, казалось, пути не было… И вдруг я увидела себя — одну, такую маленькую… и Сергея. Я всегда знала, что нужна ему. А это ведь тоже что-то значит… — Она вздохнула: — И вот… сына оставила у матери, а сама — сюда.

— Что ж, все правильно, — сказала Ягда.

— Если б не прошлое…

— По прошлому можно тосковать, но возвращаться к нему мы не можем, — заметила Ягда.

— Почему не можем?.. — Тоня вдруг остановила себя, затем сообщила: — Я получила письмо от Глеба. Он просит у меня прощения… Хочет, чтобы я вернулась…

Ягда с удивлением взглянула в ее лицо — такое непроницаемое в эту минуту.

— И что же теперь?..

Тоня молчала.

— Сергей так счастлив с тобой…

— Возможно.

— «Возможно»! Ты это знаешь лучше меня.

— Что из того, что знаю, — сказала Тоня. — Глеб — отец моего ребенка, а я — мать. — Она покачала головой. — Нет, не это главное… Для меня он — первые встречи, первые радости. Не могу я его забыть, вот и все.

— Ты же сама захотела приехать к Сергею — не он притащил тебя.

Тоня не ответила.

«Откуда мне знать, по каким законам живет сердце человека, — подумала Ягда. — Я знаю пока только одно: если я не могу спасти больного, я сама вместе с ним умираю. А когда мне удается помочь ему и он оживает, я сама вместе с ним воскресаю… Разве можно просить у людей отзывчивости, доброты?.. Но требовать честности от них можно», — подумала она. А вслух сказала:

— Тоня, вырви из сердца прошлое.

— Но как заставить себя жить сегодня? Как? — с упорством отчаяния спросила Тоня.

Ягде стало не по себе — такое потерянное у Тони было выражение.

— Не знаю как… — сказала Ягда, — но бросить Сергея сейчас — значит предать его.

— Предать?

— Играть на чувствах человека, запутать его и уехать — разве не предать?.. — вдруг вскипела под удивленным Тониным взглядом Ягда. — Там потерпела неудачу, приехала сюда, увидела, что ты любима… Он, чем может, лечит твою рану. А ты приняла это как должное.

— Да что ты понимаешь? — сказала Тоня.

Ягда встала и сорвала с вешалки свое пальто.

— Я вижу… — сказала она, задерживаясь у порога, — тебе действительно лучше уехать. Только не тяни с этим. — И она вышла из комнаты.

Деревню обняло ночное небо.

Подойдя к калитке, Сергей на миг остановился. В последние дни, возвращаясь домой, он думал: вот войдет, и все будет как прежде. Прежде, когда он верил ее глазам.

Плащ он повесил в передней, а когда открыл дверь, Тоня сидела на кровати. Он поставил у порога новые сапоги.

— Тебе купил. Должны подойти… Дожди начинаются.

Она кивнула на стол:

— Там тебе повестку принесли, — и пошла разжигать примус.

В повестке говорилось, что Чекмареву С. И. необходимо явиться в райвоенкомат на медицинскую комиссию для определения в войсковую часть.

Тоня вернулась и, скрестив руки, прислонилась к печке. Сергей торопливо отложил бумагу:

— Все это пустяки… Сегодня… последнее зерно отняли. Что теперь будет… А скота по Башкирии все меньше и меньше.

— Скажи, пожалуйста, — спросила она, — почему ты для работы выбрал Башкирию? О чем ты здесь писать собираешься?

Сергей поднял голову. Его удивил неожиданный вопрос.

— Писать?.. А зачем писать? — Он вздохнул. — Надо жить, жить…

— Жизнь в каждом из нас, — ответила она. — И каждый хочет, чтобы ему было как можно лучше.

— Может, и так… — сказал он и подумал: «Жизнь для себя сушит мозг».

— Ты спрашиваешь, почему я выбрал Башкирию?.. — вспомнил он ее вопрос. — По-моему, Толстой сказал: земля башкир похожа на землю Геродота — она пустынна, не обжита… Теперь она пробуждается, как от резкого толчка… Меня интересовали эти переходы из одного состояния в другое, оттенки смежных состояний, чувств. Поэтому выбор Башкирии можно считать не случайным.

— Только что-то не видно этого резкого перехода, — отрезала Тоня холодно.

— Ну, это видно тогда, когда что-то делаешь сам, — сказал Сергей, поднял голову и на резко обозначившемся лице Тони увидел такую безысходную тоску, что опять встревожился: «Что произошло?.. Что у нее на душе?» Но она ничего не высказывала. И он не расспрашивал. Он стыдился этого.

«Неужели наше сближение было только случайностью? — думал он. — А как же тогда ее слова: «А ты меня не разлюбишь»?»

— Тоня, напиши письмо матери, — сказал он, — пусть приезжает. И маленького привезет.

Она молчала.

— То, что было хорошего, светлого между нами, — сказал он наконец, — то, что я считал своим счастьем, не забудется. Но давай, Тоня, откровенно… Я выдержу.

— Я съезжу домой, — тихо прошептала она.

— За сыном?

Она вытирала слезы.

— Скажи мне: почему ты плачешь? Ну почему ты плачешь?..

Она плакала весь вечер. Это сбило его окончательно с толку. Он не мог ни подойти к ней, ни успокоить ее.

Потом она уснула. А он долго не мог заснуть.

Ночь стала пустой и огромной. Мысли у него ворочались, как в тине. Он спрашивал себя: к чему он может прийти, если у него не хватит сил бороться со своим чувством. Но ответа не находил.

А в душу стучались слова; стучались и вязались в строки.

Ему захотелось поговорить с Ягдой. И она словно встала рядом с ним. «Что происходит? Что?..» — спрашивал он. «Не знаю», — отвечала она. «Что-то встало между нами… Не любит она меня, вот что», — сказал он. «Она создана для любви. Но все, что могла, она уже отдала… Либо стань сильнее ее, либо…» — «Никому так не хотел счастья, как ей… И никогда не чувствовал себя так мучительно не на месте, как сейчас». — «А может, ты любишь свою мечту? И боишься расстаться с ней?»

И тут в нем что-то дрогнуло, и он открыл глаза. Оттого ли, что ветер пронесся над крышей или сердце его было чутким и не уставшим, но только внутри вдруг что-то дрогнуло. «Чего я хочу? — спросил он себя. — Ощутить достоверность ее чувств, ее любви ко мне? И, лишь ощутив, поверить в их истинность? Но это же характер скептика… Если я ограничиваю себя чувством и хочу только любить, умею ли я любить?.. А что она тоскует, плачет… А может, это потому, что в ней умирает прошлое, и она с чем-то в себе прощается? И не должен ли я понять ее, любить ее, а не только свои чувства к ней?..» И вскоре он поймал себя на том, что в душевной боли расслабил волю, утерял ясность, без которых остаются лишь попытки и неуверенность в себе. А с ними человеку очень трудно жить.

И у горла затрепетали строки:

VI

Вслед за промозглыми осенними дождями и мокрым снегом наступила зима.

Времена года менялись, и каждое из них оставалось в памяти своими близкими болями и радостями. Если один день приносил радость, а другой — боль, то третий обязательно дарил мудрость. А мудрость допускает все человеческое, этим она укрепляет душу. И Сергей словно поздравил себя с тем, что не замкнулся ни в своей радости, ни в своей боли…

Он возвращался на кошевке с самой дальней фермы к себе в Ибряево.

Багровое с морозу солнце стекало к горизонту. По белой волнистой степи прогуливался длинный, острый ветер.

Из-под копыт коня летели снежные комья. Гнедой бежал ходкой рысью, не требуя ни кнута, ни палки. Сергей, доверившись коню, поплотнее завернулся в тулуп и погрузился в думы…

Он был доволен собой. На курсы скотоводов, которые он открыл, повалил млад и стар. Его поразила жадность скотоводов к знаниям. Проработав весь день на морозе, они набивались в школу, чтобы слушать премудрости зоотехники. Сергей сперва боялся, что мужички собьют его каким-нибудь ехидным вопросом. Но на второй день, когда у него совсем исчез голос, они принесли ему чаю и стали оберегать его. «Кажется, авторитет на высоте», — подумал он тогда и улыбнулся.

Людей интересовало все: и болезни скота, и пути борьбы с ними, и содержание белка и фосфора в каждой культуре, и законы наследственности… И он, подбадриваемый светящимися глазами слушателей, говорил до глубокой ночи.

Сергей не терпел, чтобы рядом с ним откровенно или чинно скучали. Поэтому, изложив какую-нибудь точку зрения, иногда даже неверную, он ставил ее на обсуждение, вызывал между слушателями жаркий спор. Затем он говорил, чье мнение сходится с мнением научным, и этого момента все ожидали с нетерпением…

В последний вечер, когда кончились занятия, Сергей невольно подслушал такой разговор:

— Вот, а ты не хотел идти, — говорил один парень другому.

— Не знал, вот и не хотел, а теперь узнал и уже не пропущу!..

«Да, ничего само собой не делается. Ко всему надо приложить руки, — думал теперь Сергей. — И в то же время, как присмотришься, как подумаешь, то убеждаешься: башкиры уже не те. Они меняются на глазах…»

И он припомнил картину, свидетелем которой был недавно, возвращаясь из Уфы.

В пути он услышал, что на днях возле деревни Ишимбай — «вон, в пяти верстах от тракта», указал ему попутчик — ударила девонская нефть.

Он решил посмотреть и свернул с тракта влево.

На подходе к деревне он увидел вышку и черную струю, бьющую в небо. Вокруг стояла толпа.

Он подъехал. Мощный фонтан, взорвав степь, словно снимал старое представление об этой земле… Сергей разглядывал теперь лица людей. Они, вытянув шею, запрокинув головы, зачарованно глядели на этот фонтан. И Сергею почудилось, что башкиры смотрят не на фонтан, а на небо, которое увидели впервые. Нет, не чудилось, а действительно было так: ведь это была радость приобщения к высшим свершениям человеческого разума.

«Вот это и есть тот переход из одного состояния в другое, который я хотел видеть…» — подумал он.

Сергей и не заметил, как въехал в Ибряево. Уже смеркалось.

— Долго же ты… — встретила его Тоня, когда он вошел в комнату.

Она была в том сером костюме, который очень шел ей, делал ее обаятельно собранной — такой, какой он встречал ее в Москве.

Сдерживая волнение, он только стиснул ей руку.

— Как обещал.

— Уже приходили несколько раз. Ждут, — сказала Тоня, собирая на стол.

— Значит, идем в театр, на премьеру. — Он снял шубу и, приглаживая волосы, бегло взглянул на себя в зеркало и увидел улыбчивые серые глаза, короткие брови, чуть заостренный подбородок. «Лицо, что не долго помнится», — отметил он. Нос никуда не годился: обмороженный, он сейчас лупился. «Да ничего, я уже женатый».

Они сели ужинать.

— Хорошо зажарена! — заметил Сергей, с удовольствием уминая картошку. — Из пустяка ты можешь делать чудо.

— Достал бы мясо — бифштекс бы сделала.

