Красная Звѣзда

I. Разрывъ.

Это было тогда, когда только начиналась та великая ломка въ нашей странѣ, которая идетъ еще до сихъ поръ, и я думаю, близится теперь къ своему неизбѣжному, грозному концу.

Ея первые, кровавые дни такъ глубоко потрясли общественное сознаніе, что всѣ ожидали скораго и свѣтлаго исхода борьбы: казалось, что худшее уже совершилось, что ничего еще худшаго не можетъ быть. Никто не представлялъ себѣ, до какой степени цѣпки костлявыя руки мертвеца, который давилъ — и еще продолжаетъ давить — живого въ своихъ судорожныхъ объятіяхъ.

Боевое возбужденіе стремительно разливалось въ массахъ. Души людей беззавѣтно раскрывались навстрѣчу будущему; настоящее расплывалось въ розовомъ туманѣ, прошлое уходило куда-то вдаль, исчезая изъ глазъ. Всѣ человѣческія отношенія стали неустойчивы и непрочны, какъ никогда раньше.

Въ эти дни произошло то, что перевернуло мою жизнь и вырвало меня изъ потока народной борьбы.

Я былъ, несмотря на свои двадцать семь лѣтъ, однимъ изъ «старыхъ» работниковъ партіи. За мною числилось шесть лѣтъ работы, съ перерывомъ всего на годъ тюрьмы. Я раньше, чѣмъ многіе другіе, почувствовалъ приближеніе бури, и спокойнѣе, чѣмъ они, ее встрѣтилъ. Работать приходилось гораздо больше прежняго; но я вмѣстѣ съ тѣмъ не бросалъ ни своихъ научныхъ занятій — меня особенно интересовалъ вопросъ о строеніи матеріи, — ни литературныхъ: я писалъ въ дѣтскихъ журналахъ, и это давало мнѣ средства къ жизни. Въ то же время я любилъ… или мнѣ казалось, что любилъ.

Ея партійное имя было Анна Николаевна.

Она принадлежала къ другому, болѣе умѣренному теченію нашей партіи. Я объяснялъ это мягкостью ея натуры и общей путаницей политическихъ отношеній въ нашей странѣ; несмотря на то, что она была старше меня, я считалъ ее еще не вполнѣ опредѣлившимся человѣкомъ. Въ этомъ я ошибался.

Очень скоро послѣ того какъ мы сошлись съ нею, различіе нашихъ натуръ стало сказываться все замѣтнѣе и все болѣзненнѣе для насъ обоихъ. Постепенно оно приняло форму глубокаго идейнаго разногласія — въ пониманіи нашего отношенія къ революціонной работѣ и въ пониманіи смысла нашей собственной связи.

Она шла въ революцію подъ знаменемъ долга и жертвы, я — подъ знаменемъ моего свободнаго желанія. Къ великому движенію пролетаріата она примыкала, какъ моралистка, находящая удовлетвореніе въ его высшей нравственности, я — какъ аморалистъ, который просто любитъ жизнь, хочетъ ея высшаго расцвѣта, и потому вступаетъ въ то ея теченіе, которое воплощаетъ главный путь исторіи къ этому расцвѣту. Для Анны Николаевны пролетарская этика была священна сама по себѣ; я же считалъ, что это — полезное приспособленіе, необходимое рабочему классу въ его борьбѣ, но преходящее, какъ сама эта борьба и порождающій ее строй жизни. По мнѣнію Анны Николаевны, въ соціалистическомъ обществѣ можно было предвидѣть только преобразованіе классовой морали пролетаріата въ общечеловѣческую; я же находилъ, что пролетаріатъ уже теперь идетъ къ уничтоженію всякой морали, и что соціальное чувство, дѣлающее людей товарищами въ трудѣ и радости и страданіи, разовьется вполнѣ свободно только тогда, когда сброситъ фетишистическую оболочку нравственности. Изъ этихъ разногласій рождались нерѣдко противорѣчія въ оцѣнкѣ политическихъ и соціальныхъ фактовъ, противорѣчія, которыя примирить было, очевидно, нельзя.

Еще острѣе мы разошлись во взглядахъ на наши собственныя отношенія. Она считала, что любовь обязываетъ — къ уступкамъ, къ жертвамъ, и главное — къ вѣрности, пока бракъ продолжается. Я на дѣлѣ вовсе не собирался вступать въ новыя связи, но не могъ и признать обязательства вѣрности, именно какъ обязательства. Я даже полагалъ, что многобрачіе принципіально выше единобрачія, такъ какъ оно способно дать людямъ и большее богатство личной жизни и большее разнообразіе сочетаній въ сферѣ наслѣдственности. На мой взглядъ, только противорѣчія буржуазнаго строя дѣлаютъ въ наше время многобрачіе частью просто неосуществимымъ, частью привилегіей эксплуататоровъ и паразитовъ, все грязнящихъ своей разлагающейся психологіей; будущее и здѣсь должно принести глубокое преобразованіе. Анну Николаевну такія воззрѣнія жестоко возмущали: она видѣла въ нихъ попытку облечь въ идейную форму грубо чувственное отношеніе къ жизни.

И все же я не предвидѣлъ и не предполагалъ неизбѣжности разрыва, — когда въ нашу жизнь проникло постороннее вліяніе, которое ускорило развязку.

Около этого времени въ столицу пріѣхалъ молодой человѣкъ, носившій необычное у насъ конспиративное имя Мэнни. Онъ привезъ съ Юга нѣкоторыя сообщенія и порученія, по которымъ можно было видѣть, что онъ пользуется полнымъ довѣріемъ товарищей. Выполнивши свое дѣло, онъ еще на нѣкоторое время рѣшилъ остаться въ столицѣ, и сталъ нерѣдко заходить къ намъ, обнаруживая явную склонность ближе сойтись со мною.

Это былъ человѣкъ оригинальный во многомъ, начиная съ наружности. Его глаза были настолько замаскированы очень темными очками, что я не зналъ даже ихъ цвѣта; его голова была нѣсколько непропорціонально велика; черты его лица, красивыя, но удивительно неподвижныя и безжизненныя, совершенно не гармонировали съ его мягкимъ и выразительнымъ голосомъ, такъ же какъ и съ его стройной, юношески-гибкой фигурой. Его рѣчь была свободной и плавной, и всегда полной содержанія. Его научное образованіе было очень разносторонне; по спеціальности онъ былъ, повидимому, инженеръ.

Въ бесѣдѣ Мэнни имѣлъ склонность постоянно сводить частные и практическіе вопросы къ общимъ идейнымъ основаніямъ. Когда онъ бывалъ у насъ, выходило всегда какъ-то такъ, что противорѣчія натуръ и взглядовъ у меня съ женой очень скоро выступали на первый планъ, настолько отчетливо и ярко, что мы начинали мучительно чувствовать ихъ безъисходность. Міровоззрѣніе Мэнни было, повидимому, сходно съ моимъ; онъ всегда высказывался очень мягко и осторожно по формѣ, но столь же рѣзко и глубоко по существу. Наши политическія разногласія съ Анной Николаевной онъ умѣлъ такъ искусно связывать съ основнымъ различіемъ нашихъ міровоззрѣній, что эти разногласія казались психологически неизбѣжными, почти логическими выводами изъ нихъ, и исчезала всякая надежда повліять другъ на друга, сгладить противорѣчія и прійти къ чему-нибудь общему. Анна Николаевна питала къ Мэнни нѣчто въ родѣ ненависти, соединенной съ живымъ интересомъ. Мнѣ онъ внушалъ большое уваженіе и смутное недовѣріе: я чувствовалъ, что онъ идетъ къ какой-то цѣли, но не могъ понять, къ какой.

Въ одинъ изъ январскихъ дней — это было уже въ концѣ января — предстояло обсужденіе въ руководящихъ группахъ обоихъ теченій партіи проэкта массовой демонстраціи, съ вѣроятнымъ исходомъ въ вооруженное столкновеніе. Наканунѣ вечеромъ пришелъ къ намъ Мэнни и поднялъ вопросъ объ участіи въ этой демонстраціи, если она будетъ рѣшена, самихъ партійныхъ руководителей. Завязался споръ, который быстро принялъ жгучій характеръ.

Анна Николаевна заявила, что всякій, кто подаетъ голосъ за демонстрацію, нравственно обязанъ итти въ первыхъ рядахъ. Я находилъ, что это вообще вовсе не обязательно, а итти слѣдуетъ тому, кто тамъ необходимъ, или кто можетъ быть серьезно полезенъ, при чемъ имѣлъ въ виду именно себя, какъ человѣка съ нѣкоторымъ опытомъ въ подобныхъ дѣлахъ. Мэнни пошелъ дальше, и утверждалъ, что въ виду, очевидно, неизбѣжнаго столкновенія съ войсками, на полѣ дѣйствія должны находиться уличные агитаторы и боевые организаторы, политическимъ же руководителямъ тамъ совсѣмъ не мѣсто, а люди физически слабые и нервные могутъ быть даже очень вредны. Анна Николаевна была прямо оскорблена этими разсужденіями, которыя ей казались направленными спеціально противъ нея. Она оборвала разговоръ и ушла въ свою комнату. Скоро ушелъ и Мэнни.

На другой день мнѣ пришлось встать рано утромъ и уйти, не повидавшись съ Анной Николаевной, а вернуться уже вечеромъ. Демонстрація была отклонена и въ нашемъ комитетѣ и, какъ я узналъ, въ руководящемъ коллективѣ другого теченія. Я былъ этимъ доволенъ, потому что зналъ, насколько недостаточна подготовка для вооруженнаго конфликта, и считалъ такое выступленіе безплодной растратой силъ. Мнѣ казалось, что это рѣшеніе нѣсколько ослабитъ остроту раздраженія Анны Николаевны изъ-за вчерашняго разговора… На столѣ у себя я нашелъ записку отъ Анны Николаевны:

Я долго бродилъ по улицамъ, утомленный, съ чувствомъ пустоты въ головѣ и холода въ сердцѣ. Когда я вернулся домой, то засталъ тамъ неожиданнаго гостя: у моего стола сидѣлъ Мэнни и писалъ записку.

II. Приглашеніе

— Мнѣ надо переговорить съ вами по одному очень серьезному и нѣсколько странному дѣлу, — сказалъ Мэнни.

Мнѣ было все равно; я сѣлъ и приготовился слушать.

— Я читалъ вашу брошюру объ электронахъ и матеріи, — началъ онъ. — Я самъ нѣсколько лѣтъ изучалъ этотъ вопросъ, и полагаю, что въ вашей брошюрѣ много вѣрныхъ мыслей.

Я молча поклонился. Онъ продолжалъ.

— Въ этой работѣ у васъ есть одно особенно интересное для меня замѣчаніе. Вы высказали тамъ предположеніе, что электрическая теорія матеріи, необходимо представляя силу тяготѣнія въ видѣ какого-то производнаго отъ электрическихъ силъ притяженія и отталкиванія, должна привести къ открытію тяготѣнія съ другимъ знакомъ — т. е. къ полученію такого типа матеріи, который отталкивается, а не притягивается землей, солнцемъ и другими знакомыми намъ тѣлами; вы указывали для сравненія на діамагнитное отталкиванье тѣлъ и на отталкиванье параллельныхъ токовъ разнаго направленія. Все это сказано мимоходомъ, но я думаю, что сами вы придавали этому больше значенія, чѣмъ хотѣли обнаружить.

— Вы правы, — отвѣтилъ я, — и я думаю, что именно на такомъ пути человѣчество рѣшитъ какъ задачу вполнѣ свободнаго воздушнаго передвиженія, такъ затѣмъ и задачу сообщенія между планетами. Но вѣрна ли сама по себѣ эта идея или нѣтъ, она совершенно безплодна до тѣхъ поръ, пока нѣтъ точной теоріи матеріи и тяготѣнія. Если другой типъ матеріи и существуетъ, то просто найти его, очевидно, нельзя: силою отталкиванья онъ давно уже устраненъ изъ всей солнечной системы, а еще вѣрнѣе — онъ не вошелъ въ ея составъ, когда она начинала организоваться въ видѣ туманности. Значитъ, этотъ типъ матеріи надо еще теоретически конструировать, и затѣмъ практически воспроизвести. Теперь же для этого нѣтъ данныхъ, и можно, въ сущности, только предчувствовать самую задачу.

— И тѣмъ не менѣе эта задача уже разрѣшена, — сказалъ Мэнни.

Я взглянулъ на него съ изумленіемъ. Лицо его было все такъ же неподвижно; но въ его тонѣ было что-то такое, что не позволяло считать его за шарлатана.

«Можетъ быть, душевно-больной», — мелькнуло у меня въ головѣ.

— Мнѣ нѣтъ надобности обманывать васъ, и я хорошо знаю, что говорю, — отвѣчалъ онъ на мою мысль. — Выслушайте меня терпѣливо, а затѣмъ, если надо, я представлю доказательства. — И онъ разсказалъ слѣдующее.

— Великое открытіе, о которомъ идетъ рѣчь, не было совершено силами отдѣльной личности. Оно принадлежитъ цѣлому научному обществу, существующему довольно давно, и долго работавшему въ этомъ направленіи. Общество это было до сихъ поръ тайнымъ, и я не уполномоченъ знакомить васъ ближе съ его происхожденіемъ и исторіей, пока намъ не удастся столковаться въ главномъ.

Общество наше значительно опередило академическій міръ во многихъ важныхъ вопросахъ науки. Радіирующіе элементы и ихъ распаденіе были извѣстны намъ гораздо раньше Кюри и Рамсэя, и нашимъ товарищамъ удалось гораздо дальше и глубже провести анализъ строенія матеріи. На этомъ пути была предусмотрѣна возможность существованія элементовъ, отталкиваемыхъ земными тѣлами, а затѣмъ выполненъ и синтезъ этой «минусъ-матеріи», какъ мы ее кратко обозначаемъ.

