Красная Звѣзда

I. У Мэнни.

На первое время я поселился у Мэнни въ фабричномъ городкѣ, центръ и основу котораго составляетъ большая химическая лабораторія, расположенная глубоко подъ землею. Надземная часть городка разбросана среди парка на протяженіи десятка квадратныхъ километровъ: это нѣсколько сотъ жилищъ работниковъ лабораторіи, большой Домъ Собраній, Потребительный складъ — нѣчто вродѣ универсальной лавки, и Станція Сообщеній, которая связываетъ химическій городокъ со всѣмъ остальнымъ міромъ. Мэнни былъ тамъ руководителемъ всѣхъ работъ, и жилъ вблизи отъ общественныхъ зданій, рядомъ съ главнымъ спускомъ въ лабораторію.

Первое, что меня поразило въ природѣ Марса, и съ чѣмъ мнѣ всего труднѣе было освоиться — это красный цвѣтъ растеній. Ихъ красящее вещество, по составу чрезвычайно близкое къ хлорофиллу земныхъ растеній, выполняетъ совершенно аналогичную ему роль въ жизненной экономіи природы: создаетъ ткани растеній за счетъ углекислоты воздуха и энергіи солнечныхъ лучей.

Заботливый Нэтти предлагалъ мнѣ носить предохранительные очки, чтобы избавиться отъ непривычнаго раздраженія глазъ. Я отказался.

— Это цвѣтъ нашего соціалистическаго знамени, — сказалъ я. — Долженъ же я освоиться съ вашей соціалистической природой.

— Если такъ, то надо признать, что и въ земной флорѣ есть соціализмъ, но въ скрытомъ видѣ, — замѣтилъ Мэнни. — Листья земныхъ растеній имѣютъ и красный оттѣнокъ, — онъ только замаскированъ гораздо болѣе сильнымъ зеленымъ. Достаточно надѣть очки изъ стеколъ, вполнѣ поглощающихъ зеленые лучи и пропускающихъ красные, чтобы ваши лѣса и поля стали красными, какъ у насъ.

Я не могу тратить время и мѣсто на то, чтобы описывать своеобразныя формы растеній и животныхъ на Марсѣ, или его атмосферу, чистую и прозрачную, сравнительно разрѣженную, но богатую кислородомъ, или его небо, глубокое и темное, зеленоватаго цвѣта, съ похудѣвшимъ солнцемъ и крошечными лунами, съ двумя яркими вечерними или утренними звѣздами — Венерой и Землей. Все это — странное и чуждое тогда, прекрасное и дорогое мнѣ теперь, въ окраскѣ воспоминаній, — не такъ тѣсно связано съ задачами моего повѣствованія. Люди и ихъ отношенія — вотъ что всего важнѣе для меня: и во всей той сказочной обстановкѣ именно они были всего фантастичнѣе, всего загадочнѣе.

Мэнни жилъ въ небольшомъ двухъ-этажномъ домикѣ, по архитектурѣ не отличавшемся отъ остальныхъ. Самая оригинальная черта этой архитектуры заключалась въ прозрачной крышѣ изъ нѣсколькихъ громадныхъ пластинокъ голубого стекла. Прямо подъ этой крышей помѣщалась спальня и комната для бесѣдъ съ друзьями. Марсіане проводятъ часы отдыха непремѣнно среди голубого освѣщенія, ради его успокаивающаго дѣйствія, и не находятъ непріятнымъ тотъ мрачный для нашего глаза оттѣнокъ, который это освѣщеніе придаетъ человѣческому лицу.

Всѣ рабочія комнаты — кабинетъ, домашняя лабораторія, комната сообщеній — находились въ нижнемъ этажѣ, большія окна котораго свободно пропускали волны безпокойнаго краснаго свѣта, отброшеннаго яркой листвой деревьевъ парка. Этотъ свѣтъ, который во мнѣ первое время вызывалъ тревожное и разсѣянное настроеніе, для марсіянъ является привычнымъ возбужденіемъ, полезнымъ при работѣ.

Въ кабинетѣ Мэнни было много книгъ и различные приборы для письма, отъ простыхъ карандашей до печатающаго фонографа. Послѣдній аппаратъ представляетъ изъ себя сложный механизмъ, въ которомъ запись фонографа при отчетливомъ произнесеніи словъ тотчасъ передастся рычагамъ пишущей машины такимъ способомъ, что получается точный переводъ этой записи на обыкновенный алфавитъ. При этомъ фонограмма сохраняется въ цѣлости, такъ что ею можно пользоваться одинаково съ печатнымъ переводомъ, смотря по тому, что кажется удобнѣе.

Надъ письменнымъ столомъ Мэнни висѣлъ портретъ марсіянина средняго возраста. Черты лица его сильно напоминали Мэнни, но отличались выраженіемъ суровой энергіи и холодной рѣшительности, почти грознымъ выраженіемъ, чуждымъ Мэнни, на лицѣ котораго всегда была только спокойная и твердая воля. Мэнни разсказалъ мнѣ исторію этого человѣка.

То былъ предокъ Мэнни, великій инженеръ. Онъ жилъ задолго до соціальной революціи, въ эпоху прорытія Великихъ Каналовъ; эти грандіозныя работы были организованы по его плану и велись подъ его руководствомъ. Его первый помощникъ, завидуя его славѣ и могуществу, повелъ интригу противъ него. Одинъ изъ главныхъ каналовъ, надъ которымъ работало нѣсколько сотъ тысячъ человѣкъ, начинался въ болотистой, нездоровой мѣстности. Многія тысячи работниковъ умирали тамъ отъ болѣзней, и среди остальныхъ разгоралось недовольство. Въ то самое время, какъ главный инженеръ велъ переговоры съ центральнымъ правительствомъ Марса о пенсіяхъ семьямъ погибшихъ на работѣ, и тѣхъ, кто отъ болѣзней потерялъ способность къ труду, — старшій помощникъ тайно велъ агитацію противъ него среди недовольныхъ: онъ подстрекалъ ихъ устроить стачку, съ требованіемъ перенесенія работъ изъ этой мѣстности въ другую, что было невозможно по существу дѣла, такъ какъ разрушало весь планъ Великихъ Работъ, — и отставки главнаго инженера, что было, конечно, вполнѣ осуществимо. Когда тотъ узналъ все это, онъ пригласилъ къ себѣ старшаго помощника для объясненій, и убилъ его на мѣстѣ. На судѣ инженеръ отказался отъ всякой защиты, а только заявилъ, что онъ считаетъ свой образъ дѣйствій справедливымъ и необходимымъ. Его приговорили къ многолѣтнему заключенію въ тюрьмѣ.

Но вскорѣ оказалось, что никто изъ его преемниковъ не въ силахъ вести гигантскую организацію работъ; начались недоразумѣнія, хищенія, безпорядки, весь механизмъ дѣла пришелъ въ разстройство, расходы возросли на сотни милліоновъ, а среди рабочихъ острое недовольство грозило перейти въ возстаніе. Центральное правительство поспѣшило обратиться къ прежнему инженеру; ему было предложено полное помилованіе и возстановленіе въ должности. Онъ рѣшительно отказался отъ помилованья, но согласился руководить работами изъ тюрьмы.

Назначенные имъ ревизоры быстро выяснили положеніе дѣла на мѣстахъ: при этомъ были разогнаны и отданы подъ судъ тысячи инженеровъ и подрядчиковъ. Заработная плата была повышена, организація доставки рабочимъ пищи, одежды, орудій труда была перестроена заново, планы работъ пересмотрѣны и исправлены. Скоро порядокъ былъ вполнѣ возстановленъ, и громадный механизмъ сталъ работать быстро и точно, какъ послушное орудіе въ рукахъ настоящаго мастера.

А мастеръ не только руководилъ всѣмъ дѣломъ, но и разрабатывалъ планъ его продолженія на будущіе годы; и одновременно онъ готовилъ собѣ замѣстителя въ лицѣ одного энергичнаго и талантливаго инженера, выдвинувшагося изъ рабочей среды. Къ тому дню, когда истекалъ срокъ тюремнаго заключенія, все было подготовлено настолько, что великій мастеръ нашелъ возможнымъ передать дѣло въ другія руки безъ опасенія за его судьбу; и въ тотъ самый моментъ, когда въ тюрьму явился первый министръ центральнаго правительства, чтобы освободить заключеннаго, главный инженеръ покончилъ съ собой.

Когда Мэнни разсказывалъ мнѣ все это, его лицо какъ-то странно измѣнилось; у него появилось то же выраженіе непреклонной суровости, и онъ сталъ совершенно похожъ на своего предка. А я почувствовалъ, до какой степени ему былъ близокъ и понятенъ этотъ человѣкъ, умершій за сотни лѣтъ до его рожденія.

Комната сообщеній была центральной комнатой нижняго этажа. Въ ней находились телефоны и соотвѣтствующіе имъ оптическіе аппараты, передающіе на какомъ угодно разстояніи изображенія того, что передъ ними происходитъ. Одни изъ приборовъ соединяли жилище Мэнни со Станціей Сообщеній, а черезъ нее — со всѣми домами города и со всѣми городами планеты. Другіе служили связью съ подземной лабораторіей, которою управлялъ Мэнни. Эти послѣдніе дѣйствовали непрерывно: на нѣсколькихъ тонко-рѣшетчатыхъ пластинкахъ видны были уменьшенныя изображенія освѣщенныхъ залъ, гдѣ находились большія металлическія машины и стеклянные аппараты, а передъ ними — десятки и сотни работающихъ людей. Я обратился къ Мэнни съ просьбой взять меня съ собою въ эту лабораторію.

— Это неудобно, — отвѣчалъ онъ. — Тамъ ведутся работы надъ матеріей въ ея неустойчивыхъ состояніяхъ; и какъ ни мала, при нашихъ предосторожностяхъ, опасность взрыва или отравленія невидимыми лучами, но эта опасность всегда существуетъ. Вы не должны ей подвергаться, потому что вы теперь у насъ одинъ, и замѣнить васъ было бы некѣмъ.

Въ домашней лабораторіи Мэнни находились всегда только тѣ приборы и матеріалы, которые относились къ его изслѣдованіямъ, выполняемымъ въ данное время.

Въ корридорѣ нижняго этажа у потолка была подвѣшена воздушная гондола, на которую во всякое время можно было сѣсть и отправиться куда угодно.

— Гдѣ живетъ Нэтти? — спросилъ я у Мэнни.

— Въ большомъ городѣ, въ двухъ часахъ воздушнаго пути отсюда. Тамъ находится машинный заводъ съ нѣсколькими десятками тысячъ работниковъ, и у Нэтти больше матеріала для его медицинскихъ изслѣдованій. Здѣсь же у насъ есть другой докторъ.

— А машинный заводъ мнѣ не воспрещается осмотрѣть при случаѣ?

— Конечно, нѣтъ; тамъ не угрожаютъ никакія особенныя опасности. Если хотите, мы завтра же отправимся туда вмѣстѣ.

Такъ мы и рѣшили.

II. На заводѣ.

Около 500 километровъ въ два часа — скорость самаго быстраго соколинаго полета, не достигнутая до сихъ поръ даже нашими электрическими дорогами… Внизу развертывались въ быстрой смѣнѣ незнакомые, странные ландшафты; еще быстрѣе проносились иногда мимо насъ незнакомыя, странныя птицы. Лучи солнца вспыхивали синимъ свѣтомъ на крышахъ домовъ, и обычнымъ желтоватымъ свѣтомъ на огромныхъ куполахъ какихъ-то незнакомыхъ мнѣ зданій. Рѣки и каналы мелькали стальными лентами: мои глаза отдыхали на нихъ, потому что онѣ были такія-же, какъ на землѣ. Вотъ вдали сталъ виденъ огромный городъ, раскинутый вокругъ маленькаго озера, и перерѣзанный каналомъ. Гондола замедлила ходъ, и плавно опустилась около небольшого красиваго домика — домика Нэтти.

Нэтти былъ дома, и радостно насъ встрѣтилъ. Онъ сѣлъ въ нашу гондолу, и мы отправились дальше: заводъ еще въ нѣсколькихъ километрахъ, на той сторонѣ озера.

Пять громадныхъ зданій, расположенныхъ крестообразно, всѣ одинаковаго устройства: чистый стеклянный сводъ, лежащій на нѣсколькихъ десяткахъ темныхъ колоннъ, образующихъ точный кругъ или мало растянутый эллипсъ; такія же стеклянныя пластинки, поочередно прозрачныя и матовыя, между колоннами въ видѣ стѣнъ. Мы остановились у центральнаго, самаго большого корпуса, передъ воротами, занимавшими цѣлый промежутокъ отъ колонны до колонны, метровъ 10 ширины, и метровъ 12 вышины. Потолокъ перваго этажа горизонтально перерѣзывалъ посерединѣ пространство воротъ; нѣсколько паръ рельсовъ входили въ ворота и терялись внутри корпуса.

Мы подплыли къ верхней половинѣ воротъ, и оглушенные шумомъ машинъ, сразу попали во второй этажъ. Впрочемъ, это не былъ особый этажъ въ точномъ смыслѣ слова, а скорѣе сѣть воздушныхъ мостиковъ, оплетавшая со всѣхъ сторонъ гигантскія машины незнакомаго мнѣ устройства. На нѣсколько метровъ надъ нею находилась другая подобная сѣть, еще выше третья, четвертая, пятая; всѣ онѣ были образованы изъ стекляннаго паркета, охваченнаго брусьями желѣзныхъ рѣшетокъ, всѣ были связаны множествомъ подъемниковъ и лѣстницъ, и каждая слѣдующая сѣть была меньше предыдущей.

