Красная Шапочка

— А ты не сердись, Витенька, — попробовала успокоить малыша Галка, — подумаешь, штаны!

Однако Витеньку эти слова не успокоили.

— Значит, мы теперь детдомовские, — сказала, как спросила, Галка у Нины.

— Ну и чего особенного… Даже веселей всем вместе будет, — сказала Нина, но в голосе ее Галка не почувствовала особой радости.

Когда руки Полины Андреевны уже не могли держаться за поручни, она полетела вниз. Думала, что лететь будет долго, но тут же почувствовала, как плюхнулась в воду. Не сопротивляясь, не пытаясь барахтаться, чтобы хоть чуть-чуть продержаться на воде, она приготовилась к концу. Успела уже попрощаться и с Иваном Филипповичем, и с дочками.

Но упала она ногами вниз, поэтому недолго ей пришлось пребывать в состоянии страха перед водой. Уже как бы и не она, а кто-то другой, почувствовала, что вода не захлестывает ей горло, нос, а ноги стоят на твердой земле. Полина Андреевна отчетливо ощущала песчаное дно, податливое, но и твердое, упругое. Это ощущение ей было знакомо. Прошлым летом ездили с Иваном Филипповичем на опытную селекционную станцию, а возвращались, Иван Филиппович уговаривал искупаться. Он-то полез на глубину, а Полина Андреевна у бережка побродила в прохладной волжской воде, там и освежилась. Даже платье не снимала, по щиколотки зашла с песочка в воду и вдоль берега прошлась, как девчонка, взбурунивая воду.

— Красота-то какая! — кричал откуда-то, казалось Полине Андреевне, с середки Волги Иван Филиппович. — Поля, раздевайся, освежись!..

То давнее ощущение крупитчатого, хрустящего песка под пальцами она и вспомнила. Приятно было утопить ступню в чистый песок. Стоило немного постоять на одном месте, чтобы он раздался, а потом стал тонкими струйками скатываться на суставы пальцев, приятно щекотать разомлевшую от обуви, от недавней ходьбы по горячим летним дорогам, ногу. Так и стояла бы. И незачем лезть в глубину, чего он там кричит, Иван, и тут хорошо вот так принять прохладу воды через ноги, а не всем телом. Может, Иван и посмеется над ее рассуждениями, а Полине Андреевне достаточно и так поздороваться с Волгой. А туда, на глубину, ее не затянешь!.. Хоть бы и плавать умела, не полезла бы на глубину, думала тогда Полина Андреевна…

А теперь, получалось, и на глубину попала. И не по своей воле, а попала. И то давнее ощущение песка под ногой, которое она в первое мгновение почувствовала, напомнило ей о давнем, радостном, о жизни. Тут же поняв, что вода не доходит ей даже до шеи, она кинулась к берегу, еще и не разобравшись, в какой он стороне, но двигаясь ногами по песку в ту сторону, куда он как бы полого, но подымался.

Уже когда воды ей было по пояс и она окончательно поняла, что и на этот раз все обошлось благополучно, вдруг услышала что-то домашнее, привычное, донесшееся до слуха из далекого далека, когда в жизни все шло размеренным чередом и не было никакой войны. Стараясь поскорее выйти на сушу и потому торопясь, она прилагала немалые усилия, чтобы преодолеть сопротивление воды. Волга, казалось, отталкивала от берега, не пускала, ухватив ее за намокшее платье, пальто, а она тем настойчивее шла вперед. А берег был еще метрах в десяти, ну, может, не в десяти, как казалось ей, а в пяти, потому что опускался в Волгу не круто.

«Домашний», как определила его Полина Андреевна, звук, донесшийся до ее слуха, не повторялся, и она подумала, что ей послышалось. Но только так подумала она, снова среди всего прочего шума высаживавшихся с «Гасителя» женщин и детей, услышала то ли писк, то ли мяуканье. Оглянулась и увидела в воде котенка, того самого, которого держала в руках, закутав в платок, бабка. Увидела котенка, и только тогда стала видеть и слышать все остальное. И «Гаситель», севший на мель возле берега, и трап, опущенный с него прямо в воду, и женщин возле трапа на «Гасителе», и уже спустившихся двух внизу, в воде. Они были в одежде, как и Полина Андреевна; матрос кинул им узел с вещами и крикнул:

— Лови, тетенька, а то намокнет!

Узел полетел в воду, женщина его подняла над головой и понесла к берегу, а сзади поплелась старушка. С узла стекала вода, сначала струями, а потом крупными каплями. Полина Андреевна все это почему-то увидела очень отчетливо: и струи, и капли с узла.

Котенок, высунув мордочку из воды, брызгая лапами вокруг, плыл к Полине Андреевне, но так медленно, что Полина Андреевна поняла — утонет. Он, видимо, впервые в жизни встретился с водой, и только инстинкт, который ему передали родители, помогал барахтаться в воде, кое-как плыть.

Котенка никто с «Гасителя» не видел, конечно, до того ли людям было, когда фашистские самолеты вот-вот могут вернуться, а «Гасителю», высадив женщин на берег, надо немедленно убираться с открытого места вон к тем кустам острова Крит, что нависли над водой. А самим женщинам с детьми да с узлами тоже не до котенка. Здраво рассуждая, Полина Андреевна тоже должна была выбираться из воды и бежать в лесок, но она, как завороженная, смотрела на котеночка. Отворачивалась, шла к берегу, но потом снова оборачивалась и видела круглые, казалось, совсем спокойные глаза котенка. Даже две белые полоски через лоб к ушам. Она остановилась, увидев, что котенок вот-вот захлебнется.

Не думая о страшной воде, а видя перед собой только мордочку маленького животного, Полина Андреевна пошла обратно. И вот мокрое, дрожащее маленькое существо, выпустив коготки, чтобы надежней удержаться за спасительницу, лежало в ладонях Полины Андреевны. Приподнялось на лапках и, отряхнувшись, желая освободиться от воды, раскрыло розовый ротик.

Так с серым живым комочком, запрятав его за отворот пальто, она и выбрела на песчаный берег, спасительный берег, противоположный тому, где падали бомбы, оползали наземь стены многоэтажных зданий, где на каждом шагу витала смерть. Теперь она была босиком, без туфель, в одних чулках.

«Гаситель» легко сошел с песчаной отмели, дав задний ход. Два дюжих парня помогли ему шестами. А беженки — их тут было восемь женщин и трое ребятишек — собрались под деревьями, меняли мокрую одежду.

Те, что с ребятишками, занялись в первую очередь детьми, и Полина Андреевна, завидуя, что ли, им и вспомнив про своих потерянных Нину да Галку, затосковала. Отошла в сторонку и стала гладить котенка, дуть ему под шерстку, чтобы скорее просох. Он стал неожиданно очень нужен. Этот котенок соединял ее с семьей, и она вспомнила, как девочки ползали за Барсиком, которого принесла Галка со двора, как он однажды свалился с балкона, но остался жив. И только потому, что внизу оказались случайно картонные ящики, пустые картонные ящики из-под апельсинов, которые завозили в магазин. На ящиках, помнит Полина Андреевна, нарисованы были аисты с длинными изящными клювами. В клювах они держали желтые шары апельсинов. Дома в тот час Полины Андреевны не было, она находилась на работе. Девчонки принесли Барсика домой. Надо было что-то предпринимать для спасения котенка. Нина и Галя мыкались с Барсиком на руках по квартире и не знали, что же делать. А потом позвонили в «скорую помощь». Это Галка придумала про «скорую помощь». А старшая-то хоть и подумала, что кошками там не занимаются, наверное, однако согласилась позвонить. Уже оттуда их направили в ветлечебницу. И девчонки понесли Барсика лечиться. Вылечился тогда Барсик…

Поглаживая котенка, Полина Андреевна думала о девочках и смотрела на берег, затянутый в черную тучу дымов, поднимавшихся от горящих разрушенных зданий. Она смотрела, словно пыталась увидеть свой дом, Центральную набережную; за дымом, за языками огня, пляшущего дикий танец над скелетами домов, трудно было что-либо различить.

А потом они, кое-как собрав свое тряпье — у Полины Андреевны сумочка в руке, пальто да котенок, — тронулись к опытно-селекционной станции. Так Полина Андреевна посоветовала. Там могли быть машины, есть какие-никакие домики, в которых первое время можно укрыться с детьми, обдумать, что дальше делать, куда податься.

— Может, прямо в Среднюю Ахтубу пойдем? — засомневалась женщина, что пряталась с Полиной Андреевной в трубе.

— Двадцать километров туда, — нахмурилась Полина Андреевна, — а уж вечер рядышком. Куда они на ночь глядя? — указала она на женщин с ребятишками. — Да и нам отдохнуть не грех после всего…

Полине Андреевне два или три раза здесь довелось бывать, один раз на станции, куда теперь шли. Потому и дорога немного знакома. Значит, там вон, у куртины желтеющих тополей, лужайка зеленая будет. Шли они с Иваном Филипповичем здесь, разулись и — босиком по траве. Уж очень приятно пощекотывает — бархатная, прохладная, облегает ступню, будто ласково прижимается травинка каждая… А сейчас вон как разноцветно тополиный ряд в осень пошел, кружева цветные впереди, а не лес: и желтый, и с красноватым оттенком лист, а где еще и совсем зеленый, будто не сентябрь надвигается, а только-только весна грянула. Наверное, потому, что дожди недавно прошли, некоторые деревья и выпустили поверх желтых листьев новую смену зеленых, две весны и два лета прожить хотят, так жизнь понравилась… Только все равно две весны в един год не бывает, обманное это желание, такие листья зелеными долго не продержатся.

И паутинка на лицо то и дело невидимая ложится. Полина Андреевна проводит по лицу ладонью, будто тень смахивает. Пальцами ту паутинку не поймаешь и не ощутишь ее ниточной округлости на подушечках пальцев, но почувствовать, что на лице ее уже нет, можно. Вот какая тонкая паутинка. Разве что увидишь ее серебряный перелив под солнечными лучами: зацепилась за желтую ветку дерева и не может сорваться. Или на сухой траве — будто множество струн серебряных натянуто.

Летят паутинки, идут им навстречу женщины — серые лица, усталые глаза, измятая одежда. Какие тут паутинки да золото бабьего лета, не до того им нынче, не до красот всяких, хоть день и правда хороший.

Небо чистое, синее, но подернута синева пленкой белизны. На фоне синевы желто-зеленые гимнастерки тополевой рощи. Эта роща вышла навстречу неожиданно, когда отошли от Волги километров на пять. Перебрели небольшой косогор, с усохшей, жухлой, как верблюжий линялый бок, травой, и вышли к низине, в которой, наверно, вешние воды держатся подольше, а потому она и теперь зелена и прохладна.

С этой стороны луговины — они, группа женщин, а с той — молодая тополевая роща. Деревья уже вошли в силу, стволы их снизу закоржавели серой корой, а выше — белесые, чистые, здоровые, без сухих, отживающих веток. С лета можно подумать — не березки ли. Да только березы на Нижней Волге редкость.

Будто солдаты в сапогах, помесивших походное бездорожье, — поверх гимнастерок защитного цвета через плечо скатки шинельные, штыки винтовочные за спиной — вышел тополевый батальон навстречу беженкам.

А еще перед тополевой рощей впереди старый тополь. Стволина могучий, весь в морщинах-бороздах черных, белого тела нет у того тополя. Сразу от земли начал он расти в молодости не прямо вверх, а с уклоном. Теперь хоть пешком на него заходи снизу-то. Но потом понял, видать, что надо к небу макушку поднимать — выровнялся, и вот теперь эдаким луком согнутым стоит. Посередке ветви в листве еще, хоть и редкой, но сухих сучьев вокруг много, а самая макушка в три ствола разделилась, в три высохших, уже без коры, ствола. Толстые три ствола, как железные пальцы тревильника, которым в страду в деревне сено или солому скирдуют. Выставил старый тополь в небо трезубец, будто встречает так ворогов земли русской. Метрах в двадцати впереди тополевой рощи стоит он, ведет к Волге, на Сталинград детей своих — воинов.

Слышит Полина Андреевна и татаканье зениток, и грохот разрывов на том берегу, и рев самолетов, проносящихся над рекой на бреющем полете, слышит, как земля под ногами содрогается то и дело, земля-то хоть и за Волгой, а все одно единое целое. Но несмотря на это, Полина Андреевна ощущает тишину осеннего леса, как если бы золотой сентябрь был бы сам по себе, а война сама по себе. Подует легкий ветерок по макушкам тополей, зашелестят они, залопочут, полетят листья наземь, кувыркаясь, планируя. На желтых шапках молодой рощи задвигаются оживленно, зааплодируют листочки.

Но вот и роща сзади осталась. Клены вдоль дороги за женщинами увязались. Да густо так деревья идут, тоже то ли в строю, то ли толпой. Должно, давно не осветляли лес, некогда людям за войной лесами заняться. Но что особенно поразительно, меж стволов кленов поросль молодежи так густо взялась, как трава. Куда ногой ни ступи, на деревце встанешь. Выскочили из земли гибкими пружинками-кустиками: к самой земле склони, а отпустил — выпрямятся как ни в чем не бывало. И если бы могли они все вырасти, то только ствол вплотную к стволу, сплошной стеной. Надо же как растет все в это лето! И хлеб, говорят, хороший уродился. Будто наперекор войне.

Ребятишки — две девочки да мальчик — в лес сразу с дороги-то, им война не война, забыли уже про нее.

— Мамка, гриб нашел! — мальчонка кричит из осинника, а что показывает издали, не видно. Может, мухомор.

А мамка его — молодая, но с исхудалым, осунувшимся лицом — глянула мельком в сторону сына, крикнула нетерпеливо:

— Хватит уж с грибами своими! Еще мне потеряйся тут в лесу!

Гриб-то, может, и вправду дельный, а она и не посмотрела даже, что там сын нашел. Сейчас бы грибков на сковородочке нажарить — ничего не надо кроме. А рядом с Полиной Андреевной — и Нина, и Галинка — Красная Шапочка… И Иван Филиппович… И что эта красота вокруг…

Уже и вовсе стемнело, когда наконец к опытной станции добрались.

— Говорила ж, зазря идем сюда, — устало сказала женщина, что советовала прямо в Среднюю Ахтубу идти.

— Нет уж, — возразила другая, — иди, если можешь, дальше, а мы заночуем, и так третью ночь без сна. Располагайсь, бабы!