— Послѣ этого было уже нетрудно разработать и осуществить техническія примѣненія этого открытія — сначала летательные аппараты для передвиженія въ земной атмосферѣ, а потомъ и для сообщенія съ другими планетами.

Несмотря на спокойно-убѣдительный тонъ Мэнни, его разсказъ казался мнѣ слишкомъ страннымъ и неправдоподобнымъ.

— И вы съумѣли все это выполнить и сохранить въ тайнѣ? — замѣтилъ я, прерывая его рѣчь.

— Да, потому что мы считали это въ высшей степени важнымъ. Мы находили, что было бы очень опасно опубликовать наши научныя открытія, пока въ большинствѣ странъ остаются реакціонныя правительства. И вы, русскій революціонеръ, болѣе чѣмъ кто-либо должны съ нами согласиться. Посмотрите, какъ ваше азіатское государство пользуется европейскими способами сообщенія и средствами истребленія, чтобы подавлять и искоренять все, что есть у васъ живого и прогрессивнаго. Многимъ ли лучше правительство той полу-феодальной, полу-конституціонной страны, тронъ которой занимаетъ воинственно-болтливый глупецъ, управляемый знатными мошенниками? И чего стоятъ даже двѣ мѣщанскія республики Европы? А между тѣмъ ясно, что если бы наши летательныя машины стали извѣстны, то правительства прежде всего позаботились бы захватить ихъ въ свою монополію, и использовать для усиленія власти и могущества высшихъ классовъ. Этого мы рѣшительно не желаемъ, и потому оставляемъ монополію за собой, выжидая болѣе подходящихъ условій.

— И вамъ въ самомъ дѣлѣ уже удалось достигнуть другихъ планетъ? — спросилъ я.

— Да, двухъ ближайшихъ, теллурическихъ планетъ, Венеры и Марса, не считая, конечно, мертвой Луны. Именно теперь мы заняты ихъ подробнымъ изслѣдованіемъ. У насъ есть всѣ необходимыя средства, намъ нужны люди, сильные и надежные. По полномочію отъ моихъ товарищей, я предлагаю вамъ вступить въ наши ряды, — разумѣется, со всѣми вытекающими изъ этого правами и обязательствами.

Онъ остановился, ожидая отвѣта. Я не зналъ, что думать.

— Доказательства! — сказалъ я: — вы обѣщали представить доказательства.

Мэнни вынулъ изъ кармана стеклянный флаконъ съ какой-то металлической жидкостью, которую я принялъ за ртуть. Но страннымъ образомъ эта жидкость, наполнявшая не больше трети флакона, находилась не на днѣ его, а въ верхней части, около горлышка, и въ горлышкѣ до самой пробки. Мэнни перевернулъ флаконъ, и жидкость перелилась ко дну, т. е. прямо вверхъ. Мэнни выпустилъ склянку изъ рукъ, и она повисла въ воздухѣ. Это было невѣроятно, но несомнѣнно и очевидно.

— Флаконъ этотъ изъ обыкновеннаго стекла, — пояснилъ Мэнни, — а налита въ него жидкость, которая отталкивается тѣлами солнечной системы. Жидкости налито ровно столько, чтобы уравновѣсить тяжесть флакона; такимъ образомъ то и другое вмѣстѣ не имѣетъ вѣса. По этому способу мы устраиваемъ и всѣ летательные аппараты: они дѣлаются изъ обыкновенныхъ матеріаловъ, но заключаютъ въ себѣ резервуаръ, наполненный достаточнымъ количествомъ «матеріи отрицательнаго типа». — Затѣмъ, остается дать всей этой невѣсомой системѣ надлежащую скорость движенія. Для земныхъ летательныхъ машинъ примѣняются простые электрическіе двигатели съ крыльями; для между-планетнаго передвиженія этотъ способъ, конечно, негоденъ, и тутъ мы пользуемся совершенно инымъ методомъ, съ которымъ впослѣдствіи я могу познакомить васъ ближе.

Сомнѣваться больше не приходилось.

— Какія же ограниченія налагаетъ ваше общество на вступающихъ въ него, кромѣ, разумѣется, обязательной тайны?

— Да вообще-то почти никакихъ. Ни личная жизнь, ни общественная дѣятельность товарищей ничѣмъ не стѣснены, лишь бы не вредили дѣятельности общества въ цѣломъ. Но каждый долженъ при самомъ своемъ вступленіи исполнить какое-либо важное и отвѣтственное порученіе общества. Этимъ способомъ, съ одной стороны, укрѣпляется его связь съ обществомъ, съ другой, — выясняется на дѣлѣ уровень его способностей и энергіи.

— Значитъ, и мнѣ будетъ теперь же предложено такое порученіе?

— Да.

— Какое именно?

— Вы должны принять участіе въ отправляющейся завтра экспедиціи большого этеронефа на планету Марсъ.

— Насколько продолжительна будетъ экспедиція?

— Это неизвѣстно. Одна дорога туда и обратно требуетъ не менѣе 5 мѣсяцевъ. Можно и совсѣмъ не вернуться.

— Это-то я понимаю; не въ томъ дѣло. Но какъ мнѣ быть съ моей революціонной работой? Вы сами, повидимому, соціалъ-демократъ, и поймете мое затрудненіе.

— Выбирайте. Мы считаемъ перерывъ въ работѣ необходимымъ для завершенія вашей подготовки. Порученіе не можетъ быть отложено. Отказъ отъ него — есть отказъ отъ всего.

Я задумался. Съ выступленіемъ на сцену широкихъ массъ, устраненіе того или другого работника — фактъ совершенно ничтожный по своему значенію для дѣла въ его цѣломъ. Къ тому же это устраненіе временное, и вернувшись къ работѣ, я буду гораздо болѣе полезенъ ей со своими новыми связями, знаніями, средствами. Я рѣшился.

— Когда же я долженъ отправляться?

— Сейчасъ, со мною.

— Вы дадите мнѣ два часа, чтобы извѣстить товарищей? Меня надо завтра же замѣнить въ районѣ.

— Это почти сдѣлано. Сегодня пріѣхалъ Андрей, бѣжавшій съ Юга. Я предупредилъ его, что вы можете уѣхать, и онъ готовъ занять ваше мѣсто. Дожидаясь васъ, я написалъ ему на случай письмо съ подробными указаніями. Мы можемъ завезти ему это письмо по дорогѣ.

Больше толковать было не о чемъ. Я быстро уничтожилъ лишнія бумаги, написалъ записку своей хозяйкѣ и сталъ одѣваться. Мэнни былъ уже готовъ.

— Итакъ, идемъ. Съ этой минуты я — вашъ плѣнникъ.

— Вы — мой товарищъ! — отвѣчалъ Мэнни.

III. Ночь.

Квартира Мэнни занимала весь пятый этажъ большого дома, обособленно возвышавшагося среди маленькихъ домиковъ одной изъ окраинъ столицы. Насъ никто не встрѣчалъ. Въ комнатахъ, по которымъ мы шли, было пусто, и при яркомъ свѣтѣ электрическихъ лампочекъ пустота эта казалась особенно мрачной и неестественной. Въ третьей комнатѣ Мэнни остановился.

— Вотъ здѣсь, — онъ указалъ на дверь четвертой комнаты, — находится воздушная лодочка, въ которой мы сейчасъ поѣдемъ къ большому этеронефу. Но раньше я долженъ подвергнуться маленькому превращенію. Въ этой маскѣ мнѣ трудно было бы управлять гондолой.

Онъ растегнулъ воротничекъ, и снялъ съ себя вмѣстѣ съ очками ту удивительно сдѣланную маску, которую я, какъ и всѣ другіе, принималъ до этого момента за его лицо. Я былъ пораженъ тѣмъ, что увидѣлъ при этомъ. Его глаза были чудовищно громадны, какими никогда не бываютъ человѣческіе глаза. Ихъ зрачки были расширены даже по сравненію съ этой неестественной величиной самихъ глазъ, что дѣлало ихъ выраженіе почти страшнымъ. Верхняя часть лица и головы была настолько широка, насколько это было неизбѣжно для помѣщенія такихъ глазъ; напротивъ, нижняя часть лица, безъ всякихъ признаковъ бороды и усовъ, была сравнительно мала. Все вмѣстѣ производило впечатлѣніе крайней оригинальности, пожалуй уродства, но не каррикатуры.

— Вы видите, какой наружностью надѣлила меня природа, — сказалъ Мэнни: — вы понимаете, что я долженъ скрывать ее, хотя бы ради того, чтобы не пугать людей, не говоря уже о требованіяхъ конспираціи. Но вамъ ужъ придется привыкать къ моему безобразію, вы по необходимости будете проводить много времени со мною.

Онъ отворилъ дверь слѣдующей комнаты и освѣтилъ ее. Это была обширная зала. Посрединѣ ея лежала небольшая, довольно широкая лодочка, сдѣланная изъ металла и стекла. Въ ея передней части и борта и дно были стеклянныя, со стальными переплетами; эта прозрачная стѣнка въ два сантиметра толщиной была, очевидно, очень прочна. Надъ носовыми бортами двѣ плоскихъ хрустальныхъ пластинки, соединенныхъ подъ острымъ угломъ, должны были разрѣзывать воздухъ и охранять пассажировъ отъ вѣтра при быстромъ движеніи. Машина занимала среднюю часть лодочки, винтъ съ тремя лопастями въ полъ-метра ширины находился въ кормовой части. Передняя половина лодочки вмѣстѣ съ машиной была прикрыта сверху тонкимъ пластинчатымъ навѣсомъ, прикрѣпленнымъ къ металлической оковкѣ стеклянныхъ бортовъ и къ легкимъ стальнымъ колонкамъ. Все вмѣстѣ было изящно, какъ игрушка.

Мэнни предложилъ мнѣ сѣсть на боковую скамеечку гондолы, погасилъ электрическій свѣтъ и раскрылъ огромное окно залы. Самъ онъ сѣлъ спереди возлѣ машины, и выбросилъ нѣсколько мѣшковъ балласта, лежавшихъ на днѣ лодки. Затѣмъ онъ положилъ руку на рычагъ машины. Лодка заколебалась, медленно поднялась, и тихо проскользнула въ открытое окно.

Я сидѣлъ, какъ прикованный, не рѣшаясь пошевелиться. Шумъ винта становился все слышнѣе: холодный зимній воздухъ врывался подъ навѣсъ, пріятно освѣжая мое горѣвшее лицо, но безсильный проникнуть подъ мое теплое платье. Надъ нами сверкали, переливаясь, тысячи звѣздъ, а внизу… Я видѣлъ черезъ прозрачное дно гондолы, какъ уменьшались черныя пятна домовъ, и уходили вдаль яркія точки электрическихъ фонарей столицы, и снѣжныя равнины свѣтились далеко подъ нами тусклымъ, синевато-бѣлымъ свѣтомъ. Головокруженіе, сначала легкое и почти пріятное, становилось все сильнѣе, и я закрылъ глаза, чтобы избавиться отъ него.

Воздухъ становился все рѣзче, шумъ винта и свистъ вѣтра все выше, — очевидно, быстрота движенія возрастала. Скоро среди этихъ звуковъ мое ухо стало различать тонкій, непрерывный и очень ровный серебристый звонъ, — это дрожала, разбивая воздухъ, стеклянная стѣнка гондолы. Странная музыка заполняла сознаніе, мысли путались и уходили, оставалось только чувство стихійно-легкаго и свободнаго движенія, уносящаго куда-то впередъ и впередъ, въ безконечное пространство.

— Четыре километра въ минуту, — сказалъ Мэнни, и я открылъ глаза.

— Это еще далеко? — спросилъ я.

— Около часу пути, на льду одного озера.

Мы находились на высотѣ нѣсколькихъ сотъ метровъ, и лодка летѣла горизонтально, не опускаясь и не поднимаясь. Мои глаза привыкали къ темнотѣ, и я видѣлъ все яснѣе. Мы вступали въ страну озеръ и гранитныхъ скалъ. Эти скалы чернѣли мѣстами, свободныя отъ снѣга. Между ними кой-гдѣ лѣпились деревушки.

Налѣво позади насъ оставалось вдали снѣжное поле замерзшаго залива, справа — бѣлыя равнины громаднаго озера. На этомъ безжизненномъ зимнемъ ландшафтѣ мнѣ предстояло порвать свои связи со старой землею. И вдругъ я почувствовалъ — не сомнѣніе, нѣтъ, настоящую увѣренность, что это — разрывъ навсегда…

Гондола медленно опустилась между скалами, въ небольшой бухтѣ горнаго озера, передъ темнымъ сооруженіемъ, возвышавшимся на снѣгу. Ни оконъ, ни дверей не было видно. Часть металлической оболочки сооруженія медленно сдвинулась въ сторону, открывая черное отверстіе, въ которое и вплыла наша лодка. Затѣмъ отверстіе снова закрылось, а пространство, гдѣ мы находились, освѣтилось электрическимъ свѣтомъ. Эта была большая, удлиненная комната безъ мебели; на полу ея лежала масса мѣшковъ съ балластомъ.

Мэнни прикрѣпилъ гондолу къ спеціально предназначеннымъ для этого колонкамъ, и отворилъ одну изъ боковыхъ дверей. Она вела въ длинный полуосвѣщенный корридоръ. По сторонамъ его были расположены, повидимому, каюты. Мэнни привелъ меня въ одну изъ нихъ, и сказалъ:

— Вотъ ваша каюта. Устраивайтесь сами, а я пойду въ машинное отдѣленіе. Увидимся завтра утромъ.

