Красная Шапочка

Главный врач госпиталя сказал Полине Андреевне: «Скоро в городе бои начнутся, подумайте о дочках».

Муж Полины Андреевны хлеб заготавливает для фронта, эвакуирует колхозы за Волгу, три месяца с лишним не заявлялся домой, значит, ей и думать о девчонках. Глядела в глаза главврачу, может, поймет он, что надо бы ей самой поехать с дочками. Устроила бы и вернулась. Но главврач человек военный, и она — Полина Андреевна — тоже как бы военнообязанная.

Что же делать-то? Схватилась Полина Андреевна за голову. Были б дочки постарше, куда ни шло, а то ведь одной десять лет, а Галке и того меньше, первый год в школу отходила. Росточком махонькая, пигалица, и только. В кого бы вроде? Сама Полина Андреевна не сказать чтобы высокая, но и не низенькая ведь, а уж про отца, про Ивана Филипповича, и совсем не скажешь, что невысок, наоборот — Дон-Кихотом сослуживцы величали. Имелся и виду не только его рост — Иван Филиппович честен, до краешка бескорыстен. Хотя и то правда: внешне он действительно походил на знаменитого идальго. И теперь вот мог бы не раз заглянуть домой, узнать, как семья, ведь фронт рядом, но у него дело во имя многих людей, он не имеет права заниматься семьей, хотя можно представить, как же он там мучается в неведении — любит он своих женщин без памяти.

Над городом, над Волгой раскинулся синим небом август тысяча девятьсот сорок второго года. И Волга, казалось, так же спокойно текла в Каспий, и солнце, поднявшееся из-за реки, было таким же щедрым на тепло и свет, как до войны, а воздух пропитан тревогой. С запада надвигается на город черный вал смерти, огня. Словно злые слепни над пастбищем, носятся над Сталинградом чужие самолеты. Зенитки бьют по ним, задравши длинные дула вверх, а они огрызаются — сбросят бомбы, и обратно деру. С каждым днем чаще и чаще появляются, и по этим их визитам можно догадаться тоже, что фронт все ближе и ближе. Горит здание на Балканах, дым клубами ложится над Волгой, словно старые, отслужившие свое резиновые шины свалили в кучу и жгут.

Видела однажды такое Галка. Тогда дым тоже валил вот такими черными огромными клубами…

Дальше к тракторному еще дымы. Но пожарных машин не видно и колокольчиков не слышно. Сирены вытягивают душу. Интересно, неужели и настоящие сирены, о которых Галя знает из книжки про Одиссея, тоже так вот противно выли? Красная Шапочка — так прозвали Галку дома и во дворе за красную вязаную шапочку, мамин подарок ко дню рождения, — еще до школы научилась читать. Это она нечаянно узнала об Одиссее. Раскрыла книжку на столе и прочитала две страницы, как раз про сирен там было… Теперь, когда в городе объявляли воздушную тревогу и начинали завывать сирены, Галке представлялось, что в Волге плавают красивые девушки с рыбьими хвостами и воют. Конечно, она знала, что придумывает, но ей это забавно было. Только она не понимала, почему красивые девушки должны так выть, что по телу мурашки начинают бегать и хочется куда-нибудь спрятаться за шкаф или под кровать.

Сидят Нина и Галя у окна в своей квартире и ждут чего-то. Может, ждут, когда за ними придет мама. Это она не велела им выходить из квартиры ни на шаг. Скоро в школу, каникулы кончаются, а никто ничего не знает. Может, школу уже разбомбили фашисты.

— Давай сходим посмотрим, — предлагает Галка сестре, — если подожгли, погасим.

— Сиди уж, — по-взрослому вздыхает Нина, — тоже мне пожарница…

Нина — старшая, и поэтому, когда мама оставляет девочек одних, сразу берет на себя ее обязанности, она и говорить даже начинает мамиными словами. Гале это не очень-то нравится, но когда она слышит вой сирены, а потом ощущает, как дрожит пол под ее ногами, и видит, как качается, словно хочет убежать на своих деревянных ножках этажерка, сразу прижимается к сестре, как к маме, а Нина гладит ее по головке, перебирает пальцами мягкие кудряшки на затылке — не бойся, я с тобой, маленькая. И Галке, правда, не так страшно.

Страшнее всего их маме, Полине Андреевне. Не за себя, за них, дочек своих. Каждую минуту с ними может случиться беда, каждую секунду. Что делать, что делать?.. Нет, надо непременно вывозить их из этого ада. Непременно. Куда-нибудь за Волгу. Там их отец. Его все знают: много лет агроном Беляков курирует от областного земотдела Заволжскую зону. Знают своего Дон-Кихота, рыцаря без страха и упрека, и в любом хуторе, в селе любом разыскать его можно, люди помогут. Поэтому главное — за Волгу, в Николаевский район.

Сняла Полина Андреевна белый халат и бегом домой. Соображает на ходу, к кому бы за помощью обратиться. Друзей у Ивана Филипповича много, да теперь разве найдешь кого, больше половины города, считай, выехало. Недавно Сталинград пропускал через свои вокзалы эвакуированных с запада, а вот настало время, и сам тронулся в путь. Опустели улицы, и только одни военные всюду. Они врага должны встретить…

У Саратовской улицы, на углу увидела Полина Андреевна одинокий грузовик, старенький, с побитым кузовом. Не успела ничего еще подумать, а уж ноги сами к грузовику повернули.

— Товарищ…

Смотрит Полина Андреевна в кабину и не разглядит лица: дым от самокрутки над опущенным стеклом дверцы клубится.

— Товарищ…

Дверца отворяется.

— Чего там? — слышит Полина Андреевна хриплый голос и видит — не мужчина за баранкой, а женщина. Если бы не платок на голове, и не угадать: лицо в оспинах, крупное, и самокрутка в зубах, как самоварная труба, дымит.

Когда женщина заговорила, тускло сверкнули по всей верхней челюсти зубы. Полине Андреевне померещилось даже, что зубы эти вдруг щелкнули и чуть не выпали всем рядом. Укоризненно ругнув себя, она спросила:

— Извините, пожалуйста, вы — наша… то есть, вы — городская?

— Из району я… А дальше что?

— Детишки у меня, две девочки… Если вы за Волгу…

— За Волгу-то я за Волгу, а только запчасти у меня в кузове, не до детишков мне ваших.

Как только услышала Полина Андреевна, что машина идет за Волгу, вцепилась побелевшими пальцами в дверцу кабины — не оторвешь.

— Пожалуйста… Век буду помнить вас, благодарить… Немцы в городе вот-вот появятся. Девочки у меня… А самой нельзя — в госпитале я, медсестра.

— Из спасибо шубы не сошьешь, — дымнула в окно женщина, — а у меня запчасти для сельхозмашин, тоже дело военное. — Глянула сверху вниз на Полину Андреевну, словно оценивая: — Каждый о себе печется, о людях не думает.

Полине Андреевне снова померещилось, будто вставная металлическая челюсть, щелкнув, приопустилась. Досадуя на себя, она умоляюще глядела на женщину за рулем.

— Деньги у меня есть, — не ведая, то говорит или не то, выпалила Полина Андреевна. — Пожалуйста…

— Какая сейчас цена деньгам, — не торопилась, видно размышляла, женщина.

Но Полина Андреевна обрадовалась, что попала в кон, не жалко ей ничего, ни денег, ни вещей, дочек бы уберечь.

— Пожалуйста, — умоляла она.

— Далеко ль живешь? — включая сцепление, спросила женщина. — Садись, поехали. Х-ма, мы, бабы, завсегда поймем друг дружку, и поймем и договоримся. — Последние слова сказала как бы дополнительно, чтобы про обещанные деньги просительница не забыла все-таки.

А Полине Андреевне не до тонкостей этих.

— Вы их, дочек-то, — суматошно, задыхаясь от волнения и нетерпения, говорила Полина Андреевна, — на ту сторону… Там отец у них… Может, слышали: Иван Филиппович…

Женщина-шофер снисходительно улыбнулась: какого-то Ивана Филипповича она должна знать… Поди, загремел в армию ее муженек. Им — бабам, теперь в тылу начальниками быть и не начальниками… За баранками вот, к примеру, али еще в каких делах.

Машина тряско шла по улицам, то и дело переваливаясь старенькими истертыми шинами по разбросанным взрывами снарядов кирпичам, вырванным кускам железобетона. То правым задним колесом наезжала, то передним левым, и эта езда походила на медленное движение игрушечного трактора по половику. Полина Андреевна вспомнила, как муж ее, кажется совсем недавно, после работы играл с дочками на полу. Из нитяной катушки соорудил трактор: колеса зубчиками, кусочек мыла сбоку и — резинка через дырочку катушки. «Трактор» забавно переваливался через складки половика и степенно, как живое существо, двигался к порогу. Галка с восторгом в глазах ползла за ним на коленках, взвизгивая и в нетерпении протягивая руку к игрушке, — так хотелось подержать «трактор» в руках. Но Нина была тут как тут — по руке ее, по руке. Не трогай, Галка!

Не об этом бы вспоминать сейчас Полине Андреевне, но мысли крутились вокруг девчонок — их сегодняшней и завтрашней жизни. О себе Полина Андреевна и не думала: сама как-нибудь обойдется, не маленькая, к сорока годам дело идет.

— Старушка ты у меня, — улыбался Иван Филиппович, когда его жена утром, в выходной день, уходя на базар, по магазинам, наставляла дочек и заодно Ивана Филипповича, что они должны сделать и как вести себя. Порядок в доме держался на ней, на Полине Андреевне. Куда ж тут денешься? Старушка не старушка, а дочки выручали ее, да и Иван Филиппович по воскресеньям, помогая старшей, ползал с тряпкой в руках между ножками стола, вытирал пол, в то время как Полина Андреевна занималась с Галинкой стиркой белья в ванной комнате. Галинка стирала платьица куклы Кати, маленькие Катины носовые платки и еще большой, словно гулливерский, папин платок в клеточку. Вот только мешала Галка маме, и Полина Андреевна то и дело покрикивала на нее:

— Галина, не путайся под ногами… Ну-ка, в сторонку отойди, я выжимать белье буду.

Словно все это вчера было, только вчера, и вот — отбросила те дни война на тысячи километров, опомниться не дала Полине Андреевне.

— Вон тот подъезд, — показала Полина Андреевна и тут же увидела в окне мордашки своих дочек. Видно, сидели на подоконнике и ждали ее. Что-то горячее подступило к сердцу Полины Андреевны, потом к горлу, к глазам, но сдержалась, мельком глянув на рябое заветренное лицо соседки: не до слабостей сейчас. Однако заторопилась, заспешила, еще и машина не остановилась у подъезда, выскочила и — туда, к ним, к девочкам своим маленьким, беззащитным. Как она их отправит одних?… И оставлять нельзя — еще страшней.

— Побыстрей с тряпками-то, — сказала, как скомандовала, вслед ей женщина из кабины. — Попадешь тут с вами в историю…

— Сейчас я, сейчас… Пять, десять минуточек… Уж пожалуйста…

Вбежав в квартиру, обняла кинувшихся к ней девочек.

— Торопитесь, доченьки, торопитесь… Поедете сейчас к папе за Волгу. Он там вас найдет…

— А ты с нами не поедешь? — глядела на мать Нина. — Ты разве не поедешь? — спросила она еще раз.

— Нельзя мне, Ниночка, не пускают меня. Раненых много. А сестер-то у нас в госпитале совсем мало…

Через пять минут квартира превратилась в разрушенное гнездо. Полина Андреевна бегала по комнатам, лезла в шифоньер, в комод, торопилась на кухню. Она помнила, что в ее распоряжении минуты. Вдруг женщина-шофер подождет-подождет, да и махнет рукой — она вон какая… Полина Андреевна подбегала то и дело к окну, чтобы убедиться, что машина у подъезда стоит, что она не уехала.

В одну из таких перебежек Полина Андреевна не увидела машины. Сердце ее оборвалось. Так и есть — не стала дожидаться. Рванулась Полина Андреевна из квартиры в коридор, дочкам крикнула:

— Берите узелок со стола и — за мной!

Бежала по лестнице, чуть не падала: как же так, как же так? Таким чудом удалось ей машину раздобыть, и — уехала… Не может быть…

По лестнице навстречу поднималась женщина-шофер. Крепкая, коренастая, она уверенно топала тяжелыми сапогами по лестничным ступеням.

— Ну, где вы тут?.. Подмогнуть малость, что ли?..

А Полина Андреевна и слова сказать не может: так испугалась. Женщина улыбнулась снисходительно, видно, догадавшись о тревоге Полины Андреевны.

— Машину за угол я поставила, а сама вот поторопить пошла… — И зашумела вдруг: — Ну чего ты растопырилась? Ехать так ехать!.. Где твои сопливки-то?..

А «сопливки» на лестничной площадке с узелком, в который провизию мама собрала, стояли рядышком, взявшись за руки.

— В кабине человек со мной поедет. Так что не рассчитывай, на запчасти усаживай своих красавиц… Постелить-то есть что? Ну, ковер какой потолще… Теперь жалеть нечего, теперь жизню спасти свою — и то спасибочки сказать добрым людям надо.

— Сейчас я, — ринулась Полина Андреевна обратно в квартиру. — Простите, — вернулась она, — как вас называть-то?

— Тетей Шурой называйте…

И хотя Полина Андреевна видела, что женщина моложе ее самой, по крайней мере не старше, возражать не стала и пригласила:

— Тетя Шура, заходите, может, что приглянется — берите, ничего не жалко.

Большой индийский ковер ручной работы бросили в кузов, прямо на железки, и перину туда же. Другой ковер тетя Шура забрала в кабину. Тетя Шура по очереди подхватила девчонок под мышки и забросила через борт, не дожидаясь, когда мать распрощается с дочками.

— Обождите, пожалуйста… — робко попросила Полина Андреевна, но дочки ее уже сидели за бортом у кабины, немножко растерянные скорыми сборами и проводами. Они, видно, так еще и не поняли как следует, что им предстоит одним, без мамы, уехать куда-то из города.

А мама стояла на земле — пальто через руку, дамская сумочка — и плакала, глядя на них. И вид у нее был жалкий, беспомощный.

— Девочки мои… — последнее, что услышали Нина и Галя. Потом мотор взревел, и полуторка стронулась с места, тут же завернув за угол.

Полина Андреевна подалась грудью вперед, словно собираясь бежать за машиной, и так застыла средь улицы.

