Крепость в Лихолесье

38. Шарки

Гэдж лежал на теплом, нагретом солнцем мелком речном песке и смотрел в высокое, покрытое легкими облачками голубое небо. Где-то резко покрикивала чайка, уютно потрескивал костерок, гулял, трогая листву, ветерок в кронах деревьев, с тихим плеском набегали на берег волны…

Вокруг царили покой и умиротворение — но на груди орка, ухмыляясь, злобным осьминогом сидела колючая, хваткая и многорукая Боль. Стоило Гэджу пошевелиться, как она обвивала его с головы до ног длинными щупальцами, всеохватывающими и жгучими, точно крапива, запускала коготки в каждую косточку, прощупывала каждую жилку — жадная и въедливая, как всякий паразит, высасывающий из жертвы жизненные силы.

Гэдж застонал. Он был слишком разбит и обессилен, чтобы вырваться из цепких лап этого прожорливого чудовища.

— Несчастный ты мой звереныш… Ну и досталось тебе…

Чья-то прохладная ладонь легла на лоб. Голос…

Знакомый голос. Глубокий, звучный, исполненный мягкого ласкового спокойствия… где Гэдж мог его слышать? Орк вновь погружался в забытье, плыл в океане горячечного марева, блуждал в бреду по бесконечному коридору, по каким-то сырым подвалам, выходил из тьмы к свету и возвращался обратно во тьму… и мерцали вокруг горящие факелы, и плясали язычки огня, и прыгали по стенам желтоватые блики… и окружали Гэджа чьи-то злобные рожи… и холод… и темнота… и ночь…

Наконец пришёл рассвет.

Гэдж дрожал, как котенок. Веки его были тяжелы, точно куски сырой глины, и он разлепил их с трудом; перед глазами все двоилось, троилось, неторопливо кружилось, покачиваясь, точно после чарки доброй крыжовенной браги.

Он вовсе не прохлаждался на вольном солнечном берегу реки и не бродил по зловещим подземельям — а лежал на широкой низкой лавке в какой-то душной комнатёнке, слабый и взмокший, укрытый теплым одеялом. Пахло дымом, пшенной кашей, сухими травами… Над головой Гэджа нависал темный каменный потолок, стены комнатки — тоже темные и каменные — были обшитыми деревянными панелями, темный каменный пол тускло посверкивал, вытертый до блеска. Закуток отделялся от остального помещения простенькой занавесью, но сейчас занавесь была наполовину отдернута, и Гэдж мог видеть притулившуюся неподалеку кирпичную печурку: на ней что-то кипело, уютно побулькивая, рядом на полу высилась горка поленьев и щепы. Многочисленные полки, шкафчики и длинные столы, стоявшие вдоль стен, были заставлены несметным количеством всевозможной утвари: склянок, сосудов, жестянок, бутылей, плошек, посудин и прочих ёмкостей, а вот с потолка свисала разве что косичка лука, да кастрюля с пробитым днищем, да какое-то сохнущее над печуркой шмотье, да связки высушенных кореньев и трав, от терпкого пряного аромата которых, наполняющего каморку, щекотало в носу.

Сквозь туман, стоящий перед глазами, Гэдж с трудом различал склонившегося над печуркой человека: сухопарую, смутно знакомую, закутанную в серый балахон фигуру. Узкое худое лицо, впалые щеки, острый нос с приметной горбинкой, длинные седые волосы, перехваченные на затылке шнурком… Сквозь жаркую липкую марь полузабытья орку уже ничто не казалось невероятным.

Это не могло быть правдой — никак не могло. Но как же Гэджу хотелось, чтобы хоть на миг, хоть на секунду его смутное, но оттого не менее пламенное желание оказалось не болезненным видением и не пустым лихорадочным бредом, а самой что ни на есть осязаемой и живой действительностью!

— Саруман… — прошептал он.

Голос его был слаб и неуверенн, но все же тот, кому он предназначался, услышал его — обернулся, знакомым жестом одернул полу одеяния, быстро шагнул к Гэджу. Орк попытался приподняться, сосредоточиться и отогнать дурноту — но куда там! Перед глазами его вновь все поплыло, закружилось, пустилось в пляс — и унеслось прочь в мерцании разноцветных огней.

***

— Значит, ты теперь в лекари тут подался? И тебя зовут Шарки? Я уже и не верил, что вновь когда-нибудь тебя увижу…

…Они сидели возле горячего кирпичного бока печурки, окутанные зыбким недолговечным теплом. Снаружи шумел проливной, уже по-осеннему холодный ливень, капала с карниза вода, где-то в углу за корзинами с ветошью и тряпьем шуршали мыши. Саруман, пощелкивая ножницами и время от времени поглядывая в начищенное до блеска медное блюдо, подравнивал и приводил в порядок всклокоченную бороду, которая за время его невольных странствий поистрепалась изрядно. Гэдж, укутанный колючим шерстяным одеялом, наблюдал за ним, склонив голову к плечу, улыбаясь блаженно-бездумной ухмылкой деревенского дурачка, которая никак, несмотря на все старания, не желала покидать его лица. А ведь радоваться-то нечему, одергивал он себя, не ликовать сейчас надо, а рыдать горючими слезами и посыпа́ть голову золой из печурки — ведь это из-за его, гэджевского, упрямства и дурацкой жажды приключений Саруман оказался в этом проклятом месте… Но Гэдж ничего не мог с собой поделать. Глупый щенячий восторг переполнял его до краев: словно яркий солнечный луч нежданно-негаданно проглянул для него сквозь беспросветный покров грозовой круговерти, озарил все вокруг золотистым сиянием и заставил Гэджа чувствовать себя хмельным от счастья… Странно было видеть Белого мага здесь, на задворках Замка, странно было видеть его таким — еще более исхудалым и жилистым, облаченным не в шелка и бархат, а в грубое полотно, лишенным былого лоска — но отнюдь не былой самоуверенности; странно было видеть его тонкие и ловкие, когда-то ухоженные, не знающие черной работы руки загрубелыми и покрытыми ссадинами, побуревшими от солнца. Впрочем, сам Саруман как будто не особенно кручинился по этому поводу, на губах его мерцала знакомая Гэджу едва уловимая улыбка, а приметливые чёрные глаза посверкивали прежним азартом и холодноватой насмешливой хитрецой.

