Крепость в Лихолесье

11. Обида

— Лес заканчивается. Завтра мы выйдем на опушку, — небрежно обронил Гэндальф как-то под вечер очередного бесконечно долгого летнего дня, и при словах «завтра» и «заканчивается» Гэджу отчего-то стало не по себе…

За эти несколько дней он привык к Фангорну, к его мирному спокойствию, уютной тишине и неожиданным, но, в общем, безобидным причудам, и осознание того, что это лесное путешествие вот-вот подойдет к концу, отозвалось в груди орка странным пронзительным холодком. То ли страх неизвестности был тому виной, то ли, напротив — предчувствие новых впечатлений и открытий, куда более интересных, нежели однообразно-скучные лесные будни, то ли ощущение приближающейся свободы… Впрочем, мысль об открывающихся ему за границей леса широчайших <i>возможностях</i>, которая представлялась орку невероятно смелой и отчаянной еще несколько дней назад, теперь отчего-то не казалась ему такой уж дерзкой и заманчивой. Леший его знает, каковы они, эти роханские степи, что за порядки там царят, и что за люди и звери населяют эту обширную пустынную область. Впрочем, сказал себе Гэдж, посмотрим — никто же не заставляет меня сбега́ть из-под опеки Гэндальфа вот прямо в первый же день после того, как мы выйдем из леса, улизнуть-то можно в любой момент, сначала нужно как следует присмотреться…

А вот воин Анориэль, мысленно добавил он с досадой, наверно, не стал бы мучительно раздумывать и колебаться на пустом месте, а сразу безоглядно и решительно перешел к действию! Воин Анориэль, надо признать, вообще не очень-то любил мучительно раздумывать над чем бы то ни было.

Меж тем день — последний день под пологом Фангорна — медленно, но неумолимо подходил к концу. Покончив с ужином, волшебник, против обыкновения, не взялся за свои любезные сердцу поделки, а, покрутившись на краю неглубокой лощинки, избранной сегодня в качестве места для привала, исчез где-то в лесу — как всегда без предупреждения и ничего не объясняя. Наверно, вновь отправился беседовать с неторопливым древесным лесовиком, решил Гэдж, и разговор этот, как обычно, грозил растянуться по меньшей мере на пару часов. Орк надергал мха на дне лощины, расстелил на нем походное одеяло и некоторое время сидел возле костра, лениво вороша прутиком прогоревшую золу, потом, умиротворенный царящей вокруг вдохновляющей тишиной, достал из-за пазухи свою рукопись, думая, пока совсем не стемнело, устроить Анориэлю парочку приключений. Но работа как-то не шла; Гэдж рассеянно вертел в руке перо, окутанный меркнущими сумерками, задумчиво покусывая солоноватые, пропитавшиеся потом и едкой дорожной пылью губы. В голове его по-прежнему вился рой одних и тех же беспокойных мыслей… Что ждет его завтра — там, за границами леса, в жарких и безграничных роханских полях? Каков он, этот неведомый Истемнет, эта открытая всем взорам бесконечная травянистая равнина, эти степные сёла и веси — такие же суетливые, шумные и утомительно-людные, как пропахший сеном, навозом и лошадьми запыленный Эдорас? Или наоборот — тихие и ленивые, с безлюдными, поросшими бурьяном задворками и раскаленными степным солнцем широкими улицами? Что за люди там живут, каков их уклад жизни, повседневный быт, традиции и обычаи? Как они вообще относятся к незнакомцам… к случайным прохожим, к бродягам, к чужакам… к оркам?

Гэдж вздохнул. Может быть, стоило бы все-таки вернуться в Изенгард? Явиться, например, в гости к Бальдору и полюбоваться коллекцией оружия, которую доблестный сотник собирал с незапамятных времен, благоговейно размещая добытые трофеи на стене в гостиной. Или заглянуть в кузницу, посмотреть, как ловко и умело мастер Айвори выковывает из безликого металлического прута ажурную завитушку для украшения камина; или натаскать воды на кухню для госпожи Норвет и получить за это ломоть пирога или пару медных грошей. Можно было разобрать книги в библиотеке, или наконец-то выучить анатомический атлас в громоздком трактате «О медицине», или, в конце концов, накостылять по шее этому придурку Луту, семнадцатилетнему сыну ме́дника, который пренебрежительно называл Сарумана «коновалом» и «старым мясником», а Гэджа — «домашней зверушкой» и «вонючей пещерной крысой»; беда в том, что у Лута были единомышленники из числа его дружков, и все — или, по крайней мере, большинство — увы, старше и сильнее Гэджа, а в одиночку хитрый подмастерье практически никогда не высовывал носа из отцовской лудильни. Можно было наловить в Изене рыбы или наколоть дров для госпожи Зарны, вдовы каменотеса Берда, который пару лет назад погиб, придавленный упавшей каменной балкой… Можно было то и можно было это, но Гэдж прекрасно знал главное — никому он там, в Изенгарде, в общем-то, не нужен, и никто даже не вспомнит о его существовании, пока не вернется из Гондора Саруман, а этого вряд ли следовало ждать раньше середины следующего месяца…