— Не обессудь, не могу, — отозвался Сергей.

И подумал: «Как быстро все скакнуло в цене вверх: пуд ржаной муки дошел до ста пятидесяти рублей, картошка — до тридцати! Хлеб получаем с перебоями».

— Говорят, зайцы по пяти рублей. Надо будет налечь на зайцев.

— Терпеть не могу зайчатину, — сказала Тоня.

— С голоду не пропадем… Писем не было?

— Молчат. Славка, что ли, заболел…

— Завтра получка. Вышли им сколько нужно.

Они помолчали. Но в молчании теперь не было натянутости. Стало легче и разговаривать и встречаться взглядами.

Жизнь, словно утомленная от ударов и метаний, пошла спокойным и ровным шагом. Сергей быстро привык к положению женатого человека.

Сначала он удивлялся: «Почему же она не уехала? Решила остаться?»

Но как-то однажды она уронила: «Человек слаб к доброте, это надо понимать…»

В словах этих он уловил что-то от благодарности, и в то же время в них была необъяснимая грусть.

Сергей никогда не навязывал Тоне свою волю. Наоборот, во многом он подчинялся ей: в житейских вопросах он считал ее более опытной.

Самым мучительным для нее становились длинные вьюжные вечера, когда мир невольно замыкался в четырех стенах. Тогда она молча вздыхала. Правда, и в ясные дни она не особенно сияла. Никогда больше не бывала самозабвенно пылкой, как в те августовские дни. Однако Сергей верил: того, что есть у него, хватит на двоих, и со временем своей любовью он все равно покорит ее…

Через четверть часа они были в клубе за кулисами. Все лихорадочно готовились к выходу. Сергей еле признал переодетого и загримированного Садрыя. Трудно было узнать и Васю, и Ягду, «Другие и вовсе не узнают», — улыбнулся Сергей.

Пройдя на сцену, он через щель занавеса глянул в зал и ахнул: «Мама ро́дная!..» Люди сидели друг у друга на коленях, на подоконниках. Те, что не помещались в клубе, прильнули к окнам с улицы; трещали рамы. Несмотря на мороз, дверь распахнута настежь.

Десятки глаз впивались в свежую стенную газету «Красный гурт» — отныне главный печатный орган совхоза. Вместо обычной «малопитательной» передовицы Сергей написал большими буквами теплое поздравление с Новым годом и началом второй пятилетки. Делали зарисовки с лучших рабочих совхоза.

Не забыли и о сатире и юморе.

Была в газете карикатура на парня-лодыря. К его фотографии подрисовали огромный живот.

— Это не я! — твердил парень, оглядываясь. — Не мое брюхо.

Над ним весело смеялись.

В Ибряеве за всю его историю впервые показывали спектакль-концерт.

А было так. С наступлением зимы начали работать по вечерам кружки полит- и культминимумов. В центральной усадьбе кружок вел агитпроп совхоза Назаров, коренастый мужчина лет двадцати пяти, с брюшком и жестким ежиком.

Однажды на занятия пришел Сергей.

В плохо отапливаемом клубе, все имущество которого состояло из старенького батарейного приемника да испорченного барометра, парни и девчата сидели в полушубках и бешметах. На столе перед сценой тускло горела лампа-семилинейка. В задних рядах царил полумрак. Сергей сел в самом последнем ряду.

Прослушав Назарова битый час, Сергей с трудом понимал, о чем речь, и с удивлением заметил, что этот агитпроп ничем по сути не отличается от того Никиты Петровича, преподавателя обществоведения, которого он знавал еще в Еткульской ШКМ во время практики. Тот так же ловко перескакивал с одной темы на другую.

«О чем же он говорил? — спрашивал Сергей себя. — Да ни о чем, в общем. Это не вода. Вода освежает человека, а такие речи расслабляют. Вода делает человека бодрым, а от таких речей хочется спать. В сущности же, политика — самая увлекательная вещь».

Сергей перестал слушать, кто что говорил, кто что отвечал. «Нет, так дальше дело не пойдет, — сказал Сергей про себя. — Люди в шубах и бешметах просидят и выйдут на улицу, даже не почувствовав, что они побывали в клубе. А клуб должен быть центром воспитания, огоньком культуры. Чтобы человек приходил сюда стряхивать с себя апатию и лень, наполняться новым дыханием, светом. В клубе нужны свежие газеты и журналы. Надо устраивать живые диспуты. А почему бы не ознакомиться для начала с жизнью замечательных людей? Разве эти ребята и девчата знают, какими были в жизни Маркс и Ленин, Дзержинский и Маяковский, как они боролись ради лучшего будущего?.. Человек взрослеет, если он думает не только о своей судьбе, но и задумывается над судьбами других — людей светлых и самоотверженных… А может, и начать нужно с какого-то представления, с концерта, с живой газеты? Чтобы люди потянулись в клуб. Скука — вот с чем нужно бороться сегодня в деревне. Это тоже политика».

Улучив короткую паузу, Сергей пробрался к столу, перехватил растерянный взгляд Назарова и обернулся к ребятам. И сказал, что думал.

— А если уж нам организовывать такие вечера, — заключил он, — не лучше ли прийти на них вооруженными песнями, играми, веселыми шутками? Как думаете?

Ребята и девчата заулыбались и захлопали.

Когда Сергей оглянулся, Назарова не было.

Тут же, не откладывая в долгий ящик, решили поставить спектакль. Сергею поручили подобрать подходящую пьесу.

Перебрав в памяти многие пьесы, Сергей остановился на «Отелло». Он сильно «ужал» трагедию. На собрании молодежи распределили роли. Для большего впечатления подготовку спектакля решили держать в секрете.

И начали репетировать. Все делалось с задором. Через месяц спектакль и концерт были готовы…

Спектакль шел то в полной тишине зала, то под свист и улюлюканье. Но когда Яго — Вася, оставшись наедине с Отелло — Садрыем, произнес: «Я не знаю, как вам сказать… Он говорил, что…» — в зале насторожились.

— Что он? — тихо спросил Отелло.

— Лежал! — сказал Яго.

— О, проклятие! — заорал Отелло — Садрый как бы от невыносимой внутренней боли. — Платок… Заставь его признаться, а потом повесь в награду… О носы, уши, губы! Возможно ли!.. Платок, платок! О дьявол! — И Отелло — Садрый упал в судорогах, рыдая.

— Дал бы я ему в шею! — сказал в зале кто-то.

— Вот паразит… Что с человеком сделали. Надо же… — вздохнула женщина.

— Доконали! — сквозь слезы сказала девушка, сидевшая у печки.

Перед началом последнего действия Сергей заметил: Садрый и Вася за сценой сидели на досках и курили, точно после тяжелой работы.

— Если еще одна свинья перебьет — уйду к чертям! — заявил Вася.

— Ты, Вася, — пробасил Садрый и покачал головой, — хуже Яго: сколько тебя ни вари, все сыростью пахнешь…

А зал накалялся. И вот началась финальная сцена с Отелло и Дездемоной. Дездемону играла Ягда.

— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — спросил Отелло, сверкая глазами.

— Что это значит, милый мой?

— Ну-ну, молись, да только покороче. Не хочу я тебя убить, пока ты к смерти духом не приготовилась…

— Ты говоришь о смерти?

— Да, о смерти.

— Нет, клянусь душой! — Дездемона всплеснула руками. — Пошли за ним, спроси его.

— Не лги, не лги, красотка: ты на смертном ложе.

— Да, но умру не скоро.

— Нет, сейчас же. Поэтому признай свой грех открыто.

Сергей из зала уловил женский шепот:

— Неужели убьет?

— Пожалеть должен… — сказал мужской голос.

Отелло, обезумев, склонился над Дездемоной.

— Дай мне жить! — взмолилась Дездемона.

— Сгинь, шлюха!

— Убей хоть завтра! Дай пожить сегодня!

— Ты борешься…

— Хоть полчаса!

— Я начал, и я кончу.

Садрый, окончательно войдя в роль, завершил трагедию по-своему: не задушил, а вытащил из-за голенища длинный убойный нож.

Зрители замерли затаив дыхание.

— Люди! — завопил вдруг из зала женский голос. — Ведь зарежет!

И на сцену вихрем взлетел огромного роста мужчина и в одно мгновение скрутил сзади руки Садрыю.

Сергей, исполнявший обязанности режиссера, подбежал к мужчине:

— Ты что делаешь?! Это же спектакль… Мужчина злобно покосился на него:

— Спектакль?! А зачем же он нож достает?.. Будто он не знает, что железо может удлиниться![2]

Сергей бросил взгляд на блестевший на полу нож и невольно улыбнулся: «Малость переборщил».

А Садрый, перекосив лицо, сокрушенно вздыхал:

— Эх, темнота… Какое впечатление испортил, дурак!

Зал уже надрывался от смеха и неистово хлопал.

Концерт был построен необычно. Как было уговорено, Муртаза, будто идя с работы, поднялся на сцену, расстегнул шубу, опустился на табурет и будничным, немного усталым голосом начал рассказывать о тонкостях своего ремесла скотовода. И люди слушали его навострив уши: он зря болтать не будет. Муртаза даже умудрился кое-кого из зрителей втянуть в короткий диалог. И те охотно откликались.

Вопрос, как жить, как работать, оказался далеко не праздным.

Потом запели сатирические куплеты. Как только разнесли завклубом Бураканова, с первого ряда встал Лукман, обернулся к Бураканову, важно восседавшему с женой в первом же ряду, и крикнул на весь зал:

— Бураканов! Для какой потребности ты в клубе тараканов развел? Муллам на радость?

Сотни людей разом загоготали.

Разделали под орех молодого проходимца, отвезшего кому следует в подарок бочонок башкирского меда и вернувшегося в Ибряево в звании муллы.

Затем прошерстили гуртоправа Бусыгина, двоюродного брата Карпова. Он спьяну загнал коня до смерти, а отделался легко — сдал совхозу дохлую овечку.

— Ох-хо-хо! — взревел зал.

— Правильно!

— Дайте высказаться!

Неожиданно поднялся здоровый мужчина, разыскал взглядом Бусыгина и решительно крикнул:

— Мы у тебя корову прогусарим, если за неделю коня не вернешь! Понял?

На каждый куплет зал бурно отзывался.

«Расшевелили народ, чего нам и хотелось», — радовался Сергей.

Потом пошли пляски, песни, шутки. Завершил концерт на своей тальянке Магсюм. Он с башкирских песен перешел к «Варшавянке», сыграл «Коробейников» с вариациями и протяжную песню про степь. Через несколько минут в зале установилась удивительная тишина; многие из зрителей закрыли глаза, будто сидели не в душном маленьком зале, а на кургане в степи.

Когда закончили концерт, на сцену ввалился багровощекий старик с маленькими, точно приклеенными черными усиками.

— Эх, брат, — сказал он, положив руку Сергею на плечо. — Тут кошка, перебежавшая дорогу, становилась целым событием. Но… Но вот такого, чтобы до слез…

Все довольно улыбались. Это была работа, понятная и видимая всем. И Сергей подумал о другой работе — о той, что незримо шла в нем.

