Крепость Россия. Прощание с либерализмом

КРЕПОСТЬ РОССИЯ Михаил ЮРЬЕВ

При всей разнице взглядов на судьбы России, существующих в нашем обществе, все они сходятся в одном: Россия должна быть активным членом мирового сообщества, должна быть глубоко интегрирована в мировую экономику и политику, и иначе быть не может и не должно, хотя считать так в России начали вовсе не испокон века, а только со времен Петра I. Одни думают, что вот нам бы слиться в экстазе с Западом. Другие◦— что нет, надо встать с ним в жесткую конфронтацию и в туманном будущем победить, а поскольку сегодня боязно, то хотя бы постоянно его задирать на словах; третьи◦— что да, надо, но не жестко, а по возможностям, и никто не предполагает, что его можно вовсе игнорировать. Очень редко кто-либо из политиков или публицистов скажет как о само собой разумеющемся, что изоляция от мировой цивилизации (на самом деле имеется в виду цивилизация исключительно западная) для России подобна смерти, причем с таким же уровнем доказательности, как некогда тезис о вращении Солнца вокруг Земли: чего доказывать, и так видно. Если всерьёз, то по умолчанию считается, что такой политики просто не может быть. На самом же деле очень даже может, и притом в отношении не только Запада, но и всех остальных◦— такая политика, собственно не политика даже, а сквозное мировоззрение, называется «изоляционизм». Далее я попытаюсь показать, почему оно не только возможно, но и жизненно необходимо сегодня для выживания России, а тем более для её возвеличения.

По-хорошему начинать представление не общеизвестной концепции надо с определений◦— так мы и поступим. Изоляционизм есть такой уклад существования нации и созданного ею государства, при котором контакты с внешним миром относительно невелики и взаимодействие с ним во всех сферах общественной жизни◦— экономике, политике, культуре, идеологии, религии◦— малосущественно и несравнимо по значимости с внутренними влияниями. При всей лапидарности этого определения из него следуют не вполне тривиальные вещи. Во-первых, в нем ничего не сказано об административных запретах, и не случайно: малочисленность контактов может проистекать как из запретов, так и из объективного существования тех или иных барьеров, делающих запреты ненужными. Представьте, например, уже укоренившуюся колонию-поселение на другом континенте лет 300 назад (или на другой планете через 300 лет). Надо ли ей вводить таможенные пошлины на ввозимые товары для защиты своего производителя, если каравелла (или звездолет) приходит раз в год, и все привезенное на ней является золотым по сравнению с местным? Именно поэтому до начала XX века экономика США была вполне изоляционистской◦— внешняя торговля составляла менее 5% ВВП (в современной России до 50%), притом, что никаких особых таможенных барьеров не было. Что, кстати, не помешало ей выйти на первое место в мире по ВВП еще в конце XIX века, а вовсе не после Второй мировой войны и глобализации, как почему-то многие думают. Понятно, что такие объективные барьеры могут быть связаны не только с географической удаленностью страны, но и с языком, религией, обычаями, уровнем развития и т.д., и чем они сильнее, тем меньше нужды в каких-либо запретах (это важно, и мы к этому еще вернемся). Во-вторых, малочисленность контактов не означает их полного отсутствия. Опять-таки на примере экономики это значит, что в изоляционистском обществе никто не будет заставлять выращивать кофе под Сургутом, если он там не растет, или пить вместо кофе какой-нибудь суррогат. Но все будут знать, причем по умолчанию, что если кто-то, используя новые технологии и свой предпринимательский и организаторский талант, все-таки научится выращивать под Сургутом полноценный кофе, то ему не придется конкурировать с импортом, который незамедлительно будет закрыт, даже если сургутский кофе обойдется потребителю и дороже. В-третьих, изоляционизм означает игнорирование взаимодействия с окружающим миром, а не факта его, этого мира, существования◦— нормальное государство, даже вполне изоляционистское, держит сильную армию (а это значит, помимо прочего, все знать о противнике), даже если у него нет никаких интересов за рубежом, потому что зато такие интересы есть в нем у других. И так не только в военной сфере. Это не делает страну менее изоляционистской. Так вполне сухопутный народ, боящийся моря, не становится менее сухопутным оттого, что строит дамбы, чтобы от этого моря защититься.

Итак, разобравшись с определениями, давайте посмотрим, что означает изоляционизм у нас и в наше время, так сказать, новый изоляционизм. У большинства людей первой реакцией будет: ну вот, опять как при СССР в очереди за колбасой по два двадцать стоять! (предлагаю проверить на знакомых). При полном согласии в нелюбви к очередям и к упомянутой так называемой колбасе должен отметить, что здесь кроется логическая ошибка: экономика СССР действительно была закрытой, но это не единственное и на самом деле не главное ее отличие от нынешней российской экономики или, к примеру, от немецкой. Главное◦— в том, что она была не частно-рыночной. А это понятия не очень связанные (о чем мы все как раз и забыли): кроме рыночно-открытых, с одной стороны, и государственно-закрытых◦— с другой бывают, хотя и реже, и экономики нерыночные, но открытые (например, экономики почти всех нефтяных стран Ближнего Востока), и экономики вполне частно-рыночные, но закрытые. Последние и являются мечтой изоляциониста, и раньше, в период раннего капитализма, к ним относилось большинство стран, кроме разве торговых республик типа Голландии, а США и Германия◦— так и вовсе до начала XX века. Можно сказать, что это было давно и к нынешним временам не относится, но, во-первых, старое и отставленное в сторону не значит плохое (до середины XX века, например, устаревшим и смешным казалось жить на природе вне города, а сейчас это символ богатства), а во-вторых, именно в тот период все капиталистические страны стали экономическими гигантами. Мне однажды попалась на глаза книжка, изданная в России в начале XX века, «что-то такое о промышленно развитых державах», Я посмотрел ее ради самого начала введения, где автор обещает далее рассмотреть это что-то на примере 8 (sic!) стран. Так кто же тогда относился к 8 промышленно развитым державам мира? Смотрим: североамериканские Соединенные Штаты, Германская империя, Соединенное Королевство Англии и Шотландии, Французская республика, Российская империя, Япония, Австро-Венгерская империя и Итальянское королевство. Вдумайтесь: пролетел весь бешеный XX век со всеми его потрясениями, экономическая мода менялась от социализма до монетаризма, a G8 изменилась лишь в том, что ушла из списка Австро-Венгрия (по уважительной причине исчезновения) и появилась весьма сомнительная Канада (по столь же уважительной причине соседства с США). Вот вам и немецкое, и японское экономическое чудо: оказывается, это была не более чем нормализация расстроенных войной финансов в странах, которые отродясь и были экономическими лидерами. Так кого же открытость вывела в лидеры, если все они уже были ими до открытия своих экономик? Может быть, Китай, который хоть и не входит формально в G8, но имеет четвертую в мире экономику по абсолютному размеру ВВП, пусть и за счет огромного населения,◦— но открытость его весьма условна, и ответ на вопрос о том, что является главным фактором роста Китая, весьма неоднозначен. Зато можно точно сказать, кого открытость вывела из лидеров◦— Россию, которая могла бы с полным основанием входить в эту восьмерку в 1990 году, но никак не в 2003-м (хотя формально входит); и я возьму на себя смелость утверждать, что именно «открывание» экономики и всего остального и привело к этому плачевному результату, а не рыночные преобразования сами по себе. И вот теперь, поняв, что открытость и рыночность суть разные вещи, хотя и встречающиеся часто вместе, мы можем четко ответить опасающемуся возврата к советским очередям за колбасой: не открытость экономики определяет качество, ассортимент и доступность колбасы, а рыночность, благодаря мотивированности собственника, конкуренции и естественному отбору субъектов рынка. Никто не жаловался на очереди за колбасой в США в XIX веке, притом что импортной среди нее не наблюдалось (при тогдашней скорости пересечения Атлантики она бы просто не доехала). И если экономика России совершит поворот к изоляционизму, но сохранит имеющийся ныне рыночный принцип организации, то аскетичной она не будет, как не была аскетичной экономика рекордсмена XX века по экономическому росту◦— германского Третьего рейха: несмотря на провозглашенный, приоритет пушек над маслом, в нем производились не только «тигры» и «пантеры», но и революционные для своего времени (притом доступные народу по цене) «Фольксвагены», и считающиеся лучшими автомобилями всех времен «Майбахи».

Ну хорошо, скажут вам на это, убедили, будет колбаса при изоляционизме. Ну а смысл-то в чем? То, что в результате перемен не станет хуже, еще не означает, что их надо осуществлять (если, конечно, нет реформаторского зуда). А давайте попробуем ответить на вопрос: какие темпы экономического роста необходимы России, чтобы догнать, например, США, по ВВП на душу населения, допустим за 30 лет? За 30 лет◦— потому, что это обычный горизонт стратегического планирования, столько заняло послевоенное так называемое экономическое чудо в Германии и Японии, современный Китай тоже наметил себе выход на лидирующие экономические позиции в мире к 2010–2011 году (те же 30 лет с начала реформ); планировать же на больший срок весьма затруднительно. А США◦— потому, что задача сравняться с Португалией хороша своей реалистичностью в среднесрочной перспективе (она так и ставилась), но никак не в стратегической; на самом деле нам и догнать США недостаточно, но об этом ниже. Так вот, поскольку сейчас удельный ВВП России ниже американского в 10–12 раз (это с учетом недооценённости рубля, а формально в 16), то легко подсчитать, что годовой рост нашей экономики должен для выполнения поставленной задачи стабильно превосходить рост экономики американской примерно на 9% в течение 30 лет. Именно так: не просто равняться 9%, а при принятии средней цифры роста в США в 2% составлять уже 11%, а при более чем 2% так и ещё больше. Конечно, это при предположении, что в США вообще будет рост, а не кризис, к примеру, но об этом я скажу отдельно. Реален ли рост в 11% в год на протяжении 30 лет? Я считаю, что очень сложен, но при мобилизации всей нации на решение этой задачи теоретически возможен (а без такой мобилизации всё равно не происходило ни одно из «экономических чудес»). Но вот что точно нереально◦— это иметь рост в 11% в стране с открытой экономикой, интегрированной в мировую, когда в остальной части мира имеет место рост 2-процентный. Потому что глобальная экономика в гораздо большей степени, чем мировая хозяйственная система прежних лет,◦— это система сообщающихся сосудов, в которой ни один участник не может сильно выделяться, поскольку перетоки капитала и ресурсов, изменение валютного курса и т.д. быстро это выровняют. Это не значит, что глобальная экономика мешает развитию входящей в неё национальной◦— она её просто выравнивает под общую гребёнку по темпам роста, и поэтому у страны, полностью интегрированной в глобальную экономику, темпы роста могут и вырасти, если они были ниже, чем у других,◦— но только до общего уровня. Это выражение объективного закона: все части одной экономической системы, если между ними нет серьезных барьеров (а если есть, то это не одна система), стремятся к выравниванию базовых экономических показателей. Поэтому не будет у нас с открытой экономикой 11% роста в год при 2% у других стран. Если же у них будет не 2-процентный рост, а, дай бог, кризис и спад, то это означает, увы, не то, что нам хватит 9 или, может, даже 7%, а то, что у нас самих будет кризис и спад, скорее всего еще больший, поскольку американцы виртуозно научились перекладывать свои проблемы на союзников, не говоря уж о противниках. Даже в общей теории систем есть теорема: один элемент системы не может быть в состоянии качественно ином, чем вся система. Таков, собственно, вывод приведенного анализа: при открытой экономике не светит нам сравняться по удельному ВВП с развитыми странами. Улучшится вдруг у них экономическая конъюнктура◦— возможно, улучшится и у нас, но значительно сократить с ними разрыв не получится никак.