Он вздрогнул — что-то больно кольнуло его в ладонь, какая-то вонзившаяся в руку колкая хвоинка — и… проснулся. Он, оказывается, задремал, сидя на одеяле возле костра и по-прежнему сжимая в руке чернильницу и растрепанное, с обкусанным кончиком гусиное перо. Вот болван… Гэдж поежился и потянулся, разминая затекшие плечи. Пока он спал, сумерки сгустились окончательно, в лесу стало темно и прохладно, костер, оставленный без присмотра, едва тлел в кругу неровных блеклых камней…

Но что-то было не так.

Гэдж вдруг понял, что чего-то не хватает… чего-то очень важного и значительного, чего-то, что непременно сейчас должно находиться здесь, рядом с ним, но вот почему-то никак не находилось…

Внезапно он понял. Рукописи. Его рукописи, которые лежали у него на коленях — перед тем, как он, дурак, так беспечно и незаметно для себя самого провалился в сон… Ведь лежали же, правда? А теперь — не лежат. Их не было. Они исчезли — все, до последнего клочка бумаги! Все его сказки, записки, бесконечные приключения бравого воина Анориэля… Бесследно испарились в одночасье, как будто их никогда и не существовало.

Холодея, орк торопливо сунул руку за пазуху — пусто! Ничего нет ни в карманах, ни в котомке, ни под одеялом… Гэджу стало не по себе, по спине его пробежала дрожь, в животе сделалось как-то знобко, мерзко и пусто, будто кто-то стальным крючком выдернул из Гэджа желудок…

Да где же они, эти злосчастные рукописи? Что за… дурацкая необъяснимая пропажа? Что это вообще за наваждение, леший возьми?! Очередные несусветные проделки окаянного Фангорна?

— Что-то потерял, дружище?

Гэдж поднял глаза. И только сейчас заметил Гэндальфа, сидевшего в полумраке по другую сторону костра. Значит, волшебник вернулся, пока орк спал… подошел из леса так тихо и аккуратно, что не шелохнулся ни один лист… подкрался осторожно и неприметно, как настоящий супостат, как хитрый и опытный вражий тать…

Гэдж сразу все понял.

Голос Гэндальфа был спокоен и невозмутим. Но, разглаживая на коленях измятую пачку желтоватых бумажных листов, волшебник, глядя на орка, едва заметно усмехался — той самой, чуть насмешливой, благодушной, покровительственно-снисходительной улыбочкой человека, с которой смотрят на деревенского дурачка… и которую Гэдж всегда до боли в сердце страшился увидеть.

— Довольно занятные записки, ничего не скажешь, — волшебник беспечно посмеивался, видимо, не замечая в потемках, с каким ужасом, весь дрожа, Гэдж на него смотрит. — Неужели ты сам всё это, гм… сочинил, Гэдж?

Орк не ответил — не мог ответить. Он просто потерял дар речи… Дыхание у него перехватило, в горле накрепко застрял ком, его трясло, словно в лихорадке, но от чего — от смятения, возмущения, стыда? — он и сам не знал.

— Ты-ы… т-ты всё это п-прочитал? — через силу, спотыкаясь на каждом слове, прохрипел он наконец. — Ты… п-прочитал?

— Ну, не всё, конечно — так, кое-какие отрывки. Пожалуй, всё это довольно забавно… я и не подозревал, что на досуге ты грешишь сочинительством, друг мой… Особенно мне понравилась сказочка про Чудовище и Прекрасную Деву. — В серых глазах волшебника вновь поблескивали едва заметные насмешливые огоньки. — Очень своеобразное у неё завершение, я бы сказал… Кому бы могло прийти в голову, что Чудовище-то вовсе не заколдовано, а?