Я былъ радъ остаться одинъ. Сквозь все возбужденіе, вызванное странными событіями вечера, утомленіе давало себя знать; я не прикоснулся къ приготовленному для меня на столѣ ужину, и, погасивъ лампочку, легъ въ постель. Мысли нелѣпо перемѣшивались въ головѣ, переходя отъ предмета къ предмету самымъ неожиданнымъ образомъ. Я упорно заставлялъ себя заснуть, но это мнѣ долго не удавалось. Наконецъ, сознаніе стало неяснымъ: смутные неустойчивые образы начали толпиться передъ глазами, окружающее ушло куда-то далеко, и тяжелыя грезы овладѣли моимъ мозгомъ.

Цѣпь сновъ закончилась ужаснымъ кошмаромъ. Я стоялъ на краю громадной черной пропасти, на днѣ которой сіяли звѣзды, и Мэнни съ непреодолимой силой увлекалъ меня внизъ, говоря, что не стоитъ бояться силы тяжести, и что черезъ нѣсколько сотъ тысячъ лѣтъ паденія мы достигнемъ ближайшей звѣзды. Я застоналъ въ мучительной послѣдней борьбѣ, и проснулся.

Нѣжный голубой свѣтъ наполнялъ мою комнату. Около меня сидѣлъ на постели и наклонялся ко мнѣ… Мэнни? Да, онъ, но призрачно-странный, и какъ-будто другой: мнѣ казалось, что онъ сталъ гораздо меньше, и глаза его не такъ рѣзко выступали на лицѣ, у него было мягкое, доброе выраженіе, а не холодное и непреклонное, какъ только что на краю бездны…

— Какой вы хорошій… — произнесъ я, смутно сознавая эту перемѣну.

Онъ улыбнулся, и положилъ руку мнѣ на лобъ. Это была маленькая, мягкая рука. Я снова закрылъ глаза, и съ нелѣпой мыслью о томъ, что надо поцѣловать эту руку, забылся въ спокойномъ, блаженномъ снѣ.

IV. Объясненіе.

Когда я проснулся и освѣтилъ комнату, часы показывали десять. Окончивъ свой туалетъ, я нажалъ кнопку звонка, и черезъ минуту въ комнату вошелъ Мэнни.

— Мы скоро отправляемся? — спросилъ я.

— Черезъ часъ, — отвѣчалъ Мэнни.

— Вы заходили ко мнѣ сегодня ночью, или мнѣ только приснилось?

— Нѣтъ, это не былъ сонъ; но приходилъ не я, а нашъ молодой докторъ, Нэтти. Вы плохо и тревожно спали, онъ долженъ былъ усыпить васъ посредствомъ голубого свѣта и внушенія.

— Онъ вашъ братъ?

— Нѣтъ, — улыбаясь, сказалъ Мэнни

— Вы до сихъ поръ не сказали мнѣ, какой вы національности… Ваши остальные товарищи принадлежатъ къ тому же типу, какъ и вы?

— Да, — отвѣчалъ Мэнни.

— Значитъ, вы меня обманули, — рѣзко заявилъ я: — это не научное общество, а нѣчто другое?

— Да, — спокойно сказалъ Мэнни. — Всѣ мы — жители другой планеты, представители другого человѣчества. Мы — марсіяне.

— Зачѣмъ же вы меня обманули?

— А вы стали бы меня слушать, если бы я сразу сказалъ вамъ всю правду? У меня было слишкомъ мало времени, чтобы убѣдить васъ. Приходилось исказить истину ради правдоподобія. Безъ этой переходной ступени ваше сознаніе было бы чрезмѣрно потрясено. Въ главномъ же я сказалъ вамъ правду, — въ томъ, что касается предстоящаго путешествія.

— Значитъ, я все-таки вашъ плѣнникъ?

— Нѣтъ, вы и теперь свободны. У васъ еще часъ времени, чтобы рѣшить вопросъ. Если вы откажетесь за это время, — мы отвеземъ васъ обратно, а путешествіе отложимъ, потому что намъ однимъ теперь возвращаться нѣтъ смысла.

— Зачѣмъ же я вамъ нуженъ?

— Чтобы послужить живой связью между нашимъ и земнымъ человѣчествомъ, чтобы ознакомиться съ нашимъ строемъ жизни и ближе ознакомить марсіянъ съ земнымъ, чтобы быть — пока вы этого пожелаете — представителемъ своей планеты въ нашемъ мірѣ.

— Это уже вполнѣ правда?

— Да, вполнѣ, если вы окажетесь въ силахъ выполнить эту роль.

— Въ такомъ случаѣ, надо попытаться. Я остаюсь съ вами.

— Это ваше окончательное рѣшеніе? — спросилъ Мэнни.

— Да, если и послѣднее ваше объясненіе не представляетъ какой-нибудь… переходной ступени.

— Итакъ, мы ѣдемъ, — сказалъ Мэнни, оставляя безъ вниманія мою колкость. — Сейчасъ я пойду сдѣлать послѣднія указанія машинисту, а потомъ вернусь къ вамъ, и мы пойдемъ вмѣстѣ наблюдать отплытіе этеронефа.

Онъ ушелъ, а я предался размышленіямъ. Наше объясненіе, въ сущности, не было вполнѣ закончено. Оставался еще одинъ вопросъ, и довольно серьезный; но я не рѣшился предложить его Мэнни. Сознательно-ли содѣйствовалъ онъ моему разрыву съ Анной Николаевной? Мнѣ казалось, что да. Вѣроятно, онъ видѣлъ въ ней препятствіе для своей цѣли. Можетъ быть, онъ былъ правъ. Во всякомъ случаѣ, онъ могъ только ускорить этотъ разрывъ, а не создать его. Конечно, и это было дерзкимъ вмѣшательствомъ въ мои личныя дѣла. Но теперь я уже былъ связанъ съ Мэнни, и все равно долженъ былъ подавлять свою враждебность къ нему. Значитъ, незачѣмъ было и трогать прошлое, лучше всего было и не думать объ этомъ вопросѣ.

Въ общемъ, новый оборотъ дѣла не слишкомъ меня поразилъ: сонъ подкрѣпилъ мои силы, а удивить меня чѣмъ-нибудь послѣ всего, пережитого наканунѣ, было уже довольно трудно. Надо было только выработать планъ дальнѣйшихъ дѣйствій.

Задача состояла, очевидно, въ томъ, чтобы какъ можно скорѣе и полнѣе оріентироваться въ своей новой обстановкѣ. Самое лучшее было — начинать съ ближайшаго и переходить шагъ за шагомъ къ болѣе отдаленному. Ближайшимъ же являлось — этеронефъ, его обитатели и начинающееся путешествіе. Марсъ былъ еще далеко: самое меньшее на два мѣсяца разстоянія, какъ можно было заключить изъ вчерашнихъ словъ Мэнни.

Наружную форму этеронефа я успѣлъ замѣтить еще наканунѣ: это былъ почти шаръ со сглаженнымъ сегментомъ внизу, на манеръ поставленнаго колумбова яйца, — форма, разсчитанная, конечно, на то, чтобы получался наибольшій объемъ при наименьшей поверхности, т. е. наименьшей затратѣ матеріала и наименьшей площади охлажденія. Что касается матеріала, то преобладали, повидимому, алюминій и стекло. Внутреннее устройство мнѣ долженъ былъ показать и объяснить Мэнни, онъ же долженъ былъ познакомить меня со всѣми остальными «чудовищами», какъ я мысленно называлъ моихъ новыхъ товарищей.

Вернувшись, Мэнни повелъ меня къ остальнымъ марсіянамъ. Всѣ собрались въ боковой залѣ съ громаднымъ хрустальнымъ окномъ въ половину стѣны. Настоящій солнечный свѣтъ былъ очень пріятенъ послѣ призрачнаго свѣта электрическихъ лампочекъ. Марсіянъ было человѣкъ двадцать, и всѣ были, какъ мнѣ тогда показалось, на одно лицо. Отсутствіе бороды, усовъ, а также и морщинъ на ихъ лицахъ почти сглаживало у нихъ даже разницу возраста. Я невольно слѣдилъ глазами за Мэнни, чтобы не потерять его среди этой чуждой мнѣ компаніи. Впрочемъ, я скоро сталъ различать между ними моего ночного посѣтителя, Нэтти, выдѣлявшагося своей молодостью и живостью, а также широкоплечаго гиганта Стэрни, поражавшаго меня какимъ-то странно-холоднымъ, почти зловѣщимъ выраженіемъ лица. Кромѣ самого Мэнни, одинъ Нэтти говорилъ съ мною по-русски, Стэрни и еще три-четыре человѣка — по-французски, другіе по-англійски и по-нѣмецки, между собою же они говорили на какомъ-то совершенно новомъ для меня — очевидно, своемъ родномъ языкѣ. Языкъ этотъ былъ звученъ и красивъ, и, какъ я съ удовольствіемъ замѣтилъ, не представлялъ, повидимому, никакихъ особенныхъ трудностей въ произношеніи.

V. Отплытіе.

Какъ ни интересны были «чудовища», но главное мое вниманіе было невольно устремлено къ приближающемуся торжественному моменту «отплытія». Я пристально смотрѣлъ на снѣжную поверхность, находившуюся передъ нами, и на отвѣсную гранитную стѣну, поднимавшуюся за нею. Я ожидалъ, что вотъ-вотъ почувствую рѣзкій толчекъ, и все это быстро замелькаетъ, удаляясь отъ насъ. Но ничего подобнаго я не дождался.

Безшумное, медленное, чуть замѣтное движеніе стало по немногу отдѣлять насъ отъ снѣжной площади. Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ поднятіе было едва замѣтно.

— Ускореніе два сантиметра, — сказалъ Мэнни.

Я понялъ, что это значило. Въ первую секунду мы должны были пройти всего одинъ сантиметръ, во вторую 3, въ третью 5, въ четвертую 7 сант.; и скорость должна была все время измѣняться, непрерывно возрастая по закону ариѳметической прогрессіи. Черезъ минуту мы должны были достигнуть скорости идущаго человѣка, черезъ 15 минутъ — курьерскаго поѣзда, и т. д.

Мы двигались по закону паденія тѣлъ, но падали вверхъ, и въ 500 разъ медленнѣе, чѣмъ обыкновенныя тяжелыя тѣла, падающія близъ поверхности земли.

Стеклянная пластинка окна начиналась отъ самаго полу, и составляла съ нимъ тупой уголъ, сообразно направленію шаровой поверхности этеронефа, частью котораго она являлась. Благодаря этому мы могли, наклоняясь впередъ, видѣть и то, что было прямо подъ нами.

Земля все быстрѣе уходила изъ-подъ насъ, и горизонтъ расширялся. Уменьшились темныя пятна скалъ и деревушекъ, очертанія озеръ вырисовывались, какъ на планѣ. А небо становилось все темнѣе; и въ то самое время, какъ синяя полоса незамерзшаго моря заняла всю западную сторону горизонта — мои глаза уже стали различать наиболѣе яркія звѣзды при полуденномъ солнечномъ свѣтѣ.

Очень медленное вращательное движеніе этеронефа вокругъ его вертикальной оси позволяло намъ видѣть все пространство вокругъ.

Намъ казалось, что горизонтъ поднимается вмѣстѣ съ нами, и земная площадь подъ нами представлялась громаднымъ вогнутымъ блюдечкомъ съ рельефными украшеніями. Ихъ контуры становились мельче, рельефъ все площе, весь ландшафтъ принималъ все въ большей мѣрѣ характеръ географической карты, рѣзко вычерченной въ серединѣ, расплывчато и неясно къ ея краямъ, гдѣ все заволакивалось полу-прозрачнымъ синеватымъ туманомъ. А небо сдѣлалось совсѣмъ чернымъ, и безчисленныя звѣзды, вплоть до самыхъ мелкихъ, сіяли на немъ спокойнымъ, не мерцающимъ свѣтомъ, не боясь яркаго солнца, лучи котораго стали жгучими до боли.

— Скажите, Мэнни, это ускореніе въ два сантиметра, съ которымъ мы сейчасъ движемся, будетъ продолжаться все время путешествія?

— Да, — отвѣчалъ онъ, — только его направленіе будетъ около середины пути измѣнено на обратное, и скорость будетъ тогда не увеличиваться, а уменьшаться каждую секунду на такую же величину. Такимъ образомъ, хотя наибольшая скорость этеронефа будетъ около 50 километровъ въ секунду, а средняя — около 25 километровъ, но къ моменту прибытія она станетъ такъ же мала, какъ была въ самомъ началѣ пути, и мы безъ всякаго толчка и сотрясенія опустимся на поверхность Марса. Безъ этихъ огромныхъ перемѣнныхъ скоростей мы бы не могли достигнуть ни Земли, ни Венеры, потому что даже ихъ ближайшія разстоянія — 60 и 100 милліоновъ километровъ — при скорости, напр., вашихъ поѣздовъ удалось бы проѣхать только въ теченіе столѣтій, а не мѣсяцевъ, какъ это сдѣлаемъ мы съ вами. Что же касается способа «пушечнаго выстрѣла», о которомъ я читалъ въ вашихъ фантастическихъ романахъ, то это, конечно, простая шутка, потому что по законамъ механики практически одно и тоже — находиться ли внутри ядра во время выстрѣла, или получить ядро внутрь.

— А какимъ путемъ вы достигаете такого равномѣрнаго замедленія и ускоренія.

— Движущая сила этеронефа, это одно изъ радіирующихъ веществъ, которое намъ удается добывать въ большомъ количествѣ. Мы нашли способъ ускорять разложеніе его элементовъ въ сотни тысячъ разъ: это дѣлается въ нашихъ двигателяхъ при помощи довольно простыхъ электро-химическихъ пріемовъ. Такимъ способомъ освобождается громадное количество энергіи. Частицы распадающихся атомовъ разлетаются, какъ вамъ извѣстно, со скоростью, которая въ десятки тысячъ разъ превосходитъ скорость артиллерійскихъ снарядовъ. Когда эти частицы могутъ вылетать изъ этеронефа только по одному опредѣленному направленію, т. е. по одному каналу съ непроницаемыми для нихъ стѣнками — тогда весь этеронефъ движется въ противоположную сторону, какъ это бываетъ при отдачѣ ружья или откатѣ орудія. По извѣстному вамъ закону живыхъ силъ вы легко можете разсчитать, что незначительной части миллиграмма такихъ частицъ въ секунду вполнѣ достаточно, чтобы дать нашему этеронефу его равномѣрно-ускоренное движеніе.