Душа его жила неясной тревогой, обрастала словами-вестниками. Но записывать их не было времени.

Нет, он далек от иллюзии, что каждое его слово достойно увековечения. Он понимает, что сейчас важно действие, потому что уже знает: нельзя добиться нужного, оригинального путем одного лишь размышления. Только в действии обнаруживается истина о человеке, его корни. Во всяком случае, он всегда нуждался в живых лицах, в реальном факте, только опираясь на них, начинает у него работать воображение. Как он эти факты повернет, как объяснит, что он из них сделает, это уже зависит от степени ума, знания, таланта, но живое, осязаемое для него всегда было как земля под ногами… И еще: то, что ты написал, должно быть такой же опорой для других, как и для тебя самого. Для этого нужен выход в реальную человеческую драму… Да, он чувствует, что его жизнь неразрывно связана со словом. Вот поэтому, когда что-нибудь интересное случается, невольно думает, как он это опишет… Конечно, многие мысли, краски чувств он теряет, и они, вероятно, никогда но вернутся больше, а если и вернутся, то непосредственнее, точнее в их выражении уже не будешь. Поэтому надо постараться записывать главные, неповторимые впечатления, единственные слова. Они должны являться как бы опорными пунктами. Чтобы потом вытянули за собой те мысли, те чувства, которые не успел записать.

Так он думал и приходил к мысли: одно ясно — зерна брошены, всходы есть, и не где-нибудь, а вот здесь, на этой земле. А что пережито, прочувствовано — вспомнится, запишется. Идет еще только первая половина жизни, а впереди — годы.

VII

Деревья стояли во влажном, слегка лиловом блеске и, если приложиться к ним ухом, издавали слабое, тонкое шипение, как перед взрывом…

Он вошел в денник и тут же увидел большие, добрые глаза коровы. Возле нее лежал только что родившийся теленок. Сергей бросился к нему, поднял его на ноги.

— Здравствуй! — сказал он новорожденному, потрепав по голове.

Теленок открыл глаза, растопырил дрожащие ноги и ткнулся мордочкой в вымя матери. А мать ласкала, ласкала и причесывала его языком.

«А как же иначе? У коровы тоже есть свои радости. Она тоже как человек, — подумал Сергей, глядя на нее с умилением. — Если считать корову только скотом, тогда кто я? Скотник?..»

Мысли его оборвал прибежавший Магсюм; запыхавшись, он выдохнул:

— Девчата бегут!

— Как — бегут? — не понял Сергей.

— Ну, драпают!

Сергей только сейчас обнаружил пустоту денника. Ни привычной утренней возни, ни голосов во дворе.

— И где же?

— По большаку чешут!

— Понятно… — проговорил Сергей, размышляя. — Сходи к Ягде. Позови ее сюда.

Магсюм нетерпеливо поморщился.

— Выполняй.

Тот развалистой походкой поплелся к воротам.

Оседлав лошадь, Сергей не помчался вдогонку, а рысью поскакал по лугам. Он решил кругом объехать беглянок.

Вскоре он заметил на холме вынырнувшую из овражка цепочку девушек и успокоился и стал спускаться на большак.

Сразу за лугами, на перепутье дорог, как бы проездом на третью ферму, Сергей «невзначай» столкнулся с беглянками, навьюченными узелками и сундучками.

Увидев Сергея, девушки метнули на него косые взгляды и той же чередой безмолвно последовали дальше.

«Я уже вычеркнут», — отметил Сергей.

Поравнявшись с ними, он равнодушно спросил:

— Уезжаете?

Девушки молчали. Но вскоре одна из них все-таки откликнулась:

— Уезжаем… На Магнитострой.

— Значит, покидаете степь?

— Степь твоя — мачеха нам! — отозвалась рыжая Катя.

Снова пошли молча.

— Да, трудно, — согласился Сергей. — Жаль только: сжился я с вами.

Темноглазая красавица Халида украдкой взглядывала на него, будто ее тоже связывало с ним что-то хорошее.

— Ну что ж, не поминайте лихом! Насильно держать не можем. — Сергей выпрямился в седле.

Глаза у девушек оттаяли, губы криво улыбнулись.

— Ты тоже не поминай…

— Мы на тебя не в обиде. После этих слов, взглянув на нелегкие сундучки и помолчав в раздумье, Сергей махнул рукой и слез с Гнедого:

— Да неужели бы не дал лошади, если б попросили! За кого вы меня принимаете? — и великодушно протянул повод самой рослой девушке, Даше: — Возьмите до третьей фермы, мне все равно туда. А там сообразим.

Все нерешительно, удивленно остановились. Но, увидев на лице Сергея непритворную грусть и доброту, они откуда-то извлекли веревку. Связали сундучки и мешки в два узла и со смехом закинули их на спину Гнедого.

— Садись! — Сергей показал Даше на седло.

— Да ты что? Сроду не садилась…

Тогда Сергей тоже не стал садиться. И они дружно зашагали по упругой, укатанной полозьями дороге. Сергей начал рассказывать, как до Гнедого — коня-то, в общем, видного, бесхитростного, но с норовом — судьба послала ему лошадь, которую он назвал Маруськой. Рыжая кобылка, ничем не привлекательная с виду. Этот свой рассказ Сергей готовил для рукописного журнала «Буран», который он начал издавать в совхозе. Теперь он как бы проверял его на слух.

— И я не за красоту ее полюбил, а за чудесный характер, — чуть врастяжку выговорил он. — А какой характер называется у лошади чудесным? Она не ленива… по движению повода и колен знала, требуется от нее рысь, галоп или только шаг. Она была вынослива, могла делать перегоны по сорок верст ежедневно. Она была добросовестна, и уже сама первая, бывало, никогда не остановится и не перейдет с рыси на шаг, хоть и устанет. Она была быстрая: ее маленькие ноги могли семенить очень хорошо. Она была… Она была первой моей любовью среди лошадей, и, как первая любовь, она не позабудется.

Девушки мило улыбались, тихо пересмеивались.

— Вдобавок она ко мне относилась хорошо. Не скажу, чтобы любила меня — это было бы, пожалуй, слишком смело, — но, по крайней мере, относилась с уважением: не лягалась, не кусалась, лизала мои руки, давала себя оседлать, когда я оставлял ее, не привязав.

Так жили мы с нею дружно, носились по степям, питались травой и хлебом, причем траву ела преимущественно она, а хлеб — я, как вдруг неожиданное несчастье свалилось нам на голову. Несчастье это, впрочем, нужно было ожидать. Вернулся Денисов и потребовал свою лошадь обратно. Вдобавок сказал, что она у меня похудела. Но это неправда, конечно, она у меня поправилась, а не похудела, это все говорили, и потому мне показалось еще более обидным. Лошадь была уже год закреплена за Денисовым, знала его лучше меня, директор тоже встал на его сторону. Надо было ее вернуть, но сделать этого я не мог. Я не представлял, как я буду жить без Маруськи! Да больше мне ни одна лошадь и не нравилась. В эти дни я испытывал тоску…

Рассказ, ни к чему, собственно, не обязывающий, да размытая дневным светом степь, видно, убаюкивали память, возвращали душевное равновесие, и девчата шли, посмеиваясь про себя то ли растроганно, то ли снисходительно.

— Мне уже снова вернули нелюбимого Серого, но я потихоньку увел из конюшни Маруську, оседлал ее и уехал на самую дальнюю ферму. Дня четыре ездил я и был счастлив, но, увы, надо же было когда-нибудь вернуться. Вечером приехал я, поставил Маруську на конюшню, а на следующее утро, еще до рассвета, на ней уехал Денисов… Вскоре после того я встретил его на первой ферме, где у нас шло совещание. «Где Маруська?» — спросил я его запиской, и он ответил вопросом на вопрос: «Разве она не приходила?» Оказывается, Маруська сбросила его с седла и убежала неизвестно куда, поймать ее он не мог. Поиски Маруськи не привели ни к чему… — вздохнул Сергей.

— Лошадь, она тоже знает, к кому пристать и от кого удирать, — сказала Анна.

— А к тебе-то она почему не вернулась? — спросила Катя.

— А что толку к нему возвращаться, коль удержать не мог, — съязвила Даша.

И Сергей не мог не признать в душе, что отчасти Даша права: уж коль тебе любо с кем-то и тому с тобой хорошо, за него надо драться.

Перед оврагом, на развилке дорог, Сергей достал из кармана папиросу. Чтобы закурить, он приостановился, весь подобрался и в мгновение ока вскочил на коня; резко повернул его назад — и дал шенкеля. Гнедой длинной рысью помчался обратно в село.

Девушки остолбенели. А опомнившись, кинулись за ним.

Длинноногая Даша неслась во весь опор.

Сергей, увидев ее за своей спиной, не на шутку встревожился: перейти на галоп он не мог, тогда слетят сундучки с узелками, и он, зажав их руками, движением колен требовал от Гнедого быстрой и мягкой рыси.

Так друг за другом они и вломились на скотный двор. Там уже ожидали Ягда с Магсюмом.

Даша, задыхаясь от бега и злости, еще не в силах выговорить слово, сорвала с седла свой узелок, обожгла Сергея бешеным взглядом:

— Притворщик несчастный!.. Силком удержать хочешь?.. Не-ет, теперь не удержишь…

Как перед финишем, ошалев, вбежали во двор остальные девушки.

— Ух ты, гад! Тьфу! — плюнула в сторону Сергея Катя.

— Ты чего это издеваешься, а?! — встала перед Сергеем Анна.

Магсюм быстро заслонил Сергея:

— Ну-ка! Иди ополоснись.

— С утра до ночи ишачили как проклятые, а что получили? — Она показала фигу: — Вот что!

— Мы вам не ломовые лошади. Еще за каждую дохлятину отвечай! — Катя отвязала свой сундучок. — Нашли дураков!

Другие также разобрали свои пожитки.

— Обманывали!

— На одной картошке сидели!

Сергей вспыхнул:

— А я что, бешбармаки ем! А ей, думаете, сладко, — показал он на Ягду. — Она ради вас учебу не закончила!

— Пусть бы заканчивала…

— Где живем? В телятнике живем! — выкрикнула Катя.

— Нам всем по двадцать. Не можем мы так, — сказала Халида.

— Гульнуть — и то не на что! — сказала Анна.

— Такое великое в стране творится, — проговорила в сердцах Даша, — а тут в дерьме сидишь да им же еще спасибо скажи! — Она закинула мешок за спину. — Пошли!

— Но знайте: вы трусы и преступники, — жестко сказала Ягда.

— Ладно, это наше дело.

Девушки тронулись, теперь их ничем нельзя было удержать.

Но не успели сделать и пяти шагов, как остановились: в воротах появились Карпов и Багаев. За ними шел Камал.

— Это куда собрались?.. — окинул Карпов девушек взглядом. — Бежать?..

— Зачем «бежать»? — опередил Сергей всех. — Переселяем! — И кивнул на дом. — Тут телят будем держать.

Как отнеслись к этому девушки, он не заметил: подошли Тоня, Садрый и Муртаза. Сергей обратился к Тоне.

— Как анализы?