А может, и ничего страшного? Обидно, конечно, быть приговоренными жить хуже других, но, может, это и не трагично◦— переживем? А там, глядишь, лет за 100 помаленьку и сравняемся, а не за 100, так за 200. Дался он нам, этот удельный ВВП! Ведь удельный ВВП прямо влияет всего лишь на уровень жизни◦— военно-политическая мощь страны зависит исключительно (из экономических показателей) от ВВП общего. Это происходит потому, что уровень жизни людей зависит от того, сколько ресурсов приходится на одного жителя, а мощь государства◦— от того, сколько их приходится на власть, которая присутствует в единственном экземпляре. Именно поэтому так опасаются в США растущей мощи Китая: по удельному ВВП Китаю даже приблизиться к Америке в ближайшее столетие не грозит (Китай при всех его успехах планирует догнать Россию◦— не США◦— по удельному ВВП только к 2005 году), но при вчетверо с лишним большем населении его общий ВВП уже сейчас составляет треть американского, а доля, находящаяся в распоряжении правительства, существенно выше. Так вот, по общему ВВП у нас ещё хуже, потому что население у нас не больше, а, увы, меньше: по сравнению с Америкой◦— в 2 раза, а со всем Западом (Америка плюс Европа, даже без Японии и иных)◦— в 5 раз. Общий наш ВВП сейчас меньше американского не в 10–12 раз, как удельный, а в 20–25 (формально в 30). Вдумайтесь: соверши мы невозможное и догони США по ВВП на душу населения (для этого надо не удвоить ВВП, как приказывает президент Путин, а упятнадцатерить), наш общий ВВП, а следовательно, и военно-политическая мощь, будет в 5 (!) раз меньше, чем у западного блока. И консолидировать в руках власти существенно большую долю этого ВВП, как делал СССР, не получится◦— это приводит к вышеупомянутым казусам с колбасой и как следствие к недовольству населения и его отказу поддерживать власть, в том числе и в её противостоянии с реальными врагами государства. Да и никого нам тогда не догнать◦— в рыночной экономике обязательным, хотя и недостаточным залогом успеха является меньшее, а не большее суммарное изъятие из экономики на внеэкономические цели (обсуждение же возможностей нерыночной экономики не есть предмет этой статьи). Ну а что происходит со страной, чья военно-политическая мощь существенно меньше, чем у сильных мира сего, которая к тому же обладает самыми большими в мире территорией и ресурсами, являясь поэтому лакомым куском, и которую в довершение всего эти сильные◦— давайте называть вещи своими именами◦— исторически ненавидят даже на иррациональном уровне (на рациональном, впрочем, тоже), догадайтесь сами. И не надо уповать на ядерное оружие, кроме как в краткосрочном и, хотелось бы надеяться, среднесрочном плане. Вовсе не потому, что оно у нас устареет или развалится, а потому, что, как гласит известная поговорка, на каждую хитрую, скажем так, гайку найдется свой болт с винтом. И можете не сомневаться, болт этот достаточно скоро появится, не тот, так другой, скорее всего (хотя совсем необязательно) в виде высокоэффективной противоракетной обороны. Не важно даже, появится ли она только у американцев или нет: если она будет и у нас, это просто будет означать, что у нас обоих как бы нет ядерного оружия, как это и было до середины XX века, а что происходило всегда со страной, чья военно-политическая мощь существенно меньше, см. выше. Вот, собственно, что реально означает невозможность догнать и перегнать Запад по экономике. Если же кто-то считает, что Запад нам не враг и не представляет угрозы ни при каком соотношении военных потенциалов (хотя автор считает, что таковые убеждения, если они искренни, есть безусловное основание для срочной госпитализации), даже это не важно: ибо пусть сегодня Запад есть средоточие всего высокого на Земле и по-христиански любит нас, а завтра, глядишь, не есть и не любит. Так мы и подошли к тому, что и хотели доказать◦— открытая экономика, при ее принципиальной невозможности догнать Запад, надежно ведет Россию к исчезновению как государства. И это, заметьте, при равных условиях, которых, конечно же, нет и не будет, ведь мы в своих рассуждениях, которые и привели к этому выводу, не делали никаких допущений про неравные условия хозяйствования. То есть если к импорту нашей стали в США будут относиться так же стоически, как во времена «холодной войны» к импорту японских видеомагнитофонов◦— типа ну и пусть в Америке не останется сталелитейщиков, зато мы, американцы, делаем ракеты и перекрываем Миссисипи,◦— даже при этом нам особо ничего не светит. В реальности же какая там сталь или видеомагнитофоны◦— нам бы экспорт нефти не перекрыли под предлогом недостаточного соблюдения прав сексуальных меньшинств в Чечне или чего-нибудь в этом роде. И непременно перекроют, когда либо из-за Ирака и неминуемого развала ОПЕК, либо из-за чего-то еще она окажется на мировом рынке в избытке. Правда, справедливости ради надо сказать, что, относись к нам Америка совершенно нормально, вряд ли она стала бы долго терпеть положительное (для нас) торговое сальдо с ней, если бы таковое было.

Просто потому, что в отсутствие политических соображений а-ля времена «холодной войны» совершенно непонятно, для чего его терпеть от кого бы то ни было. То, что и сейчас США имеет с рядом стран и с миром в целом колоссальный торговый дефицит, причем на пустом месте (не из-за отсутствующего у них сырья или технологий, а из-за ширпотреба, который они без всяких проблем могут производить сами, пусть и чуть дороже), есть именно реликт «холодной войны» с ее необходимостью подачками удерживать сателлиты. И ожидает его судьба других реликтов, таких, например, как ООН. Так что, если завтра выяснится, что свободная торговля США с Германией и Францией более невозможна из-за их предательства идеалов демократии в иракском вопросе, или с Китаем и Японией из-за опасности нетипичной пневмонии, не удивляйтесь: кроме как в лицемерии, Америку тут не в чем даже будет упрекнуть. Вот с Польшей или с Эстонией можно смело иметь свободную торговлю, причем по-честному◦— от них отрицательного сальдо можно не опасаться. К какой из этих двух групп относимся мы, предлагаю отгадать с двух раз, а даже без теоретической возможности существенного превышения экспорта над импортом, которое вытянуло послевоенную Японию, соблазны открытой экономики становятся для нас совсем уж виртуальными. Так что по сравнению со схемой, которую мы разбирали, считая проценты роста, действительность для нас еще хуже.

Ну а при закрытой-то экономике есть ли на что надеяться? Так ведь закрытая экономика, в отличие от открытой, есть сосуд изолированный, а не сообщающийся с другими; ну а возможно ли накачать уровень воды в изолированном сосуде выше, чем в других, зависит только от усилий качающего. Конечно, это трудно, но вся история русского народа разве не свидетельствует о способности к сверхусилиям? Но вот стоит только открыть краник, соединяющий с другим сосудом, и вы можете качать хоть со скоростью звука◦— все будет уходить в другие сосуды, что и происходит с нашей экономикой последние 15 лет. При этом те, кто призывает сделать у нас условия для капиталов лучше, а не хуже, чем у других, и тогда к нам вернутся не только наши, но и потекут чужие, сами не ведают, о чем говорят. В глобальной экономике они должны для этого стать не просто хорошими, а лучшими в мире: вы всерьез на это рассчитываете? Лучше, чем в Китае, где завидуют зарплате 100–200 долларов в месяц? Лучше, чем в Бразилии, где не знают, что такое отопление? Лучше, чем там, где законом запрещены профсоюзы и забастовки, и там, где капитализация того же предприятия, на которое затратили те же деньги, в 4–5 раз выше? Полноте, вернитесь на землю! Да и устремись к нам вдруг иностранные инвестиции в реально больших размерах◦— их быстро перекроют неэкономическими способами центры силы современного мира, ибо зачем им усиливающаяся за их же счет Россия. Или полуэкономическими, объявив об увеличении российских страховых рисков и о снижении российского суверенного кредитного рейтинга. А собственные уведенные капиталы в массе своей не вернутся ни при каких обстоятельствах, потому что настоящий вор (а других среди владельцев больших уведенных капиталов нет) никогда не поверит, что его реально простят, потому что это противоречит его же (и не только его!) здравому смыслу, и сам бы он так никогда не сделал. Так что надеяться на то, что при открытии краника с другим сосудом потечет к нам, а не от нас, не стоит. Сверхусилий же не надо пугаться◦— они не обязательно означают жертвы, а могут быть всего лишь безжалостным и болезненным избавлением от некоторых стереотипов. Если экономика наша (и не только она) будет надежно изолирована, а в общественной жизни будут четко разделены и разведены сферы власти и капитала, так сказать Бога и мамоны, то в сфере мамоны можно допустить невиданный либерализм, который сделает русский капитализм самым эффективным в мире, способным-таки догнать и перегнать Запад. К тому же для закрытой экономики существуют рецепты форсированного роста, например эмиссионные, которые к экономике открытой в принципе неприменимы. Правы были наши демократы, когда боролись в 90-х годах с «эмиссионным менталитетом»◦— в тогдашней (как и нынешней) открытой экономике он смерти подобен. Его применение и в закрытой-то экономике балансирует на грани между лекарством и ядом, но это общее свойство всех сильнодействующих снадобий. Главный же расчет на то, что в западной (и как следствие в мировой) экономике наступит все-таки масштабный кризис. И хотя мне кажется, что позиция ряда наших публицистов и общественных деятелей, таких как Михаил Леонтьев, утверждающих, что он уже наступил и вскоре перейдет в катастрофическую фазу, чересчур оптимистична, рано или поздно это, наверное, все-таки произойдет. И вот тогда, если наша экономика будет закрытой и соответственно нечувствительной к этому, а, напротив, будет продолжать динамично развиваться и только выиграет от чужих проблем, придет наше мгновение. Как пелось в фильме, придет оно большое, как глоток. Так охотится царь зверей лев◦— из засады. Так Америка стала сверхдержавой после Второй мировой войны◦— не так она выросла за ее время, как другие просели. И для нас, если повернуть к изоляционизму сейчас, это более чем реально.