Да. Орк отлично понял, о какой сказке говорит волшебник. Известная всему миру история про Отважного Воина и Прекрасную Деву, которую накануне свадьбы похитило из родного дома страшное и свирепое, похожее на медведя косматое Чудовище… Прекрасная Дева любила Отважного Воина — вернее, думала, что любит; по крайней мере, так было до того момента, пока Отважный Воин под покровом ночи не прокрался в логово Чудовища и не заколол его, крепко спящего, кинжалом в спину. После этого Воин исполнился решимости жениться на Прекрасной Деве прямо сейчас, но Деву это намерение отчего-то не привело в восторг; на выручку ей неожиданно явилось раненное Чудовище (по-видимому, недостаточно раненное для того, чтобы не явиться) и простецки разобралось с Отважным Воином поленом по затылку. А потом, утомленное всей этой досадной суетой, упало без чувств, истекая кровью, — но Прекрасная Дева бросилась к нему, хладному и изнеможденному, без сил распростертому на земле, и нежно обвила руками его косматую шею, и обняла, и облобызала, и поцеловала его. Неизвестно, что из предпринятых телодвижений оказалось наиболее действенным — вероятно, именно поцелуй — но Чудовище немедленно ожило и неукоснительно исцелилось… Гэдж надеялся, что на этом месте оно и само непременно обратится в молодого, красивого и отважного воина, но оно, к ужасу самого Гэджа, упрямо не пожелало ни во что превращаться. Оно так и осталось простым и страшным косматым Чудовищем — косолапым и неуклюжим; когти у него были длинные и острые, лапы — тяжелые, в шерсти постоянно запутывались репьи и колючки, а по временам, особенно в сырую погоду, от него нестерпимо разило мокрой псиной. И все же Прекрасная Дева любила его — такая уж это была поистине невзыскательная Прекрасная Дева, — да и Чудовище, если приглядеться к нему попристальнее, все же не производило впечатления совсем уж отталкивающего субъекта, так что у девы, пожалуй, были некоторые шансы обрести с ним свое незатейливое женское счастье. Впрочем, о её последующей судьбе Гэдж деликатно умолчал, как и о судьбе Отважного Воина, который, огребя поленом по голове, как-то неприметно выпал из канвы дальнейшего повествования. «Эту историю поведал мне ветер, — в поэтическом порыве добавил орк в конце своей сказки. — Присев на камень, меня впечатлила эта былина. И я быстро записал то, что ветер нашептал мне, трагически подвывая…». Что ж, концовки Гэджу действительно никогда не удавались, он даже и не пытался этого отрицать…

Гэндальф все еще посмеивался, пряча в бороду эту свою проклятую, такую добродушно-насмешливую, такую небрежно-снисходительную и одновременно всёпонимающую ухмылку.

— Довольно забавная сказка, ничего не скажешь… Она, признаться, тоже несказанно впечатлила меня, в особенности тем, что так неожиданно присела на камень. И еще я не совсем понял, кто же там этак трагически подвывал в конце? Хочется верить, что все-таки ветер, а не ты сам по ходу записывания… А то я уж едва удержался от того, чтобы тоже не начать вслед за вами трагически подвывать.

Гэдж сидел, будто оплеванный. Да, он всегда знал, что его творения не идеальны… Но только сейчас перед ним открылась вся неисчерпаемая глупость и истинное убожество этих отвратительных, сирых, жалких словесных уродцев, несчастных калек, которых следовало давить в зародыше, не позволяя им даже появиться на свет — им, недоношенным, никому не нужным, совершенно нежизнеспособным, ни к чему не пригодным. И все они, все — неуклюже слепленные на коленке наивные стихи, грубоватые сказки, дурацкий опус о глуповато-бесстрашном Анориэле, все сокровенные мысли Гэджа, которые он никогда не решился бы высказать вслух, но которые отважился поведать бумаге — все они теперь стали достоянием Гэндальфа, все, все! Гэдж чувствовал себя голым, словно с него сорвали одежду… нет, хуже — сорвали покровы его души, обнажив её, выставив на всеобщее обозрение — его слабую, дрожащую, жалкую беззащитную душонку, корчащуюся от унижения и нестерпимого стыда…

Это было ужасно.

