Кратеры в огне

Рождение вулкана

Пайя, сидевший рядом со мной на переднем сиденье, не говорил ни слова, но за его спокойной молчаливостью чувствовалось напряженное внимание. Из ночного мрака свет фар выхватывает высокие стены бледной травы, а то вдруг блестящие глаза притаившегося у земли и взлетавшего из-под самых колес машины козодоя. Иногда через луч пробегало какое-нибудь испуганное животное: маленькая антилопа, скунс или каменная курица.

Миновали 130-й километр, где дорога недолго идет вдоль озера, выехали на крутой подъем Макенжере, и тут вдруг сквозь стук мотора послышались отдаленные громовые раскаты. В это время года над Киву часты грозы.

– Лишь бы не было дождя,– сказал я Пайе,– а то не миновать ночевки в машине.

– Ндио, бвана (да, бвана),– отозвался Пайя, всегда со всем согласный и всегда в хорошем настроении.

Вот уже два года, как мы с ним составляем сплоченный отряд. Мы уверены друг в друге; мы, как он сам говорит, «манауме йя манауме» – «мужчина с мужчиной».

Африканцы любят свои семьи, но вместе с тем они страстные путешественники. Когда я, уезжая из Катанги, спросил Пайю, не соблазнится ли он поехать со мной далеко от своих, он не колебался, просто со своей неизменной улыбкой ответил: «Ндио, бвана» – и тотчас же отправил в родную деревню на знойных берегах широкой Луалабы молодую жену и детишек. Через несколько дней мы выехали в Киву; по пути заехали в его «мукини», состоявшую из крытых соломой домишек, и на минуту остановились попрощаться, так как Пайя должен был вернуться только через год.

– Квенда музури (счастливый путь)! – кричали нам его жена и дети, махая руками.

– Бакиа музури (счастливо оставаться),– спокойно ответил Пайя.

Таков мой Пайя: черный, широколицый, белозубый, молчаливый, надежный...

Мы катили все выше по зигзагам длинного каменистого подъема, но донесшийся до нас в начале гул не прекращался. Это стало нас интриговать, мы переглянулись. Во взгляде Пайи я прочел вопрос и остановил машину. Во внезапно наступившей тишине рокот стал еще громче, приобрел поразительную отчетливость, а его несмолкавшая равномерность вселяла смутную тревогу. Ясно было, что шум доходил издалека, был непрерывным и очень низкого тона. Мне он напоминал артиллерийский заградительный огонь. Но в этой стрельбе было что-то куда более мощное и властное.

Вулкан! Эта мысль появилась у нас обоих одновременно. Хотя я к этому готовился уже два дня, впечатление тем не менее было ошеломляющим. А ведь «голос» вулкана доходил до нас, смягченный расстоянием почти в 10 миль! Охваченные одним и тем же чувством, мы на мгновение застыди в глубоком молчании, затем я опять запустил мотор.

Несколько минут спустя, когда мы выехали из-за последнего поворота, перед глазами, прорезая темноту ночи, внезапно вырос огромный ярко-красный сноп огня, высотой в три раза превышающий ширину, подчеркнутый в основании ярко-желтой полосой.

В бинокль зрелище было феерическим. Можно было разглядеть непрерывное движение составляющих сноп раскаленных частиц, подбрасываемых кверху и гасших в вышине. Некоторые частицы, вероятно в силу своих больших размеров, взлетали невысоко, падали еще горящими и покрывали светящейся дробью темные склоны конуса. Влево стекал блестящий желтый поток, иногда волновавшийся от толчков, сотрясавших гору. Вокруг вулкана пылала саванна. Во все стороны растекались испещренные оранжевыми пятнами громадные пурпурные змеи.

С первого взгляда было ясно, что не извергались ни Ньирагонго и ни Ньямлагира. Высота, на которой мы были, не превышала 2000 метров; мы находились уже выше извергавшегося вулкана, и я вспомнил об одной экскурсии в горы Вирунга. Тогда меня поразило, что помимо 8 колоссальных конусов там насчитывались еще сотни значительно меньших потухших вулканов. В то время как первые поднимались над поверхностью плато на 1500– 3000 метров, вторые казались только холмами около 300—500 метров высоты.

Вспомнив о существовании этих вулканов, изобиловавших в области, я сначала подумал, что один из них проснулся и мы присутствуем при возобновлении вулканической деятельности одного из маленьких шлаковых конусов[5].

Это первое объяснение, пришедшее мне в голову, когда я еще только приближался к «месту извержения», на самом деле не выдерживало никакой критики: еще не было случая пробуждения шлакового конуса, и можно принять почти как закон, что после сравнительно кратковременной деятельности (обычно от нескольких дней до нескольких месяцев) вулканическая жизнь его прекращается навсегда. Явление, свидетелями которого мы были, как я скоро в этом убедился, было не чем иным, как рождением нового вулкана того же типа; но окончательно это выяснилось, когда мы приблизились к вулкану и увидели все на месте.

За факторией Саке, расположенной у северного конца озера Киву, дорога идет по лавовым потокам Ньямлагиры. Потоки давно остыли, но в 1938—1939 годах они протекли больше 20 километров, перерезали старую дорогу, похоронили под собой протестантскую миссию и наконец проникли в воды озера. Саке был в то время маленьким портом, приютившимся на берегу небольшой бухты. За несколько дней лава заполнила бухточку, оставив Саке стоять на берегу мелкой лужи – единственной свидетельницы бывшей здесь некогда гавани...