Экономический рост не более чем частный случай автаркии. Не стоит большого труда доказать, что любого мирового могущества нация добивается только после периода изоляционизма: Рим◦— до Пунических войн, США◦— до Первой мировой войны. Но это◦— тема другого исследования.

Итак, нет в стратегическом плане более важной задачи для России в экономической политике, чем провозглашение автаркии как цели, и соответственно подготовка, поворот и собственно движение к ней. Подготовка должна включать разработку идеологии, обосновывающей необходимость этого, и убеждение в ней значительной части общества. Вряд ли это особенно сложно даже без ссылки на традиционный русский менталитет, поскольку основывается на универсально базовой ценности: независимость нации и государства превыше всего. Любое же взаимодействие с окружающим миром есть вступление в зависимость от него, и чем сильнее взаимодействие, тем сильнее зависимость; в какой-то момент она становится критической, и для нас он уже наступил. При этом важно, что знак взаимодействия не существенен: страна, которая очень много экспортирует, так же зависима от других, как и та, что много импортирует, потому что в некий момент отказ покупать у неё товары обрушит её экономику (в этом, кстати, ахиллесова пята китайской экономики). Жизненная необходимость автаркии для того, чтобы догнать и перегнать Запад, что принципиально невозможно в открытой экономике, также проистекает из императива национальной независимости. Сам поворот к автаркии должен включать увязанное по времени дестимулирование экспорта и импорта, с одной стороны, и вывоза и ввоза капитала◦— с другой, то есть текущих и капитальных внешнеторговых операций. Наилучшим инструментом для всего этого, существенно более эффективным, чем таможня, является отмена конвертируемости рубля (внутренней), и вообще ужесточение валютного и в целом финансового регулирования, то есть упор на администрирование движения денег, а не товаров. Из ранее сказанного ясно, что таковое ужесточение предлагается только в части, касающейся бизнеса с внешним миром, и должно в обязательном порядке сопровождаться общей либерализацией и ослаблением контроля для бизнеса чисто внутреннего. Само ужесточение валютного регулирования должно включать обязательную 100-процентную продажу валютной выручки от экспорта (а еще лучше к переходу к экспорту исключительно за рубли) и разрешение приобретения валюты исключительно под импорт (то есть запрет ухода в открытую валютную позицию для извлечения курсовой прибыли) со строгим контролем этого. Само это приобретение должно делаться только у государства (собственно, если у экспортеров нет валюты, так больше и не у кого) и по курсу, заниженному по отношению к рублю. Лучше, если курс был бы жестким (не плавающим), изменяемым не чаще чем объявлено заранее, поскольку нерыночное его определение делает почти невозможным влияние на него, а следовательно на нашу экономику, внешних сил, что есть самоценность. Но это возможно, только если придумать внятный и объективный, причем не через взятки, механизм определения того, кто из желающих быть импортерами купит валюту, а если не удастся, то придется все-таки определять его на торгах, устраиваемых государством. Возможно возрождение множественных валютных курсов, прямое или косвенное (через введение акцизов на те или иные группы импортных товаров или услуг или на типы сделок). Не надо пугаться того, что множественность курсов была анафемой для либеральных экономистов начала 90-х◦— это всего лишь означает, что излагаемая здесь концепция противоположна воззрениям тех либеральных экономистов, не говоря уж о том, что жупелы вчерашнего дня редко актуальны для дня сегодняшнего. Принцип для определения приоритетности дестимулирования импорта должен быть таков: производится ли нечто в стране сейчас (имеется в виду сопоставимого качества), а если нет, то может ли такое производство начаться и в какие сроки. Скажем, упомянутый в начале статьи кофе у нас не растёт и при нынешнем развитии науки расти не может. Следовательно, валюта для его закупки будет продаваться всегда и государство будет следить лишь за тем, чтобы количество реально неаффилированных импортёров кофе было достаточно большим для конкуренции. Курс (то есть, по сути, цена) будет определяться валютными возможностями страны. А вот есть некий товар, который у нас не производится, но если предприниматели начнут инвестиционный цикл в этом году, начнёт производиться через 2 года, а в количествах, покрывающих весь спрос,◦— через 4; тогда объявляется, что валюта под приобретение этого товара продаётся по низкому курсу ещё 2 года, третий год◦— по существенно более высокому, а с четвёртого перестаёт продаваться вовсе. Закон при этом должен гарантировать, что нарушение государством этого заранее объявленного графика есть безусловное основание для исков против правительства о компенсации убытков и недополученной прибыли◦— тогда этот график станет путеводной звездой для инвесторов, желающих развить производство этого товара. Для тех видов импортозамещающих производств, где объём капиталовложений делает малореальным спонтанное быстрое появление инвесторов, как, например, в автомобилестроении полного цикла, государство должно объявить о дополнительных стимулах, например о беспроцентном или низкопроцентном беззалоговом кредите в столько-то процентов от вложенного инвесторами◦— очевидно, что даже при неликвидированной, а хотя бы отчасти обузданной коррупции это легко реализуемо. Но увлекаться участием государства в экономике нельзя: если уподобить страну складу, государство должно быть сторожем, а не кладовщиком; то есть следить, чтобы никто не зашел снаружи и чтобы ничего не вынесли наружу, а не определять, кому что отпустить внутри.

Таковы основные механизмы дестимулирования импорта. Тем, кто считает, что это коммунистический манифест покруче зюгановского, будет интересно узнать, что в послевоенной сверхкапиталистической Японии восстановление экономики шло именно так, только еще жестче: валюта не продавалась импортерам даже на ввоз антибиотиков в разгар эпидемии стрептококковой ангины, хотя в стране они не производились, а только на сырье и оборудование для производства. Механизм же дестимулирования экспорта, помимо перевода его на рубли, еще проще◦— это существующие экспортные пошлины, которые надо будет просто пересмотреть. Причем если конечной целью по импорту является полное его искоренение, во всяком случае по товарам, которые можно произвести у себя, то по экспорту таковой целью является именно дестимулирование, чтобы он не составлял значимой части ни в общем ВВП, ни в отдельных отраслях. Могут спросить, а экспорт-то чем мешает, особенно если он представляет глубоко переработанную продукцию и идёт в страны, заведомо не являющиеся нашими противниками? Экономически в этом последнем случае, может, ничем и не мешает, но важно, чтобы все хозяйствующие субъекты (как, впрочем, и не хозяйствующие) постепенно привыкли, в том числе на подсознательном уровне, уровне общественных архетипов, что всё для них◦— обогащение и разорение, возвышение и падение, счастье и несчастье◦— находится между западной и восточной границами России и нигде больше. И если уж вдруг в границах станет тесно, то не пересекать их надо, а расширять. Тогда и только тогда опять станет Россия державой, а не территорией, а мы все◦— нацией, а не населением. Что же касается иностранных инвестиций, то с ними всё проще: они являются безусловным вредом и политика в отношении них должна быть соответствующей. То, что мы все считали их благом 10–15 лет назад, просто основывалось на ложной посылке, что вот решил-де человек из какой-то страны основать у нас компанию и зарабатывать здесь деньги, как Прохор Громов на Угрюм-реке,◦— что же тут плохого? Да ничего, кроме того, что, как выяснилось, так не бывает. Не основывают иностранцы у нас (как и в других местах) компании с такими целями, если только не хотят переехать к нам жить насовсем, но тогда это уже не иностранцы, а россияне иностранного происхождения, и их-то милости просим! Атак вкладывают фирмы в создание своих филиалов, обычно чисто сборочных, смесевых или упаковочных, что, по сути, просто импорт. Заработанные деньги они всегда будут стараться вывезти из России, а аргумент про создаваемые ими рабочие места рассчитан на дилетантов, потому что потребление любого товара в рыночной экономике определяется спросом, а не предложением; и если на данный товар есть спрос, то, не построй иностранцы фабрику по его выпуску, ее построит русский инвестор и рабочих мест на ней будет ровно столько же. Образно говоря, сколько построено заводов по выпуску кока-колы◦— столько недопостроено заводов по выпуску «Байкала». А еще любят иностранные инвесторы создать за границей производство того, что запрещено дома, или того, что дома никому не нужно,◦— как символ нового Китая, заводы «Фольксваген» и «Ауди», производящие прекрасные машины, только вот моделей 70-х годов. И совсем уж смешны разговоры о том, что иностранные инвесторы привезут с собой ультрасовременные технологии: во-первых, не привезут, а во-вторых, и это главное, а почему бы их просто не купить (что, собственно, и делают на своих предприятиях русские инвесторы). Нет, об иностранных инвестициях в отличие от внешней торговли надо забыть вообще как о понятии. Кстати, именно как понятие они возникли на Западе 200–300 лет назад вовсе не как инвестиция англичанина во Францию◦— такое не практиковалось,◦— а как инвестиция англичанина в английские же колонии, что отражено даже в их названии (по-английски собственные инвестиции за рубеж называются overseas investments, дословно «инвестиции за моря»), и ставка на них есть черта именно колониальной, в крайнем случае постколониальной экономики. Те же принадлежащие иностранному капиталу предприятия, которые уже существуют, не надо национализировать, достаточно объявить, что заработанные ими рубли государство не будет обменивать на иностранную валюту, а покупка её на рынке невозможна. Конечно, весь мир при этом совершенно справедливо скажет, что теперь уж точно никогда, ни через 100 лет, ни через 200 никто не будет вкладывать деньги в Россию◦— и это особенно радует и греет душу.