Ни дыма, ни копоти, ни запаха, ни мелкой пыли. Среди чистаго, свѣжаго воздуха машины, залитыя свѣтомъ, не яркимъ, но проникающимъ всюду, работали стройно и размѣренно. Онѣ рѣзали, пилили, строгали, сверлили громадные куски желѣза, алюминія, никкеля, мѣди. Рычаги, похожіе на исполинскія стальныя руки, двигались ровно и плавно; большія платформы ходили впередъ и назадъ со стихійной точностью; колеса и передаточные ремни казались неподвижными. Не грубая сила огня и пара, а тонкая, но еще болѣе могучая сила электричества была душой этого грознаго механизма.

Самый шумъ машинъ, когда ухо къ нему нѣсколько привыкало, начиналъ казаться почти мелодичнымъ, кромѣ тѣхъ моментовъ, когда падаетъ главный молотъ въ нѣсколько тысячъ тоннъ, и все содрогается въ громовомъ ударѣ.

Сотни работниковъ увѣренно ходили между машинами, и ни шаги ихъ, ни голоса не были слышны среди моря звуковъ. Въ выраженіи ихъ лицъ не было напряженной озабоченности, а только спокойное вниманіе; они казались любознательными, учеными наблюдателями, которые, собственно, не при чемъ во всемъ происходящемъ; имъ просто интересно видѣть, какъ громадные куски металла, на рельсовыхъ платформахъ вплывающіе подъ прозрачный куполъ, попадаютъ въ желѣзныя объятія темныхъ чудовищъ, какъ эти чудовища затѣмъ разгрызаютъ ихъ своими крѣпкими челюстями, мнутъ своими тяжелыми, твердыми лапами, строгаютъ и сверлятъ своими блестящими, острыми когтями, и какъ наконецъ остатки этой жестокой игры увозятся съ другой стороны корпуса легкими вагонами электрической дороги въ видѣ стройныхъ и изящныхъ машинныхъ частей съ загадочнымъ назначеніемъ. Казалось вполнѣ естественнымъ, что стальныя чудовища не трогаютъ маленькихъ большеглазыхъ созерцателей, довѣрчиво гуляющихъ между ними: это было просто пренебреженіе къ слабости, признаніе добычи слишкомъ ничтожною, недостойною грозной силы гигантовъ. Были неуловимы и невидимы со стороны тѣ нити, которыя связывали нѣжный мозгъ людей съ несокрушимыми органами механизма.

Когда мы, наконецъ, вышли изъ корпуса, водившій насъ техникъ спросилъ, желаемъ ли мы осматривать другіе корпуса и вспомогательныя строенія сейчасъ же, или намѣрены сдѣлать перерывъ для отдыха. Я высказался за перерывъ.

— Я видѣлъ машины и работниковъ, — сказалъ я, — но самой организаціи труда совершенно себѣ не представляю. Вотъ объ этомъ мнѣ хотѣлось бы разспросить васъ.

Вмѣсто отвѣта, техникъ повелъ насъ къ маленькому кубической формы строенію, находившемуся между центральнымъ и однимъ изъ угловыхъ корпусовъ. Такихъ строеній было еще три, и всѣ они были аналогично расположены. Ихъ черныя стѣны были покрыты рядами блестящихъ бѣлыхъ знаковъ: это были просто таблицы статистики труда. Я уже владѣлъ языкомъ марсіянъ настолько, что могъ разбирать ихъ. На одной, отмѣченной номеромъ первымъ, значилось:

«Машинное производство имѣетъ излишекъ въ 968,757 рабочихъ часовъ ежедневно, изъ нихъ 11,325 часовъ труда опытныхъ спеціалистовъ.

«На этомъ заводѣ излишекъ 753 часа, изъ нихъ 29 часовъ труда опытныхъ спеціалистовъ.

«Нѣтъ недостатка работниковъ въ производствахъ: земледѣльческомъ, горномъ, земляныхъ работъ, химическомъ…», и т. д.: были перечислены, въ алфавитномъ порядкѣ, множество различныхъ отраслей труда.

На таблицѣ номеръ второй было написано:

«Производство одежды имѣетъ недостатокъ въ 392,685 рабочихъ часовъ ежедневно, изъ нихъ 21,380 часовъ труда опытныхъ механиковъ для спеціальныхъ машинъ, и 7,852 часа труда спеціалистовъ-организаторовъ.

«Производство обуви нуждается въ 79,360 часахъ; изъ нихъ…» и т. д.

«Институтъ подсчетовъ — въ 3,078 часахъ…» и т. д.

Такого же содержанія были и таблицы номеръ 3-ій и 4-ый. Въ спискѣ отраслей труда были и такія, какъ воспитаніе дѣтей младшаго возраста, воспитаніе дѣтей средняго возраста, медицина городовъ, медицина сельскихъ округовъ и проч.

— Почему излишекъ труда точно указанъ только въ машинномъ производствѣ, а недостатокъ повсюду отмѣченъ съ такими подробностями? — спросилъ я.

— Это очень понятно, — отвѣчалъ Мэнни: посредствомъ таблицъ надо повліять на распредѣленіе труда; для этого необходимо, чтобы каждый могъ видѣть, гдѣ рабочей силы не хватаетъ, и въ какой именно мѣрѣ. Тогда, при одинаковой или приблизительно равной склонности къ двумъ занятіямъ, человѣкъ выберетъ то изъ нихъ, гдѣ недостатокъ сильнѣе. А объ излишкѣ труда знать точныя данныя достаточно только тамъ, гдѣ этотъ излишекъ имѣется, чтобы каждый работникъ такой отрасли могъ сознательно принять въ расчетъ и степень излишка, и степень своей склонности къ перемѣнѣ занятія.

Въ то время, какъ мы такимъ образомъ разговаривали, я вдругъ замѣтилъ, что нѣкоторыя цифры таблицы исчезли, а затѣмъ на ихъ мѣсто появились новыя. Я спросилъ, что это значитъ.

Цифры мѣняются каждый часъ, — объяснилъ Мэнни: въ теченіе часа нѣсколько тысячъ человѣкъ успѣли заявить о своемъ желаніи перейти съ однихъ работъ на другія. Центральный статистическій механизмъ все время отмѣчаетъ это, и каждый часъ электрическая передача разноситъ его сообщенія повсюду.

— Но какимъ образомъ центральная статистика устанавливаетъ свои цифры излишка и недочета?

— Институтъ подсчетовъ имѣетъ вездѣ свои агентуры, которыя слѣдятъ за движеніемъ продуктовъ въ складахъ, за производительностью всѣхъ предпріятій и измѣненіемъ числа работниковъ въ нихъ. Этимъ путемъ точно выясняется, сколько и чего слѣдуетъ произвести на опредѣленный срокъ, и сколько рабочихъ часовъ для этого требуется. Затѣмъ институту остается подсчитывать по каждой отрасли труда разницу между тѣмъ, что есть, и тѣмъ, что должно быть, и сообщать объ этомъ повсюду. Потокъ добровольцевъ тогда возстановляетъ равновѣсіе.

— А потребленіе продуктовъ ничѣмъ не ограничено?

— Рѣшительно ничѣмъ: каждый беретъ то, что ему нужно, и столько, сколько хочетъ.

— И при этомъ не требуется ничего похожаго на деньги, никакихъ свидѣтельствъ о количествѣ выполненнаго труда, или обязательствъ его выполнить или вообще чего-нибудь въ этомъ родѣ?

— Ничего подобнаго. Въ свободномъ трудѣ у насъ и безъ этого никогда не бываетъ недостатка: трудъ — естественная потребность развитого соціальнаго человѣка, и всякіе виды замаскированнаго или явнаго принужденія къ труду совершенно для насъ излишни.

— Но если потребленіе ничѣмъ не ограничено, то не возможны ли въ немъ рѣзкія колебанія, которыя могутъ опрокинуть всѣ статистическіе расчеты?

— Конечно, нѣтъ. Отдѣльный человѣкъ, можетъ быть, станетъ ѣсть то или иное кушанье въ двойномъ, въ тройномъ противъ обычнаго количествѣ, или захочетъ перемѣнить десять костюмовъ въ десять дней; но общество въ три тысячи милліоновъ человѣкъ не подвержено такимъ колебаніямъ. При такихъ большихъ числахъ уклоненія въ ту и другую сторону уравновѣшиваются, и среднія величины измѣняются очень медленно, въ строгой непрерывности.

— Такимъ образомъ ваша статистика работаетъ почти автоматически, — простыя вычисленія, и ничего больше?

— Ну, нѣтъ. Трудности тутъ очень большія. Институтъ подсчетовъ долженъ зорко слѣдить и за новыми изобрѣтеніями, и за измѣненіемъ природныхъ условій производства, чтобы ихъ точно учитывать. Вводится новая машина, — она сразу требуетъ перемѣщенія труда, какъ въ той области, гдѣ примѣняется, такъ и въ машинномъ производствѣ, а иногда и въ производствѣ матеріаловъ для той и другой отрасли. Истощается руда, открываются новыя минеральныя богатства, — опять перемѣщеніе труда въ цѣломъ рядѣ развѣтвленій производства — въ горномъ дѣлѣ, въ постройкѣ рельсовыхъ путей и т. д. Все это надо разсчитать съ самаго начала, если не вполнѣ точно, то съ достаточной степенью приближенія, — а это вовсе не легко, пока не будутъ получены данныя прямого наблюденія.

— При такихъ трудностяхъ, — замѣтилъ я, — очевидно, необходимо имѣть постоянно въ запасѣ нѣкоторый излишекъ труда?

— Именно такъ, — въ этомъ и заключается главная опора нашей системы. Лѣтъ 200 тому назадъ, когда коллективнаго труда лишь кое-какъ хватало для удовлетворенія всѣхъ потребностей общества, тогда была необходима полная точность въ разсчетахъ, и распредѣленіе труда не могло даже совершаться вполнѣ свободно: существовалъ обязательный рабочій день, и въ его предѣлахъ приходилось не всегда и не вполнѣ считаться съ призваніемъ товарищей. Но каждое изобрѣтеніе, создавая статистикѣ временныя трудности, облегчало главную задачу — переходъ къ неограниченной свободѣ труда. Сначала рабочій день сокращался, затѣмъ, когда во всѣхъ областяхъ труда оказался избытокъ, всякая обязательность была окончательно устранена. Замѣтьте, какъ незначительны всѣ цифры, выражающія недостатокъ труда по производствамъ: тысячи, десятки, сотни тысячъ рабочихъ часовъ, не болѣе, — это при милліонахъ и десяткахъ милліоновъ часовъ труда, который уже затрачивается въ тѣхъ же производствахъ.

— Однако, и недостатокъ труда все же бываетъ, — возразилъ я. — Правда, онъ, вѣроятно, покрывается послѣдующимъ избыткомъ, не такъ ли?

— И не только послѣдующимъ избыткомъ. Въ дѣйствительности, самое вычисленіе необходимаго труда ведется такимъ образомъ, что къ основной цифрѣ надбавляется еще нѣкоторое количество. Въ самыхъ важныхъ для общества отрасляхъ — въ производствѣ пищи, одежды, зданій, машинъ — эта надбавка достигаетъ 5 процентовъ, въ менѣе важныхъ — 1,2 процента. Такимъ образомъ, цифры недостатка въ этихъ таблицахъ выражаютъ, вообще говоря, только относительный, а не абсолютный недочетъ. Если бы обозначенные здѣсь десятки и сотни тысячъ часовъ и не были пополнены, это еще не значитъ, что общество стало бы терпѣть недостатокъ.

— А сколько времени работаетъ ежедневно каждый, напр., на этомъ заводѣ?

— Большею частью 2, 1 ½, 2 ½ часа, — отвѣтилъ техникъ: — но бываетъ и меньше, и больше. Вотъ, напр., товарищъ, который завѣдуетъ главнымъ молотомъ, до того увлекается своей работою, что никому не позволяетъ смѣнить себя за все рабочее время завода, т. е. 6 часовъ ежедневно.

Я мысленно перевелъ для себя всѣ эти цифры на земной счетъ съ марсіянскаго, по которому сутки, немного болѣе длинныя, чѣмъ наши, заключаютъ въ себѣ 10 часовъ. Оказалось: обычная работа 4, 5, 6 часовъ; наибольшая продолжительность — 15 часовъ, т. е. такая, какъ у насъ, на Землѣ, въ наиболѣе эксплоатируемыхъ предпріятіяхъ.

— А развѣ не вредно товарищу при молотѣ работать такъ много, — спросилъ я.

— Пока еще не вредно, — отвѣчалъ Нэтти; — еще съ полъ-года онъ можетъ позволять себѣ такую роскошь. Но я, конечно, предупредилъ его объ опасностяхъ, которыми угрожаетъ ему его увлеченіе. Одна изъ нихъ — это возможность судорожнаго психическаго припадка, который съ непреодолимой силой потянетъ его подъ молотъ. Въ прошломъ году подобный случай произошелъ на этомъ же заводѣ съ другимъ механикомъ — такимъ же любителемъ сильныхъ ощущеній. Только благодаря счастливой случайности успѣли остановить молотъ, и невольное самоубійство не удалось. Жажда сильныхъ ощущеній сама по себѣ не есть еще болѣзнь, — но она легко подвергается извращеніямъ, какъ только нервная система хоть немного пошатнулась отъ переутомленія, душевной борьбы или какой-нибудь случайной болѣзни. Вообще же я, разумѣется, не упускаю изъ виду тѣхъ товарищей, которые неумѣренно предаются какой бы то ни было однообразной работѣ.