Когда грузовик, не сбавляя скорости на повороте, вильнул за угол, Полина Андреевна видела, как ее девчонки, сидевшие у кабины, ухватились друг за друга и их кинуло в сторону, к борту. Что с ними произошло за углом здания, уже не было видно, и Полина Андреевна, обуреваемая страхом, не выбросило ли дочек из кузова, вдруг сорвалась с места и побежала. Она забыла, что сама-то не девочка уже, а солидная, семьей обремененная женщина, побежала, как когда-то бегала у себя на хуторе за станцией Котлубань. Степь там широкая, раздольная, босиком бежать легко по мягкому весеннему полынку. Ветерок обвевает лицо, обнимает прохладой тело, и платьице прилипает спереди к груди, к животу, развеваясь сзади.

— Чур, мой тюльпанчик, девчонки, чур, мой!

И не потому бегали за тюльпанами, что выбирали самый красивый — вон их сколько в степи! Просто хотелось лишний раз ощутить свежесть ветра в движении, гибкость и легкость своего юного тела. И казалось в те моменты, что она — сама частица этого ароматом насыщенного весеннего воздуха, степного раздолья, а имя ее — Поля — как бы выражало слитность с природой, которая так щедро раскрывала перед ней объятия.

Так вот бежала она однажды, бежала, запрокинув назад голову, выставив вперед подбородок и чувствуя, как развеваются сзади распущенные по ветру волосы, и угодила в объятия своего Ивана. Рассказывала после при случае: «Ваня меня в Котлубани нашел». И можно это было понимать, что Ваня, действительно, шел как-то по степной дороге, может, к полю свернул, чтобы посмотреть всходы озимых. Глядь, девушка перед глазами. Вроде бы тюльпан в степи нечаянно встретил, увидел, поразился прекрасному и крикнул на всю степь:

— Чур, мой тюльпан, чур, мой!

Заботливый он у нее, Иван Филиппович-то. И если могла его ревновать Полина Андреевна, так не к друзьям, не к застольям, где дым коромыслом, а разве что к работе. Частенько приходилось Полине Андреевне куковать дома одной, пока ее супруг разлюбезный по командировкам разъезжает. Разъезжать было где — Заволжье целое, один Палласовский район — государство. Потому дочки больше под ее надзором были. Однако Иван Филиппович так любил своих девчонок, так скучал по ним в свои командировки, что, когда возвращался, кидался в первую очередь к ним.

К своим беспокойствам о девочках Полина Андреевна всегда невольно, как бы независимо от себя, прибавляла беспокойство мужа — знала, как он их любит. И сейчас, бросившись за машиной, Полина Андреевна болела и за Ивана Филипповича, соединив в себе два любящих сердца, две тревоги. Правильно ли она решила, отправив дочек одних с незнакомой женщиной?

Полина Андреевна не сразу пошла на такое. Еще до разговора с начальником госпиталя она отважилась поговорить с одним раненым, которого привезли в эвакогоспиталь на легковой машине. Это был по всему большой командир.

С ним и решила посоветоваться Полина Андреевна насчет детишек, как, мол, придут немцы в Сталинград или не пустите, и надо ли девочек за Волгу отправлять. Нахмурился командир, задумавшись, как ответить матери, а потом так сказал:

— Все, что услышишь, — мое предположение, и не больше, но так считаю: город мы не отдадим, но бои в нем будут очень тяжелые. Так что немедленно отправляй девчонок. Вон какие они у тебя славные… да маленькие.

Девчонки целыми днями в госпитале возле матери вертелись. Куда их денешь?..

А через день после того разговора Полине Андреевне позвонил муж из Николаевки, куда эвакуировалось облзо[1]. Он сказал, что в Сталинград едет на машине Караганов, агроном из его отдела. Должен быть завтра. Полина Андреевна очень обрадовалась звонку: одно — поговорила с Иваном Филипповичем, другое, главное, — снял он с нее груз постоянной заботы об отправке дочек.

И машина пришла, Караганов заявился в госпиталь, разыскал ее и сообщил:

— Ты, Полина Андреевна, не спеши пока, сегодня вторая машина должна прийти, а у меня девочки твои не поместятся — загрузил доверху, а все одно половину имущества оставить пришлось.

Сцепила тогда молча Полина Андреевна зубы, наверно, и Караганов увидел это, заторопился, заспешил. А Полине Андреевне с ним выяснять отношения тоже некогда, ни минуты не постоишь на месте: то в дезокамеру звали, то в перевязочную… Не попрощавшись, убежала. Думала: «Подожду вторую машину, что ж делать…» А вторая не приходила и не приходила. И не должна была, видно, прийти, обманул ее Караганов, ясное дело, обманул. Ему бы имущество свое вывезти, а что дети в городе остаются у кого-то…

И вот тогда она, после того как еще и начальник госпиталя напомнил, решилась.

Полина Андреевна долго еще бежала в том направлении, куда уехали дочки. И понимала, что безрассудно ведет себя, но ничего не могла с собой поделать, словно невидимая ниточка, тонкая-тонкая, но необыкновенной прочности, связывала ее с детьми, теперь она натянулась до предела, вот-вот должна разорваться и не могла, тащила за собой, как на буксире.

А сзади оставался госпиталь и те восемь раненых, которых она с подружками перенесла в кочегарку. Один из них — сибиряк, совсем молоденький, а большой такой парень. Его осколком снаряда ранило в живот. Восемнадцать годочков парню, только начал жизнь свою…

И пожилой мужчина вспомнился Полине Андреевне, все убивался, как он теперь в семью вернется без ноги да без руки. Четверо у него дома на жене повисли, да мать старая. Раньше трактористом в колхозе работал, уважаемый человек, и заработки, конечно, от него в основном шли. Теперь-то за руль не сядешь…

А еще учитель один, длинный, худой. Рассказывал, что сын у него родился… Славкой жена назвала, в честь его отца. «Вот повидать бы, да Гитлера разбить, а тогда и помирать можно», — говорил учитель.

Полина Андреевна жалела их. Особенно тех, о которых успела хоть капельку узнать. Это словно бы сближало сразу ее с такими ранеными, они уже были не просто больные, а, как и она, с подробностями биографии люди, с достоинствами и с недостатками. Конечно, Полина Андреевна понимала, что и у всех остальных есть свои судьбы, но тем не менее, как-то особенно болела за тех, кого успела хоть чуточку узнать.

Переживала она и по поводу того, что теперь, когда эвакогоспиталь перевели из города, уже и порядки здесь другие стали: не такие строгие, как раньше. Изменилось многое сразу же, как раненых стали привозить на «летучках», а не в экипированных санитарных поездах, то есть когда их стало так много, что уже некогда было как следует разместить их в помещении, и даже во дворе на соломе они уже не помещались. Нет, надо возвращаться к раненым. Остановилась Полина Андреевна, постояла, да и пошла.

В эвакогоспитале под номером 12/96 Полина Андреевна была назначена заведовать санпропускником. Когда ей сказали, чем она должна заниматься, впору и отказаться, но старшая санитарка Белякова — человек как бы военный, а потому говори «слушаюсь!» и принимайся за работу. Никому нет дела до твоих сомнений, справишься или не справишься, должна справиться! Если все начнут рассуждать — не сумею, не смогу, — тогда сдавайся Гитлеру страна. Надо — значит, надо, и никаких гвоздей. Что-то в этом духе сказал ей начальник госпиталя.

Примерно так же ответил и муж, когда на следующий день Полина Андреевна, вздыхая, сказала вернувшемуся из очередной поездки Ивану Филипповичу:

— Просто и не знаю, что делать, Ваня… Ведь не справлюсь.

Иван Филиппович погладил по плечу растерянную Полину Андреевну, как малое дитя, которое надо успокоить:

— Не боги горшки обжигают.

Ничего не сказал особенного, общие слова произнес, успокоилась Полипа Андреевна.

Успокоиться успокоилась, а завертелись у нее дни в госпитале, не вздохнуть и не выдохнуть. Ивану Филипповичу, конечно, что за страсти ее новая служба, он все время на организаторской работе, среди людей, среди кучи дел, а Полина Андреевна и всего-то сидела себе в экономическом отделе: бумажки с цифрами, счеты…

Еще худо-бедно шли дела, пока немец далеко был. Стал к Россошке подходить, тут и началось… Раненых во дворе на солому складывали. Тут же обрабатывали раны, обмывали, перевязывали. После отправляли дальше в тыл на стационарное лечение, либо на Саратов — Куйбышев пароходами, либо железной дорогой из Владимировки. Все раненые проходили через нее, через Полину Андреевну. Вспоминала иногда: «Как там Иван Филиппович?»

Торопится Полина Андреевна в госпиталь, а сердце ее как заскулило в момент расставания с дочками, так и не уймется: куда девчонок отпустила, пропадут маленькие… И женщина-шофер в последний момент не понравилась, уж очень старательно выискивала в буфете да в шкафах.

Перешагивает Полина Андреевна через какие-то железки, в проволоке путается, скользит ногами по битому стеклу. Вот площадь центральная, ее миновать, а там, рядышком, и дом ее, и госпиталь.

В городе уже нельзя принимать раненых. Теперь остались здесь восемь тяжелых, нетранспортабельных. Как дети, они лежат беспомощны, разве таких оставить! А то перекинула бы Полина Андреевна ногу через борт машины, в которой Ниночка с Галиночкой уехали, да и дело с концом. Нет, нельзя оставить беспомощных. Это предательство из предательств. Полина Андреевна хоть и не специалист-медик — всего-то курсы окончила во время работы экономистом, — но теперь и она кое-что умеет, и она для больных не бесполезный человек. Для раненого любая женщина уже врач, любой человек с добрым сердцем… Да вот сердце одно у Полины Андреевны, а оно нужно и здесь, в городе, и рвётся с неудержимой силой за город, за Рынок, куда укатила, подпрыгивая на кирпичах, разбросанных вдоль улиц, машина, громыхая разболтанными бортами и кидая в кузове ее дочек. Ну как вылетят из кузова-то?..

Нет, думала Полина Андреевна, надо отключиться от этого, надо помнить про работу, про раненых, а то можно не выдержать. Это же мука какая!.. Деточки мои! — вопило ее сердце.

И вдруг задвигалась под ногами земля, зашевелилась. И тогда Полина Андреевне как бы пришла в себя, очнулась, обрела слух и зрение. В первую минуту ей показалось, что на небо налетели тучи и сейчас хлынет дождь. Потом… Когда-то Иван Филиппович ездил в Палласовский район на борьбу с саранчой, которая пожирала урожай хлеба, уничтожала овощи, бахчи. По его рассказам Полина Андреевна живо представляла рвы вокруг полей, которые рыли, чтобы преградить путь ползущей саранче, и полосы огня. Она почти ощущала беспрестанное движение саранчи по земле, когда и ступить негде, чтобы не попасть в ее гущу. Особенно запомнилась картина движения саранчи в воздухе, когда та поднимается на крыло, закрывая небо так, что не видно ни голубинки, ни лучика. И сейчас небо было черным от чего-то летящего, еще и шелестело. Шелестело миллионами, как сначала показалось Полине Андреевне, слюдяных крыльев. Но уже через секунду она услышала не шелест, а грохот моторов. Самолеты вырвались из-за горизонта, с запада, из степи. Полина Андреевна побежала. Сначала к подъезду госпиталя, но потом поняла, что туда не успеет, и нырнула в подвал уже разбитого здания. Сразу окунувшись в темноту, стала осторожно спускаться вниз по ступенькам, нащупывая их в темноте ногами. В это время и обрушился на центр главный бомбовый удар первой волны «хейнкелей».

Было это 23 августа 1942 года. В этот день Сталинград превратился в груду развалин. Четыре или пять часов продолжался варварский налет, ни на минуту не прекращаясь. Одни бомбардировщики, отбомбившись, уходили, за ними следом обрушивали удар идущие второй, третьей и десятой волной. Тонны взрывчатки разрывали на куски железобетон. Стены, словно построенные из песка, легко оползали наземь, подымая тучи пыли. Вспыхнули десятки, сотни пожаров. Чад, дым поднялись вместе с пламенем в небо, заслонили его. И уже казалось, что никогда не прекратится этот грохот, это движение земли от взрывов, словно связанная накрепко земля мучительно пыталась подняться и куда-то уйти, убежать от тучи саранчи, налетевшей на нее и сбрасывающей свой смертельный груз теперь уже на ее раны. Казалось, нет в городе ни единого сантиметра земли, которого бы не коснулась увечащая, уродующая сила.

Вот и город кончился. Грузовик стало сильнее трясти, потому что выехали на грунтовую дорогу. Нина и Галя вцепились руками в борт, по которому елозила задняя стенка кабины. Ехать было интересно и страшно. Сначала интересно — вот сколько вокруг нового видишь! Гале здесь не приходилось бывать, а Нина один раз с пионерским отрядом выезжала за город. В праздничные майские дни. На всех белые кофточки и рубашки, а поверх — развевающиеся красные галстуки. Они шли по степной дороге сначала отрядом и пели песню, трогательную и боевую песню о бойце-комсомольце:

Запевал Костя Бритов, самый маленький в отряде, у него прозвище было — Муравейчик. Муравейчиком его прозвала не кто посторонний, а мама. Крикнула как-то с балкона:

— Костя, Муравейчик, домой иди, уже поздно.

А Костя копался возле дома в цветочной грядке. Другие ребятишки просто бегают, в догонялки играют, или даже в войну, а он обязательно дело себе найдет. Может, поэтому мама его так и назвала. А теперь он и внешне походил на муравейчика — смуглый, в майке и коротких штаниках, сосредоточенный. Нине нравилось, как Костя поет, и всем тоже нравилось, хотя об этом не говорили, а говорили даже наоборот, что, мол, подумаешь, певец великий. Но когда он пел, все тихо слушали, а Нине почему-то хотелось плакать. Особенно когда про бойца-комсомольца:

А день был теплый, солнечный и какой-то радостный. Даже через сандалии чувствовалась мягкая и нежная полынь под ногами. Некоторые девчонки поразувались и бегали босиком.

Когда готовились к поездке, все повторяли слово — Ерзовка. Так назывался поселок, возле которого они тогда вышли из машины и пошли в степь.

Нина вспомнила все это, потому что смотрела вперед и ждала — вот скоро должна быть Ерзовка. Ей хотелось сказать сестренке, что была тут уже, но она раздумала, Галка еще чего доброго хвальбушей назовет. Да и чего с малышами делиться своими думами? Разве они поймут?

Нина повернула к себе Галю и поправила у нее на шее завязки красной шапочки. Завязки были вязаные, широкие и могли сестренке натереть шею. Следи за Галкой да следи.