В избушке обнаружили старика-сторожа. Он открыл беженцам контору, чтоб они могли там переночевать, строго наказал:

— Огонь рядом не палить: и пожару наделать можно, и опять же фашисты летают…

Но костерок все же зажгли женщины. Не тут прямо на усадьбе, а в сторонке, под кроной развесистого дуба. Ухитрились, запасливые какие, пшенца прихватить, кашу заварили, чайник повесили на перекладинку над костром.

У костра, пристроившись на корнях дуба, и задремала Полина Андреевна.

Хорошо хоть ночи не холодные еще, а то ведь и простудиться нетрудно. Не просохшее как следует, волглое пальто сняла, подложила под голову, а котенка Васеньку к груди прижала. Но как только задремала, Васенька выполз из ее расслабившихся рук и, прикладываясь влажным розовым носиком к земле, к запахам на ней, осторожно выбирая место, куда поставить лапку, пошел к затухающему костру, возле которого устроились кто как женщины, не пожелавшие идти ночевать в контору. И бабка у костра сидела в дреме, та самая, что с котенком переправлялась через Волгу, а теперь напрочь забыла о его существовании.

Васенька вплотную подошел к серым уголькам на пепелище, поднял лапку и попробовал поиграть с черной обгорелой палочкой, но отдернул лапку, наверно, обжег ее: под углем прятался огонек, который и укусил котенка.

А над лесом стояла лунная ночь. Луна, румяная, полная, висела в небе на этой стороне Волги, словно не решалась переправиться через реку. А возле нее мерцала яркая звездочка, одна. Других звезд на небе почему-то не было видно, хотя вроде и небо было не за тучами, чистое совсем. Какое-то густой фиолетовой синевы ночное небо. А тут, среди деревьев, на усадьбе опытной станции, и вовсе темнота. Если только приглядеться как следует, можно различить серые, как тени, стволы деревьев, стену сарая поодаль. И кажется проснувшейся Полине Андреевне, что и сюда, за Волгу, уже пришли враги, идут, приближаются к усадьбе, прячутся за деревья, и даже глаза в темноте, как у волков, горят, светятся. Лежит Полина Андреевна на корнях дуба, неудобно телу от жестких круглых сухожилий дерена, однако, все не на земле… Ноги чего-то ноют. От ходьбы, может? А может, сказывается, что вот уже второй день прошел, а Полина Андреевна в рот не положила ни кусочка. И не хочется есть, а слабость в теле от голода. Вот и с ногами… В трубе стояла во время бомбежки, в стылой воде, еле терпела… А звезда на востоке, наверное, Марс… бог войны. Кажется, о ней приятель мужа Петр Модестович говорил ночью на балконе своим гостям, показывая в небо. Всех война разбросала, всех друзей Ивана Филипповича и Полины Андреевны. Где он теперь, Петр Модестович?..

Утром женщины поднялись рано и рано собрались в дорогу на Среднюю Ахтубу. Считай, все двадцать километров до нее — достанется еще им, пошагают ноженьки женские, уходя от наступающей на них войны…

А в Средней Ахтубе, у госпиталя, Полина Андреевна отчаялась совсем. Две машины ушли на Николаевку, а ей места в тех машинах все нет да нет. Сбежалось в Среднюю Ахтубу немало людей из Сталинграда, да и не только из Сталинграда, а отовсюду здесь люди собрались, те, что когда-то в Сталинград попали с Украины, из Белоруссии, западных районов России, а теперь дальше уезжали. И вот третья машина доверху нагруженная стоит, а ей и снова не приткнуться, не берут ее, бедолагу, и все тут… Вдруг смотрит Полина Андреевна — человек вроде знакомый возле машины ходит. Так и есть — он, Петр Модестович.

— Петр Модестович, голубчик, здравствуйте…

Петр Модестович смотрит на женщину без обуви на ногах, черную лицом, в каком-то помятом пальто и в берете не то белом, не то сером:

— Извините, я вас не знаю, — говорит он и уже уходит, некогда ему, надо отправить столько эвакуированных — голова кругом.

— Не узнали… — совсем тихо сказала Полина Андреевна.

И Петр Модестович услышал это тихое восклицание, обернулся и снова долго сосредоточенно смотрел на женщину. Потом что-то ожило в его лице, он кинулся к Полине Андреевне:

— Боже мой, как вы изменились… Простите, пожалуйста, что не признал вас… Где Иван Филиппович?..

— Не знаю, Петр Модестович… Колхозы с правобережья эвакуирует.

— Ну а вы?.. Дочки где?

И тут Полина Андреевна не выдержала. Сначала она словно бы задрожала от озноба, который в ней накапливался эти дни, потом тихо заплакала, как-то без слез заплакала. Стояла, глядела в лицо Петру Модестовичу и плакала. Это было и жалкое зрелище, и страшное.

— Ну, ну… Крепитесь, Полина Андреевна, крепитесь, — говорил Петр Модестович, неумело гладя ее по берету, по волосам, по плечам.

Когда он узнал от Полины Андреевны историю с отправкой дочек, которые, должно, потерялись, и ее собственную историю, он понял, что надо делать и чем помочь этой исстрадавшейся женщине.

— Чьи вещи? — спросил Петр Модестович, хватаясь за большой узел в кузове полуторки.

— Наши, — ответила пышная, с накрашенными губами дамочка.

— Выбрасывай! — закричал он. — Или сама слазь вместе с узлами, или поедешь, но без узлов!

— Я жаловаться буду! Меня полковник посадил! Это безобразие!

Но Петр Модестович не шутил, он приказал шоферу выключить мотор, и пока узлы не будут выброшены и на их место не погрузят людей, он не разрешит двинуться с места. Он стал сбрасывать узлы и ковры, еще какую-то утварь. Женщина визжала, неповоротливо топчась в кузове. А потом, когда в машину сели и еще беженцы, кроме Полины Андреевны, закинула ногу за борт, чтобы слезть.

«Сколько шума из-за вещей! — уже в кузове подумала Полина Андреевна. — Нашла время…» Она подняла свою сумочку, как бы благодаря Петра Модестовича и одновременно прощаясь с ним. И эти минуты тоже останутся в ее памяти на всю последующую жизнь.

Шофер сел за руль, включил зажигание, и машина тронулась в Николаевку.

Мишка Сапунов, что сидит за одной партой с Андрюшкой Солиным, сзади Красной Шапочки, написал записку и передал ей на уроке арифметики. Галка взяла свернутую вчетверо бумажку, развернула в тетради, стала читать по слогам. Вот что написал Сапунов: «Кра-сна-я Ша-поч-ка, я те-бя люблю. Да-вай по-же-ним-ся. Миш-ка». Эти Солин и Сапунов — два неразлучных дружка. Сапунов длинный, белобрысый и худой, а Солин — маленький, еще когда и зимы никакой нет, в большущих старых валенках с цельнолитыми желтыми калошами ходит. Галоши — чтобы не изнашивать валенки, потому что они на четверых в семье, их носят по очереди. Отец у Солина на войне, а мамка больная. И еще у них в семье дедушка и бабушка. Солину валенки очень велики, и когда он идет в них враскачку по коридору, волочит валенки по полу, потому что поднять не может, такие они тяжелые. А то к доске пойдет, когда учительница Федосья Федоровна вызовет, проволочит валенки между парт и падает на доску, изображает, как он устал. Это он класс веселит.

А еще про Солина можно вот что сказать: вечно у него нос в чернилах.

— Солин, — сердится Федосья Федоровна, — иди умойся.

Солин с радостью вскакивает, вытаскивает из-за парты ноги в неуклюжих валенках и выходит. Умываться. До конца урока его в классе не жди.

Сапунов — длинноногий, как циркуль, дружок его, тоже личность в классе, в который попала Галка. Про него Федосья Федоровна сказала так:

— Я тебя, Сапунов, все равно переломлю, сделаю из тебя человека…

И Галке представлялось, как учительница переламывает длинного Сапунова пополам, чтобы сделать из него человека.

Этот самый Сапунов и написал ей записку. Она сидела и ждала, что Солин, продолжая игру приятеля, что-нибудь сотворит. Но ничего не произошло ни на этом уроке, ни на другом. И даже в переменку длинный Сапунов не скорчил рожи, не погладил издевательски по голове, приговаривая:

— Деточка, ты сегодня была невнимательна.

Так он передразнивал учительницу, которая с ней была особенно ласковой. Наверное, потому, что она беженка, то есть э-ва-куи-ро-ван-на-я.

После уроков они снова ходили к зданию райисполкома. Федосья Федоровна в конце занятий объявила:

— Дети, сегодня прибыла новая группа э-ва-ку-и-ро-ван-ных. — Сказала и посмотрела на Красную Шапочку, а потом на других детей из детского дома, у кого потерялись родители. Сестрички хотели взять и Витю Гусева, но Мария Ивановна рассказала, что у него мама не потерялась, а умерла. Потерялся у него старший брат. Они втроем приехали в Сталинград, сначала жили у какой-то тетеньки, а потом маму положили в больницу, потому что она сильно заболела. И тогда Витя с братом остались вдвоем. А однажды брат пришел из больницы и принес мамину одежду — платье, кофточку, сапоги, в которых она ходила, кирзовые солдатские сапоги… Брат ничего не сказал Вите про мать, но он и так понял все. А после брат ушел за хлебом, так как они не ели целых три дня, и пропал… А может, и не пропал, но пришли люди и забрали Витю с собой, перевезли с другими детьми за Волгу, вот сюда, в Николаевку.

В тот день, когда в школе начались занятия, в детском доме был устроен праздник: день рождения пятнадцати девочек и мальчиков.

Мария Ивановна собрала вокруг себя ребят, которые не знали, когда они родились, и объявила:

— Давайте сегодня отпразднуем ваш день рождения. Вы не возражаете, если у вас день рождения будет первого сентября? У нас будет чай с сахаром и пряники. А кто пойдет в школу, тому подарим штаны и рубашки.

Все, конечно, обрадовались празднику и запрыгали вокруг Марии Ивановны.

И вот Нина и Галка идут к райисполкому, который находится на взгорке и к которому идти надо через песчаную улицу. Вдруг из переулка выскочил длинный Сапунов, догнал Галку и дернул ее за воротник.

Галка едва не заплакала от обиды. А Сапунов, гримасничая, вертелся вокруг нее и не давал ей пройти. Хорошо, что Нина обернулась и кинулась на него, защищая сестренку…

Сапунов побежал в свой переулок и, спрятавшись за углом, присел там. А Нина за Сапуновым и дальше побежала. Тогда Галка крикнула:

— Мишка, убегай!

Она уже простила своего обидчика. Галка всегда жалостливая очень.

— В кого ты у нас такая? — улыбалась мама.

А Галка отвечала, вздыхая:

— Это я в тебя такая и в папу еще уродилася…

Это было, когда Галка Барсика нашла. Он сразу полез к ней на руки. Мордочка у котенка была поцарапана, и он хромал, наверно, ушибся. Прижала его к груди Галка и понесла домой.

Вот тогда мама и спросила у дочери:

— И в кого ты такая уж очень жалостливая уродилась?

В тот день Галка написала маме клятву. Взяла листок бумаги, папины красные чернила, села к столу.

Клятва эта сгорела теперь, наверное, или затерялась вместе с другими бумажками и тетрадками. Когда девочки уезжали из Сталинграда, оставляли свою квартиру, в ней все было разбросано, и особенно много валялось на полу бумаг.

Одну тетрадку Галя подняла даже, чтобы взять с собой в дорогу, но потом положила куда-то и забыла. А именно ту тетрадку надо бы взять ей, потому что в ней были написаны первые и последние пока что Галкины стихи. Да, да, она уже написала однажды стихотворение. Мама, когда прочитала его, сказала:

— Тут что-то есть…

А сегодня Галка в школе написала еще одно стихотворение и назвала его «Прошлое»:

Может, кто-нибудь скажет, дескать, это смешно, когда маленькая девочка пишет такие стихи, а Галка прочитала написанное и решила продолжить стихотворение дальше.

А самый конец стихотворения она досочинила уже дома. Пришла, положила книжки на тумбочку и карандашом дописала:

Нина и Галка неторопливо шли к райисполкому, и им снова казалось, что уж теперь-то они встретят свою маму, не может быть, чтобы она не приехала и на этот раз — вон ведь сколько уже дней прошло!

Еще издали девочки увидели, что сегодня народу около здания не так много, как обычно: три женщины стояли у дверей, да еще одна сидела на ступеньках подъезда. Бегали невдалеке девочка и мальчик. Но они могли быть и местными, а не приехавшими. Нина поднялась на каменные ступени, чтобы посмотреть, что делается в подъезде, так как среди женщин, что стояли у дверей, мамы не было. И та, что сидела на ступеньке, не мама. Галка глянула было на белую сумочку в руках той женщины, очень похожую на мамину сумку, но мало ли сумок одинаковых.

И женщина глянула мельком на девочек, да и отвернулась: серое лицо со впалыми щеками, неопрятно выглядывающие из-под берета волосы…

Темный вестибюль на первом этаже создавал впечатление, что находишься не в добротном кирпичном здании, а в высоком пустом сарае. Это ощущение усугублялось тем, что слева, будто на антресоли, круто лезла вверх лестница.

Здесь сегодня совсем людей не было. Девочки, удрученные неудачей, пошли к выходу. С такой надеждой шли они сюда, так верили, что наконец-то их мама приехала, и не сбылось… Нина и Галя вышли на площадку подъездной лестницы, остановились. Надо было идти домой, но хорошо это звучит «домой», а дома-то у них, если по-настоящему, нет. Мария Ивановна Кречко — заботливая, ласковая женщина, но не мама все же. Дом Марии Ивановны укрыл девочек от ветров, дождей, а скоро спрячет и от снега — зима на носу, как сказала бы мама, однако дом этот не их, большой, с магазинами, кинотеатром, библиотекой, аптекой, не их уютная комната, где жили только четыре близких друг другу существа… нет, пять существ — котенок-то тоже ведь существо… А в детском доме, хоть и весело, да многолюдно уж очень и — кровати, кровати, будто в мамином эвакогоспитале или общежитии. К тому же, и папа покажется раз в неделю — и нет его, снова он в отъезде, а сестренки сами по себе… Нет, без мамы жизнь никуда не годится, совсем никуда!..