Во время нашего разговора всѣ марсіяне исчезли изъ зала. Мэнни предложилъ мнѣ итти позавтракать въ его каютѣ. Я пошелъ съ нимъ. Его каюта примыкала къ стѣнкѣ этеронефа, и въ ней было большое хрустальное окно. Мы продолжали бесѣду. Я зналъ, что мнѣ предстоятъ новыя, неиспытанныя ощущенія въ видѣ потери тяжести моего тѣла, и разспрашивалъ объ этомъ Мэнни.

— Да, — сказалъ Мэнни, — хотя солнце продолжаетъ притягивать насъ, но здѣсь это дѣйствіе ничтожно. Вліяніе земли тоже станетъ незамѣтно завтра-послѣзавтра. Только благодаря непрерывному ускоренію этеронефа у насъ будетъ сохраняться 1/400 — 1/500 нашего прежняго вѣса. Въ первый разъ привыкать къ этому нелегко, хотя перемѣна происходитъ очень постепенно. Пріобрѣтая легкость, вы будете утрачивать ловкость, будете дѣлать массу неправильно разсчитанныхъ движеній, ведущихъ мимо цѣли. Удовольствіе летать по воздуху покажется вамъ весьма сомнительнымъ. Что касается неизбѣжныхъ при этомъ сердцебіеній, головокруженій, и даже тошноты, то избавиться отъ нихъ поможетъ вамъ Нэтти. Трудно будетъ также справляться съ водою и другими жидкостями, которыя будутъ при малѣйшихъ толчкахъ ускользать изъ сосудовъ, и разбрасываться повсюду въ видѣ огромныхъ сферическихъ капель. Но у насъ все старательно приспособлено для устраненія этихъ неудобствъ: мебель и посуда прикрѣпляются къ мѣсту, жидкости сохраняются закупоренными, всюду придѣланы ручки и ремни для остановки невольныхъ полетовъ при рѣзкихъ движеніяхъ. Вообще же, вы привыкнете, времени для этого хватитъ.

Со времени отъѣзда прошло около двухъ часовъ, а уменьшеніе вѣса было уже довольно ощутительно, хотя пока еще очень пріятно: тѣло становилось легче, движенія свободнѣе, и ничего больше. Атмосферу мы успѣли вполнѣ миновать, но это насъ не безпокоило, такъ какъ въ нашемъ герметически закрытомъ кораблѣ имѣлся, конечно, достаточный запасъ кислорода. Видимая область земной поверхности стала окончательно похожа на географическую карту — правда съ перепутаннымъ масштабомъ, болѣе мелкимъ въ серединѣ, болѣе крупнымъ къ горизонту; кое-гдѣ ее закрывали еще бѣлыя пятна облаковъ. На югѣ, за Средиземнымъ моремъ, сѣверъ Африки и Аравія были довольно ясно видны сквозь синюю дымку; на сѣверѣ за Скандинавіей взглядъ терялся въ снѣжной и ледяной пустынѣ, — только скалы Шпицбергена выдѣлялись еще темнымъ пятномъ. На востокѣ за зеленовато-бурой полосой Урала, мѣстами перерѣзанной снѣжными пятнами, начиналось опять сплошное царство бѣлаго цвѣта, кой-гдѣ только съ зеленоватымъ отливомъ — слабымъ напоминаніемъ о громадныхъ хвойныхъ лѣсахъ Сибири. На западѣ за ясными контурами средней Европы терялись въ облакахъ очертанія береговъ Англіи и сѣверной Франціи. Я не могъ долго смотрѣть на эту гигантскую картину, такъ какъ мысль о страшной глубинѣ бездны, надъ которой мы находились, быстро вызывала у меня чувство близкое къ обмороку. Я возобновилъ разговоръ съ Мэнни.

— Вы капитанъ этого корабля, не такъ-ли?

Мэнни утвердительно кивнулъ головою и замѣтилъ:

— Но это не значитъ, чтобы я обладалъ тѣмъ, что у васъ называется властью начальника. Просто я наиболѣе опытенъ въ дѣлѣ управленія этеронефомъ, и мои указанія принимаются такъ же, какъ я принимаю астрономическія вычисленія, выполняемыя Стэрни, или какъ всѣ мы принимаемъ медицинскіе совѣты Нэтти для поддержанія нашего здоровья и рабочей силы.

— А сколько лѣтъ этому доктору Нэтти? Онъ кажется мнѣ очень ужъ молодымъ.

— Не помню, 16 или 17, — съ улыбкой отвѣтилъ Мэнни.

Приблизительно такъ мнѣ и казалось. Но я не могъ не удивляться такой ранней учености.

— И въ этомъ возрастѣ быть уже врачемъ! — невольно вырвалось у меня.

— И прибавьте: знающимъ и опытнымъ врачемъ, — дополнилъ Мэнни.

Въ то время я не сообразилъ, а Мэнни умышленно не напомнилъ этого, — что годы марсіянъ почти вдвое длиннѣе нашихъ; оборотъ Марса вокругъ солнца совершается въ 686 нашихъ дней, и 16 лѣтъ Нэтти равнялись 30 земнымъ годамъ.

VI. Этеронефъ

Послѣ завтрака Мэнни повелъ меня осматривать нашъ «корабль». Прежде всего мы направились въ машинное отдѣленіе. Оно занимало нижній этажъ этеронефа, примыкая прямо къ его уплощенному дну, и дѣлилось перегородками на пять комнатъ, одну центральную и четыре боковыхъ. Въ срединѣ центральной комнаты возвышалась движущая машина, а вокругъ нея со всѣхъ четырехъ сторонъ были сдѣланы въ полу круглыя стеклянныя окна, одно изъ чистаго хрусталя, три изъ цвѣтного стекла различной окраски: стекла были въ три сантиметра толщиной, удивительно прозрачныя. Въ данную минуту мы могли видѣть черезъ нихъ только часть земной поверхности.

Основную часть машины составлялъ вертикальный металлическій цилиндръ, трехъ метровъ вышины и полъ-метра въ діаметрѣ, сдѣланный, какъ мнѣ объяснилъ Мэнни, изъ осмія — очень тугоплавкаго, благороднаго металла, родственнаго платинѣ. Въ этомъ цилиндрѣ происходило разложеніе радіирующей матеріи; накаленныя до красна 20-сантиметровой толщины стѣнки ясно свидѣтельствовали объ энергіи этого процесса. И однако въ комнатѣ не было слишкомъ жарко: весь цилиндръ былъ окруженъ вдвое болѣе широкимъ футляромъ изъ какого-то прозрачнаго вещества, прекрасно защищающаго отъ жару; а вверху этотъ футляръ соединенъ былъ съ трубами, по которымъ нагрѣтый воздухъ отводился изъ него во всѣ стороны для равномѣрнаго «отопленія» этеронефа.

Остальныя части машины, связанныя разными способами съ цилиндромъ — электрическія катушки, аккумуляторы, указатели съ циферблатами и т. под. — были расположены вокругъ въ красивомъ порядкѣ, и дежурный машинистъ, благодаря системѣ зеркалъ, видѣлъ всѣ ихъ сразу, не сходя со своего кресла.

Изъ боковыхъ комнатъ одна была «астрономическая», справа и слѣва отъ нея находились «водяная» и «кислородная», а на противоположной сторонѣ — «вычислительная». Въ астрономической комнатѣ полъ и наружная стѣнка были сплошь хрустальные, изъ геометрически отшлифованнаго стекла идеальной чистоты. Ихъ прозрачность была такова, что когда я, идя вслѣдъ за Мэнни по воздушнымъ мостикамъ, рѣшался взглянуть прямо внизъ, то я ничего не видѣлъ между собой и бездной, расстилавшейся подъ нами, — мнѣ приходилось закрыть глаза, чтобы остановить мучительное головокруженіе. Я старался смотрѣть по сторонамъ, на инструменты, которые были расположены въ промежуткахъ сѣти мостиковъ, на сложныхъ штативахъ, спускавшихся съ потолка и внутреннихъ стѣнъ комнаты. Главный телескопъ былъ около двухъ метровъ длины, но съ непропорціонально большимъ объективомъ, и, очевидно, такой же оптической силы.

— Окуляры мы примѣняемъ только алмазнные, — сказалъ Мэнни: — они даютъ наибольшее поле зрѣнія.

— Насколько значительно обычное увеличеніе этого телескопа? — спросилъ я.

— Ясное увеличеніе около 600 разъ, — отвѣчалъ Мэнни, — но когда оно недостаточно, мы фотографируемъ поле зрѣнія, и разсматриваемъ фотографію подъ микроскопомъ. Этимъ путемъ увеличеніе фактически доводится до 60 тысячъ и болѣе; а замедленіе съ фотографированіемъ не составляетъ у насъ и минуты.

Мэнни предложилъ мнѣ сейчасъ же взглянуть въ телескопъ на покинутую Землю. Онъ самъ направилъ трубу.

— Разстояніе теперь около 2000 километровъ, — сказалъ онъ. — Узнаете ли вы, что передъ вами?

Я сразу узналъ гавань скандинавской столицы, гдѣ нерѣдко проѣзжалъ по дѣламъ партіи. Мнѣ было интересно разсмотрѣть пароходы на рейдѣ. Мэнни однимъ поворотомъ боковой ручки, имѣвшейся при телескопѣ, поставилъ на мѣсто окуляра фотографическую камеру, а черезъ нѣсколько секундъ снялъ ее съ телескопа и цѣликомъ перенесъ въ большой аппаратъ, стоявшій сбоку и оказавшійся микроскопомъ.

— Мы проявляемъ и закрѣпляемъ изображеніе тутъ же, въ микроскопѣ, не прикасаясь къ пластинкѣ руками, — пояснилъ онъ, и послѣ нѣсколькихъ незначительныхъ операцій, черезъ какихъ-нибудь полминуты предоставилъ мнѣ окуляръ микроскопа. Я съ поразительной ясностью увидѣлъ знакомый мнѣ пароходъ Сѣвернаго общества, какъ-будто онъ находился въ нѣсколькихъ десяткахъ шаговъ отъ меня: изображеніе въ проходящемъ свѣтѣ казалось рельефнымъ и имѣло совершенно натуральную окраску. На мостикѣ стоялъ сѣдой капитанъ, съ которымъ я не разъ бесѣдовалъ во время поѣздки. Матросъ, опускавшій на палубу большой ящикъ, какъ-будто застылъ въ своей позѣ, также какъ и пассажиръ, указывавшій ему что-то рукою. И все это было за 2000 километровъ…

Молодой марсіянинъ, помощникъ Стэрни, вошелъ въ комнату. Ему надо было произвести точное измѣреніе пройденнаго этеронефомъ разстоянія. Мы не хотѣли мѣшать ему въ работѣ, и прошли дальше, въ «водяную» комнату. Тамъ находился огромный резервуаръ съ водою и большіе аппараты для ея очищенія. Множество трубъ проводили эту воду изъ резервуара по всему этеронефу.

Далѣе шла «вычислительная» комната. Тамъ стояли непонятныя для меня машины со множествомъ циферблатовъ и стрѣлокъ. За самой большой машиной работалъ Стэрни. Изъ нея тянулась длинная лента, заключавшая, очевидно, результаты вычисленій Стэрни; но знаки на ней, какъ и на всѣхъ циферблатахъ, были мнѣ не знакомы. Мнѣ не хотѣлось мѣшать Стэрни, и вообще разговаривать съ нимъ. Мы быстро прошли въ послѣднее боковое отдѣленіе.

Это была «кислородная» комната. Въ ней хранились запасы кислорода, въ видѣ 25 тоннъ бертолетовой соли, изъ которой можно было выдѣлить, по мѣрѣ надобности, до 10000 кубическихъ метровъ кислорода; это количество достаточно для нѣсколькихъ путешествій, подобныхъ нашему. Тутъ же находились аппараты для разложенія бертолетовой соли. Далѣе, тамъ же хранились запасы барита и ѣдкаго кали для поглощенія изъ воздуха углекислоты, а также запасы сѣрнаго ангидрида, для поглощенія лишней влаги и летучаго левкомаина, — того физіологическаго яда, который выдѣляется при дыханіи, и который несравненно вреднѣе углекислоты. Этой комнатой завѣдывалъ докторъ Нэтти.

Затѣмъ мы вернулись въ центральное машинное отдѣленіе, и изъ него въ небольшомъ подъемникѣ переправились прямо въ самый верхній этажъ этеронефа. Тамъ центральную комнату занимала вторая обсерваторія, во всемъ подобная нижней, но только съ хрустальной оболочкой вверху, а не внизу, и съ инструментами болѣе крупныхъ размѣровъ. Изъ этой обсерваторіи видна была другая половина небесной сферы, вмѣстѣ съ «планетой назначенія». Марсъ сіялъ своимъ красноватымъ свѣтомъ въ сторонѣ отъ зенита. Мэнни направилъ туда телескопъ, и я отчетливо увидѣлъ знакомыя мнѣ по картамъ Скіапарелли очертанія материковъ, морей и сѣти каналовъ. Мэнни фотографировалъ планету, и подъ микроскопомъ выступила детальная карта. Но я не могъ ничего понять въ ней безъ объясненій Мэнни, пятна городовъ, лѣсовъ и озеръ отличались одни отъ другихъ неуловимыми и непонятными для меня частностями.

— Какъ велико разстояніе, — спросилъ я.