Еще о макроэкономической политике при переходе к изоляционизму. Своя валюта, рубль, столь долго не была реальными деньгами, что запрет его обмена на другие валюты вызовет серьезные психологические трудности, которых не было бы (и не бывало в периоды ужесточения валютного регулирования) в других странах; грубо говоря, многие начнут опять называть рубль деревянным даже при забитых товаром магазинах. Поэтому в составе первого же пакета новых законов по переходу к изоляции должно быть введение золотого (или биметаллического золотоплатинового) стандарта рубля, причем в жестком его варианте. При этом объявляется содержание чистого золота в одном рубле со сроком его действия не менее чем на десяток лет (еще лучше включенного в Конституцию и вовсе не подлежащего изменению), параллельное хождение наличных банкнот и золотой монеты (номинированной по достоинству, а не по весу) и свободный неограниченный обмен бумажных рублей на золото. Естественно, что такой обмен будет возможным только внутри России для российских резидентов, а не для иностранных государств при предъявлении ими незаконно вывезенных в них рублей. Представляется, что в России золотой стандарт вполне возможен, потому что основным соображением, по которому его отменили в свое время на Западе, была нехватка золота, то есть недостаточность добычи в мире для обеспечения роста денежной массы в соответствии с ростом экономики. В России же запасы золота и особенно платины на душу населения существенно выше, чем в среднем по миру, и добыча легко может быть доведена до величин, потребных для такого роста. Первоначальное же количество золота можно докупить в других странах◦— это далеко не худшее использование наших гигантских валютных резервов. Не надо бояться, что все кинутся менять банкноты на золотые монеты, потому что хранить золото можно только в сейфе (поскольку при сдаче его в банк оно перестает быть золотом, превращается просто в деньги и возвращается в оборот), то есть без процентов, что для рыночной экономики нехарактерно, для нее как раз характерно снижение наличного оборота, что мы и наблюдаем. Золотой стандарт будет серьезным психологическим противовесом отмены обмена валюты, а то, что его нет. больше нигде в мире, очень хорошо для идеи изоляционизма в идеологическом плане, о чем речь пойдет ниже.

Возникает еще вопрос о том, как обеспечить возможность людям выехать за границу в отпуск◦— климатом Бог Россию, увы, не побаловал, да и отсутствие такой возможности будет создавать эффект запретного плода, как в советское время. Необходимо предоставить каждому гражданину возможность поменять в течение года по официальному (высокому для рубля) курсу определенный процент его налогооблагаемой базы, то есть попросту белого заработка, за этот год. Сам процент должен зависеть от валютных возможностей государства и от силы желания дестимулировать этот процесс, и может таким образом меняться в разные годы. А вот о бесчисленных деловых или творческих поездках за границу надо забыть◦— изоляционизм предполагает свертывание любых, а не только экспортно-импортных контактов с внешним миром; командировки же за счет принимающей стороны полезно просто запретить. Можно, конечно, разрешить неограниченный сверхлимитный обмен валюты, но уже по существенно более низкому для рубля курсу, что сделает зарубежные поездки делом столь же легким, как теперь, но намного более дорогим. Но мне кажется, что это хуже, если мы хотим уйти от довлеющего над всей жизнью понятия «валютный курс», ныне объявляемого в новостях до погоды.

Микроэкономическая политика при переходе к изоляционизму также должна в своей части способствовать «закрытию» экономики и вообще страны. Для дестимулирования экспорта-импорта крайне эффективны различные нетарифные барьеры, которые надо вводить не покладая рук: другие стандарты в технике, другие санитарные и пищевые нормативы, более жёсткие языковые требования (сейчас только для лекарств требуют этикетку на русском, причём она может быть наклеена поверх иностранной, а нужно установить, что в наклейке и упаковке любых товаров, в том числе экспортных и импортных, не может быть нерусских слов и даже букв). В идеале можно вернуться к старорусской неметрической системе мер,◦— пуды, вёрсты и т.д. Всё это не блокирует импорт, но усложняет его и удорожает. Так, кстати, защищает себя Америка, где всё другое, чем в остальном мире,◦— не только меры, но даже частота и напряжение в электросетях. Надо запретить продажу компьютеров, мобильных телефонов и другой электронной техники, имеющих иную, кроме кириллицы, клавиатуру, даже двойную◦— пусть нуждающиеся в латинице пользуются «англофицирующими» (по аналогии с русифицирующими) программами◦— это опять-таки возможно, но требует дополнительных затрат и неудобств. А вот что является смерти подобным, так это бездумное принятие западных правил игры, даже с лучшими намерениями. Приведу один характерный пример. На Западе в сфере производства лекарств последние 15–20 лет возникло и набрало силу движение GMP (Джи-Эм-Пи, сокращение от «практика доброкачественного производства»). Это набор требований, на сегодня ставший очень жёстким, которым должно удовлетворять фармацевтическое производство (это помимо контрольных требований к уже выпущенным лекарствам, которые всегда существовали и которые никто не отменял и не ужесточал). Вначале эти правила являлись добровольными, то есть просто декларировались крупными фармацевтическими корпорациями как свой стандарт производства, но теперь уже стали обязательными по закону, причем весьма жесткому. Экономический смысл этого понятен любому серьезному бизнесмену: поскольку сделать производство по этим правилам в разы дороже, чем без них, а переделать имеющееся вообще близко к нереальному, то это сильно повышает инвестиционный барьер входа в этот бизнес◦— таким образом клуб уже имеющихся крупных игроков в этой отрасли защищается от новичков. При этом с точки зрения безопасности потребителя (что как бы и есть главный смысл) все это никому не нужно, потому что никаких случаев массовых отравлений лекарствами из-за дефектов в их производстве не было и до введения этих правил, особенно на Западе. Так вот, против всякого здравого смысла Россия принимает эти правила для своего внутреннего рынка, хотя это многократно удорожит отечественные лекарства (затраты же надо окупать!), причем совершенно непонятно зачем◦— продавать наши лекарства на Западе все равно никто не сможет, даже при соблюдении Джи-Эм-Пи (а если кто-то из отечественных предпринимателей решит, что он сможет, так пусть и строит экспортно-ориентированное Джи-Эм-Пи-производство в сугубо инициативном порядке). Очевидно, что это пример того, как не надо делать. Принципиально же микроэкономика при изоляционизме не должна отличаться от таковой в нынешней экономике, кроме разве гораздо большей ответственностью: при изоляции просчёты обернутся не меньшими цифрами роста или сборов в бюджет (это само собой), а нехваткой или отсутствием в стране целых товарных групп. В первую очередь это диктует иной подход к антимонопольной политике, которая становится одной из основных задач в отличие от нынешней ситуации, когда есть ещё импорт. Это касается и ужесточения подходов, и изменения самих нормативов◦— 35% рынка как предельно допустимый уровень монополизации недопустимо высок для изолированной экономики и должен быть понижен процентов до 20. А ужесточение подхода должно исходить из необходимости иметь внутри страны более острую конкуренцию, чем в среднем в мире, поэтому захват более 20% рынка группой аффилированных структур должен быть просто запрещён, независимо от добросовестности поведения в ценообразовании и т.п. этой группы впоследствии (как это прописано в законе ныне). Но главное◦— необходима политика по стимулированию создания новых предприятий (или расширению старых), преодолевающих монополию другого производителя товаров или услуг и вообще усиливающих конкуренцию в отрасли. Вот по итогам 2003 года образовался сверхплановый профицит бюджета размером в несколько миллиардов долларов◦— отчего бы не потратить, например, половину этих денег на постройку двух современных автомобильных заводов? Построить, а после запуска продать? Не худшее, кстати, вложение денег налогоплательщиков◦— и средства вернуть с прибылью (построенное и запущенное предприятие всегда стоит дороже стоимости его постройки), и нового крупного налогоплательщика получить! И люди наши перестанут говорить, что у нас не могут произвести приличный автомобиль. Это помимо главной цели◦— усиления конкуренции в автопромышленности с одновременным импортозамещением. Вообще у нас недооценивают значимость конкуренции: она не только идет на пользу потребителям, но и дает возможность государству регулярно проводить масштабные эмиссии, как это происходит в США.