Галка вздыхает потихоньку, потом поворачивается спиной к Нине и задирает голову. Рядом с дверью в здание стоит большущий портрет человека в длинной серой шинели, в военной фуражке и в сапогах. Человек словно бы шел из дверей, правая рука засунута за борт шинели. Верхним краем картина закрывает окно на втором этаже. Может, поэтому даже в солнечный день в вестибюле и на лестнице полумрак, и когда входишь с дневного света, то сразу ничего не видишь. Галка знает этого военного человека и любит его. Она даже стихи о нем помнит, вернее песню.

Галка даже попробовала тихонечко пропеть ее, так, чтобы одними губами. Такая уж она всегда — только что думала про маму и про дом свой, и уже забыла обо всем и пробовала песню петь. Только она вторую строчку мысленно повторила, как услышала вскрик сестры: «Мама!»

Обернулась Галка испуганно, а Нина бежит к той женщине, что на ступеньке лестницы сидела. Женщина теперь стояла и глядела на Нину, а потом перевела взгляд на Галку, и на ее лице появилась то ли гримаса, то ли улыбка, жалкая, нерешительная. А на глазах у женщины показались слезы. Но она молчала, и даже когда Нина прижалась к ней, обнимая ее, женщина молчала и гладила Нину по голове. И тут Нина тоже заплакала:

— Мамочка… мамочка…

А Галка стояла и все не могла сдвинуться с места, будто кто ее приковал к двери, к портрету, на который она только что смотрела, к кирпичной площадке подъезда, тонкий слой цемента на которой повсюду повыбили, и из-под него краснели, будто кровянели, кирпичи. Галка, конечно, знала теперь, что женщина, которую они с Ниной видели, когда входили в здание, не просто женщина, а самая настоящая их мама, но только она почему-то очень изменилась и стала не похожей на ту маму с добрым белым лицом, на котором сияли спокойные счастливые глаза, когда она пела утром, собирая девочек в школу:

Потом они шли обнявшись по улице и не замечали, что не только они на белом свете существуют, что и еще есть люди вокруг. Они не замечали, что идти им приходится по глубокому песку, что с обеих сторон на них с любопытством смотрят темными окнами в цветных, но облезлых ставнях слободские дома.

Вчера девочки узнали, что у Зины Кисленко на фронте погиб отец, похоронку прислали. Зина утром пришла в школу, села за парту и стала плакать. Сначала никто не понял, чего это она сидит и плачет — в ладошки поскуливает. Девочки окружили ее и стали расспрашивать. Тогда Зина сквозь слезы и рыдания сказала о своем горе.

Галя переживала Зинино горе, и все тоже переживали и не знали, что говорить ей, чтобы успокоить. Галя вышла из класса, в коридоре дождалась Федосью Федоровну, когда она шла на урок, и сказала ей:

— Федосья Федоровна, не спрашивайте, пожалуйста, сегодня Зину Кисленко, у нее папу фашисты убили…

Федосья Федоровна остановилась у двери и долго молчала. А потом закивала часто головой:

— Конечно, девочка, конечно, я не буду сегодня спрашивать Зину.

И лицо у нее было растерянное. Указка, которую она держала в правой руке вместе с журналом, выскользнула и упала на пол. Галя подняла указку и, когда отдавала ее учительнице, видела: у нее дрожала рука. Потом, вспоминая те минуты, Галя подумала, что, наверное, рука дрожала потому, что у Федосьи Федоровны муж на фронте и она в тот миг подумала и про Зининого отца, и про своего мужа сразу. Муж Федосьи Федоровны, наверное, сражается под Сталинградом. Он в письме не писал об этом точно, но все-таки можно догадаться, что под Сталинградом. Однажды Федосья Федоровна после большого перерыва получила письмо и была так счастлива, что захотела поделиться радостью со своими ребятишками. Она вытащила из портфеля белый треугольничек солдатского письма и начала читать: «…Наконец после длительного перерыва пришла ко мне большая радость: вчера ночью получил сразу три твоих письма. Сколько в них теплых слов, сколько новостей! Сразу становится радостней жить на свете.

Из этих писем узнал я, что ты переехала к своим, в Николаевку. Очень умно сделала. Все лишения эвакуации по сравнению со зверствами немцев — ничто. Я видел людей, побывавших в лапах этих изуверов, и поверь, кровь стынет в жилах от их издевательств. Все имеет свой конец, и им, несмотря на временные успехи, придет заслуженная кара, и, может, скорее, чем ты думаешь. Во всяком случае я свидетель того, как туго немцам здесь приходится. Кончится война, и заживем мы тогда своей семьей так же дружно, так же тепло и счастливо, как раньше».

Наверное, Галя запомнила не все письмо, но эти строки врезались в память. Даже стихи так сразу не запоминаются.

А сегодня Галя один урок просидела за партой с сестрой. У Нины было пять уроков, на один больше, чем у Гали, и Галя решила подождать ее, чтобы вместе идти домой. На урок географии в четвертый класс пришла… Федосья Федоровна. Оказалось, что географичка заболела и директор попросил Федосью Федоровну провести несколько уроков. Она уже приходила в Нинин класс, Галина учительница, а сегодня мальчишки на последних партах разбаловались до невозможности и не слушали объяснения нового материала. Гале стало обидно за свою учительницу, значит, можно ее и не слушаться?.. Она повернулась к задним рядам и осуждающе, как это делает мама, молча покачала головой. Но мальчишки, конечно, не обращали на нее внимания. И тут Федосья Федоровна как стукнет кулаком по столу, как крикнет:

— Да перестанете ли вы баловаться!.. Как только вам не стыдно! Да знаете ли вы, что, может, у озера этого, про которое я вам рассказываю, отцы ваши в эту минуту смерть принимают за вас, за матерей ваших! А вы балуетесь, не слушаете!..

Никогда она так не разговаривала с классом, Галя широко открытыми глазами смотрела на Федосью Федоровну, а она сказала так отвернулась, в окно смотрит.

И притих класс, словно устыдился своей беспечности, словно и впрямь увидели лопоухие мальчишки-девчонки, как сражаются насмерть отцы их у далекого озера…

И Галя с Ниной, когда шли из школы, хоть и не говорили об этом, а тоже видели то озеро и красноармейцев с автоматами в руках, бегущих навстречу вражеским пулям.

Теперь, как только девочки возвращаются из школы, — сразу к маме, наскучали они без нее. А мама в постели лежит, потому что ноги у нее отнялись из-за ревматизма. Галка сначала не поняла, как это отнялись, думала, что теперь у мамы и ног нет. Тем более, что мама, перед тем как слечь окончательно, сказала папе:

— Видно, совсем я обезножила, Ваня…

Нет, ноги у мамы были. Галя специально подсела к ней на кровать, незаметно потрогала рукой то место под одеялом, где должны быть мамины ноги, и нащупала их. Помнит Галя по госпиталю еще, как это бывает страшно, когда ты видела человека с ногами, а назавтра ноги ему отрезали, по-медицински — ампутировали. И тогда под одеялом, там, где должны быть ноги у человека, ничего нет, человек сразу становится совсем коротким… Нет, у мамы ноги на месте, но они отказываются ходить, и поэтому она вынуждена все время лежать.

Утром, когда Нина и Галя просыпаются, мама уже не спит, она сразу начинает говорить им, что надо делать.

— Вы теперь мои ноги и мои руки, доченьки, — вздыхает мама.

Галя и Нина подметают в комнате, приносят хворост, чтобы затопить круглую печку, которая называется голландкой, ставят самовар для стирки или для чая. Все дела теперь на них, потому что мама больная, а папа по-прежнему «мотается» по районам области.

А живут Галя и Нина теперь у Гуренко, совсем на другой улице. Мария Ивановна, когда нашлась мама у девочек, сказала:

— Вы теперь семьей собрались, а у нас одни детишки…

Папа сразу понял, что надо им уходить из детского дома. Да и очень уж много детей собралось под крышей Марии Ивановны, и все еще прибывали и прибывали. Пришлось Ивану Филипповичу походить по слободе, поискать новое жилище для семьи… Теперь у них была, можно сказать, своя комната. А рядом, в маленькой спаленке, жила еще одна женщина, военврач Гуревич Берта Моисеевна. Берта Моисеевна работала в госпитале, как когда-то и мама, и впридачу лечила Полину Андреевну.

А в третьей комнате, с отдельным ходом из сеней, жили хозяева дома: Елизавета Семеновна и два ее сына — Женя и Толик. Толик учился в шестом классе, а Женя — уже в девятом. Сыновья Елизаветы Семеновны хоть и взрослые почти, но Галя дружила с ними, они ничего ребята были, добрые. Вообще везет им с людьми: если бы не встречались люди такие хорошие, трудно представить, как жили бы…

А вчера просто и неудобно получилось как-то, и Галка даже не знала, что делать, как ей поступить. После уроков Федосья Федоровна остановила ее и велела подождать, не уходить домой. Галя стояла в коридоре и думала, зачем учительница остановила. Может, поручение какое к октябрьским праздникам… Уже и Юра Толочко убежал домой, Мишка Сапунов со своим дружком Солиным мимо прошли. Солин валенками в желтых резиновых калошах провез по коридору, нарочно задев Галку сумкой с книжками:

— Прощевай, Красная Шапочка, — сказал он и скорчил рожицу, шмыгнув носом. — Серого волка ждешь, что ли?..

Но тут появилась Федосья Федоровна. В руках она несла валенки.

— Это тебе, Галочка, валенки… Скоро совсем холодно будет, осень на дворе, а у тебя валенок, наверное, нет, в Сталинграде остались…

Все у Галки и Нины в Сталинграде осталось, понятное дело, но как же так — чьи-то валенки брать бесплатно?

— Скажешь маме, что это школа валенки тебе на зиму дала, — видя растерянность девочки, подсказала Федосья Федоровна.

Валенки были не новые, подшитые, но зато очень крепкие, если их беречь, можно проходить не одну зиму. Так сказала мама, когда Галя пришла домой с подарком из школы.

— Ты хоть спасибо-то не забыла сказать? — спросила Полина Андреевна.

Галя молча мотнула головой. Наблюдая за мамой, Галя поняла, что ничего предосудительного мама не увидела в том, что она взяла валенки.

— Люди помогают друг другу, — объяснила мама, — вот вырастешь большой, тоже будешь помогать, когда кому-то вдруг станет тяжело жить…

И все-таки Галя померила валенки и вдоволь налюбовалась ими только вечером. Все ей казалось, что это не ее валенки. А вечером она надела их и зашагала по половицам. А мама тихо улыбалась на дочкину радость, посматривая на Галку с кровати.

— Это я к зиме привыкаю, — заметив мамину улыбку, сказала Галя.

— Ну-ну, привыкай. Нине тоже дай попривыкать, а то как же так, у тебя валенки, а у сестры нет. Будете по очереди их надевать, если придется в займище за дровами сходить.

— А я, может, лучше все время сама за дровами буду ходить?..

Сказала так Галя, но сразу же поняла, что говорит что-то не то, и тут же стала снимать валенки. Они ей были чуть-чуть великоваты, значит, Нине будут как раз. И тяжелые, потому что подшиты толсто и основательно.

— Вот еще, что я — дурочка сейчас валенки надевать? — отказалась Нина.

Ну и пусть не мерит, подумаешь — воображала. Наверное, обиделась, что Галке валенки в школе подарили, а ей нет.

— Если хочешь знать, эти валенки нам на двоих дали, — соврала Галка. — Федосья Федоровна так и сказала: «Это вам с сестрой на двоих». У нас в классе учится Солин Андрей, они вчетвером носят одни валенки.

Нина ничего не ответила на Галкины слова, но, наверное, успокоилась.

— А что если я в валенках завтра пойду колоски собирать в поле? — спросила Галка, вспомнив, что Федосья Федоровна предупредила их о том, чтобы потеплее завтра оделись, потому что пойдут в колхоз. Колхозное поле хоть и рядом совсем, на окраине слободы, но там будет холодно, ветер все-таки.

— Ты что? — осуждающе посмотрела Нина на сестренку. — Совсем того?..

Чего «того», Галка уже знала. Она понимала, что в валенках, конечно, не пойдешь сейчас никуда, кто ж в валенках по земле ходит, но она просто так сказала это. Придумала и сказала, нельзя, что ли?

— Нина, возьми кастрюльку и почисть картошку, — сказала мама, — давайте, дочки, обед приготовим. А ты, Галя, убери валенки под кровать. Если будет холодно, надень — походить дома, а на улицу в них можно, только когда снег выпадет, а то промокнут и быстро испортятся.

Кастрюля, в которой они готовили себе обед, хорошая алюминиевая кастрюля, — тоже была подарком. Ее дала Полине Андреевне и девочкам Берта Моисеевна. Она подарила маме также зимнее пальто.

— Вот вылечимся с вами, Полина Андреевна, и — на улицу, свежим воздухом дышать.

— Да есть у меня пальтишко… — протестовала Полипа Андреевна.

— Видела я ваше пальтишко на рыбьем меху… Вы уж не возражайте. У меня форма военная, мне пальто не пригодится, а вам, дорогая, оно как раз будет. Мы с вами одной конституции, хоть я и постарше вас…

Постарше Берта Моисеевна была лет на десять, однако, подвижная, энергичная, подтянутая, совсем не казалась пожилой женщиной, у которой, как она объяснила как-то, даже и внук имеется.

Пальто Берты Моисеевны висело на косяке двери, сначала со стороны ее комнаты, а теперь на том же косяке, но в комнате, в которой жили Беляковы. Его перевесила, не обращая внимания на возражения Полины Андреевны, Гуревич. И теперь считалось, что пальто принадлежит Полине Андреевне. Когда она его сможет надеть или хоть примерить — неизвестно: ноги у нее болели так, что не давали подниматься, чтобы сделать хоть самую малую работу по дому.

Сразу-то Полина Андреевна было тоже поступила работать в госпиталь и недели две работала, но потом слегла окончательно — сточная труба, в которой она простояла немало часов во время налета фашистских самолетов, отняла у нее ноги. Сумеет ли их вылечить эта хлопотливая, беспокойная и сердечная Берта Моисеевна, кто же скажет? Может, на всю жизнь уложила Полину Андреевну болезнь, сделав инвалидом.