Полуторка, натужно ревя, выползла из ложбины, и Галка вдруг закричала:

— Гляди, гляди, горит что-то!.. Дом горит, наверное!

Нина посмотрела, куда указывала сестренка, и увидела, как клубы дыма поднимаются в небо, черные, страшные, а среди черного дыма проблескивают кровавые языки пламени.

Девочки вцепились взглядами в пожарище и смотрели завороженно.

— Почему никто не тушит? — тихо и удивленно спросила Галя. — Ведь пожар же.

— Это не пожар вовсе, бомбами разбомбило, — объяснила Нина, — поэтому и не тушат. Видишь, вон церковь разбитая… А поселок называется Ерзовка.

Нина сразу поняла, что это тот самый поселок, зелененький, уютный среди степи, возле которого они в майский день вышли из автобуса. Ей вдруг стало так жалко милую Ерзовку… Зачем проклятые фашисты разбомбили Ерзовку? Зачем?

Галя тоже страдальчески смотрела на пожар, сведя брови к переносице. Ей было непонятно, почему все-таки люди не гасят, ведь, если пожар, его надо гасить. Красная Шапочка мало видела за свою крохотную жизнь.

Они все ехали и ехали по степи. Под ковром лежала мамина перина, и потому сидеть было мягко, хотя кое-где, особенно когда машина подпрыгивала на выбоинах, выступали запасные части, наверное, для тракторов или комбайнов. Нина и Галя знали, что их отец заготавливает хлеб для фронта и что сейчас как раз идет уборка урожая. Эти запчасти имеют прямое отношение к уборке и, значит, к их отцу тоже. Получалось даже вроде так, что они — Нина и Галя — везли отцу своему, Ивану Филипповичу, запасные части для машин… А запасные части везли их, потому что, если бы не случилась эта машина в Сталинграде, никто никуда не поехал бы. А теперь вот они едут в неведомое, куда постоянно уезжал их отец и где он постоянно, как говорит мама, пропадал.

Последний раз отец уехал еще в мае, взял охотничье ружье — он же охотник заядлый — и уехал. Три месяца с лишним не видели они друг друга… А теперь и от мамы увозит их грузовик, с каждой минутой, с каждым часом все дальше и дальше. Нина видела, как мама бежала за ними по улице, она даже постучала ладонью по кабине, чтобы остановить машину, может, мама что забыла сказать, а может, раздумала и решила ехать с ними, с дочками своими. Но тетя Шура, которая шофер, наверно, не услышала. Еще раз, и чтобы сильнее, стучать Нина побоялась. Догадывалась, что мама бежит, может, и не потому, что надо, а просто трудно ей расстаться. Нина и сама готова была выскочить из грузовика, да нельзя — расшибешься, и Галку одну не оставишь, сестричку маленькую, которой она теперь не только сестра, но и мать.

Сколько уже часов едут они, а Нине кажется, что и теперь мама где-то там все бежит за ними, бежит и никак не может догнать. Мамочка… Родненькая… Куда же мы едем от тебя?.. Как ты в горящем городе без нас будешь? Как мы без тебя теперь? Нина отворачивалась от сестренки, смотрела, высунувшись поверх борта, вперед, и встречный ветер от быстрой езды выбивал из глаз ее слезы. Она вытирала их пальцами, а ветер снова заставлял плакать.

Подъехали к берегу Волги. Грузовик остановился. Тетя Шура вышла из кабины, захлопнула дверцу и, даже не глянув на своих пассажиров, словно забыла об их существовании, стала спускаться с крутого берега, в замасленных штанах, заправленных в сапоги, в мужском пиджаке с засученными рукавами. Женщина, которую тетя Шура посадила в машину еще в городе, сидела в кабине, не стала выходить.

— Не хочешь побегать немножко? — спросила Галку Нина.

— Не-а, — покачала Галка головой.

Но Нина, подумав, стала выбираться из машины. Перекинула ногу через борт и на руках кое-как опустилась в пыль дороги. В это время и выглянула из кабины пожилая женщина. Она открыла дверцу. Длинная юбка мешала ей, и она поддернула подол, спрыгивая с подножки.

— Ну, девка, — обратилась она к Галке, — сбегаешь за бугорок?

Галка не поняла, зачем ей бежать за бугорок, но протянула руки и тоже оказалась на земле.

К Волге вел крутой спуск, берег был высокий. Нина с Галкой подошли к самому обрыву и посмотрели вниз. Там они увидели паром у небольшой пристани, с него сходили грузовики — один, второй, третий… Галка считала вслух. Грузовики были нагружены с верхом и покрыты зеленой парусиной, поэтому что в кузовах у них не видно, но это были военные машины — возле них суетились люди в военной форме. Тяжело ревя на подъеме, грузовики медленно выползали из-под берега мимо их старенькой машины и сразу, как выходили на ровное место, переставали реветь, словно, пока поднимались на кручу и им было трудно, они помогали себе ревом.

В кабинах тоже сидели военные, и за рулем, и рядом с водителем. Шоферы яростно крутили баранки, когда выходили из-под берега, потому что приходилось делать очень крутой поворот. И Галке понятно было, как нелегко управлять машиной. Но вот и последние съехали с парома. Нина потащила ее к своей машине, потому что увидела, как на самой последней, вскочив на подножку, возвращается тетя Шура. Одной рукой она держалась за дверцу, в другой у нее дымила козья ножка, так смешно, по мнению Галки, называли люди папиросы, которые скручивали из газеты. Но почему их называют козьей ножкой, Галя не понимала, так как коз до сих пор не видела, а значит, не видела и какие у них ножки.

— Держитесь покрепче! — велела тетя Шура.

Машина затряслась и тихо спустилась к причалу.

— Быстрее, быстрее! — торопил, махая рукой, паромщик, когда грузовик осторожно стал въезжать на паром. — Там ждут еще машины.

Паромщик стоял рядом с военным, по-видимому командиром, потому что тот был не в пилотке, а в фуражке. Он тоже торопил:

— Быстро, быстро…

Натянулся трос, и баржа медленно стала отходить от причала, будто ее оттягивали от магнита.

— Давай шуруй? — крикнул военный и помахал кому-то. — А то снова стервы эти налетят.

Пожилой командир, конечно, имел в виду фашистские самолеты. Галка сделала круглые глаза и спросила у Нины:

— А если нас разбомбают?.. — Это она от волнения сказала «разбомбают».

— Сиди и помалкивай, «разбомбают», — рассердилась Нина. — Ты чего пальто сняла? Все тебе жарко, да? А простудишься?.. Ну-ка накинь сейчас же!

Галке давно уже кажется, что ее сестричка слишком уж старается со своими заботами, но пальто все-таки накинула на плечи — куда денешься, приходится слушаться…

Трамвайчик, что тянул их баржу, был точно такой, какие перевозили людей на пляж, за Волгу. Видно, тянуть на буксире паромы не было для него подходящей работой. Он тарахтел часто-часто, а паром с машиной больше, казалось, сносило течением, чем к другому берегу Волги. Скорее бы, а то, и правда, вдруг налетят и начнут стрелять — никуда не убежишь, не спрячешься, как на ладони на ровной-то воде. Или дырку в пароме сделают, и пойдет он ко дну. Нет, лучше об этом не думать, лучше смотреть вон на тот берег, куда они плывут, или на Волгу. Хорошая у них река и знаменитая, это здорово повезло девчонкам, что они родились на Волге. Теперь вот стоит им переправиться через нее, и она загородит их от фашистов, пусть попробуют только через Волгу переплыть!

Волга ничем не напоминала о войне, над ней сияло солнышко, и плесы ее сверкали миллионами золотых живых зайчиков. Особенно много их было возле отбежавшей от берега большой золотистой косы. Плоская песчаная коса манила к себе, предлагая поваляться, подгрудив под себя горячий, скрипучий, ласковый песок. Но если поднять глаза выше, то за высоким берегом справа увидишь, как клубятся черные дымы огромного пожара войны. И это было непонятно — такая близость одного к другому: страшные дымы и мирные ласковые песчаные пляжи под солнцем августа, непонятно ни старику-паромщику, ни военному, который молча смотрел куда-то в сторону Сталинграда, ни маленьким девочкам в кузове старого, потрепанного грузовика, ни женщинам в кабине.

Когда переправлялись через Волгу, солнце стало клониться к западу. Может, потому что ей надо было сегодня же вернуться в свою МТС, тетя Шура прибавила скорости, и машина запрыгала по колдобинам дороги, загремела бортами еще громче и отчаянней. То и дело мимо проносились встречные грузовики, чаще целыми колоннами, и почти все они были накрыты брезентом защитного цвета. Иногда в кузовах сидели солдаты в гимнастерках — за спиной винтовки, через плечо шинельные скатки.

В какой-то балке, когда переезжали ее по старому деревянному мосту, машина вдруг осела задними колесами и заревела беспомощно, не в силах выбраться из коварного пролома в настиле. Встречные военные грузовики нетерпеливо засигналили. А потом набежали солдаты, вытащили девочек из кузова:

— Бегите туда вон, дочки, а мы машиной займемся.

Галя с Ниной смотрели, как бойцы подперли плечами полуторку, окружив со всех сторон, как подняли ее, вытащив задние колеса из щели, и, подталкивая грузовик вперед, выкатили на безопасное место.

— Какие сильные! — восхитилась Галка. — Целую машину подняли, да еще с железками, да еще с периной!

— Это потому что вместе, — объяснила Нина.

— И не поэтому, — не согласилась сестренка, — а потому что сильные. Сильнее наших бойцов нет никого на свете!

— А то без тебя не знают… — почему-то обиделась Нина.

Дальше ехали, как говорится, без приключений. Пока что без приключений. Ехать так стало не очень интересно, и Галя попробовала тихонько запеть. Песен она знала еще мало, и потому попробовала запеть мамину. Может, еще и потому, что мама у нее не выходила из головы. А может, и потому, что песня была про степь:

Мама пела эту песню, когда у нее было невеселое настроение. А невеселое настроение у нее было, если папа уезжал в Заволжье, его долго не было и она беспокоилась, не случилось ли чего там с ним. Хотя что с ним могло случиться, ведь он такой большой и сильный, да еще и с охотничьим ружьем? Может, она думала, что он замерзнет в степи, как ямщик? Но ведь папа чаще летом пропадал в Заволжье…

А когда у мамы было хорошее настроение, веселое, ну, когда папа приезжал из своих длительных командировок, она пела другую песню. Галя попробовала и эту песню спеть:

Вот оно, это самое папино Заволжье, вот какое раздолье — степь да степь кругом! Галя смотрела по сторонам и тихонечко напевала. Голос дрожал, и она забавлялась этим. Вдруг машина стала замедлять бег и остановилась. Нина и Галя увидели, что недалеко от дороги, среди степи, стоит хуторок в две избы. А возле хуторка бахча с арбузами.

Вышла тетя Шура из кабины и, не глядя на девочек, сказала, бодая сапогами шины:

— Вылазьте! Дальше не поедете. Бензин у меня кончается, в Николаевку не сумею заехать, мне в мэтэесе сегодня быть.

Подхватив под мышки Галку, тетя Шура опустила ее на землю, помогла слезть Нине.

Девочки-сестрички, не успев ничего сообразить, стояли посреди дороги. В руках у Нины — узел с бельем, а Галка держала коробочку с изюмом, которую дал ей в госпитале дядя Вася — начпрод. Он сказал Галке:

— Изюм немытый, домой придешь — помоешь.

Галка выполнила наказ, и сейчас она у нее, красивенькая коробочка.

— Да вы не бойтесь, — усмехнулась тетя Шура, глядя на растерянные лица и на жалкий вид, — приеду в свою мэтэес, сообщим отцу вашему, где вы находитесь, он и заберет вас. А теперь идите вон к тому дому. Скажете, что беженцы из горящего Сталинграду. Что без родителей — вас и примут…

Она села за руль и хлопнула дверцей.

Вдали за косогором растаял хвост пыли, а девочки все еще стояли на дороге, посреди степи. Все вещи, что побросала Полина Андреевна в кузов, отправляя дочек в неведомое путешествие, тетя Шура прихватила с собой.

В детстве Полина Андреевна очень боялась грозы. Вероятно потому, что не часты они были в степном междуречье, ливневые дожди с грозами. Но однажды случилось так, что Поля осталась ночевать на бахче в шалаше одна. Шалаш стоял на краю бахчи, среди подсолнухов, которые окружали участок со всех сторон вроде забора. Рядки подсолнухов да еще рядки кукурузы. В желтых шапочках на толстых сочных ножках подсолнухи клали днем свои головы на ее плечи, а когда она проходила мимо, цепляли широкими шершавыми листьями-ладонями, приближаясь к ней, ударялись о ее руки тяжелыми головками, как телята комолые, — не уходи, с нами побудь. Поля останавливалась, трогала пальцами шелковистые и словно бы влажные золотые лепестки их шапок, прислонялась к ним щекой. Иногда, чтобы спрятаться от палящего солнца и в то же время не лезть в духоту шалаша, ложилась в своем легком платьице прямо на землю под подсолнухами, среди них, на землю, редко поросшую после прополки травой, комкастую и горячую. Тень от подсолнухов была не надежная, редкая, но зато легкий ветерок, который нет-нет, да вздохнет, освежая лоб, щеки, был благодатью.

Рядом шелестела своими зелеными саблями кукуруза. В сочности длинных листьев, в самой серединке высиживались початки, которые очень походили на спеленутых младенцев. Они так тщательно были спеленуты, что сверху выглядывали только рыжеватые, нежные волосики с макушки. Кукурузные кусты — сабли наголо — охраняли не только бахчу, не только своих младенцев с запорожскими чубчиками-оселедцами, но и ее — Полю.

Однако все это было хорошо, пока в степи было светло. Вечером она перебралась в шалаш, устроилась на топчане под шуршащей сухими стеблями крышей его и стала прислушиваться к ночи, которая что-то быстро пришла, как-то сразу надвинулась. Может, так показалось из-за туч, набежавших на небо, из-за тяжелых низких черных туч.

Прислушивалась, прислушивалась, да и заснула. А проснулась от страшного грохота, который, казалось, обрушился прямо над ней, над шалашом, и рассыпался не где-то в отдалении, а вот тут, над головой, чуть не задев крыши, палок-рогулек, удерживающих продольную жердочку. Сначала в треугольнике входа сверкнуло ослепительно, так что он стал желтым, этот треугольник, на миг показав вдали притихшие, оробелые, с опущенными листьями стебли кукурузы, потом бабахнуло, как в огромный медный таз металлическим пестиком. Поле показалось, что она находится под этим медным тазом, по которому то и дело грохочут, оглушая, удары чугунного пестика. Все в ней сжалось от страха, онемело, она с ужасом ждала следующего и следующего удара.