— А не долженъ ли былъ бы этотъ товарищъ, о которомъ мы говоримъ, сократить свою работу въ виду того, что въ машинномъ производствѣ есть избытокъ труда?

— Конечно, нѣтъ, — засмѣялся Мэнни: — почему именно онъ долженъ за свой счетъ возстановлять равновѣсіе? Статистика никого ни къ чему не обязываетъ. Каждый принимаетъ ее во вниманіе при своихъ разсчетахъ, но не можетъ руководиться ею одной. Если бы вы пожелали немедленно поступить на этотъ заводъ, вамъ, вѣроятно, нашлась бы работа, а въ центральной статистикѣ цифра излишка увеличилась бы на 1–2 часа, только и всего. Вліяніе статистики непрерывно сказывается на массовыхъ перемѣщеніяхъ труда, но каждая личность — свободна.

За разговоромъ мы успѣли достаточно отдохнуть, и всѣ, кромѣ Мэнни, отправились дальше осматривать заводъ. А Мэнни уѣхалъ домой — его вызывали въ лабораторію.

Вечеромъ я рѣшилъ остаться у Нэтти; онъ обѣщалъ на слѣдующій день свести меня въ «домъ дѣтей», гдѣ одной изъ воспитательницъ была его мать.

III. Домъ дѣтей.

«Домъ дѣтей» занималъ цѣлую значительную, и притомъ лучшую часть города, съ населеніемъ въ 15–20 тысячъ человѣкъ. Это населеніе составляли, дѣйствительно, почти только дѣти съ ихъ воспитателями. Такія учрежденія имѣются во всѣхъ большихъ городахъ планеты, а во многихъ случаяхъ образуютъ и самостоятельные города; только въ маленькихъ поселеніяхъ, такихъ какъ «химическій городокъ» Мэнни, ихъ по большей части нѣтъ.

Большіе двухъ-этажные дома съ обычными голубыми крышами, разбросанные среди садовъ съ ручейками, прудами, площадками для игръ и гимнастики, грядками цвѣтовъ и полезныхъ травъ, домиками для ручныхъ животныхъ и птицъ… Толпы большеглазыхъ ребятишекъ — неизвѣстнаго пола, благодаря одинаковому для мальчиковъ и дѣвочекъ костюму… Правда, и среди взрослыхъ марсіянъ трудно различать мужчинъ и женщинъ по костюму, — въ основныхъ чертахъ онъ одинаковъ, нѣкоторая разница только въ стилѣ: у мужчинъ платье болѣе точно передаетъ формы тѣла, у женщинъ въ большей мѣрѣ ихъ маскируетъ. Во всякомъ случаѣ, та немолодая особа, которая встрѣтила насъ при выходѣ изъ гондолы, передъ дверями одного изъ самыхъ большихъ домовъ, была, несомнѣнно, женщина, ибо Нэтти, обнимая, назвалъ ее «мамой». Въ дальнѣйшемъ разговорѣ онъ, впрочемъ, часто обозначалъ ее, какъ и всякаго другого товарища, просто по имени — Нэлла.

Марсіянка уже знала о цѣли нашего пріѣзда, и прямо повела насъ въ свой «домъ дѣтей», по всѣмъ его отдѣленіямъ, начиная съ отдѣленія самыхъ маленькихъ, которымъ она сама завѣдывала, до отдѣленія старшаго дѣтскаго возраста, граничащаго съ отрочествомъ. Маленькія чудовища по пути присоединялись къ намъ и шли за нами, съ интересомъ наблюдая своими огромными глазами человѣка съ другой планеты, — они хорошо знали, кто я такой; и когда мы обходили послѣднія отдѣленія, насъ сопровождала уже цѣлая толпа, хотя большинство ребятишекъ еще съ утра разбѣжалось по садамъ.

Всего жило въ этомъ домѣ около 300 дѣтей различныхъ возрастовъ. Я спросилъ Нэллу, почему въ домахъ дѣтей всѣ возрасты соединяются вмѣстѣ, а не отдѣляются, каждый въ особомъ домѣ, что значительно облегчило бы раздѣленіе труда между воспитателями и упростило бы всю ихъ работу.

— Потому что тогда не было бы дѣйствительнаго воспитанія, — отвѣчала мнѣ Нэлла. — Чтобы получить воспитаніе для общества, ребенокъ долженъ жить въ обществѣ. Всего больше жизненнаго опыта и знаній дѣти усваиваютъ другъ у друга. Изолировать одинъ возрастъ отъ другого, значило бы создавать для нихъ одностороннюю и узкую жизненную среду, въ которой развитіе будущаго человѣка должно итти медленно, вяло и однообразно. И для прямой активности различіе возрастовъ даетъ наибольшій просторъ. Старшія дѣти — наши лучшіе помощники въ уходѣ за маленькими. Нѣтъ, мы не только сознательно соединяемъ всѣ дѣтскіе возрасты, но и воспитателей въ каждомъ дѣтскомъ домѣ стараемся подобрать самыхъ различныхъ возрастовъ и различныхъ практическихъ спеціальностей.

— Однако, въ этомъ домѣ дѣти распредѣлены по отдѣленіямъ сообразно съ возрастомъ, — это какъ-будто не согласуется съ тѣмъ, что вы говорите?

— Дѣти собираются по отдѣленіямъ только для того, чтобы спать, завтракать, обѣдать, — тутъ, конечно, нѣтъ надобности смѣшивать различные возрасты. Но для игръ и занятій они постоянно группируются такъ, какъ это имъ самимъ нравится. Даже когда бываютъ какія-нибудь чтенія, беллетристическія или научныя, для дѣтей одного отдѣленія, — въ аудиторію всегда набивается масса ребятишекъ всѣхъ другихъ отдѣленій. Дѣти сами выбираютъ себѣ свое общество, и сами любятъ сходиться съ дѣтьми другихъ возрастовъ, а особенно со взрослыми.

— Нэлла, — сказалъ въ это время, выступая изъ толпы, одинъ малышъ: — Эста унесла мою лодочку, которую я самъ сдѣлалъ; возьми лодочку у нея и отдай мнѣ.

— А она гдѣ? — спросила Нэлла.

— Она убѣжала къ пруду, спускать лодочку на воду, — объяснилъ ребенокъ.

— Ну, у меня сейчасъ нѣтъ времени итти туда; пусть кто-нибудь изъ старшихъ дѣтей идетъ съ тобой и убѣдитъ Эсту не обижать тебя. А всего лучше, иди туда одинъ, и помогай ей спускать лодочку; нѣтъ ничего удивительнаго, что лодочка ей понравилась, если сдѣлана хорошо.

Ребенокъ ушелъ, а Нэлла обратилась къ остальнымъ:

— А вы, дѣтки, хорошо бы сдѣлали, если бы оставили насъ однихъ. Иностранцу едва ли пріятно, что на него таращится сотня дѣтскихъ глазъ. Представь себѣ, Эльви, что на тебя внимательно смотритъ цѣлая толпа такихъ иностранцевъ. Что бы ты тогда сдѣлалъ?

— Я бы убѣжалъ, — храбро заявилъ ближайшій изъ толпы, котораго она назвала. И всѣ дѣти въ ту же минуту со смѣхомъ разбѣжались. Мы вышли въ садъ.

— Да, вотъ, посмотрите, какова сила прошлаго, — съ улыбкой сказала воспитательница: — казалось бы, коммунизмъ у насъ полный, отказывать дѣтямъ почти никогда ни въ чемъ не приходится, — откуда взяться чувству личной собственности? А ребенокъ приходитъ и заявляетъ: «моя» лодочка, «я самъ» дѣлалъ. И это очень часто: иногда дѣло доходитъ и до драки. Ничего не подѣлаешь, — общій законъ жизни: развитіе организма сокращенно повторяетъ развитіе вида, развитіе личности такимъ же образомъ повторяетъ развитіе общества. Самоопредѣленіе ребенка средняго и старшаго возраста въ большинствѣ случаевъ имѣетъ такой смутно-индивидуалистическій характеръ. Приближеніе половой зрѣлости сначала еще усиливаетъ этотъ оттѣнокъ. Только въ юношескомъ возрастѣ соціальная среда настоящаго окончательно побѣждаетъ остатки прошлаго.

— А вы знакомите дѣтей съ этимъ прошлымъ? — спросилъ я.

— Конечно, знакомимъ; и они очень любятъ разговоры и разсказы о старыхъ временахъ. Сначала для нихъ это сказки, красивыя, немножко страшныя сказки о другомъ мірѣ, далекомъ и странномъ, но пробуждающемъ своими картинами борьбы и насилія неясные отзвуки въ атавистической глубинѣ дѣтскихъ инстинктовъ. Только впослѣдствіи, преодолѣвая живые остатки прошлаго въ своей собственной душѣ, ребенокъ научается яснѣе воспринимать связь временъ, и картины-сказки становятся для него дѣйствительностью исторіи, преобразуются въ живыя звенья живой непрерывности.

Мы шли по аллеямъ обширнаго сада. Временами намъ попадались группы дѣтей, занятыхъ то играми, то рытьемъ канавокъ, то работой съ какими-нибудь ремесленными инструментами, то постройкой бесѣдокъ, то просто оживленнымъ разговоромъ. Всѣ они съ интересомъ оборачивались на меня, но никто не шелъ за нами: повидимому, всѣ были предупреждены. Большинство встрѣчавшихся группъ были смѣшаннаго возраста; во многихъ было по одному, по двое взрослыхъ.

— Въ вашемъ домѣ довольно много воспитателей, — замѣтилъ я.

— Да, особенно если въ числѣ ихъ считать всѣхъ дѣтей старшаго возраста, какъ это по справедливости слѣдуетъ. Но воспитателей-спеціалистовъ у насъ здѣсь всего трое; остальные взрослые, которыхъ вы видите, это большей частью матери и отцы, временно поселяющіеся у насъ около своихъ дѣтей, или молодые люди, желающіе изучить дѣло воспитанія.

— Что же, всѣ желающіе родители могутъ здѣсь поселяться, чтобы жить со своими дѣтьми?

— Да, разумѣется, — и нѣкоторыя изъ матерей живутъ здѣсь по нѣсколько лѣтъ. Но большинство ихъ пріѣзжаетъ время отъ времени на недѣлю, на двѣ, на мѣсяцъ. Отцы живутъ здѣсь еще рѣже. Въ нашемъ домѣ всего 60 отдѣльныхъ комнатъ для родителей и для тѣхъ дѣтей, которыя ищутъ уединенія, — и я не помню случая, чтобы этихъ комнатъ не хватало.

— Значитъ, и дѣти иногда отказываются жить въ общихъ помѣщеніяхъ?

— Да, дѣти старшаго возраста нерѣдко предпочитаютъ жить отдѣльно. Въ этомъ сказывается отчасти тотъ неопредѣленный индивидуализмъ, о которомъ я вамъ говорила, — отчасти же, особенно у дѣтей, склонныхъ сильно углубляться въ научныя занятія, просто стремленіе отстранить все, что развлекаетъ и разсѣиваетъ вниманіе. Вѣдь и изъ числа взрослыхъ у насъ любятъ жить совершенно отдѣльно главнымъ образомъ тѣ, кто всего больше занимается научными изслѣдованіями или художественнымъ творчествомъ.

Въ этотъ моментъ впереди себя на небольшой полянкѣ мы замѣтили ребенка, на мой взглядъ лѣтъ шести или семи, который съ палкой въ рукахъ гонялся за какимъ-то животнымъ. Мы ускорили шаги; ребенокъ не обращалъ на насъ вниманія. Въ тотъ моментъ какъ мы подошли, онъ настигъ свою добычу, — это оказалось нѣчто въ родѣ большой лягушки, — и сильно ударилъ ее палкой. Животное медленно поползло по травѣ съ перешибленной лапой.

— Зачѣмъ ты это сдѣлалъ, Альдо? — спокойно спросила Нэлла.

— Я никакъ не могъ ее поймать, она все убѣгала, — объяснилъ мальчикъ.

— А ты знаешь, что ты сдѣлалъ? Ты причинилъ лягушкѣ боль, и переломилъ ей лапку. Дай сюда палку, я тебѣ объясню это.

Мальчикъ подалъ тросточку Нэллѣ, и она быстрымъ движеніемъ сильно ударила его по рукѣ. Мальчикъ вскрикнулъ.

— Тебѣ больно, Альдо? — все такъ же спокойно спросила воспитательница.

— Очень больно, злая Нэлла! — отвѣчалъ онъ.

— А лягушку ты ударилъ сильнѣе этого. Я только ушибла тебѣ руку, а ты ей сломалъ лапку. Ей не только гораздо больнѣе, чѣмъ тебѣ, но она теперь не можетъ бѣгать и прыгать, ей нельзя будетъ находить пищу, и она умретъ съ голоду; или ее загрызутъ злыя животныя, отъ которыхъ она не можетъ убѣжать. Что ты объ этомъ думаешь, Альдо?

Ребенокъ стоялъ молча, со слезами боли на глазахъ, придерживая ушибленную руку другой рукой. Но онъ задумался. Черезъ минуту онъ сказалъ: — Надо починить ей лапку.

— Вотъ это вѣрно, — сказалъ Нэтти. — Дай, я научу тебя, какъ это сдѣлать.