— Вам, дорогая, нельзя падать духом, — говорила Берта Моисеевна. — Никому и никогда не надо падать духом, а вам с вашими ногами — тем более. А вылечить вас мы вылечим, дорогая. Но помогайте нам, помогайте, милая…

Полина Андреевна и рада бы не падать духом, но как это сделать, когда ежедневно видишь, что малышки ее, полуголодные, неухоженные, все за нее делать вынуждены… И еще не оставляет ее одна картина — разрушенный город, дымящиеся развалины госпиталя, воронка от бомбы в кочегарке, куда были перенесены тяжелораненые. Она понимала, что никто ее не обвинит в этой трагедии, но почему-то считала себя виноватой. Да, конечно, раненых нельзя было перевезти через Волгу, но, может быть, их можно было как-то спасти… Как, она и теперь не знала, искала мысленно эту возможность, не находила, но все не могла успокоиться… Беспомощные раненые, в бессознательном состоянии погибшие во время налета, были ее неослабевающей болью. Ночью же Полине Андреевне совсем было плохо, ее преследовали кошмары из огня, дыма и крови, грохота, рева, визга войны, которые, наверно, теперь всю жизнь не уйдут от нее.

— Мама, мама, — будили ее среди ночи Нина или Галя. — Ты чего?

А Полина Андреевна металась в кровати, стонала. Разбуженная, медленно приходила в себя, лежала молча и боялась заснуть.

Утром на следующий день Нина и Галка встали очень рано, еще и темно было. Надо идти в очередь за хлебом. Женя — старший сын хозяйки — стоял в очереди с вечера, потом его сменил Толик. Он и сейчас там, на улице возле Комсомольского садика. Теперь надо было идти девочкам. На них тоже номер записан. Женя показывал — на ладони. Номер 236.

Женька взял огрызок чернильного карандаша и сказал:

— Ну-ка, давай руку.

Галя протянула ему ладошку, и он, послюнявив карандаш во рту, стал писать на середке Галкиной ладони густые фиолетовые цифры, сначала утицу-двойку, рядом крендельки тройки и шестерку. Ладошка у Галки маленькая, а цифры большие, и получилось так, что номер, хоть и поместился, но занял почти всю ладонь. Галя долго смотрела на него. Она считала, что Женя написал номер не очень красиво. Она, пожалуй, лучше бы написала. Следующий раз так и сделает, сама будет писать. Она и сегодня хотела сказать, чтобы Женя отдал ей карандаш, но надо было торопиться, а во-вторых, Жени занял на них с Ниной очередь, ухитрился номера записать, поэтому уж пусть, не стала Галя настаивать.

— Ну, пошли, девочки, — скомандовал Женя и махнул рукой, приглашая за собой.

Мама с кровати смотрела на сборы, подсказывала, что надо надеть, а когда дочки были готовы, попросила:

— Ты, Женя, посмотри, чтобы не обидели их.

— Не беспокойтесь, Полина Андреевна, — вежливо пообещал он.

Женя хоть и взрослый, но ростом небольшой. Он, конечно, больше, чем Нина, и тем более Галя, но Толька, младший брат его, чуть выше. Зато Женя вежливый. А Толика, который в шестом учится, прозвали Двуголовым. У него на голове две макушки. Прозвали его так мальчишки, Галя слышала не раз, как его звали в коридоре:

— Толька! Двуголовый! Пошли домой!

И Толик, не обижаясь на прозвище, откликался:

— Сейчас, подожди!.. Книжки соберу вот…

На улице было еще совсем темно, не серо, как бывает перед рассветом, а темно. Спать Галке хотелось, но она понимала, что без хлеба тоже нельзя. Она и оставалась маленькой Галкой, которая несколько месяцев назад была первоклашкой и о которой незнакомые взрослые говорили: «Не может быть, чтобы такая малышка училась в школе…» и уступали ей место в трамвае, но в то же время Галя стала намного взрослее, и смешно было бы, если б сейчас она и раскуксилась, мол, спать хочет и не пойдет в очередь за хлебом. Она понимала, что идет война и трудно не только взрослым, но и детям, и надо переживать эти трудности… Сегодня и они, девочки и мальчики из второго класса, пойдут в поле собирать колоски, Галя возьмет серую сумку, в которой носит тетрадки и учебники, чтобы было куда их складывать. Отец ее тоже заготавливает хлеб для армии, которая сражается с фашистами, и она — его дочь — будет собирать хлеб, помогать победить врагов.

Много сегодня предстоит сделать Галке: получить хлеб в магазине, сходить в школу, а потом в поле собирать колоски. И надо все успеть. Да еще дома все сделать. Нина, конечно, тоже не будет сидеть сложа руки, но Галя выполнит свою часть работы: подметет полы, принесет кизяки со двора, а может, и самовар разожжет, если нужно будет.

Идет Галя по темным слободским улицам и думает про все это. Рядом с ней Нина. А впереди на два шага Женя. Женю должны скоро в армию призвать. Он такой щупленький не по годам, и трудно представить его с оружием и в шинели солдатской…

У Комсомольского садика вдоль ограды стояли и сидели люди. Они еще не выстроились у магазина, просто кто дремал, кто переминался с ноги на ногу, женщины потихоньку судачили о житье-бытье, собравшись в кружок. А Толика не было. Куда он запропастился?

— Толька! Анатолий! — кричал время от времени Женя, пока они шли вдоль ограды.

— В Доме культуры, в подъезде глянь, — подсказал кто-то, — там вся пацанва собралась, греются.

И правда, Толика обнаружили в подъезде. Он сидел на корточках в темноте рядом с другими мальчишками и дремал.

— Очередь проспал, что ли? — стал будить его брат.

— Не ори, не считались еще, — успокоил из темноты заспанный голосок. — Скоро считаться начнут, я счас был там, говорят — считаться надо.

Галке показался знакомым голос, а когда все вышли из подъезда и пошли к очереди, она узнала Андрюшку Солина. С ним шли двое братишек и сестра. Самую малую оставили с больной матерью.

Вот и у них мама больная, бабушка с дедушкой старенькие, а отец на фронте под Сталинградом. Им еще труднее, наверное, чем некоторым эвакуированным — сколько нужно, чтобы одеться да прокормиться! Так что надо и Галке терпеть. У Солиных, конечно, дом свой, а если подумать: ну что он, дом-то?! Только и всего — стены родные. Понятное дело, плохо ли было, если бы Галка, Нина и мама с папой жили сейчас в своей городской квартире? И чтобы мама не болела. И чтобы папа не разъезжал рядышком с фронтом, где он может попасть под бомбы фашистских самолетов и где его может окружить вражеский десант. Уже три недели, как не знают о нем ничего Галя, Нина и мама. Вдруг да с ним беда? Как тогда они жить будут одни, с больной мамой, в чужом доме?

Папа у них никогда не будет доставать-промышлять как некоторые. Хлебную карточку оставляет им, и зарплату — тоже, но деньги сейчас ничего не стоят. Недавно пришел к ним домой директор МТС Скачков, на деревянной ноге:

— Нет Ивана Филипповича?.. Не повезло мне…

— Сами не видим неделями, — пожаловалась Полина Андреевна.

— А чего же без свету сидите? Темно уж вон как на улице-то?

— Керосин нынче кусается… Экономим. На самую крайнюю нужду бережем.

— Ну что это он у вас какой! — возмутился директор МТС. — У него же все машинно-тракторные станции под рукой, по бутылке керосина принести — на месяц хватит.

— Такой уж он у нас… — вздохнула Полина Андреевна. Вздохнула, а по голосу похоже было, что с гордостью произнесла эти слова.

Скорее бы приехал папа из командировки. Трудно без него. С ним сразу веселее становится в доме: он такой спокойный, уверенный.

Прошлый раз приехал, вошел в избу, Галка навстречу кинулась. Он ее поднял высоко, прижал:

— Ну как вы тут без меня?..

Вытащил из кармана три яблока — гостинец привез семье. Нине дал, Галке и Полине Андреевне к кровати понес. Полина Андреевна смотрит на него, и — слезы из глаз. То ли радуется, что жив-здоров вернулся, хоть и исхудал, почернел лицом, то ли гостинцем довольна.

Ночью подслушала нечаянно Галка разговор родителей. За отцом машина должна вот-вот прийти, и он не ложился. Полина Андреевна рассказывала, что директор МТС Скачков приходил. Вспомнила разговор его про керосин. Просто так вспомнила, без намека. А Иван Филиппович долго молчал, а потом сказал:

— Мне вон и в «Заготзерне» предлагали: «Мы свиней откармливаем, а у вас, Иван Филиппович, семья голодает…» Нельзя, Поля. Война идет…

Как будто, если бы не война, он по-другому жил.

А еще как-то вернулся, зайца привез; подстрелил, говорит, косого, не зря ружье с собой брал…

Нет, папа у Галки очень хороший человек, честный, совестливый и любит ее, Галку, Нину и маму. Но любить это ведь не значит все бросить, свою работу, а самому около семьи находиться. Если бы так, тогда кто бы с фашистами сражался и кто снабжал бы бойцов питанием, одеждой и, конечно, оружием…

Так думала Галка в то раннее утро, когда стояла в очереди за хлебом. А потом она перестала думать об этом, потому что стало светать, и люди зашумели, что надо пересчитываться, и все, кто стоял в стороне или ходил где-нибудь, чтобы согреться, побежали в очередь, и сразу она вытянулась.

Через полчаса в большом фанерном ящике на телеге привезли хлеб и начали разгружать в окошечко с лотком. Галка видела, как ползли по лотку в коричневых поджаренных корочках кирпичи хлеба, вдыхала запах, и у нее даже немного закружилась голова.

— Чего ты? — строго спросила ее Нина и обняла за плечи, так и не поняв, отчего покачнулась сестренка и чуть не упала.

Возле дверей магазина образовалась такая толкучка, что просто страх, а когда начали выдавать хлеб, поднялся невообразимый крик, и неизвестно, когда бы получили Галка с Ниной хлеб, если бы не два парня. Они встали в дверях, тогда постепенно очередь стала двигаться.

— Хорошо, что бригадмильцы пришли! — говорили женщины.

И Галка получила, и Нина, и Женя с Толиком, а бригадмильцы так и продолжали дежурить в дверях. Нет, бригадмильцы для других людей стараются, а не для себя. Галка знает, что у них в школе старшеклассники бригадмильцами записались и помогают милиции следить за порядком в слободе. С одним она даже лично знакома и встречала его в займище, куда ходила с Ниной за хворостом. Это надо идти через воложку по мосту, а потом в лес, немножко по лугу, а потом снова в лес. Там и встретила Галка того бригадмильца с винтовкой. Наверное, он подкарауливал немецкого шпиона. Елизавета Семеновна — хозяйка дома, в котором они жили, как-то говорила, будто диверсанты ракеты пускали, когда фашистские самолеты в небе над Николаевкой появлялись. Может быть, тех диверсантов и подкарауливал старшеклассник-бригадмилец. С настоящей винтовкой был. «Ты уходи отсюда, Красная Шапочка, — сказал тогда он ей, — а то Серый Волк здесь может появиться». Это он фашиста называл серым волком. Галя не раз видела бригадмильца в школе, только без винтовки, конечно. Учился он в девятом «А», и звали его Федей.

Далеко теперь от центра слободы живут Галя с Ниной, значительно дальше, чем когда жили в детском доме у Марии Ивановны Кречко. Пока шли с хлебом домой от магазина, совсем уже рассвело. Надо торопиться — в школу бы не опоздать. В школу-то опять в центр слободы идти, а она вон какая длинная…

Около «пожарки» на площади скопление народа, тут и военные и гражданские. Казаки на конях гарцуют. Столько коней сразу в Николаевке никогда еще не было. Интересно, откуда это они прибыли? И Галка решила посмотреть такое. Идет она из школы после уроков одна, не торопится. Всегда интересно по улицам пройти, много чего увидишь, а тут казаки с саблями. Смотрит она и думает: «Вот они фашистам головы так рубить будут! Ни одного фашиста в живых не останется. И тогда она, Нина, мама и папа смогут вернуться в Сталинград. И другие тоже смогут уехать к себе: кто в Смоленск, кто в Киев, а кто в Москву или в Ленинград». В слободе за Волгой отовсюду беженцы собрались, словно поверили: Волга дальше немцев не пустит, уж на Волге-то остановят врага!

Галка знает, что Сталинград сражается с фашистами, что в городе уличные бои. Наверное, и на их улице тоже бои идут, прямо около дома, у них во дворе. И еще новые войска готовятся, чтобы вступить в самую решительную схватку с фашистами: летчики готовятся взлететь в небо навстречу врагам, моряки готовятся к боям на морях, а конники и просто пехотинцы — на суше.

Выстроились казаки на конях, а перед ними — командир, тоже на коне. И папаха на нем, высокая такая шапка. Что-то говорит, командир казакам, а что, Галя издали не слышит, поэтому ближе подошла. А командир увидел ее, говорить перестал и позвал к себе: «Иди сюда, дочка». Галю кто-то поднял и — командиру, на коня. «Как тебя зовут, девочка?» — «Галя», — прошептала Красная Шапочка. Командир держал ее на руках, как маленького ребенка, и еще спросил: «Ты ведь из Сталинграда приехала?» Галя совсем оробела от неожиданности, только головой согласно кивнула. Тогда командир выпрямился и сказал громко всем казакам:

— Эту девочку фашисты прогнали из Сталинграда, тысячи детей выброшены из родных домов! Все они — наши с вами дети. Вперед, товарищи красноармейцы, на врага! За наших отцов и матерей, за детей наших, за их будущее, за Родину!

И тут над площадью и над всей Николаевкой прогремело трехкратное «ура!» А может, слышно было это «ура!» и дальше, в займище, за Волгой, даже в Сталинграде.

Прямо с митинга тронулись конники в путь-дорогу. Только топот копыт да пыль, поднявшаяся в небо, только песня, непонятно когда начавшаяся, но уже захлестнувшая улицы слободы, — и больше ничего не слышала и не видела Красная Шапочка. А казаки пели песню про Галю:

И хотя они, конечно, не знали, что девочку на коне генерала зовут Галей, получалось, что вроде про нее они пели песню, когда она вырастет большая… Казаки не знают, а генерал, получается, знает ее?..

Шла Галя домой и думала, откуда же генералу известно, что она из Сталинграда? И потом: когда он опустил ее на землю, то сказал: «До свидания, Галя. Передавай привет мамке своей». Значит, он и маму знает?..