Память той ночи промелькнула в сознании Полины Андреевны, когда она сидела в подвале, оглушенная разрывами бомб.

Она не помнила, сколько времени пробыла здесь, может быть час, а может быть и десять. Время для нее потеряло реальные ощутимые границы. Когда она выбиралась из-под обломков развороченного входа, это была уже другая женщина, не та, что три или четыре часа назад провожала дочек в Заволжье. В ней что-то сломалось, она почти физически ощущала боль сломанного, и окружающее воспринималось ею не полностью, не так ярко, как до этого. Словно она прожила за эти часы многие годы и сразу состарилась, обрела какое-то равнодушие, а с ним страшное спокойствие. Куда-то отодвинулось, стало не так тягостно беспокойство о дочках, которые сейчас трясутся в грузовике на запасных частях по широкой серой степи. Зацепило за сердце вдруг это снова, особенно что на железках каких-то трясутся ее девочки, на грубых, острых… Но это была прощальная боль. Потом она все время будет думать о дочках, но они просто будут жить в ней непрестанно и тихо и не вызовут стона душевного, слез невидимых, рыданий.

Идти Полине Андреевне приходилось через завалы, обходить огромные воронки. Особенно много валялось везде самоваров. Медные, с рядами медалей на самоварной груди, белые, словно истекшие кровью, они валялись кверху короткими ножками, неудобно, на боку, продырявленные осколками, измятые, с оголенными черными трубами, словно с их шеи сняли воротнички, а может, и головы. Как много, оказывается, было в сталинградских квартирах самоваров. Но почему их оставляли, не брали с собой в эвакуацию? Громоздки и не так уж необходимы в беде? Бедные самовары, бедные самовары… Она, кажется, даже шептала эти слова.

Вспомнила, что в хуторе когда-то был у матери большущий самовар, ведерный. Мать кипятила в нем воду, когда заводила стирку. А чай кипятили в том, что поменьше, что постоянно стоял на кухонном столе. Ведерному же место было на полу, рядом с ухватами да кочергами. У мамы было пристрастие к самоварам. Кроме тех двух, у нее имелся еще один — старенький тульский самовар, тоже с медалями через всю грудь. Его выставляли на стол, если в доме случались гости.

А вот Полина Андреевна самовары не любила. Может, потому, что в детстве обожгла однажды ногу кипятком из того, самого большого. Шла мимо и нечаянно задела кран, он отвернулся — кипяток на ногу ей… Может, и не потому не любила, а просто в городской квартире без особой надобности самовар-то. Оказывается, она одна так считала, вон сколько было самоваров по другим семьям… А ноги все это время вели ее к зданию, в котором размещался эвакогоспиталь. Она еще издали, думая о самоварах, видела, что там что-то не так, с госпиталем-то, а уж ближе подошла — поняла, идти дальше некуда: воронки, воронки, дым смрадный вокруг, огонь. И на том месте, где размещалась кочегарка, тоже воронка. В глазах Полины Андреевны потемнело, она тут же, где стояла, присела на какой-то подвернувшийся обломок. Чувствовала, как дрожат ноги и сердце внутри тоже словно дрожит в мелком ознобе… Вот почему она жалела самовары, теперь ей понятно. Они были чем-то похожи на людей, эти искалеченные, валяющиеся то там, то здесь самовары.

И совсем одна осталась Полина Андреевна. Но еще что-то держало ее на земле, что-то связывало с прежним миром — очаг свой, опустевший, но напоминавший каждой мелочью о дочках, муже.

Уже не веря в то, что дом их не сгорел, наоборот, почти уверенная в обратном, она все же поднялась и снова тронулась в нелегкий путь через груды кирпича. Раньше в их доме размещались так называемые «Столичные номера», а еще раньше дом этот принадлежал купцу Ворожихину. Ворожихин выиграл его у купца Платова. На целый квартал дом-то, в четыре этажа. И квартиры, как гостиничные номера: комнаты, а в конце коридоров общие кухни. По низу в нем и кинотеатр «Комсомолец», и универмаг, и радиостудия, и аптека, и овощной магазин, и пошивочное ателье, и детский сад-ясли… Нет, хороший у них дом, теплый зимой, а осенью дождю не поддающийся. Главное, выйдешь из дому-то, сразу все у тебя под руками.

— Все у тебя под руками… — одними губами шептала Полина Андреевна, разглядывая скелет обгоревшего и потому незнакомого здания. — Все у тебя под руками, — еще раз механически повторила она, словно чего-то не понимая или не веря до конца тому, что увидела собственными глазами…

Ну вот, теперь и идти некуда. Что же у нее осталось? Шляпа-берет на голове, крепдешиновое платье, сумка дамская. А в сумке что?.. Это — ключ у тебя, значит, и в квартире порядок, и сама квартира на месте. А тут получается: ключ-то в руках, а квартиры нет… Ложка столовая еще в сумке. Не до еды, зато ложка есть к обеду. Ложка не простая, серебряная, Иваном Филипповичем даренная в день свадьбы. И еще в сумке часы его — «Павел Бурэ». Словно предвидела, что так может получиться, когда дочек собирала в дорогу. Тетя Шура по буфетам лазила, ковры со стен сдирала, пользуясь разрешением Полины Андреевны. Вот тогда и подумала Полина Андреевна, что есть вещи, которые надо все-таки сохранить. Мужнины часы, ее ложка и вот… ключ от квартиры.

Теперь Полина Андреевна брела по направлению к Волге. К Волге потому, что за Волгой у нее и муж и дети, к Волге потому, что за Волгой нет войны и туда выехали все гражданские. Налет кончился, после грохота, визга, свиста, уханья наступило время тихого огня и дыма, пожирающего все, что оставили на его долю авиабомбы.

На площади Павших борцов Полина Андреевна обратила внимание на чудом уцелевшее деревце посреди сквера. Все деревья были как скошены, торчали обгоревшие пеньки, вывороченные с корнями валялись высокие пирамидальные тополя. А этот, молоденький, стоял со срезанной снарядом верхушкой, и на его ветках висело несколько зеленых листочков. «Выживет ли?» — провела по его мягкому стволу рукой Полина Андреевна. Пальцы ее ощущали на своем пути одно, второе, третье пулевые, а вот и осколочное рваное ранения. Ведь еще неизвестно, что предстоит этому деревцу, в каких огнях гореть, какие пули принять… «Может, выживет, — подумала она, уходя дальше к Волге, — молодое еще деревце, может, и выживет. А старым уже не подняться…»

Всю жизнь Полина Андреевна боялась воды, жила на Волге, а воды боялась, и плавать потому не научилась. Теперь, когда она шла к реке, смутно понимала, что ей придется преодолевать себя, если повезет с переправой.

Волга встретила ее хмуро. Красная Слобода виделась там, за гладью воды, недоступной, далекой. У берега не стояло ни одной лодки, ни одного баркаса. Валялись убитые лошади, опрокинутые повозки, в одном месте искореженная военная кухня, отброшенная взрывом к воде, черпала краем котла волжскую воду, словно пила и никак не могла утолить жажду. На краю котла висели остатки каши, которую приготовили бойцам и, видно, не успели разложить по котелкам. То там, то здесь появлялись бойцы и командиры. Им не до Полины Андреевны было, и они не обращали на нее внимания, каждый занимался своим делом. Кто-то крикнул:

— Товарищ лейтенант, полковника Громова ранило, на тот берег его приказано.

— Тяжело ранило?

— Бедро разворотило.

— Нету переправы-то, нету! — кричал с берега командир. Он оглянулся вокруг, желая кого-то увидеть, но наткнулся взглядом на Полину Андреевну. — Ты, мать, уходи отсюда, уходи. На ту сторону все равно не попасть, вот раненых на плотиках переправлять собираемся. — И снова побежал куда-то, на ходу давая распоряжения: — Полковника Громова на плот!.. Боец, иди сюда, — позвал он красноармейца, тащившего минометную треногу. — Вон видишь старенькую женщину, отведи ее в насосную…

Полипа Андреевна даже не подумала о том, что командир, назвавший ее матерью, ровесник, не подумала о том, что, наверное, так она выглядит.

Боец, которому приказали отвести ее, подошел вразвалку. На нем была длинная шинель под ремнем, на ногах зеленые обмотки и тяжелые ботинки. Лицо мальчишечье, немного застенчивое, угрястое. Он нерешительно предложил:

— Пойдемте…

Полина Андреевна покорно пошла за бойцом. Лет восемнадцать ему, не больше, думала она, совсем мальчишка из школы. А боец подождал ее и пошел рядом, подумал, что, может, под руку поддержать надо женщину, а он бежит впереди.

— Чего же вы раньше-то за Волгу не перебрались, мамаша? Там у нас тихо еще.

«Из-за Волги, видно, парень-то, местный», — предположила Полина Андреевна, и он стал ей вроде ближе.

— Семья у меня в Николаевке, и мне туда надо, — выдохнула она первые за много часов слова.

— Ну-ка! — удивился боец. — А ведь я из Николаевки тоже… Будете в слободе, привет передавайте. Мать у меня учительница, Мария Александровна Осьмак. Не знаете такую?

— Нет, семья моя туда эвакуирована, а мы сталинградские сами-то.

— А… — разочарованно протянул парень.

Дальше шли молча.

Оставляя ее под сводами здания насосной станции, паренек сказал:

— Все равно привет передавайте Николаевке, от земляка… кланяйтесь.

— Как звать-то тебя? — спросила уже в спину Полина Андреевна.

— Юрием меня звать… От Юрки кланяйтесь слободе.

Потом она забудет и фамилию красноармейца, и его имя, потому что снова впадет в какое-то странное забытье и очнется только тогда, когда сержант, появившийся в насосной станции, собрав оказавшихся здесь гражданских, скажет:

— Сейчас все пойдете за мной. За городом есть песчаные карьеры, там будете хорониться. А здесь вам нельзя. Тут скоро живого места не останется, на берегу-то. Хоть и теперь его почти нет, живого места…

Снова она шла через весь город.

Сначала они прошли по берегу к Пионерке[2], а потом поднялись на улицу имени Ленина и пошли по ней. Собственно, улицы никакой уже не было. Правда, кое-где просматривался асфальт, но дома по сторонам были разрушены. Стояли кирпичные клетки с выгоревшими глазницами окон. Кое-где стены обвалились, рухнули межэтажные перекрытия, обнажились внутренние стены квартир. Полина Андреевна видела удержавшиеся каким-то чудом часы-ходики, фотографии незнакомых людей, наверное, хозяев квартиры, прижавшиеся к стенкам маленькие детские кроватки… Почудилось вдруг, что она слышит, как тикают настенные часы, и маятник, мотнувшийся от обвалившейся штукатурки, тоже, показалось, зачертил привычную дугу свою, отмеряя остановившееся было время. Снова попадались валявшиеся в развалинах самовары. Никто на эти самовары, как заметила Полина Андреевна, не обращал внимания, а она почему-то по-прежнему с какой-то особой болью встречала их опрокинутые круглые тела с беспомощно задранными ножками.

У Дворца пионеров она попридержала свой шаг. Сюда приходили не так давно ее дочки. Старинное красивое здание как-то очень соответствовало своему названию. Это действительно был дворец! Высокий подъезд, массивные входные двери, по фасаду фигурная кладка… И Дворца пионеров не стало, вместо него теперь на Полину Андреевну смотрели мертвыми глазницами слепые выжженные окна.

Снова Полина Андреевна вспомнила дочек. Время приближалось к ночи, ее беспокоило — где застанет она девочек, ведь совсем еще маленькие. И хорошо, если бы они уже прибыли в Николаевку, а Иван Филиппович сумел разыскать их, забрать к себе…

Долго ли, не долго стояли Нина и Галя на дороге, только все равно, вечно стоять не будешь. Уже и вечер надвигается, серая степь совсем нахмурилась, будто сердилась на нерешительность девочек: ну чего стоять без толку, надо принимать решение. А какое — и выбирать не приходится, вон он, хуторок, окруженный со всех сторон степью, к нему идти следует. Подталкивая в спину девочек, сердитая, но все-таки, видно, заботливая, степь как бы говорила:

— А то вот совсем рассержусь, темной стану, и хуторок из виду потеряете… И придут серые степные волки, и съедят Красную Шапочку…

Галя на согнутой в локте руке несла свое пальто, а в другой крепко сжимала коробку с изюмом. Нина, как старшая сестра, тащила узел, в который мама в спешке уложила им платьица, белье — самое необходимое на первое время.

Галя уже не очень верила в сказки, все-таки во второй класс перешла, но иногда ей еще казалось, что в жизни может быть как в сказке. Например, могут появиться серые волки и заговорить человеческим языком… Она шла потихоньку рядом с сестрой и смотрела по сторонам, на всякий случай. А когда подходили к хутору, воскликнула, продолжая воображаемую игру:

— Ба, избушка на курьих ножках!

Нина посмотрела на Галю и укоризненно покачала головой, что, мол, с глупенькой возьмешь. Но ей и самой захотелось сказать сейчас: «Избушка, избушка, повернись ко мне передом, а к степи — задом».

Они остановились, перед дверью в хату и ждали: вот сейчас откроется дверь, и к ним выйдет баба-яга с клюкой.

Рядом с избушкой размещались обмазанные глиной, плетеные катухи, в одном из которых кто-то шумно вздыхал, словно жалуясь на свое заточение. Слышался непонятный шелест и скрежет, звон цепей. Вдруг кто-то взвизгнул пронзительно и замолк. И снова звуки: шлеп, шлеп, шлеп… И снова тяжелый вздох и звон цепей.

Может, так виделось и слышалось еще потому, что девочки чувствовали себя совершенно одинокими в быстро опускающихся сумерках. Галке хотелось убежать от этих таинственных страшных звуков, но куда убежишь, в степь, что ли? Она, внутренне съежившись, стояла рядом с сестрой и молча смотрела на дверь, из которой все никто не выходил и не выходил. Может, в избушке и не живут?

В стене дома, в которую врезана дверь, нет ни одного окна. Рассыпающаяся завалинка пузатится старыми досками. В щели, между досок, видны мелкие опилки. И кажется, весь дом набит опилками до самой крыши и, кроме опилок, в нем — ни души…

Немного привыкнув к звукам, которые их окружили в хуторке, Галя решительно сделала шаг, взялась за кольцо, что висело на двери, словно хотела поиграть. Кольцо вырвалось у нее из руки, как волшебное, и звякнуло о железку, набитую под ним. И снова тишина. В катухе, откуда раздавались вздохи, будто прислушались к звону, вздохи прекратились, и вдруг:

— Му-у-у-у-у!

Корова! Обрадовалась Галя, обрадовалась Нина. Значит, кто-то в хуторе есть. И точно, через две-три секунды послышались шаги из глубины хаты, и женский голос прокричал оттуда:

— Чого размычалась, дура, оце ж управлюсь и выйду!

В сенцах звякнуло ведро, что-то загремело и звонко покатилось по полу.

— Бодай тоби грэць! — заругался голос.

Дверь, скребя низом по полу, с трудом открылась, и в ней показалась… баба-яга. Темный платок углом повязан, кофта на груди распахнута, юбка подоткнута за пояс, на высоко открытых ногах надеты большие, с вывалившимися языками, грубой кожи ботинки. Из-под платка выбились черные волосы. В руках она держала большую грязную тряпку и помело. Все как и положено. Баба-яга от неожиданности остановилась в проеме двери, рассматривая острыми черными глазками девчонок. И рот раскрыла от удивления. Галка тут же увидела, как сверкнули редкие зубы.

— Цэ ще шо такэ? — обратилась к ним баба-яга.

Но ни Галка, ни Нина не поняли вопроса.

— Та вы чого ж молчите, чи е у вас языкы, чи нэ-ма?.. 3 нэба вы звалились, а мабудь, ще виткиля?

Девочки улавливали какие-то знакомые слова, но многие им были совершенно незнакомы, оттого речь бабы-яги, смысл ее до них не доходил, тем более они растерялись и даже если бы женщина заговорила с ними на чистом русском языке, и то не сразу бы пришли в себя, чтобы ответить на вопросы.

— Ото так и будэмо стоять дружка пэрэд дружкой? — еще спросила их тетенька, а поняв, что девочки тихо ревут, бросила тряпку на пороге, видно, она мыла полы, и тыльной стороной ладони вытерла Галке со щеки ручеек, склонилась над ней:

— Ну ж, Красная Шапочка, ты виткиля туточки?

Красная Шапочка не отвечала, продолжая горько реветь.

Видя безрезультатность вопросов, тетенька, загребя рукой девчонок, как цыплят загоняют в садок, сказала:

— А ну заходьтэ в хату.

Подталкиваемые женщиной, Нина и Галя вошли в сенцы, среди которых стояло помойное ведро с грязной водой, переступили порог передней.

— Ноги вытырайте добришь, тилькы помыла.

Галя и Нина вытерли ноги о половичок у порога.

— Ну заходьтэ, заходьтэ… Сидайтэ на лавку… А тэперь будэмо размовлять…

Женщина села напротив, еще раз смахнула ладонью с лица Галки слезинку. Этот материнский заботливый жест, участливое выражение глаз, ожидание на лице помогли понять сестренкам, что от них требуется. Нина ответила на тот, самый первый вопрос тетеньки, который сначала не поняла: откуда они и кто такие, и как оказались в хуторе.

Не сразу удалось женщине во всем разобраться, но переспросы, уточнения в конце концов все расставили по местам.

— Из Сталинграда мы, из горящего… — говорила Нина, вспомнив совет тети Шуры сказать, что именно «из горящего».

— А батько ваш дэжь, а мамка?

— Мама в госпитале, ее не отпустили с нами, там раненых много…

— Так, а батько? Ну папа ваш идэ? — поближе к русскому языку старалась говорить тетенька.

— Папа здесь, в Заволжье, в Николаевке. Он хлеб для фронта заготавливает. Он должен нас разыскать. Беляковы мы, а папу зовут Иваном Филипповичем.

Уже и сумерки совсем перешли в ночь, за окном темно стало, пока тетя Катя, так она назвала себя, разузнала все подробности о девочках. Галя, когда отвечала Нина, все посматривала на печь, с которой раздавался храп. Кто там храпел, тетя Катя не говорила, она словно и не слышала того храпа.

— Ну вот як покы робыть будэмо: я довбыраюсь, подою Зирку, а вы покы посумэрничайте. Потим вэчерять будэмо…

Она ушла в сени, потом вернулась и объяснила, наверное, чтобы не боялись:

— Цэ моя мамка храпыть, бабуся старэнька…

Так начали житье-бытье на хуторе у тети Кати две маленькие беженки, потерявшие мать и отца своих, «сыротыночки», как назвала их тетя Катя. Как они найдут родителей или как родители разыщут их, они не знали, но верили, что скоро появится папа, ведь сказала тетя Шура, что сообщит, где они находятся. Когда девочки объяснили про женщину-шофера и ее обещание, тетя Катя махнула рукой, мол, пустое на нее надеяться:

— Та баба корыстю свою получила, за остатьнэ душа у ии нэ болыть… Я ото завтра пиду в Кисливку, сообчу по тэлифону в слободу про диток Беляковив. — Тут же добавила, поглядывая на девчонок: — А не найдуться папка з мамкой, у мэнэ дочками останытэсь.

Тетя Катя, чтобы быть понятной городским девочкам, разговаривала с ними на эдаком смешанном русско-украинском языке. Как-то наклонилась весело к Галке и сказала:

— Ну-ка, пуговыця, скажи так: била паляныця лэжить на полыце.

Галка старательно, глядя в глаза тете Кате, попробовала повторить за ней, но у нее ничего не получалось.

Странные отношения у сестер сложились с бабаней. Она, оказалось, совсем старенькая, все забывает и плохо слышит. Тетя Катя следит за ней, как за маленькой, поругивает, если та во двор без спросу выходит. Девочкам тетя Катя наказывает:

— Вы за бабаней следите, а то уйдэ в стэп и нэ найдешь потим. Вже раз було з нею такэ. Старэнька зовсим вона…

Идет как-то бабаня по хате, а перед ней зеркало. Остановилась и спрашивает дочку свою:

— Гля, старуха якась-то прыйшла к нам, дывись… Шо це за старуха така?

— Да вы это в зэркали, маманя, — на полном серьезе объясняет тетя Катя.

А то на фотокарточку на стене смотрит долго и тоже спрашивает:

— Це ж кто такый?

Тетя Катя хлопает себя в недоумении по бедрам, приглашая девочек подивиться бабкиной несообразительности:

— То ж сын ваш, маманя, мий муж Грыша.

— Я так и хотила сказать, — успокаивается бабаня.

Муж у тети Кати в Сталинграде, туда отправили его, когда взяли в армию. А в колхозе работал трактористом. Тетя Катя все расспрашивает девочек, как там в Сталинграде, но Нина и Галя ничего нового рассказать не могут, все уже рассказали в первый день.

Вечером, когда тетя Катя возвращается с фермы, куда она ездит на велосипеде доить коров, освободится от домашних дел, сядет за стол, подопрет ладонями лицо, локти на столе, и долго молча смотрит на фотографию мужа, словно каждый день прощается с ним. А может, разговаривает о чем, советуется о делах, не вслух, конечно, про себя разговаривает. Вслух она беспокоится, объясняя девчонкам:

— Грыша, в мэнэ маненького росточку, як вин з нимцем управыться?..

— А ему дадут большой-пребольшой танк, — успокаивает тетю Катю Галка и показывает руками, какой огромный танк дадут дяде Грише, чтобы он разбил всех фашистов.

Хорошо было, когда с фермы на дяди-Гришином велосипеде приезжала тетя Катя, а без нее весь день тоска. Бабуля свешивала ноги в рваных перекрученных чулках с печки, сидела и спрашивала:

— Вы ж хто таки, девоньки, будэтэ?

Девоньки третий раз на дню терпеливо объясняли ей, кто они и почему оказались на хуторе. А больше бабка с ними ни о чем не разговаривала. Спросит, кто такие, — и как не видит их.

Что там делается, в мире, где идет война, как мама в Сталинграде, папа в степи, скоро ли найдет он их, ничего не известно. Даже радио нет на хуторе. Гоняет ветер круглую траву перекати-поле, стелется степь мертвенно-белыми космами ковылей, суслики на взгорках стоят столбиками, кузнечики шарахаются в стороны из-под шага, и ни единой души вокруг.

Каждый день, с самого утра, уходят девочки, взявшись за руки, из хутора на дорогу и стоят на ней и час, и два, и три, а то и больше. Ждут — не покажутся ли машины, а в одной из них папа.

Однажды так вот стояли на дороге до самого вечера, все пытались за горизонт заглянуть, не едет ли машина, а по дороге с другой стороны — тетя Катя на велосипеде. Увидела тетя Катя девчонок издали, сначала не поняла, чего они выбежали из дома, а пока доехала, сердцем почуяла, кого они дожидаются. Соскочила с велосипеда, бросила его на полынь:

— Доченьки ридны, сыротынушки вы мои несчастни…

Галка с Ниной от «сиротинушки» тоже разревелись.

Стоят три женщины среди степи, на пыльной неуютной дороге, одна большая да две малые, и ревут. Вот картина какая получилась. Так и домой пошли с ревом. Там накормила их тетя Катя, постелила на полу — больше-то негде, — а сама у стола села:

— К Сталинграду фрыци пидышлы, дивчаткы… Як там мий Грыша… Да мамка ваша тэж…

Сидела, глядела на мужнин портрет и вдруг запела тихонько:

Замолчала, оборвав песню, тетя Катя, и словно себе говорит, а может, и им, беженкам малым, хоть с ними поделиться, а то ведь больше и не с кем:

— Дюже любыв цю писню Грыша мий… Спытэ, дивчаткы?

Не спят Нина и Галя, но молчат, притворяясь спящими. Только тетю Катю не обманешь, она вон как все понимает, а потому продолжает разговаривать с ними.

— Це у мэнэ ёго фамылия, гарна дюже — Пэрэпэлка… А он сам, як та птыця був, на тракторе идэ своем в поли — письня по стэпу стэлэться…

Так и заснули под тихий говорок тети Кати сестренки, и снился им родной город, в весенней зелени, праздничная майская площадь и дом их рядом с площадью, а возле подъезда мама стоит.

«Где ж вы так долго бегали?» — говорит мама и прижимает их головы к своему животу, гладит рукой по волосам. Трутся Галя и Нина о мамину юбку: мамочка, родненькая, наконец-то ты с нами…

Вот уже пятый день гостят они у тети Кати. Нынче проснулись, а ее не застали — уехала на ферму. На столе по куску ржаного хлеба, кружка молока на двоих, а еще отдельно кусок хлеба и молоко для бабани.

В хозяйстве тети Кати куры, утки, в закуте свинья хрюкает да корова Зорька по ночам тяжело вздыхает, пережевывая жвачку. Утром, когда солнце в небо взойдет, гонит мимо старик пастух стадо, он и Зорьку выводит из хлева на пастьбу. А вот со свиньей Машкой прямо беда. Сожрет арбузные корки, картошку полусгнившую и начинает визжать, будто ее режут. Это она есть требует. Морду с белыми ресницами поднимет, пятачком розовым двигает, хвостик колечком извивается.

— Ну ты и грязная, Машка, — ругает ее Галя, — зачем извалялась вся?

— Хрю-хрю-хрю-хрю, для меня грязь, девочка, самое блаженство, — кажется Гале, отвечает ей Машка.

— Я этого не понимаю, — вздыхает Галя.

— Ты лучше тыкву мне порежь в корыто, хрю-хрю-хрю, — сердится свинья.

— Я и порезала бы тебе еще одну, — объясняет Галя, — но тетя Катя не велела трогать тыкву до ее возвращения.

Машка становится копытцами передних ног на доски огорожи, чтобы получше ее слышала девочка в красной шапочке, и продолжает капризно и требовательно визжать. Галя закрывает уши руками и убегает к уткам.

Утки, когда видят, что Красная Шапочка подошла к ним, вперевалочку идут навстречу, словно собираются посудачить с ней о том о сем. Но это только кажется. На самом деле они тоже ждут, что Галя им даст поесть.

— Обжоры какие! — Галя грозит уткам пальцем. Потом она чешет ногой ногу, наверно, опять блоха прицепилась…

«Доглядать» птицу и свинью Машку приезжает в обед сама тетя Катя, но иногда наказывает своим нечаянным помощницам:

— Картошку, в бадье стоить в синцях, Машке трэба скормыть, часив в двэнадцять.

Вчера тетя Катя сказала, что снова будет звонить из Кисловки в Николаевку, так как видит, что девчата совсем извелись. И Галя с Ниной, позавтракав, пошли на дорогу, на то самое место, где неделю назад высадила их женщина-шофер со стальными зубами. Им казалось, раз тут их высадили, здесь и подобрать должны. А может, и мама поедет той самой дорогой из Сталинграда, как они ехали. Но машина с папой и с мамой все не приезжала. Шли мимо военные грузовики на Сталинград, и то случайные на этой дороге, потому что она не главная, а как маленький приток к большой реке.

— До свиданья, Красная Шапочка! — махали Галке из грузовика красноармейцы.

И Галка поднималась на цыпочки, чтобы казаться большой, и тоже махала бойцам. А Нина не махала, потому что красноармейцы кричали Красной Шапочке, а не ей, словно знали, как Галку во дворе и в школе зовут, словно она давнишняя их знакомая. Галка даже немножко пробежала за одним грузовиком и закричала в ответ звонко:

— До свидания, до свидания!

Через два дня в школу идти, первое сентября будет, а они в степи затерялись и вполне могут опоздать на первый урок! А чего хорошего опаздывать, да еще на самый первый урок! Интересно, какая учительница будет у Галки и у нее, Нины, если будут учиться в Николаевке.

Вечером тетя Катя рассказывала:

— Бисова людына! Кажу — Белякови диты батьку дождают, да вин там у вас, а вона: «Беляков вакуацией займается, нэ бачилы ёго». Так вы ж разыщить, сукины диты, батьку! Вакуация, вакуация!.. Я им дала чиртив — зашевэлятся…

«Знать бы дорогу, узел в руки и — в Николаевку пешком пойти. А там придешь, кого и где искать? Опять не годится… Нет, видно, придется на хуторе дожидаться. Да и Галка — ребенок совсем, куда с ней пойдешь?» — так размышляла Нина, огорченная ничего не выяснившим разговором с Николаевкой. Галка-то не задумывалась о таком, а Нина и про то думала: сколько ж они с сестренкой на шее у тети Кати сидеть будут? Еще хорошо, как говорит тетя Катя, Гриша ушел в армию, обеспечив их с мамкой хлебушком и прочим, что пока не приходится с куска на кусок перебиваться, но тот Гришин запас, он тоже край имеет. В зиму эту, говорит тетя Катя, корову или на мясо, или продать придется, потому что кормов нет и нигде их не возьмешь. Свинья Машка так и откармливается на мясо, а корову жалко…

Нине Зорьку совсем не жалко, потому что бодучая. Один раз, когда тетя Катя доила ее, подошла Нина к Зорьке, хотела погладить, а та как мотнет головой, были б рога, запорола бы девчонку.

— Ты, дочка, отойды от ии. И вправду говорють: бодливий корови бог рогив нэ дав.

Тетя Катя жалела Зорьку, потому что ее-то она не бодала, отдавала все молоко. А молоко это, объясняла тетя Катя, — и масло, и творог, и сметана.

— А илы вы, дивчаткы, чи ни, варинэць? — спрашивала тетя Катя и поглядывала из-под брюха коровы на сестренок. Спрашивала, а руки у нее сами по себе выжимали белые струйки, которые, журча, взбивали пену в бадье. Попробовать бы подоить, да разве Зорька позволит подойти к ней чужим. И так вон как размахивает хвостом. Того и гляди хлестнет тетю Катю по глазам. Но тетя Катя приноровилась, и хвост ее не достает. А журчание струек о бока бидона как музыка… Вот только руки у тети Кати от той музыки совсем не как у пианиста, а жесткие, в трещинах и плохо сгибаются. Как-то тетя Катя взяла в свою ладонь ладошку Гали, и Галя засмеялась, увидев, что ее рука в большой тяжелой тети-Катиной кажется игрушечной, ненастоящей.

— Вот бы мне такие руки, сильные, большие, — позавидовала она вслух.

— Будут ще, успиется, вэлыкою станэшь, поработають рученьки твои и будуть в жылах, да вот с такыми узлами на суставах. И будэ их, рученьки твои, по ночам ломытэмо, аж нэ заспышь боли… Ты, Галка, мини нэ завыдуй, рукам моим. Имы можно гордытэся, они поробылы гарно, но краше було б, колы и у дояркы пальци с маникюром, нэжненьки. Ну да седни вийна, нэ до того… Фрыця надо побыть да выгнать с ридной батьковщины.

Как со взрослыми, разговаривала тетя Катя с беженками, потому что малые они, а выпало на их долю такое ж тяжкое испытание, как и у взрослых людей. И по хозяйству разъясняла, словно Галя да Нина собирались в хуторе ее жить всегда.

— Вы б уж, дивчаткы, нэ ходыли на дорогу, найдэ вас батько. А то як иду до хаты, бачу ваши фыгурки на дорози, сэрдце разрывается, — просила она, укладывая их спать.

Но и на следующий день сестренки не выдержали, стояли на дороге и смотрели на степь. И вдруг вдалеке Галка увидела бегущий прямо по целине грузовик. В кузове стоял человек и, вытянув шею, осматривался вокруг, словно что-то искал.

— Папа! — побежала, чуть не падая, навстречу машине Галя. Сзади настигала ее сестра.

Два дня Полина Андреевна жила в песчаных карьерах за городом, спасаясь от бомбежки, и все эти дни из головы не выходила одна-разъединственная мысль: дочки. Она страшилась подумать, что они растворились в огромном мире, как две малые капельки в море, и теперь уж никогда их не увидеть. Вспомнила, как в прошлом году отправляла в пионерский лагерь старшую, Нину. Впервые девочка уезжала из дома. Понимала Полина Андреевна, что едет дочь всего-навсего в пионерский лагерь, на один месяц, а все равно не могла с собой ничего поделать — совсем расстроилась. А через неделю собралась, Галку за руку, и — в поезд, к Нине…

С машиной в дороге могло случиться непредвиденное: и немецкие бомбардировщики могли налететь, и переправа через Волгу… Особенно Полину Андреевну пугала переправа. Она сама очень боялась воды, и теперь Волга ей представлялась непреодолимым рубежом, отделившим ее от мужа и от детей, если они все-таки переправились на ту сторону.

Здесь, в песках, их было человек двадцать — гражданское население, случайно не переправившееся на тот берег. У каждого сложились какие-то свои обстоятельства. Два раза в день их кормили — тот сержант, что привел сюда группу людей от берега Волги, привозил на машине и вчера и сегодня термосы с кашей, и они ели из красноармейских котелков эту жидкую пшенную кашу, наверное, оставшуюся после обеда бойцов, что стояли на позициях, готовые встретить наступающего врага.

Ночевали в наспех сколоченном из досок сарае, служившем еще тем, кто не так давно в карьере работал. Полина Андреевна на ночь предпочитала уходить в песчаную пещерку, вырытую мальчишками, игравшими здесь в войну. Пещерка была суха, август хоть и к концу подходил, а все не забывал, что он летний месяц. Темно-синее касторовое пальто служило Полине Андреевне, как шинель красноармейцу, и подстилкой, и одеялом. Она приваливалась к стенке у выхода из своего убежища и так, почти сидя, задремывала.

Как-то она очнулась среди ночи, потому что ей показалось, будто Галя зовет ее. Она так отчетливо услышала и так хорошо угадала именно дочкин голос, что вскочила и выбежала из пещеры, но ничего не увидела и не услышала — ночь тускло светилась мертвым лунным светом. И все-таки Полина Андреевна еще долго не шла в пещеру. Где-то она слышала, что мать может за тысячи километров почувствовать, если с ее ребенком случилась беда. Это было похоже на фантазию, на сказку, но Полина Андреевна словно верила, что так оно и есть, она сидела среди ночи и оберегала бессонницей бедствующих своих дочек, затосковавших о ней.

Люди, жившие в песчаном карьере, совершенно не представляли, зачем их привели сюда и долго ли они тут пробудут. Они спрашивали у сержанта, подсказывали, что не мешало бы уйти от войны за Волгу, наверное, теперь в городе сумели наладить переправу. Сержант соглашался, но, видно, недоставало ему власти, чтобы распорядиться, тем более, чтобы вывезти горожан из песчаного карьера.

Вчера он хотел посадить их в грузовик, отправлявшийся в Сталинград, но в последний момент оказалось: машина пойдет под погрузку, а уж потом — в город. Тогда он пообещал поискать другую машину.

Сегодня такой случай представился, сержант прибежал в карьер и сообщил:

— Вот что, граждане, сейчас полуторка идет в город, пустая. Там лейтенант будет, молодой…

И все заторопились со своими скромными пожитками к дороге.

Лейтенант сначала растерянно смотрел на гражданских, наверное, он не предполагал, что они есть вблизи от окопов, и не знал, имеет, ли право брать этих людей с собой, везти в город. Он даже и сказал сразу-то, что не имеет права. Сказал так, и женщины, старики замолчали, не настаивая. Они уже так устали от мытарств, что не хватало сил, чтобы убедить, уговорить лейтенанта. Стояли и молча смотрели на грузовик.

Боец, сидевший за рулем, видел все это, но он торопился и не понимал, чего лейтенант медлит, раз отказал. А лейтенант смотрел на женщину в белом берете. Она была еще молода, но такой отрешенный у нее вид… Он увидел, что она в одной туфле, на другой ноге — только чулок: наверное, бежала из-под бомбежки и потеряла туфлю-то. Лейтенант чуть было не посоветовал снять вторую, а то смешно. Потом, видать, понял и так же решительно, как только что отказал, скомандовал:

— Быстро садитесь в кузов…

Уже когда полуторка ехала по центру города, завыла сирена. Самолетов еще не видно, но они, очевидно, близко. Машина остановилась, и лейтенант распорядился освободить кузов. Конечно, надо было искать убежище. Пассажиры грузовика кинулись в разные стороны: кто к Волге, кто к Царице, а кто уже нырнул в попавшийся на пути подвал разрушенного здания.

Полина Андреевна растерялась сначала, а потом заковыляла к Царице. Там особенно и негде было спрятаться, но все же овраг — не ровное место.

Немецкие бомбардировщики почему-то пока не появлялись, хотя, вроде, должны бы уже. Только Полина Андреевна так подумала, как услышала сзади себя, на вокзале очевидно, взрыв. Земля вздрогнула, воющие снаряды — они, казалось, настигали Полину Андреевну — рвались все ближе и ближе. И тогда она побежала, прихрамывая. Подумала было снять туфли, но решила, что попортит ноги. Другое дело, если бы каблук высокий, а такой и не мешает почти бежать-то…

Когда взрывы авиабомб начали рваться совсем рядом, настолько близко, что Полина Андреевна удивлялась, как это они до сих пор не накрыли ее, она увидела торчащую из берега водосточную трубу. Труба вблизи оказалась такой большой, что в нее можно было войти, почти не сгибаясь…

Теперь не страшно — труба да и толща земли в состоянии выдержать не одну авиабомбу. Плохо, что стоять в воде приходится. В нос ударяло затхлостью. На цементе, глубоко под землей вода остудилась основательно. Уже через полчаса Полипа Андреевна почувствовала это и поняла, что ноги здесь угробит окончательно. И раньше в непогоду они у нее побаливали, и она собиралась все сходить в больницу, да так и не собралась, а теперь и совсем худо, гляди, будет. Полина Андреевна, как и еще две женщины, что тоже нырнули в трубу, старалась, как только становилось потише, выходить наружу, но налеты следовали один за другим, словно фашистские летчики задались целью подкараулить именно этих укрывшихся в трубе женщин. Одна из вновь появившихся в водосточной трубе была старушкой. Полина Андреевна сначала не поняла, что та держит в платке под рукой, а обратила внимание на платок, потому что он как-то странно шевелился, словно был живой. Потом догадалась — из-под руки у бабки мяукнуло приглушенно, потом и еще раз. «Чего это она с кошкой-то? Нашла время…» — подумала Полина Андреевна.

А старушка, видно, совсем так не думала, она распутала узел, из платка высунулась забавная серая мордочка с круглыми глазами. Это был совсем еще маленький котенок.

— Бегу давеча, а он через улицу топает, и хвост трубой… Тут бомбы вокруг, а ему хоть бы что, несмышленому. Думаю — не к добру это — кошка дорогу мне переходит, взяла на руки. Тепленький комочек, мягонький… Стою, как дура, тут бомбы кругом, а я…

Да что же это такое, когда же мучение это кончится… Полина Андреевна уже не могла ни слушать бабку, ни стоять в холодной воде, от которой ноги ее сделались как палки деревянные.

Среди дня поутихло в городе, гула самолетов не стало слышно, такая тишина, будто перед грозой да ливневым дождем. Женщины смотрели в круглый проем впереди, который словно вырезал колесо света, и ждали, что дальше произойдет.

А произошло вот что. На свету появилась человеческая фигура, вернее — силуэт. Человек опирался руками о края трубы по бокам и приглядывался к темноте.

— Кто тут? — спросил мужской голос и, видно разглядев наконец женщин, потребовал: — Ну-к выходи, бабоньки… Да по-быстрому, того и гляди опять налетят.

Фигура, не дожидаясь ответа, пропала из светлого круга. Лишь тогда женщины зашевелились, придя в себя от неожиданного появления человека и еще не понимая, куда зовет их мужчина, пошли по ржавой застойной воде к выходу. И Полина Андреевна тоже, конечно, пошла, держа в руках сложенное пополам пальто, дамскую сумочку.

У берега на воде покачивался пароход, не пассажирский, а пожарно-спасательный. В какой-то праздник, должно быть праздник речников, Полина Андреевна видела его. Он стоял посреди Волги, с его борта красиво и высоко летели струи воды. Галка еще сказала тогда:

— Глядите, мама, Нина, он, как кит… Только у него много струев!

«Галка была еще совсем маленькой, в детсад ходила… Где ж она, моя Красная Шапочка…» — снова шевельнулось в больном сердце Полины Андреевны.

Сейчас «Гаситель» выглядел далеко не празднично. Он был весь закопчен, как работяга, не снимавший много дней спецовки, не имевший времени ни вымыться под душем, ни отдохнуть по-человечески. По корпусу видны вмятины и заплаты, наложенные явно наспех. В рубке стоял человек. Он держал штурвал и одной рукой нетерпеливо махал кому-то, может, и им, женщинам, чтобы поторапливались. У трапа еще человек семь старух и детишек топталось.

Уже через какую-то минуту втянули трап, и «Гаситель» кормой стал пятиться от земли. Тут только Полина Андреевна поняла, что плывет на пароходе. Как малое неразумное дитя, вцепилась в металлические прутья над бортом и глазами, полными страха, смотрела сперва на правый удаляющийся, но еще близкий берег, а потом с таким же вожделением — на левый, который постепенно приближался. Уже и песчаную косу острова прошли почти, уже вон он, берег, на котором дочки ее, Галя да Нина, и муж тоже на этом, отделенном Волгой от войны берегу, как вдруг из-за горящего города, из дыма, клубами поднимающегося над развалинами, вынырнули самолеты. Их было три, и летели они треугольником, быстрые, как шмели. Они низко пронеслись над Волгой, перечеркнув ее поперек почти в том месте, где переправлялся «Гаситель», и, прогремев над ним, скрылись, отвернув вправо, к Красноармейску.

— Наши это! — несколько запоздало успокоил пассажиров штурвальный из рубки. Он, видно, и сам тоже ожидал всякого и только теперь увидел звездочки на крыльях истребителей.

Полина Андреевна смотрела с опаской на черные, закрывшие город дымы — вдруг да оттуда появятся чужие самолеты.

И действительно, до слуха донесся гул приближающихся самолетов.

— Немцы! — закричал из рубки штурвальный. — Приготовиться к высадке! И немедленно — в лес!

«Гаситель» был уже почти у берега, но штурвальный поторопился, не стал искать места поглубже, чтобы ближе подойти, и со всего хода пароход налетел на мель. Женщины, приготовившиеся к высадке, стояли с узлами в руках наверху, у того места, где должны были опустить трап. Всех их сильным толчком как скосило. Им показалось, что самолеты уже пикируют и сбросили первые бомбы. Полина Андреевна, державшаяся за поручни, каким-то образом перелетела через них и повисла за бортом, над водой.

Нина побежала за Галкой не потому, что угадала в человеке на машине отца, скорее она побежала за Галкой, беспокоясь: куда она под колеса-то ринулась!.. А Галка угадала. Не могла она представить себе, что человек, высматривающий что-то в степи, не ее отец, это он, так должно быть, ведь они так ждали его!