— Сейчасъ сравнительно близкое: — около 100 милліоновъ километровъ.

— А почему Марсъ не въ зенитѣ купола? Мы, значитъ, летимъ не прямо къ нему, а въ сторону?

— Да, и мы не можемъ иначе. Отправляясь съ Земли, мы, въ силу инерціи, сохраняемъ между прочимъ скорость ея движенія вокругъ солнца — 30 километровъ въ секунду. Скорость же Марса всего 24 километра, и если-бы мы летѣли по перпендикуляру между обѣими орбитами, то мы ударились бы о поверхность Марса съ остаточной боковой скоростью 6 километровъ въ секунду. Это очень неудобно, и мы должны выбрать криволинейный путь, на которомъ уравновѣшивается и лишняя боковая скорость.

— Какъ же великъ въ такомъ случаѣ весь нашъ путь?

— Около 160 милліоновъ километровъ, что потребуетъ не менѣе 2 1/2 мѣсяцевъ.

Если бы я не былъ математикомъ, эти цифры ничего не говорили бы моему сердцу. Но теперь онѣ вызывали во мнѣ ощущеніе близкое къ кошмару, и я поспѣшилъ уйти изъ астрономической комнаты.

Шесть боковыхъ отдѣленій верхняго сегмента, окружавшихъ кольцомъ обсерваторію, были совсѣмъ безъ оконъ, и ихъ потолокъ, представлявшій часть шаровой поверхности, наклонно спускался къ самому полу. У потолка помѣщались большіе резервуары «минусъ-матеріи», отталкиваніе которой должно было парализовать вѣсъ всего этеронефа.

Средніе этажи — третій и второй — были заняты общими залами, лабораторіями отдѣльныхъ членовъ экспедиціи, ихъ каютами, ванными, библіотекой, гимнастической комнатой, и т. д.

Каюта Нэтти находилась рядомъ съ моею.

VII. Люди.

Потеря тяжести все больше давала себя знать. Возраставшее чувство легкости перестало быть пріятнымъ. Къ нему присоединился элементъ неувѣренности и какого-то смутнаго безпокойства. Я ушелъ въ свою комнату, и легъ на койку.

Часа два спокойнаго положенія и усиленныхъ размышленій привели къ тому, что я незамѣтно заснулъ. Когда я проснулся, въ моей комнатѣ у стола сидѣлъ Нэтти. Я невольно рѣзкимъ движеніемъ поднялся съ постели, и какъ-будто подброшенный чѣмъ-то кверху, ударился головою о потолокъ.

— Когда вѣсишь менѣе 20 фунтовъ, то надо быть осторожнѣе, — добродушно-философскимъ тономъ замѣтилъ Нэтти.

Онъ пришелъ ко мнѣ со спеціальной цѣлью дать всѣ необходимыя указанія на случай той «морской болѣзни», которая уже начиналась у меня отъ потери тяжести. Въ каютѣ имѣлся особый сигнальный звонокъ въ его комнату, которымъ я могъ его всегда вызвать, если бы еще потребовалась его помощь.

Я воспользовался случаемъ разговориться съ юнымъ докторомъ, — меня какъ-то невольно влекло къ этому симпатичному, очень ученому, но и очень веселому мальчику. Я спросилъ его, почему случилось такъ, что изъ всей компаніи марсіянъ на этеронефѣ онъ одинъ, кромѣ Мэнни, владѣетъ моимъ роднымъ языкомъ.

— Это очень просто — объяснилъ онъ. — Когда мы искали человѣка, то Мэнни выбралъ себя и меня для вашей страны, и мы провели въ ней больше года, пока намъ не удалось покончить это дѣло съ вами.

— Значитъ, другіе «искали человѣка» въ другихъ странахъ?

— Конечно, среди всѣхъ главныхъ народовъ земли. Но, какъ Мэнни и предвидѣлъ, найти его всего скорѣе удалось въ вашей странѣ, гдѣ жизнь идетъ наиболѣе энергично и ярко, гдѣ люди вынуждены всего больше смотрѣть впередъ. Найдя человѣка, мы извѣстили остальныхъ; они собрались изо всѣхъ странъ; и вотъ, мы ѣдемъ.

— Что вы, собственно, подразумѣваете, когда говорите, «искали человѣка», «нашли человѣка»? Я понимаю, что дѣло шло о субъектѣ, пригодномъ для извѣстной роли, — Мэнни объяснялъ мнѣ, какой именно. Мнѣ очень лестно видѣть, что выбрали меня, — но я хотѣлъ бы знать, чему я этимъ обязанъ.

— Въ самыхъ общихъ чертахъ, я могу сказать вамъ это. Намъ нуженъ былъ человѣкъ, въ натурѣ котораго совмѣщалось бы какъ можно больше здоровья и гибкости, какъ можно больше способности къ разумному труду, какъ можно меньше чисто личныхъ привязанностей на Землѣ, какъ можно меньше индивидуализма. Наши физіологи и психологи полагали, что переходъ отъ условій жизни вашего общества, рѣзко раздробленнаго вѣчной внутренней борьбой, къ условіямъ нашего, организованнаго, какъ вы бы сказали, соціалистически, — что переходъ этотъ очень тяжелъ и труденъ для отдѣльнаго человѣка, и требуетъ особенно благопріятной организаціи. Мэнни нашелъ, что вы подходите больше другихъ.

— И мнѣнія Мэнни было для всѣхъ васъ достаточно?

— Да, мы вполнѣ довѣряемъ его оцѣнкѣ. Онъ — человѣкъ выдающейся силы и ясности ума, и ошибается очень рѣдко. Онъ имѣетъ больше опыта въ сношеніяхъ съ земными людьми, чѣмъ кто-либо изъ насъ; онъ первый и началъ эти сношенія.

— А кто открылъ самый способъ сообщенія между планетами?

— Это — дѣло многихъ, а не одного. «Минусъ-матерія» была добыта уже нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ. Но вначалѣ ее удавалось получать только въ ничтожныхъ количествахъ, и понадобились усилія очень многихъ фабричныхъ коллегій, чтобы найти и развить способы ея производства въ большихъ размѣрахъ. Затѣмъ понадобилось усовершенствовать технику добыванія и разложенія радіирующей матеріи, чтобы имѣть подходящаго двигателя для этеронефовъ. Это также требовало массы усилій. Далѣе, много трудностей вытекало изъ самыхъ условій между-планетной среды, съ ея страшнымъ холодомъ и жгучими солнечными лучами, не смягченными воздушной оболочкой. Вычисленіе пути оказалось тоже дѣломъ нелегкимъ, и подверженнымъ такимъ погрѣшностямъ, которыхъ не предвидѣли раньше. Словомъ, прежнія экспедиціи на Землю оканчивались гибелью всѣхъ участниковъ, пока Мэнни не удалось организовать первую успѣшную экспедицію. А теперь, пользуясь его методами, мы проникли недавно и на Венеру.

— Но если такъ, то Мэнни — настоящій великій человѣкъ, — сказалъ я.

— Да, если вамъ нравится такъ называть человѣка, который дѣйствительно много и хорошо работалъ.

— Я хотѣлъ сказать не это: работать много и хорошо могутъ и вполнѣ обыкновенные люди, люди-исполнители. Мэнни же, очевидно, совсѣмъ иное: онъ геній, человѣкъ-творецъ, создающій новое и ведущій впередъ человѣчество.

— Это все неясно и, кажется, невѣрно. Творецъ — каждый работникъ, но въ каждомъ работникѣ творитъ человѣчество и природа. Развѣ въ рукахъ Мэнни не находился весь опытъ предыдущихъ поколѣній и современныхъ ему изслѣдователей, и развѣ не исходилъ изъ этого опыта каждый шагъ его работы? И развѣ не природа предоставила ему всѣ элементы и всѣ зародыши его комбинацій? И развѣ не изъ самой борьбы человѣчества съ природой возникли всѣ живые стимулы этихъ комбинаціи? Человѣкъ — личность, но дѣло его безлично. Рано или поздно, онъ умираетъ съ его радостями и страданіями, — а оно остается въ безпредѣльно растущей жизни. Въ этомъ нѣтъ разницы между работниками; неодинакова только величина того, что они пережили, и того, что остается въ жизни.

— Но вѣдь, напр., имя такого человѣка, какъ Мэнни, не умираетъ же вмѣстѣ съ нимъ, а остается въ памяти человѣчества, тогда какъ безчисленныя имена другихъ исчезаютъ безслѣдно?

— Имя каждаго сохраняется до тѣхъ поръ, пока живы тѣ, кто жилъ съ нимъ и зналъ его. Но человѣчеству — не нуженъ мертвый символъ личности, когда ея уже нѣтъ. Наша наука и наше искусство безлично хранятъ то, что сдѣлано общей работою. Балластъ именъ прошлаго безполезенъ для памяти человѣчества.

— Вы, пожалуй, и правы; но чувство нашего міра возмущается противъ этой логики. Для насъ имена вождей мысли и дѣла — живые символы, безъ которыхъ не можетъ обойтись ни наша наука, ни наше искусство, ни вся наша общественная жизнь. Часто въ борьбѣ силъ и въ борьбѣ идей имя на знамени говоритъ больше, чѣмъ отвлеченный лозунгъ. И имена геніевъ — не балластъ для нашей памяти.

— Это оттого, что единое дѣло человѣчества для васъ все еще — не единое дѣло; въ иллюзіяхъ, порождаемыхъ борьбою между людьми, оно дробится, и кажется дѣломъ людей, а не человѣчества. Мнѣ тоже было трудно понять вашу точку зрѣнія, какъ вамъ нашу.

— И такъ, хорошо это или плохо, но безсмертныхъ нѣтъ въ нашей компаніи. Зато смертные здѣсь, вѣроятно, все изъ самыхъ отборныхъ — не такъ ли? — изъ тѣхъ, которые «много и хорошо работали», какъ вы выражаетесь?

— Вообще, да. Мэнни подбиралъ товарищей изъ числа многихъ тысячъ, выразившихъ желаніе отправиться съ нимъ.

— А самый крупный послѣ него, это, можетъ быть, Стэрни?

— Да, если ужъ вамъ упорно хочется измѣрять и сравнивать людей. Стэрни — выдающійся ученый, хотя и совершенно въ другомъ родѣ, чѣмъ Мэнни. Онъ — математикъ, какихъ очень мало. Онъ раскрылъ цѣлый рядъ погрѣшностей въ тѣхъ вычисленіяхъ, по которымъ устраивались всѣ прежнія экспедиціи на Землю, и показалъ, что нѣкоторыя изъ этихъ погрѣшностей сами по себѣ уже были достаточны для гибели дѣла и работниковъ. Онъ нашелъ новые методы для такихъ вычисленій, и до сихъ поръ результаты, полученные имъ, оказывались непогрѣшимы.

— Я такъ его себѣ и представлялъ на основаніи словъ Мэнни и первыхъ впечатлѣній. А между тѣмъ, я самъ не понимаю почему, его видъ вызываетъ во мнѣ какое-то тревожное чувство, какое-то неопредѣленное безпокойство, нѣчто въ родѣ безпричинной антипатіи. Не найдется ли у васъ, докторъ, какого-нибудь объясненія для этого?

— Видите, ли, Стэрни — очень сильный, но холодный, главнымъ образомъ, аналитическій умъ. Онъ все разлагаетъ, неумолимо и послѣдовательно, и выводы его часто односторонни, иногда чрезмѣрно суровы, потому что анализъ частей даетъ, вѣдь, не цѣлое, а меньше цѣлаго: вы знаете, что вездѣ, гдѣ есть жизнь, цѣлое бываетъ больше суммы своихъ частей, какъ живое человѣческое тѣло больше чѣмъ груда его членовъ. Вслѣдствіе этого, Стэрни меньше прочихъ можетъ входить въ настроенія и мысли другихъ людей. Онъ вамъ всегда охотно поможетъ въ томъ, съ чѣмъ вы сами къ нему обратитесь, но онъ никогда не угадаетъ за васъ, что вамъ нужно. Этому мѣшаетъ, конечно, и то, что его вниманіе почти всегда поглощено его работой, его голова постоянно полна какой-нибудь трудной задачей. Въ этомъ онъ очень не похожъ на Мэнни: тотъ всегда все видитъ вокругъ, и не разъ умѣлъ объяснить даже мнѣ самому, чего мнѣ хочется, что меня безпокоитъ, чего ищетъ мой умъ или мое чувство.

— Если все это такъ, то Стэрни, должно быть, къ намъ, земнымъ людямъ, полнымъ противорѣчій и недостатковъ, относится довольно враждебно?

— Враждебно — нѣтъ; ему это чувство чуждо. Но скептицизма у него, я думаю, больше, чѣмъ слѣдуетъ. Онъ пробылъ во Франціи всего полгода, и телеграфировалъ Мэнни: «здѣсь искать нечего». Можетъ быть, онъ былъ отчасти правъ, потому что и Летта, который былъ вмѣстѣ съ нимъ, не нашелъ подходящаго человѣка. Но характеристики, которыя онъ даетъ видѣннымъ людямъ этой страны, гораздо суровѣе, чѣмъ тѣ, которыя даетъ Летта, и конечно, гораздо болѣе односторонни, хотя и не заключаютъ въ себѣ ничего прямо невѣрнаго.

— А кто такой этотъ Летта, о которомъ вы говорите? Я его какъ-то не запомнилъ.

— Химикъ, помощникъ Мэнни, немолодой человѣкъ, старше всѣхъ на нашемъ этеронефѣ. Съ нимъ вы сойдетесь легко, и это будетъ для васъ очень полезно. У него мягкая натура и много пониманія чужой души, хотя онъ и не психологъ, какъ Мэнни. Приходите къ нему въ лабораторію, онъ будетъ радъ этому, и покажетъ вамъ много интереснаго.