Нет, хуже. Это было — невыносимо.

Гэдж вскочил.

Стремительным, молниеносным тигриным прыжком он метнулся вперед, через костер, вырвал злосчастную рукопись из рук опешившего волшебника и, швырнув хрустящую пачку бумаги в огонь, бросился прочь, прочь, в лес, в сухую шелестящую тьму, в пустоту и мрак, лишь бы остаться в одиночестве, больше не видеть и не слышать проклятого мага, не дать ему стать свидетелем своего несчастья.

— Гэдж!..

Орк не слышал, не желал слышать. Он ломился сквозь кусты, ничего не видя, не разбирая дороги, кусая костяшки пальцев, чтобы не завыть от жгучей обиды, пронзающей его насквозь, как раскаленная спица… Как только Гэндальф мог так поступить! Как он мог тайком от Гэджа взять его рукопись, прочесть её, залезть ему в душу и вывернуть её наизнанку… он, Гэндальф, которого Гэдж уже начал считать своим другом! Как он мог! Сунуть свой длинный любопытный нос куда не просят, надругаться над доверием спутника, посмеяться над хилыми аляповатыми творениями неумелого пера… «Ветер нашептал, трагически подвывая»… Великий Творец! Ну что за неуклюжая фраза! И действительно — где это видано, чтобы Прекрасная Дева вышла замуж за косматое Чудовище, если оно — не заколдованный эльфийский принц и не имеет в загашнике роскошного родового замка? А все эти нелепые сказания про похождения бравого Анориэля, «логово Людоеда» и «сырой мрачный склеп»? Силы небесные, неужели Гэндальф и их прочитал?.. Гэдж искусал губы в кровь; он продирался сквозь неведомые заросли, неуклюже отмахиваясь от веток, запинался о корни деревьев, натыкался на шершавые древесные стволы, ухнул в какую-то канаву… ему хотелось сейчас лишь одного — сгинуть бесследно, раствориться в воздухе, исчезнуть с лица земли, провалиться в Удун или куда подальше…

Уйду, мрачно твердил он себе. Вот прямо сейчас. Соберу свои пожитки и бесшумно ускользну в темноту — до опушки, к счастью, недалеко… Я больше не хочу… больше не могу находиться рядом с волшебником… ловить на себе его насмешливые понимающие взгляды, говорить с ним, встречаться глазами, испытывать в его присутствии постоянный стыд. Какого лешего я сразу, еще в Изенгарде, не бросил свои дурацкие писульки в печь, где им самое место, какого назгула потащил их с собой? Желторотый глупец, самонадеянный болван, бездарный писака…

В темноте, за спиной Гэджа хрустнул сухой сучок.

Орк сжался, точно подстреленный.

Кто это? Хьорны? Энты? Какие-нибудь другие неопознанные страшилища колдовского Фангорна? Или… кто?

Сгущалась вокруг тьма, звенели комары, скромно шелестел в кронах деревьев тихий ночной ветерок. Гэдж, объятый сумраком, сидел на травяной кочке, скорчившись, обхватив колени руками — и ему чудилось, что в лесной чащобе он не один, что безмолвной тенью где-то позади стоит Гэндальф, смотрит ему в затылок, и губы мага вновь кривятся, с трудом удерживаясь, чтобы не сложиться в ухмылку — ту самую, мерзкую, небрежную, насмешливую, презрительно-снисходительную…

— Это не так, Гэдж.

Орк едва удержался, чтобы не вздрогнуть. Неужели старый хрыч умеет читать мысли? Значит, ему не чудилось — волшебник действительно был рядом, стоял, прячась за деревом, смотрел на орка внимательными, спокойными серыми глазами — и, конечно, проницал насквозь его мелкую, мутную, испуганно съежившуюся душонку. «Уходи», — хотел сказать Гэдж, яростно крикнуть это магу в лицо, он не мог сейчас ни видеть Гэндальфа, ни, тем паче, разговаривать с ним — но голос не повиновался ему, язык лежал во рту угловатым булыжником, горло сводило мучительной горячей судорогой.

— Прости, — негромко произнес волшебник за спиной Гэджа. Взгляд его жег затылок орка, будто прикосновение крапивы. — Я… не вправе был так поступать. Но я не ожидал, что ты так… остро все это воспримешь, дружище.