А только напрасно Галка не торопилась домой, забыла она, что сегодня в займище с сестрой идти за хворостом. Кончились те дровишки, что принесли они неделю назад. И не топили ими, а лишь под таганком разжигали, чтобы суп сварить или лепешку испечь, а уже кончились. Какие это дрова — сухие ветки! Если бы спилить хоть два-три старых высохших дерева, но кому у них в семье такое под силу!

— И не надо бы вас пускать-то, да что поделаешь? — горевала мама. — Кашляете вон обе. Наверно, в поле, на колосках застыли…

Может, и на колосках, конечно, там вон как холодно было, а поле со всех сторон открытое, ветер как подул с обеда, так до вечера и не затихал. Галя помнит, что и руки у нее покраснели, как гусиные лапки стали, колосок поднять с земли — не сгибаются. Подует-подует она в ладошки, чтобы согреть их, и снова надо идти по полю, сумку свою колосками наполнять. Некоторые, Солин да Сапунов особенно, потрут колосок в ладонях, запрокинут голову, зернышки в рот высыпят и жуют. А Галя попробовала, плохо у нее получилось. Тут и так руки замерзли совсем, а колоски колючие шелушить — и подавно замерзают. Одно-два зернышка вылезут из своих гнездышек. Галка в рот их положит, но не чувствует ни вкуса, ни запаха. И как это из зерна получается такой душистый да вкусный хлеб?

Федосья Федоровна ходила по полю и каждую минуту спрашивала то у одного, то у другого:

— Кашляешь… Наверно, замерз, Юра!.. Солин, не холодно тебе?

— Не-э, — шмыгал носом Солин.

Ему что, он привычный. И Сапунов тоже привычный, Они закаленные. А девочки совсем продрогли.

— Вы побегайте маленько, побегайте, — советовала Федосья Федоровна.

А только если все время бегать, кто ж колоски собирать будет? Это же для фронта, для победы.

И сейчас перед глазами большущее до горизонта поле скошенной пшеницы, кочковатая земля пашни под ногами, щетина стерни, уже не рыжей, какая она бывает сразу после как скосят пшеницу, а поблеклая, посеревшая, под стать осеннему пасмурному дню. А в стерне валяются потерянные колоски. А то на обочине поля, у самого его края, не схваченные жаткой колоски качаются одиноко. Словно грачата, рассыпались по огромному полю дети, нагибаются, кладут в сумки редкие колоски. Руки красные, носы посинели…

Нет уж, хватит муки этой, через край!..

— Дети, хватит! — кричит Федосья Федоровна. — Все — ко мне! Солин, Сапунов! Вам что, отдельное приглашение нужно?

Может, там, на поле, и простудились девчонки, когда колоски собирали. Их бы теперь и на улицу не пускать, да ведь дров нет.

— Платком шею заверни, — говорит мама Нине. — А ты, Галя, шапочку у подбородка завяжи и воротник у пальто на верхнюю пуговицу застегни. Нина, помоги ей…

Нет, не надо бы девчонок посылать, совсем загубить можно.

— Допоздна не задерживайтесь, начнет смеркаться, сколько набрали — домой, — наставляет Полина Андреевна. — Теперь день вон какой короткий стал. Да аккуратней там…

Что имеет в виду Полина Андреевна, говоря «да аккуратней там», девочкам непонятно, да и ей самой тоже, просто она считает, что в любом случае, при любых обстоятельствах они должны быть внимательны, разумны, аккуратны.

И тут вспомнила Галка, что хотела спросить у мамы про командира. Рассказала она о своем приключении на площади и добавила, помолчав:

— Командир просил передать тебе привет, мама…

— Спасибо, дочка, только не знает он меня. А привет передал… Что ж тут особенного?.. Спасибо ему за привет. Фашистов бы били крепче да живыми возвращались…

Галка даже разочаровалась как-то, она думала, что это знакомый командир.

Она спросила поэтому:

— А может, в госпитале лечился у тебя?..

— Может, конечно, и в госпитале, — машинально подтвердила Полина Андреевна, она видела, что Галка огорчена. — А как он выглядел-то? — спросила, поглаживая по голове дочку.

— Ну, в шинели длинной, ну, сабля на боку… ну, в папахе высокой… — азартно объясняла Галка.

— Знаешь что, дочка, я думаю, что это был тот самый командир, который в отдельной палате лежал, — решила успокоить Полина Андреевна Галю.

— Ну что ты, мама! Тот был весь перевязанный, даже лица не видать почти, а этот — в шинели, понимаешь?..

— Ну, тогда не знаю, — сказала мама.

Галка шла рядом с Ниной по набережной к мосту через воложку и все думала, почему командир сказал: «Ты ведь из Сталинграда приехала?» Может, она его не узнала, потому что он в бинтах был в госпитале? Но и голос у командира не такой: в госпитале голос у него был тихий, ласковый, а на площади громкий и грозный.

Потом она забыла про командира, потому что стали переходить по наплавному мосту через воложку. Мост лежал прямо на воде, и под его досками, уже старыми-престарыми, плескалась вода. Если смотреть сверху в щель между досок, то темная вода вдруг опускалась, а потом опять поднималась, как живая, и что-то чмокало то и дело, словно кто-то погонял лошадей. А сбоку вдоль моста доски были сорваны со свай, и сваи эти, поросшие зелеными водорослями, похожи были на больших зеленых крокодилов, вылезающих из воды. Галка знала, что крокодилы водятся в южных странах, здесь их не бывает, но ей хотелось думать, что это настоящие крокодилы, а не просто бревна.

— Не отставай, пожалуйста, — сказала Галке Нина, — ты же не гулять вышла. — Сказала Нина и закашлялась. Аж согнулась пополам и рот ладошкой прикрыла.

И Галя тоже закашлялась, и тоже согнулась, и за живот ухватилась. Нина подскочила к ней, стала застегивать верхнюю пуговицу Галкиного пальто.

— Тебе же сказано было, чтобы не расстегивалась…

Будто Галя виновата, что пуговица сама расстегивается… Начнет она сильно кашлять, пуговица и расстегивается.

— Там петлища вот такая, — развела руки Галка, — а я виноватая.

— Зашила бы давным-давно.

— Ага, а я если забыла…

Край моста, который выходил в займище и лежал тяжелыми сваями на илистом берегу, совсем был без настила, и здесь надо переходить по бревнам, балансируя руками. Нина взяла Галку за руку, и девочки боком, цыплячьими шажками задвигались по бревну… Перешли благополучно, а то в грязь угодить можно по колено, тогда хоть домой возвращайся.

— А как мы обратно пойдем, с хворостом? — оглянулась назад Галка.

— Вброд, наверно, вон там, — показала Нина рукой в сторону кустарника, где воложка осенью почти совсем пересыхала. Туда далековато идти и лесом, но зато без моста можно обойтись. И когда только папа вернется в Николаевку?

Нина знала, куда идти за валежником. Девочки повернули влево и по тропке направились к леску, что начинался от воложки примерно километрах в трех. Надо было пройти сухим пустырем, потом спуститься в низинку с озером, а уж там, за озером, где мальчишки летом красноперок ловят, старый лес, в котором можно насобирать сухого валежника. Для этого у Нины латаный-перелатаный мешок и веревка имеются. В мешок они сложат сухие короткие палки, а веревкой перевяжут длинные. Так велела мама. Она и в прошлый раз говорила, и теперь опять объяснила, а то вдруг забыли все, ведь девчонки-то городские, неприспособленные.

Юра Толочко рассказал прошлый раз, куда надо идти за дровами, он все места в займище знает: и где дрова собирать, и где траву рвать, и где рыбу ловить. Да и все слободские мальчишки, конечно, знают. И Женя знает… И вообще Женя ничем не хуже других мальчишек. Галка не понимает, почему некоторые к нему недобро относятся, он и немножко робкий, но славный, любит возиться с ними, с девчонками.

Комната, в которой живут Гуренко, отделена от тех двух, в которых обитают военврач Берта Моисеевна и Беляковы, и имеет из сеней свой ход, поэтому квартиранты ничего не знают о семье хозяйки. Одно можно предположить, что там не все ладно обстоит, потому что иногда и к ним прорываются громкие разговоры. Елизавета Семеновна ругает Женю за то, что он плохо учится и что вообще «уродилось чадушко» на ее голову.

А вчера к ним заходил бригадмилец, тот самый Федя из девятого «А», спрашивал зачем-то, где Женя, но его не оказалось дома и уже несколько дней не было. Зачем он понадобился, непонятно. Ведь натворить что-то он не мог, это яснее ясного. Его самого все обижают. А то, что он плохо учится, так не один же. Женя собирается стать капитаном дальнего плавания. Так сказал он Галке. Поэтому и тельняшку носит вместо майки… Поэтому его издевательски мальчишки прозвали Капитаном. Галке нравится, что он с ней разговаривает так, будто они ровесники. Может, просто ему не с кем поговорить о своей мечте, может, остальные только и делают, что смеются над ним… А зачем смеяться, если он любит мечтать? Галка, например, любит работать, о ней папа даже сказал: «Ты у нас деятельный человек, минуты без дела не посидишь». Нина тоже у них такая. А попробуй в их условиях другими быть!

Идет Галя за сестрой, смотрит вокруг, а мысли сами лезут в голову. Они полностью не занимают Галкино внимание, а как бы текут параллельно тому, что она видит вокруг: зеленые сабли осоки возле озера, кузнечика серого, как полынь, под ногами. Кузнечик еле скачет и даже не пытается улететь, когда Галя берет его в руку, прихлопнув сначала ладонью-лодочкой. Все его братья уже пропали. Немного раньше они веерами из-под ног разлетались, а теперь совсем тихо в займище: ни людей, ни зверей, ни насекомых даже. И деревья стоят голые, будто съежились от холодного ветра. Жалко Гале голые деревья, жалко кузнечика, Нину, которая кашляет, жалко Барсика, которого не нашли в день отъезда, жалко, маму жалко, тетенек старых в очереди за хлебом — всех жалко.

Когда вошли в лес, вроде бы не так холодно стало, ветер запутался в стволах деревьев, пока их обежит, уже не такой сильный и холодный. Шуршит под ногами желтая листва: шага не сделаешь, чтобы не слышно. А где деревья часто растут, листьев так много, что ботинки тонут в листве, как в воде. Хорошо бы побегать по шуршащей листве, поваляться в листьях, ботинками взбурунить желтое море, чтобы за тобой осталась глубокая борозда… Но надо дрова собирать, а то на таганке сварить чего или воду вскипятить в кастрюле — и то дров нет. Для печки-голландки, может, папа, когда вернется, достанет кизяков или угля. Или дров настоящих. Только бы поскорее вернулся…

Как две маленькие старушки, ходят между деревьями, то и дело наклоняясь, сестры, у Гали в руках мешок в заплатах — хозяйка пожертвовала, у Нины веревка, будто длинная серая змея ползет по земле.

— Ты чего там? — спрашивает Нина и смотрит в сторону сестренки, которая что-то нашла и рассматривает.

— Зайчика нашла, — смеется Галка и показывает какую-то деревяшку. — Видишь, зайчик… И уши длинные, и мордочка похожая, и хвостик…

Нина подходит к Галке и тоже разглядывает диковинную деревяшку. Не один год валялась она, наверное, здесь: то под снегом, то под солнцем, то под дождем. И вот нечаянно получилась забавная игрушка, будто какой художник выточил-выстругал зайчика из дерева.

— Спрячь в карман, — советует Нина, — и давай собирать дрова. Мы ведь еще уроки не учили, а пока насобираем да дойдем…

Конечно, надо поторапливаться. Только вот мало сухих палок здесь, наверное, кто-то уже собирал. Может, в другое место пойти, во-о-он в тот лес… Там кустарника много, значит, и сухих веток побольше будет.

— Я в тот лес схожу, посмотрю, — сказала Нина Галке и пошла, захватив с собой веревку.

Галка глянула мельком вслед сестре и снова заторопилась между деревьями. Сейчас она побыстрее насобирает в мешок дров и тогда будет искать интересных деревянных зверюшек. Может, найдет деревянную куклу или деревяшку, похожую на Барсика, который, наверное, погиб в Сталинграде. Ведь накормить его некому… Как же так они не взяли с собой Барсика?..

Уже скоро полмешка будет. Галка встряхнула ношу свою, обеими руками схватив мешок за края. Ей показалось, что он треснул. Надо потише, а то и не донесешь, в заплатках он весь, еле дышит. Оставила Галка мешок на земле и побежала собирать дрова в густой осинник, что открылся поблизости. Когда перебегала полянку, заметила в осиннике фигуру человека, наверное, мальчишки. Остановилась — ну их, этих мальчишек, с ними лучше не связываться. Но тут же услышала:

— Галка, иди сюда, чего ты испугалась?

Человек вышел из осинника и махнул ей рукой, и тогда она узнала в нем Женю. Это он звал ее. В пальто, в шапке-ушанке, хотя еще не зима, а только осень.

— Дрова, что ль, собираете?

— Да, мы с Ниной здесь, — обрадовалась Галка и тут же выпалила, потому что недавно думала о Жене: — Федя из девятого «А» приходил домой, тебя спрашивал… А ты рыбу ловишь?

— Ага… Там, у озера удочки… Это он приходил потому, что я тоже в бригадмильцы хочу записаться. Поняла?

— Поняла, — охотно согласилась Галка. И похвалилась: — Посмотри, какого я зайчика нашла. — Она вытащила из кармана находку.

Женя повертел деревяшку в руках и тут же вернул, не проявив к ней должного внимания, так по крайней мере показалось Галке.

А Женя дрожал, ему не до игрушек было. Лицо сине-белое, в каких-то наплывах на коже от холода.

— Я тут еще хочу рыбу половить. Матери моей скажи. Скажи, что, может, в Камышин съезжу. — Он поплясал на листьях, поджав руки в рукава, и спросил: — Хлеба у вас с собой нет?

Галка пожала плечами, какой может быть хлеб, что он не знает?.. Знал, конечно, просто язык сам об этом спросил. Наверно, голодный.

— Ну, пойду я, — заторопился Женя, — а то удочки сопрут.

И он побежал в глубину леса, совсем не в ту сторону, где было озеро.

Вернувшись к своему мешку, Галка стала искать глазами Нину: как там у нее дела — и увидела, что на опушке лежит куча хвороста. Наверное, Нина напала на хорошее место. Галка схватила мешок за край и поволокла его туда, где мелькала между деревьями фигурка ее старшей сестры.