— Неважные. — Она отдала ему бумаги.

Сергей углубился в анализы. Они были тревожные. Скот страдал от белкового голода. Фосфора не хватало. «Для такого скота инфекция — гибель», — подумал он.

— Почему человека от дела отстранил? — показал Карпов Сергею на Камала.

— Тайным размолом крупчатки занимается. С хлебом перебои, вот и спекулирует.

— Ты мне с первого дня за прошлое мстишь, — бросил Камал. — Но я за кулака-отца не отвечаю.

— Работай конюхом. Обирать рабочих не позволю.

— Так вот, — сказал Карпов Сергею, — мы приехали акт составить. Семьдесят шесть голов пало по болезни.

— По какой болезни? — не понял Сергей.

— А чем докажешь, что не по болезни? — сказал Карпов. — Анализами? Теперь поздно. Ветфельдшер кто? Полухин? Акт им составлен? Нет. Кто виноват?

— Вот поэтому, наверное, и решение — передать дело в суд, — сказал Багаев.

В это время из подъехавшей к воротам кошевки вылез Полухин. Узкий в плечах, худой, подтянутый, он смущенно откашлялся:

— Сергей…

Полухину Сергей верил, как самому себе. Как старому большевику, участнику штурма Зимнего дворца, гражданской войны, кристальной чистоты человеку. Сергей очень сблизился с ним, многому учился у него, особенно его спокойствию. Полухин также тянулся к Сергею, восторгался его знаниями. Несмотря на это, Сергей сейчас перебил его:

— Как было с актом?

— Карпов требовал акт на падеж по болезни, — сказал Полухин.

— Не было этого! — запротестовал Карпов.

— Товарищ Карпов с тридцатого года член партии, — одернул Полухина Багаев, — а вы клевещете на него!

— Тридцать первый, тридцать второй, тридцать третий… — Полухин вздохнул: — Да-а-а…

— А вот товарищ Полухин с шестнадцатого года в партии, — сказал Садрый и загнул пальцы: — Шестнадцатый — двадцать шестой — десять; двадцать шестой — тридцать первый — пять? Пятнадцать. Тридцать первый, тридцать второй, тридцать третий…

Багаев шагнул к Сергею.

— Ну, вот что, — сказал он, — ты главный зоотехник. Если падеж от плохого ухода, прежде всего отвечаешь ты головой. Понял?

— А вы надеетесь остаться в стороне? Отвечать будем вместе.

— Вот как! — Багаев кинул на Сергея быстрый взгляд. — Нет уж, милый, извини! — и собрался уходить.

«Уходит, когда вопрос не решен, узлы не развязаны?..»

И Сергей решительно сказал:

— Подождите!

Багаев остановился:

— В чем дело?

«Сказать правду. Надо сказать, даже если какой-то контакт будет оборван», — быстро подумал Сергей и выложил:

— Минувшим летом вы урожай подсчитали на корню. Обязались сдать миллион пудов хлеба. Район не собрал столько. Вам бы признаться, но вы пошли дальше: «Пропадем, но сдадим!» И сдали все: и фураж, весь кормовой фонд. До последнего килограмма.

Багаев, видно, не ожидал, что вопрос будет поставлен с такой прямотой. Он молча, с прищуром следил за Сергеем.

— Где обещанные корма? — спросил Сергей. — Где ваши концентраты?.. Кого обманываете?

Багаев побагровел:

— На трудностях играешь?..

— Каждый день думаем, какую крышу разбирать будем. Больше кормить нечем. Кого вы обманываете?

— Ну, ты, парень, говори, да не заговаривайся! — услышал Сергей голос Карпова.

Хотелось задать еще несколько вопросов, но Сергей сдержал себя.

— Когда переезжаешь быструю реку, — проговорил он, — надо брать выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Вы видите только, что под носом, сегодняшний день, а что будет через десять лет, вас это не касается. Но речка-то течет!

Багаев подошел к нему близко:

— И что ты все конфликтуешь? Или у тебя есть особые причины?..

— Есть! — сказал Сергей вдруг громко. — Не знаете дела, не любите людей… — Его взгляд остановился на раскрытом верхе коровника. «Чем кормить дальше? Чем?» — Вы примете конкретные меры, чтобы спасти скот или нет? Вас тревожит то, что рабочие покидают совхоз?

— Нам известно, — сказал Багаев необычно басовито и энергично, — что вы потакаете нездоровым настроениям. Сеете панику.

«Продолжать бесполезно», — подумал Сергей и замолчал.

Даша изумленно воззрилась на Сергея, затем на Багаева:

— Что же это происходит? Кому теперь верить? Вы же неправду говорите…

— Вот сейчас соберем скотоводов всего совхоза и спросим, — сказал Садрый глухо, но внятно, — кто Чекмарев? Они скажут, чему он их учит. — Он слегка дернулся к Багаеву: — А вы чему учили? Можете вы меня научить, как скот вырастить, как дупло в дереве пломбировать? Можете вы меня научить, как человеком стать? «Напомним», «вправим», «засудим»… Раньше у нас товарищ Быков работал. С рабочим говорил, будто дорогую чашку держал. Скот понимал, землю понимал, сердце понимал. — Он вздохнул: — Грустно, очень грустно… — Он обернулся к Муртазе: — Завтра мою крышу разбирать будем. Скот есть просит.

— Надо бы вывести такую породу, — съязвил Муртаза, — которая есть не просит.

Тут быстро подошел Лукман. Спросил Полухина:

— Сообщили?

Даже в походке Лукмана было что-то тревожное. Сергей обернулся к Полухину:

— Что?

— Беда, Сергей, — сказал Полухин, чуть не разрыдавшись. — Пали коровы, которым ввели вакцину.

Сергей смешался. Впервые за этот день растерялся.

— Какие коровы? Какая вакцина? — стал допытываться Карпов.

Полухин и Лукман молчали. Сергей только сейчас услышал, как над головой громко, яростно стучит дятел.

— Ну?

Лукман рассказал. Это было позавчера.

Три дня назад на третьей ферме возникла угроза эпидемии. Полухин лежал больным. Сергей не стал его поднимать и сам всем коровам ввел вакцину. Теперь Лукман сообщил, что десять из них не выдержали: слишком тощие.

— Не имели права вводить вакцину без разрешения дирекции! — сказал Карпов. — Это преступление! По статье!

— А если б увидел и смылся, преступлением не было бы? — спросила Даша.

Муртаза вздохнул:

— Такой статьи в законе нет.

— Зарвался, — сказал Багаев.

— Он работает больше других! — отчеканила Ягда.

— Составьте акт, — сказал Багаев Карпову.

— Катитесь вы к черту со своим актом! — воскликнула Даша и повернулась к девушкам: — Не могу я уехать сейчас, девчата… Нельзя. Просто нельзя.

В это время Магсюм, в сторонке наблюдавший за происходящим, попятился назад и скрылся за плетнем. Сопровождавший Сергея во всех его поездках по совхозу, он имел одну забавную привычку: при важных разговорах или столкновениях Сергея с людьми он моментально исчезал. Сергей, освободившись, начинал искать, окликать Магсюма и шел в контору, чтобы дожидаться его там. Магсюм являлся не сразу, на допрос Сергея отвечал независимо и односложно: «Дело было». Сергей начал было думать: «Друзей, видно, завел», но вдруг обнаружил тайну исчезновений Магсюма. Оказалось, он никуда не уходил, а «окапывался» поблизости и подслушивал, что люди говорят между собой после ухода главного зоотехника. Сергей, обнаружив это, смутился и спросил его, зачем он это делает. Тот многозначительно подмигнул: «Пригодица».

Когда во дворе остались трое, Карпов обратился к Камалу:

— Переезжай во второе отделение. Доконает он тебя тут. Кладовщиком согласен?

— Спасибо, Петр Степанович, — сказал Камал и добавил: — А насчет него еще неизвестно, кто кого…

С этими словами Камал ушел.

— Как у Чекмарева дела с армией? — спросил Багаев Карпова.

— Комиссию прошел. Дирекция ходатайствует бронь… — ответил Карпов.

Багаев помолчал, затем сказал:

— Пусть послужит.

VIII

— Ну и полушубок у тебя, — приподняв на руках и рассматривая полушубок Сергея, вздохнула Тоня. — Весь зализан коровами.

Сергей невольно улыбнулся.

— Они сегодня у меня ладони целовали… — сказал он, разбирая бумаги на рабочем столе; деловые он откладывал в одну сторону, поэтические тетради и записи — в другую.

Тоня принялась пришивать к полушубку пуговицы.

— Сколько же мы с тобой не увидимся… — сняв очки, проговорил Сергей, и по сердцу его будто прокатилась тугая волна.

«Да, мне с тобой всегда неспокойно, — подумал он, протирая стекла и взглядывая на Тоню. — По я уже привык к этому чувству… С ним хорошо работается и мыслится по-особенному. Всегда как бы на острие ножа. Это славное чувство, когда в нем нет тревоги…»

— А может, и совсем не увидимся, кто знает, — сказал он, и мысль его вернулась к письму, которое он случайно обнаружил на днях, роясь среди своих бумаг в комоде.

Что это за письмо, Сергей сообразил не сразу, но из того, что уже успел прочесть, понял: письмо от «него» и «он» умоляет Тоню вернуться в Москву, казнится, прощает все… Сергей не стал дочитывать, но дату заметил: «25 февраля». Тоня не говорила об этом письме, молчал и он.

— Глупости, — ответила Тоня. — Может, еще оставят: за тебя хлопочут.

— Уже не хлопочут… Я остановил.

Тоня удивленно вскинула на него взгляд.

— Ни к чему мне эта бронь, — сказал Сергей. — Я не могу пользоваться тем, чем другие не пользуются.

Тоня опустила глаза и задумалась.

— Вообще ты с Багаевым поругался зря, — произнесла она через некоторое время. — Ты от него зависишь. А человек он энергичный.

— Только есть разница, — ответил он. — Одни свою энергию отдают людям и работают с перспективой, другие — лишь бы удержаться… любыми средствами… в служебном кресле. У них своя мораль. — И он подумал о своем письме в Москву: «Почему нет ответа?»

— Сергей… — мягко окликнула Тоня. — Если случится — не возьмут тебя, уезжай сразу в Москву. Не возвращайся.

— А что может случиться? Уже часть назвали.

— Люди говорят, что Карпов сказал: «Чекмарева спасает отъезд. Он должен заплатить за десять коров». Ты слышал это?

— Слышал.

Сунув тетради в кожаную сумку, Сергей подошел к портрету Маяковского:

— Я это возьму с собой.

Снял портрет со стены и осторожно положил в рюкзак.

— Бритву не забыл?

— Да, еще бритву.

Достал из ящика стола бритву, бросил в рюкзак и глянул на часы:

— Что-то не едут. Пойду узнаю.

…Когда Сергей вернулся обратно и вошел в переднюю, за дверью он услышал голос Тони:

— А успел прочитать?

— Ночь не спал. Хорошая книга.

Сергей сразу узнал Садрыя. «Повесть «Казаки» возвращает», — догадался он.