Они тотчасъ поймали раненое животное, которое успѣло отползти только на нѣсколько шаговъ. Нэтти вынулъ свой платокъ и разорвалъ его на полоски, а Альдо, по его указанію, принесъ ему нѣсколько тонкихъ щепочекъ. Затѣмъ они оба, съ серьезностью истинныхъ дѣтей, занятыхъ очень важнымъ дѣломъ, принялись устраивать плотную, укрѣпляющую повязку на сломанную лапку лягушки.

Вскорѣ я и Нэтти собрались уходить домой.

— Да, вотъ что, — вспомнила Нэлла: — сегодня вечеромъ вы могли бы застать у насъ вашего стараго друга Энно. Онъ будетъ читать дѣтямъ старшаго возраста о планетѣ Венерѣ.

— Значитъ, онъ живетъ въ этомъ же городѣ? — спросилъ я.

— Нѣтъ, обсерваторія, на которой онъ работаетъ, лежитъ въ трехъ часахъ пути отсюда. Но онъ очень любитъ дѣтей, и не забываетъ меня, свою старую воспитательницу. Поэтому онъ часто пріѣзжаетъ сюда, и каждый разъ разсказываетъ дѣтямъ что-нибудь интересное.

Вечеромъ, въ назначенный часъ, мы, разумѣется, опять явились въ домъ дѣтей, въ большую аудиторію, гдѣ собрались уже всѣ дѣти, кромѣ совсѣмъ маленькихъ, и нѣсколько десятковъ взрослыхъ. Энно радостно меня встрѣтилъ.

— Я выбралъ тему какъ-будто нарочно для васъ, — шутливо говорилъ онъ. — Васъ огорчаетъ отсталость вашей планеты и злые нравы вашего человѣчества. Я буду разсказывать о такой планетѣ, гдѣ высшіе представители жизни пока только — динозавры и летучіе ящеры, а ихъ обычаи — хуже чѣмъ у вашей буржуазіи. Вашъ каменный уголь тамъ не горитъ въ огнѣ капитализма, а еще только растетъ въ видѣ гигантскихъ лѣсовъ. Поѣдемъ когда-нибудь туда вмѣстѣ охотиться на ихтіозавровъ? Это — тамошніе Ротшильды и Рокфеллеры, правда, много умѣреннѣе вашихъ земныхъ, но зато гораздо менѣе культурные. Тамъ царство самаго первоначальнаго накопленія, забытаго въ «Капиталѣ» вашего Маркса… Ну, Нэлла уже хмурится на мою легкомысленную болтовню. Сейчасъ начинаю.

Онъ увлекательно описывалъ далекую планету, съ ея глубокими бурными океанами и горами громадной высоты, съ ея жгучимъ солнцемъ и густыми бѣлыми облаками, съ ея страшными ураганами и грозами, съ ея безобразными чудовищами и величественными исполинскими растеніями. Все это онъ иллюстрировалъ живыми фотографіями на экранѣ, занимавшемъ цѣлую стѣну залы. Голосъ Энно одинъ былъ слышенъ во мракѣ: глубокое вниманіе царило въ залѣ. Когда онъ, описывая приключенія первыхъ путешественниковъ въ этомъ мірѣ, разсказалъ, какъ одинъ изъ нихъ ручной гранатой убилъ исполинскую ящерицу, произошла странная маленькая сцена, не замѣченная большинствомъ публики. Альдо, все время державшійся около Нэллы, вдругъ тихо заплакалъ.

— Что съ тобой? — наклонившись къ нему, спросила Нэлла.

— Мнѣ жаль чудовище. Ему было очень больно, и оно совсѣмъ умерло, — тихо отвѣчалъ мальчикъ.

Нэлла обняла ребенка, и стала что-то ему объяснять вполголоса; но онъ нескоро еще успокоился.

А Энно между тѣмъ разсказывалъ о неисчислимыхъ естественныхъ богатствахъ прекрасной планеты, о ея гигантскихъ водопадахъ въ сотни милліоновъ лошадиныхъ силъ, о благородныхъ металлахъ, найденныхъ прямо на поверхности ея горъ, о богатѣйшихъ залежахъ радія на глубинѣ нѣсколькихъ сотъ метровъ, о запасахъ энергіи на сотни тысячъ лѣтъ. Я еще не настолько владѣлъ языкомъ, чтобы чувствовать красоту изложенія, но самыя картины приковывали мое вниманіе такъ же всецѣло, какъ и вниманіе дѣтей. Когда Энно кончилъ, и зала освѣтилась, мнѣ стало даже немного грустно, — какъ дѣтямъ бываетъ жаль, когда окончена красивая сказка.

По окончаніи лекціи начались вопросы и возраженія со стороны слушателей. Вопросы были разнообразны, какъ сами слушатели; они касались то подробностей въ картинахъ природы, то способовъ борьбы съ этой природой. Былъ и такой вопросъ: черезъ сколько времени на Венерѣ должны были бы изъ ея собственной природы появиться люди, и какое должно быть у нихъ устройство тѣла?

Возраженія, большей частью наивныя, но иногда и довольно остроумныя, направлялись, главнымъ образомъ, противъ того вывода Энно, что въ настоящую эпоху Венера — планета очень неудобная для людей, и едва ли скоро удастся использовать сколько-нибудь значительно ея великія богатства. Юные оптимисты энергично возставали противъ этого положенія, выражавшаго взгляды большинства изслѣдователей. Энно указывалъ, что жгучее солнце и влажный воздухъ съ массою бактерій создаютъ для людей опасность многихъ болѣзней, что испытали на себѣ всѣ путешественники, побывавшіе на Венерѣ, — что ураганы и грозы затрудняютъ работу и угрожаютъ жизни людей, и многое другое. Дѣти находили, что передъ подобными препятствіями странно отступать, когда надо овладѣть такой прекрасной планетой. Для борьбы съ бактеріями и болѣзнями надо какъ можно скорѣе послать туда тысячу врачей, для борьбы съ ураганами и грозами — сотни тысячъ строителей, которые проведутъ гдѣ надо высокія стѣны и поставятъ громоотводы. «Пусть девять десятыхъ погибнетъ, — говорилъ одинъ пылкій мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, — тутъ есть изъ-за чего умереть, лишь бы была одержана побѣда!» И по его горящимъ глазамъ было видно, что самъ онъ, конечно, не отступилъ бы передъ тѣмъ, чтобы оказаться въ числѣ этихъ девяти десятыхъ.

Энно мягко и спокойно разрушалъ карточные домики своихъ противниковъ; но было видно, что въ глубинѣ души онъ сочувствуетъ имъ, и что въ его горячей юной фантазіи скрываются такіе же рѣшительные планы — разумѣется, болѣе обдуманные, но, можетъ быть, не менѣе самоотверженные. Онъ самъ еще не былъ на Венерѣ, и по его увлеченію было ясно, что ея красота и ея опасности сильно притягиваютъ его.

Когда бесѣда закончилась, Энно отправился со мною и Нэтти. Онъ рѣшилъ пробыть еще день въ этомъ городѣ, и предложилъ мнѣ назавтра вмѣстѣ пойти въ музей искусства. Нэтти былъ занятъ, — его вызывали въ другой городъ на большое совѣщаніе врачей.

IV. Музей искусства.

— Вотъ ужъ никакъ не предполагалъ, чтобы у васъ существовали особые музеи художественныхъ произведеній, — сказалъ я Энно по дорогѣ въ музей. — Я думалъ, что скульптурныя и картинныя галереи — особенность именно капитализма съ его показной роскошью и стремленіемъ грубо нагромождать богатства. Въ соціалистическомъ же обществѣ, я предполагалъ, искусство разсѣивается повсюду рядомъ съ жизнью, которую оно украшаетъ.

— Въ этомъ вы и не ошибались, — отвѣчалъ Энно. — Большая часть произведеній искусства предназначается у насъ всегда для общественныхъ зданій — тѣхъ, въ которыхъ мы обсуждаемъ наши общія дѣла, тѣхъ, въ которыхъ учимся и изслѣдуемъ, тѣхъ въ которыхъ отдыхаемъ… Гораздо меньше мы украшаемъ наши фабрики и заводы: эстетика могучихъ машинъ и ихъ стройнаго движенія пріятна намъ въ ея чистомъ видѣ, и очень мало такихъ произведеній искусства, которыя вполнѣ гармонировали бы съ нею, нисколько не разсѣивая и не ослабляя ея впечатлѣній. Всего меньше мы украшаемъ наши дома, въ которыхъ большей частью живемъ очень мало. А наши музеи искусства — это научно-эстетическія учрежденія, это школы для изученія того, какъ развиваются искусства, или вѣрнѣе, какъ развивается человѣчество въ его художественной дѣятельности.

Музей находился на маленькомъ островкѣ озера, который узкимъ мостомъ соединялся съ берегомъ. Самое зданіе, удлиненнымъ четыреугольникомъ окружавшее садъ съ высокими фонтанами и множествомъ синихъ, бѣлыхъ, черныхъ, зеленыхъ цвѣтовъ, было изящно разукрашено снаружи и полно свѣта внутри.

Тамъ, дѣйствительно, не было такого сумбурнаго скопленія статуй и картинъ, какъ въ большихъ музеяхъ Земли. Передо мной въ нѣсколькихъ сотняхъ образовъ прошла цѣпь развитія пластическихъ искусствъ, отъ первобытно-грубыхъ произведеній доисторической эпохи, до технически-идеальныхъ произведеній послѣдняго вѣка. И отъ начала до конца, всюду чувствовалась печать той живой внутренней цѣльности, которую люди называютъ «геніемъ». Очевидно, это были лучшія произведенія всѣхъ эпохъ.

Чтобы вполнѣ ясно понимать красоту другого міра, надо глубоко знать его жизнь, а чтобы дать другимъ понятіе объ этой красотѣ, необходимо быть самому органически къ ней причастнымъ… Вотъ почему для меня невозможно описать то, что я тамъ видѣлъ; я могу дать только намеки, только отрывочныя указанія на то, что меня всего болѣе поразило.

Основной мотивъ марсіанской, какъ и нашей скульптуры, это прекрасное человѣческое тѣло. Различія физическаго сложенія марсіянъ отъ сложенія земныхъ людей въ общемъ не велики; если не считать рѣзкой разницы въ величинѣ глазъ и отчасти, значитъ, въ устройствѣ черепа, то различія эти не превосходятъ тѣхъ, какія существуютъ между земными расами. Я не сумѣлъ бы точно объяснить ихъ, — для этого я слишкомъ плохо знаю анатомію; но мой глазъ легко привыкалъ къ нимъ, и воспринималъ ихъ почти сразу не какъ безобразіе, а какъ оригинальность.

Я замѣтилъ, что мужское и женское сложеніе сходны въ большей мѣрѣ, чѣмъ у большинства земныхъ племенъ: сравнительно широкія плечи женщинъ, не такъ рѣзко, благодаря нѣкоторой полнотѣ, выступающая мускулатура мужчинъ и ихъ менѣе узкій тазъ сглаживаютъ разницу. Это, впрочемъ, относится главнымъ образомъ къ послѣдней эпохѣ, — къ эпохѣ свободнаго человѣческаго развитія; еще въ статуяхъ капиталистическаго періода половыя различія выражены сильнѣе. Очевидно, домашнее рабство женщины и лихорадочная борьба за существованіе мужчины искажаютъ ихъ тѣло въ двухъ несходныхъ направленіяхъ.

Ни на минуту не исчезало во мнѣ — то ясное, то смутное — сознаніе, что передо мною — образы чужого міра; оно придавало всѣмъ впечатлѣніямъ какую-то странную, полупризрачную окраску. И даже прекрасное женское тѣло этихъ статуй и картинъ вызывало во мнѣ непонятное чувство, какъ-будто совсѣмъ не похожее на знакомое мнѣ любовно-эстетическое влеченіе, а похожее скорѣе на тѣ неясныя предчувствія, которыя волновали меня когда-то давно, на границѣ дѣтства и юности.

Статуи раннихъ эпохъ были одноцвѣтныя, какъ у насъ; позднѣйшія — естественныхъ цвѣтовъ. Это меня не удивило. Я всегда думалъ, что отклоненіе отъ дѣйствительности не можетъ быть необходимымъ элементомъ искусства, что оно даже анти-художественно, когда уменьшаетъ богатство воспріятія, какъ одноцвѣтность скульптуры, — что оно въ этомъ случаѣ не помогаетъ, а мѣшаетъ художественной идеализаціи, концентрирующей жизнь.

Въ статуяхъ и картинахъ древнихъ эпохъ, какъ въ нашей античной скульптурѣ, преобладали образы величественнаго спокойствія, образы безмятежной гармоніи, свободной отъ всякаго напряженія. Въ среднія, переходныя эпохи выступаетъ иной характеръ: порывъ, страсть, волнующее стремленіе, иногда смягченное до степени блужданія мечты, эротической или религіозной, иногда рѣзко прорывающееся въ предѣльномъ напряженіи неуравновѣшенныхъ силъ души и тѣла. Въ соціалистическую эпоху основной характеръ опять мѣняется: это — гармоническое движеніе, спокойно-увѣренное проявленіе силы, дѣйствіе, чуждое болѣзненности усилія, стремленіе, свободное отъ волненія, живая активность, проникнутая сознаніемъ своего стройнаго единства и своей непобѣдимой разумности.

Если идеальная женская красота древняго искусства выражала безпредѣльную возможность любви, а идеальная красота среднихъ вѣковъ и временъ Возрожденія — неутолимую жажду любви, мистическую или чувственную, то здѣсь, въ идеальной красотѣ другого, идущаго впереди насъ міра, воплощалась сама любовь въ ея спокойномъ и гордомъ самосознаніи, сама любовь — ясная, свѣтлая, всепобѣждающая…

Для позднѣйшихъ художественныхъ произведеній, какъ и для древнѣйшихъ, характерна чрезвычайная простота и единство мотива. Изображаются очень сложныя человѣческія существа, съ богатымъ и стройнымъ жизненнымъ содержаніемъ, и при этомъ выбираются такіе моменты ихъ жизни, когда вся она сосредоточивается въ одномъ какомъ-нибудь чувствѣ, стремленіи… Любимыя темы новѣйшихъ художниковъ — экстазъ творческой мысли, экстазъ любви, экстазъ наслажденія природой, спокойствіе добровольной смерти, — сюжеты, глубоко очерчивающіе сущность великаго племени, которое умѣетъ жить со всей полнотой и напряженностью, умирать сознательно и съ достоинствомъ.

Отдѣлъ живописи и скульптуры составлялъ одну половину музея, другая была посвящена всецѣло архитектурѣ. Подъ архитектурой марсіяне понимаютъ не только эстетику зданій и большихъ инженерныхъ сооруженій, но также эстетику мебели, орудій, машинъ, вообще эстетику всего матеріально-полезнаго. Какую громадную роль въ ихъ жизни играетъ это искусство, о томъ можно было судить по особенной полнотѣ и тщательности составленія этой коллекціи. Отъ первобытныхъ пещерныхъ жилищъ, съ ихъ грубо-украшенной утварью, до роскошныхъ общественныхъ домовъ изъ стекла и алюминія, съ ихъ внутренней обстановкой, исполненной лучшими художниками, до гигантскихъ заводовъ съ ихъ грозно-красивыми машинами, до величайшихъ каналовъ съ ихъ гранитными набережными и воздушными мостами, — тутъ были представлены всѣ типическія формы, въ видѣ картинъ, чертежей, моделей, и особенно — стереограммъ въ большихъ стереоскопахъ, гдѣ все воспроизводилось съ полной иллюзіей тожества. Особое мѣсто занимала эстетика садовъ, полей и парковъ; и какъ ни была непривычна для меня природа планеты, но даже мнѣ часто была понятна красота тѣхъ сочетаній цвѣтовъ и формъ, которыя создавались изъ этой природы коллективнымъ геніемъ племени съ большими глазами.

Въ произведеніяхъ прежнихъ эпохъ очень часто, какъ и у насъ, изящество достигалось за счетъ удобства, украшенія вредили прочности, искусство совершало насиліе надъ прямымъ полезнымъ назначеніемъ предметовъ. Ничего подобнаго мой глазъ не улавливалъ въ произведеніяхъ новѣйшей эпохи, — ни въ ея мебели, ни въ ея орудіяхъ, ни въ ея сооруженіяхъ. Я спросилъ Энно, допускаетъ ли ихъ современная архитектура уклоненіе отъ практическаго совершенства предметовъ ради ихъ красоты.

— Никогда, — отвѣчалъ Энно: — это была бы фальшивая красота, искусственность, а не искусство.

Въ до-соціалистическія времена марсіяне ставили памятники своимъ великимъ людямъ; теперь они ставятъ памятники только великимъ событіямъ, такимъ, какъ первая попытка достигнуть земли, закончившаяся гибелью изслѣдователей, такимъ, какъ уничтоженіе смертельной эпидемической болѣзни, такимъ какъ открытіе разложенія и синтеза всѣхъ химическихъ элементовъ. Рядъ памятниковъ былъ представленъ въ стереограммахъ того же отдѣла, гдѣ находились гробницы и храмы (у марсіянъ раньше существовали и религіи). Однимъ изъ послѣднихъ памятниковъ великимъ людямъ былъ памятникъ того инженера, о которомъ разсказывалъ мнѣ Мэнни. Художникъ сумѣлъ ясно представить силу души человѣка, побѣдоносно руководившаго арміей труда въ борьбѣ съ природой и гордо отвергнувшаго трусливый судъ нравственности надъ его поступками. Когда я въ невольной задумчивости остановился передъ панорамой памятника, Энно тихо произнесъ нѣсколько стиховъ, выражавшихъ сущность душевной трагедіи героя.

— Чьи это стихи? — спросилъ я.

— Мои, — отвѣчалъ Энно: — я написалъ ихъ для Мэнни.

Я не могъ вполнѣ судить о внутренней красотѣ стиховъ на чуждомъ еще для меня языкѣ; но несомнѣнно, что ихъ мысль была ясна, ритмъ очень стройный, риѳма звучная и богатая. Это дало новое направленіе моимъ мыслямъ.

— Значитъ, у васъ въ поэзіи еще процвѣтаютъ строгій ритмъ и риѳма?

— Конечно, — съ оттѣнкомъ удивленія сказалъ Энно. — Развѣ это кажется вамъ некрасивымъ?

— Нѣтъ, вовсе не то, — объяснилъ я: — но у насъ распространено мнѣніе, что эта форма была порождена вкусами господствующихъ классовъ нашего общества, — какъ выраженіе ихъ прихотливости и пристрастія къ условностямъ, сковывающимъ свободу художественной рѣчи. Изъ этого дѣлаютъ выводъ, что поэзія будущаго, поэзія эпохи соціализма должна отвергнуть и забыть эти стѣснительные законы.

— Это совершенно несправедливо, — горячо возразилъ Энно. — Правильно-ритмическое кажется намъ красивымъ вовсе не изъ пристрастія къ условному, а потому, что оно глубоко гармонируетъ съ ритмической правильностью процессовъ нашей жизни и сознанія. А риѳма, завершающая рядъ многообразій въ одинаковыхъ конечныхъ аккордахъ, развѣ она не находится въ такомъ же глубокомъ родствѣ съ той жизненной связью людей, которая ихъ внутреннее многообразіе увѣнчиваетъ единствомъ наслажденія въ любви, единствомъ разумной цѣли въ трудѣ, единствомъ настроенія въ искусствѣ? Безъ ритма вообще нѣтъ художественной формы. Гдѣ нѣтъ ритма звуковъ, тамъ долженъ быть, и притомъ тѣмъ строже, ритмъ образовъ, ритмъ идей… А если риѳма, дѣйствительно, феодальнаго происхожденія, то вѣдь это можно сказать и о многихъ другихъ хорошихъ и красивыхъ вещахъ.

— Но вѣдь риѳма, въ самомъ дѣлѣ, стѣсняетъ и затрудняетъ выраженіе поэтической идеи?

— Такъ что же изъ этого? Вѣдь это стѣсненіе вытекаетъ изъ цѣли, которую свободно ставитъ себѣ художникъ. Оно не только затрудняетъ, но и совершенствуетъ выраженіе поэтической идеи, и только ради этого оно и существуетъ. Чѣмъ сложнѣе цѣль, тѣмъ труднѣе путь къ ней, и слѣдовательно, тѣмъ больше стѣсненій на этомъ пути. Если вы хотите построить красивое зданіе, сколько правилъ техники и гармоніи будутъ опредѣлять и, значитъ, «стѣснять» вашу работу! Вы свободны въ выборѣ цѣлей, — это и есть единственная человѣческая свобода. Но разъ вы желаете цѣли, — тѣмъ самымъ вы желаете и средствъ, которыми она достигается.

Мы сошли въ садъ отдохнуть отъ массы впечатлѣній. Былъ уже вечеръ, ясный и мягкій весенній вечеръ. Цвѣты начинали свертывать свои чашечки и листья, чтобы закрыть ихъ на ночь: это общая особенность растеній Марса, порожденная его холодными ночами. Я возобновилъ начатый разговоръ.

— Скажите, какіе роды беллетристики у васъ теперь преобладаютъ?

— Драма, особенно трагедія, и поэзія картинъ природы, — отвѣтилъ Энно.

— Въ чемъ же содержаніе вашей трагедіи? Гдѣ матеріалъ для нея въ вашемъ счастливомъ мирномъ существованіи?

— Счастливое? мирное? откуда вы это взяли? У насъ царствуетъ миръ между людьми, это правда, — но нѣтъ мира со стихійностью природы, и не можетъ его быть. А это такой врагъ, въ самомъ пораженіи котораго всегда есть новая угроза. За послѣдній періодъ нашей исторіи мы въ десятки разъ увеличили эксплоатацію нашей планеты, наша численность возрастаетъ, и еще несравненно быстрѣе растутъ наши потребности. Опасность истощенія природныхъ силъ и средствъ уже не разъ вставала передъ нами то въ одной, то въ другой области труда. До сихъ поръ намъ удавалось преодолѣть ее, но прибѣгая къ ненавистному сокращенію жизни, въ себѣ и въ потомствѣ; но именно теперь борьба принимаетъ особенно серьезный характеръ.

— Я никакъ не думалъ, что при вашемъ техническомъ и научномъ могуществѣ возможны такія опасности. Вы говорите, что это уже случалось въ вашей исторіи?

— Еще семьдесятъ лѣтъ тому назадъ, когда изсякли запасы каменнаго угля, а переходъ на водяную и электрическую энергіи былъ далеко еще не завершенъ, намъ, чтобы выполнить громадную перестройку машинъ, пришлось истребить значительную долю дорогихъ намъ лѣсовъ нашей планеты, что на десятки лѣтъ обезобразило ее и ухудшило климатъ. Потомъ, когда мы уже оправились отъ этого кризиса, лѣтъ двадцать тому назадъ оказалось, что приходятъ къ концу желѣзныя руды. Началось спѣшное изученіе твердыхъ сплавовъ алюминія, и громадная доля техническихъ силъ, которыми мы располагали, была направлена на электрическое добываніе алюминія изъ почвы. Теперь, по вычисленіямъ статистиковъ, намъ угрожаетъ черезъ тридцать лѣтъ недостатокъ пищи, если до того времени не будетъ выполненъ синтезъ бѣлковыхъ веществъ изъ элементовъ.

— А другія планеты? — возразилъ я. — Развѣ тамъ вы не можете найти, чѣмъ пополнить недостатокъ?

— Гдѣ? Венера — повидимому, еще недоступна. Земля? Она имѣетъ свое человѣчество, и вообще до сихъ поръ не выяснено, насколько удастся намъ использовать ея силы. На переѣздъ туда нужна каждый разъ громадная затрата энергіи; а запасы радіирующей матеріи, необходимой для этого, по словамъ Мэнни, который недавно разсказывалъ мнѣ о своихъ послѣднихъ изслѣдованіяхъ, очень не велики на нашей планетѣ. Нѣтъ, трудности повсюду значительны; и чѣмъ тѣснѣе наше человѣчество смыкаетъ свои ряды для завоеванія природы, тѣмъ тѣснѣе смыкаются и стихіи для мести за побѣды.

— Но всегда же достаточно, напр., сократить размноженіе, чтобы поправить дѣло?

— Сократить размноженіе? Да вѣдь это и есть побѣда стихій. Это — отказъ отъ безграничнаго роста жизни, это неизбѣжная ея остановка на одной изъ ближайшихъ ступеней. Мы побѣждаемъ, пока нападаемъ. Когда же мы откажемся отъ роста нашей арміи, это будетъ значить, что мы уже осаждены стихіями со всѣхъ сторонъ. Тогда станетъ ослабѣвать вѣра въ нашу коллективную силу, въ нашу великую общую жизнь. А вмѣстѣ съ этой вѣрой будетъ теряться и смыслъ жизни каждаго изъ насъ, потому что въ каждомъ изъ насъ, маленькихъ клѣтокъ великаго организма, живетъ цѣлое, и каждый живетъ этимъ цѣлымъ. Нѣтъ! сократить размноженіе — это послѣднее, на что мы бы рѣшились; а когда это случится помимо нашей воли, то оно будетъ началомъ конца.

— Ну, хорошо, я понимаю, что трагедія цѣлаго для васъ всегда существуетъ, по крайней мѣрѣ, какъ угрожающая возможность. Но, пока побѣда остается еще за человѣчествомъ, личность достаточно защищена отъ этой трагедіи коллективностью; даже когда наступаетъ прямая опасность, гигантскія усилія и страданія напряженной борьбы такъ ровно распредѣляются между безчисленными личностями, что не могутъ серьезно нарушить ихъ спокойнаго счастья. А для такого счастья у васъ, кажется, есть все, что надо.

— Спокойное счастье! Да развѣ можетъ личность не чувствовать сильно и глубоко потрясеній жизни цѣлаго, въ которомъ ея начало и конецъ? И развѣ не возникаетъ глубокихъ противорѣчій жизни изъ самой ограниченности отдѣльнаго существа по сравненію съ его цѣлымъ, изъ самаго безсилія вполнѣ слиться съ этимъ цѣлымъ, вполнѣ растворить въ немъ свое сознаніе и охватить его своимъ сознаніемъ? Вамъ непонятны эти противорѣчія? Это потому, что они затемнены въ вашемъ мірѣ другими, болѣе близкими и грубыми. Борьба классовъ, группъ, личностей отнимаетъ у васъ идею цѣлаго, а съ ней и то счастье, и тѣ страданія, которыя она приноситъ. Я видѣлъ вашъ міръ; я не могъ бы вынести десятой доли того безумія, среди котораго живутъ ваши братья. Но именно поэтому я не взялся бы рѣшить, кто изъ насъ ближе къ спокойному счастью: чѣмъ жизнь стройнѣе и гармоничнѣе, тѣмъ мучительнѣе въ ней неизбѣжные диссонансы.

— Но скажите, Энно, развѣ, напр., вы не счастливый человѣкъ? Молодость, наука, поэзія и навѣрно, любовь… Что могли вы испытать такого тяжелаго, чтобы говорить настолько горячо о трагедіи жизни?