За тимуровским отрядом, в который приняли Галку, закрепили четыре семьи. Сегодня они пойдут к Солину, бабушке Глебовой с внучками и к Кондратенковым. Ну, Солины — понятное дело. Отец у них на фронте, детей четверо и больная мать. Да еще старики. Бабушка Глебова эвакуирована из Ленинграда, и с ней внучки Таня и Рита. Кондратенковы не беженцы, а местные, и отец у них не на войне, а давно умер. Тетя Дуся уборщицей в школе работает, ее все знают. И ребят ее знают, потому что они тоже в школе учатся. Старшие же брат и сестра Кондратенковы на фронте, бьют фашистов.

Сегодня после уроков собрались тимуровцы в классе и стали составлять план действий.

— К Солину пойдем для начала?

— Да мы с Юрой у Солина много раз были, чего там делать? — замахал руками Боря Зеленский. Руки у него длинные, а рукава курточки коротки, и руки из них высовываются почти на треть. Он и весь словно бы вылазит из куртки, из штанов — растет быстро, а новую одежду не так просто купить сейчас: война идет.

— Ну и что, если вы с Юрой были?.. Вы так просто были, а мы как тимуровцы. Правда, Федосья Федоровна?

Федосья Федоровна не принимала участия в обсуждении вопроса, она просто не успела еще выйти из класса после уроков и укладывала тетради в портфель.

— Я думаю, что к Солиным надо сходить в первую очередь, — сказала она. — И не потому, что Андрюша у нас в классе учится, я думаю, у них особенно трудное положение. И сразу захватите кое-что из собранных родителями вещей. Например, валенки, которые принес Юра, и фуфайку, одну из тех, что выделили для школы в мастерской «Объединение».

— Ой, Федосья Федоровна, — хлопнула в ладоши Валя Бочкарева, — пойдемте с нами к Солину. Только к Солину, а дальше мы сами…

— Если отряд не возражает… — улыбнулась Федосья Федоровна.

Шли по улицам Николаевки, как цыплята вокруг наседки. Федосья Федоровна не похожа на учительницу. По мнению Галки, их учительница похожа на чью-то маму. Невысокая такая, обыкновенная, старым пуховым платком повязана, еще бы вместо портфеля сумку хозяйственную. Может, потому, что простая и добрая, любили ее ребята и слушались, слушались беспрекословно, хотя она никогда не кричала на них, не ругалась. Юра Толочко и Боря Зеленский впереди идут, а девочки — по бокам. Галя новенькая в классе, и Федосья Федоровна ее к себе поближе держит. Да и самая маленькая она.

Уже через овраг перебрались, по длинной скучной улочке прошли. Дом Солиных на пустыре стоит, отдельно от других. Не огорожен никакими заборами, сгоревшая полынь вплотную к дому со всех сторон подступила и почти к самому крылечку. И еще сарай рядом и саманная, из глины и соломы, пристройка. Недалеко от дома одна и другая ямины. Галя догадывается, что это не от бомб воронки, а следы свезенных домов. Доски серые, которыми обит дом Солиных, отстали кое-где, и из-под них сыплются мелкие грязные опилки. Ставни на окнах перекособочились и, наверное, не закрываются. А деревянная крыша почти вся покрыта зеленым лишайником и во многих местах прогнила.

Пока стучали в окно да ждали, чтобы кто-нибудь вышел, Галка с Валей обнаружили за домом длинную неглубокую щель в земле. Это Солины окоп вырыли для себя. Разве в таком окопе спрячешься, если начнут бомбить или если придут фашисты и будут стрелять?.. Надо глубже, как, например, у них за плетнем.

В слободе всем приказали окопы вырыть, чтобы прятались во время воздушной тревоги. Но выполнили приказ не все, не верили, что война придет в Николаевку, а некоторые вырыли вот так, лишь бы отделаться, хотя последнее время сирена воет чуть ли не каждый день и фашистские самолеты не один раз на дню появляются над слободой…

— Встречай гостей, Солин, — сказала Федосья Федоровна вышедшему на стук в дверь Андрею.

Видно было, что Андрей, не терявшийся ни при каких обстоятельствах, опешил, увидев такую представительную делегацию. На его лице было написано откровенное недоумение.

— Здрасте… — растерянно сказал он, хотя только что расстались в школе.

Прошли в избу и столпились у порога. Возле зева русской печи застыла с кочергой в руке старушка. Могло показаться, что она приготовилась этой своей кочергой выпроводить непрошеных гостей.

— Здравствуйте, — вышел из комнаты справа дедушка, услышав приветствие Федосьи Федоровны. — Проходите в залу, — пригласил он учительницу и ребят.

Вытертый ногами, давно не крашенный пол. Особенно посередке. Будто тропка проложена от двери к столу, над которым висит в простенке зеркальце в мелких точечках — засиженное мухами. Стол покрыт старой кружевной скатеркой самодельной вязки, на окошках по верху марлевые занавески. На стенке в черных рамках фотокарточки под стеклом. Свет на них падает так, что ничего не разберешь — надо с другой стороны подойти, чтобы рассмотреть. Но не будешь же сразу вот так и разглядывать…

— Садитесь, Федосья Федоровна, — предложил старик единственный в комнате стул учительнице.

— Кто там? — послышался голос из-за перегородки, и тут же по избе разнесся тяжелый, долго не прекращающийся кашель вперемешку со стоном…

Андрюшка кинулся со стаканом воды в спаленку к мамке. Скоро кашель прекратился. А Андрюшка все не выходил. В избе наступило какое-то неловкое молчание. Федосья Федоровна поднялась со стула и направилась в спальную комнату, за ней потянулись девчонки. Мать Солина, с почерневшим лицом, уставшая после длительного кашля, лежала запрокинувшись, отдыхала. Солин, отчаянный Солин, комедиант Солин, сидел у изголовья и тихо плакал, шмыгая носом. Это поразило Галю. Она смотрела на Солина и готова была сама разрыдаться.

— Мы тут вещички вам кое-какие принесли, — нахмурившись, наверное, чтобы тоже не заплакать, сказала Федосья Федоровна. И словно понимая и даже стыдясь мизерности помощи, которую она предложила, мизерности для этого большого горя, вздохнула с сожалением.

Братья и сестры Андрюши Солина, копошившиеся на печи, притихли, будто мыши по углам хаты.

— Мы вам лекарства раздобудем в госпитале, Клавдия Тимофеевна, — помолчав, словно соображая в это время, что же еще можно сделать, сказала Федосья Федоровна.

— Лекарство… — усмехнулась мать Солина, не открывая глаз. — Хлеба у нас нет.

Галка на цыпочках вышла из спальной комнаты и подошла к фотографиям на стене.

— Это папка наш, — услышала она рядом. — С усами, видишь?.. Он фрицев бьет на фронте.

Галка повернулась к маленькой девочке, что стояла босиком на полу.

— Ты почему босиком ходишь по холодному полу? Иди обуйся сейчас же, — сказала она, нагнувшись к белобрысой девчушке.

Девочка, приподняв мордашку и глядя на Галкину красную шапочку, ответила:

— У меня нет обувки… — Тут же восхищенно произнесла: — Шапочка у тебя красивая!

Если бы девочка похвалила ее пальто, Галинка отдала бы и пальто, а сама пошла раздетая. Она сняла с себя свою любимую красную шапочку и стала надевать девочке на кудлатую голову.

Выходили от Солиных неразговорчивые, удрученные болезнью их матери. Федосья Федоровна выговаривала Галке:

— Сама-то в чем ходила бы, дурочка ты моя… Тебе же в школу каждый день, а девочка дома зиму может пересидеть, на печке.

Это Федосья Федоровна, когда уходили, увидела девочку в Галкиной шапочке и, поняв все сразу, взяла на руки девчушку:

— Ну, поносила Галкину шапочку, а теперь отдай, у нее ведь тоже больше ничего нет на голову…

После Солиных ребята, уже без Федосьи Федоровны, пошли к бабушке с двумя внучками, приехавшими из Ленинграда. Решили: к Кондратенковым и в переменку можно сходить, Кондратенковых они и так всех знают, и как они живут — тоже. Просто надо подумать, чем им помочь.

С ленинградками получилось недоразумение, хорошее недоразумение. Когда ребята подошли к дому, номер которого у них был записан на листочке, у калитки встретили девочку лет четырнадцати.

— Вам кого, товарищи? — намеренно серьезно спросила девочка. Галя прикинула в уме и решила, что девочка учится, наверное, в седьмом классе. Вся она была такая аккуратная. Старенькое, но точно по фигурке легкое пальто, шапочка с помпончиком, а из-под нее по лбу ровная темная челочка. Носик чуть вздернут, и потому, хоть и серьезно спросила тимуровцев девочка, лицо ее с насупленными бровями все равно оставалось добрым и даже веселым.

— Мы к бабушке Глебовой пришли, — сообщил Боря Зеленский и, подумав, добавил: — …а также к ее внучкам.

По всей видимости, дополнение про внучек очень оживило девочку, она даже хлопнула в ладошки, а суровость с ее лица сошла, будто растаяла.

— Эт-то ин-те-рес-но… — пропела она, растягивая слова. — Вы заходите, — открыла она перед гостями калитку, — и идите вон в ту дверь. Мне надо дождаться одного человека, который вот-вот должен появиться… Впрочем, человек и сам войдет в дом, тем более, что он уже на десять минут изволит опаздывать… Пойдемте.

— Вот пожалуйста, Раиса Яковлевна, к вам и вашим внучкам гости, — представила их девочка вышедшей навстречу пожилой женщине, высокой, худой, сероглазой, коротко подстриженной, с гребешком в седых волосах.

— Здравствуйте, молодые люди, проходите, — пригласила женщина.

От стола отошла еще одна девочка, пожалуй, года на два старше той, что встретила у калитки.

— Татьяна, это ты вместо Феди их привела?.. Вы кто, ребята?

— Мы — тимуровцы, — ответил Боря Зеленский и по очереди посмотрел на седую женщину, на Татьяну и на спрашивавшую.

— Все ясно, — подхватила Татьяна, — ребята из нашей школы, они шефствуют над семьями фронтовиков и эвакуированных. В данном случае они — наши шефы. Девочки, мальчики, знакомьтесь, — улыбаясь, представила она. — Бабушка Раиса Яковлевна, внучки ее, — и приглашающим жестом ладони показала на девушку и на себя.

— Ну, хватит, хватит, стрекоза, — махнула на нее рукой бабушка, — слова не дашь никому сказать. Я думаю, вам надо раздеться, потому что у нас тепло и потому что мы сейчас будем пить чай… Ну-ка, Таня, Рита, помогайте, — и бабушка приступила к гостям. Проворные пальцы ее рук забегали по пуговицам Галкиного пальто.

Внучки накинулись на Валю Бочкареву, Юру и Борю, но мальчишки не допустили такого позора и стали раздеваться сами, недвусмысленно отстранив помощниц.

— Нам нужно семь чашек? — многозначительно посмотрела на сестру Татьяна.

— Да, семь, если учесть, что сейчас придет Федя.

Именно в этот момент и раздался стук. Рита открыла дверь и впустила еще одного гостя.

Вот это неожиданность! Федя! Значит — опять тот самый старшеклассник, который приходил к ним, разыскивая Женю.

— Итак, — объявила Татьяна, словно обдумывая то, что собиралась сказать, — теперь все наши шефы — и бригадмилец и тимуровцы — в сборе. Дело за самоваром…

А самовар стоял у печки, важный, медный самовар. В щели возле его ножек огненно светились горячие угли, а сам он тоненько сипел. И от этого сипения или еще от чего в комнате было уютно, хорошо после промозглой осенней улицы, где так холодно, зябко.

Вот какая оказия произошла с тимуровцами у бабушки Глебовой с внучками. Внучки, кажется, решили со своей стороны взять шефство над своими шефами. И еще оказалось, что Татьяна вовсе не внучка, просто ехала из Ленинграда в одном вагоне с бабушкой и Ритой, потому что отстала от поезда, в котором эвакуировался завод ее матери. А мать ее военврач и потому на фронте, такой же военврач, как Берта Моисеевна Гуревич.

Но все эти новости — мелочь против одной, которую узнала Галка: бригадмилец Федя, увидев ее, сразу спросил, не приходил ли домой Женя. Его ищут, потому что он не является в школу. Запустил математику, нахватал двоек, а теперь боится на глаза попадаться. Вот и прячется от учителей и от матери. Галка не очень ловко чувствовала себя под взглядом Феди. Вообще-то она могла сказать, что видела Женю в лесу и что он собирался в Камышин, где у него, кажется, живет тетка. Но получалось, что тогда она некрасиво поступит по отношению к Жене.

Галка лежит в темноте и вздыхает. Спать не хочется, и думает она о том, что, может, завтра приедет папа, потому что звонил он в облземотдел, и кто-то оттуда приходил и сообщил маме, дескать, возможно, завтра заедет в Николаевку. Так и передали — не приедет, а заедет. Как все равно по пути забежит и — дальше…

— Мама, — зовет она в темноте и прислушивается, спит ли мать. Услышав, как та повернулась и вздохнула, попросила: — Расскажи сказку… Про Красную Шапочку и Серого Волка.

— Галя, ты прямо как малый ребенок, — по-взрослому говорит в темноте Нина.

Не понимает сестра. Галка просто соскучилась по отцу. Когда-то давным-давно, еще Галя не ходила в школу, эту сказку рассказывал ей папа. И не один раз. Галя знает сказку наизусть, потому что эта сказка про нее. Как там начинается? В некотором царстве, в некотором государстве жила-была Красная Шапочка. Однажды мама напекла пирогов с капустой… Нет, лучше пусть будут пироги с яблоками… Однажды напекла мама пирогов с яблоками и сказала Красной Шапочке: «Иди, дочка, отнеси пирожки нашей бабушке». А жила бабушка за горами, за долами, за дремучими лесами. Идет Красная Шапочка по лесу, несет в руке корзиночку с пирожками для бабушки, а навстречу ей Серый Волк. «Куда, девочка, идешь, что в корзиночке несешь?» Отвечает Красная Шапочка: «Иду я к бабушке, несу пирожки с яблоками». Поморщился Серый Волк недовольно: «Почему ж с яблоками? Лучше бы с мясом… Ну да ладно, дареному коню в зубы не смотрят». Не поняла Красная Шапочка, при чем здесь конь, да еще дареный, и пошла дальше. А Серый Волк попрощался вежливо с Красной Шапочкой, пожелал ей доброго пути. А сам за кусты и — короткой дорогой напрямик к домику бабушки. Мало того, что кровожадный, да еще и коварный был Волк… Короче говоря, проглотил он бабушку, но Красная Шапочка разоблачила коварного Волка, обнаружила под чепчиком длинные волчьи уши, острые зубы, вовремя позвала охотников с ружьями, которые и расправились с хищным зверем в его собственном логове…

Когда папа в прошлом году рассказывал Галке эту сказку, она заметила ему:

— Как же в собственном логове, если Волка охотники поймали у бабушки в избушке?

