Красотка-еврейка

I

Однажды вечером в июле 1572 года два всадника неслись по дороге, соединяющей города По и Нерак. Это были два очень молодых человека, и пушок над их верхней губой говорил о том, что им едва ли идет двадцатый год. Один из них был брюнет, другой — блондин. Первый носил волосы коротко остриженными, у второго на плечи ниспадал целый каскад белокурых кудрей. Ночь была ясной и темной, одной из тех, какие бывают на юге. Звезды ярко сверкали на темно-синем небе, оставляя землю в глубоком мраке. Слегка повернувшись в седле и склоняясь друг к другу, всадники вполголоса разговаривали.

— Ноэ, милый друг мой, — сказал брюнет, — согласись, что в такую теплую, ясную ночь очаровательно нестись по пустынной, молчаливой дороге!

— А знаете ли, Анри, — смеясь ответил блондин, — это особенно хорошо тогда, когда покидаешь Нерак с наступлением глубокой ночи, чтобы направиться к хорошенькому замку, в котором имеется одно окно, открывающееся для вас с полуночи!

— Да тише же ты, болтун!

— Э, полно! — продолжал блондин. — Пусть я лишусь чести зваться Амори и пусть мой отец, сир де Ноэ, будет объявлен человеком дурного происхождения, если вы уже целый час не сгораете желанием, чтобы я произнес имя Коризандры, графини де Граммон!

— Ноэ, Ноэ! — пробормотал брюнет. — Ты самый отвратительный доверенный на свете! Ты беззаботно кидаешься именами, которые может подхватить придорожное эхо, а ведь надо же знать, какой тонкий слух у ревнивых мужей!

— А вот тот пункт, к которому именно и хотел прийти я! — сказал блондин.

— То есть как, чудак? Ты хотел бы…

— Я хотел бы, чтобы вы согласились, что вы чересчур отважны, Анри!

— Ну вот еще!

— Два раза нам повезло: один раз вы притаились за занавесом, когда граф неожиданно зашел к жене, а в другой раз вы провели ночь на ветвях ивы…

— Ну что же, это было летом, и я на славу выспался!

— Да, но вы должны знать, что граф, который так же уродлив, как ревнив, прикажет убить вас из-за угла, если у него не хватит решимости всадить вам кинжал в сердце своей рукой!

— Милый Ноэ, — сказал брюнет, — разве тебе не приходилось читать сказки моей бабки, Маргариты Наваррской?

— Конечно да. Ну и что?

— Там имеется одна сказка, в которую вложена интересная мысль о любви. «Любовь, — говорит Маргарита Наваррская, — это очаровательная страна, пока туда приходится добираться трудной, крутой, полной препятствий и капканов дорогой. Но в тот день, когда туда удается проложить отличную прямую дорогу, она превращается в несимпатичную местность, лишенную притягательной силы».

— Вот уж, признаться, я не совсем понимаю это, — наивно сказал Амори де Ноэ.

— А я сейчас разъясню тебе это, — сказал брюнет, пришпоривая коня. — Моя бабка пользовалась риторическими фигурами, чтобы сказать следующее: трудная, крутая дорога — это, видишь ли, ревнивый муж, окно, открывающееся только в полночь, кинжал наемных убийц, поджидающих нас в темном углу, ночь, проведенная верхом на ветви ивы. Ну а хорошо наезженная, большая дорога — это отсутствие всего перечисленного мною: это возлюбленная, которую навещаешь среди бела дня, спокойно оставляя лошадь у дверей, возлюбленная, которая без всякого страха называет тебя своим милым и охотно отдает то, что гораздо приятнее украсть!

— А вы, значит, не любите наезженных дорог?

— Я? — презрительно сказал брюнет. — Да если когда-нибудь черт возьмет этого Граммона и Коризандра широко распахнет предо мной двери своего дома, я велю сказать ей, что не люблю таких помещений, в которые нет надобности проникать через окно, и боюсь навещать свою возлюбленную среди бела дня, так как рискую обнаружить у нее морщину на лбу, а то так и целое бельмо на глазу!

— Аминь! — пробормотал Амори.

— Кстати, знаешь ли ты, что сегодня мы в последний раз отправляемся в Бомануар?

— Разве вы не любите больше Коризандры?

— Да нет… но завтра мы уезжаем отсюда!

— Уезжаем? — с удивлением переспросил Ноэ. — Но куда?

— Это я скажу тебе на обратном пути от Коризандры… В этот момент лошади сами круто свернули с дороги и направились по боковой тропинке. Видно было, что они уже привыкли к этому пути и знали все его повороты. Действительно, через несколько минут они самостоятельно съехали с тропинки в густой кустарник и остановились там. Брюнет соскочил на землю, отдал повод своему спутнику, затем закутался в плащ, надвинул шляпу глубоко на глаза, проверил, легко ли вынимается из ножен кинжал, подвешенный к поясу, после чего быстро и легко пустился бежать среди молодой поросли.

Через четверть часа он дошел до стен замка. Впрочем, это был скорее деревенский дом, чем замок, так как лишь массивная, дубовая, окованная железом дверь и пара громадных пиренейских собак составляли всю охрану его обитателей, несмотря на то что в те времена были часты гражданские войны и политические смуты.

Брюнет осторожно обошел замок, пока не добрался до деревьев, росших около башенки. Здесь он приложил два пальца к губам и издал протяжный свист, после чего повалился на землю, стараясь, чтобы его не было видно среди густой травы. При этом его взор не отрывался от окон башенки, которые были темны, как и все остальные в этом доме.

