Крематорий здравомыслия

Выпуск I. Мезонин Поэзии. Сентябрь 1913.

Верниссаж

Миленькая! Пожалуйста, приходите к нам на верниссаж нашего Мезонина! Вас очень просит и наша хозяйка, и все мы, жильцы. Мы уже готовы к приему – комнаты освещены, стол накрыт, камины теплятся, – и мы ждем вас. Конечно, притти или не притти зависит от Вас. Мы будем очень рады, если Вы придете и если Вам понравится у нас, и, наверное, мы несколько дней будем грустить и злиться друг на друга, если Вы не почувствуете себя хорошо в комнатах нашего мезонина, но, все-таки, Вы, пожалуйста, не слишком важничайте и, главное, не дразните нас: у всех нас ужасно больное самомнение. Тем, что мы зовем Вас в наш Мезонин, мы хотим сделать приятное и Вам и себе – не правда ли Вам будет удовольственно познакомиться с нашей чудесной, очаровательной хозяйкой и провести несколько времени в ея обществе? Нам же кажутся такими уютными наши комнаты и такой божественной наша хозяйка, что, просто, нет возможности утерпеть и не показать их и ее Вам: нужно же с кем-нибудь разделить свой восторг, – не то наши души разорвутся, как бутылки с шампанским, если их держать в слишком большом тепле. Нужно сознаться, что, вообще, мы все чуть-чуть сумасшедшие, то-есть, я хочу сказать этим, что все жильцы Мезонина ужасные чудаки, но это абсолютно не важно. Один из них, например, вообразил, что он напудренный Пьерро, и поэтому налепил себе на правую щеку черную мушку, вырезанную как сердце, и стал уверять всех, будто бы вся беда в том, что все слишком мало лгут. Другой убежден, что одним росчерком пера завоевал огромное государство, и я мог бы разсказать о чудачествах всех остальных, если бы думал, что это очень важно. Но в том то и дело, что самое главное не в этом. Самое главное в том, что все жильцы нашего Мезонина безпросветно влюблены в свою хозяйку, и эта любовь по самые края наполняет их души. Утром, когда Самая Очаровательная еще спит, все они дежурят у дверей ея спальни, чтобы не опоздать сказать ей с добрым утром и иметь возможность, как только она выйдет, подарить ей по большой розе от каждаго. Днем, когда она занята хозяйственными заботами, они все бегают за ней по Мезонину, поднимают платок, который она уронила, потихоньку целуют подол ея платья, громко говорят ей самые остроумные комплименты, помогают ей в кухне, смотрят ей в глаза, дрожат при каждом ея движении, обнадеживаются, теряют надежды, веселятся, грустят, замирают, умирают от нежности, от очень грустной нежности на-веки. И, хотя она очень грустная, эта нежность, все-таки все мы счастливы потому, что знаем эту нежность, и только благодаря нашей почти безнадежной влюбленности мы гордо глядим на все с очень высокой горы. Правда, наша влюбленность почти совсем безнадежна: Самая Очаровательная неприступна, и когда вечером мы провожаем ее до дверей ея спальни, она отвечает милой улыбкой на наше «спокойной ночи» и одна уходит в комнату, которую не видел до сих пор никто из жильцов Мезонина, а они все на цыпочках расходятся, и каждый, любя и тоскуя, по своему молится у себя в комнате. И все-таки наша влюбленность не совсем, а только почти безнадежна: мы знаем, что были некоторые, которых любила наша хозяйка, и поэтому самая маленькая надежда все-таки есть у каждаго из нас. Конечно, мы не смеем, совсем не смеем, думать о том, чтобы однажды вечером Самая Очаровательная позвала одного из нас в свою спальню, но каждый ухаживает за мыслью удостоиться ея поцелуя. Кой-кому из нас она позволила поцеловать ея руку – на сегоднишнем верниссаже Вы узнаете этих счастливых: наверное, они будут говорить массу безсмыслицы, но таким тоном, что Вам захочется разцеловать их. Между прочим, если Вы, миленькая, придете сегодня на верниссаж нашего Мезонина, то увидите тех его друзей, о которых говорят, что они пользуются особенной благосклонностью хозяйки. Уверяю вас, что мы все ничуть не ревнуем и, наоборот, чувствуем к ним очень большое уважение – совсем не так, как наши соседи, которые иногда из своего окна машут платочком нашей хозяйке, маня ее к себе, и которые во что бы то ни стало хотят разсеять слухи о том, что эти друзья Мезонина удостоились внимания Самой Очаровательной. И правда, почему бы, все-таки, Вам не притти к нам на верниссаж? Ведь Вы уже так давно не видели нашей хозяйки, а она с тех пор сильно изменилась, хотя и ни капельки не постарела, даже помолодела, пожалуй. Да и разсмотрели ли Вы, как нужно, тогда ея лицо? Ведь Вы всегда гуляете под руку с поверхоскользием, миленькая. Что же касается нас, жильцов Мезонина, то Вам будет скорее любопытно, чем страшно познакомиться с нами: не страшно потому, что мы очень любезный народ и никогда не обращаемся с нашими гостями хуже, чем гости с нами; любопытно потому, что мы кое-чем отличаемся от других. Мы любим то, что близко, а не то, что далеко. Мы говорим о том, что мы знаем, а не о том, о чем мы только слышали от других. Из окон нашего Мезонина виден дом булочника, и мы не станем разсказывать Вам, миленькая, о старинном замке с великолепными башнями, и если нам грустно, то нашу грусть мы сравним скорее с перочинным ножом, чем с бурным океаном – где этот океан? Мы его не видели, да если бы и увидели, то не смогли бы его полюбить, то-есть понять так же хорошо, как понимаем мы комнаты нашего Мезонина. Скорее сравним мы океан с суповой миской, в которой кипящий бульон, чем эту миску с океаном. Я вижу, миленькая, что при этих словах Вы уже пугаетесь и говорите: «Fi done как это прозаично», но мы, жильцы Мезонина, уверены, что дом булочника ничуть не менее поэтичен, чем старинный замок, а бульон вовсе не хуже океана. Образ Самой Очаровательной, который заперт в душе у каждаго из нас, делает одинаково поэтичным все вощи, все мысли и все страсти. С нами происходит то самое, что и со всеми влюбленными. Влюбленный идет по улице, и все, что встречается ему, так или иначе, но непременно напоминает ему о любимой; то же самое и у нас: во всем мы видим лицо нашей очаровательной Поэзии. Да, миленькая, мы романтики больше чем другие, мы романтики от котелка до башмаков. Итак, не бойтесь и приходите к нам на верниссаж нашего Мезонина. Все наружное, весь уличный шум, все маленькие человеческие поступки, все чувства, все мысли, просачиваясь сквозь стекла его окон, становятся высокой музыкой. Мы угостим Вас, быть может, не сытным, но, наверное, изысканным в своей простоте обедом, и в изысканном и простом платье выйдет навстречу Вам Самая Очаровательная.