Въ этотъ моментъ я вспомнилъ что мы уже далеко улетѣли отъ Земли, и мнѣ захотѣлось посмотрѣть на нее. Мы отправились вмѣстѣ въ одну изъ боковыхъ залъ съ большими окнами.

— Не придется ли намъ проѣхать близко отъ Луны? — спросилъ я по дорогѣ.

— Нѣтъ, Луна остается далеко въ сторонѣ, и это жаль. Мнѣ тоже хотѣлось посмотрѣть Луну поближе. Съ Земли она казалась мнѣ такой странной. Большая, холодная, медленная, загадочно-спокойная, она совсѣмъ не то, что наши двѣ маленькія луны, которыя такъ быстро бѣгаютъ по небу и такъ быстро мѣняютъ свое личико, точно живыя, капризныя дѣти. Правда, ваша Луна зато гораздо ярче, и свѣтъ ея такой пріятный. Ярче и ваше Солнце; вотъ въ чемъ вы гораздо счастливѣе насъ. Вашъ міръ вдвое свѣтлѣе; оттого и не нужны вамъ такіе глаза, какъ наши, съ большими зрачками для собиранія слабыхъ лучей нашего дня и нашей ночи.

Мы сѣли у окна. Земля сіяла вдали, какъ гигантскій серпъ, на которомъ можно было различать только очертанія запада Америки, сѣверо-востока Азіи, тусклое пятно, обозначавшее часть Великаго Океана, и бѣлое пятно Сѣвернаго Ледовитаго. Весь Атлантическій Океанъ и Старый Свѣтъ лежали во мракѣ; за расплывчатымъ краемъ серпа ихъ можно было только угадывать, и именно потому, что невидимая часть Земли закрывала звѣзды на обширномъ пространствѣ чернаго неба. Наша косвенная траекторія и вращеніе Земли вокругъ оси привели къ такой перемѣнѣ картины.

Я смотрѣлъ, и мнѣ было грустно, что я не вижу родной страны, гдѣ столько жизни, борьбы, и страданій, гдѣ вчера еще я стоялъ въ рядахъ товарищей, а теперь на мое мѣсто долженъ былъ стать другой. И сомнѣніе поднялось въ моей душѣ.

— Тамъ, внизу, льется кровь, — сказалъ я, — а здѣсь вчерашній работникъ въ роли спокойнаго созерцателя…

— Кровь льется тамъ ради лучшаго будущаго, — отвѣчалъ Нэтти; — но и для самой борьбы — надо знать лучшее будущее. И ради этого знанія — вы здѣсь.

Съ невольнымъ порывомъ я сжалъ его маленькую, почти дѣтскую руку.

VIII. Сближеніе

Земля все болѣе удалялась и, точно худѣя отъ разлуки, превращалась въ луновидный серпъ, сопровождаемый теперь совсѣмъ маленькимъ серпомъ настоящей Луны. Параллельно съ этимъ всѣ мы, обитатели этеронефа, становились какими-то фантастическими акробатами, способными летать безъ крыльевъ и удобно располагаться въ любомъ направленіи пространства, головой къ полу или къ потолку или къ стѣнамъ — почти безразлично… Понемногу я сходился со своими новыми товарищами и начиналъ чувствовать себя съ ними свободнѣе.

Уже на другой день послѣ нашего отплытія (мы сохраняли этотъ счетъ времени, хотя для насъ, конечно, уже не существовало настоящихъ дней и ночей) я по собственной иниціативѣ переодѣлся въ марсіанскій костюмъ, чтобы меньше выдѣляться между всѣми. Правда, костюмъ этотъ и самъ по себѣ нравился мнѣ: простой, удобный, безъ всякихъ безполезныхъ, условныхъ частей въ родѣ галстуха или маншетъ, онъ оставлялъ наибольшую возможную свободу для движеній. Отдѣльныя части костюма такъ соединялись маленькими застежками, что весь костюмъ превращался въ одно цѣлое, и въ то же время легко было, въ случаѣ надобности, отстегнуть и снять, напр., одинъ рукавъ или оба или всю блузу. И манеры моихъ спутниковъ были похожи на ихъ костюмъ: простота, отсутствіе всего лишняго и условнаго. Они никогда не здоровались, не прощались, не благодарили, не затягивали разговора изъ вѣжливости, если прямая цѣль его была исчерпана; и въ то же время они съ большимъ терпѣніемъ давали всегда всякія разъясненія, тщательно приспособляясь къ уровню пониманія собесѣдника и входя въ его психологію, какъ бы мало она ни подходила къ ихъ собственной.

Разумѣется, я съ первыхъ же дней принялся за изученіе ихъ родного языка, и всѣ они съ величайшей готовностью исполняли роль моихъ наставниковъ, а больше всѣхъ Нэтти. Языкъ этотъ очень оригиналенъ; и несмотря на большую простоту его грамматики и правилъ образованія словъ, въ немъ есть особенности, съ которыми мнѣ было нелегко справиться. Его правила вообще не имѣютъ исключеній, въ немъ нѣтъ такихъ разграниченій, какъ мужескій, женскій и средній родъ; но рядомъ съ этимъ всѣ названія предметовъ и свойствъ измѣняются по временамъ. Это никакъ не укладывалось въ моей головѣ.

— Скажите, какой смыслъ въ этихъ формахъ? — спрашивалъ я Нэтти.

— Неужели вы не понимаете? А между тѣмъ въ вашихъ языкахъ, называя предметъ, вы старательно обозначаете, считаете ли вы его мужчиной или женщиной, что въ сущности очень не важно, а по отношенію къ не-живымъ предметамъ даже довольно странно. Насколько важнѣе различіе между тѣми предметами, которые существуютъ, и тѣми, которыхъ уже нѣтъ, или тѣми, которые еще должны возникнуть. У васъ «домъ» мужчина, а «лодка» женщина, у французовъ это наоборотъ, и дѣло отъ того нисколько не мѣняется. Но когда вы говорите о домѣ, который уже сгорѣлъ или который еще собираетесь выстроить, вы употребляете слово въ той же формѣ, въ какой говорите о домѣ, въ которомъ живете. Развѣ есть въ природѣ большее различіе, чѣмъ между человѣкомъ, который живетъ, и человѣкомъ, который умеръ, — между тѣмъ, что есть, и тѣмъ чего нѣтъ? Вамъ нужны цѣлыя слова и фразы для обозначенія этого различія, — не лучше ли выражать его прибавленіемъ одной буквы въ самомъ словѣ?

Во всякомъ случаѣ, Нэтти былъ доволенъ моей памятью, а его методъ обученія былъ превосходенъ, и дѣло подвигалось впередъ быстро. Это помогало мнѣ сближаться съ марсіянами, — я начиналъ все съ большей увѣренностью путешествовать по всему этеронефу, заходя въ комнаты и въ лабораторіи моихъ спутниковъ, и разспрашивая ихъ обо всемъ, что меня занимало.

Молодой астрономъ Энно, помощникъ Стэрни, живой и веселый, тоже почти мальчикъ по возрасту, показывалъ мнѣ массу интересныхъ вещей, явно увлекаясь не столько измѣреніями и формулами, въ которыхъ онъ былъ, однако, настоящимъ мастеромъ, — сколько красотой наблюдаемаго. Мнѣ было хорошо на душѣ съ юнымъ астрономомъ-поэтомъ; а законное стремленіе оріентироваться въ нашемъ положеніи среди природы давало мнѣ постоянный поводъ проводить по многу времени у Энно и его телескоповъ.

Одинъ разъ Энно показалъ мнѣ при самомъ сильномъ увеличеніи крошечную планету Эротъ, часть орбиты которой проходитъ между путями Земли и Марса, а остальная часть лежитъ дальше Марса, переходя въ районъ астероидовъ. И хотя въ это время Эротъ находился отъ насъ на разстояніи 150 милліоновъ километровъ, но фотографія его маленькаго диска представляла въ полѣ зрѣнія микроскопа цѣлую географическую карту, подобную картамъ Луны. Конечно, это безжизненная планета, такая же какъ Луна.

Въ другой разъ Энно фотографировалъ рой метеоритовъ, проходившій всего въ нѣсколькихъ милліонахъ километровъ отъ насъ. Изображеніе представляло, разумѣется, только неопредѣленную туманность. При этомъ случаѣ Энно разсказалъ мнѣ, что въ одной изъ прежнихъ экспедицій на Землю этеронефъ погибъ какъ разъ въ то время, когда прорѣзывалъ другой подобный рой. Астрономы, слѣдившіе за этеронефомъ въ самые большіе телескопы, увидали, какъ погасъ его электрическій свѣтъ, — и этеронефъ навѣки исчезъ въ пространствѣ.

— Вѣроятно, этеронефъ столкнулся съ нѣсколькими изъ этихъ маленькихъ тѣлецъ, а при громадной разности скоростей они должны были насквозь пронизать всѣ его стѣнки. Тогда воздухъ ушелъ изъ него въ пространство, и холодъ междупланетной среды оледенилъ уже мертвыя тѣла путешественниковъ. И теперь этеронефъ летитъ, продолжая свой путь по кометной орбитѣ; онъ удаляется отъ Солнца навсегда, и неизвѣстно, гдѣ конецъ пути этого страшнаго корабля, населеннаго трупами.

При этихъ словахъ Энно, холодъ эфирныхъ пустынь какъ-будто проникъ и въ мое сердце. Я живо представилъ себѣ нашъ крошечный, свѣтлый островокъ среди безконечнаго мертваго океана. Безъ всякой опоры въ головокружительно быстромъ движеніи, и черная пустота повсюду вокругъ… Энно угадалъ мое настроеніе.

— Мэнни надежный кормчій, — сказалъ онъ, — и Стэрни не дѣлаетъ ошибокъ. А смерть… вы ее, вѣроятно, видали близко въ своей жизни… вѣдь она — только смерть, не болѣе.

Очень скоро наступилъ часъ, когда мнѣ пришлось вспомнить эти слова въ борьбѣ съ мучительной душевной болью.

Химикъ Летта привлекалъ меня къ себѣ не только той особенной мягкостью и чуткостью натуры, о которой говорилъ мнѣ Нэтти, — но также и своими громадными знаніями въ наиболѣе интересномъ для меня научномъ вопросѣ — о строеніи матеріи. Одинъ Мэнни былъ еще компетентнѣе его въ этой области, — но я старался какъ можно меньше обращаться къ Мэнни, понимая, что его время слишкомъ драгоцѣнно и для интересовъ науки и для интересовъ экспедиціи, чтобы я имѣлъ право отвлекать его для себя. А добродушный старикъ Летта съ такимъ неистощимымъ терпѣніемъ относился къ моему невѣжеству, съ такой предупредительностью и даже видимымъ удовольствіемъ разъяснилъ мнѣ самую азбуку предмета, что съ нимъ я нисколько не чувствовалъ себя стѣсненнымъ.

Летта сталъ читать мнѣ цѣлый курсъ по теоріи строенія матеріи, при чемъ иллюстрировалъ его рядомъ опытовъ разложенія элементовъ и ихъ синтеза. Многіе изъ относящихся сюда опытовъ онъ долженъ былъ, однако, пропускать, ограничиваясь словеснымъ ихъ описаніемъ, — именно тѣ, въ которыхъ явленія имѣютъ особенно бурный характеръ и протекаютъ въ формѣ взрыва или могутъ принять такую форму.

Какъ-то разъ во время лекціи въ лабораторію зашелъ Мэнни. Летта заканчивалъ описаніе очень интереснаго эксперимента, и собирался приступить къ его выполненію.

— Будьте осторожны, — сказалъ ему Мэнни; — я помню, что этотъ опытъ однажды кончился у меня нехорошо; достаточно ничтожнѣйшей посторонней примѣси къ веществу, которое вы разлагаете, и тогда самый слабый электрическій разрядъ можетъ вызвать взрывъ во время нагрѣванія.

Летта хотѣлъ уже отказаться отъ выполненія опыта, но Мэнни, неизмѣнно внимательный и любезный по отношенію ко мнѣ, самъ предложилъ помочь ему тщательной провѣркой всѣхъ условій опыта; и реакція прошла превосходно.

На слѣдующій день предстояли новые опыты съ тѣмъ же веществомъ. Мнѣ показалось, что на этотъ разъ Летта взялъ его не изъ той банки, изъ которой наканунѣ. Когда онъ поставилъ уже реторту на электрическую баню, мнѣ пришло въ голову сказать ему объ этомъ. Обезпокоенный, онъ тотчасъ пошелъ къ шкафу съ реактивами, оставивъ баню и реторту на столикѣ у стѣны, которая была вмѣстѣ съ тѣмъ наружной стѣнкой этеронефа. Я пошелъ вмѣстѣ съ нимъ.

Вдругъ раздался оглушительный трескъ, и насъ обоихъ съ большой силой ударило объ дворцы шкафа. Затѣмъ послѣдовалъ оглушительный свистъ и вой и металлическое дребезжанье. Я почувствовалъ, что непреодолимая сила, подобная урагану, увлекаетъ меня назадъ, къ наружной стѣнѣ. Я успѣлъ машинально схватиться за крѣпкую ременную ручку, придѣланную къ шкафу, и повисъ горизонтально, удерживаемый въ этомъ положеніи могучимъ потокомъ воздуха. Летта сдѣлалъ то же самое.

— Держитесь крѣпче! — крикнулъ онъ мнѣ, и я едва разслышалъ его голосъ среди шума бури. Рѣзкій холодъ пронизалъ мое тѣло.

Летта быстро осмотрѣлся вокругъ. Лицо его было страшно своей блѣдностью, но выраженіе растерянности вдругъ смѣнилось на немъ выраженіемъ ясной мысли и твердой рѣшимости. Онъ сказалъ только два слова — я не могъ ихъ разслышать, но угадалъ, что это было прощанье навѣки, — и его руки разжались.