Но папа не растерялся:

— Да, конечно, в избушке. Но Серый Волк сумел удрать из избушки в лес и спрятался в своем логове. Там его и прикончили.

Мама, конечно, не смогла бы так рассказать сказку про Красную Шапочку и Серого Волка. А у папы каждый раз по-новому, он обязательно что-то прибавляет в сказке, и Галке это очень интересно.

— Мама, хочешь покажу, как треугольные письма делают? — сразу, лишь только вошла в избу, сказала Галя. Не раздеваясь, она подошла к маминой кровати и стала вынимать из сумки тетради. Вытащила она и листок газеты. Полина Андреевна тут же взяла у нее газетный лист и стала смотреть, что там написано.

— Ты, может, сначала разденешься, красавица, — выглянула из своей комнаты улыбающаяся Берта Моисеевна.

Галя уж заметила, что Берта Моисеевна, когда разговаривает с кем — хоть со взрослым, хоть с детьми, — обязательно улыбается. А когда сама с собой остается, то не улыбается. И вот что удивительно, даже если настроение у Гали не очень веселое, все равно, когда Берта Моисеевна разговаривает с ней, она тоже в ответ начинает улыбаться и становится веселой на самом деле.

— Посмотрите, Берта Моисеевна, — позвала врача Полина Андреевна, — здесь про Сталинград написано, в газете-то.

— Ну-ка, ну-ка, почитаем, — вышла Берта Моисеевна из-за перегородки. Она взяла из рук Полины Андреевны газету и близко-близко поднесла к глазам, одновременно подойдя к окну, где было светлее. Но, вероятно, без очков читать ей трудно. Она пошарила в кармане кофточки и вынула очки. Протерла носовым платком, надела, заправив дужки за уши, и снова поднесла газету к глазам. Проглядев всю страничку, она, наконец, сказала:

— Вот… письмо защитников Сталинграда Центральному Комитету и Верховному Главнокомандующему. — И стала читать вслух: — «Сражаясь сегодня под Сталинградом, мы понимаем, что деремся не только за город Сталинград. Под Сталинградом мы защищаем нашу Родину, защищаем все то, что нам дорого, без чего мы не можем жить… Вот почему мы считаем своим долгом перед Родиной не только остановить врага, но и разгромить его и освободить наши земли от фашистской тирании. С этими мыслями каждый день вступаем мы в бой, сжимая наше боевое оружие, уничтожаем мы врага».

Берта Моисеевна замолчала и раздумчиво произнесла:

— Ох, как трудно сейчас в Сталинграде, даже представить невозможно, как трудно нашим…

А Полина Андреевна представляла, потому что была там. Она помнит: над городом кружат сотни пикировщиков. Высокие столбы разрывов. С неба оседают на землю, на оставшиеся в живых деревья хлопья сажи и пепла. А самого города не видно, он скрыт багровой мглой кирпичной пыли и огня. По всему плесу Волги торчат остовы затонувших судов. Огромными фонтанами вздымается вода во всю ширину реки от Сталинграда до Красной Слободы напротив…

— Ну, ладно, ладно, — успокаивает, поглаживая руку Полины Андреевны, Берта Моисеевна. Она все видит и понимает и тут же приходит на помощь, эта удивительная женщина. Галя, наблюдая за взрослыми, уже забыла, зачем вытащила газетный листок. А Берта Моисеевна спрашивает:

— Где же ты, милая, научилась треугольные письма делать? — и стала снимать с Гали пальтишко.

— У вас, тетя Берта, в госпитале.

— О! — изумилась Берта Моисеевна, — и тебя пустили к раненым?

— Они у меня опытные медицинские сестрички, в Сталинграде школу проходили, — отзывается с кровати Полина Андреевна.

Галя объясняет:

— Мы почти всем классом сегодня были в госпитале, потому что — тимуровцы. — Она разгладила на столе газетный листок и стала загибать верхние углы.

— Не так, — поправила Нина, наблюдавшая за сестренкой, — сначала вдвое листок сложи.

— Между прочим, сама знаю, — ответила Галя и многозначительно посмотрела на Нину, мол, чего ты мешаешься.

Берта Моисеевна ушла к себе в комнату и спросила уже оттуда:

— И что же вы там делали в госпитале?

— Мы сидели около раненых красноармейцев. А еще я написала письмо маме раненого сержанта, потому что сам он не мог писать, у него глаза завязаны бинтом…

Продолжая закрывать солдатское письмо-треугольник, Галя вспомнила забинтованное лицо лежащего на койке парня, наверное, оно все обожжено. И не известно еще — будет ли сержант, после того как вылечится, видеть, может быть, на всю жизнь останется слепым. Наверное, это очень страшно, когда совсем ничего не видишь. Галя зажмурилась, чтобы представить себя на месте раненого. И сразу не смогла складывать дальше треугольник письма. Потом она отошла от стола, снова зажмурилась и попробовала с закрытыми глазами пойти к окну. Тут же налетела на стул.

— Галина, что с тобой, ты слепая, что на стулья налетаешь? — спросила, ничего не подозревая, Полина Андреевна.

Гале сразу же пришлось, конечно, открыть глаза.

Сержант с забинтованным лицом диктовал Гале: «Милая мамочка, извини, что пишу не сам, дело в том, что я ранен в правую руку, левой писать у меня не получается. Скоро меня вылечат, и тогда уж сам напишу тебе…» Зачем он маме своей писал неправду?.. Чтобы не расстраивать? А как же потом? Наверное, верит, что будет видеть. Может, врачи обещали…

Потом Галя рассказывала сержанту про Сталинград, про то, как они учатся здесь, в Николаевке. Тогда сержант спросил ее, где же у них теперь школа, ведь настоящую-то, говорят, они заняли, раненые. И тут Галя обратила внимание на то, что и на самом деле в палате, где она сидела возле раненого и где были другие ребята и девочки из их класса, справа в стену вделана самая настоящая школьная доска с желобком внизу для мелков и тряпки. Она хотела уже рассказать, в каком доме они учатся, но в это время в палату вошла Рита, та самая, что эвакуировалась из Ленинграда с бабушкой Глебовой. Рита сказала:

— Товарищи раненые, сейчас силами учащихся средней школы будет дан для вас концерт. — И Галя тоже приготовилась слушать и смотреть концерт. Посмотрела на забинтованного сержанта, подумала: «Как же он? Ведь ничего не увидит».

Оказалось, что видеть было необязательно, потому что и Рита, и Таня, и другие девочки из старших классов просто пели песни и читали стихи.

Два красноармейца после каждого номера, чтобы не отстать от других, аплодировали, хотя и у одного, и у другого правая рука висела на повязке. Они аплодировали левой, помогая друг другу. И весело подмигивали Гале, смотревшей на них во все глаза.

После концерта, когда все «артисты» и слушатели приутихли, Галин сержант, вспомнив про письмо, попросил:

— Теперь треугольником письмо сложи.

Галя не знала, как это треугольником, стала угол на угол накладывать, но ничего не получалось. Сержант, видно, догадался, что у нее не получается, и попросил:

— Ну-ка, дай мне…

Он взял листок и у себя на груди на ощупь сложил письмо.

— Поняла, как это делается? — спросил он Галю.

Галя мотнула головой, забыв, что сержант не видит.

Тут же, исправляя свою оплошность, сказала:

— Да… Поняла… Почти…

Это «почти» Галя сказала немного помолчав, и, наверное, поэтому сержант вдруг «распечатал» сложенное письмо и предложил посмотреть еще разок, как это делается.

Так она научилась складывать треугольником письма.

— Ты еще-то придешь ко мне? — спросил сержант, когда девочки собрались уже уходить, и, не дожидаясь ответа, попросил: — Ты приходи.

— Обязательно приду, — пообещала Галя. — А как же…

Теперь она знала: в госпитале у нее есть раненый сержант. Он ждет, когда Галя к нему придет и напишет за него следующее письмо его матери…

Галя еще не все рассказала маме и Берте Моисеевне про то, как она ходила в госпиталь, как тяжелая дверь из сеней медленно открылась и в комнату влетела Галина одноклассница Валя Бочкарева. Одна косичка у нее расплелась, но она не замечала. Поворачиваясь то к девчонкам, то к лежащей на кровати Полине Андреевне, затараторила:

— Самолет на улице упал. Прямо вот сейчас… Как вниз полетит, полетит, а потом и упал… Наверно, зенитчики фашиста подбили…

Девочка не могла спокойно стоять, была как на пружинах, вот-вот сорвется и побежит дальше. Удивительно, как это она не пронеслась мимо, а за Галей забежала.

— Если б разбился, взрыв слышно было бы, — усомнилась Полина Андреевна. — Может, посадили самолет-то вынужденно…

— Я побегу! — рванулась к порогу Валя Бочкарева. — Хочешь вместе? — обратилась она к Галке и посмотрела на Полину Андреевну.

— Без вас там, конечно, не обойдутся, — сказала Полина Андреевна и улыбнулась: — Ишь, любопытная Варвара…

Валя, наверное, и не услышала про «любопытную Варвару», потому что уже была за дверью.

— Ой, ну что с ней делать! — вздохнула Галя. — Косичка-то у нее совсем расплелась… — Она неторопливо направилась к двери. — Пойду посмотрю, где она свои ленты растеряла.

— Галина! — строго сказала Нина, которая сразу поняла, что сестричке не терпится удрать на улицу и посмотреть самолет. Ей и самой хотелось, но что скажет мама?..

Мама еще не успела ничего сказать, а Галя, схватив пальто, уже нырнула в дверь. И Нина увидела ее уже в окно, с розовой лентой в руке — Галя повернулась к окошку и помахала той лентой Нине.

— Вот ведь какая! — осуждающе сказала Нина и посмотрела на маму. А мама улыбнулась и попросила:

— Иди, пригляди за Галей, дочка…

Теперь по улице бежали три девочки одна за другой: впереди Валя Бочкарева с распустившейся косой, за ней Галя с лентой из этой косички, а уж за Галей — Нина, которая должна приглядеть за младшей сестренкой.

Галя ни разу не видела самолета вблизи, видела только высоко в небе, поэтому не посмотреть теперь было бы обидно. Может, тот самолет и не упал, может, он просто пролетел над крышами, засомневалась Галя. Она не устала бежать, но все-таки что-то долго не видать самолета.

— Нет, он опустился! — настаивала Валя.

Валя оказалась права, за поворотом улицы они увидели самолет. Он стоял на пустыре, широко расставив в стороны крылья. На крыльях были нарисованы красные звезды.

В толпе ребятишек и взрослых девочки увидели Мишку Сапунова и Андрюшку Солина. Они, конечно, были уже здесь.

Мишка, хотя его никто не спрашивал, стал разъяснять: самолет не упал, а сделал вынужденную посадку. Близко к самолету никого не подпускали. Пилот в шлеме и еще командир с планшеткой через плечо кого-то ждали, нетерпеливо поглядывая вдоль улицы.

Окружившие самолет люди все передавали и передавали новые сведения о происшествии.

— Это на самом деле вынужденная посадка, а летчик гнался за фашистским «хейнкелем», подбил его, но оказалось, что и наш самолет пострадал, и пришлось выйти из боя.

— «Кукурузник» не может сбить «хейнкеля», он не истребитель, а разведчик. Разведчики только разведывают… — презрительно сказал Мишка Сапунов.

Мишка говорил так уверенно, что можно было подумать, он сам давным-давно летает на самолетах.

Летчики ушли, оставив у самолета высокого парня в очках, — наверное, его и ждали, чтобы он охранял машину, и все стали расходиться, сначала взрослые, потом и дети. Только несколько мальчишек, что стояли рядом с Мишкой и Андрюшкой, не уходили… словно собрались тут остаться на всю ночь, они все обсуждали что-то, спорили. Мальчишки даже попытались подойти поближе к самолету, потрогать его за крылья, но высокий парень в очках сердито велел отойти.

Девочки заспешили домой. Вдоль улицы навстречу им, тяжело топая по пыльной дороге ботинками, шел отряд бригадмильцев. Они были загорелые, и только затылки, скрытые раньше от солнца волосами, обнаженно и как-то беззащитно белели.

А сбоку, изредка переходя на бег, а потом снова отставая, шел милиционер Черненко, невысокий, кряжистый.

— P-раз! P-раз! Р-раз-два-три!

И, наверное, потому, что получалось у ребят все-таки плохо, шли они не в ногу, дядя Петя Черненко крикнул:

— 3-з-запевай!

Над улицей неуверенно поплыл мальчишеский голос:

Но припев был подхвачен дружно, сначала первыми рядами, а потом и остальными:

Теперь Галя увидела, как с песней ребята сразу подтянулись и дружно ударили тяжелыми ботинками по уличной пыли. Они пели, вытягивая тонкие шеи. А один сзади, самый маленький, который шел один в ряду, все никак не попадал в ногу и смешно подпрыгивал, чтобы подладиться под товарищей, но у него снова ничего не получалось, и он наступал на пятки тому, кто шел впереди, и снова приплясывал, меняя ногу.

— Ну чего засмотрелась? — напомнила Гале сестра. — Бригадмильцев не видела?.. Пошли побыстрей, а то мама беспокоится.

Следом за колонной бригадмильцев, наверное котел мыть, проехала кухня. Лошадь, тащившую бричку с котлом, погонял пожилой дяденька в шинели с расстегнутым воротом. Он то и дело взмахивал кнутом, но не бил лошадь, а только собирал губы трубочкой, чмокал, подгоняя ее.

— Здесь тоже госпиталь, — сообщила сестрам Валя, показывая на небольшое кирпичное здание.

— Прямо ты так все и знаешь, — недоверчиво произнесла Галя.

— Это мне Юрка Толочко сказал. Тут раньше детдом был, а теперь, потому что война, госпиталь… Не веришь?