Плюс этого понятен всем◦— появляются деньги из воздуха, но всем теперь понятен и минус◦— большое количество денег в экономике при том же количестве товаров и услуг повышает цены и происходит инфляция. Но если конкуренция достаточно острая на большинстве рынков (это помимо прочего непременно означает сильную недозагрузку производственных мощностей, то есть наличие резерва), то роста цен не происходит даже при эмиссии (разумеется, до определенного предела, который, впрочем, тоже зависит от остроты конкуренции). А это есть главный рецепт форсированного роста, возможного в закрытой экономике. Поэтому как самая первостепенная микроэкономическая задача государства, а не по остаточному принципу должно рассматриваться ограждение бизнеса от любых сдерживающих его рост факторов, а это в первую очередь административное и криминальное давление. Бандит или чиновник мэрии, пришедшие к владельцу магазина с требованием дани, должны рассматриваться не как злоумышляющие на частную собственность (это в нашей стране никогда не будет считаться за беспредел), а как покушающиеся на жизненные интересы государства (в оконцовке◦— на оборонные), с соответствующими выводами. Губернатор, выстраивающий в области свой бизнес путём удушения любого иного, должен быть, как писали когда-то в царских указах, «закован в железы и привезён в Москву для розыска и казни» не в меньшей степени, чем если он будет пойман на сговоре с вражеской державой. Конечно, для всего этого необходимо сильное снижение уровня коррумпированности госструктур, особенно карательных, но мировой исторический опыт показывает, что эта задача всегда решается достаточно быстро и несложно, если есть реальное желание её решить (в отличие от полного искоренения коррупции, что почти невозможно). Вообще запредельный уровень коррупции у нас связан не только и не столько с обычными факторами (человеческая жадность, мягкость режима, многочисленные и неотрегулированные возможности административного вмешательства) и уж конечно не с размерами зарплаты◦— зарплата в принципе не может быть размером с взятку, а с причинами сугубо идеологическими, скорее даже психологическими. Полное презрение к своей стране (к «этой стране», как любили говорить на НТВ), к своей нации и профессии, как и к любой профессии вообще кроме финансового магната, существующее в обществе и разделяемое госслужащими,◦— вот истинная причина коррупции, особенно беспредельной. Смею заверить, американскому, итальянскому или китайскому чиновнику есть за что брать взятки, и берут они их хоть и осторожнее, но столь же охотно, и масштабы этого, особенно в двух последних случаях, вполне сопоставимы с нами, но делать за взятку они будут вовсе не что угодно. Есть вещи, связанные с интересами государства, которые 999 из 1000 упомянутых чиновников, пусть даже коррумпированных, не будут делать ни при каких обстоятельствах. А наши будут, потому что наши в глубине души списали свое государство, а те свое не списали. Не хлебом единым жив человек, поэтому нация, где живы единым хлебом, всегда будет иметь уровень коррупции, как у нас сейчас. Но это же означает, что при провозглашении «крепости Россия» с естественным возвратом национальной идеи, с более-менее общей верой и надеждой в величие России (больше при изоляционизме надеяться не на что, и в этом его смысл) беспредел в коррупции отпадет если и не сам собой, то по крайней мере без особо кровавых мер. И останется коррупция в тех объемах и рамках, в которых она всегда и была в России, и в которых она есть и во всех, включая западные, странах, когда все соответствующие чиновники берут взятки за определение того, кому достанется подряд на строительство кольцевой автодороги, но ни один не возьмет за закрывание глаз на развал оборонного предприятия. И как бы цинично ни звучало, это хотя вообще и плохо, но не трагично для страны. Вот и все про экономическую политику при изоляционизме, разумеется в самых общих чертах. Столько места ей посвящено потому, что в наше время уровень развития экономики является основным фактором в военном и соответственно геополитическом противостоянии. Так было не всегда, и по уровню развития экономики, и по общему количеству ресурсов победители часто сильно уступали побежденным: греко-македонцы◦— персам, гунны и готы◦— римлянам, арабы-мусульмане◦— византийцам, а монголы Чингисхана◦— китайцам. Возможно, в будущем, например, если люди разовьют в себе паранормальные способности и воевать снова станут не машинами, экономика опять перестанет быть определяющим военным фактором. Но сегодня она таким фактором является, и потому важно было понять, что именно для развития экономики автаркия вовсе не является сдерживающим обстоятельством, а совсем наоборот, что для многих людей неожиданно. В иных сферах все более очевидно, и в большей степени совпадает с уже и так наметившимися тенденциями. Государственное устройство может быть при автаркии любым: и президентской республикой, и парламентской, и диктатурой, и самодержавием, в том числе и точно таким, как сейчас. Важно лишь при выборе полностью перестать оглядываться на мнение других стран, а их опыт использовать критически. А то при написании Конституции заменили привычный для России круглый пятилетний цикл на четырехлетний не потому, что сочли его слишком длинным, а только чтобы было как у американцев. Такое и обезьянничанием назвать большой комплимент. Из более серьезных примеров следует назвать концепцию разделения властей. В своем современном виде она сложилась на Западе при феодализме: выборная парламентская власть как противовес наследственной королевской. Так же и двухпалатные парламенты: наследственная верхняя палата из владетельных феодалов как противовес выборной нижней из народа. Сегодня эта система даже там является анахронизмом, потому что какой смысл уравновешивать выборной парламентской властью выборного же президента, или выборной верхней палатой выборную же нижнюю? Существует же она в рабочем режиме только в силу многовековой традиции, которой у нас нет, так что, зачем нам иметь порознь избираемых главу государства и парламент, непонятно. Само по себе распределение власти на несколько центров никакого положительного эффекта не дает, иначе владельцы корпораций назначали бы не одного, а двух или трех президентов. То же и с нашим Советом Федерации: можно критиковать, причем справедливо, и предыдущий, и нынешний принцип его комплектования, но он в обоих случаях совершенно другой, чем у Думы, и есть хоть какая-то логика в одновременном наличии этих палат. Если же перейти, как сейчас многие предлагают (опять-таки потому, что так на Западе), к прямой выборности членов Совета Федерации, то становится вовсе непонятно, зачем ему существовать наряду с Думой. Впрочем, я здесь пытаюсь аргументировать не тезис, а методологию: не отказ от разделения властей, а лишь то, что при определении оптимального для нас государственного устройства не следует учитывать мнение Запада или кого-то еще или бездумно копировать их опыт. То же относится и к административно-территориальному устройству, и к системе правосудия, и к иным вопросам внутренней политики. И если мы решим, что мы против смертной казни, или однопартийной системы, или унитарного устройства, или чего-либо еще, то это должно быть потому, что мы, пообсуждав и подумав, так решили, а не потому, что так нас учит просвещенный Запад.

Во внешней политике перемены должны быть существенно более разительными (естественно, в отношениях с Западом и иными нашими врагами; в отношениях с немногочисленными друзьями как раз все и так слава богу). Последние полвека российская внешняя политика знала две модальности: жесткая конфронтация с Западом «по всему полю», имевшая место при СССР, рассматривавшая вопросы любых отношений с любыми странами по «линии главного противника», и политика «общечеловеческих ценностей», то есть полной капитуляции и раболепствования перед Западом, начавшаяся с конца 80-х. Ранее, в XVIII–XIX веках, была и третья модальность◦— активного участия в европейской политике вроде как на равных. Нет нужды говорить, что в рамках изоляционизма не годится ни одна из них. То есть при уже установившейся автаркии, даже и неполной, вообще нет нужды в какой-либо внешней политике◦— она сводится к разведке и выстраиванию на ее основе оборонной политики. Разумеется, сказанное относится не к границам РФ, а к границам «империи», то есть пространству бывшего СССР или к той его части, которая исторически и цивилизационно тяготеет к России. Или будет тяготеть, когда Россия за счет своего цивилизационного рывка, причем за счет изоляции достаточно самобытного, восстановит свою привлекательность для соседей. На примере Украины очевидно, что «Россия сосредотачивается» на всем русскоговорящем и «русскоживущем» пространстве. Но даже в промежуточный период перехода к автаркии внешняя политика должна быть совсем иной. Необходимо четко заявить всему миру и далее последовательно выполнять, что наша хата с краю. Мы не будем поддерживать никакие страны в их противостоянии Западу или кому-то еще, и мы не будем поддерживать Запад в противостоянии с ними. Мы не будем поддерживать ни международный терроризм, ни борьбу с международным терроризмом. Мы не будем поддерживать нарушения прав человека где-либо, и не будем поддерживать борьбу с такими нарушениями. Мы не будем поддерживать все это ни материально, ни морально◦— ни дипломатическими усилиями, ни деньгами или ресурсами, ни военной силой. В равной степени мы не будем принимать участия и в обсуждении этих вопросов. Мы вообще уходим от любых многосторонних отношений, поскольку считаем, что мировое сообщество не доросло и не дорастет в ближайшем будущем до осознания себя таковым. Поэтому мы начинаем процесс выхода из всех многосторонних международных организаций, и европейских и мировых, который мы завершим выходом из ООН. Причем речь идет не только о сугубо политических организациях, но и экономических и иных◦— например, нам нечего делать в МВФ, а уж тем более в ВТО. А разве вам не будет обидно, если важнейшие вопросы будут обсуждаться без России, и ее мнение не будет услышано, спросят нас. Блажен муж, иже не ходил на совет нечестивых, ответим мы словами псалма. А разве вам не угрожает международный терроризм? Угрожает, ответим мы, но мы сами будем бороться с этими угрозами, потому что не верим в поход против своих врагов совместно с другими своими врагами. Мы уже один раз вели смертный бой с Германией, войдя в союз со своими врагами◦— и они, внеся в победу лепту, близкую к нулю, отобрали у нас основную часть ее плодов, и сразу же затем обратились против нас. Мы можем рассчитывать лишь на себя, и поэтому если у нас есть данные, что, например, Саудовская Аравия (или организации, находящиеся на ее территории) финансирует чеченских террористов, мы поговорим с руководством этой страны. Но не о взаимной приверженности борьбе с терроризмом, а о том, что если еще один раз мы узнаем такое, то без предупреждения начнем искать (и найдем!) желающих устроить небо в алмазах над Эр-Риядом (с нашей небольшой помощью). И если Великобритания или Испания очередной раз откажет нам в выдаче наших преступников, мы скажем: что же, это ваше право, вы нам ничего не должны. Но мы громко заявляем: если к нам приедет любой из разыскиваемых в ваших странах, милости просим! Ваши запросы на их выдачу рассматриваться не будут (или будут с прогнозируемо отрицательным результатом), и это относится в том числе и к ирландским и баскским террористам. Если Израиль скажет нам, что по их закону они просто не могут выдать нам преступника, если он еврей (что правда), мы ответим: уважаемые, не утруждайте себя объяснениями, это ваше право, но не обессудьте за невыдачу палестинских террористов◦— это наше право. Разве не написано в священном и для вас, и для нас Ветхом Завете: око за око, зуб за зуб, мера за меру? Только не надо думать, что стоит так сказать, и все упадут от страха. Это как достать в драке пистолет◦— никто не убежит от его вида, придется пускать его в ход. Но после того как пустишь в ход несколько раз, начнут задумываться, прежде чем связываться с тобой.

Этот же принцип эквивалентности необходимо применять и в других вопросах двусторонних отношений. Американцы говорят, что им больше не нравится договор по ПРО и они не собираются более соблюдать его◦— что ж, это действительно их право, так как любой договор, как говорил известный персонаж, есть продукт непротивления сторон. Ну а наше право, точнее даже обязанность перед своей землей,◦— выйти из договора по запрету ракет средней дальности: они весьма дешевы и тем самым намного выгоднее нам как более бедной стороне. Наше право◦— выйти из договора по ограничению распространения ракетных технологий, а в перспективе и из договора по нераспространению ядерного оружия. Только это должны быть не угрозы для торга, которые вызывают только брезгливость, а твёрдое и не очень зависимое от поведения другой стороны намерение. Время договоров прошло, и хотя оно может и вернуться в будущем новом мировом порядке, но сейчас не их время, и в этом американцы правы. Вообще надо прекращать беспрерывную антизападную и особенно антиамериканскую риторику, пусть и неофициальную: не потому, что боязно, а потому, что несправедливо. Они наши смертные враги, а ведут себя при этом достаточно цивильно (для врагов). Вот если бы они были друзьями, то на их поведение можно и нужно было бы обижаться, но считать их нашими друзьями в 2004 году может только душевнобольной с диагнозом «острый либерализм».