Валерий Брюсов.

1913.

Хрисанф

Рюрик Ивнев

Вадим Шершеневич

Павел Широков

Борис Лавренев

Константин Чайкин

Алексей Сидоров

Н. Бенедиктова

Перчатка кубофутуристам

a) Основным положением группы футуристов выступившей с «Пощечиной общественному вкусу» и с другими изданиями, является следующее: «слово самоценно, поэзия есть искусство сочетания слов, подобно тому, как музыка звуков». Исходя из этого совершенно правильнаго основоположения, кубофутуристы приходят тем не менее к абсурду. Это происходит благодаря их непониманию того, что есть слово.

b) Слово не есть только сочетание звуков. Каждое слово, имея свой особый корень, свой особый смысл, свою собственную историю, возбуждает в человеческом уме множество неуловимых, но для всех людей совершенно одинаковых ассоциаций. Эти ассоциации придают слову индивидуальность. Можно сказать, что каждое слово имеет свой особый запах. Поэтическое произведение есть сочетание не столько слов-звуков, сколько слов-запахов. Слово «между» отличается от слова «меж» не смыслом (смысл у них совершенно одинаковый), и не столько звуком, сколько чем то неопределенным, чем и должен пользоваться поэт.

c) Кубофутуристов, сочиняющих «стихотворения» на «собственном языке, слова котораго не имеют определеннаго значения», как, напр.,

можно уподобить тому музыканту, который, вскричав: «истинная музыка есть сочетание звуков: да здравствует самовитый звук!» для подтверждения своей теории стал бы играть на немой клавиатуре. Ку-бо-футуристы творят не сочетания слов, но сочетание звуков, потому что их неологизмы не слова, а только один элемент слова. Кубофутуристы, выступающие в защиту «слова как такового», в действительности, прогоняют его из поэзии, превращая тем самым поэзию в ничто.

d) Непонимание сущности слова, как поэтическаго материала, приводит кубофутуристов ко всяким нелепостям. Такой нелепостью является пункт 3-ий «Декларации слова, как такового»: «переводить с одного языка нельзя, можно лишь написать стихотворение латинскими буквами и дать подстрочник». Это требование есть опять-таки один из путей к полному уничтожению слова. Не ясно ли, что русское слово, написанное латинскими буквами и тем самым переведенное на все европейские языки, для немца, француза и т. д. уже не есть слово, а только сочетание звуков, не вызывающее тех ассоциаций, на которыя расчитывает поэт. (Любопытно, между прочим, какой подстрочник дадут кубофутуристы к немецко-французско-итальянскому переводу вышецитированнаго стихотворения).

e) Полное уничтожение содержания (сюжета) не есть, как полагают кубофутуристы, приобретение новых полей в искусстве, но, наоборот, суживание его поля. Абсолют, лирическая сила, раскрывающийся в словесных (могущих быть безсюжетными) сочетаниях, бросает свой отблеск на те предметы, мысли и чувства, о которых говорится в этих сочетаниях. Летний сад в Петербурге приобретает особую прелесть и физиономию после упоминания о нем в «Евгении Онегине». Поэзия есть не только выявление Абсолюта декоративным методом творчества, но познание вещей, выявление Абсолюта во внешнем.

f) Разсмотрев, без всякаго предвзятаго мнения и без насмешек, которыми толстая и тонкая публика маскирует свое равнодушие к судьбам искусства, теоретический разсуждения и поэтическия творения кубофутуристов, мы приходим к выводу, что как те, так и другие, основываясь на поверхоскользном отношении к основному элементу поэзии – к слову, – уничтожают самое поэзию и не только не открывают новых дорог, но закрывают старыя заставами своего недомыслия. Бросая кубофутуристам перчатку, мы не можем не пожалеть, что наши противники не знают элементарной логики, плохо разбираются в том, что есть сущность поэтическаго материала и, что, собираясь «сбросить с парохода современности» тех, кто до сих пор были его рулевыми, они еще не умеют узнавать путь по звездам и не постигают устройства и цели простейшаго из всех приборов мореплавания – компаса.

М. Россиянский.

В защиту футуризма

На огромном балу, где не все гости знакомы с Вами, Вы не можете быть уверены, что какой-нибудь посетитель не выкинет чего-нибудь неприличнаго. Когда русский футуризм стал укрепляться и из области отрицаний перешел к творчеству – у него оказалось сразу много врагов. К стыду своему надо сознаться, что страшнее оказались не предшественники, а псевдосообщники. Что касается первых, то их можно было игнорировать, вспоминая великолепную фразу поэта: «не можем же мы спорить со всяким, кто станет среди дороги и начнет ругаться?!» Псевдосообщники, дискредитирующие футуризм, как микробы, копошатся в его организме, обезсиливая его. Среди калейдоскопа книг, варьирующих слово «футуризм», особенное внимание приходится уделить вышеназванному сборнику. Меньше всего я собираюсь критиковать их ученье; нельзя доказать необразованному человеку, что солнце неподвижно; нельзя возражать против истерических выкликов, вроде: «прославленный пошляк Пушкин», «долой все, что создано до сегодня!». Но есть одна фраза, раскрывающая подкладку всего сборника: «поймем, наконец, что так называемое невежество нужнее, чем ученость». Если бы авторы не придерживались этого принципа, они бы не открещивались на 8-ой стр. от Ларионова для того, чтобы поместить дальше «Лучистый окорок» – Михельсона; не отрицали бы все предыдущее уже потому, что в сборнике есть «подражание персидскому примативу (?)»; не написали бы «ничтожные цеховые мастера, как да-Винчи, Микель-Анджело и др.» уже по одному тому, что Лев Толстой писал: «Безсмысленныя для нас произведения Рафаэля, Микель-Анджело с его нелепым „Страшным судом“» (les extremites se touchent!); не упрекали бы Пушкина за «ужи», так как Пушкин однажды ответил таким же некультурным критикам, объяснив, что это носит в грамматике название единоначатия; не следует писать на 8-ой стр. «мы уже нашли», если на 28-ой будет напечатано «мы еще только путь. Ничего еще не создано»; вероятно большая интеллигентность не позволила бы приписать «Крейцерову Сонату» Чайковскому. Еще большее недоумение постигает при переходе к стихам и рисункам. Ведь не для того-же к слову «футуризм» приставлено «нео», что бы гг. Грибатников (Не бойся) и Михельсон (Зорям) подражал Хлебникову, тот же Грибатников (Похороны) имитировал А. Белаго и опять Грибатников (Интеллигентам) конкурировал с С. Черным? Неужели все «нео» заключается в «оригинальной» рифме: «солнце-оконце» и в начертании «мене» (ты мене говорила)? Приходится сознаться, что в слове «неофутуризм» третья буква совершенно излишняя и повторить фразу из разсмотреннаго сборника: «каждое ничтожество то же что-то пищит и пытается что-то сказать принципиально».

Вадим Шершеневич.

Символическая дешевка

Иногда в гостиную входит господин неопределенных лет, одетый прилично, но не элегантно. Войдет и молчит; но это молчание не то, про которое Барбэ Д'Оревильи сказал: «он слишком хорошо владел разговором, чтобы не быть часто молчаливым». Ах, как этот альманах напоминает такого господина! Начнем с костюма. Правильные размеры, шаблонные рифмы, чуть-чуть ошибок – о, не намеренных! – хорошее знакомство с «Символизмом» А. Белаго и феноменальная схематичность! Какая-то плохая эдиция второстепенных поэтов Пушкинской эпохи! Метр – эта мода на правильный ритм – убивает возможность передачи нервнаго, быстраго темпа современности. Неужели до сих пор нет ничего, кроме ямба, кроме «изысканной» рифмы полынь/полынь (Б. Пастернак), неужели кто-нибудь, услыхав в первой строке «плакать», не догадается, что в третьей будет «слякоть»; неужели нельзя вывести с сюртука засаленные пятна славянизмов (вотще, речет, пени, длань)? Когда символ был провозглашен необходимым элементом поэтической пьесы, призраки сухости, схемы, безжизненности не стояли за спиной создателей. Конечно А. Белый не мог думать, что «молодой Мусагет» – его воспитанник – навсегда останется замаринованным в банке неосхоластики! И вот генерал видит, что тот крик «ура», те барабанныя отзвучья, трубы и литавры, что раздавались за его спиной, вырывались из заведеннаго грамофона. Тенденциозный символизм привел, как и следовало ожидать, к «Лирике» – т. е. к дополнению к «полному собранию стихотворных банальностей». Трудно что либо сказать об отдельных авторах – они знакомы по прежним выступлениям и книгам. Анисимов менее сладок, чем в своей «Обители», где он слишком пристально всматривался в очаровательный профиль Блока, но еще более безцветен. С трудом можно проникнуть в строчки: «не будет страшнее разлуки стены разрывающих мук». О значении, принимаемом словом в зависимости от своего места в предложении – Анисимов, вероятно, никогда не слыхал. Асеев, как актер-любитель, разбору не подлежит. Вероятно, где-нибудь в Сызрани его стихи могут принять за самые «декадентские»; – в Москве о них говорить не стоит. Бобров просто скучен и безвкусен; последнее объясняет согласование слов «древле; тать и т. д.» со строчкой: «я шел полдневно». Только при очень большой нечуткости можно вклеить: «сердце безпечное мое» в ямб. (Впрочем это, вероятно, товарищеский конкурс с Пастернаком («крики весны водой чернеют»). Пастернак, дав недурное начало перваго стихотворения, в дальнейшем довольно удачно конкурирует с Надсоном. Раевский со своими травками, канавками, батюшками и т. д. забывает, что он печатает стихи, а не обложки к конфектам Абрикосова. Рубанович, безконечно засахаренный, выделяется музыкальностью, самообладаньем, четкостью образов. Только отсутствие самокритики позволило ему рядом с «Жемчужиной» (где a propos одна строка из В. Брюсова) поместить «Хвалу возлюбленной», явно пародию на стихи г.г. Ратгаузов и Цензоров. Впрочем вспоминая его участие в «Антологии» никакого прогресса не видно. Сидоров довольно хорош в «Chansons du fou». Несмотря на всю древность стихов этого рода, только у него заметна работа, стремленье от надоедливых рифм к кокоткам-ассонансам. Станевич пишет так безпритязательно-неуклюже, так хрестоматично, что ея строчки назвать стихами почти преступно. Обложка работы Боброва с искусством, конечно, ничего общаго не имеет.

Вот они – авторы «Лирики»! Как они напоминают автоматы в заграничных ресторанах! Бросить 10 пфенингов – и льется кофе или шеколад ровно на 10 пфенингов! Самая Очаровательная! Не бросайте в этот автомат монеты! Никому не приходит в голову серьезно критиковать художественную сторону папиросных этикеток, «Русских Ведомостей», афиш на столбах, стишки дяди Михея. Еще пара таких изданий, как «Лирика», и это книгоиздательство можно будет причислить к этому почетному рангу.

Аббат Фанферлюш.