Глухой звукъ удара, и вой урагана прекратился. Я почувствовалъ, что можно выпустить ручку, и оглянулся. Отъ столика не было и слѣда, а у стѣны, плотно прижавшись къ ней спиной, неподвижно стоялъ Летта. Глаза его были широко раскрыты, и все лицо какъ-будто застыло. Однимъ прыжкомъ я очутился у двери и отворилъ ее. Порывъ теплаго вѣтра отбросилъ меня назадъ. Черезъ секунду въ комнату вошелъ Мэнни. Онъ быстро подошелъ къ Летта.

Еще черезъ нѣсколько секундъ комната была полна народу. Нэтти оттолкнулъ всѣхъ съ пути, и бросился къ Летта. Всѣ остальные окружили насъ въ тревожномъ молчаніи.

— Летта умеръ, — раздался голосъ Мэнни. — Взрывъ во время химическаго опыта пробилъ стѣнку этеронефа, и Летта своимъ тѣломъ закрылъ брешь. Давленіе воздуха разорвало его легкія и парализовало сердце. Смерть была мгновенная. Летта спасъ нашего гостя, — иначе гибель обоихъ была неизбѣжна.

У Нэтти вырвалось глухое рыданье.

IX. Прошлое.

Нѣсколько дней послѣ катастрофы Нэтти не выходилъ изъ своей комнаты, а въ глазахъ Стэрни я сталъ подмѣчать иногда прямо недоброжелательное выраженіе. Безспорно, изъ-за меня погибъ выдающійся ученый; и математическій умъ Стэрни не могъ не дѣлать сравненія между величиной цѣнности той жизни, которая была утрачена, и той, которая была спасена. Мэнни оставался неизмѣнно ровнымъ и спокойнымъ, и даже удвоилъ свое вниманіе и заботливость обо мнѣ; такъ же велъ себя и Энно, и всѣ остальные.

Я сталъ усиленно продолжать изученіе языка марсіянъ, и при первомъ удобномъ случаѣ обратился къ Мэнни съ просьбой дать мнѣ какую-нибудь книгу по исторіи ихъ человѣчества. Мэнни нашелъ мою мысль очень удачной, и принесъ мнѣ руководство, въ которомъ популярно излагалась для дѣтей-марсіянъ всемірная исторія.

Я началъ, съ помощью Нэтти, читать и переводить книжку. Меня поражало искусство, съ какимъ неизвѣстный авторъ оживлялъ и конкретизировалъ иллюстраціями самыя общія, самыя отвлеченныя на первый взглядъ понятія и схемы. Это искусство позволяло ему вести изложеніе по такой геометрически-стройной системѣ, въ такой логически-выдержанной послѣдовательности, какъ не рѣшился бы писать для дѣтей ни одинъ изъ нашихъ земныхъ популяризаторовъ.

Первая глава имѣла прямо философскій характеръ, и была посвящена идеѣ Вселенной, какъ Единаго Цѣлаго, все заключающаго въ себѣ и все опредѣляющаго собой. Эта глава живо напомнила мнѣ произведенія того рабочаго-мыслителя, который въ простой и наивной формѣ первый изложилъ основы пролетарской философіи природы.

Въ слѣдующей главѣ изложеніе возвращалось къ тому необозримо отдаленному времени, когда во Вселенной не сложилось еще никакихъ знакомыхъ намъ формъ, когда хаосъ и неопредѣленность царили въ безграничномъ пространствѣ. Авторъ разсказывалъ, какъ обособлялись въ этой средѣ первыя безформенныя скопленія неуловимо-тонкой, химически не опредѣлившейся матеріи; скопленія эти послужили зародышами гигантскихъ звѣздныхъ міровъ, какими являются звѣздныя туманности, и въ числѣ ихъ нашъ Млечный Путь съ 20 милліонами солнцъ, среди которыхъ наше солнце одно изъ самыхъ маленькихъ.

Далѣе шла рѣчь о томъ, какъ матерія, концентрируясь и переходя къ болѣе устойчивымъ сочетаніямъ, принимала форму химическихъ элементовъ, а рядомъ съ этимъ первичныя, безформенныя скопленія распадались, и среди нихъ выдѣлялись газообразныя солнечно-планетныя туманности, какихъ сейчасъ еще при помощи телескопа можно найти многія тысячи. Исторія развитія этихъ туманностей, кристализаціи изъ нихъ солнцъ и планетъ излагалась одинаково съ нашей канто-лапласовской теоріей происхожденія міровъ, но съ большей опредѣленностью и большими подробностями.

— Скажите Мэнни, — спросилъ я, — неужели вы считаете правильнымъ давать дѣтямъ съ самаго начала эти безпредѣльно общія и почти столь-же отвлеченныя идеи, эти блѣдныя міровыя картины, столь далекія отъ ихъ ближайшей конкретной обстановки? Не значитъ ли это населять дѣтскій мозгъ почти пустыми, почти только словесными образами?

— Дѣло въ томъ, что у насъ никогда не начинаютъ обученія съ книгъ, — отвѣчалъ Мэнни. — Ребенокъ черпаетъ свои свѣдѣнья изъ живого наблюденія природы и живого общенія съ другими людьми. Раньше чѣмъ онъ возьмется за такую книгу, онъ уже совершилъ множество поѣздокъ, видѣлъ разнообразныя картины природы, знаетъ множество породъ растеній и животныхъ, знакомъ съ употребленіемъ телескопа, микроскопа, фотографіи, фонографа, слышалъ отъ старшихъ дѣтей, отъ воспитателей и другихъ взрослыхъ друзей много разсказовъ о прошломъ и отдаленномъ. Книга, подобная этой, должна только связать во-едино и упрочить его знанія, заполняя мимоходомъ случайные пробѣлы и намѣчая дальнѣйшій путь изученія. Понятно, что при этомъ идея цѣлаго прежде всего и постоянно должна выступать съ полной отчетливостью, должна проводиться отъ начала и до конца, чтобы никогда не теряться въ частностяхъ. Цѣльнаго человѣка надо создавать уже въ ребенкѣ.

Все это было для меня очень не привычно; но я не сталъ подробнѣе разспрашивать Мэнни; мнѣ все равно предстояло непосредственно познакомиться съ марсіанскими дѣтьми и системой ихъ воспитанія. Я возвратился къ своей книжкѣ.

Предметомъ слѣдующихъ главъ являлась геологическая исторія Марса. Ея изложеніе, хотя и очень сжатое, было полно сопоставленій съ исторіей Земли и Венеры. При значительномъ параллелизмѣ всѣхъ трехъ, основное различіе заключалось въ томъ, что Марсъ оказывался вдвое старше Земли и почти вчетверо старше Венеры. Были установлены и цифры возраста планетъ, я ихъ хорошо помню, но не стану приводить здѣсь, чтобы не раздражать земныхъ ученыхъ, для которыхъ онѣ оказались бы довольно неожиданными.

Далѣе шла исторія жизни съ самаго ея начала. Давалось описаніе тѣхъ первичныхъ соединеній, сложныхъ ціановыхъ производныхъ, которыя, не будучи еще настоящей живой матеріей, обладали многими ея свойствами, и описаніе тѣхъ геологическихъ условій, при которыхъ эти соединенія химически создались. Выяснялись причины, въ силу которыхъ такія вещества сохранялись и накоплялись среди другихъ, болѣе устойчивыхъ, но менѣе гибкихъ соединеній. Прослѣживалось шагъ за шагомъ усложненіе и дифференціація этихъ химическихъ зародышей всякой жизни, вплоть до образованія настоящихъ живыхъ клѣтокъ, съ которыхъ начинается «царство протистовъ».

Картина дальнѣйшаго развитія жизни сводилась къ лѣстницѣ прогресса живыхъ существъ, или, вѣрнѣе, къ ихъ общему генеалогическому дереву: отъ протистовъ до высшихъ растеній съ одной стороны, до человѣка съ другой стороны, — вмѣстѣ съ различными боковыми отвѣтвленіями. При сравненіи съ «земной» линіей развитія, оказывалось, что на пути отъ первичной клѣтки до человѣка, рядъ первыхъ звеньевъ цѣпи почти одинаковъ, и такъ же незначительны различія въ послѣднихъ звеньяхъ, — а въ среднихъ различій гораздо больше. Это представлялось мнѣ чрезвычайно страннымъ.

— Этотъ вопросъ, — сказалъ мнѣ Нэтти, — насколько я знаю, еще не изслѣдованъ спеціально. Вѣдь еще двадцать лѣтъ тому назадъ мы не знали, какъ устроены высшія животныя на Землѣ, и мы сами были очень удивлены, найдя такое сходство съ нашимъ типомъ. Очевидно, число возможныхъ высшихъ типовъ, выражающихъ наибольшую полноту жизни, не такъ велико; и на планетахъ, настолько сходныхъ какъ наши, въ предѣлахъ весьма однородныхъ условій, природа могла достигнуть этого максимума жизни только однимъ способомъ.

— И притомъ, — замѣтилъ Мэнни, — высшій типъ, который завладѣваетъ своей планетой, есть тотъ, который наиболѣе цѣлостно выражаетъ всю сумму ея условій: тогда какъ промежуточныя стадіи, способныя захватить только часть своей среды, выражаютъ эти условія такъ же частично и односторонне. Поэтому при громадномъ сходствѣ общей суммы условій, высшіе типы должны совпадать въ наибольшей мѣрѣ, а промежуточные, въ силу самой своей односторонности, представляютъ больше простора для различій.

Я вспомнилъ, какъ мнѣ, еще во время моихъ университетскихъ занятій, та-же мысль объ ограниченномъ числѣ возможныхъ высшихъ типовъ пришла въ голову по совершенно другому поводу: у спрутовъ, морскихъ головоногихъ моллюсковъ, высшихъ организмовъ цѣлой вѣтви развитія, глаза необычайно сходны съ глазами нашей вѣтви — позвоночныхъ; а между тѣмъ происхожденіе и развитіе глазъ головоногихъ совершенно иное, — настолько иное, что даже соотвѣтственные слои тканей зрительнаго аппарата расположены у нихъ въ обратномъ нашему порядкѣ…

Такъ или иначе, фактъ былъ на-лицо: на другой планетѣ жили люди, похожіе на насъ, и мнѣ оставалось усердно продолжать свое ознакомленіе съ ихъ жизнью и исторіей.

Что касается до историческихъ временъ и вообще начальныхъ фазъ жизни человѣчества на Марсѣ, то и здѣсь сходство съ земнымъ міромъ было огромное. Тѣ же формы родового быта; то же обособленное существованіе отдѣльныхъ общинъ, то же развитіе связи между ними посредствомъ обмѣна. Но дальше начиналось расхожденіе, хотя и не въ основномъ направленіи развитія, а скорѣе въ его стилѣ и характерѣ.

Ходъ исторіи на Марсѣ былъ какъ-то мягче и проще, чѣмъ на землѣ. Были, конечно, войны племенъ и народовъ, была и борьба классовъ; но войны играли сравнительно небольшую роль въ исторической жизни, и сравнительно рано совсѣмъ прекратились; а классовая борьба гораздо меньше и рѣже проявлялась въ видѣ столкновеній грубой силы. Это, правда, не указывалось прямо въ книгѣ, которую я читалъ, но это было очевидно для меня изъ всего изложенія.

Рабства марсіяне вовсе не знали; въ ихъ феодализмѣ было очень мало военщины; а ихъ капитализмъ очень рано освободился отъ національно-государственнаго дробленія, и не создалъ ничего подобнаго нашимъ современнымъ арміямъ.

Объясненія всему этому я долженъ былъ искать самъ: марсіяне, даже и самъ Мэнни, еще только начинали изучать исторію земного человѣчества, и не успѣли произвести сравнительнаго изслѣдованія своего и нашего прошлаго.

Я вспомнилъ одинъ изъ прежнихъ разговоровъ съ Мэнни. Собираясь изучать языкъ, на которомъ говорили между собою мои спутники, я поинтересовался узнать, былъ-ли это наиболѣе распространенный изъ всѣхъ, какіе существуютъ на Марсѣ. Мэнни объяснилъ, что это единственный литературный и разговорный языкъ всѣхъ марсіянъ.

— Когда-то и у насъ, — прибавилъ Мэнни, — люди изъ различныхъ странъ не понимали другъ друга; но уже давно, за нѣсколько сотъ лѣтъ до соціалистическаго переворота, всѣ различные діалекты сблизились и слились въ одномъ всеобщемъ языкѣ. Это произошло свободно и стихійно, — никто не старался, и никто не думалъ объ этомъ. Долго сохранялись еще нѣкоторыя мѣстныя особенности, такъ что были какъ бы отдѣльныя нарѣчія, но достаточно понятныя для всѣхъ. Развитіе литературы покончило и съ ними.

— Я только однимъ могу объяснить себѣ это, — сказалъ я: — очевидно, на вашей планетѣ сношенія между людьми съ самаго начала были гораздо шире, легче и тѣснѣе, чѣмъ у насъ.

— Именно такъ, — отвѣчалъ Мэнни. — На Марсѣ нѣтъ ни вашихъ громадныхъ океановъ, ни вашихъ непроходимыхъ горныхъ хребтовъ. Наши моря не велики, и нигдѣ не производятъ полнаго разрыва суши на самостоятельные континенты; наши горы не высоки, кромѣ немногихъ отдѣльныхъ вершинъ. Вся поверхность нашей планеты вчетверо менѣе обширна, чѣмъ поверхность земли; а между тѣмъ сила тяжести у насъ въ два съ половиной раза меньше, и благодаря легкости тѣла мы можемъ довольно быстро передвигаться даже безъ искусственныхъ средствъ сообщенія: мы бѣгаемъ сами не хуже, и устаемъ при этомъ не больше, чѣмъ вы, когда ѣздите верхомъ на лошадяхъ. Природа поставила между нашими племенами гораздо меньше стѣнъ и перегородокъ, чѣмъ у васъ.