— Офицера жалко, — пробасил Садрый. — Красивый, умный офицер. Казаком хотел стать… А казаки его не принимают. И казачка не любит.

— Отчего же так?

— Городской он, понимаешь. — И еле слышно добавил: — А вот Сергея мы приняли.

— Он ведь тоже городской.

Садрый помолчал. Затем произнес:

— Недавно с ним навоз вывозили. По колено в навозе стоим. Сергей посмотрел на солнце и сказал: «Как думаешь, лицо, душу, слова наши не забудет ли оно когда-нибудь?..» Ходил в навозе, а навоз не видел… небо видел, солнце видел, стихи шептал…

Во дворе послышались голоса. Сергей вошел в комнату. Вслед за ним ввалились Даша с Халидой.

Даша обмотала Сергею вокруг шеи пуховый шарф:

— Будет на память.

Халида протянула ему перчатки.

А Садрый вытащил спрятанный под мышкой шлем:

— Бери. С армии сберег.

Сергей натянул на руки перчатки, надел шлем:

— Ну вот, половина обмундирования уже есть.

Пришли Полухин и Лукман. Они сказали, что лошади поданы.

Садрый попросил Тоню подать стаканы и вытащил из кармана две бутылки:

— Перед дорогой не грех.

Сергей со стула взял несколько книг и положил на стол:

— Это вам от меня на память.

Полухин взял одну из книг, раскрыл ее:

— «Скотоводство». Академика Иванова книга…

— Мой учитель, — ответил Сергей.

— Так это же для уважающего себя скотовода сокровище!

— Потому она и достается мне, — отнял Садрый книгу и отложил в сторону.

Сергей Полухину сказал:

— Разговаривал с прокурором насчет тех незаактированных коров. Он член бюро райкома. Просил письменное объяснение. Приеду в райцентр, занесу.

Зная, что Тоня сейчас может остаться на его месте, Сергей уговаривал ее быть главным зоотехником. Она уклонялась, говорила, что не осилит. Теперь при всех Сергей выразил свое желание.

— С меня лаборатории хватит, — коротко ответила Тоня.

Сергей неловко улыбнулся:

— Ну пора трогаться, — сказал он.

Все встали вокруг стола, на миг замолчали. И в тишине прозвучал голос Садрыя:

— Спасибо тебе, браток. Никто не знает, а я знаю: есть дерево, оно далеко отсюда. Помни: оно тосковать по тебе будет.

«Человека не охватить одним взглядом», — подумал Сергей, поглядев на широкое, доброе и грустное лицо Садрыя, на три стрелки в уголках его глаз, и поднял стакан:

— Будьте счастливы!

Все молча чокнулись и выпили.

— Теперь посидеть полагается, — сказала Даша.

Присели. Сергей взглянул на часы:

— Где же Ягда?

— Наверно, по вызову пошла, — промолвила Халида.

— Что же это она?.. — повторил Сергей, зная, что Ягда никогда не опаздывала.

…Ягда закончила обход своих больных. Собралась идти провожать Сергея. Уже сняла халат. Тут прибежала девочка:

— Скорее, скорее! С мамой плохо!..

И Ягда побежала. Мать девочки билась в припадке эпилепсии. Пока сделали укол, пока больная успокоилась, прошло полчаса.

Выйдя, Ягда метнулась по переулку, на ходу свертывая халат. Но вдруг перед ней вырос Камал и преградил дорогу.

— Здравствуй, — сказал он, глядя в упор.

— Здравствуй… Ну что?

— К нему бежишь? Провожать бежишь?

— К нему.

— Поговорить нужно, Ягда.

— Не о чем нам говорить.

— У меня от этого, может, жизнь зависит. До каких пор мне сердце в зубах держать?

— Я ничем помочь не могу.

— У Сергея есть Тоня. Не нужна ему твоя любовь.

— Мне нужна.

— Он отделил тебя от меня. Растоптал меня… — сощурился Камал со злым смирением.

— Неправда это!

— Он мне поперек горла встал!

— Вот это правда, — подтвердила Ягда. — Не только тебе — еще кой-кому. — Она хотела идти, но Камал остановил ее.

— Ты предала меня, — сказал он. — Меня начали бить — ты в сторону.

Мгновение они безмолвно смотрели друг на друга.

— Вам все можно. Вместе учиться поехали. Тебя приняли, а я — сын кулака. Мне дороги нет. Нет дороги. От отца отказался. Ради тебя. Руку всем протягивал, хотел жить… Но если руку долго держать протянутой, она может сжаться в кулак…

— Руку протягивал? Знаем. Всегда для того, чтобы взять побольше, — сказала Ягда.

И в Камале словно что-то надломилось.

— Ягда, — сказал он, — одна ты у меня осталась. — И голос его дрогнул. — Ягда…

Она решительно отстранила Камала и пошла вперед. Выйдя из переулка на улицу, Ягда встретила Дашу и Халиду, они сказали, что Сергей ждал ее и только что уехал. Она быстро зашагала в контору.

Перед конторой стояла гладкая и сытая лошадь, запряженная в кошевку. Ягда недолго думая отвязала ее, села в кошевку, рысью проехала деревню и погнала лошадь галопом в степь.

Сергей с Садрыем успели отъехать с версту. Ягда догнала их перед большим оврагом, на развилке дорог.

Увидев ее, Сергей приложил руку к груди.

— Лихо! — сказал он, спрыгнул с коня и, подойдя к Ягде, радостно обнял ее.

— С глаз долой — из сердца вон! — сказала Ягда.

— Я же теперь не начальник, — уселся Сергей в кошевку против Ягды, — а простой красноармеец.

Садрый, держа его коня на поводу, отъехал подальше. Ягду Садрый любил и, наверно, понимал больше Сергея.

Ягда с чуть заметной улыбкой молча глядела на Сергея, ее глаза светились умным и непривычным блеском. Сергей отвел взгляд в сторону, осмотрелся. Небо то затягивалось низкими сизыми облаками, то вдруг просветы между ними расширялись, и при свете солнца далеко и ясно виднелись лесные сторожки, коричнево-сизая степь в белых снеговых пятнах и опаленный солнцем край южного горизонта.

— Ты так переменился в последнее время… — проговорила Ягда… — Похудел… и повзрослел.

— Это мне мама всегда так говорила… — ответил Сергей. — Ты будешь очень счастливой, Ягда… Даже если бы ты не захотела. Счастье вырастет из тебя самой.

— Одной трудно быть счастливой… — отозвалась Ягда и вздохнула. — От меня прежней осталось только мое имя, вот что стало со мной, Сергей…

У Сергея дрогнуло сердце.

Застигнутый врасплох, он медленно обернулся к Ягде.

— Ты ни о чем не догадывался, Сергей, — усмехнулась она.

— Мне остается благодарить тебя, Ягда, — сказал он.

— Значит, прощай? — сказала Ягда.

— Да, Ягда, — ответил Сергей.

Ягда уткнулась ему в полушубок и заплакала.

IX

Когда призывники прошли вторую медицинскую комиссию, Сергею сообщили, что он зачислен артиллеристом и подлежит отправке в город Благовещенск.

«Значит, в Сибирь», — подумал он, сидя в коридоре на скамейке, и, вспомнив слова Тони: «Если случится, не возьмут тебя…» — слегка усмехнулся.

Душой он оставался в совхозе. Он, как заблудший, все думал о доме, о Тоне, и его пронизывала какая-то мальчишеская тоска, какую он испытывал в детстве по матери. Хотелось увидеть Тоню. Но достать рукой до звезды казалось более возможным, нежели теперь увидеться с Тоней.

Его окликнули:

— Просят зайти в комиссию.

Он вошел и назвался.

Румяный дядька с шрамом через лоб к щеке и шпалами на петлицах взглянул на него.

— Так вот, дорогой… — начал он и выдержал маленькую паузу. — По всем статьям вроде бы орел, но по одной — по глазам — не подходишь.

И ему сказали, что по этой причине он освобождается совсем от службы в Красной Армии. И выдали военный билет на руки.

Ошеломленный таким резким и неожиданным оборотом, он покинул комиссию, вспоминая, как он подозрительно путался в нижней части таблицы, на мелких шрифтах, и подумал: «А если не в артиллерию, а в пехоту, я прошел бы?.. Ну, раз вернули воинский билет — значит, я не гожусь и туда…»

Он надел полушубок, распростился с призывниками, с которыми успел познакомиться, взял рюкзак и вышел из здания.

На улице было ослепительно ярко и светло, как бывает обычно весной в деревне. Кругом таяло. По крыше с шумом сползал снег и гулко падал на землю. Сергей облокотился на решетчатую ограду.

«Тоня как в воду глядела», — подумал он теперь без усмешки.

«Ты сейчас вольный казак, — сказал он себе. — Хочешь — езжай в Москву, хочешь — возвращайся обратно, а хочешь — катись куда глаза глядят. Ну и положение… Устраивает ли оно меня?.. Откровенно говоря, оно в эту минуту меня не веселит. Чувство какой-то ущербности, честное слово».

Он, ступая прямо в талую воду, пошел на вокзал.

Прежде всего он выяснил, когда поезд на Саракташ. Ему нужно было доехать до станции Дубиновка.

Поезд отходил поздно, в третьем часу ночи. Оставалось спокойно и терпеливо дожидаться поезда.

Он вышел на перрон: только что подошел и уже собирался отходить поезд «Орск — Москва».

Сергей прижался к стене и стал смотреть, как кто-то с кем-то встречается, кто-то с кем-то прощается, может, на время, а может, и навсегда… Все виденное запоминалось со всеми подробностями и задевало самые чуткие струны души.

Вскоре он перестал видеть окружающее: сшибаясь друг с другом, начали рождаться слова и ложиться одно за другим в строки.

Опомнившись, он заметил, что простоял в таком положении около часу.

Затем он вернулся на привокзальную площадь и долго сидел на пригреве, глядя на тающие облака и прислушиваясь к голосу репродуктора. Говорили о тревожном положении в Германии, об обращении Тельмана к немецкому народу, о военных маневрах в Японии, о новых стройках на Урале, о подготовке к Первому Всесоюзному съезду советских писателей…

После короткой паузы зазвучала увертюра бетховенского Эгмонта.

Следя за ней, Сергей прислушивался к самому себе и все больше чувствовал, что оживает для новых мыслей, новых чувств. И, всматриваясь в разгуливающих или сидящих в глубоком раздумье пассажиров, в их лица и спины, слушая их смех, мирный говор, он ловил себя на том, что он не только смотрит, но и старается представить себе, о чем люди думают, чем живут, чего они хотят. И когда они улыбались, задевали друг друга шутками, Сергей тоже невольно улыбался им. А если на их лицах видел грусть, он хмурил брови. В нем поднималась волна какой-то особой, непривычной нежности. Что-то непостижимое было в этом новом посвящении его в жизнь.

К нему словно снисходила другая, им еще не испытанная любовь и огромное спокойствие.