— Это очень удачно, — засмѣялся Энно, и странно звучалъ его смѣхъ. — Вы не знаете, что веселый Энно одинъ разъ уже рѣшилъ было умереть. И если бы Мэнни всего на одинъ день опоздалъ написать ему шесть словъ, разстроившихъ всѣ расчеты: «не хотите ли ѣхать на Землю?», — то у васъ не было-бы вашего веселаго спутника. Но сейчасъ я не сумѣлъ бы объяснить вамъ всего этого. Вы сами увидите потомъ, что если есть у насъ счастье, такъ только не то мирное и спокойное счастье, о которомъ вы говорили.

Я не рѣшился итти дальше въ вопросахъ. Мы встали и вернулись въ музей. Но я не могъ больше систематически осматривать коллекціи: мое вниманіе было разсѣяно, мысли ускользали. Я остановился въ отдѣлѣ скульптуры передъ одной изъ новѣйшихъ статуй, изображавшей прекраснаго мальчика. Черты его лица напоминали Нэтти; но всего больше меня поразило то искусство, съ которымъ художникъ съумѣлъ въ несложившемся тѣлѣ, въ незаконченныхъ чертахъ, въ тревожныхъ, пытливо вглядывающихся глазахъ ребенка воплотить зарождающуюся геніальность. Я долго, неподвижно стоялъ передъ статуей, и все остальное успѣло исчезнуть изъ моего сознанія, когда голосъ Энно заставилъ меня очнуться.

— Это вы, — сказалъ онъ, указывая на мальчика: — это вашъ міръ. Это будетъ чудный міръ, но онъ еще въ дѣтствѣ; и посмотрите, какія смутныя грезы, какіе тревожные образы волнуютъ его сознаніе… Онъ въ полуснѣ, — но онъ проснется, я чувствую это, я глубоко вѣрю въ это!

Къ радостному чувству, которое вызвали во мнѣ эти слова, примѣшивалось странное сожалѣніе:

«Зачѣмъ не Нэтти сказалъ это!»

V. Въ лечебницѣ.

Я возвратился домой очень утомленный; а послѣ двухъ безсонныхъ ночей и цѣлаго дня полной неспособности къ работѣ я рѣшилъ опять отправиться къ Нэтти, такъ какъ мнѣ не хотѣлось обращаться къ незнакомому врачу химическаго городка. Нэтти съ утра работалъ въ лечебницѣ; тамъ я и нашелъ его за пріемомъ приходящихъ больныхъ.

Когда Нэтти увидалъ меня въ пріемной, онъ тотчасъ подошелъ ко мнѣ, внимательно посмотрѣлъ на мое лицо, взялъ за руку, и отвелъ въ отдаленную маленькую комнату, гдѣ съ мягкимъ голубымъ свѣтомъ смѣшивался легкій пріятный запахъ незнакомыхъ мнѣ духовъ, и тишина ничѣмъ не нарушалась. Тамъ онъ удобно усадилъ меня въ глубокое кресло, и сказалъ:

— Ни о чемъ не думайте, ни о чемъ не заботьтесь. На сегодня я беру все это себѣ. Отдохните, я потомъ приду.

Онъ ушелъ, а я ни о чемъ не думалъ, ни о чемъ не заботился, такъ какъ онъ взялъ на себя всѣ мысли и заботы. Это было очень пріятно, и черезъ нѣсколько минутъ я заснулъ. Когда я очнулся, Нэтти опять стоялъ передо мной и съ улыбкой смотрѣлъ на меня.

— Вамъ теперь лучше? — спросилъ онъ.

— Я совершенно здоровъ, а вы геніальный врачъ, — отвѣчалъ я. — Идите къ своимъ больнымъ, и не безпокойтесь обо мнѣ.

— Моя работа на сегодня уже кончена. Если хотите, я покажу вамъ нашу лечебницу, — предложилъ Нэтти.

Мнѣ это было очень интересно, и мы отправились въ обходъ по всему обширному, красивому зданію.

Среди больныхъ преобладали хирургическіе и нервные. Большая часть хирургическихъ были жертвы несчастныхъ случаевъ съ машинами.

— Неужели у васъ на заводахъ и фабрикахъ недостаточно огражденій? — спросилъ я Нэтти.

— Абсолютныхъ огражденій, при которыхъ несчастные случаи были бы невозможны, почти не существуетъ. Но здѣсь собраны эти больные изъ района съ населеніемъ больше двухъ милліоновъ человѣкъ, — на такой районъ нѣсколько десятковъ пострадавшихъ не такъ много. Чаще всего это — новички, еще не освоившіеся съ устройствомъ машинъ, на которыхъ работаютъ; у насъ вѣдь всѣ любятъ переходить изъ одной области производства въ другую. Спеціалисты ученые и художники особенно легко становятся жертвами своей разсѣянности: вниманіе имъ часто измѣняетъ, они задумываются или забываются въ созерцаніи.

— А нервные больные — это, конечно, главнымъ образомъ, отъ переутомленія?

— Да, такихъ не мало. Но не меньше и болѣзней, вызванныхъ волненіями и кризисами половой жизни, а также другими душевными потрясеніями, напр., смертью близкихъ людей.

— А здѣсь есть душевно-больные съ затемненнымъ или спутаннымъ сознаніемъ?

— Нѣтъ, такихъ здѣсь нѣтъ; для нихъ есть отдѣльныя лечебницы. Тамъ нужны особыя приспособленія для тѣхъ случаевъ, когда больной можетъ причинить вредъ себѣ или другимъ.

— Въ этихъ случаяхъ и у васъ прибѣгаютъ къ насилію надъ больными?

— Настолько, насколько это безусловно необходимо, — разумѣется.

— Вотъ, уже второй разъ я встрѣчаюсь съ насиліемъ въ вашемъ мірѣ. Первый разъ это было въ домѣ дѣтей. Скажите, вамъ, значитъ, не удается вполнѣ устранить эти элементы изъ вашей жизни, вы принуждены ихъ сознательно допускать?

— Да, какъ мы допускаемъ болѣзнь и смерть, или, пожалуй, какъ горькое лекарство. Какое же разумное существо откажется отъ насилія, напр., для самозащиты?

— Знаете, для меня это значительно уменьшаетъ пропасть между нашими мірами.

— Но вѣдь ихъ главное различіе вовсе не въ томъ и заключается, что у васъ много насилія и принужденія, а у насъ мало. Главное различіе въ томъ, что у васъ то и другое облекается въ законы, внѣшніе и внутренніе, въ нормы права и нравственности, которыя господствуютъ надъ людьми и постоянно тяготѣютъ надъ ними. У насъ же насиліе существуетъ либо какъ проявленіе болѣзни, либо какъ разумный поступокъ разумнаго существа. Въ томъ и другомъ случаѣ ни изъ него, ни для него не создается никакихъ общественныхъ законовъ и нормъ, никакихъ личныхъ или безличныхъ повелѣній.

— Но установлены же у васъ правила, по которымъ вы ограничиваете свободу вашихъ душевно-больныхъ или вашихъ дѣтей?

— Да, чисто научныя правила ухода за больными и педагогики. Но, конечно, и въ этихъ техническихъ правилахъ вовсе не предусматриваются ни всѣ случаи необходимости насилія, ни всѣ способы его примѣненія, ни его степень, — все это зависитъ отъ совокупности дѣйствительныхъ условій.

— Но если такъ, то здѣсь возможенъ настоящій произволъ, со стороны воспитателей или тѣхъ, кто ухаживаетъ за больными?

— Что означаетъ это слово, — «произволъ»? Если оно означаетъ ненужное, излишнее насиліе, то оно возможно только со стороны больного человѣка, который самъ подлежитъ леченію. А разумный и сознательный человѣкъ, конечно, неспособенъ на это.

Мы миновали комнаты больныхъ, операціонныя, комнаты лекарствъ, квартиры ухаживающихъ за больными, и поднявшись въ верхній этажъ, прошли въ большую, красивую залу, черезъ прозрачныя стѣны которой открывался видъ на озеро, лѣсъ и отдаленныя горы. Комнату украшали высоко-художественныя статуи и картины, мебель была роскошна и изящна.

— Это комната умирающихъ, — сказалъ Нэтти.

— Вы приносите сюда всѣхъ умирающихъ? — спросилъ я.

— Да, или они сами сюда приходятъ, — отвѣчалъ Нэтти.

— Но развѣ ваши умирающіе могутъ еще сами ходить? — удивился я.

— Тѣ, которые физически здоровы, — конечно, могутъ.

Я понялъ, что рѣчь шла о самоубійцахъ.

— Вы предоставляете самоубійцамъ эту комнату для выполненія ихъ дѣла?

— Да, и всѣ средства спокойной, безболѣзненной смерти.

— И при этомъ — никакихъ препятствій?

— Если сознаніе паціента ясно, и его рѣшеніе твердо, то какія же могутъ быть препятствія? Врачъ, конечно, сначала предлагаетъ больному посовѣтоваться съ нимъ. Нѣкоторые соглашаются на это, другіе — нѣтъ…

— И самоубійства очень часты между вами?

— Да, особенно среди стариковъ. Когда чувство жизни слабѣетъ и притупляется, тогда многіе предпочитаютъ не ждать естественнаго конца.

— Но вамъ приходится сталкиваться и съ самоубійствомъ молодыхъ людей, полныхъ силы и здоровья?

— Да, бываетъ и это, но не часто. На моей памяти, въ этой лечебницѣ было два такихъ случая; въ третьемъ случаѣ попытку удалось остановить.

— Кто же были эти несчастные, и что привело ихъ къ гибели?

— Первый былъ мой учитель, замѣчательный врачъ, который внесъ въ науку много новаго. У него была чрезмѣрно развита способность чувствовать страданія другихъ людей. Это направило его умъ и энергію въ сторону медицины, но это и погубило его. Онъ не вынесъ. Свое душевное состояніе онъ скрывалъ ото всѣхъ такъ хорошо, что крушеніе произошло совершенно неожиданно. Это случилось послѣ тяжелой эпидеміи, возникшей при работахъ по осушенію одного морского залива, вслѣдствіе разложенія нѣсколькихъ сотъ милліоновъ килограммовъ погибшей при этомъ рыбы. Болѣзнь была мучительна, какъ ваша холера, но еще гораздо опаснѣе, и въ девяти случаяхъ изъ десяти оканчивалась смертью. Благодаря этой слабой возможности выздоровленія, врачи не могли даже исполнять просьбъ своихъ больныхъ о скорой и легкой смерти: вѣдь нельзя считать вполнѣ сознательнымъ человѣка, захваченнаго острой лихорадочной болѣзнью. Мой учитель безумно работалъ во время эпидеміи, и его изслѣдованія помогли довольно скоро покончить съ нею. Но когда это было сдѣлано, онъ отказался жить.

— Сколько лѣтъ ему было тогда?

— По вашему счету — около пятидесяти. У насъ это еще совсѣмъ молодой возрастъ.

— А другой случай?

— Это была женщина, у которой умерли мужъ и ребенокъ одновременно.

— И, наконецъ, третій случай?

— Его могъ бы разсказать вамъ только самъ товарищъ, его пережившій.

— Это правда, — сказалъ я. — Но объясните мнѣ другое: почему у васъ, марсіянъ, такъ долго сохраняется молодость? Особенность ли это вашей расы, или результатъ лучшихъ условій жизни, или еще что-нибудь?

— Раса тутъ не при чемъ: лѣтъ 200 тому назадъ мы были вдвое менѣе долговѣчны. Лучшія условія жизни? Да, въ значительной мѣрѣ именно это. Но не только это. Главную роль тутъ играетъ примѣняемое нами обновленіе жизни.

— Это что же такое?

— Вещь, въ сущности, очень простая, но вамъ она, вѣроятно, покажется странной. А между тѣмъ въ вашей наукѣ уже имѣются всѣ данныя для этого метода. Вы знаете, что природа, чтобы повысить жизнеспособность клѣтокъ или организмовъ, постоянно дополняетъ одну особь другою. Для этой цѣли одноклѣточныя существа, когда ихъ жизненность понизится въ однообразной обстановкѣ, сливаются по два въ одно, и только этимъ путемъ возвращается въ полной мѣрѣ способность ихъ къ размноженію — «безсмертіе» ихъ протоплазмы. Такой же смыслъ имѣетъ и половое скрещиваніе высшихъ растеній и животныхъ: тамъ также соединяются жизненные элементы двухъ различныхъ существъ, чтобы получился болѣе совершенный зародышъ третьяго. Наконецъ, вы знаете уже и примѣненіе кровяныхъ сыворотокъ для передачи отъ одного существа другому элементовъ жизнеспособности, такъ сказать, по частямъ — въ видѣ, напр., повышеннаго сопротивленія той или другой болѣзни. Мы же идемъ дальше и устраиваемъ обмѣнъ крови между двумя человѣческими существами, изъ которыхъ каждое можетъ передавать другому массу условій повышенія жизни. Это просто одновременное переливаніе крови отъ одного человѣка другому и обратно, путемъ двойного соединенія соотвѣтственными приборами ихъ кровеносныхъ сосудовъ. При соблюденіи всѣхъ предосторожностей, это совершенно безопасно; кровь одного человѣка продолжаетъ жить въ организмѣ другого, смѣшавшись тамъ съ его кровью, и внося глубокое обновленіе во всѣ его ткани.

— И такимъ образомъ можно возвращать молодость старикамъ: вливая въ ихъ жилы юношескую кровь?