Но, используя принцип: «вы делайте, что хотите, а мы ответим так, как сочтем нужным», необходимо избежать ошибки времен «холодной войны» и не дать навязать себе непосильные ответы, подсунутые врагом. СССР раз за разом давал втянуть себя в тяжелейшие гонки, чтобы было все как у них, вместо выбора дешевых и выгодных асимметричных вариантов. Причем сейчас понятно, что происходило это не из-за тупости (точнее, не только) наших руководителей, а благодаря неустанной и довольно-таки результативной работе ЦРУ и смежных ведомств, причем не столько по старинке через агентов влияния, сколько через создание в нашем тогдашнем истеблишменте и вообще обществе ложных идей. Упрекать американцев в нечестности такой психологической войны глупо и несправедливо, потому что разве мы не добивались наибольших успехов теми же средствами? В третьих странах, где проходил основной фронт «холодной войны» и где мы успешно наступали до самой перестройки, разве не были идеи коммунизма более сильным нашим оружием, чем танки и деньги? Сегодня эта опасность еще больше, поскольку прозападное лобби пронизало все аспекты нашей жизни (даже если считать таким лобби только сознательно служащих американцам и не считать просто придерживающихся прозападных убеждений). Но в чем-то ситуация и проще, потому что американцы последнее время особо и не таятся (зачем?) и тем самым оказываются достаточно уязвимы при смене курса у нас. Для ликвидации этого необходимы помимо чисто контрразведывательных мероприятий и идеологические, о которых пойдет речь далее, и законодательные, смысл которых в том, что в экономике, господа иностранцы, пока участвуйте, но в остальном◦— увольте! Необходимо законодательно запретить регистрацию любых общественных организаций и некоммерческих партнерств, в учредителях которых есть иностранные юридические или физические лица, а уже зарегистрированным таковым предписать в течение нескольких месяцев распуститься или привестись в соответствие с новым законом. Всем чисто иностранным общественным организациям запретить аккредитацию и предписать покинуть Россию, а въезжающим в Россию иностранцам ввести в анкету вопрос, состоит ли он членом общественной организации с международной активностью, и при положительном ответе требовать подписку о невовлеченности в дела этой организации во время пребывания в России (это не более жестко, чем стандартный вопрос американских пограничников, состоите ли вы в русской мафии). Всех иностранцев, чья основная работа как-либо связана с политикой (этот перечень может сужаться или расширяться), впускать в Россию только по дипломатическим визам (получаемым через обмен нотами МИДов). Запретить все виды грантов из-за границы: как безвозмездной оплаты тех или иных работ, так и заказов на работы, то есть экспорта нематериальных активов. Запретить выдачу любых премий иностранцами в сфере науки, культуры, образования и т.д. на территории России (на своей территории пусть делают что хотят). Естественно, запретить всякие наймы и подряды, включая разовые, иностранных юридических и физических лиц органами государственной власти (кроме как для действий в других странах), а также любыми бюджетными организациями. Причем под иностранными юридическими лицами здесь имелись в виду и российские компании с более чем 25% иностранного капитала.

Сложнее всего с идеологией. Сложнее и потому, что в этой сфере не так уж много чего добьешься запретительными (самыми простыми!) мерами, и потому, что нет у нас сейчас объединяющей, причем естественно противостоящей Западу, идеи, какой был коммунизм. И еще потому, что низкопоклонство перед Западом с какого-то момента (наверное, с Петра I) настолько пропитало наше общество, включая истеблишмент, что даже при СССР с его официальной антизападной идеологией руководство страны больше всего заботилось тем, что о нем пишут в западных газетах, а детей своих отдавало учиться в МГИМО с целью последующей работы на Западе, а вовсе не в партшколы или военные академии. Тем не менее для успеха автаркического проекта идеологический компонент необходим, и следует внимательно присмотреться к историческим аналогиям. Весьма любопытен для нас опыт уже упоминавшихся древних римлян, которые были, как ни странным это может показаться, едва ли не самой автаркической цивилизацией в истории, по крайней мере в нашей части мира. Римляне с самого убогого начала и до великого конца своей тысячелетней истории знали только два подхода к сопредельным нациям◦— либо их полное игнорирование, либо завоевание. Любое иное вскоре на поверку оказывалось короткой «разводкой» перед завоеванием. При этом в отличие от своих предшественников эллинов римляне практически никогда не переезжали жить и служить в другие страны, даже и до того, как других стран почти не осталось. Называть это патриотизмом можно лишь весьма условно, потому что службу наемниками у персов (в войнах, никак не связанных с Грецией), как это делали в массовом количестве греки до завоевания Персии, нельзя считать непатриотичной, а у римлян такого никогда не было. Скорее дело в том, что римский мир уж очень сильно отличался от всех иных стран. Конечно, это относится к любой стране, но тут количество перешло в качество, и сумма отличий римской жизни от иной во всех аспектах◦— причем и в материальных, и в духовных◦— была столь велика, что жизнь вне римского мира казалась ненастоящей, независимо ни от чего. Поэтому римлянин воспринимал ее, как современный человек воспримет жизнь среди первобытного племени или, еще точнее, среди стаи волков, даже если они его и примут. Как отражение этого, у римлян в языке было слово «варвары» для собирательного обозначения любых неримлян; причем в отличие от греков, у которых это слово тоже было, оно не означало «менее цивилизованный», хотя и имело безусловно уничижительный характер (поэтому римляне называли варварами и эллинов, которых считали вполне цивилизованными и даже своими цивилизационными учителями). Все это имеет к нам непосредственное отношение, тем более что Москва есть Третий Рим, потому что дает нам подсказку и по идеологической технологии изоляционизма, и даже по элементам национальной идеи. Подсказка такова: необходимо не только и не столько ставить преграды влияниям извне, сколько так изменять свое общество, чтобы оно становилось малочувствительным к таким влияниям. Поясню на примере спорта: нет сомнений в том, что когда у нас по радио или ТВ раздел «Новости спорта» начинается с результатов хоккейных матчей в НХЛ (даже не международных!), то это возмутительно и это пора кончать. То, что международные (читай западные) политики от спорта, используя в качестве предлога борьбу с допингом (полный аналог борьбы с терроризмом в политике), решили выжить Россию из спорта высших достижений, есть безусловный факт, и без сомнений участие в международном спорте надо сворачивать в недалекой перспективе с полным отказом от любых, кроме внутренних российских и иногда двухсторонних с какой-либо дружественной страной, соревнований.

Вместе с тем при нынешней общедоступности любой информации это непросто, да и реакцию у людей вызовет острую (хотя до 50-х годов, когда мы не участвовали в международных соревнованиях по футболу, популярность внутренних чемпионатов по нему была по нынешним меркам невиданной). Поэтому «направление главного удара» должно быть иным: соответствующее подразделение идеологической службы должно собрать ряд рабочих групп и дать им нетривиальное поручение: придумать новые виды спорта, сильно отличающиеся от известных в мире, которые будут достаточно зрелищными, и создать на них моду. Опять-таки ровно так само собой (или не само собой?) сложилось в Америке: в две самые популярные у них игры◦— американский футбол и бейсбол◦— не играют больше нигде, а в две следующие по популярности◦— баскетбол и хоккей с шайбой◦— не играли нигде больше до середины XX века. В самую же популярную в остальном мире игру◦— футбол◦— не играют в Америке. В тех же видах спорта, которые настолько популярны у нас, что останутся таковыми и после появления «придуманных», например в футболе, можно ввести изменения в правила, которые, сохранив суть игры, довольно сильно изменят ее (то, что при этом ФИФА и УЕФА исключат нас, это не плохо, а очень хорошо). Не надо думать, что придумать такое искусственно невозможно◦— это вариант стандартной маркетинговой задачи: придумать новый продукт с такими-то качествами, который придется по вкусу потребителям. При этом, когда корпорации дают задание маркетологам разработать новый продукт, они всегда напоминают: не забывайте о философии нашей корпорации (не специализации◦— это само собой, а именно философии). Так же при переходе к изоляционизму должна поступать корпорация Россия. Каковой же может быть эта философия◦— при том, что здесь идет речь о философии в потребительско-бытовом смысле, как у корпораций, а не в высоком? В советское время (во всяком случае, начиная с Хрущева) корпорация СССР имела следующую «бытовую» философию: у нас беднее, но безопаснее, надежнее и, главное, справедливее. Конкурирующая корпорация, Запад, имела такую: у нас богаче и свободнее, но, главное, у вас скучно и беспросветно. И это последнее и оказалось решающим◦— в острой конкурентной борьбе идей нас победил имидж Запада не как места, где есть разделение властей, суд присяжных или свобода инвестирования, а как места, где Голливуд, джинсы и рок-музыка. По правилам межкорпоративной конкурентной борьбы, проигравшей стороне следует на этом, как на индикаторе вкусов публики, строить стратегию реванша. Учитывая, естественно, те существенные разнородные изменения, которые произошли в западном обществе (а также в нашем массовом восприятии) за последние 15 лет и на которых можно сыграть. А они таковы: а) торжество политкорректности и единомыслия, усиление контроля в целях безопасности; б) усиление пуританизма при обилии внешних элементов порнографии; в) уменьшение сексуального и психического здоровья, возрастание «заметности» гомосексуализма; г) виртуализация жизни в сочетании со снижением готовности к риску в жизни реальной◦— от дополнительных мер безопасности во всех видах спорта до отказа от потерь в войнах; д) увеличение доли добавок, генетически модифицированных продуктов и других ненатуральных компонентов в питании. На основе этого легко формулируется выигрышная маркетинговая философия корпорации Россия: у вас занудное, суррогатное и импотентное, притом грязное, существование; а у нас хоть пока и победнее, но свободная и, главное, настоящая жизнь. Понятно, как будут учитывать такую философию «маркетологи» идеологических служб при модификации старых или разработке новых видов спорта◦— они будут рискованнее, жестче и даже кровавее. Понятно, как будут учитывать и остальное вышесказанное◦— путем ограничения порнографии, ограничения гомосексуализма (не в смысле введения наказаний, а демонстрации общественного неприятия), ограничения «реалити шоу», сериалов и других элементов виртуализации жизни, большего возвеличивания военно-силовых атрибутов, жесткого ограничения ненатуральных компонентов в пище и пр. Интересно, что все это (кроме разве что ТВ-сериалов) точно соответствует отличию римлян (до начала упадка), причем самоосознаваемому, от предшествовавших им эллинов, о чем говорилось выше: и более кровавый спорт, и презрение к порнографии и гомосексуализму, и превозношение воинских доблестей над всеми остальными, и неприятие нетрадиционной пищи. С остальным из вышеизложенного◦— плюрализмом и отсутствием политкорректности, сексуальной свободой, презрительным отношением к психоанализу, жестокостью общества и готовностью к своим и чужим потерям◦— у нас все и так обстоит нормально. Поэтому, кстати, не надо нам бороться с некоторыми вещами, с которыми бороться хочется, например с крайними правыми и даже «демшизоидными» деятелями◦— их надо, наоборот, «охранять», поскольку их сохранение усиливает наш имидж истинно свободной страны по сравнению со все более шагающим в ногу Западом. Некоторые вещи, однако, на которые придется пойти, будут достаточно противоречивыми, например легализация наркотиков либо большей их части, или радикальное сокращение ТВ-вещания независимо от содержания, или легализация полигамного брака, или что-либо иное; ну, как говорится, искусство требует жертв. Но надо все время помнить, что обсуждающаяся здесь задача◦— идеологическое обеспечение изоляционизма путем создания непреодолимых цивилизационных различий◦— решается не столько ограничениями, сколько созданием нового, своего, как это излагалось для спорта. Так же надо поступать и в музыке, и вообще в культуре и искусстве, и в моде и т.д.