Галка бежала навстречу машине. Нина бежала за ней, а машина, переваливаясь на суслиных бугорках, шла навстречу. Потом она остановилась. Человек, стоявший в кузове, перемахнул через борт и тоже побежал… Наверное, ему показалось, что грузовик идет слишком медленно, что сам он сможет быстрее добежать и подхватить на руки дочек.

А Галка — надо же! — бежала-бежала, да и споткнулась о бугорок, да и полетела носом вперед, распластав руки. Нина подняла ее, но тут и Иван Филиппович оказался рядом. Ухватил девчонок и так обеих поднял к груди и прижал. А они уцепились руками за его шею: «Папочка!»

Ивану Филипповичу все не верилось, что он встретил дочек в открытой степи. В облземотделе, когда он приехал в Николаевку, ему объяснили не очень толково, где надо искать детей, сказали про Кисловку, что из Кисловки звонили, но что дети, мол, не в самой Кисловке, а на хуторе. А вот на каком хуторе, сказать не могли. И он мотался по степи, высматривая хутора. Уже полдня так ездил. Потерял надежду всякую…

Может, так и не нашел, если бы девчонки в степь не вышли да не увидели его машину. Ах, какие молодцы!.. Иван Филиппович прижимал дочек к груди и не хотел отпускать, словно боялся, что снова они потеряются и тогда уж он их совсем никогда не найдет.

Тут и машина подъехала. Шофер вышел из кабины, а в руках у него большущий полосатый арбуз.

— Со встречей давайте арбузом угостимся, — улыбнулся он.

Но Иван Филиппович не услышал его и не увидел арбуза.

— Поехали, поехали, — проговорил он и потащил дочек к машине. Усадил их в кабину, сам на подножку встал. — Давай, Алексей Андреевич, к хутору.

Уже через полчаса, подпрыгивая на мягком сиденье рядом с шофером, Галя и Нина мчались по проселочной дороге в Николаевку. Тетя Катя со слезами на глазах распрощалась со своими «сиротинками».

— Колы, ж тэпэрь и довэдэтся устринуться… Вы ж, дивчатки, не забувайтэ меня.

Иван Филиппович, прощаясь с тетей Катей, все искал какие-то большие слова, чтобы поблагодарить женщину, понимал он, как повезло его девчонкам, что они попали к такому доброму человеку. Дочки рассказали ему, как они выезжали из Сталинграда, как их высадили в степи подкидышами… Но слова все не находились, не умел он с этими словами обращаться, не очень-то у него их много было, разных красивых. Потоптавшись неуклюже возле девчонок да рядом с тетей Катей, он вдруг ухватил в свои большие ладонищи тети-Катину руку и неуклюже склонился, коснувшись губами шершавых, с распухшими суставами пальцев. Получилось это у него совсем нескладно, потому что такое в его жизни, чтобы руку женщине целовать, было впервые. Тетя Катя не поняла сперва, чего он за руку ее ухватил да наклонился, а потом вырвала руку-то, что тоже получилось неловко. А вырвала ее потому, что тоже до этого никто не целовал ей рук, и еще потому, что застеснялась за свои руки, красные, в глубоких складках трещин.

— Спасибо вам за дочек, Екатерина Григорьевна, большое спасибо, — покраснев, как вареный рак, сказал Иван Филиппович.

— Что вы, — сердито ответила тетя Катя, — мы ж хоть и чужие, а свои.

По сведенным к переносице бровям можно было понять, что тетя Катя в самом деле рассердилась на Ивана Филипповича за его «спасибо». И уехали они из хутора с неловким чувством, вроде обидев чем-то тетю Катю. Но тетя Катя долго стояла у хаты своей, провожая взглядом машину, потом и рукой махнула. Это только казалось, что она рассердилась, просто она считала, что незачем ее благодарить за девочек, она ведь не за благодарность приютила их. А Ивану Филипповичу, который ехал в кузове, неловкость своя сначала казалась уж очень значительной, а потом, через какое-то время он сдержанно ухмыльнулся, представив свою дюжую фигуру склонившейся в поцелуе.

Теперь он был почти счастливым человеком: дочки рядом с ним! Но тут же подумал: «Еще с матерью там как, в Сталинграде? Ее бы вызволить, и тогда…» Но и тогда, по размышлению Ивана Филипповича, снова бы счастье было неполным. Надо эвакуировать колхоз из района междуречья, где вот-вот должны немцы появиться, а он целые сутки потерял, разыскивая дочек. Сидел Иван Филиппович, и уже не было в душе того равновесия, которое он только что почувствовал. И не только жена, и не только колхоз, в который ему нынче же надо выехать, как только устроит с жильем дочек, вся война, надвинувшаяся на землю черной тучей, была на его, Ивана Филипповича, совести.

А девчонки сидели в кабине и посматривали по сторонам, потому что машина въезжала в какое-то большое село, а может, город. Не такой, конечно, как Сталинград, но вот они едут-едут по улице, а она все не кончается, широкая… А вон, наверное, мельница, потому что возле видно мешки белые, и военные грузят на машину эти мешки. Дома все деревянные, как в Сталинграде за железной дорогой, но есть и из кирпича сложенные… А это пожарная вышка, наверное, откуда за пожарами наблюдают, вон как высоко она на здании стоит!

Машина то и дело обгоняла или встречала всадников в плоских круглых шапках. В Сталинграде девочки таких всадников не видели. Это казаки… Прошел отряд матросов в бескозырках с лентами, в черных бушлатах. Наверное, им было жарко, потому что лица у матросов распаренные. Очевидно, все эти войска, и конные и пешие, очень долго шли по степным дорогам, а до этого ехали в вагонах поезда и потому устали, но они должны были спешить, чтобы остановить рвущихся к Волге фашистов.

Машина, замедлив движение, осторожно свернула в какой-то узенький переулок и почти сразу же остановилась.

— Вот и приехали, — заговорщически подмигнул шофер Галке.

Остановились они возле серого старенького домика. Когда отец помог им вылезти из кабины, они вошли в сени, а потом открыли дверь и оказались в обычной кухне. Справа, как у тети Кати, стояла печка, какие называют русскими. На шестке валялась заслонка с ручкой. Печь давно, наверное, не топилась. Чтобы приготовить еду, пользовались таганком, что стоял тут же на шестке, растопырившись ножками над кучей угля и золы.

— Здравствуйте, Максимовна, — поздоровался Иван Филиппович. — Вот и мы…

Старенькая женщина в длинной сборками юбке и в фартуке вышла откуда-то из комнат, долго смотрела широко раскрытыми глазами на девочек, сперва собрав губы эдакой дудочкой морщинистой, а потом захватив верхней губой нижнюю. Но совладала с собой и кинулась к Галке снимать с нее красную шапочку:

— Нашлись, детки мои родные… Мать как там, про вас думая, убивается. А все эта паскуда Гитлер! Все это он натворил!

Бабка вертела Галку, будто та была и не человек, а кукла какая, потом взялась за Нину, отобрала у нее узелок с бельем, провела по голове жесткой ладонью, согнулась, разглядывая то одну, то другую, словно собираясь выяснить, на кого больше похожи девочки, на мать или на отца. Но, рассмотрев, ничего не сказала, а повела девочек в комнаты. В доме, кроме спаленки, где обитала, надо полагать, сама старуха, была одна большая, сплошь уставленная кроватями комната. Женщина подвела их к той койке, что стояла у окна, проклеенного полосками бумаги.

— Так что, Иван Филиппович, сам видишь, с семьей тебе тут невозможно. Ищи квартиру.

А Иван Филиппович и сам уже видел, что надо, что-то надо придумать, на колхозной съезжей действительно нельзя ему жить с дочками. К тому ж через два дня в школу надо девочек определять, где они тут с учебниками своими раскинутся? Ехал в машине, как-то в голову не пришло подумать об этом. Ну да ничего, образуется. Мир не без добрых людей.

— Ты, Максимовна, покорми девчонок, а я мигом на службу свою слетаю, может, сразу и придумаем там чего.

— Сам поешь хоть, наверное, и не ел сегодня.

— Нет, нет, я побегу. Нина, Галя, ждите меня, я скоро…

И побежал на самом деле, стуча сапогами по сенцам, а потом по ступенькам крыльца.

— Все бегает, все бегает, — проворчала Максимовна. — Садитесь за стол, — сказала сестричкам, — есть будем.

Она принесла арбуз, который привез шофер, отрезала по кусочку хлеба. Воткнула нож в полосатый шар, и тот треснул зигзагообразно, будто по коре пробежала молния. Спелый, значит, арбуз, раз так под ножом треснул… Однако когда Максимовна развалила его на две половинки, арбуз неожиданно оказался желтым. Галка удивилась. Она еще не видела таких арбузов. Или красные, или уж розовые, когда незрелый арбуз. А тут на тебе!

Увидев недоумение на Галкином личике, Максимовна объяснила:

— Желтый арбуз… Это вам на счастье, девчата. Ешьте, ешьте, сладкий арбуз. Да с хлебом ешьте, сытнее будет.

С хлебом арбуз ни Галка ни Нина тоже Не едали.

— Разве арбузы с хлебом едят? — не спросила, а возразила Нина.

— Едят, едят, — махнула Максимовна корявой ладонью. — А то еще солью присыпь, тоже вкусно. Попробуй, попробуй… Я таких арбузов поела за жизнь, мяса не надо, ни еще чего.

— Ой, волос… — Галка тут же закраснелась, поняв, что это с бабкиной головы, из-под платка, волос упал. Надо б незаметно убрать, а она ойкнула зачем-то. Еще рассердится.

Но Максимовна не рассердилась, молча соскребла крючковатым сухим пальцем тоненький волосок с куска арбуза и вытерла ладонь о юбку.

Галка смотрела на то место, где Максимовна провела пальцем по мякоти арбуза и где образовалась бороздка, и не смела поднять глаз. Чуть не плача, Галка потянулась к арбузной скибке с другой стороны. Откусила мякоть. Арбуз был сладок, может, слаще, чем обыкновенный, который красный, но Галке он показался еще и соленым. Наверное, потому, что на арбуз незаметно капнула слеза, а слезы, как известно, всегда соленые.

Где-то под вечер вернулся Иван Филиппович.

Долго не раздумывая, сразу же стал собираться, сказав девочкам:

— Перебираемся, дочки, на новую квартиру. Давайте помогайте мне вещички собирать… Хорошо, что их у нас с вами не так много, а то замучились бы. Учитесь у меня жить.

А как у него учиться? Он же вечно в командировках, вот и живет без вещей. Ружье свое захватил, сапоги на ноги натянул, плащ на руку кинул — и до скорой встречи! А вы тут как хотите живите в своей квартире с коврами. Можете трясти эти ковры, мыть-стирать, тарелки на кухне бить, чтобы покупать новые… Мужчина — известное дело. Так думает и говорит мама. Так, вздыхая снисходительно о мужском беспечном племени, думает Галка. Сейчас ей тоже кажется, что очень удобно жить, когда так мало вещей. Покидали в кузов кое-что, и вся недолга, можно ехать. Куда там? На другую квартиру? Пожалуйста, мы готовы!

Ехали недолго, вернее недалеко, но через улицу, по которой проехать оказалось не так просто, потому что она во всю ширину, как сказал папа, от берега до берега оказалась песчаной. Машина лишь въехала, так сразу и забуксовала, гудит, колеса крутятся, песок из-под колес летит.

— Грузу мало, Иван Филиппович! — смеется шофер, показывая на кузов, в котором сидят, высовывая из-за борта носы, сестрички. — Разве это груз! А с хорошей поклажей я тут езживал — легко проходил.

Шофер подложил под задние колеса по доске, которые, наверно, для такого случая и возил в кузове, и только тогда грузовичок, всхрапнув, будто лошадь на въезде в гору, одолел песок, в котором застрял, выполз из колеи.

А из углового дома, из калитки, вышла в это время низкая полная женщина. Волосы сзади узелком завязаны, платье крепдешиновое, как мамино, только цветы на нем другие, на ногах тапочки домашние, самодельные. Она смотрела издали на машину, и, хотя не кричала, по выражению ее лица было понятно, что она приглашает к себе, ждет их.

— Чего кнопок в кузов посадил, а сам в кабине? — улыбаясь, выговорила Ивану Филипповичу женщина, когда машина подъехала к ней и остановилась.

— Дак тут рядом, и сами запросились. Им в кабине надоело, — оправдывался Иван Филиппович.

А Галя и Нина подавали на землю ружье отцово, его резиновые сапоги, для охоты на озерах, еще мирных времен сапоги-то, матрас, одеяло да рюкзак с разной мелочью.

Потом отец, взяв по очереди каждую под мышки, вытащил из кузова и главный свой груз — дочек.

— Вот, Мария Ивановна, беженки мои. Старшей надо бы в четвертый идти, а младшей — во второй.

— Что ж «надо бы»? Пойдут. Обязательно пойдут.

— Да ведь ни книг, ни тетрадок с ними, не до того было, видно, матери, когда провожала. На попутную посадила, и все дела…

— Ну, ладно, ладно, Иван Филиппович, чай, не без головы да без рук.

Галке Мария Ивановна сразу же приглянулась, может, потому, что стала она привыкать потихоньку к людям, которые вдруг начинали принимать в ее судьбе участие, хотя и не родные новее, а может, потому, что не стала она рассматривать их с сестрой, как Максимовна, а привлекла к себе и поставила рядышком, как это делала мама Галкина…

Теперь Иван Филиппович, уезжая в очередную поездку по эвакуации колхозов с правобережья и заготовке зерна для армии, был спокоен за девочек, они в хороших руках. Главное, он теперь знает, где они, что с ними. Полипа Андреевна не дает покоя, ее судьба. Знает Иван Филиппович, что из города все госпитали выехали, бои на улицах Сталинграда. Но где Полина, что с ней? Жива ли она, а может, давно погибла под бомбежкой? Или с госпиталем на Урал куда подалась? Вот как распорядилась война — о своей жене не знаешь ничего и узнать негде. А день назад и того хуже было — дочки неизвестно где находились. Полина хоть взрослая, глядишь, выкарабкается как-то из горя-беды… А Мария Ивановна Кречко — достойный человек, наслышан он о ней был еще и раньше, до войны. Активистка, общественница. Сын у нее на фронте, учителем работал в средней школе, тоже в райцентре известный человек. Историю преподавал в старших классах, в футбольной команде центром нападения был, честь района защищал. Защищает теперь Владимир Николаевич Кречко честь страны на полях сражений с фашистами, ту историю, которую преподавал и которую фашисты решили повернуть вспять.

Вот к чьей матери попали дочки Ивана Филипповича, не пропадут. В школу завтра обещала их проводить. Учебники да тетради в школе как-нибудь раздобудут, общими силами. У всех нынче трудно с учебниками да тетрадями.

В то время как Иван Филиппович, размышляя о своей семье, шел пешочком через займище к Волге, где должна его ждать баржа у переправы, Галка и Нина осваивались в новой избе. Она довольно просторной оказалась и чистой. Мария Ивановна и одна живет, а каждый день прибирает в комнатах, словно ждет, что заявится кто-то. А кто — известное дело — сын ее, Владимир Николаевич. Может, девочки у него в классе учили бы историю… Потом… Жили бы в одной квартире с учителем, и он рассказывал бы, как воевал на войне.

Галка, долго рассматривала висевшие на стене фотографии. Их было много, и все они заведены под стекло, чтобы не пылились. Тут и старик с большой бородой в косоворотке, а рядом с ним стоит молодая женщина в длинном платье, и большая фотокарточка, на которой сфотографированы девушки и парни, а среди них Владимир Николаевич, когда был еще студентом.

И сама Мария Ивановна с сестрами, тоже совсем молоденькая, в косыночке, веселая такая, задорная. Эта фотокарточка, хоть и под стеклом, а пожелтела уже от времени. И все, кто на фотографиях, смотрят на Галку внимательно, будто бы это не она с ними знакомится, а они с ней, разглядывают ее из далекого своего времени. Будто в окошко, заглядывают в сегодняшний день. Галке тоже бы интересно заглянуть в прошлое, но как это сделать?.. Разные времена под стеклом сошлись вместе…

Еще Мария Ивановна показала Галке, и Нине письмо от сына, самое последнее, после которого давно уже нет писем, и Мария Ивановна беспокоится, не случилось ли чего с Володенькой. Она так и называет его Володенькой, хотя он уже взрослый и ушел на фронт. Прислал матери сын с последним письмом одну интересную бумажку, называется она «Краткий русско-немецкий разговорник». Всего две узеньких странички на коричневой оберточной бумаге, где написаны слова по-русски и по-немецки. Галка с Ниной прочитали: «Стой! — Хальт!», «Руки вверх! — Хенде хох!», «Сдавайся! — Эргиб дих!», «Не стреляй! — Нихт шиссер!», «Брось оружие! — Вафн хинлеген!».

Всего в разговорнике двадцать фраз, на тот случай, если наш боец встретится с фашистом. Галке и Нине так захотелось знать немецкий, что они долго не могли расстаться с коричневым листком, который прислал домой Владимир Николаевич. И когда Мария Ивановна вышла из дома, Галка стала кричать сестре:

— Хальт! Хенде хох!

— А ну тебя! — сердилась Нина. Ей совсем не понравилась эта игра, потому что она вдруг представила, как фашист кричит в Сталинграде на маму: «Хальт!» — и из автомата в нее целится.

Вернулась в комнату Мария Ивановна, заметила материнским глазом, что девчонки не поладили между собой, сказала:

— Давайте думать, как завтра в школу пойдем. Во-первых, кто что наденет? Все-таки первый день в школе, да еще в новой — событие…

Особенно думать нечего было, потому что гардероб у сестер невелик. Разве что привести в порядок надо: на Галкиных чулочках в рубчик непонятно откуда взялась продолговатая дырочка. Надо ее заштопать. Погладить платьица, которые положила мама в узелок, провожая дочек, почистить туфли.

Мария Ивановна принесла иголку с нитками, вручила Галке:

— Учись штопать сама… Ну, если не штопать, то хотя бы зашивать. Я тебе покажу. Пока что вдень нитку в иголку, а то мне трудно, глаза плохо видят, игольное ушко совсем не видят… А ты, Нина, возьми утюг, набери на шестке углей, разожги, будешь гладить.

Галка беспрекословно приняла иголку с ниткой, присмотрелась, где тут щелочка игольного ушка, и, помусолив конец черной нитки, нацелилась им в иголку. Как это не видно ушка игольного? Вон оно какое большое! Конец нитки, словно шпага, приближался, приближался к игле и — раз! — прямо в дырочку. Но нитка почему-то разделилась на два волоконца и вошла в ушко только одним. Пришлось начинать сначала…

Вообще-то Галке уже приходилось иметь дело с иглой. Один раз она решила пришить к туфле оторвавшийся ремешок. Поскольку оторвала она его, бегая по двору, нечаянно, хотела вручить туфель маме, но подумала-подумала и решила, что хоть и нечаянно, а виновата сама. Нитку тогда она вдела быстро, потому что игла была большая, толстая и нитка серая, толстая, она слышала, что такие нитки называют суровыми. Конечно, не совсем ясно, как нитка может быть суровой, вот человек суровый — понятно… Иголка не лезла в ремешок, как ни толкала, ни давила ее Галка. Пришлось искать наперсток. Мамин наперсток лежал на швейной машинке. Он был весь в маленьких вмятинах, будто рябой. Головка иглы должна войти в одну из этих рябин, и тогда можно давить пальцем на иглу сколько хочешь.

— Вот так портниха у меня! — услышала Галка голос над собой. Сзади стояла мама и наблюдала за ее работой.

Снова Галка вспомнила про маму. О чем бы она ни начинала думать, что бы ни делала, незаметно возвращалась к маме. И тревога за нее, и то, что в жизни Галки все связано множеством ниточек с мамой, и неутихающая тоска по ней не давали забыть последнюю картину прощания в Сталинграде. Галка видела, как наяву: бежит мама за грузовиком, который увозит их из города, бежит, словно что-то хочет сказать очень важное, необходимое… Что же хотела тогда сказать мама?

В школе, куда их с сестренкой на следующий день отвела Мария Ивановна Кречко, их приняли, будто они и прошлый год в ней учились. Галку посадили за парту с мальчишкой.

— Как тебя зовут? — на первом уроке спросила его Галка.

— Юрка, — ответил мальчик и, чуть подумав, добавил: — Толочко.

— Чего? — переспросила Галка. Она не поняла, что мальчик назвал свою фамилию, потому что фамилия какая-то непривычная. «Может, так его дразнят — Толочко?.. Но что это означает?..»

— А тебя как зовут? — шепотом поинтересовался Юрка.

— Красная Шапочка, — тоже шепотом сообщила Галка, решив не ударить в грязь лицом перед соседом по парте. Она потихоньку достала из парты красную шапочку и показала мальчишке.

У Юрки оказался дружок Борька, как потом Галка узнала, они дружили еще до школы, потому что у них дома рядом, в Христином переулке, за оврагом. Весной в нем много воды, и можно пускать кораблики. Юрка умеет из коры кораблики делать. С парусами, с флагом. А однажды вода в овраге так разлилась, что затопила многие дома, потому что где-то овраг перегорожен плотиной, а в ту весну ее прорвало. Юрка сам видел, как на лодках вывозили из затопленных домов людей и вещи. А один дяденька сидел на крыше своего дома и кричал: «Люди добрые, помогите!» А рядом с ним сидела на крыше черная кошка, может, ведьма. Ведьмы всегда в кошек превращаются. И если она, Галка, не верит Юрке, то может сегодня же вечером прийти к ним за овраг, и Юрка покажет ей ведьму, ома в сарае живет у Зубаней, дом которых на пустыре стоит.

Все это Юрка поведал ей, когда они вышли после уроков из школы. Он явно хотел попугать Галку. Но не на такую напал. Галка сказала, что она даже волков не боится.

— Почему? — наивно спросил Юрка и почесал на затылке выгоревшие белесые волосы. Его озадачило это заявление.

— Потому что я — Красная Шапочка, — с таинственным видом сообщила Галка.

— Мухомор ты красный! — рассмеялся Юрка, поняв, что номер не удался, не сумел он напугать Галку. Девчонка ему явно понравилась. Да еще и беженка, из Сталинграда, где сейчас идет война. Юрка нигде, кроме Николаевки, не бывал, и все люди, приезжавшие к ним в слободу, были ему страшно интересны потому, что раньше они жили в других краях, городах. Юрка уже давно решил, что, когда вырастет, будет путешественником.

Об этом он тоже рассказал Галке, хотя, в общем-то, заветная его мечта была тайной, в которую он посвятил только самого верного друга Борьку Зеленского.

— Пойдем сегодня с нами на набережную? — с ходу предложил Юрка.

— А зачем на набережную? — поинтересовалась Галка.

— Там женщина живет, мы помогаем ей. Отец у нее был красным командиром в гражданскую войну, а сын воюет с фашистами, вот мы и помогаем.

— Как тимуровцы, что ли? — со знанием дела спросила Галка.

— Ну да, как тимуровцы…

— Не могу я сегодня, — вздохнула Галка, — мне в одно место надо.

Подумаешь — «в одно место», Юрка ей все про себя рассказал, она же секретничает. Не показывая вида, что обиделся, Юрка свернул на свою улицу, коротко бросив:

— Домой я пошел…

А Галке сегодня не до Юркиных обид. Учительница Федосья Федоровна в конце уроков сказала:

— Дети, я знаю, что среди вас есть мальчики и девочки, которые… — Тут она запнулась и подняла руки перед собой, словно, не находя подходящих слов, хотела помочь себе руками… Так и не найдя эти слова, она как бы перечеркнула то, что сказала, и вернулась на старт: — Нынче прибыла новая партия эвакуированных. Кто ищет и ждет своих родных… беженцы собираются у здания райисполкома. Вы уже знаете, где это…

У Федосьи Федоровны, на Галкин взгляд, очень запоминающаяся и красивая фамилия — Черевичко. У нее тоже есть родные, которых она ждет, — младшая сестренка с мамой то ли в Полтаве остались, то ли ищут ее и живут неизвестно где. Сама Федосья Федоровна перед войной училась в институте в Москве и вернуться в Полтаву не успела…

Сегодня Галка с Ниной пойдут к райисполкому, может, мама приехала. И вообще, теперь они каждый день будут ходить к райисполкому…

Дома Галку ожидали новости. Когда она вошла в избу, увидела двух незнакомых девочек и маленького мальчика. Они стояли около двери и смотрели на нее. От неожиданности встречи Галка даже не поздоровалась с ними, а прошла к окошку, чтобы положить на подоконник тетрадку и ручку. Тетрадку и ручку ей дала Мария Ивановна. «Из Володиных запасов», — сказала она. Такую же ручку и тетрадь вручила Нине… Что ж Нина до сих пор не идет?..

— Вы кто? — испытывая некоторую неловкость от молчания, спросила Галка детей.

— Я — Наташа, а она — Света, — исподлобья глянув на Галку, сказала та, что повыше, и добавила, мотнув головой на малыша: — Он — Витенька… А ты чего сюда пришла?

— Я здесь живу, — сказала Галка.

Она повернулась к окошку, выглядывая Нину.

Ребятишки, оказывается, ждали Марью Ивановну Кречко, которая и привела их сюда.

— Вот, значит, еще вам с Ниной подружки и дружок, — сказала она, входя в комнату, Галке, — тоже сиротки. Вечером вас тут будет веселись — не хочу.

Мария Ивановна суетливо, озабоченно оглядывала комнаты, словно примеряя что-то. Чужие, незнакомые женщины стали заносить в избу матрацы, подушки, кроватки, тумбочки, еще какие-то вещи. Хорошо, что у Марии Ивановны квартира почти пустая, — есть где расставлять. Но зачем все это — Галка не понимала. Когда пришла Нина, они незаметно среди суматохи выбежали из дому и пошли к райисполкому.

Еще издали девочки видят: у двухэтажного кирпичного здания, на котором установлена пожарная вышка, собралось много людей. Они сидят на чемоданах, на ступеньках каменной лестницы, стоят, прислонившись к стене. Новая партия беженцев. Откуда пригнала их война? Кто они?

Девочки ходили между прибывшими, заглядывали в липа. Вдруг Галка сорвалась с места и побежала к группе людей, ей показалась знакомой фигура женщины в крепдешиновом платье… Нет, не мама… Зашли в вестибюль. И там вдоль стен сидели и стояли беженцы. Одни вяло разговаривали, другие стояли возле скудных вещей и молчали. Дети пытались подняться по лестнице на верхний этаж, но их окликали взрослые — туда нельзя ходить, там работают. Наверное, все эти люди уже не один день живут вот так бездомно: на вокзалах, в ожидании поезда, у подъездов, как здесь, нередко под открытым небом. Отцы и братья, мужья их на войне, родители там, где теперь враги. Разбросаны семьи, растеряны дети…

— Дедушка, а вы не из Сталинграда? — спросила Галка старичка, свесившего голову. Старичок сидел на ступеньках лестницы, за плечами у него котомка. Не сразу подняв голову, он посмотрел на Галку из-под седых мохнатых бровей подернутыми как бы слюдой, блеклыми глазами, ответил:

— Мы, дочка, с-под Воронежа, воронежские мы, значитца…

Ясно было, что мамы в этой партии беженцев нет.

И не холодно на улице, а Галка плетется понуро за сестрой и дрожит вся. Так она верила, что маму встретит, и не встретила.

— Холодно мне… — сказала она Нине.

Нина остановилась, посмотрела на сестренку внимательно: не хватало, чтобы заболела Галка. Потрогала лоб ладонью. Нет вроде температуры-то, холодный лоб у сестры.

— Не придумывай мне, холодно… — Она расстегнула пальто и, как курица под крыло, спрятала Галку под полой, принимая к себе… — Ничего, завтра снова пойдем… Уж завтра мама обязательно приедет, вот увидишь…

Дома все изменилось в комнатах. Вдоль стен и посредине стояли кровати, кровати и кровати. Как в госпитале или в общежитии. И ребятишек еще прибавилось. Откуда они появились, неизвестно. Мария Ивановна распоряжалась, что надо еще сделать, а пожилая женщина и две девушки то бежали в сени и тащили оттуда простыни, то гремели чашками на кухне.

— Ну вот и дом вам всем теперь будет, — приговаривала Мария Ивановна, мимоходом поглаживая то одного, то другого мальца по голове.

Часа три проходили девчонки. За это время Наташу да Свету, и Витеньку тоже, и еще пятерых, совсем новеньких, постригли наголо, и теперь трудно было разобрать, кто из них девочка, а кто мальчик. И платьица на всех надели новые, в цветочек, и на Витеньку тоже. Оно было длинновато ему, и он стыдился нового наряда, сердито сидел в углу у своей кроватки, от всех отвернувшись… Дело в том, как после выяснила Галка, что у Витеньки штаны оказались в таком состоянии, что починить их не было никакой возможности, а мальчиковой одежды пока что для вновь организованного детского дома нигде не нашли. Вот и одели всех в девчоночьи платья.