— Отчасти, да; но не вполнѣ, разумѣется, потому что кровь — не все въ организмѣ, и она въ свою очередь имъ перерабатывается. Поэтому, напр., молодой человѣкъ не старѣетъ отъ крови пожилого: то, что въ ней есть слабаго, старческаго, быстро преодолѣвается молодымъ организмомъ, но въ то же время изъ нея усваивается многое такое, чего не хватаетъ этому организму, — энергія и гибкость его жизненныхъ отправленій также возрастаютъ.

— Но если это такъ просто, то почему же наша, земная медицина до сихъ поръ не пользуется этимъ средствомъ? Вѣдь она знаетъ и переливаніе крови ужъ нѣсколько сотъ лѣтъ, если не ошибаюсь.

— Не знаю, можетъ быть, есть какія-нибудь особыя органическія условія, которыя у васъ лишаютъ это средство его значенія. А можетъ быть, это просто результатъ господствующей у васъ психологіи индивидуализма, которая такъ глубоко отграничиваетъ у васъ одного человѣка отъ другого, что мысль объ ихъ жизненномъ сліяніи для вашихъ ученыхъ почти недоступна. Кромѣ того, у васъ распространена такая масса болѣзней, отравляющихъ кровь, болѣзней, о которыхъ сами больные часто не знаютъ, а иногда и просто скрываютъ. Практикуемое въ вашей медицинѣ — теперь очень рѣдко — переливаніе крови имѣетъ какой-то филантропическій характеръ: тотъ, у кого ея много, даетъ другому, у котораго въ ней есть острая нужда, вслѣдствіе, напримѣръ, большого кровотеченія изъ раны. У насъ бываетъ, конечно, и это; но постоянно примѣняется другое, то, что соотвѣтствуетъ всему нашему строю: товарищескій обмѣнъ жизни, не только въ идейномъ, но и въ физіологическомъ существованіи…

VI. Работа и призраки.

Впечатлѣнія первыхъ дней, бурнымъ потокомъ нахлынувшія на мое сознаніе, дали мнѣ понятіе о громадныхъ размѣрахъ той работы, которая мнѣ предстояла. Надо было прежде всего постигнуть этотъ міръ, неизмѣримо богатый и своеобразный въ своей жизненной стройности. Надо было затѣмъ войти въ него, не въ качествѣ интереснаго музейнаго экземпляра, а въ качествѣ человѣка среди людей, работника среди работниковъ. Только тогда могла быть выполнена моя миссія, только тогда я могъ послужить началомъ дѣйствительной взаимной связи двухъ міровъ, между которыми я, соціалистъ, находился на границѣ, какъ безконечно-малый моментъ настоящаго — между прошлымъ и будущимъ.

Когда я уѣзжалъ изъ лечебницы, Нэтти сказалъ мнѣ: «Не очень спѣшите!» — Мнѣ казалось, что онъ неправъ. Надо было именно спѣшить, надо было пустить въ ходъ всѣ свои силы, всю свою энергію, — потому что отвѣтственность была страшно велика! Какую колоссальную пользу нашему старому, измученному человѣчеству, — какое гигантское ускореніе его развитія, его расцвѣта должно было принести живое, энергичное вліяніе высшей культуры, могучей и гармоничной! И каждый моментъ замедленія въ моей работѣ могъ отдалятъ это вліяніе… Нѣтъ, ждать, отдыхать — было некогда.

И я очень много работалъ. Я знакомился съ наукой и техникой новаго міра, я напряженно наблюдалъ его общественную жизнь, я изучалъ его литературу. Да, тутъ было много труднаго.

Ихъ научные методы ставили меня въ тупикъ: я механически усваивалъ ихъ, убѣждался на опытѣ, что примѣненіе ихъ легко, просто, и непогрѣшимо, — а между тѣмъ я не понималъ ихъ, не понималъ, почему они ведутъ къ цѣли, гдѣ ихъ связь съ живыми явленіями, въ чемъ ихъ сущность. Я былъ точно тѣ старые математики XVII вѣка, неподвижная мысль которыхъ органически не могла усваивать живой динамики безконечно-малыхъ величинъ.

Общественныя собранія марсіянъ поражали меня своимъ напряженно-дѣловымъ характеромъ. Были ли они посвящены вопросамъ науки, или вопросамъ организаціи работъ, или даже вопросамъ искусства, — доклады и рѣчи были страшно сжаты и кратки, аргументація опредѣленна и точна, никто никогда не повторился и не повторилъ другихъ. Рѣшенія собраній, чаще всего единогласныя, выполнялись со сказочной быстротой. Рѣшало собраніе ученыхъ одной спеціальности, что надо организовать такое-то научное учрежденіе, — собраніе статистиковъ труда, что надо устроить такое-то новое предпріятіе, — собраніе жителей города, что надо украсить его такимъ-то зданіемъ, — немедленно появлялись новыя цифры необходимаго труда, публикуемыя центральнымъ бюро, пріѣзжали по воздуху сотни и тысячи новыхъ работниковъ, и черезъ нѣсколько дней или недѣль все было уже сдѣлано, а новые работники исчезали неизвѣстно куда. Все это производило на меня впечатлѣніе какъ-будто своеобразной магіи, странной магіи — спокойной и холодной, безъ заклинаній и мистическихъ украшеній, но тѣмъ болѣе загадочной въ своемъ сверхчеловѣческомъ могуществѣ.

Литература новаго міра, даже чисто художественная, не была также для меня ни отдыхомъ, ни успокоеніемъ. Ея образы были какъ-будто несложны и ясны, но какъ-то внутренно чужды для меня. Мнѣ хотѣлось глубже въ нихъ проникнуть, сдѣлать ихъ близкими и понятными, — но мои усилія приводили къ совершенно неожиданному результату: образы становились призрачными и одѣвались туманомъ.

Когда я шелъ въ театръ, то и здѣсь меня преслѣдовало все то же чувство непонятнаго. Сюжеты были просты, игра превосходна, а жизнь оставалась далекой. Рѣчи героевъ были такъ сдержанны и мягки, поведеніе такъ спокойно и осторожно, ихъ чувства подчеркивались такъ мало, какъ-будто они не хотѣли навязывать зрителю никакихъ настроеній, какъ-будто они были сплошные философы, да еще, какъ мнѣ казалось, сильно идеализированные. Только историческія пьесы изъ далекаго прошлаго давали мнѣ сколько-нибудь знакомыя впечатлѣнія, а игра актеровъ тамъ была настолько же энергична, и выраженія личныхъ чувствъ настолько же откровенны, какъ я привыкъ видѣть въ нашихъ театрахъ.

Было одно обстоятельство, которое, несмотря на все, привлекало меня въ театръ нашего маленькаго городка съ особенной силой. Это именно то, что въ немъ вовсе не было актеровъ.

Пьесы, которыя я тамъ видѣлъ, либо передавались оптическими и акустическими передаточными аппаратами изъ далекихъ большихъ городовъ, либо даже — и это чаще всего — были воспроизведеніемъ игры, которая была давно, иногда такъ давно, что сами актеры уже умерли. Марсіяне, зная способы моментальнаго фотографированія въ естественныхъ цвѣтахъ, примѣняли ихъ для того, чтобы фотографировать жизнь въ движеніи, какъ это дѣлается для нашихъ кинематографовъ. Но они не только соединяли кинематографъ съ фонографомъ, какъ это начинаютъ дѣлать и у насъ на Землѣ, — пока еще весьма неудачно, — они пользовались идеей стереоскопа, и превращали изображенія кинематографа въ рельефныя. На экранѣ давалось одновременно два изображенія — двѣ половины стереограммы; а передъ каждымъ кресломъ зрительной залы былъ прикрѣпленъ соотвѣтствующій стереоскопическій бинокль, который сливалъ два плоскихъ изображенія въ одно, но всѣхъ трехъ измѣреній. Было странно видѣть ясно и отчетливо живыхъ людей, которые движутся, дѣйствуютъ, выражаютъ свои мысли и чувства, — и сознавать въ то же время, что тамъ ничего нѣтъ, а есть матовая пластинка, и за нею — фонографъ и электрическій фонарь съ часовымъ механизмомъ. Это было почти мистически-странно, и порождало смутное сомнѣніе во всей дѣйствительности.

Все это, однако, не облегчало мнѣ выполненія моей задачи — понять чужой міръ. Мнѣ, конечно, нужна была помощь со стороны. Но я все рѣже обращался къ Мэнни за указаніями и объясненіями. Мнѣ было неловко обнаруживать свои затрудненія во всемъ ихъ объемѣ. Къ тому же вниманіе Мэнни въ это время было страшно занято однимъ важнымъ изслѣдованіемъ изъ области добыванія «минусъ-матеріи». Онъ работалъ неутомимо, часто не спалъ цѣлыя ночи, и мнѣ не хотѣлось мѣшать ему и отвлекать его: а его увлеченіе работой было какъ-будто живымъ примѣромъ, который невольно побуждалъ меня идти дальше въ своихъ усиліяхъ.

Остальные друзья, между тѣмъ, временно исчезли съ моего горизонта. Нэтти уѣхалъ за нѣсколько тысячъ километровъ руководить устройствомъ и организаціей новой гигантской лечебницы, въ другомъ полушаріи планеты. Энно былъ занятъ, какъ помощникъ Стэрни на его обсерваторіи, измѣреніями и вычисленіями, необходимыми для новыхъ экспедицій на Землю и Венеру, а также для экспедицій на Луну и Меркурій съ цѣлью ихъ лучше фотографировать и привезти образчики ихъ минераловъ. Съ другими марсіянами я близко не сходился, а ограничивался необходимыми разспросами и дѣловыми разговорами: трудно и странно было сближаться съ чуждыми мнѣ и — высшими, чѣмъ я, существами.

Съ теченіемъ времени мнѣ стало казаться, что работа моя идетъ, въ сущности, недурно. Я все меньше нуждался въ отдыхѣ, и даже въ снѣ. То, что я изучалъ, какъ-то механически-легко и свободно стало укладываться въ моей головѣ, и при этомъ ощущеніе было таково, словно голова совершенно пуста, и въ ней можно помѣстить еще очень, очень много. Правда, когда я пытался, по старой привычкѣ, отчетливо формулировать для себя то, что узналъ, это мнѣ большей частью не удавалось; но я находилъ что это не важно, что мнѣ не хватаетъ только выраженій, да какихъ-нибудь частностей и мелочей; а общее понятіе у меня имѣется, и это главное.

Никакого живого удовольствія мнѣ мои занятія уже не доставляли; ничто не вызывало во мнѣ прежняго непосредственнаго интереса. — Что же, и это вполнѣ понятно, — думалъ я: послѣ всего, что я видѣлъ и узналъ, меня трудно чѣмъ-нибудь еще удивить; дѣло не въ томъ, чтобы это мнѣ было пріятно, а въ томъ, чтобы овладѣть всѣмъ, чѣмъ надо.

Только одно было непріятно: все труднѣе становилось сосредоточивать вниманіе на одномъ предметѣ. Мысли отвлекались то и дѣло то въ одну, то въ другую сторону: яркія воспоминанія, часто очень неожиданныя и далекія, всплывали въ сознаніи, и заставляли забывать окружающее, отнимая драгоцѣнныя минуты. Я замѣчалъ это, спохватывался, и съ новой энергіей принимался за работу, — но проходило короткое время — и снова летучіе образы прошлаго или фантазіи овладѣвали моимъ мозгомъ, и снова приходилось подавлять ихъ рѣзкимъ усиліемъ.

Все чаще меня тревожило какое-то странное, безпокойное чувство, точно было что-то важное и спѣшное, чего я не исполнилъ, и о чемъ все забываю и стараюсь вспомнить. Вслѣдъ за этимъ чувствомъ поднимался цѣлый рой знакомыхъ лицъ и минувшихъ событій, и неудержимымъ потокомъ уносилъ меня все дальше назадъ, черезъ юность и отрочество къ самому раннему дѣтству, теряясь затѣмъ въ какихъ-то смутныхъ и неясныхъ ощущеніяхъ. Послѣ этого моя разсѣянность становилась особенно сильной и упорной.

Подчиняясь внутреннему сопротивленію, которое не давало мнѣ долго сосредоточиваться на чемъ-нибудь одномъ, я началъ все чаще и быстрѣе переходить отъ предмета къ предмету, и для этого нарочно собиралъ въ своей комнатѣ цѣлыя груды книгъ, раскрытыхъ заранѣе на нужномъ мѣстѣ, таблицъ, картъ, стереограммъ, фонограммъ и т. д. Такимъ путемъ я надѣялся устранить потерю времени, — но разсѣянность все незамѣтнѣе подкрадывалась ко мнѣ, и я ловилъ себя на томъ, что уже долго смотрю въ одну точку, ничего не понимая и ничего не дѣлая.

Зато когда я ложился въ постель и смотрѣлъ сквозь стеклянную крышу на темное ночное небо, — тогда мысль начинала самовольно работать съ удивительной живостью и энергіей. Цѣлыя страницы цифръ и формулъ выступали передъ моимъ внутреннимъ зрѣніемъ съ такой ясностью, что я могъ перечитывать ихъ строчка за строчкой. Но эти образы скоро уходили, уступая мѣсто другимъ; и тогда мое сознаніе превращалось въ какую-то панораму удивительно яркихъ и отчетливыхъ картинъ, не имѣвшихъ уже ничего общаго съ моими занятіями и заботами: земные ландшафты, театральныя сцены, картины дѣтскихъ сказокъ спокойно, точно въ зеркалѣ, отражались въ моей душѣ, и исчезали, и смѣнялись, не вызывая никакого волненія, а только легкое чувство интереса или любопытства, не лишенное очень слабаго пріятнаго оттѣнка. Эти отраженія сначала проходили внутри моего сознанія, не смѣшиваясь съ окружающей обстановкой, потомъ они ее вытѣсняли, и я погружался въ сонъ, полный живыхъ и сложныхъ сновидѣній, очень легко прерывавшійся, и не дававшій мнѣ главнаго, къ чему я стремился — чувства отдыха.

Шумъ въ ушахъ уже довольно давно меня безпокоилъ, а теперь онъ становился все постояннѣе и сильнѣе, такъ что иногда мѣшалъ мнѣ слушать фонограммы, а по ночамъ уносилъ остатки сна. Время отъ времени изъ него выдѣлялись человѣческіе голоса, знакомые и незнакомые; часто мнѣ казалось, что меня окликаютъ по имени, часто казалось, что я слышу разговоръ, словъ котораго изъ-за шума не могу разобрать. Я сталъ понимать, что уже не совсѣмъ здоровъ, тѣмъ болѣе что разсѣянность окончательно овладѣла мною, и я не могъ даже читать больше нѣсколькихъ строчекъ подрядъ.

— Это, конечно, просто переутомленіе, — думалъ я. — Мнѣ надо только больше отдыхать; я, пожалуй, слишкомъ много работалъ. Но не надо, чтобы Мэнни замѣтилъ, что со мной происходитъ: это слишкомъ похоже на банкротство съ первыхъ же шаговъ моего дѣла.

И когда Мэнни заходилъ ко мнѣ въ комнату, — это бывало тогда, правда, не часто, — я притворялся, что усердно занимаюсь. А онъ замѣчалъ мнѣ, что я работаю слишкомъ много и рискую переутомиться.

— Особенно сегодня у васъ нездоровый видъ, — говорилъ онъ: посмотрите въ зеркало, какъ блестятъ ваши глаза, и какъ вы блѣдны. Вамъ надо отдохнуть, вы этимъ выиграете въ дальнѣйшемъ.

И я самъ очень хотѣлъ бы этого, но мнѣ не удавалось. Правда, я почти ничего не дѣлалъ, — но меня утомляло уже всякое, самое маленькое усиліе; а бурный потокъ живыхъ образовъ воспоминанія и фантазіи не прекращался ни днемъ, ни ночью. Окружающее какъ-то блѣднѣло и терялось за ними, и пріобрѣтало призрачный оттѣнокъ.

Наконецъ, я долженъ былъ сдаться. Я видѣлъ, что вялость и апатія все сильнѣе овладѣваютъ моей волей, и я все меньше могу бороться со своимъ состояніемъ. Разъ утромъ, когда я всталъ съ постели, у меня все сразу потемнѣло въ глазахъ. Но это быстро прошло, и я подошелъ къ окну, чтобы посмотрѣть на деревья парка. Вдругъ я почувствовалъ, что на меня кто-то смотритъ. Я обернулся — передо мной стояла Анна Николаевна. Лицо ея было блѣдно и грустно, взглядъ полонъ упрека. Меня это огорчило, и я, совершенно не думая о странности ея появленія, сдѣлалъ шагъ по направленію къ ней, и хотѣлъ сказать что-то. Но она исчезла, какъ-будто растаяла въ воздухѣ.

Съ этого момента началась оргія призраковъ. Многаго я, конечно, не помню, и кажется, сознаніе часто спутывалось у меня на-яву, какъ во снѣ. Приходили и уходили или просто появлялись и исчезали самые различные люди, съ какими я встрѣчался въ своей жизни, и даже совершенно незнакомые мнѣ. Но между ними не были марсіянъ, это были все земные люди, большей частью тѣ, которыхъ я давно не видалъ — старые школьные товарищи, молодой братъ, который умеръ еще въ дѣтствѣ. Какъ-то разъ черезъ окно я увидалъ на скамейкѣ знакомаго шпіона, который со злобной насмѣшкой смотрѣлъ на меня своими хищными, бѣгающими глазами. Призраки не разговаривали со мной, — а ночью, когда было тихо, слуховыя галлюцинаціи продолжались и усиливались, превращаясь въ цѣлые связные, но нелѣпо-безсодержательные разговоры, большей частью, между неизвѣстными мнѣ лицами: то пассажиръ торговался съ извозчикомъ, то приказчикъ уговаривалъ покупателя взять у него матерію, то шумѣла университетская аудиторія, а суб-инспекторъ убѣждалъ успокоиться, потому что сейчасъ придетъ господинъ профессоръ. Зрительныя галлюцинаціи были, по крайней мѣрѣ, интересны, да и мѣшали мнѣ гораздо меньше и рѣже.

Послѣ появленія Анны Николаевны я, разумѣется, сказалъ все Мэнни. Онъ тотчасъ уложилъ меня въ постель, позвалъ ближайшаго врача и телефонировалъ Нэтти за шесть тысячъ километровъ. Врачъ сказалъ, что онъ не рѣшается что-нибудь предпринять, потому что недостаточно знаетъ организацію земного человѣка, но что во всякомъ случаѣ главное для меня — спокойствіе и отдыхъ, и тогда не опасно подождать нѣсколько дней, пока пріѣдетъ Нэтти.

Нэтти явился на третій день, передавши все свое дѣло другому. Увидѣвъ, въ какомъ я состояніи, онъ съ грустнымъ упрекомъ взглянулъ на Мэнни.

VII . Нэтти.

Несмотря на леченіе такого врача какъ Нэтти, болѣзнь продолжалась еще нѣсколько недѣль. Я лежалъ въ постели, спокойный и апатичный, одинаково равнодушно наблюдая дѣйствительность и призраки; даже постоянное присутствіе Нэтти доставляло мнѣ лишь очень слабое, едва замѣтное удовольствіе.

Мнѣ странно вспомнить о своемъ тогдашнемъ отношеніи къ галлюцинаціямъ: хотя десятки разъ мнѣ приходилось убѣждаться въ ихъ не-реальности, но каждый разъ, какъ онѣ появлялись, я какъ будто забывалъ все это: даже если мое сознаніе не затемнялось и не спутывалось, — я принималъ ихъ за дѣйствительныя лица и вещи. Пониманіе ихъ призрачности выступало только послѣ ихъ исчезновенія, или передъ самымъ исчезновеніемъ.

Главныя усилія Нэтти въ его леченіи были направлены на то, чтобы заставить меня спать и отдыхать. Никакихъ лекарствъ для этого, однако, и онъ примѣнять не рѣшался, боясь, что всѣ они могутъ оказаться ядами для земного организма. Нѣсколько дней ему не удавалось усыпить меня его обычными способами: галлюцинаторные образы врывались въ процессъ внушенія и разрушали его дѣйствіе. Наконецъ, ему удалось это, и когда я проснулся послѣ двухъ-трехъ часовъ сна, онъ сказалъ:

— Теперь ваше выздоровленіе несомнѣнно, хотя болѣзнь еще довольно долго будетъ итти своимъ путемъ.

И она, въ самомъ дѣлѣ, шла своимъ путемъ. Галлюцинаціи становились рѣже, но онѣ не были менѣе живыми и яркими; онѣ даже стали нѣсколько сложнѣе — иногда призрачные гости вступали въ разговоръ со мною.

Но изъ этихъ разговоровъ только одинъ имѣлъ смыслъ и значеніе для меня. Это было въ концѣ болѣзни.

Проснувшись утромъ, я увидалъ около себя, по обыкновенію, Нэтти, а за его кресломъ стоялъ мой старый товарищъ по революціи, пожилой человѣкъ и очень злой насмѣшникъ, агитаторъ Ибрагимъ. Онъ какъ-будто ожидалъ чего-то. Когда Нэтти вышелъ въ другую комнату приготовить ванну, Ибрагимъ грубо и рѣшительно сказалъ мнѣ:

— Ты дуракъ! Чего ты зѣваешь? Развѣ ты не видишь, кто твой докторъ?

Я какъ-то мало удивился намеку, заключавшемуся въ этихъ словахъ, а ихъ циничный тонъ не возмутилъ меня — онъ былъ мнѣ знакомъ и очень обыченъ для Ибрагима. Но я вспомнилъ желѣзное пожатіе маленькой руки Нэтти, и не повѣрилъ Ибрагиму.

— Тѣмъ хуже для тебя! — сказалъ онъ съ презрительной усмѣшкой, и въ ту же минуту исчезъ.

Въ комнату вошелъ Нэтти. При видѣ его я почувствовалъ странную неловкость. Онъ пристально посмотрѣлъ на меня.

— Это хорошо, — сказалъ онъ. — Ваше выздоровленіе идетъ быстро.

Весь день послѣ этого онъ быль какъ-то особенно молчаливъ и задумчивъ. На другой день, убѣдившись что я чувствую себя хорошо, и галлюцинаціи не повторяются, онъ уѣхалъ по своимъ дѣламъ до самой ночи, замѣнивъ себя другимъ врачомъ. Послѣ этого въ теченіе цѣлаго ряда дней онъ являлся лишь по вечерамъ, чтобы усыпить меня на ночь. Тогда только мнѣ стало ясно, насколько для меня важно и пріятно его присутствіе. Вмѣстѣ съ волнами здоровья, которыя какъ-будто вливались въ мой организмъ изъ всей окружающей природы, стали все чаще приходить размышленія о намекѣ Ибрагима. Я колебался, и всячески убѣждалъ себя, что это нелѣпость, порожденная болѣзнью: изъ-за чего бы Нэтти и прочимъ друзьямъ обманывать меня относительно этого? Тѣмъ не менѣе смутное сомнѣніе оставалось, и оно мнѣ было пріятно.

Иногда я допрашивалъ Нэтти, какими дѣлами онъ сейчасъ занятъ. Онъ объяснялъ мнѣ, что идетъ рядъ собраній, связанныхъ съ устройствомъ новыхъ экспедицій на другія планеты, и онъ тамъ нуженъ, какъ экспертъ. Мэнни руководилъ этими собраніями; но ни Нэтти, ни онъ не собирались скоро ѣхать, что меня очень радовало.

— А вы сами не думаете ѣхать домой? — спросилъ меня Нэтти, и въ его тонѣ я подмѣтилъ безпокойство.

— Но вѣдь я еще ничего не успѣлъ сдѣлать, — отвѣчалъ я.

Лицо Нэтти просіяло.

— Вы ошибаетесь, вы сдѣлали многое… даже и этимъ отвѣтомъ, — сказалъ онъ.

Я почувствовалъ въ этомъ намекъ на что-то такое, чего я не знаю, но что касается меня.

— А не могу-ли я отправиться съ вами на одно изъ этихъ совѣщаній? — спросилъ я.

— Ни въ какомъ случаѣ! — рѣшительно заявилъ Нэтти. — Кромѣ безусловнаго отдыха, который вамъ нуженъ, вамъ надо еще цѣлые мѣсяцы избѣгать всего, что имѣетъ тѣсную связь съ началомъ вашей болѣзни.

Я не спорилъ. Мнѣ было такъ пріятно отдыхать; а мой долгъ передъ человѣчествомъ ушелъ куда-то далеко. Меня безпокоили только, и все сильнѣе, странныя мысли о Нэтти.

Разъ вечеромъ я стоялъ у окна и смотрѣлъ на темнѣвшую внизу, таинственную красную «зелень» парка, и она казалась мнѣ прекрасной, и не было въ ней ничего чуждаго моему сердцу. Раздался легкій стукъ въ дверь, я сразу почувствовалъ, что это — Нэтти. Онъ вошелъ своей быстрой, легкой походкой, и улыбаясь, протянулъ мнѣ руку — старое, земное привѣтствіе, которое нравилось ему. Я радостно сжалъ его руки съ такой энергіей, что и его сильнымъ пальцамъ пришлось плохо.

— Ну, я вижу, моя роль врача окончена, — смѣясь сказалъ онъ. — Тѣмъ не менѣе я долженъ еще васъ поразспросить, чтобы твердо установить это.

Онъ разспрашивалъ меня, я безтолково отвѣчалъ ему въ непонятномъ смущеніи, и читалъ скрытый смѣхъ въ глубинѣ его большихъ, большихъ глазъ. Наконецъ, я не выдержалъ:

— Объясните мнѣ, откуда у меня такое сильное влеченіе къ вамъ? Почему я такъ необыкновенно радъ васъ видѣть?

— Всего скорѣе, я думаю, отъ того, что я лечилъ васъ, и вы безсознательно переносите на меня радость выздоровленія. А можетъ быть… и еще одно… это то, что я… женщина…

Молнія блеснула передъ моими глазами, и все потемнѣло вокругъ, и сердце словно перестало биться… Черезъ секунду я какъ безумный сжималъ Нэтти въ своихъ объятіяхъ, и цѣловалъ ея руки, ея лицо, ея большіе, глубокіе глаза, зеленовато-синіе, какъ небо ея планеты…

Великодушно и просто, Нэтти уступала моимъ необузданнымъ порывамъ… Когда я очнулся отъ своего радостнаго безумія, и вновь цѣловалъ ея руки съ невольными слезами благодарности на глазахъ, — то была, конечно, слабость отъ перенесенной болѣзни, — Нэтти сказала со своей милой улыбкой:

— Да, мнѣ казалось сейчасъ, что весь вашъ юный міръ я чувствую въ своихъ объятіяхъ. Его деспотизмъ, его эгоизмъ, его отчаянная жажда счастья — все было въ вашихъ ласкахъ. Ваша любовь сродни убійству… Но — я люблю васъ, Лэнни…

Это было счастье.