Эти подходы, как хорошо понятно, требуют совсем другой, чем мы привыкли, специфики идеологической работы, при том что она становится центром государственной политики. При советской власти (как и в других светских идеократиях, например в Третьем рейхе) она состояла из функций, во-первых, воспитательных и, во-вторых, охранительно-запретительных. Я неслучайно даже не упоминаю здесь пропагандистские, потому что они сводились к тупым бесконечным повторениям, без всякого интереса власти к их действенности, ибо какая речь о действенности при отсутствии конкуренции идей (как выяснилось, кажущемся отсутствии)? При изоляционизме же идеологическая работа должна стать набором политтехнологий, инструментально делающих упор не на цензуру, а на пиар. Это хорошо, потому что по политтехнологиям мы обошли всех, и занимаются ими ныне не самые тупые, как при СССР идеологией, а самые сильные люди, и таким образом мы сделаем ставку на нашу сильную сторону. И будет это весьма сложно, потому что будет требовать не только популяризации и победы тех или иных духовных продуктов◦— политических идей, видов спорта, музыкальных направлений и т.д., но и их создания. Вот в советское время боролись с западной музыкой, причем, как стало понятно позднее, наблюдая за ее эволюциями, в том числе в сторону сатанизма и пр., и за тем, каким авангардом западной идеологии она стала, не совсем зря. Но боролись глупо, кося под одну гребенку и то, с чем можно было и побороться, и отечественный рок, и вообще все, выходящее за рамки наших тогдашних ВИА. А главное◦— совершенно безрезультатно, точнее, с обратным результатом, на пустом месте создавая поклонников Запада. А вот в изоляционистском будущем идеологические политтехнологи подойдут к этому вопросу совершенно с другими установками: создать и популяризовать новые музыкальные направления, по сравнению с которыми про современную западную музыку можно будет сказать: старье и дешевка! И эту позицию, в свою очередь, надо будет популяризовать среди широких масс молодежи. Да, это будет вызов для наших политтехнологов! И это еще не самое трудное. Для создания серьезных цивилизационных различий придется еще придумывать и популяризовать новые социальные структуры и институты (скорее всего не совсем новые, а◦— для большей приживаемости◦— имеющие глубокие национальные корни, но это еще сложнее). Придется вводить общественную моду на те или иные вещи, причем противоположные общемировым тенденциям (например, на многодетность, распространить которую только социально-экономическими методами невозможно). Делающие это люди будут уже даже не политтехнологами, а социальными инженерами и будут, видимо, составлять элиту из элит. Но потенциал для этого в современной России ясно виден.

Могут возникнуть вопросы: неужели цивилизационные различия и их борьба в умах людей сводятся только к бытовым и околобытовым вещам? Понятно, что этот аспект недооценили в СССР и, может, даже из-за этого и проиграли, но разве тот же Рим не имел в политическом устройстве еще больших отличий от окружающих, чем в быту? Тем более как быть с мессианской идеей, которая всегда была свойственна России и которая как раз вроде и может быть самым серьезным межцивилизационным барьером? Конечно, и в политической и экономической (в политэкономическом смысле) жизни необходимо культивировать и пропагандировать различия, так же сводя их к общепонятной философии. Вот у нас засилье олигархов, связанных с властью, причем по ненависти к ним в обществе достигнут почти консенсус. Но на момент написания этих строк (январь 2004 года) появилась серьезная надежда и даже уверенность в том, что в обозримом будущем с ними будет покончено как с классом. А на Западе-то олигархи, еще побогаче наших, никуда не денутся! При этом так же связанные с властью (может, и не настолько прямо коррупционным образом, но это, как говорится, замнем для ясности). Волна слияний и поглощений последних 15–20 лет приводит к укрупнению корпораций почти до уровня монополистического конца XIX века. Выше говорилось о необходимости введения у нас золотого стандарта, а на Западе его нет, и доллар держится на честном слове, потому что отношение денежной массы к ВВП в США чудовищное. Огромная часть экономики приходится на рынок акций, весьма значимая часть которых по своей цене потеряла всякую связь с реальностью; а у нас истинно публичных (то есть без реального хозяина) акционерных обществ нет и не будет, как и значимого рынка акций. Вот вам и философия: у нас настоящие деньги и свобода бизнеса, а у вас олигархия в союзе с плутократией, держащие вас на крючке суррогатных денег и смешных бумажек. Правда, для того чтобы такая философия не казалась абсурдной, надо сначала разобраться с нашими олигархами и обуздать наше коррумпированное чиновничество, но политтехнология и социальная инженерия тем и отличаются от старой идеологической работы, что пытаются не доказать недоказуемое, а изменить его так, чтобы оно стало доказуемым, да и делать это все равно придется. Еще полезнее ввести радикальные нововведения в систему правосудия, например не просто легализовать, а предписать широко использовать в следствии и суде допрос с психотропными средствами. Я не могу и не хочу всерьез анализировать непосредственные последствия этого, потому что я здесь, как выше с разделением властей, пропагандирую не конкретную меру, но необходимость сильных отличий. Но, будучи введено, это (или что-то иное) позволит сказать: у вас продажные суды, обогащающие только адвокатов, а у нас никто не скроет ничего, и никто не может быть осужден невинно, и это будет сильно. Что касается мессианской идеи, то ее в отличие от корпоративной философии придумывать не надо, ибо она есть: Москва есть Третий Рим и четвертому не бывать. Причем и Рим св. Петра и византийских патриархов, то есть центр христианства, и Рим консулов, императоров и базилевсов, то есть цивилизационный центр земли. Многое из того бытового, политического и экономического, о чем говорилось выше, должно стать составной частью этой мессианской идеи, правда наименее значимой. Но мне представляется, что выносить ее на направление главного удара рано◦— надо еще дождаться мощнейшего ренессанса православия и обновления нашей Церкви (не путать с обновленческой ересью), которые у нас волею Бога вскоре начнутся, и чем раньше мы перейдем к пропагандируемой здесь активной изоляции, тем лучше. Тем не менее сразу надо начинать пиарение простой и очевидной вещи: мы, Россия, есть не оплот православия, но последний оплот христианства; ибо в каком бы состоянии ни находилось у нас христианство и РПЦ как конкретная общественная организация, больше нигде в мире настоящего христианства и настоящей Церкви как тела Христова нет. Но пассионарность у нас сейчас мала для того, чтобы сказать: мы осенены мессианской идеей и потому мы другие (как ранние христиане). Реальнее для нас и вполне приемлемо обратное: мы◦— другие и потому мы осенены мессианской идеей.