И Галя вспомнила про своего сержанта, хотела рассказать о нем, но не стала и подумала, что в следующий раз, когда пойдет в госпиталь, возьмет в школьной библиотеке интересную книгу и будет читать своему сержанту, чтобы ему не было скучно.

Человек был в фуфайке черного цвета, в дымчатой цигейковой шапке и в сапогах. И штаны на нем были стеганые, ватные. А под фуфайкой толстый вязаный свитер виднелся. В общем, тепло он был одет, и даже утренние заморозки в такой одежде были ему не страшны. Шел он не по дороге, что вела через лески и поляны от пристани на Камышин до слободы, а прямо по целине, к Николаевке. Выше среднего роста, лицо скуластое, коричневое, то ли от природы, то ли от ветра и стужи, с которыми соприкасалось постоянно. Такие обветренные коричневые лица у чабанов и полеводов, которые много времени проводят в открытой степи, летом под солнцем, осенью под холодными ветрами. Тяжелыми сапогами человек мял осеннюю листву, в его походке чувствовалась скорее не усталость, а грузность. В осиннике он неожиданно остановился у старого, торчащего из земли пня. С нажимом провел подошвой правого сапога по острому краю пня, счищая с него налипшую глину, потом с левого. Видно, со второго сапога глина никак не соскабливалась. Человек нагнулся, подмял сухую ветку, обломал ее и стал счищать глину с подошвы веткой. Управившись, выпрямился и, не торопясь, огляделся. Казалось, сейчас он полезет в карман за кисетом, и он полез в карман, что-то там нащупал рукой, но руку не вытащил и закуривать не стал; сменив градусов на двадцать направление, зашагал не к мосту, что выходил почти к центру слободы, а к песчаному переезду-броду у южной окраины Николаевки.

Дойдя до взгорка, заросшего тальником, а кое-где и неприхотливыми осинками, человек снова остановился и стал смотреть на тот берег, по которому, уходя далеко вверх, разместилась, словно встала на привале, длинными улицами прижатая к воложке слобода: серые скучные крыши домов, двускатные и четырехскатные, а иногда, совсем редко, и жестяные красные. Высилась дозорно каланча пожарной вышки над кирпичным двухэтажным зданием в центре поселка. На пожарной вышке даже отсюда, из займища, видна маленькая фигурка движущегося человечка. А чуть правее среди высоких деревьев белели широкими боками огромные бочки нефтебазы. Если не присматриваться, то эти баки сразу и не заметишь среди еще не совсем опавшей листвы: их белизна вполне могла быть принята за просветы тусклого осеннего неба. Но для внимательного взгляда не стоило особого труда увидеть, что никакое это не небо, а бензиновый городок, где слобода хранит свои запасы горючего и для машинно-тракторных станций района, и для электростанции, и для горчичного завода, и для мельницы, и еще, наверное, много для чего другого.

Точно такие же городки стоят и возле других райцентров, как вон у Камышина на той стороне Волги. Только там нефтебаза выставилась консервными банками — такими огромные баки кажутся издалека — совсем на голом и высоком берегу. А в Николаевке уютно спрятались в лесу.

Поглядев вокруг и не найдя, на что можно здесь сесть, человек в черной фуфайке выбрал бугорок недалеко от себя и сел прямо на листья.

Но и тут он не закурил, а просто стал смотреть на слободу. Теперь он не был виден ни со стороны Николаевки, ни со стороны займища, потому что его окружали кусты ивняка. Зато сам он видел все. Впрочем, не от кого прятаться человеку, займище совершенно безлюдно. Кому и что здесь делать в такую позднюю пору? А может, и бояться-то человеку не надо, просто возвращается из Камышина слобожанин, да и присел передохнуть — эко великое дело. Если уж война, так обязательно каждого и подозревать надо?..

Но вот что настораживало: уж очень добротно одет он для военного времени, очень продуманно. Случайного, лишнего ничего не было у него ни в руках, ни в одежде.

И не старый он, а самых зрелых лет, в слободе такие давно ушли на фронт… И уж очень человек надолго устроился на бугорке, смотрит, смотрит. А вокруг безлюдье и осень, осень…

— Ты вот что, девочка, — сказал Галке Федя, — иди домой, а то вон совсем раскашлялась… Иди, иди…

И надо же было именно теперь ей раскашляться, когда она только что хотела заявить о своем праве на поход в займище. Именно Галя, и никто больше не имел такого права. Она, а не кто другой, должна сказать Жене, что ему надо идти домой, а не прятаться по кустам. Тем более, что, оказывается, весь его класс отправляют в колхоз на полевые работы. И потом Галка объяснила бы ему, что так вести себя, как он ведет, просто некрасиво, с трудностями надо бороться. Как и со страхом. Когда Галка была совсем маленькой, она однажды осталась одна в ночной комнате. Ее оставили в кровати, и она уже чуть-чуть не заснула, как вдруг открыла глаза и увидела — по степе поползли черные тени, а абажур кто-то сдвинул с места, и он закачался. Галка закричала во все горло:

— Страшно! Боюсь!

В комнату вбежал папа и, успокаивая дочь, спросил, в чем дело. Галя рассказала про тени и про абажур. Тогда папа объяснил ей, что по улице прошла машина с зажженными фарами и поэтому ей показалось, что абажур двигается сам. «Вот давай выключим свет и посмотрим вместе с тобой. Подождем, когда пойдет машина, и посмотрим». И они вместе с папой снова увидели, как по стене задвигались тени, а казалось, что двигаются не тени, а портрет на стене, этажерка с книгами и абажур на потолке…

Галка скажет Жене, что страх надо побороть в себе один раз, и тогда он никогда не придет снова. Так ей говорил папа. И это подтвердилось полностью. Если, случалось, Галка шла домой вечером и ей вдруг становилось страшно, потому что кто-то черный стоял посреди двора, она перебарывала себя и шла навстречу. Выяснялось, что это столб, к которому привязывают бельевую веревку, или еще что-нибудь совсем обыкновенное. Так она боролась со страхом — шла навстречу неизвестности. Конечно, это было не просто сделать, когда у тебя волосы дыбом, но все-таки легче, чем когда не знаешь, что у тебя впереди.

Галке очень хотелось увидеть Женю, но ее не брали с собой. А ведь это она сказала Феде, что Женя в займище ловит рыбу и она боится, как бы он там не замерз и не заболел, ведь сейчас вон как уже холодно, а ночью тем более.

Примерно такие размышления посетили Галкину голову, после того как она отважилась сказать Феде про Женю.

Вот как это было. Она стояла у аптеки на улице, а мимо проходил Федя. Он даже не обратил на нее внимания, шел по улице совсем по другой стороне и не глядел на Галку. Тогда Галке захотелось, чтобы он посмотрел на нее, ведь они знакомые, а знакомые должны при встрече здороваться. Она крикнула через улицу, скорее даже и не крикнула, а сказала, но, потому что улица была пустая, Федя услышал ее.

— Здравствуйте, Федя.

Федя посмотрел на нее, улыбнувшись, подмигнул и ответил:

— Здравствуй, Красная Шапочка! Как жизнь?

И пошел через улицу к ней, к Галке. Подойдя, протянул руку, и Галя подала ему свою. Совсем как взрослая со взрослым поздоровалась.

— Ну так как жизнь-то твоя протекает? — снова спросил Федя, потому что, наверное, не знал, о чем еще с ней разговаривать.

И Галя не знала тоже. Она растерянно пожала плечиками. Но так как Федя специально из-за нее остановился и перешел улицу, она должна была поддержать разговор во что бы то ни стало. Галка стала быстро-быстро думать, что она может сказать Феде, и вот тут у нее и сорвалось с языка:

— А я видела Женю в займище, он там рыбу ловит.

— Какого Женю? — не понял Федя.

Галка смотрела снизу вверх на Федю и видела на его лице удивление.

— Ну Женю Гуренко!

Вот как все это произошло. Галка была даже рада, что она вышла на улицу, а в это время мимо шел Федя.

Иначе она могла и не сказать про Женю и продолжала бы мучаться, что знает такую нехорошую тайну, некрасивую тайну, в то время как Женя, может, уже замерз в лесу. Ведь Елизавете Семеновне Галка тогда сказала, как обещала Жене, что он в займище, но та посмотрела на Галю, как бы не понимая чего-то, а потом рассердилась и закричала:

— Ну и черт с ним, с паразитом таким!

Получалось так, что Женя не нужен и матери.

Значит, только одна Галка и могла помочь бедолаге.

Рассудив так, она свернула в переулочек, который вел к воложке, и решила идти не домой, как велел ей Федя, а в займище. Уроки на понедельник уже сделаны, за час сходит туда и обратно. Мама и Нина даже могут и не заметить ее отсутствия.

Идти в займище Галка сначала хотела через мост, но потом вспомнила, что не перейдет по сваям, с которых сняты доски, и пошла к песчаному броду, где в займище переправлялись подводы и машины.

— «Хейнкели»! — крикнул Федя, указывая рукой в небо над Волгой. — Дядя Петя, «хейнкели», «хейнкели» летят!

Он мог бы и не кричать, чай, милиционер Черненко не слепой и не глухой: он сам слышал и видел, как в небе над Камышином появились немецкие самолеты. Самолеты шли рядышком, крылом к крылу. А откуда взялись, когда — непонятно. Только что небо было совершенно чистым, безоблачным и вдруг — вот они! Считанные секунды для Феди и для Черненко растянулись в длинные минуты. Будто в кино, на экране, видел Федя — бомбардировщики, развернувшись над Камышином, пошли на нефтебазу, на ее открыто стоящие на высоком берегу огромные баки. Зататакали зенитные пулеметы, расположенные на обоих берегах Волги.

И вот еще серия кадров: бомбардировщики летят, летят к нефтебазе. Она совсем рядом, но, пока бомбардировщики летят, Федя успевает подумать о том, что сейчас фашистские летчики разбомбят баки. И еще успевает подумать о том, что они могут увидеть и николаевскую нефтебазу на этом берегу, ведь для самолетов не расстояние семь-десять километров. Хорошо, что николаевская нефтебаза в лесу, среди деревьев прячется. Хоть лес сейчас и голый, а все-таки не на открытом месте стоят белые баки. Еще Федя за это время подумал: а вдруг в это время через Волгу переправляется водный трамвайчик, а на нем слобожане в Камышин едут или камышане в слободу?.. Ведь самолеты могут и трамвайчик утопить, бросить в него бомбу…

Но вот «хейнкели» подошли к нефтебазе, один из них отделился и стал падать на баки. Падает, падает, потом вдруг спохватывается и взмывает вверх, а от него вниз капают черные капельки. И другой самолет повторяет маневр первого, и третий… Федя слышит, как ворочается под ногами земля, как грохочут взрывы. Черный дым и пламя поднимаются над баками, будто огромный костер вспыхнул на каменистом берегу и языки пламени поднялись в небо и лижут нежную синеву…

Милиционер Черненко вышел в займище, как он сам говорил, «для всякого случая». Он каждый день выходил. И вот на́ тебе — налет на нефтебазу.

Пока Федя смотрел на этот разбой в небе, дядя Петя Черненко успел оглядеться вокруг и возле озера увидел фигурку бегущего человека. Человек бежал сначала к лесу, а потом, вероятно увидев на опушке людей, повернул в их сторону. Он бежал так быстро, словно боялся, что не успеет и его могут расстрелять с самолета, взорвать бомбой. «Неужели Женька бежит?» Федя тоже увидел его. Ну, ясное дело — Женька!

Все вместе они долго еще смотрели в небо. Самолеты улетели, но могли прилететь и новые. Вечерние сумерки только подчеркивали красное марево пожарища.

Федя впервые по-настоящему понял — война совсем рядом.

Даже вчера, когда он видел на горизонте за Камышином множество взрывов в небе, словно пузыри беззвучно лопавшихся над краем земли, вроде была далеко. А нынче она подошла вплотную, это от ее грохота переворачивалась земля и в ушах стоял гул. Это она показала черное свое лицо Феде, ученику девятого класса, мальчишке, совсем недавно носившему пионерский галстук и ловившему в озерах займища, на тихом ласковом берегу Волги, себелей[3] — самую доступную рыбешку для начинающих рыбаков.

— Горит-то как! — ежился Женька. Он храбрился теперь, когда рядом с ним были люди.

— Ты в этом лапсердаке и ночью здесь мерз? — спросил Федя, кивнув на Женькино пальто.

— Зачем?.. Ночью я спал себе. В Камышине, у тетки.

— А чего домой-то к матери не идешь?

— Я у тетки сейчас живу, в Камышине, — сник Женька.

— Теперь снова в Камышин пойдешь?

— Нет… В Николаевку пойду.

— Ну то-то, пошли тогда, — усмехнулся Федя. — Прицепщиками в колхозы почти все ребята едут, а ты тут рыбку ловишь…

Они же ровесники, знают друг друга, как все слободские мальчишки. Пусть даже и не дружат с кем, а знают. Сказать бы сейчас, как его бегство в займище называется! Ему все игрушечки… Вон они какие игрушечки-то! Полыхают баки, горят! Он, Федя, всего на год старше Женьки, а уже медицинскую комиссию прошел, и его определили в авиаучилище, ждет вызова. Выучится на истребителя и даст этим фрицам, он покажет им, как бомбить нефтебазы!..

Вдруг остановились все и снова головы в небо задрали. Еще один летит! Теперь будут на огонь всю ночь рваться… Но что это?.. Недалеко от перевоза взметнулась в небо красная ракета. След ее дугой прочертил небо, словно длинный загнутый палец показал на нефтебазу.

— У брода это, точно, у брода! — крикнул Федя. — Вот он, гад! Значит, не разговорчики чьи-то, а истинная правда эти сигнальщики!

— Федор, Евгений, за мной! — скомандовал Черненко. И все побежали к броду.

В тяжелых и неуклюжих кирзовых сапогах милиционер Черненко все равно бежал быстро, он был, как говорили о нем, легкий на ногу, может, потому, что совсем недавно играл правым нападающим в сборной слободы. Федя и Женька не отставали. Через несколько минут и лесок, за которым поляна, а за ней уже и брод недалеко.

Диверсант, выпустивший ракету, должен уйти с того места, откуда стрелял. Но куда? Влево по кустарнику или вправо?.. На ходу повернувшись к ребятам, бежавшим за ним, Черненко уточнил задачу: