Крепости неодолимые

КРЕПОСТИ НЕОДОЛИМЫЕ

Сентябрь 1392 года пришел в Троицкую обитель с сильной грозой, после которой наступило затишье, и пустынь в осеннем разноцветье одеяний леса вновь почувствовала обжигающее дыхание лета. Но оно ушло безвозвратно с первыми ознобными каплями дождя, нетерпеливо застучавшими по крышам келий, В одной из них вот уже почти полгода в полном безмолвии и недвижимо, едва притрагиваясь к пище, доживал свой старческий век преподобный Сергий Радонежский.

Лишь иногда его восковое лицо освещала кроткая улыбка, которая могла означать о возвращении памяти к страницам его долгой жизни. И хотя в ней было многое далеко небезоблачно, но шли по Руси его ученики, утверждали веру и в стоических усилиях создавали скиты и монастыри, где первым звучало имя преподобного Сергия, который «бе начальник и учитель всем монастырем, иже на Руси».

В один из сентябрьских дней старец поднялся с ложа, взял в руки суковатую палку, много лет неизменно служившую ему посохом, вышел из кельи и, ведомый под руки иноками, дошел до монастырской стены. Бревна, которые некогда укладывал он сам, замшели и потрескались. От легкого прикосновения посоха первого игумена посыпалась труха. Старец издал тревожный вздох, а во взгляде проявилась необычайная грусть. Он вновь слег, а 25 сентября его не стало.

После кончины Сергия монахи переложили тот отрезок стены, но лишь много позже осознали, что хотел сказать тем безмолвным жестом старец. Произошло это ровно через десять лет, когда золотоордынец Едигей неожиданно вторгся на Русь, разгромил Серпухов, Дмитров, Ростов, Переяславль, Нижний Новгород, осадил Москву, но не смог ее одолеть. И словно в отместку за неудачу свирепо расправился с иноческой обителью близ Радонежа, которая, по мнению многих мурз из улуса Джучи, стала виновником всех напастей на некогда грозную и могущественную орду.

Нескоро оправилась от разрухи пустынь. Многие годы она была подобна муравейнику, в котором нечеловеческими усилиями создавались церкви, кельи, а вместо непрочного деревянного тына появилась внушительная каменная стена. Строительство ее началось при Иване Грозном, который повелел «рыть камень и известь везде, где они найдутся». Троицкие крестьяне, занятые на работах в монастыре, по его же указу освобождались от пошлин на три года.

В монастырской описи, составленной в начале правления Михаила Федоровича, о стене говорится, что она «опоясывала монастырь на протяжении 552 1/2 саженей, имела толщину 1 1/2 саженей до 2-х, высоту от 2 до 2 1/2 саженей». Двенадцать башен возвышались над стеной, и в них находились 90 орудий, и 20 орудий стояли под навесом. Печальный опыт и последняя воля преподобного Сергия были учтены.

Наступил 1608 год. И хотя колокол смуты трижды пробил годовую отметину, он, словно в зеркале, отразил все лики бед и напастей, которые навалились на Россию. Недаром народная мудрость гласила, что кого бог захочет наказать, то отнимет разум. Бесплодные политические страсти, бушевавшие на Руси, не миновали и Троице-Сергиеву обитель.

…На первый взгляд этот человек был прочно связан путами обременительных хозяйственных обязанностей, в числе которых было наблюдение за чистотой и порядком в кельях иноков, размещение по жилищам бессчетного числа богомольцев, хлопоты по благоустройству территории монастыря, комплектование стражи и проверка надежности запоров, пополнение казны монастыря и запасов провианта и многое другое. В жизни Троице-Сергиевого монастыря келарь Аврамий Палицын был едва ли не главным средоточием чаяний и надежд молящихся о безбедном и мирном существовании.

По обширности владений монастыря, которому принадлежало «сел 290, деревень 707, починков 59, пустошей 353, селищ 51», можно судить о значимости должности келаря по территориальным меркам тогдашней России. И все же не хозяйственная деятельность выдвинула Аврамия в число наиболее известнейших людей времени «великой разрухи» на Руси.

Какой внутренней силой обладал дворянин Аверкий из древнего рода Палицыных, чтобы внушить царю Федору Иоанновичу неприязнь и войти в число его противников? Какие взгляды исповедовал, чтобы оказаться в одной из келий Соловецкого монастыря под строгим надзором и принять далеко не добровольно монашество? Где источник всесильной мудрости, которая притягивала к нему людей именитых и самого царя Василия Ивановича Шуйского, вызволившего его в 1594 году с Соловков? Вопросы эти и по сей день остаются без ответа. И только строки воспоминаний одного из родственников Аврамия подтверждают, что келарь Троице-Сергиева монастыря был личностью неординарной. «И любляху келаря Аврамия вси и архимандрит, и воеводы, ведавши ум его и видяще в нем благого советника царева». Дополняют эту характеристику строки духовного стихотворения:

Дни, переживаемые Московским государством в действительности, были полны непредсказуемости, и только чудо, как полагали многие, могло спасти Россию, развеять отчаяние, которое поселилось в людях нестойких, «мнеша на Руси православию уже не быти».

Как же определить ту грань, которая отделяла Отечество от пропасти, как перебороть стыд, который скрывался в каждом поднявшем руку на святотатство, где найти исцеляющее средство от греховности деяний? Такие непростые вопросы мучили Аврамия задолго до того, как польское войско, возглавляемое воеводой Сапегой и Лисовским, подошло к монастырю.

Самолюбивые и властные воители жаждали славы, легких побед, богатства и рассуждали так: Москва, раздираемая противоречиями изнутри, не сегодня завтра падет к ногам новоявленного Лжедмитрия (второго), больше известного в народе, как «тушинский царик». Пока же можно вволю потешиться над смиренной обителью. Про ее славу и богатства ходили легенды, которые пьянили ловцов наживы, словно молодое вино. И хотя в речах изменивших России раздавались предупреждения, что монастырь вовсе не приграничный острожек, — это не принималось ими в расчет: перед всесокрушающей силой многочисленной рати должны рухнуть любые стены.

По свидетельству пленных, захваченных в самом начале осады, «было узнано, что всего войска с Сапегою и Лисовским было до тридцати тысяч, кроме черни и полонеников». Трудно сказать, на что рассчитывал Лжедмитрий, отправляя Сапегу в поход, но сам польский воевода с усмешкой говорил о предстоящей осаде монастыря, «как о деле, не требовавшем чрезвычайного напряжения сил».

23 сентября, когда монастырь, по традиции, готовился к Сергиеву дню, его полки подошли к обители. С кем же им предстояло скрестить оружие? Число монашеской братии едва достигало трехсот человек. К ним присоединились крестьяне из ближайших вотчин монастыря, богомольцы, прибывшие на поминальные торжества, и только воевода князь Григорий Борисович Долгорукий и дворянин Алексей Иванович Голохвастов знали твердо, что у них под рукой не более двух с половиной тысяч воинов.

Посягнуть на святыню земли Русской не решался даже тать, не потому ли в предприятии «семени еретично и лютери окаянии» отказались участвовать казачьи атаманы Степан Епифанец и Андрей Волдырь, ушедшие со своим воинством из-под монастыря.

Тем не менее беда от этого не уменьшилась, а лишь только усилилась огромной скученностью людей, которые не полагали, что окажутся в осаде. Это слово теперь было на устах как у врагов, так и в самом монастыре. Одни произносили его злобно и кровожадно, для других оно выражало надежду на избавление. Но приблизить его осажденные могли только собственными силами, Ратное мастерство дворян, стрельцов, иноков, крестьян сомнений не вызывало — с помощью оставшихся в обители любой приступ мог быть отбит. Гораздо сложнее оказалось разрушить атмосферу безысходности, которая, словно паутина, оплела обитель.

Архимандрит Троице-Сергиевого монастыря Иоасаф прилагал к этому немалые усилия. Несмотря на обстрелы и приступы, обитель жила по заведенному распорядку с молебнами, звоном колоколов, крестными ходами, празднествами, но на них лежала прочная печать тревоги за дальнейшую судьбу. Словно душа от тела, келарь Троицкого монастыря Аврамий был отторгнут Шуйским от обители и находился в Москве. Этим Шуйский оказал осажденным недобрую услугу. Воеводы князь Долгоруков и Голохвастов через Палицына взывали о помощи. Заканчивался второй месяц осады. «На городе, на сторожах все перезябли, а люди волостные все наги и босы, которые на стенах стоят… и смуты, государь, у нас творятся великие».

Без сомнения, Аврамий Палицын обладал особым даром понимания русской православной души, горел ненавистью к захватчикам и «яко забыв старость», нес в себе особый заряд духовности, который не позволил многим дрогнуть даже в самые тяжкие минуты. Приближенные Шуйского видели, с какой настойчивостью убеждал Палицын царя о посылке подкрепления монастырю, энергично доказывал патриарху, боярам, знатным московским людям, что «если теперь не оказать монастырю помощи, то через месяц много обитель будет взята». За этим могло последовать и скорое падение Москвы.

Восемьдесят человек и двадцать пудов пороха — вот и все, что Москва могла выделить для защитников, но «мал золотник, да дорог», говорит пословица. Воспрянули духом осажденные, почувствовав, что они не одиноки в борьбе.

Казалось, не существовало на свете таких испытаний, через которые не прошел бы Троице-Сергиев монастырь за долгие пятнадцать месяцев осады. Волею обстоятельств в монастыре оказались отрезанными от мира десятки женщин-инокинь. Письмо одной из них Соломонии Ржевской в Москву к матери невольно переносит нас в июль 1609 года. «…Да здеся, государыня матушка, был у нас приступ к монастырю канун Петрова дня, и зажигали огненным боем, и божию милостию и пресвятые Троицы и Сергия чудотворца милостию, ничего не вредили монастыря… а приступ был крепкий… а воров, государыня матушка, побили многих!»

Рать Сапеги и Лисовского обстреливала монастырь калеными ядрами, вела подкопы, не позволяла пробиться к нему ни конному, ни пешему, а в лютую стужу пресекала всяческие попытки добыть дрова. Трудности воинской жизни тесно переплелись с бытовыми, а когда цинга стала вырывать одного за другим защитников и уносить в могилу десятки жителей, некоторые сочли, что наступил предел страданиям, и решились на измену. Иудины сыны не сумели нанести вреда обители, но в памяти соотечественников осталась глубокая отметина, которую до сих пор хранит в своем названии одна из деревень невдалеке от Лавры.

«Курятник», «лукошко», «изба каменная» — какими только нелестными эпитетами не награждали враги монастырь, но он назло всему держался, хотя, по свидетельству одного из сидельцев, защитников оставалась одна треть. Аврамий Палицын называет цифру — 200 человек. Как бы то ни было, и третий, самый мощный по натиску штурм, предпринятый 31 июля Сапегой и его соратниками, оказался безуспешным.

4 января 1610 года под стенами монастыря развернулось жаркое сражение. Прибывшие в подмогу от воеводы Скопина-Шуйского отряды Давида Жеребцова и Григория Валуева окончательно лишили Сапегу и Лисовского надежды оказаться в монастыре. Через неделю они сняли табор, который просуществовал больше года, и, грабя и уничтожая по пути все, что возможно, возвратились под Москву. Кровавые деяния Сапеги на том не завершились. В год снятия осады Троице-Сергиевой обители он обрушил удар на небольшой Боровский монастырь, который защищал князь Михаил Волконский. Не имевший серьезных укреплений монастырь был взят, разграблен, а оставшиеся в живых иноки казнены. В числе тех, кого лишил жизни польский воевода, оказался и бывший архимандрит Троице-Сергиевой обители Иоасаф, постригшийся в монахи почти сразу после ухода поляков. Так Сапега отомстил своему бывшему духовному противнику за неудачу. Говорили, что за те две недели, которые грозный воитель провел в жестоком бреду и муках перед смертью, он часто произносил название крепости, которая так и не покорилась наглой и открытой силе.

…События на Руси мелькали, словно в громадном калейдоскопе, и почти к каждому, будь то большому или малому, был сопричастен Аврамий Палицын. Мы находим его имя среди выборщиков государя после падения Шуйского. Под фразой «кого бог даст» на престол российский вполне мог подписаться и он, тонкий придворный политик. Аврамий в числе людей «благороднейших, поклявшихся на кресте не изменить русскому делу», направляется в составе посольства к польскому королю Сигизмунду, преподносит ему богатые дары и… исчезает из-под Смоленска, получив от воителя Руси право на богомолье.

Нет, не поверил Аврамий хвастливым и обманчивым речам и посулам польского короля, «лукави бо суще», разгадал его намерения. Уже в конце 1611 года появляются первые троицкие грамоты, в которых «…Слышавшие яко Московское государство в конечном разорении и обладаемо от ерети, советовавшие с братнею и воинскими людьми и обитель утвердивше крепко… мужественно вооружившеся противу безбожных».

Проникновенные слова обращений к россиянам прервали глубокий гипноз, пробудили мысль, сознание собственного достоинства. Отстаивать его приходилось в кровавой борьбе, в звоне мечей и копий, среди которых не потонул глас келаря Троице-Сергиевого монастыря. К словам духовного наставника пробуждающейся Руси прислушивались далеко за его пределами.

Вновь, как и два с половиной века назад, уста монаха Троице-Сергиева монастыря вещали правду, унимали «рознь великую», призывали к единству и ратному подвигу. «Келарь же пришед паки укрепляя от божественных писаний все христолюбивое воинство и милость господня бе с ними».

Как произошло, что могущественное единение гражданского и военного начал, в лице Минина и Пожарского воспетое во множестве сказаний, утратило третье, духовное начало триумвирата, в котором Аврамий Палицын играл далеко не последнюю роль? Может быть, в незначимости совершенного келарем нас убедил скульптор, чей резец (П. М. Маркос. — Б. К.) отсек фигуру старца, предложив нам гармоничный монумент с недосказанностью сюжета? Может быть, современные ученые мужи, которые до сих пор потешаются над метафизичностью «Сказания»? Но скорее всего сделал это сам Аврамий Палицын из обычной российской совестливости, о которой говорят его слова: «Сию книжицу (Сказание. — Б. К.) прочитающе — примите якож хощете; менеж недостойного и не наказанного не возненавидите, не поносите. Вем ибо во истину, яко сия предлежащая вещь требовавше кратких словес, множайша же разума, аз-же изложих елико возмогох, умалением си смысла ибо и училищи николиже видех».

Не получивший должного образования и постигнув многие прописные и жизненные истины в многолетном сидении над книгами, келарь осознал необходимость мирного течения бытия на Руси.

«Люди русские! — обращались с амвонов священнослужители словами Аврамия Палицына. — Христиане православные! Бога ради, положите подвиг своего страдания, молитесь и соединяйтесь! Забудем всякое недовольствие; отложим его и пострадаем о едином спасении отечества; смилуйтесь над видимою, смертною его погибелью, да не постигнет и вас смерть лютая!»

Весь свой публицистический дар Аврамий Палицын направил на внушение необходимости быстрейшего избавления от внутренних потрясений, которые стали тормозом на пути развития государства, лишили возможности проявления созидательного гения народа, отбросили его на многие годы в тьму и невежество. Верой в будущее, достойное народа великого, пронизаны его послания. Он призывал и князя Дмитрия Михайловича Пожарского: «Много моляще его вскоре прийти к Москве, и помощи учинити, ово пишущи ему с молением… понеже начнеше дело доброе». Воистину надо было обладать большой силой ума, воли и прозорливости, чтобы изменить «упругую политику» Пожарского».

Но князь переживал нелегкие месяцы и, может быть, сознательно медлил, прежде чем выступил из Ярославля, 14 августа 1612 года он с ополчением прибыл к Троице-Сергиеву монастырю. И здесь вновь понадобилось веское слово Аврамия, который глубоко знал обстановку в Москве и вокруг нее. Он сумел отвратить Пожарского от опасений: «Помни, княже, — говорил келарь, — господне слово, во Евангелие реченное: не убойтеся от убивающих тело, души же не могущих коснутися, что аще случится пострадеши, то и мученик будешь господеви». Совместно с новым архимандритом Дионисием Аврамию удалось повлиять на действия Пожарского.

18 августа после молебна, освящения знамен, под звон колоколов, под «поюще песни духовный ополчение Пожарского выступило к Москве, Летописец записал, что в день сей вся Россия взирала на Троицкую обитель «яко на солнце». Не стал отсиживаться в монастыре и Аврамий Палицын и отправился вместе с войском в поход. Князь нуждался в советнике деятельном, энергичном.

Последствия этого шага оказали столь значительное воздействие на ход событий, что привели в конечном итоге к изгнанию поляков из Москвы. Аврамия видели во враждебном стане князя Трубецкого, он вел долгие переговоры с мечущимися казаками и в конце концов ценой уступки многих ценностей пастырской ризницы уговорил их о совместных действиях.

Это был, пожалуй, самый критический день битвы за Москву, когда каждая из русских дружин билась в одиночку, предоставляя отменную возможность Ходкевичу исполнять свой план по вызволению соплеменников из Кремля.

Вот где пригодилось твердое, глубоко проникнутое болью за последствия распрей слово Аврамия Палицына. «…Что же? Неужели то доброе дело, которое от вас началось, — звучала на поле сражения пламенная речь келаря, — и вами продолжалось, вы теперь одною минутою погубить хотите! Неужели ваши раны и ваши труды должны пропасть теперь даром? Идите, сражайтесь, бог поможет вам!»

Под колокольный звон, под крики: «Сергиев, Сергиев!» продолжилась жестокая сеча и закончилась она полным поражением войска Ходкевича. Гетман спасся бегством. На Воробьевых горах «браду свою кусая зубами и царапая лицо ногтями», он с сожалением в последний раз взглянул на Москву. В стане Пожарского церковь пророка Ильи в этот день с трудом вместила желающих присутствовать на торжественном молебне в честь победы. Спокойно и уверенно раздавался под сводами голос того, чьему пламенному слову была обязана российская рать в сокрушении неприятеля. «Келарь Аврамий Палицын, — делал вывод его современник митрополит московский Платон, — в единые россиян верные руки передал Москву». Согласимся с этой оценкой и мы.

Отгремели выстрелы под Москвой, в Кремле застучали топоры плотников и молотки каменщиков, потянулся в столицу торговый люд. Троице-Сергиев монастырь, по свидетельству очевидца, превратился «в больницу и богадельню». Шли нескончаемым потоком в обитель потерявшие кров, израненные и искалеченные в боях, и ни один из них не получал отказа ни в чем. Трудами и заботами келаря Аврамия и архимандрита Дионисия строились избы и странноприютные дома, где страдальцы находили приют, утешение и пропитание. Не остались без внимания и сложившие голову за Отечество. Многие из тех, чьи кости валялись в окрестностях монастыря, обрели в нем последнее пристанище.

Затишье в боях, наступившее на Руси, вовсе не означало о спокойствии в умах и в политических страстях. Один из первых биографов Аврамия Палицына дает представление о титанической работе ума, о всплеске эмоций, захлестнувших Москву. «Подвигоположник и миротворец Аврамий первый предложил Священному Собору и Синклиту о избрании законного царя на сиротевший престол, и в Москве, на лобном месте, красноречивым словом своим вразумил народ и бояр избрать царем кроткого, незлобивого, умного юношу, близкого деду родному — Михаила Федоровича Романова».

Не возьмемся утверждать о первенстве Аврамия Палицына в выдвижении кандидатуры сына митрополита Филарета, томившегося в польском плену: одно для нас неоспоримо: келарь твердо отстаивал идею спокойствия и умиротворения Руси, которой целиком и полностью отвечал по своему характеру «наиболее близкий к династии Рюриковичей» Михаил Романов. С 23 апреля по 3 мая правитель Московского государства пребывал в Троице-Сергиевом монастыре, где келарь Аврамий и архимандрит Дионисий поведали ему о нелегкой доле обители в Смутное время, 11 июля 1613 года Михаил Романов венчался в Москве на царство. В церемонии и торжествах коронования принимал участие и Аврамий Палицын.

Мог ли он тогда предполагать, что через несколько лет волна нового нашествия накатится на Россию и не минует ни Москву, ни Троице-Сергиев монастырь. Но на сей раз выстрелы многочисленных пушек и пищалей с его стен значительно поубавили пыл соискателя русской короны Владислава. Королевич не решился на приступ и после непродолжительного стояния пошел на мировую.

Преодолев телесную немощь, келарь Аврамий в дни, когда Отечеству вновь угрожала опасность, дал наглядный урок врагам в твердости духа русского человека.

По обету постриженных в Соловецком монастыре каждый монах должен был возвратиться в него, чтобы в постах и молитве провести остаток дней своих. «Кончина моя обречена на средь волны морские», — сказал Аврамий Палицын над ракой с мощами преподобного Сергия и отправился в далекий путь.

Семь лет прожил на Соловках «по трудах и покое» Аврамий Палицын, поражая иноков необычайной памятливостью и ежедневным многочасовым корпением над описанием событий Смутного времени. Свидетель и непременный участник их тихо и незаметно сошел в могилу 13 сентября 1627 года. Судьбе было угодно распорядиться так, чтобы меч человека, принесшего России свободу, находился рядом с останками того, к образу которого вновь обратились россияне в годину наполеоновского нашествия.

…Тюрьма. Страшное, недоброе слово, от которого веет холодом сводчатых стен, мраком и узенькой полоской света, еле пробивающегося сквозь решетчатую отдушину в мир свободы. Впрочем, тюрьмой в подлинном смысле этого слова монастырь на Соловецких островах станет несколько позднее. А пока не было на севере такой крепости, которая могла бы соперничать с нею в мощи стен, башен, бойниц.

Сама природа, казалось, позаботилась о месте выбора монастыря. Закрытые от пронизывающих северных ветров бухта и гавань Благополучия, скалистые и каменистые берега, суровый климат выпестовали особую категорию монахов-поморов, кормившихся нелегким трудом рыбаков, соледобытчиков. Такими были и основатели Соловецкого монастыря преподобные Зосима и Савватий, не предполагавшие, что избранное ими в 1436 году пристанище на берегу островного озера окажется значимым не только в судьбе Севера, но и всей Руси.

Может быть, мирному ходу жизни на островах, где каждый инок чувствовал себя одновременно поборником веры и стоиком в борьбе со стихией, суждено было продолжаться до второго пришествия, если бы на обитель не зарились недруги. А их у Руси всегда было вдосталь. Через два столетия со дня появления на островах первых обитателей словно ураган пронеслось по Беломорью нашествие норманнов. «Повоеваша многие прибрежные поселения, они предали огню Никольско-Карельский и Архангельские монастыри, разграбили несколько церквей, а христиан и чернецов всех посекли». Но получив решительный отпор от русской рати, завоеватели долго не показывались ни в Поморье, ни в Придвинье. И потому совершенно неожиданным оказалось появление у Соловецких островов в 1571 году эскадры, флаги на мачтах которой являли принадлежность чужеземному морскому воинству. Что же искали новоявленные конкистадоры в холодных водах Белого моря? Оказывается, слух о несметных богатствах христолюбивой братии с Соловков достиг берегов свейских и немецких. Притягательность чужого добра, притом беззащитного (монастырь был открыт не только ветрам, но и вторжению), побуждала на авантюру.

Но здесь сработал инстинкт самосохранения, который вполне оправдывался воинственным мышлением иноземцев, — если на острове есть люди, живущие в строениях, а в них сокровища, то по множеству людей в черном одеянии (а это выяснила высадка на один из островов) можно было судить, что так запросто они их не отдадут. Не подозревали воители чужих земель, что монастырь совершенно не защищен и не мог оказать никакого сопротивления, поскольку не располагал ни оружием, ни боеприпасами.

На Соловках этот визит непрошеных гостей произвел переполох, а за ним последовало решение игумена Варлаама обратиться к Москве. Иван Грозный откликнулся на просьбу о покровительстве и защите и прислал в 1578 году небольшой вооруженный отряд стрельцов и пушкарей с запасами ядер к пищалям и сотней пудов пороха. Пришлось монахам, которые доселе не держали в руках ружей, постигать мудреную науку обращения с ними. В год появления на Соловецких островах воеводы Михаила Озерова начали строить вокруг монастыря деревянный острог с башнями для пушек и пищалей и бойницами в стене. А еще через несколько лет монахи и монастырские крестьяне приступили к возведению каменной стены. Для этого понадобилось почти двенадцать лет. По сей день монастырь на Соловках при всей своей массивности и прочности поражает скупой северной гармонией, зодческим разумом, творческим гением его строителей. У Руси появился надежный щит на Севере. Многие попытки испробовать его на прочность оказались и для свеев, и для «литовской орды» безуспешными.

Одно столетие сменяло другое. Российский Север завоевал себе право на мирное существование, и о монашеской обители на Соловецких островах стали более поговаривать как о секретной государственной тюрьме, где «за буйство, за великоважную вину, злодейские поступки под крепкой стражей или в вечных трудах» доживали свой век политические противники русских царей и православия.

Но в век девятнадцатый Соловецкому монастырю вновь пришлось вспомнить об истинном своем назначении. В феврале 1854 года в северных провинциях России было введено военное положение. Война, начатая на Юге, дала реально почувствовать, что для столь безбожного промысла границ не существует.

В приближении военной грозы вице-адмирал Бойль, военный губернатор края, обратился к поморам: «Зная, что жители Архангельской губернии народ смышленый, бесстрашный и всегда отважный, я надеюсь, что они, с божьей помощью, не дадут в обиду себя какому-нибудь сорванцу-пришельцу, который бы, пожелая поживиться чем-либо нажитым трудами, вздумал напасть на них…»

Англичанину на русской службе, может быть, как никому другому, было известно, что его соотечественники питают к Поморью далеко не праздный интерес. «Владычыца морей» не брезговала ничем, чтобы лишить Россию выхода в «море Студеное». Трудно и почти невозможно проследить логику облеченного огромной властью адмирала. Все просьбы монастырской братии увеличить воинскую команду и усилить ее пушками остались гласом вопиющего в пустыне. Монастырь давно роздал по своим приходам вооружение и вынужден был спасать, как мог, свое бесценное добро, утварь, рукописные и старопечатные книги, отправив их на материк.

Не имея прочной связи с внешним миром, монастырь был, по сути, брошен на произвол судьбы и лишь слабые надежды согревали иноков и жителей, что англичане откажутся от намерения взять обитель приступом. Но был среди христолюбивой братии человек, который отверг всякую возможность мирного исхода событий.

В 1853 году в Соловецкий монастырь прибыл новый настоятель. Был он крепко сложен, скуластое лицо обрамляла густая, с проседью борода, могучий выпуклый лоб пересекало несколько глубоких морщин. Несмотря на почтенный возраст, архимандрит не выглядел стариком, а в день, когда он начал знакомство с обителью, келарь, священники и начальник стражи с трудом поспевали за отцом Александром.

Оказалось, что настоятель был хорошо знаком с воинской службой и познал вкус нелегкого армейского хлеба, будучи долгие годы священником в Полоцком пехотном, а затем Либавском и Малороссийском кирасирском полках. Перевалив полувековой рубеж и изрядно испытав на себе тревожную пехотную жизнь, отец Александр не захотел расставаться с военной средой и получил должность настоятеля в Архангельском морском соборе. Военный флот на Севере был невелик: 16-пушечный бриг «Новая земля», шхуна «Полярная звезда», транспорт «Гансаль» и два парохода — «Полезный» и «Смирный» с небольшими по составу экипажами, находившимися почти постоянно в плавании, и несколько сот моряков на суше — вот и все, что входило в не особенно обширный приход. Здесь-то и состоялось знакомство отца Александра с адмиралом Бойлем. Выделявшийся в среде архангельского священства прямотой и резкостью в суждениях о деятельности, а точнее о бездеятельности администрации настоятель не мог не вызвать у нерусского душой военного губернатора антипатии. И лишь только смерть жены отца Александра предотвратила возможный конфликт. Она стала причиной пострижения в монахи. Следом за ним последовало утверждение его Синодом в должности игумена Соловецкого монастыря.

Но мог ли предположить архимандрит, что начатый спор с Бойлем продолжится заочно на Соловках и для этого понадобится не один полный тревог и раздумий день? По описи монастыря в арсенале значилось «20 изрядно поржавелых старинных пушек, 4 пищали и 2 мортиры, ружей — 646, пистолетов — 12, шпаг — 40, пороха — 57 фунтов». Но количество пушек и ружей уменьшалось с каждым пробным выстрелом — стволы лопались, нанося раны прислуге и инокам.

Какими же людскими ресурсами располагал «северный воевода», как еще в пору шведского нашествия величали настоятеля Соловецкого монастыря? Двести монахов и служителей, средний возраст которых колебался от тридцати до семидесяти лет, пятьдесят три инвалида, несших охрану двадцати пяти заключенных, три с половиной сотни наемных работников, богомольцев, бывших чиновников и солдат. Можно подумать, что не велика сила. Но сознание беды и ответственности удваивало ее, если не утраивало. Ведь оставались еще стены, башни.

Прервав богомолье, шестидесятилетний Петр Соколов предложил свои услуги архимандриту в деле укрепления оборонительных сооружений. Пришлось бывшему коллежскому асессору поднапрячься и восстановить в памяти знания по фортификации и артиллерии. Крепостные стены буквально меняли свой облик на глазах: залатывались бреши, очищались от поросли бойницы, заваливались камнями удобные проходы. Вспомнили о своем боевом прошлом послушники Николай Крылов — отставной гвардейский унтер-офицер и Петр Сергеев — некогда служивший в гренадерском полку.

С утра и до позднего вечера в обители постигали воинское мастерство иноки и охотники, а на стенах шли приготовления к встрече неприятеля. Ни одна мелочь не проходила мимо внимания архимандрита Александра, действовавшего на свой страх и риск. И если внешняя его сторона рисовалась не особенно отчетливо — суда захватчиков могли показаться у островов и стен монастыря в любую минуту, то внутренняя обстановка была ему известна до тонкостей. И в ней немалую толику тревоги вносила судьба узников и ссыльных. Он решил ее по-своему — выпустил колодников из казематов. Часть из них сразу же включилась в строительные работы, а некоторые влились в боевое формирование обители. Его возглавлял прапорщик Николай Никонович. Воистину надо было иметь высокое гражданское мужество, чтобы вручить оружие противникам режима. Ни один из них не поступился своей совестью, когда над Отечеством, частицей которого являлись Соловки, нависла опасность.

В том, что она была велика, никто из защитников Соловецкой обители не сомневался. Ведь стоило ей рухнуть, как все Поморье, вход в Онежскую губу оказались бы свободными для доступа интервентов. В такой обстановке прибытие 16 мая 1854 года в монастырь инженерного офицера Бугаевского и фейерверкера Друшлевского с восемью шестифунтовыми пушками и комплектами зарядов для них было встречено с подъемом. Посоветовавшись с архимандритом, Друшлевский расставил их по западной стороне крепостной стены, в башнях и амбразурах, а из двух имевшихся в наличии пушек создал нечто подобное подвижной батарее. Команда из иноков и добровольцев осваивала мудреную артиллерийскую науку, а отца Александра не покидала мысль о судьбе многочисленного монастырского стада. После совета со священнослужителями и народом было решено загнать всех животных в глубь острова, а в случае высадки десанта расстрелять или утопить их, чтобы они не достались врагу.

С июня Соловецкий монастырь жил в напряжении — с материка сообщили, что в Белое море вошла эскадра из десяти английских кораблей. Англичане, не мудрствуя лукаво, занялись откровенным разбоем, и это безрадостное известие окончательно развеяло слабые надежды на бескровную встречу.

6 июля в восьмом часу утра дозорные на крепостных башнях забили тревогу — на горизонте показались дымки пароходов. Их было два. Двигались они по морской глади чрезвычайно скоро. Судостроительные верфи Англии потрудились действительно на славу, и трехмачтовые шестидесятипушечные фрегаты «Бриск» и «Миранда», застопорившие ход в десяти верстах от Соловецкого монастыря, выглядели солидно и мощно. В этом архимандрит Александр мог убедиться, когда взглянул в подзорную трубу.

Так началось недолгое мирное противостояние английских кораблей и монастырской обители. На фрегатах вывесили флаги, смысл которых был не известей никому, а затем пальнули три раза из орудий. Одно из ядер разнесло монастырские ворота в щепы. Пушки, замаскированные на берегу, ответили на столь недружелюбный жест, и вот тут фрегаты почти исчезли в пороховом дыму, а монастырь стал содрогаться от взрывов бомб, гранат, ядер.

После многовековой тишины, нарушаемой лишь ревом ветра и плеском волн, гортанными криками морских птиц, треском ломающихся льдин, плеском весел соловецкой флотилии и перекличкой сторожей, в обитель ворвался огненный смерч, который выбивал осколки от стен, рушил деревянные ставни, и двери, срывал с окон решетки и заставлял вздрагивать всем телом детей и немощных иноков. Очевидно, под впечатлением первой бомбардировки были написаны эти стихи:

Между тем соперничество крепостной и английской корабельной артиллерии продолжалось, и далеко не в пользу последней. Один из выстрелов с берега оказался настолько удачным, что сделал пробоину в борту «Миранды». Очевидно, не обошлось и без жертв. Корабль снялся с якоря и, отойдя на безопасное расстояние, стал на ремонт.

Перед защитниками обители архимандрит Александр расцеловал фейервекера Друшлевского и его помощников.

— Я поздравляю вас с победой, — сказал он, — ибо неприятель не токмо посрамлен оказался, но и потерю важную поимел. Подвиг сей полагаю не оставить без поощрения к вящим заслугам.

Вечер прошел спокойно. В храме преподобных Зосимы и Савватея отслужили молебен. Ночь также не принесла неожиданностей. В пятом часу утра дозорные доложили отцу Александру, что к монастырю приближается шлюпка под белым флагом. Существует предание, что встретил ее настоятель в море «при прохладном противном ветре, против которого с трудом держался баркас». Но вернее все же, что шлюпка с английским парламентером достигла соловецкого берега и отец Александр принял из его рук пакет с надписью на русском языке: «По делам ее великобританского величества. Его высокоблагородию главному офицеру по военной части Соловецкой».

Монастырь обвинялся в письме во всех грехах земных и пальбе «в английский флаг», что не должно остаться без последствий. И отныне командир эскадры Эразм Омманей рассматривает монастырь не как святую обитель, а военную крепость, которой предлагает сдаться на милость победителя. Об этом говорилось в ультиматуме:

1. Безусловная уступка целого гарнизона, находящегося на острове Соловецком, вместе со всеми пушками, оружием, флагами и военными припасами через шесть часов.

2. В случае какого-нибудь нападения на парламентский флаг, с которым эта бумага передана, немедленно последует бомбардирование монастыря.

3. Если комендант гарнизона не передаст сам свою шпагу на военном пароходе е. в. в. «Бриск» не позднее как через три часа после получения этой бумаги, то будет понятно, что эти конфиции не приняты и в таком случае бомбардирование монастыря должно немедленно последовать.

4. Весь гарнизон со всем оружием должен сдаваться, как военнопленные на острове Песий в Соловецкой бухте не позже, как через шесть часов после получения этой бумаги.

По-простонародному говоря: крути не крути, а либо железные гостинцы в случае отказа посыпятся на головы богомольцев, либо будут они изгнаны из своих келий. Недаром имя английского капитана, неизвестно кем переиначенное в обители, звучало с глубоким внутренним смыслом: «Обманей». Откровенная и наглая угроза, однако, не содрогнула сердце командующего обороной монастыря отца Александра, и ни в один из намеченных ультимативных сроков не последовало ни сдачи шпаги, которой попросту архимандрит не имел, ни явки монастырской братии с повинной в добровольный плен. Напротив, на военном совете, собранном настоятелем, прозвучала решительность защищаться до последней возможности.

Впрочем, ответ англичанам был все-таки послан. В нем архимандрит Александр пытался усовестить командира эскадры — законы цивилизованных стран не допускают вооруженной борьбы с мирными монахами. Передал письмо капитану Омманею богомолец Соколов, некогда служивший почтовым чиновником. Посланец архимандрита, по всему, знал английский язык, хотя текст ответа был написан на русском. За подписью «Соловецкий монастырь» на фрегате прочитали: «Пальба не прежде последовала со стороны обители, как уже после трех ядер, пущенных в нее с английских пароходо-фрегатов, безо всякого уважения к святыни, почему монастырь и вынужден был обороняться…

1. Гарнизона солдат е. и. в. монастырь не имеет., и сдавать гарнизона, за неимением оного, нечего, и флагов, и оружия и прочего не имеется.

2. Нападения со стороны монастыря на парламентский флаг не могло последовать и не сделано, а принята присланная депеша в тишине.

3. Коменданта гарнизона в Соловецком монастыре никогда не было и теперь нет, и солдаты находятся только для охранения монашествующих и жителей.

4. Так как в монастыре гарнизона нет, а только охраняющие солдаты… то и сдаваться, как военнопленным, некому».

Подпись под письмом вызвала у Омманея удивление, словно обитель была живым здравомыслящим существом, имевшим свой язык и руку. Ну а сам ответ был воспринят англичанином не чем иным, как явной издевкой.

— Я разрушу монастырь до основания! — вскричал капитан и, ударив шпагой по борту, принялся считать: «Без трех минут восемь…»

Но увидев, что посланец спокойно наблюдает за ним, сказал:

— Хорошо. Минута-другая ничего не решит. А пока предлагаю вам забрать с собой ваших соотечественников. Они находятся у нас в плену.

— А много ли их? — спросил Соколов.

— Вам незачем это знать, — ответил командир эскадры.

Почувствовав недоброе, Соколов ответил:

— Без позволения архимандрита ничего не могу предпринять.

Осознав, что его план высадки на берег десанта под видом русских пленных провалился, Омманей резким кивком головы дал понять, что встреча закончена. Едва лодка с Соколовым и гребцами отплыла, как раздалась команда: «К бою!» — и внутри фрегата раздался лязг паровой машины.

7 июля день по церковному календарю отнюдь не простой — он предшествует празднику иконы Казанской божьей матер», особенно почитаемой на Севере, и, конечно, в Соловецком монастыре. Пока шли переговоры, в соборной церкви Преображения шло торжественное богослужение. Архимандрит Александр едва начал акафист, как раздался оглушительной силы треск, и многим показалось, что пол в церкви закачался, а по стенам застучал огромный молот. В одно из мгновений в храм, словно комета с огненным хвостом, влетела бомба и, кружась и визжа, обдала горячими струями и осколками людей и иконостас. От взрыва лопнули с жалобным звоном стекла, и неведомой доселе силой была сорвана дверь. В дыму и пламени мощно прозвучал голос архимандрита, которому с трудом удалось устоять на ногах: *Стойте, стойте, не бойтесь!..»

Казалось, в этом кромешном аду никому из молящихся не удастся уцелеть, но когда общими усилиями пожар был потушен, то наступило всеобщее удивление — все люди были целы, и только опаленные лица и одежды говорили о нелегком испытании, которое они только что выдержали.

Но это была всего-навсего прелюдия к вихрю огня и дыма, который внезапно обрушился на Соловки. Ядра, бомбы, гранаты барабанили по стенам и крышам монастырских зданий, словно огромной величины градины. В этом безжалостном свинцовом потоке, в котором, казалось, должно все погибнуть или, по крайней мере, остаться навсегда израненным и искалеченным, шла жизнь деятельная, боевая.

Артиллеристы батареи маневрировали по берегу и не давали возможности англичанам вести точный огонь. Опытные, испытанные в разбойных нападениях канониры делали свое дело с известной английской чопорной неторопливостью и уверенностью. Но с каждым очередным залпом они все больше лишались ее: крепостные оружия жалили» словно осы. Ядра сыпались на палубы фрегатов, били по реям, появились раненые. Омманей окончательно отказался от высадки десанта — прибрежные камни надежно скрывали стрелков, о числе которых можно было только догадываться.

Без сомнения, командир эскадры отчетливо видел, что творилось в монастыре. И когда на стенах крепости появились люди в монашеском одеянии с хоругвями, он дал команду направить огонь на них. Между тем процессия, вышедшая из храма» медленно двигалась вокруг стены. Вблизи нее разрывались бомбы, гранаты, с леденящим душу воем проносились ядра, но крестный ход продолжал шествие с пением тропаря: «К Богородице ныне прилежно притецем, грешнии и смирении, и припадем в покаянии зовуще, из глубины души: Владычице помози на ны милосердвовавши; поотщися погибаем от множества пригрешении; не отврати твоя рабы тщы, тя бо и едину надежду имамы».

Известная в армейской среде пословица «Пуля — дура», казалось, обретала во время обстрела Соловецкого монастыря реальное подтверждение. В действиях до зубов вооруженных цивилизованных варваров против жителей, населявших мирную обитель, нетрудно усмотреть полнейшую бессмысленность. Между тем для архимандрита Александра эти нелегкие часы стали серьезным духовным экзаменом. Осознавал ли он, бывший военный священник, чтец проходя крестным ходом по монастырю, подвергает опасности жизни христолюбивой братии? Без сомнения. Но и ни разу сам не преклонил голову перед витающей над ним смертью и не позволил сделать это следовавшим за ним людям. Убежденность, сила духа и вера в провидение не покидали его на этом адском пути, каждый шаг на котором мог стать для любого последним.

Около пяти часов вечера в неудовлетворенной злобе стали стихать корабельные пушки. Последнее девяностошестифунтовое ядро, посланное англичанами по Соловецкому монастырю, пробило стену Преображенского собора, а в нем икону Богородицы. Так закончился обстрел, продолжавшийся более девяти часов. Итоги его отражены в послании архимандрита Александра в Синод: «Все бесчеловечные усилия неприятеля, клонившиеся к тому, чтоб совершенно нанести разрушение обители своими страшными снарядами, остались посрамленными и постыженными…» Более того, ни один человек из оборонявших монастырь не был убит. Остались целыми и невредимыми и все жители, хотя никто из них не прятался и смотрел не раз смерти в глаза. Печальной участи избежали и чайки, в необычайном множестве гнездившиеся на островах.

Свою неудачу англичане выместили на небольшой деревянной церкви на Заячьем острове, где высадились после окончания бомбардировки. Построенная Петром I церковь Андрея Первозванного лишилась в тот день многих икон, церковной утвари, колоколов.

В июне 1858 года, сопровождая Александра II в поездке по Архангельской губернии, уже будучи в сане епископа Архангельского и Холмогорского, отец Александр рассказал о многом, что не вошло в его рапорт. Он поведал императору о беспредельном героизме каждого, кто отстаивал обитель, о том, как монахи собирали осколки вражеских бомб, как из снарядов, гранат и ядер, найденных в монастыре, сложили три пирамиды, рядом с которыми поставили две батарейные 3-фунтовые пушки. Не обошел он в рассказе удивительную находку, которую обнаружили за иконой Богородицы староста Григорий и послушник Василий Чудинов. Ею оказалась неразорвавшаяся английская граната 26-фунтового калибра. Она пролежала целый год и могла в любую минуту разнести в щепы и икону и собор. Однако этого не произошло.

Отцу Александру был высочайше пожалован бриллиантовый крест на георгиевской ленте за умелое руководство обороной монастыря. После его осмотра Александр II вручил бывшему настоятелю орден св. Анны I степени, а на обратном пути в Архангельск — медаль на андреевской ленте за Крымскую войну; Не остались без наград и те, кто делил с бывшим настоятелем ратные труды.

Скончался епископ Александр в глубокой старости, находясь не у дел, часто вспоминая в кругу близких и знакомых тревожные годы, проведенные на Соловецких островах.

…Что за неведомая сила срывала с насиженных мест иноплеменников, заставляя их проделывать многоверстные, полные опасности пути, бросала в объятия смерти с тем, чтобы бесславно лечь костьми вдали от родного очага, так и не вкусив прелестей славы и богатства? Если это ненависть, то где ее истоки? И почему даже притупленная и загнанная вовнутрь ударами российских мечей и палиц, она вновь с постыдным постоянством являлась в новом обличье, давая толчок очередной резне. Может быть, потому и необъяснима ее направленность против мирных обителей монастырских, где иноки испытывали себя в крепости веры православной и не имели в арсеналах никакого другого оружия, кроме молитвы, предметов богослужения и подвижнических вериг.

Всепроникающие щупальца отравленной ядом превосходства ненависти достигали даже тех мест, которые обходили землепроходцы, считая их гиблыми и небезопасными для бытия. Но стоило в них появиться в лишенных удобств землянке или пещере одного из веротерпимцев, как доныне безлюдные и дикие края превращались в средоточие человеческих помыслов, в отправной пункт христианской мудрости, где плоть и дух достигали неземной гармонии, где трудами праведными создавались нетленные шедевры зодчества.

От Андрея Первозванного вел свое начало Валаамский монастырь. Здесь на озере Нево благословил он «горы каменные крестом, истребил капища Волоса и Перуна, обратил в Христову веру обитавших на острове язычников». Не раз и не два выдерживали иноки нашествия шведов, которые, словно святой водой, окропляли кровью православной гранитные глыбы и превращали монастырь в руины и пепел.

Казалось, после очередного поругания не воспрянуть святыням, не обрести своего лица. Но воистину красота неистребима, и воплощением ее стал отстроенный уже в XVIII–XIX веках монастырь с монашескими кельями, странноприимным домом, гостиницей для богомольцев, число которых иногда достигало восьми тысяч. Бесстрастные отроки отчета говорят, что «всех часовен на Валаамском архипелаге 16» скитов — 4, храмов — 6: Преображенский, во имя преподобных Сергия и Германа, Успенья Пресвятой Богородицы, святых Апостолов Петра и Павла, Живоначальныя Троицы, Живоносного источника».

Но за каждым камнем, вложенным в любое из строений на острове, стоят мучительные раздумья творцов, людской труд и пот, священная человеческая память. Она бережно хранит легенды о шведах-разрушителях, которых постиг мор, когда они попытались осквернить мощи основателей монастыря св. Сергия и Германа, о неком финне, попытавшемся совершить то же самое. Язвы на его теле стали на долгие годы карой за святотатство. Предания хранят обстоятельства неудачной попытки шведского короля Магнуса овладеть Валаамом.

К эпитафии на камне трудно что-либо добавить:

— …Не обошли невзгоды и испытания Смутного времени один из самых красивейших российских монастырей Кирилло-Беловерский; основанный учеником преподобного Сергия Радонежского монахом Кириллом. Природа, «скудная, дикая, пустынная», не помешала создать творение, которое и поныне вызывает невольное восхищение. Но оно, если и пробудилось в ком-то из воинов-литовцев, приведенных воеводою Бобовским под монастырь, тотчас уступило место грубому инстинкту легкой наживы. И тогда затрещали ясли, заревел скот, жалобно зазвенели запоры на амбарах, заполыхали пожары в предместье.

Но когда дело дошло до открытого столкновения с монастырскими сидельцами, то у грабителей прыти заметно поубавилось. В ночь 5 декабря 1612 года их первый приступ оказался безуспешным. Разорив и разграбив Вологду, литовцы и мятежные казаки вновь объявились у монастыря через неделю. С криком и шумом подступали они к обители с лестницами, обстреливали из пушек, засыпали калеными стрелами. Иноки, стрельцы, жители и богомольцы бились «с литовцами и поляками накрепко и многих воровских людей побили насмерть и поранили». От третьей попытки взять монастырь соединенные силы захватчиков попросту отказались, объясняя это так: «К Кириллову монастырю мы зимусь (1612 г.) и летось (1613 г.) приступали… да бог их помиловал…» Долгие пять лет монастырь жил в постоянном напряжении, готовясь к встрече с врагом, и только в конце 1616 года защитники облегченно вздохнули: нашествие захлебнулось в бессильной злобе.

Издревле существовавшая народная мудрость предупреждает, что негоже со своим уставом в чужой монастырь соваться. Однако этой истиной изрядно пренебрегали и во времена ушедшие и в нынешние. Черная утробная зависть к монастырским богатствам, к жизненному укладу, отличному от мирского, которая жгла иноплеменных и доморощенных недругов молящейся братии, обратила их в тлен и уготовила им вечное проклятие. Между тем в памяти людской названия Троице-Сергиевой лавры, Соловецкого, Кирилло-Белозерского и Валаамского монастырей жили и будут жить, как крепости неодолимые.