«Человек противоречив, — подумал Сергей. — Написать об этом, об этой музыке, об этой нежности, о себе, о пути к высшим человеческим ценностям, — разговаривал он с самим собой, — и любить, верить, страдать, рисковать, понять, чтобы каждое слово было отмечено печатью достоверности, чтобы на каждом слове лежала правда воображения…»

Музыка смолкла. Сергей продолжал сидеть взволнованно-сосредоточенный.

И вдруг, как в озарении, в какие-нибудь несколько минут он увидел то, что жило, билось в нем, но что никак охватить не мог. Он тихо, счастливо засмеялся. И все прожитые за год дни, дни забот и тревог, радости и веселья, смуты и уныния, приобрели в нем свой особый смысл, новую ценность…

Потом наступил тихий — алый снизу, зеленый сверху — апрельский вечер, озарив все вокруг светлой и праздничной грустью. Прелесть горизонта, дальних далей, точно сошедших со старинной картины, будила в душе тоску по матери, по дому.

Когда стемнело, Сергей вошел в станционный зал с полукруглыми окнами и рядами скамеек. Все места были заняты. Но какая-то добрая душа подвинулась и пригласила его сесть.

Вскоре пришла ночь. Двери перестали хлопать, и в зале остались только глухой говор, легкий храп и сонное тиканье стенных часов. «Ску-чай, ску-чай, ску-чай…» — будто говорили они.

Часы показывали половину двенадцатого.

Он взял рюкзак и вышел на перрон. И его обдало свежестью ночи, запахами тающего снега, угля, земли и степи. Поддувал мягкий ветерок, и вдали мигали сигнальные семафоры.

У палисадника он опустился на скамейку, положил голову на рюкзак и, прислушиваясь к приглушенным покрикиваниям маневровых паровозов, изморенный ходьбой, ожиданием, волнениями и мыслями, мгновенно и крепко задремал…

Очнулся Сергей от прикосновения чьей-то руки к его плечу и голоса:

— Товарищ, проспите поезд.

Сергей поднял голову:

— Куда? Какой поезд?

— Магнитогорск — Москва.

— А мне в другую сторону… — сладко потянулся Сергей и нечаянно локтем задел соседа: у того из руки выскользнула булка.

— Простите, ради бога, — взмолился Сергей, впервые посмотрев на мужчину.

— Да ничего. Ничего. Вы спали как сурок, зря я вас разбудил, — сожалел мужчина и достал папиросы. — Курите?

Закурили. Сделав полную затяжку, мужчина проговорил:

— Хорошая нынче весна…

— По какой же примете?

— Степь дышит, как молодая роженица, — лукаво улыбнулся мужчина.

Сергей покосился на соседа. Лицо смуглое, сухое, морщины резкие, какие бывают обычно у человека, работающего под открытым небом. Но в то же время короткое драповое пальто с воротником, шапка из черного каракуля. Всем обликом смахивает скорее на интеллигента.

— Степь дышит, как молодая роженица… Хорошо, — одобрил Сергей. — А я вот сегодня, — вспомнил он свое, — наблюдал за почками… и мне казалось, они жмурятся на солнце и сладко всхлипывают.

Лицо мужчины засветилось благодушной улыбкой.

— Наверно, — сказал он, — иногда как бы прожектором освещается то, чего ты до этого не видел.

— Это точно, — согласился Сергей.

Вдали длинно прогудел паровоз.

— Далеко едете? — поинтересовался мужчина.

— Обратно, в совхоз.

— Почему «обратно»?

Сергей, чуть помолчав, признался:

— В армию не взяли.

— Вот как. Болезнь?

— Глаза подвели.

— Из какого же вы совхоза? — тоном сочувствия спросил мужчина. — Я тут, можно сказать, каждое село знаю. Моя родина.

Сергей назвал свой совхоз.

— А кем же работали?

— Главным зоотехником.

Мужчина вдруг заметно подался к Сергею:

— Чекмарев?.. Сергей… Иванович?

— Да… — поразился Сергей. — А вы кто?

— Гайсин моя фамилия, — сказал мужчина. — Вот еду в Зиянчурино, секретарем райкома.

— Вот те на! — воскликнул Сергей. — А я сперва было почему-то подумал, что вы скотовод. Откуда вы меня знаете?

— Всему виной ваше письмо академику Иванову. Вы писали о положении в районе.

— Неужели письмо дошло?

— Академик с письмом пришел к нам, в Наркомзем. Это письмо перевернуло и мою жизнь. Был в Уфе на утверждении…

— Внимание! — заговорил репродуктор. — Скорый поезд Москва — Магнитогорск прибывает на второй путь. Повторяю…

— Знаете, перед отъездом из Москвы, — сказал Гайсин, — я встретился с академиком, посоветовался кое о чем. Милейший человек. Говорил о вас… Между прочим, он показал мне ваши стихи, те, что вы ему послали. Очень понравились. Вы одаренный человек…

Сбоку хлопнула входная дверь, и Сергей невольно оглянулся.

Из зала ожидания вышла с чемоданом в руке девушка и стала спиной, глядя в ту сторону, откуда должен был скоро прийти московский поезд. Свет шел спереди, и фигура девушки казалась вырезанной из черной бумаги.

Сергей сразу подался вперед. Даже со спины, в полутьме, он признал ее и приподнялся со скамейки:

— Тоня!

Она вздрогнула, обернулась и выпустила чемодан.

— Сергей… ты?

Он метнулся к ней, она к нему, и они обняли друг друга.

— Откуда? Зачем ты здесь? Что случилось? — освободившись из объятий, начала спрашивать Тоня.

Сергей снял очки и вздохнул:

— Забраковали. Вот они подвели… А ты куда?

— Ой, Сереженька, если бы мог понять. Не могла я остаться там, в пустом доме. Опостылело.

И он понимал ее. Только проговорил:

— Как хорошо, что мы не разминулись!

В это мгновение к ним подошел Гайсин. Тоня с недоумением посмотрела на Сергея.

— Тоня, это товарищ Гайсин. Новый секретарь райкома. А это моя жена, — представил Сергей Тоню.

Они поздоровались.

— Вы теперь, наверное, поедете в Москву… — сказал Гайсин Сергею.

«Кажется, испытывает», — подумал Сергей.

— Москва — там крупные писатели, есть с кем потолковать, есть где печататься, — продолжал Гайсин. — А вам это нужно. Я понимаю вас.

«Похоже, благословляет отъезд. И в чем-то он прав, прав, черт побери!» — успел подумать Сергей, и в этот момент, пыхтя, слепя глаза, подошла, громада паровоза.

Вдоль вагонов, волоча корзины, мешки, чемоданы, побежали пассажиры и начали осаждать двери.

— Ну что ж, мне пора… — сказал Гайсин и протянул Сергею руку. — Желаю вам удачи. — Пожал руку Тоне: — Всего доброго.

И пошел на посадку.

Сергей, глядя ему вслед, подумал: «Видно, толковый человек».

— Сережа, — оборвала его мысли Тоня, — представляешь, в субботу мы уже будем в Москве! Приедем и сразу в Сандуновские бани пойдем. Любишь Сандуны?

— Что и говорить, — невольно улыбнулся он. — Особенно бассейн…

— А потом будем бродить по Москве… — счастливо засмеялась она. — Ой, что же мы стоим? — Она открыла сумочку, порылась в ней. — Сереж, у тебя будет семь рублей? У меня купейный, не ехать же врозь.

С бьющимся сердцем Сергей наблюдал за выражением лица Тони. Она сияла. Словно подталкиваемый сильным попутным ветром, против которого невозможно устоять, он вынул из кармана десять рублей.

— Я сейчас, мигом!

Она побежала на вокзал.

«Каждый хочет, чтобы ему было как можно лучше», — почему-то вдруг подумал Сергей, глядя на паровоз, окутанный матово-розовым паром.

Он никогда не воспринимал что-либо дважды одинаково. То, что он передумал днем, провожая посторонним взглядом поезд Орск — Москва, сейчас словно рикошетом вернулось к нему, выражая его смятение.

И тут произошло короткое замыкание. Сердце еще во власти мечты, а разум уже словно споткнулся обо что-то, и в мечтах его появилась будто брешь.

«В человеке столько существ, столько противоречий…» — провел Сергей по лбу рукой.

«Ты всегда избегал красивых фраз… Но как ни верти, хотел ты участвовать в делах своего времени?.. Хотел ты утвердить себя если пока не словом, то хотя бы делом, которое вел? Разве ты так уж плохо начал?..»

«А что я скажу в Москве? Не хочу ли я воспользоваться путаницей в своих мыслях?.. — спросил он себя. — Еду только потому, что она уезжает. С ней?.. Но ведь она меня не любит…»

— Внимание! — хлестнул голос из репродуктора. — Скорый поезд Магнитогорск — Москва прибывает на первый путь. Магнитогорск — Москва прибывает на первый путь.

— Все в порядке! — прибежала Тоня с билетом. — Правда, другое купе, но там разберемся, положи билеты себе.

«Как она возбуждена, улыбается и сияет. Будто все это было припрятано до поры до времени…» — подумал он. А вслух сказал:

— Я и не упомню, когда ты была такой радостной в последний раз…

— Положи билеты себе, — нетерпеливо сказала она. Он, уже чувствуя себя разлученным с нею, выдавил:

— Тоня, я не еду.

Она посмотрела на него долгим и зорким взглядом:

— Сережа, что случилось?..

— Не могу…

Тоня как-то сразу изменилась и сжалась. Скуля колесами, подошел поезд. Вагоны выставили свои окна, отливающие яркими огнями.

— Сережа! — взяла она его за руку. — Ну, я прошу тебя, я тебя умоляю.

— Но ведь ты меня не любишь, — сказал он.

— Зачем же ты так?.. А то, что ты для меня сделал, в такое трудное время взял под свое крыло, разве можно забыть?

— Но ты меня не любишь, — повторил он.

— Ведь ты не знаешь, что я испытывала, когда ты уехал. — Глаза ее увлажнились. — Мне казалось, земля ушла из-под ног…

Он прошептал, как прокричал:

— Но ведь ты меня не любишь!

Он видел ее побледневшее лицо — это причиняло ему боль. Именно боль заставила его понять, что он не должен унижать ее и себя до объяснений, упреков и обид. Он не однажды решал за нее, чувствуя потребность оберечь ее от новых непредвиденных ударов.

«Теперь пусть решает сама, — произнес он мысленно, подавляя в себе то паническое чувство, которое появлялось у него даже при небольших размолвках с нею. — Пусть решит сама. Пусть решит сама».

Секунды будто растянулись.

Впереди ударили в гонг. Он уронил:

— Тоня, опоздаешь…

Она опалила его быстрым взглядом, взяла чемодан и пошла к поезду.

Но через несколько шагов она оглянулась. И что-то сокровенное в нем дрогнуло. В следующее мгновение он похолодел. Невольно подался за нею. Чуть не крикнул: «Тоня, подожди!»

Он видел, как она поднялась в вагон, исчезла.

Резкий свисток раздался над самым ухом. Лязгнули сцепления…

И вагоны медленно стали сечь его отсветами окон. Плыл груз человеческих судеб. Вот прошел ее вагон…

Колеса уже стучали где-то в глубине ночи. А Сергей стоял, не в силах двинуться. Внутри у него все онемело.

«Это сейчас. Это только пока», — думал он, зная, что будет хуже.

В зале ожидания царил полумрак, пассажиров заметно поубавилось. Стояла глубокая тишина.

Сергей прошел к скамейке, на которой сидел часа три назад.

«Произошло…» — сказал он себе, тут же утер со лба холодный пот и откинулся на спинку скамейки, уставившись в пустоту.

«Что бы изменилось от того, если бы я даже поехал с ней в Москву?.. — пришла к нему новая мысль. — Удар в Москве был бы тяжелее вдвойне. Я бы завыл, как щенок… И каждый день моей жизни неизменно связывался бы с этим днем. Этот день остался бы со мной на всю жизнь…»

Он подумал, что можно еще догнать Тоню, если сесть на следующий поезд. Но перед глазами встала степь. С ее небом, крупными пятнами цветов, освежающими утрами и заунывными песнями. С ее родниками, над которыми он часто склонялся, омывая лицо, когда бывало жарко. Он вспоминал степь, не баловавшую его, порою даже подавлявшую его грузом забот. И в то же время дарившую ему нечто постоянное и необходимое всегда…

Он бросился навстречу этому чувству, как к чему-то спасительному и верному, чтобы в нем найти сейчас опору для себя.

Стихи взяли его в плен, снова властвовали над ним, ставя заслон его соблазну — уйти в воспоминания, — и через некоторое время, как бы придавая прочность своему признанию, он произнес еще одну строфу:

— Я в долгу, стихи, перед вами, — прошептал Сергей.

Но, зная, что стихи для него не просто плод досужих упражнений, а он сам, мера его честности перед самим собой, и то, что он никогда еще не изменял стихам, тому, что однажды выразил в них, сказал:

— Но и вы у меня в долгу.

Шел третий час ночи. С нарастающим грохотом приближался поезд. Через минуту — три к станции подошел товарный поезд. Сергей, охваченный желанием во что бы то ни стало уехать, не оставаться больше одному, пошел к машинисту и спросил его, не останавливаются ли они в Дубиновке. Коренастый, весьма солидный старик вежливо ответил, что, мол, да, будет остановка, Тогда Сергей показал свои документы и попросил подвезти его до Дубиновки. Машинист просмотрел документы, почесал за ухом и кивнул на паровоз: «Ладно, садись».

Вскоре паровоз оглушительно закричал и, весь окутанный паром, медленно тронулся, продымленный запахами дальних дорог.

X

В Зиянчурино Сергей добрался после полудня. И первым делом направился в райком. В приемной первого секретаря пожилой женщине, сидевшей за столом, он назвал свою фамилию и попросил доложить о нем Гайсину.

— А, это вы и есть? — оторвалась она от бумаг и показала на дверь. — Пройдите.

Когда Сергей открыл дверь, в кабинете зазвонил телефон, и он было попятился назад, но Гайсин, увидев его, жестом пригласил войти и приник к трубке.

— Слушаю! Так… Из Сибири! — Гайсин поморщился, как от зубной боли. — Почему так издалека?.. Нет, хотелось из соседней области, чтобы быстрее… Овес и ячмень, конечно, нас устраивает. Сколько центнеров? Две тысячи?.. Ну что ж, будем ждать. Говорю, ждать будем! Спасибо, всего хорошего. — Клацнула трубка, Гайсин встал. — Так и чувствовал — вернетесь. — И тут снова зазвонил телефон. — Да… Это срочно?.. Тогда отложим. Завтра. — Он кивнул на кресло у стола и открыл дверь, распорядился: — Будут просить — пожалуйста, занят. И ни с кем не соединять.

Гайсин сел на стул против Сергея и вопросительно посмотрел на него улыбающимися глазами.

— Говорят, айсберги переворачиваются, — ответил Сергей, сминая сосущую тоску, что было поднялась в нем, — а человек тем паче. Решил прямо к вам.

Гайсин вздохнул, медленно погасил улыбку и выдвинул крутые плечи вперед.

— Скажите, при вас была в совхозе эпидемия?

— Нет… Заболело несколько коров в двух отделениях.

— А теперь эпидемия охватила всех.

После бессонной ночи и скитаний Сергей чувствовал себя будто в полусне, а тут вмиг отрезвел.

— За неделю?! Но больной скот был отделен!

— Что, по-вашему, случилось?

Сергей взялся рукой за лоб. И вдруг его пронзила догадка, она не уходила, и сердце его на мгновение замерло.

— Крупнейший совхоз… — проговорил Гайсин. — Восемь тысяч голов крупного рогатого скота… Что вы думаете?

«Неужели так? — раздумывал Сергей. — Скот от голода дошел до падежа… Подсудное дело… А болезнь — стихийное бедствие: акт составили, трупы зарыли. Не в первый раз».

— Мне кажется… — сказал он, мысленно находясь уже в совхозе и почти не видя Гайсина, — смешали коров — больных и здоровых.

— Продолжайте. — Гайсин смотрел на него во все глаза.

«Если каждое высказанное слово становилось бы достоверным, было бы куда легче», — подумал Сергей, а вслух сказал:

— Надо разобраться.

— А разобраться можете только вы, — ответил Гайсин. — Вы единственный инженер-животновод во всем районе.

— Это не просто.

— Да и не это сейчас важно, чтобы разобраться… Надо спасти скот.

— Дайте распоряжение, — сказал Сергей, — чтобы мне выписали удостоверение, достали вакцину и дали хорошего коня.

Гайсин вызвал своего помощника и повторил ему то, о чем просил Сергей, добавив, что все это нужно сделать как можно скорее.

— До совхоза сто тридцать верст… по распутице. — Гайсин взглянул на часы. — Пять часов… К утру доберетесь?

— Доберусь.

— Вы обедали?

— Что?.. Успею.

Сергей встал с кресла и принялся ходить по кабинету от стола к дверям и от дверей к столу, приводя в порядок события и мысли и чувствуя, как у него возникают один за другим вопросы.

— Скажите, — остановился он перед Гайсиным, — как перенести энергичный и жесткий взгляд… озабоченность и самоуверенность, когда тебя буквально прижимают к стене, говоря: я забочусь об общем, не могу дойти до каждого, я исхожу из государственных соображений, ты ничего не понимаешь. Как противостоять этому?.. Может, для вас, руководителей большого масштаба, думать об общем и есть думать о каждом?

— Думать обо всех вообще — фикция, удобная ложь.

Наступило молчание. Сергей как бы про себя сказал слова старинной башкирской песни:

— Сильная песня… — Гайсин покачал головой. — Впервые слышу.

— Древние башкиры знали толк в стихах. Даже больше — предвосхитили будущую поэзию.

— Вы так думаете?

— Я это знаю… Ну ладно. — И Сергей заторопился.

Гайсин поднялся с места:

— Как у нас говорят — не уставать.

— Я сделаю все, что могу.

Гайсин вынул из ящика стола пистолет.

— Возьмите. На всякий случай. В степи всякое бывает.

Сергей взвесил в руках пистолет и улыбнулся.

— А вы не замечали, пистолет придает смелость? — спросил он.

Оба сдержанно засмеялись.

— Спасибо вам.

— Держите меня в курсе. Чуть управлюсь — приеду.

— До встречи.

Выйдя из райкома, Сергей, пока достанут вакцину и подготовят лошадь, отправился в школу рабочей молодежи. Месяц тому назад по его ходатайству там начал учиться Магсюм.

Во дворе общежития на подсохшей площадке с веселым гамом и криком ребята играли в лапту. Но среди них Магсюма не было.

Сергей продолжал искать его взглядом, ему хотелось, чтобы встреча была неожиданна. И вскоре в одном из ближайших углов он заметил парня в ватнике: согнувшись над книгой, он будто обнюхивал страницы.

Сергей подошел к нему сбоку и посоветовал:

— Подними брови и расширь глаза.

Магсюм, проводивший Сергея из райцентра в армию, обомлел, зажмурился, затем, вскочив на ноги, не бросился, а крепко прижался к Сергею.

Они зашагали в чайную. В ту самую, где встретились в первый раз.

Знакомый фикус у окна. На стене — та же медведица с тремя медвежатами. Тот же стол, за которым они сидели год назад. Такая же весна, предвечерний час. И у него в душе было такое же чувство, как и тогда, и в то же время не такое же. В прошлую весну его чувства к Тоне, его отношения с ней походили на недостроенный дом, но была надежда. Зная, что у любви длинная дорога, Сергей думал, что рано или поздно своей любовью он может покорить ее. И он сказал себе: «Повесть будет продолжаться, я так хочу. Не знаю, как она будет продолжаться, не знаю, чем она окончится, но продолжаться она будет». Теперь же жизнь его с Тоней походила на дом, давший трещину. И уже не было надежды. И от этой мысли у него перехватывало дыхание. Жгло глаза. Магсюм молча и зорко следил за ним, и Сергею казалось, что тот все знает, чувствует его состояние, но понимает, что спрашивать не надо.

— Ты смотри! — взял Магсюм Сергея за руку и кивнул на толстую буфетчицу. — Прошлый год как щепка была, а теперь как много ее стало. — И цокнул языком. — Быстро человек меняется.

— Все мы меняемся, Магсюм… — вздохнул Сергей.

Лицо у Магсюма было гладкое и румяное. Да и вообще совсем другой парнишка.

Отобедав, они покинули чайную и по солнечной знакомой улице направились в райком. Завершив рабочий день, люди уже расходились по домам. Они улыбались, задевали друг друга шутками. Сергей видел их, видел все, что улыбалось, ликовало вокруг, но сейчас не мог ни ответить, ни улыбнуться им.

У крыльца райкома стоял оседланный иноходец с белой гривой и подвязанным хвостом. Сергей оценил взглядом все стати лошади. Приземистая, поразительно длинная. У нее широкая грудь, блестящие, спокойные глаза, толстая шея и крупные мышцы ног.

— Добрый конь, — повеселел Сергей. — Такой свезет.

— В райкоме худого коня держать не будут, — ответил Магсюм. — А Гнедой все же лучше. У Гнедого одного не хватает — языка.

— Да, Гнедой… — только и проговорил Сергей.

У помощника Гайсина все было готово. Вакцину Сергей пристроил в кожаной сумке, получил удостоверение и попрощался.

Он взял иноходца за повод и вместе с Магсюмом вышел за село, на большак.

— Ну, пока, дружок, — сказал Сергей. — Как только установится дорога, пришлю лошадь, приедешь на воскресенье.

Он сел на коня.

— Счастливо! Не уставай! — сказал ему Магсюм.

Сергей мягкой рысью поехал на запад, в сторону светлого горизонта.

Вечер был ясный и теплый. Алые курганы стояли в неподвижной, счастливой тишине весны. Курлыча, пролетали журавли. Сергей вновь ощутил в себе силу жить, он пригнулся к гриве коня и перешел на скок. Он решил до ночи сделать большой перегон и доехать до аула Абзан.

Когда он въехал в Абзан на взмыленном коне, ночь заполняла землю и небо.