Несколько слов о двух других аспектах общественной жизни◦— образовании и науке. Очевидным является ряд изменений, которые при переходе к изоляционизму надо внести в общеобразовательные программы◦— в первую очередь это касается полного сворачивания изучения иностранных (читай западных) языков. Упор на их изучение, тем более углубленное, делаемый ныне, есть самый четкий признак колониальной самоидентификации нации и упрощает выпускникам в основном одно◦— эмиграцию и ассимиляцию в западных странах. Ясно, что при автаркии это, мягко говоря, не очень актуально. Нам здесь надо брать пример с Америки, где иностранные языки почти не учат, справедливо полагая: пусть другие учат наш, а не будут, так это их проблемы. Не менее важно изменение отношения к отечественной истории, которую надо перестать поносить, в том числе◦— и особенно◦— советский период. Потому что отношение к своей истории, в особенности как к предмету изучения в школе, в принципе не должно быть критическим, что бы в ней ни было, а только героическим и аналитическим. Изучая периоды, в которые наша держава добивалась величия особо кровавым путём, не надо ни стыдиться этого и охаивать собственную нацию, ни радостно восклицать: и правильно! Вместо этого надо сказать себе: проанализировав, мы решили, что так мы больше не будем, и в следующий раз будем добиваться того же более христианскими способами; но всё равно мы гордимся достигнутым величием, ибо оно показало нам, что эта цель по нам, и теперь мы можем думать, как прийти к ней другими путями. Эта формула, кстати, вообще есть формула национального примирения. Но о крови здесь речь только о своей◦— по поводу пролитой крови других народов комплексовать не надо вовсе, как не комплексует никто по поводу нашей крови. Американцы нисколько не стыдятся геноцида индейцев, англичане◦— колонизации и лишении свободы трети мира, а французы◦— наполеоновских завоеваний, хотя, может быть, в другой раз они так не будут (а может быть, и будут). Есть, правда, немцы и японцы, которые как раз вроде остро стыдятся своих действий против других народов в недавнем прошлом, но это страны, проигравшие войну Америке и до сих пор ею оккупированные (хотя это теперь так не называется); и самоидентификация ныне у этих двух стран, невзирая на все их экономические успехи, как раз чисто колониальная. Но, возвращаясь к образованию, изменение общеобразовательных программ еще не все◦— сама система школьного образования может быть сильным цивилизационным отличием (разумеется, если таковое отличие есть), как это было в древней Спарте. Поэтому социальным инженерам придется внимательно посмотреть, а нельзя ли не в ущерб делу (а лучше на пользу) как-то изменить базовые принципы образования в школе. Выскажу одну крамольную мысль, впрочем, не настаивая на ней, на базе трех исходных посылок: а) мало осталось сомневающихся в том, что за вещами, обобщенно называемыми паранормальными способностями, что-то есть, хотя официальная наука в основном это игнорирует (даже уже и не отрицает); б) интерес к этим вещам в России (и не только) огромен и растет; в) судя по всему,◦— точно никто не знает◦— Россия лидер по этим вещам, в том числе по количеству и качеству соответствующих школ, причем являющихся школами и в прямом смысле, то есть обучающих. Почему бы не исследовать возможность обучать этому в общеобразовательной школе, тем более что начальная часть этого◦— всякого рода ментальные тренинги◦— вполне признается официальной психологией и заведомо полезна? Впрочем, это лишь один из множества примеров того, что можно сделать, если снять с глаз шоры в виде абсолютизации западного опыта. Что касается науки, то здесь изменения должны стать еще более радикальными. Раньше самыми важными научными направлениями, со всеми вытекающими последствиями, считались те, которые считаются самыми важными на Западе. На смену этому должен прийти прямо противоположный принцип: а зачем в век свободных потоков информации у нас вообще заниматься теми направлениями, которые считаются основными за границей? (Здесь речь идет, естественно, о фундаментальной науке◦— организация прикладной науки есть часть либо бизнеса, либо оборонной политики, а организовывать последнее русские умеют очень хорошо.) Ведь фундаментальная наука добывает новые знания◦— так зачем нам добывать их там, где их вполне успешно добывают и без нас? Почему бы нам просто не читать их в открытой печати (или в закрытой◦— разведку у нас никто не отменял) и не использовать в своей научной работе, которую вести в тех областях, которые не считаются на Западе направлениями главного удара? Не надо бояться, что все перспективные области таковыми на Западе и считаются и что ничего интересного вне их не найдешь◦— резкое замедление научно-технического прогресса в последние 20–30 лет, когда лидером его являлся Запад, не видно лишь слепому, несмотря на бесконечно повторяющиеся заклинания о технологической эре. Если же кто-то считает, что изложенное есть возврат к практике лысенковщины, то ведь здесь предлагается не объявлять результаты западной науки неправильными, а, напротив, использовать их как только возможно, но не вести свой научный поиск в их колее. Такой поворот в научных приоритетах весьма важен и для создания цивилизационных различий, и как орудие в экономическом развитии и военном противостоянии.

Вот, собственно, и можно переходить к общим выводам. Единственное, что осталось добавить,◦— это то, что режим изоляции ни в коем случае не должен распространяться на заимствование передовых образцов из других стран. Это может быть что угодно◦— от импорта передовых технологий (который может выражаться в приобретении и комплектных заводов, и специалистов, и управленческих алгоритмов) до заимствования определенных культурных новинок и политических идей. Но только тех, которые наше общество само захочет приобрести и внедрить, а не тех, которые нам навязывают под флагом свободного обмена информацией. Как раз при изоляции это все особенно актуально. И если понимать автаркию так, а не как полное отгораживание от остального мира, то всем цивилизационным рывкам великих народов в истории предшествовал период автаркии◦— от римлян и греков до американцев и СССР. Есть, конечно, и обратные примеры типа Бирмы или КНДР, но никто и не утверждает, что любая автаркия является панацеей. Она становится ею только тогда, когда экономическая, политическая и культурная жизнь в изолированной стране устроена правильно. И, конечно, когда эта страна имеет достаточный размер для самодостаточности, как Россия.

1. Отставание России в экономике от Запада, а теперь и Китая благодаря политике 90-х годов столь велико, что преодолеть его даже за несколько десятилетий можно, только имея постоянные сверхвысокие темпы роста. А поскольку Запад и Китай в своем экономическом развитии в это время тоже не будут стоять на месте, то темпы роста должны быть не просто сверхвысокими, а все время очень сильно опережать их темпы роста.

2. В открытой экономике это принципиально невозможно.

3. Если мы не ликвидируем или хотя бы не сократим радикально это отставание, нас неминуемо в обозримом будущем ликвидируют как независимую страну и отдельную цивилизацию.

4. Следовательно, нам надо переходить к закрытой экономике. Это тем более актуально, что в сложившемся мировом порядке воспользоваться самыми сладкими плодами экономики открытой нам никто не даст.

5. Закрытая экономика может обеспечить потребные темпы роста, причем никакого возврата от рынка к госпланированию для этого не требуется. Ресурсами, которые обеспечат это, являются: а) огромный неудовлетворенный внутренний спрос, возникающий при политике импортозамещения; б) более либеральная экономика с более острой, чем на Западе, конкуренцией; в) более активное и эффективное администрирование, в том числе ограничение гигантских корпораций, как тормозящих компании средние, являющиеся источником самого динамичного роста, а также проведение регулируемых инвестиционных эмиссий.

6. Чтобы выстоять в противостоянии с Западом, избежать которого мы не можем, помимо смены экономической политики и для того, чтобы такая смена стала возможной и рабочей, нужна и существенная смена идеологии.

7. Основным инструментом такой смены является создание существенных отличий от Запада в разных сферах жизни, укладывающихся на определенный вектор и тогда становящихся цивилизационными барьерами. Такие барьеры сильно изменят весь менталитет нации.

8. Внешняя политика, кроме как в отношении небольшого количества дружественных стран, должна базироваться на значительной, хотя и неполной, изоляции от окружающего мира, в том числе на полном отказе от участия в многосторонних международных отношениях. Двусторонние отношения должны перейти на жестко прагматическую основу с полным отказом от общечеловеческих ценностей, как и вообще от всего, кроме своих интересов.

9. Все эти изменения в экономической, идеологической, внешней, а если понадобится, то и внутренней политике, взаимно усиливают друг друга. В совокупности они образуют концепцию «КРЕПОСТЬ РОССИЯ».

10. Эта концепция нужна на несколько десятилетий, чтобы выиграть очередную «холодную», а если придется, то и «горячую войну». После того как это произойдет и угрозы из пунктов 1–3 исчезнут, ее время, по крайней мере в изложенном здесь виде, пройдет.

Как же все это соотносится с реалиями сегодняшнего дня, а именно с основными направлениями российской политики и прогнозируемыми трендами ее изменения? А никак не соотносится, отличаясь по направлению на 180 градусов. Вот поставлена задача удвоить за 10 лет ВВП и вопреки мнению скептиков почти наверняка будет выполнена и даже слегка перевыполнена, причем без обмана. Только вот США (для примера) тоже уж процентов на 30 как минимум за это время подрастут, и станет наш ВВП составлять аж 1/16 от американского. Или, если так звучит благозвучнее, 1/8 от американского при расчете на душу населения. Но можно сказать и так: аж 1/40 от общезападного. И безвизового въезда в ЕС наши власти, наверное, добьются, и тоже без обмана, но это типичная ложная цель, на которую размениваются наши истинные интересы, зачастую даже не осознаваемые. Но, может быть, возможен паллиатив, некий поворот к вышеизложенной концепции в промежуточном, не столь жестком виде? Возможен, почему нет. Например, чему помешает провозглашение политики активного стимулирования импортозамещения? Вступлению в ВТО◦— ну и славно, вот Казахстан, с которого последнее время модно (и вполне справедливо) брать пример, провозгласил отказ от такого вступления. Все те товары, которые мы экспортируем, у нас покупали и при СССР, может, лишь в несколько других количествах◦— зачем же нам ВТО? Боязно или вообще кажется неправильным вовсе отказаться от многосторонних международных отношений и выйти из всех международных организаций◦— давайте выйдем для начала из Совета Европы с ее ПАСЕ◦— организации, вызывающей только брезгливость и занимающей к тому же совершенно откровенно антироссийские, даже русофобские позиции. Это ведь даже не евросоюзовская организация! Ну что нам за это будет? Германия и Франция пойдут на нас войной, бросив на прорыв эстонские и польские танковые армады? Перестанут закупать наш газ, который нечем заменить и который к тому же проплачен на несколько лет вперед? Да нет, только больше считаться с нами и уважать будут◦— не любить, конечно, но нас и так не любят, да и зачем нам, если вдуматься, их любовь? Так, может, есть шансы, что российское руководство так и поступит? Бог весть, конечно, но я таких шансов не вижу. На что же тогда надеяться? Только на то, что подмечено еще до меня◦— что главной движущей силой и истинным символом многовековой российской истории является не двуглавый орел, а жареный петух, клюющий в одно место. И уже очень недолго осталось ждать◦— нет, не клевка, а запоздалого осознания российской властью, что он уже произошел. Может, конечно, оказаться и слишком поздно◦— что ж, и тогда автаркизация будет делаться, но методами не рыночно-либеральными, предложенными в этой статье, а гораздо более привычными для нашей страны, причем несоизмеримо более жесткими и кровавыми, чем даже при Сталине, поскольку хуже исходные позиции. Если же окажется поздно и для этого, и исчезновение нас как независимой страны и отдельной цивилизации станет реальностью◦— значит, на то Божья воля; грехов у нас, увы, достаточно. …А все-таки приятно помечтать, как, скажем, лет через 10 спрашивает иностранный журналист у нашего какого-нибудь руководителя, какую реакцию на какое-то действие России он ожидает от госдепартамента США. И тот в ответ не начинает юлить, как сейчас, что мы, дескать, все делаем правильно, и даже не заявляет, что это не их дело. А недоуменно спрашивает: госдепартамента чего?