Такова и была, значитъ, первоначальная и основная причина, помѣшавшая рѣзкому расовому и національному разъединенію марсіанскаго человѣчества, а вмѣстѣ съ тѣмъ и полному развитію войнъ, милитаризма, и вообще системы массового убійства. Вѣроятно, капитализмъ силою своихъ противорѣчій все-таки дошелъ бы до созданія всѣхъ этихъ отличій высокой культуры; но и развитіе капитализма шло тамъ своеобразно, выдвигая новыя условія для политическаго объединенія всѣхъ племенъ и народовъ Марса. Именно, въ земледѣліи мелкое крестьянство было весьма рано вытѣснено крупнымъ капиталистическимъ хозяйствомъ, и скоро послѣ этого произошла націонализація всей земли.

Причина заключалась въ непрерывно возраставшемъ высыханіи почвы, съ которымъ мелкіе земледѣльцы не въ силахъ были бороться. Кора планеты глубоко поглощала воду, и не отдавала ее обратно. Это было продолженіе того стихійнаго процесса, благодаря которому существовавшіе нѣкогда на Марсѣ океаны обмелѣли и превратились въ сравнительно небольшія замкнутыя моря. Такой процессъ поглощенія идетъ и на нашей землѣ, но здѣсь онъ пока еще не зашелъ далеко; на Марсѣ, который вдвое старше Земли, положеніе уже тысячу лѣтъ тому назадъ успѣло стать серьезнымъ, такъ какъ съ уменьшеніемъ морей, естественно, шло рядомъ уменьшеніе облаковъ, дождей, а значитъ и обмелѣніе рѣкъ и высыханіе ручьевъ. Искусственное орошеніе стало необходимымъ въ большинствѣ мѣстностей. Что могли тутъ сдѣлать независимые мелкіе земледѣльцы?

Въ однихъ случаяхъ они прямо разорялись, и ихъ земли переходили къ окрестнымъ крупнымъ землевладѣльцамъ, располагавшимъ достаточными капиталами для устройства орошенія. Въ другихъ случаяхъ крестьяне образовывали большія ассоціаціи, соединяя свои средства для этого общаго дѣла. Но рано или поздно такимъ ассоціаціямъ приходилось испытывать недостатокъ въ денежныхъ средствахъ, вначалѣ, казалось бы, лишь временный; а разъ только заключались первые займы у крупныхъ капиталистовъ, дѣла ассоціацій начинали итти подъ гору все быстрѣе: немалые проценты по займамъ увеличивали издержки веденія дѣла, наступала необходимость въ новыхъ займахъ и т. д. Ассоціаціи подпадали подъ экономическую власть своихъ кредиторовъ, и тѣ ихъ въ концѣ концовъ разоряли, захватывая себѣ сразу участки цѣлыхъ сотенъ и тысячъ крестьянъ.

Такъ вся воздѣланная земля перешла къ нѣсколькимъ тысячамъ крупныхъ земельныхъ капиталистовъ; но внутри материковъ оставались еще огромныя пустыни, гдѣ вода не была, да и не могла быть проведена средствами отдѣльныхъ капиталистовъ. Когда государственная власть, къ тому времени уже вполнѣ демократическая, принуждена была заняться этимъ дѣломъ, чтобы отвлечь возрастающій излишекъ пролетаріата и помочь остаткамъ вымирающаго крестьянства, то и у самой этой власти не оказалось такихъ средствъ, какія были необходимы для проведенія гигантскихъ каналовъ. Синдикаты капиталистовъ хотѣли взять дѣло въ свои руки, — но противъ этого возсталъ весь народъ, понимая, что тогда эти синдикаты вполнѣ закрѣпостятъ себѣ и государство. Послѣ долгой борьбы и отчаяннаго сопротивленія земельныхъ капиталистовъ, былъ введенъ большой прогрессивный налогъ на доходъ отъ земли. Средства, добытыя отъ этого налога, послужили фондомъ для гигантскихъ работъ по проведенію каналовъ. Сила лэндлордовъ была подорвана, и вскорѣ совершилась націонализація земли. При этомъ исчезли послѣдніе остатки мелкаго крестьянства, потому что государство въ собственныхъ интересахъ сдавало земли только крупнымъ капиталистамъ, и земледѣльческія предпріятія стали еще болѣе обширными, чѣмъ прежде. Такимъ образомъ знаменитые каналы явились и могучимъ двигателемъ экономическаго развитія, и прочной опорой политическаго единства цѣлаго человѣчества.

Когда я прочиталъ все это, то не могъ удержаться, чтобы не выразить Мэнни своего изумленія, что руками людей могли быть созданы такіе гигантскіе водные пути, видимые даже съ земли въ наши плохіе телескопы.

— Тутъ вы отчасти ошибаетесь, — замѣтилъ Мэнни: — эти каналы, дѣйствительно громадны, но все-же не по нѣсколько десятковъ километровъ ширины, — только при такихъ размѣрахъ могли бы, собственно, ихъ разглядѣть ваши астрономы. То, что они видятъ, это широкія полосы лѣсовъ, разведенныхъ нами вдоль каналовъ, чтобы поддерживать равномѣрную влажность воздуха, и тѣмъ самымъ не допускать слишкомъ быстраго испаренія воды. Кажется, нѣкоторые изъ вашихъ ученыхъ угадали это.

Эпоха прорытія каналовъ была временемъ большого процвѣтанія во всѣхъ областяхъ производства, и глубокаго затишья въ классовой борьбѣ. Спросъ на рабочую силу былъ громадный, и безработица исчезла. Но когда Великія Работы закончились, а вслѣдъ за ними закончилась и шедшая рядомъ капиталистическая колонизація прежнихъ пустынь, то вскорѣ разразился промышленный кризисъ, и «соціальный миръ» былъ нарушенъ. Дѣло пошло къ соціальной революціи. И опять ходъ событій былъ довольно мирный; главнымъ оружіемъ рабочихъ были стачки, до возстаній дѣло доходило лишь въ рѣдкихъ случаяхъ и въ немногихъ мѣстностяхъ, почти исключительно въ земледѣльческихъ районахъ. Шагъ за шагомъ хозяева отступали передъ неизбѣжнымъ; и даже тогда, когда государственная власть оказалась въ рукахъ рабочей партіи, со стороны побѣжденныхъ не послѣдовало попытки отстоять свое дѣло насиліемъ.

Выкупа въ точномъ смыслѣ этого слова при соціализаціи орудій труда примѣнено не было. Но капиталисты были сначала оставлены на пенсіяхъ. Многіе изъ нихъ играли затѣмъ крупную роль въ организаціи общественныхъ предпріятій. Нелегко было преодолѣть трудности распредѣленія рабочихъ силъ согласно призванію самихъ работниковъ. Около столѣтія существовалъ обязательный для всѣхъ, кромѣ пенсіонеровъ-капиталистовъ, рабочій день, сначала около 6 часовъ, потомъ все меньше. Но прогрессъ техники и точный учетъ свободнаго труда помогли избавиться отъ этихъ послѣднихъ остатковъ старой системы.

Вся картина ровной, не залитой, какъ у насъ, сплошь огнемъ и кровью, эволюціи общества вызывала во мнѣ невольное чувство зависти. Я заговорилъ объ этомъ съ Нэтти, когда мы дочитывали книгу.

— Не знаю, — задумчиво сказалъ юноша: — но мнѣ кажется, что вы неправы. Противорѣчія острѣе на Землѣ, это вѣрно; и ея природа расточаетъ удары и смерть гораздо щедрѣе нашей. Но, можетъ быть, это именно потому, что богатства Земной природы изначала несравненно больше, и Солнце гораздо больше даетъ ей своей живой силы. Посмотрите, на сколько милліоновъ лѣтъ старше наша планета, а ея человѣчество возникло лишь на нѣсколько десятковъ тысячъ лѣтъ раньше вашего, и теперь идетъ впереди его по развитію едва-ли на двѣ-три сотни лѣтъ. Мнѣ оба человѣчества представляются, какъ два брата. У старшаго натура спокойная и уравновѣшенная, у младшаго бурная и порывистая. Младшій братъ хуже тратитъ свои силы, и дѣлаетъ больше ошибокъ; его дѣтство было болѣзненное и безпокойное, а теперь, въ переходномъ возрастѣ къ юности, бываютъ часто мучительные судорожные припадки. Но не выйдетъ-ли изъ него художникъ-творецъ болѣе крупный и сильный, чѣмъ его старшій братъ, — не съумѣетъ-ли онъ тогда лучше и богаче украсить нашу Великую Природу? Не знаю, но мнѣ кажется, что это будетъ такъ…

X. Прибытіе.

Управляемый ясной головой Мэнни, этеронефъ безъ новыхъ приключеній продолжалъ свой путь къ далекой цѣли. Мнѣ удалось уже сносно приспособиться къ условіямъ невѣсомаго существованія, а также и справиться съ главными трудностями языка марсіянъ, — когда Мэнни объявилъ намъ всѣмъ, что мы прошли половину пути и достигли наивысшаго предѣла скорости, которая отнынѣ будетъ уменьшаться.

Въ точно указанный Мэнни моментъ, — этеронефъ быстро и плавно перевернулся. Земля, которая давно уже изъ большого свѣтлаго серпа успѣла сдѣлаться маленькимъ, а изъ маленькаго серпа — яркой зеленоватой звѣздой вблизи солнечнаго диска, теперь изъ нижней части чернаго шара небосвода перешла въ верхнее полушаріе; а красная звѣзда Марса, ярко сіявшая надъ нашими головами, оказалась внизу.

Прошли еще десятки и сотни часовъ, и звѣзда Марса превратилась въ ясный маленькій дискъ, и скоро стали замѣтны двѣ маленькія звѣздочки его спутниковъ — Деймосъ и Фобосъ, невинныя крошечныя планетки, ничѣмъ не заслужившія этихъ грозныхъ именъ, означающихъ по-гречески «Ужасъ» и «Страхъ». Серьезные марсіяне оживились, и все чаще приходили на обсерваторію Энно — посмотрѣть на родныя страны. Смотрѣлъ и я, но плохо понималъ то, что видѣлъ, несмотря на терпѣливыя объясненія Энно. Тамъ было, дѣйствительно, много для меня страннаго.

Красныя пятна оказывались лѣсами и лугами, а совсѣмъ темныя — полями, готовыми къ жатвѣ. Города представлялись въ видѣ синеватыхъ пятенъ, — и только воды и снѣга имѣли понятный для меня оттѣнокъ. Веселый Энно иногда заставлялъ меня угадывать, что я вижу въ полѣ аппарата, и мои наивныя ошибки сильно смѣшили его и Нэтти; я же за это платилъ имъ шутками въ свою очередь, называя ихъ планету — царствомъ ученыхъ совъ и перепутанныхъ красокъ.

Размѣры краснаго диска все болѣе возрастали, — скоро онъ уже во много разъ превосходилъ замѣтно уменьшившійся кружокъ Солнца, и былъ похожъ на астрономическую карту безъ надписей. Сила тяжести тоже замѣтно начинала прибавляться, что было для меня удивительно пріятно. Деймосъ и Фобосъ изъ свѣтлыхъ точекъ превратились въ крошечные, но ясноочерченные кружки.

Еще 15–20 часовъ, и вотъ уже Марсъ, какъ плоскошаріе, развертывается подъ нами, и простымъ глазомъ я вижу больше, чѣмъ даютъ всѣ астрономическія карты нашихъ ученыхъ. Дискъ Деймоса скользитъ по этой круглой картѣ, а Фобосъ намъ не виденъ — онъ теперь по ту сторону планеты.

Всѣ радуются вокругъ меня, — я одинъ не могу преодолѣть тревожнаго, тоскливаго ожиданія.

Ближе и ближе… Никто не въ силахъ чѣмъ бы то ни было заниматься, — всѣ смотрятъ внизъ, гдѣ развертывается другой міръ — для нихъ родной, для меня полный тайны и загадокъ. Одного Мэнни нѣтъ съ нами — онъ стоитъ у машины; послѣдніе часы пути самые опасные, надо провѣрять разстояніе и регулировать скорость.

Что же я, невольный Колумбъ этого міра, не чувствую ни радости, ни гордости, ни даже того успокоенія, которое долженъ принести видъ твердаго берега послѣ долгаго пути по океану Неосязаемаго?

Будущія событія уже бросаютъ тѣнь на настоящее…

Остается всего два часа. Скоро мы вступимъ въ предѣлы атмосферы. Сердце начинаетъ мучительно биться, я не могу больше смотрѣть и ухожу въ свою комнату. Нэтти уходитъ за мною

Онъ начинаетъ со мной разговоръ, — не о настоящемъ, а о прошломъ, о далекой Землѣ, тамъ вверху.

— Вы должны еще туда вернуться, когда выполните задачу, — говоритъ онъ, и его слова звучатъ для меня, какъ нѣжное напоминаніе о мужествѣ.

Мы разговариваемъ объ этой задачѣ, объ ея необходимости и ея трудностяхъ. Время незамѣтно для меня проходитъ.

Нэтти смотритъ на хронометръ. — Мы пріѣхали, пойдемъ къ нимъ! — говоритъ онъ.

Этеронефъ остановился, сдвигаются широкія металлическія пластинки, свѣжій воздухъ врывается внутрь. Чистое, зеленовато-синее небо надъ нами, — толпы народа вокругъ.

Мэнни и Стэрни выходятъ первыми. Они несутъ на рукахъ прозрачный гробъ, гдѣ лежитъ оледенѣлое тѣло погибшаго товарища — Летта.

За ними выходятъ другіе. Я и Нэтти выходимъ послѣдними, и вмѣстѣ, рука съ рукой идемъ черезъ многотысячную толпу людей, похожихъ на него…