В тиши синих сумерек, подзывая к себе уютом, теплились окошки, заливалась гармонь, где-то рядом рассыпался девичий смех.

«Отмахал семьдесят верст. Остается шестьдесят», — прикинул Сергей.

После Абзана началась крутая ночная мгла. Все исчезло с глаз. Ни огонька вокруг. Дорога Сергею была знакома: она теперь тянулась по кочковатым полям и перелескам.

Несмотря на то что ее часто перебегали ручьи и буераки, конь шел уверенно и ровно.

Он брал холм за холмом, аул за аулом…

Спустившись с горы Хасанки в долину, Сергей выехал на широкий зилаирский тракт, спичкой осветил часы — было без малого два — и поехал размашистой рысью, все больше прибавляя ходу.

В три часа ночи он свернул на север, на дорогу, ведущую в совхоз, и въехал в осиновую рощу, зажатую горами. В роще царила мертвая тишина.

«До Большой Сурени девять верст, — рассчитал Сергей, — а там еще десять — и совхоз».

Выбравшись из рощи в поле и преодолев подъем на курган, Сергей при слабом свечении рассвета снова безжалостно погнал коня.

Слившись с конем, он слышал, как у иноходца тетивой звенит все внутри от нарастающего напряжения.

Проехав небольшую шумливую речку вброд, Сергей повернул за лугами влево: впереди, в полуверсте, под низинным туманом лежала река Большая Сурень.

На берегу он сильно осадил коня.

По взбухшей реке плыли голубые льды, на месте бывшего моста торчали головки искривленных свай…

— Не успел! — прошептал Сергей, прислушиваясь, как у него колотится сердце. Оно колотилось скорее от возбуждения и скачки, нежели от растерянности.

Сергей решил дать немножко передохнуть коню, покрывшему за вечер и ночь столь большое расстояние, и ждать наступления утра.

Вернувшись к стожку неподалеку от берега, он слез с лошади, поводил ее, чтобы остыла немного, а потом стреножил. После этого Сергей сел под стожок, вытянув затекшие ноги, и съел ломоть черного хлеба с солью, прихваченный в столовой.

Где-то за рекой дробью прокатывало во все стороны предутреннее неистовство тетеревов.

Долгая скачка в безмолвии и с постоянным гулом в голове заглушила в Сергее все чувства. Все, что было вчера, позавчера, словно отмело прочь, в сторону.

Но теперь он остановился, и его охватывала предутренняя тишина. И он все больше и больше, сам не замечая того, возвращался к себе, к тем чувствам, к той боли, что жили, бродили в нем, от которых он пытался бежать: лишь бы в путь, лишь бы вдаль. Устать до изнеможения, чтобы приглушить тоску.

Сейчас перед ним вехами вставали то институт, то Политехнический музей, то родильный дом и прощание с Тоней, когда он сказал себе: «Повесть будет продолжаться…» Он вспоминал ее последнее письмо и то, как он ехал встречать ее, как с букетом полевых цветов бежал на перрон, как светлели ее глаза, и о том, как они вечерами, держась за руки, уходили в степь, как она собирала цветы; сверкали степные скаты, уходило солнце, а они подымались на курганы, откуда было видно далеко-далеко…

Вспоминал он и тень под большой березой, струнный гул пчел, минуты забытья, свои стихи, ее широко открытые, обращенные к небу глаза, в которых отражались кучевые белые облака.

Он вспоминал и жаркий день, раскрытое окно, откинутую ветром занавеску, за которой спала она, а он стоял у окна, поражаясь тому смирению, которое пришло к нему с любовью.

Так восстанавливал он теперь и перемены в ее настроении, ее слова: «Человек слаб к доброте, это надо понимать», которые воспринял с необъяснимой грустью, ее молчание, ее вздохи, которые она не скрывала от него…

Он не брал на себя право ее судить, хотя чувство большой утраты ни на минуту не покидало его. Только все думал: что с ней станет? Будет ли она счастлива?

Сергей не представлял сейчас, как войдет в тот дом, в ту комнату, где каждая мелочь — напоминание о Тоне.

Будет ли он ее ждать?

И вспомнилась ему история, которую рассказал ему Садрый. Как-то прошлой осенью они встретились с ним на макушке кургана. Кругом простиралась безоглядная степь, дорога тянулась до самого горизонта. Сергей посмотрел на Гнедого, стоящего рядом, уставясь вдаль, и сказал Садрыю: «Вот так всегда. Замирает на месте и всматривается в степь. Отчего?.. Будто кого-то ждет…» — «Любил он одну кобылу… — вздохнул Садрый. — Саврасая ее звали. Их всегда мы в пару запрягали. Бывало, Гнедой пойдет иноходью, она весело затрусит. Он переходит в рысь, она — в галоп. Лете-ели — как птицы. Вечером я их отпрягал и гулять пускал. А она голову на его шею положит и маленько задремлет… Никогда не расставались». — «Где же она теперь?» — спросил Сергей. «Прошлый год ее продали, — ответил Садрый. — Увидал ее какой-то казах, дал большие деньги… Вечером, как Гнедого отпряг, он бросился бежать по дороге. За ней… Вернулся через три дня… похудевший, тихий. Ничего не ел. И заболел… «Гнедой, — говорил я ему, — не имеешь права жить печально, тебя никто не поймет, пропадешь, слышишь?» Начал понимать, стал ходить. А забыть не может. Ждет все…»

«Сегодня воскресенье… Она уже в Москве», — подумал он, прикрыв веки, и вдруг увидел, как на него взглянули ее глаза.

«Я сейчас брожу по Москве, — зыбко улыбнулась она. — Как приятно чувствовать под ногами асфальт, — она закинула руки за голову, — видеть хорошо одетых людей… На Тверском афиши, афиши… В Консерватории сегодня Четвертая симфония Чайковского. В театре Мейерхольда дают «Даму с камелиями», а в Нескучном саду на оттаявших прудах появились белые лебеди. Их надо увидеть, чтобы понять, как прекрасна весна в Москве…»

Но через мгновение она явилась другой, встала так ощутимо рядом, что он даже услышал ее дыхание, и сказала:

«Я вернулась, Сережа… Никогда не поздно. Я вдруг поняла, что люблю именно тебя… И нам никуда уже не уйти друг от друга, Сережа».

Тихое ржание коня вернуло Сергея к действительности, и он вскочил на ноги, слегка махнул у себя перед липом рукой, отгоняя видение.

Он был как в огне. Он знал, что ему будет худо, но не ожидал, что оно случится именно сейчас, здесь.

«Сукин ты сын… — сказал он себе. — У тебя неудачи — это лишь твоя беда…»

Туман уже рассеивался, небо поднималось выше — легкое и чистое. Светало.

Отдохнувший иноходец стоял, подняв голову, навострив уши. Сергей подошел к нему и расстреножил его.

Затем он укоротил ремень сумки и надел ее на шею. Пистолет переложил в нагрудный карман.

«Надо… Надо добраться… Завтра будет поздно», — подумал он, похлопав иноходца по шее, словно уговаривая, и, сосредоточившись на том, что предстояло ему, сел на коня и спустился по откосу к реке.

Конь, войдя в воду, остановился.

— Ну, ну, не робей! — Сергей дернул его за повод.

И конь медленно, со смиренной решимостью, двинулся вперед. Потом оторвался от дна и поплыл, задрав голову. Ледяной холод обжег и побежал по всем жилам. Течение было густое и спокойное, и иноходец уверенно рвался к противоположному берегу.

— Отличный конь! — сказал Сергей, видя, как животное умно и ловко пробирается по разводью, огибает водовороты.

Но внезапно все ожило. Волны закружились как звери, река закипела головокружительным натиском, и коня стало кружить и заносить, точно затягивая в петлю. Сергей грудью припал к холке коня.

— Выручай… Выручай, милый! Возьми мою силу, — дернулся он в седле, желая помочь лошади. — Ну, ну, еще! — подбадривал и умолял он ее, и обезумел от страха, когда волны покрыли голову коня, и тот ушел, провалился куда-то в темную глубь. Вынырнув, конь невидяще и обреченно посмотрел вверх, держась на пределе сил и нетерпеливо фыркая, и Сергей почувствовал, как по телу коня прокатываются судорожные толчки, и, придушенно вскрикнув: «Ну!» — кинул себя вперед.

— Ох! — вздохнул он, вырвавшись из водоворота, и почувствовал, как жарко его шее и лицу.

Стремительно надвигался покатый, заросший жестким кустарником берег. Сергей вытянул руку, цепко ухватился за ветку вербы, ощутив в ладони едва распустившиеся почки, и тут вдруг то ли почувствовал, то ли уголком зрения отметил чье-то присутствие на берегу, и короткое ощущение это совпало с оглушительной вспышкой, которая взорвалась у него в мозгу…

Когда он пришел в себя и открыл глаза, то сразу ничего не различил, а потом увидел, что плывет без коня, стиснутый двумя крыгами. Кровь заливала глаза.

«Что случилось?..» Он зажал пальцами висок — висок был проломлен, и из него била теплая кровь, очков не было. И как ни старался представить, был ли человек на берегу или не был, слышал ли звук от удара или выстрела, не мог точно вспомнить.

Он попытался было взобраться на крыгу, но сообразил, что этого делать нельзя: льдины разойдутся, тогда надо будет плыть, а плыть, пожалуй, он не сможет.

Вскоре он почувствовал странную легкость. Плоть точно улетучилась. Мысли расплывались и таяли. И он перестал зажимать висок ладонью.

Но через какое-то время к нему пришло яростное пробуждение. Как срезанный лист выбрасывает перед смертью последний, самый живительный сок, так последним жизненным всплеском была для него вдруг наступившая на мгновение ясность. И он вздрогнул: «Сумка! Вакцина, тетради!»

Лихорадочно, боясь упустить это мгновение, он немеющими руками снял через голову сумку и с упрямством, превозмогая непомерную боль, из последних сил бросил ее на берег.

«Мне повезло, что вернулось сознание», — с усилием подумал он.

Сделав последнее, что в силах был сделать, он положил голову на край льдины. И в озаренном сознании отлетающим вихрем пронеслись края и страны, где он хотел побывать, дни и годы, которые он рассчитывал прожить, рассказы, стихи и книги, которые он хотел написать…

«Думал только о жизни, — подумал он. — Смерть не принимал в расчет. Да и можно ли было принимать? Она ничем не напоминала о себе».

А в следующий миг все отодвинулось, исчезли все видения, и перед его взором возникла мать — человек, любивший его и страдавший за него больше, чем кто-либо из любимых им. Она чудилась бегущей к нему, бегущей и протягивающей к нему руки, и от этих протянутых рук, близких, как наяву, ему на короткий миг стало вдруг жутко. Но вот отняло и ее.

И в это мгновение сквозь кровавую пелену он увидел, как, разостлав по реке сверкающую дорожку, восходит солнце. И он неотрывно глядел на него, как на немого свидетеля всех дел на земле.

Вдруг оно расплылось. И, сознавая, что это конец, он, уже отрешенный от всего земного, то ли подумал, то ли прошептал:

— Не забывай меня… солнце.