Вдруг в одном из окон первого этажа башенки блеснул свет, но сейчас же потух. Молодой человек подошел к башенке. Окно, в котором до этого блеснул свет, открылось, к ногам молодого человека упала шелковая лестница, и он принялся взбираться по ней с ловкостью кошки.

Когда он поравнялся с открытым окном, оттуда протянулись две белоснежные руки и ласково втянули его в комнату, после чего лестница была вновь убрана обратно и окно закрылось.

— Ах, милый Анри, — пролепетал свежий голос, которому вложенная в него любовь придавала несравненную гармонию. — Ах, Анри, как поздно явились вы сегодня!

Товарищ Амори де Ноэ очутился в очаровательном гнездышке, именовавшемся молельней, но служившем в те времена будуаром. Алебастровая лампа излучала таинственный свет, освещая итальянские картины, флорентийскую бронзу, огромный восточный ковер и дубовую мебель двойной резьбы. В одно из этих дубовых кресел и села фея этого жилища, предусмотрительно убрав шелковую лестницу и закрыв окно. Молодой человек встал около нее на колени и взял ее руки в свои.

Это была женщина лет двадцати четырех, белокурая, словно мадонна Рафаэля, и белая, словно лилия, — северный цветок, пересаженный под пламенное южное небо, голубоглазый демон с иронической, насмешливой улыбкой нежных уст. Эту женщину звали Диана-Коризандра д'Андуэн, графиня де Граммон.

— Диана, дорогая моя Диана, — прошептал юноша, целуя белые надушенные руки графини. — Почему вы так сурово сдвигаете свои милые брови и так укоризненно смотрите на меня?

— Но подумай сам, Анри, — улыбаясь, ответила она, — ведь теперь уже почти два часа!

— Это — правда, любовь моя. Ноэ попадет от меня за это: он вечно заставляет меня дожидаться его.

— Ты вовсе не думаешь, Анри, о том, что теперь у нас июль месяц, когда в три часа делается уже совершенно светло, — продолжала молодая женщина, сопровождая свои слова нежным взглядом. — Ну подумай только, возлюбленный мой, ведь я погибну, если тебя встретят на заре в окрестностях Бомануара!.. Он убьет меня! — шепотом прибавила она. — Да и тебя он тоже не пощадит. Ведь если у него явится хоть малейшее подозрение, он не задумается убить тебя, хотя бы ты был тысячу раз принцем!

— Ты забываешь, Диана, что нам покровительствует божок всех влюбленных, — с улыбкой ответил Анри и продолжал, как бы подчиняясь внезапному приливу грусти: — Бедная Диана! Так ты не знаешь, что я пришел проститься с тобой по крайней мере на целый месяц?

— Проститься? Да ты с ума сошел, Анри!

— Увы, нет, дорогой друг мой, я уезжаю. Мать желает, чтобы я отправился в Париж ко французскому двору…

— О, не езди туда, Анри, не езди! — с ужасом воскликнула графиня. — Ведь ты — гугенот, мой дорогой принц, и с тобой там случится что-нибудь дурное!

— Глупенькая! — ответил Генрих Наваррский. — Не бойтесь, ведь я еду в Париж инкогнито. Зачем — этого я не знаю. Завтра королева-мать вручит мне запечатанное письмо с инструкциями, но вскрыть его я имею право лишь в Париже!

— Все это крайне странно, — с задумчивым видом сказала графиня. — Не может быть сомнений, что тут имеется какая-то политическая цель, которой мы и не подозреваем.

— Диана, красавица моя! — сказал принц. — Разрешите мне зажать вам рот поцелуем! Ведь в нашем распоряжении имеется всего какой-нибудь час, и жаль было бы потратить его на тщетные догадки!

— Ты прав! — сказала она, обвивая его руками. Час быстро пролетел; вскоре на горизонте появилась беловатая полоса рассвета, и Генрих Наваррский, подобно Ромео, расстающемуся с Джульеттой, сказал:

— Боже мой! Диана! Вот и день… Она снова обвила его руками, заставила в сотый раз повторить клятвы вечной любви и потом сказала:

— Слушай-ка, дорогой, ведь ты еще никогда не бывал в Париже?

— Как же! Восьмилетним мальчиком…

— Ну, это все равно как если бы ты и вовсе не был там! Париж полон соблазнами и всяческими ловушками, и тебе необходимо иметь там верного, преданного друга. Для этого я дам тебе письмо к горожанину, с женой которого мы воспитывались вместе на моей родине. Видишь ли, дорогой мой, маленькие люди часто бывают нужнее и полезнее, чем большие, а этот горожанин предан мне всей душой и пойдет за тебя на смерть, если будет знать, что я люблю тебя. А если ты порастрясешь свой кошелек, то он даст тебе и денег, но не под ростовщические проценты, а только из желания оказать услугу.

— Значит, он очень богат?

— Очень. Это — ювелир по имени Лорьо.

— Ну так что же, — ответил Генрих, — дай мне это письмо, и я отправлюсь к Лорьо, хотя бы лишь из желания поговорить с ним о тебе!

— Ты когда едешь, Анри?

— Завтра с заходом солнца.

— Вот и отлично, до этого времени я доставлю тебе рекомендательное письмо. А теперь до свидания, голубчик, становится совсем светло! Графиня осторожно выглянуло в окно, чтобы убедиться, что поблизости никого нет, а затем основательно привязала лестницу. Генрих Наваррский обменялся с нею последним поцелуем и быстро скрылся за окном.