Около 2 часов утра мы остановились на 184-м километре (расстояние отсчитывалось от Букаву). Все небо было кровавым, а северный горизонт пылал одним грандиозным заревом, замыкавшимся на востоке огненной колонной вулкана. Оглушительный равномерный гул, сопровождавшийся громом взрывов, усиливал впечатление от наводящей ужас картины.

Выйдя из машины, мы втроем молча смотрели и не могли насмотреться. Длинный и тощий Каньепала, проснувшийся, но еще закутанный в светлое одеяло, был похож на злого духа, созерцающего страшное дело своих рук.

– Ну, – сказал я, – за работу!

Поставив палатку у края дороги, мы в ночной прохладе направились в сторону горы Румока, расположенной между нашим лагерем и зоной извержения: мне казалось, она могла послужить хорошим наблюдательным пунктом. Румока имеет высоту 100 метров. Это один из шлаковых конусов или гор, о которых я говорил выше. Он внезапно появился в 1912 году и после шести дней кипучей деятельности потух.

Нам предстояло пересечь затвердевшие потоки лимбургитовой лавы – редкого вида изверженного материала. Но, спрашивается, почему именно эта диковина должна была лежать на нашем пути? Ее поверхность представляла собой невообразимый хаос неустойчивых глыб самых разнообразных размеров, хрупких, как стекло, из которых самая маленькая топорщилась тысячами тонких острейших иголок. Передвижение по этой истинно адской «дороге» было сплошным мучением. Особенно плохо приходилось бедному босому Пайе, несмотря на то что природа предусмотрительно снабдила подошвы его ног мозолистыми затвердениями.

Все чаще и чаще он начал останавливаться и, стоя на одной ноге, поджав другую, старался вытащить ужасные занозы природного стекла, однако ему мешала темнота. Хромая, он старался догнать меня и извиняющимся голосом просил: «Тала, бвана» (посвети). Сначала я только светил, но потом пришлось достать нож и помогать бедняге извлекать маленькие кровожадные острия.

Несколько раз я ему говорил: «Вернись в лагерь, я обойдусь без тебя».– «Да нет!» – как всегда, улыбаясь, отвечал Пайя.

Но беда приключилась не только с ногами Пайи; ладони и колени у нас тоже превратились в подушки для этих булавок: то и дело мы теряли равновесие и падали на четвереньки.

Сначала я тихо чертыхался сквозь зубы, но с каждым новым падением тон повышался. Наконец наступил момент, когда я разразился громовым проклятием почти в унисон самому вулкану. В этот же момент Пайя со всей осторожностью ступал по ломкой и режущей, как стекло, плите... Так мы и застыли: один на четвереньках (ругаясь), а другой, провалившись по пояс, весь ободравшийся в кровь и задыхающийся от приступа неудержимого хохота. Нам приходилось так туго, так доставалось от тысяч ловушек, подстерегавших на каждом шагу, что единственным спасением был смех.

– А ведь все-таки интереснее, чем в душной конторе в Букаву, как ты находишь, Пайя?

В ответе я не сомневался. Пайя любил только саванну со всеми ее трудностями и неудобствами и всей душой презирал «цивилизованных», маравших бумагу, чтобы заработать на жизнь. Особенно велико было его презрение и негодование, когда он видел, что высшие белые чиновники имеют право командовать белыми, живущими в саванне. Это казалось ему непостижимым, нелепым... Поэтому мысль о выпавшем на нашу долю счастье избавиться от всех неприятностей городской жизни так его захватила, что, забыв об осторожности, он изо всех сил оперся ладонями о край предательской плиты. Плита подалась под его тяжестью, и он на время исчез!

После этого своеобразного «отдыха» мы стали осторожно пробираться дальше, но злоключения возрастали в прямой пропорции к предусмотрительности. Острые гребни резали ноги, ломких плит становилось все больше, и «полуисчезновения» следовали одно за другим. Я обернул одну руку носовым платком, а другую – оторванной полой рубашки.

Откровенно должен признаться, что мы сначала не вполне оценили выпавшую на нашу долю честь познакомиться с петрографической редкостью – либургитом.

За три часа медленного продвижения мы одолели только пол лье, покрытое «иглокожей» лавой, отделявшее нас от подножия Румоки. В сравнении с этим подъем на конус показался нам наслаждением. Склоны, холмики лапилли из вулканического песка, в которые поминутно проваливались ноги, казались мягкими, как морские дюны.

Однако все испытания были напрасны: наблюдательный пункт открыл очень немного. Правда, отсюда можно было различить два жерла извержения (о существовании которых я с самого начала догадывался): один на востоке, где с ревом вырывался огненный столб, и другой западнее, ближе к нам, откуда должен был довольно спокойно, если так можно выразиться, вытекать мощный лавовый поток. По сравнению с грохотавшим центром извержения на востоке здесь было почти тихо. Только иногда раздавались залпы, похожие на стрельбу противотанковых орудий.

От первого очага отделился огромный поток в направлении озера Киву. Поток имел длину не менее 5000 метров при ширине более 100 метров: его непрерывно питало то нараставшее, то спадавшее переливание лавы через край кратера. Блестящий ярко-желтый цвет огненно-жидкой массы по мере удаления переходил в красноту, все более теряясь во мраке ночи. Были видны только пятна и полосы раскаленного вещества, сверкавшие сквозь трещины в коре, образовавшейся в результате охлаждения.

Смотря с высоты на это пространство, усеянное бесчисленными светлыми точками, я испытывал странное чувство, будто нахожусь не в сердце Африканского континента перед лицом могучей стихии, а возвышаюсь над каким-то европейским промышленным центром. Мне казалось, что я смотрю с высокого берега Маиса на ночной Льеж с освещенными окнами домов и пылающими домнами, огнями заводов и сетью уличных фонарей. Иллюзия была полной.