Он помолчал — ожидая ответа? Или просто давая орку время примириться с его, Гэндальфа, незваным присутствием? Гэдж судорожно глотнул; «Иди ты к лешему, старый пень! Чего тебе надо? Вдоволь позабавился, да?» — хотел он спросить, так злобно и язвительно, как только сумел бы, — но язык по-прежнему ему не повиновался… Гэндальф подошел ближе, Гэдж слышал за спиной шуршание его плаща и легкие приближающиеся шаги и с трудом заставил себя остаться на месте. Стиснул руки в кулаки и втянул голову в плечи… Веду себя, как глупая истеричная девица! — вдруг мелькнуло у него в голове. — Не хватало только начать трагически подвывать…

— Не надо так… переживать, Гэдж. Поверь, я вовсе не хотел тебя задеть. — Маг вновь сделал едва заметную паузу, точно с трудом подыскивая правильные слова. — Я действительно сожалею… очень сожалею о том, что произошло.

Гэдж молчал. Кусал губы. Яростно грыз костяшки пальцев. И вдруг почувствовал крепкую и теплую руку волшебника на своем плече…

Какую-то долю секунды он хотел сбросить её, стряхнуть, как брезгливо стряхивают с одежды налипший ком грязи — но отчего-то все-таки удержался. Гэндальф не желал ему зла и, кажется, действительно был удручен произошедшим. От волшебника знакомо и привычно пахло сухими травами, древесной стружкой и табаком, а пожатие его было участливым, дружественным, примирительным, странно ободряющим. Успокаивающим.

— Я-я… не переживаю. Просто… — Гэдж запнулся. Судорожно глотнул. Собрался с силами: — Я не думал, что мои записи… что их кто-нибудь прочтет, Гэндальф. Я не ожидал, что ты… Я-я… я только хотел выразить ну, свои мысли… Это… это, в общем… это не было предназначено… для чужих глаз.

Гэндальф секунду-другую не отвечал. Стоял, прислонившись плечом к стволу ближайшего дерева, опустив голову, задумчиво перебирая в ладони кончик собственной бороды.

— Это не походило на личный дневник… А книги пишут для того, чтобы их читали, разве не так?

— «Книги»! Ну да… — хрипловатый голос орка подозрительно дрогнул. — К-какие-то дурацкие сказки… глупые и нелепые… над которыми можно только смеяться…

— У меня и в мыслях не было над ними смеяться, поверь.

— Ну да. Ты же сам сказал, что это… «забавно»!

Волшебник наконец оставил в покое свою и без того растрепанную бороду. Заложил ладони за пояс. Устало вздохнул.

— Ну, кое-что забавно, а кое-что и нет. Любое искусство требует терпения, труда и настойчивости, и глупо рассчитывать, что первые пробы пера будут подобны изящным поэтическим жемчужинам признанных мастеров. — Он внимательно посмотрел на орка. — Я не думаю, что ты должен был бросать свои рукописи в огонь только потому, что я… осквернил их своим грубым прикосновением. Это было… неправильно, Гэдж.

Орк пожал плечами. С таким безразличным видом, с каким только мог.

— Мне теперь все равно, Гэндальф. Вряд ли я когда-нибудь вновь, ну… возьмусь за перо. Хватит с меня.

— Почему?

— Да зачем? Чтобы окончательно прослыть посмешищем? Дара-то у меня все равно нет…

— С чего ты решил, что нет?

— Если бы был, ты бы не стал потешаться над этими… этими… ну, в общем, просто не стал бы потешаться, ведь так?

— Я не потешался.

— И, честно тебе скажу — на самом деле я уже давно собирался все это спалить, просто мне, того… не хватало духу, что ли. Так что я сейчас тебе даже благодарен… ты помог мне сделать последний решительный шаг, отбросить, ну, всякие сомнения и дурацкие сожаления… и… и… вот так! — Он задохнулся и умолк, не в силах продолжать: слова у него внезапно закончились прямо на середине предложения.

— Ах вот оно что… — Гэндальф вновь немного помолчал. Лицо его в неверном сумеречном свете было странное, какое-то напряженное, неуловимо изменчивое, уголки губ едва заметно подрагивали — то ли он действительно сочувствовал собеседнику, раскаиваясь в содеянном, то ли изо всех сил старался не рассмеяться. — Ну что ж, раз так… Пойдем, Гэдж, я думаю, нам лучше вернуться.

— Вернуться к чему? — спросил орк мрачно.

— К костру, — спокойно отозвался волшебник.

* * *

Костер на дне лощины почти прогорел.

Лишь кое-где на тлеющих красноватых углях виднелись скрюченные, обгоревшие клочки бумаги; налетевший ветерок подхватил их, закружил в воздухе, развеял по лесу невесомый седой пепел. Гэдж старался на них не смотреть, на эти жалкие кремированные останки воина Анориэля и иже с ним; горло его вновь болезненно сжалось, ощущение непоправимой утраты внезапно стало таким сильным и невыносимым, что впору было начать отчаянно рыдать и рвать на себе волосы.

Но он сдержался. Привел свои недостойные чувства к повиновению. Крепко сжал губы. И лицо его стало холодным и неподвижным, каким и должно быть у истинного мужчины — спокойной, невозмутимой и бесстрастной каменной маской… по крайней мере, он изо всех сил на это надеялся.

Гэндальф бросил на краснеющие угли охапку сухого валежника, коснулся её кончиком посоха, негромко произнес: «Наур!» — и огонь в очаге вновь весело вспыхнул, затрещал бойко, радостно и приветливо. Волшебник опустился на землю возле костра, пошарил в своей котомке, достал неизменную вересковую трубку и кожаный кисет. Рассеянно покрутил их в руках, как будто забыв, зачем они ему вдруг понадобились.

— Это Саруман тебе сказал? — прочищая чашу трубки обернутым в платок грязноватым пальцем, спросил он у Гэджа.

— Что сказал?

— Что у тебя… нет дара?

— Нет, он мне ничего не говорил, — пробурчал Гэдж. — Почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Нельзя спрашивать? — Волшебник неторопливо развязал кисет, насыпал в трубку щепотку табачных листьев, мягко и аккуратно её примял. — Ты, я вижу, о своем учителе совсем не вспоминаешь в последнее время.

Гэдж стиснул зубы. Его «бесстрастная каменная маска» как-то жалко и неожиданно поплыла с лица, и отчаянным усилием воли он поспешил водрузить её обратно.

— А чего мне о нем вспоминать? Он там, в Гондоре, тоже не сильно-то обо мне тоскует.

— Ты по-прежнему на него зол…

— Это вопрос?

Гэндальф покачал головой. Он наконец набил трубку и, запалив от костра сухой прутик, принялся сноровисто её раскуривать. Гэдж сидел, опустив голову, не глядя на мага, и палочкой чертил на земле перед собой какие-то фигуры, знаки, рисунки, возводил целый частокол изогнутых, параллельных, ломаных линий. Он, конечно, кривил душой: увы, Саруман по-прежнему занимал в его мыслях куда большее место, чем ему этого хотелось бы.

— Мне вот что интересно, — едва слышно пробормотал он, — догадался он все-таки, от чего умер этот бедолага Бран, или нет? Он говорил, неудача была связана с составом крови… кровь Эстора по каким-то причинам оказалась не подходящей для Брана, но по каким — непонятно…

— А ты бы хотел это узнать, Гэдж?

— Конечно, хотел бы, что за вопрос… Странное дело: Эстор и Бран были друзьями… а вот кровь их почему-то оказалась того, ну… недружественной.

— А может, они поссорились накануне, м-м? — небрежно заметил волшебник. — Или кровь роханца Эстора попросту не пожелала течь в жилах дунлединга Брана? Рохан и Дунланд, знаешь ли, испокон веков не слишком друг друга жаловали…

Гэдж быстро поднял голову. Тон Гэндальфа был совершенно серьёзен — но на губах мага вновь мерцала эта неуловимая, как блуждающий огонек, хитровато-насмешливая улыбка. Орк немедленно вскипел:

— Что за… дурацкие измышления? Опять потешаешься, господин Гэндальф, да? По-твоему, это тоже «забавно»?

— Ну-ну, охолони, друг мой! — Гэндальф непринужденно попыхивал трубкой. — Честное слово, не нужно воспринимать все так… преувеличенно и болезненно. В мире, знаешь ли, на самом деле очень много забавного.

— Угу. Стоит хотя бы на тебя посмотреть, — проворчал Гэдж. Он был сердит на волшебника и хотел вывести его из себя: лукавое добродушие и непробиваемая невозмутимость мага действовали на него распаляюще, ровно красная тряпка на быка.

— По-твоему, ты меня уел? — посмеиваясь, заметил Гэндальф. — Вот уж нет! Я, наверно, только порадуюсь, если мне лишний раз удастся заставить тебя улыбнуться.

— Тебе так нравится быть шутом?

— Мудрый правитель к словам шута прислушается скорее, нежели к словам иного вельможи.

— Завидное знание придворной жизни! Тебе, выходит, частенько приходилось шутовством пробавляться?

Орк говорил совсем тихо, себе в нос, но почему-то не сомневался, что волшебник прекрасно его услышал, хоть и не подал вида. Гэндальф сидел, прикрыв глаза и спрятавшись за пряди седых волос, окутанный клубами вонючего табачного дыма — но орку почему-то казалось, что маг по-прежнему смотрит прямо на него: так цепко, неотрывно и всё подмечающе, что вынести это было совершенно невозможно. Гэдж вскочил и, буркнув: «Пойду спать!» — поспешно нырнул в темноту.

Уйду, мрачно сказал он себе. Завтра же. Как только мы выберемся из проклятого леса…

Он забрался под навес, как обычно устроенный неподалеку на случай дождя, и, несмотря на стоявшую в лесу ватную духоту, до ушей завернулся в плотное шерстяное одеяло. «Нашел себе забаву, старый пень! — с раздражением думал он, ворочаясь с боку на бок, жестоко глодаемый горькой неизбывной обидой. — То-то скалится изо дня в день, точно скоморох на ярмарке! Придворный шут, тоже мне! Ладно, завтра мы с тобой расстанемся, господин Гэндальф, убийца Анориэля, завтра избавишься наконец от моего неугодного общества, и…»

Рука его внезапно нащупала у изголовья что-то хрусткое и шуршащее, подозрительно напоминающее сложенные в стопку бумажные листы.

Гэдж замер.

Его гневная мысль оборвалась на середине.

Он выкрутился из одеяла, схватил шуршащую находку и выбрался из-под навеса к свету костра… Да, так оно и было: в руках он держал свою рукопись, потрепанную и слегка обуглившуюся по краям, но, без сомнения, сохранившуюся практически в целости — не хватало лишь нескольких последних страниц, имевших несчастье угодить в самое полымя.

— А, — прохрипел Гэдж. — Эт-то… — Остальные слова жалко застряли у него в горле.

Волшебник все еще сидел возле костра, что-то задумчиво выкладывая на земле из веточек и погасших угольков. Услышав невнятное бормотание Гэджа, поднял голову.

— Что?

— Ты… её вытащил… мою рукопись. Вытащил её из огня. — Гэдж моргнул, чтобы прогнать странное неприятное жжение в глазах. И окончательно почувствовал себя распоследним дурнем.

Волшебник пожал плечами.

— Да что-то мне показалось, что она тебе еще пригодится. Я был не прав?

Орк молчал. По-прежнему стоял, сжимая в руке пачку бумажных листов, с трудом веря своим глазам, не чуя под собой ног — ему казалось, будто к нему внезапно вернулся насильно вырванный и потерянно блуждавший в отдалении осколок души. Через силу прошептал:

— Я, это… как его, короче… С-спасибо.

С треском лопнула в костре сырая ветка. Пламя выбросило в воздух длинный красный язык, точно желая подразнить кого-то, прячущегося в темноте.

— Не за что, Гэдж, — помолчав, отозвался волшебник.

Орк перевел дыхание:

— Я… в общем… наврал тебе насчет того, что хотел все это сжечь.

— Я знаю. — Гэндальф, не глядя, запустил руку в кострище за очередным угольком, обжегся, отдернул руку и приглушенно выругался. — Надеюсь, ты больше не мыслишь втихомолку от меня улизнуть, м-м? — Он подул на обожженные пальцы и, заметив, что Гэдж по-прежнему смущенно топчется неподалеку, вопросительно поднял брови. — Что-то еще?

— Я тебе нагрубил, — медленно, насупившись, глядя в землю, пробормотал орк. Добавить «прошу прощения» было выше его сил.

Волшебник отрывисто усмехнулся.

— Не ты первый, не ты последний… Забудем, Гэдж. Доброй ночи, дружище — завтра нам предстоит явно не легкий день…