— Отчего же не верил? — посмеиваясь, он аккуратно расчесывал бороду частым костяным гребнем, бережно пропуская сквозь пальцы пушистые пряди. — В жизни всегда найдется место для чуда, Гэдж… Или ты в последнее время порядком повытряс свою неуёмную веру в волшебство?

— Мне, — пробормотал Гэдж, — повытрясли. Кнутом из воловьей кожи. А вообще-то… зря.

— Что зря?

— Зря я ушел из Изенгарда. Ты был прав, Саруман.

Белый маг смотрел на орка, чуть склонив голову к плечу, и во взгляде его сквозили не укор и не осуждение — скорее горькое понимание и легкая усталая печаль.

— Что ж, я знал, что рано или поздно ты уйдешь… но надеялся, что это случится скорее поздно, когда ты будешь к этому худо-бедно подготовлен. Тогда крушение былых представлений о мире прошло бы для тебя более… безболезненно. Впрочем, — он хмыкнул, — хорошо, что ты избавился от своих нездоровых заблуждений. Отсечение загнивающей конечности в большинстве случаев ведет к выздоровлению больного.

— Но это не значит, — заметил Гэдж, — что без этой «отсеченной конечности» жизнь бедняги улучшится и упростится… Отсечение — вовсе не способ врачевательства.

— Нет. Это — последний шанс спасти умирающего.

Гэдж молчал. Смотрел, как по краю стола ползет муравей, тащит на себе хлебную крошку — таких размеров, что по сравнению с самим муравьем она представлялась настоящей громадой. Орк по-прежнему чувствовал себя неважно — не потому, что мутилось в голове, ломило тело и саднили затягивавшиеся рубцы. Ему казалось, что он, как этот безвестный трудяга, тянет на хребте огромную ношу, в десятки раз превышающую его весом — и она, вольготно расположившись у него на плечах, давит, давит, давит…

Весь ужас, все несчастья и горькие воспоминания последних дней лежали на душе Гэджа этим гнетущим, пригибающим его к земле тяжким грузом. И избавиться от него орк не мог, мерзкое это бремя угнездилось не на спине его, не на загривке, не на плечах — прямиком в сердце.

— Ты был… там? — пробормотал он, в волнении сжимая в ладонях край одеяла. — Ну… в том подвале?

Саруман оглянулся на него:

— О котором ты бормотал тут в бреду?

— Это был не бред, — пробурчал Гэдж.

Шарки пожал плечами.

— Гэндальфа я там, по крайней мере, не нашел. Если ты об этом.

Гэдж облизнул губы.

— Ты уверен, что это был именно тот подвал?

— Уверен. В той караулке все осталось так, как ты мне и рассказывал, я отыскал её по твоему описанию. Одеяло так и валялось на полу, и крысы ещё не успели обглодать свечные огарки. Но Гэндальфа я там не обнаружил — ни живого, ни мертвого… Ни там, ни где-либо поблизости.

— Ясно, — пробормотал Гэдж. В горле его стоял ком. Целый комище.

Впрочем, чего ещё следовало ожидать?

«Я тебя щас на котлеты нарублю, и шаваргам пирушку устрою», — сказал тогда Каграт. Что, если орк на самом деле осуществил свое намерение? Ведь наверняка осуществил… В последний раз, когда Гэдж видел Гэндальфа, волшебник лежал возле стены с пробитой головой, не то бесчувственный, не то мертвый, и о том, что с ним сталось после, знал, наверно, только мерзавец Каграт. И вряд ли хотел бы этим знанием с кем-нибудь поделиться.

А ведь это я во всем виноват, с горечью и отчаянием думал Гэдж, это я, дурак, по собственной глупости и неосторожности привел за собой в подвал пронырливого папашу. Я виноват в том, что скотина Каграт нашел Гэндальфа, я виноват в том, что Саруман оказался в Замке, и даже в том, что Гарх бесследно сгинул где-то в долине Черноречья, выполняя саруманово поручение — тоже виноват я! Я — самонадеянный осел и распоследний безмозглый дурень, приносящий всем лишь беды, горести и несчастья. Лучше бы я сдох во младенчестве… или в тот день, когда меня укусила змея — насколько у всех оказалось бы меньше хлопот и головной боли.

Эта мысль колола его остро и мучительно, будто шилом.

— Все, что свершается в этом мире — свершается во славу Творца, — с непонятной интонацией произнес Саруман. Он отложил гребень и ножницы, поднялся и, приоткрыв ставень, выглянул в окно. Там сыпал тяжелыми хлесткими струями ливень, собирался в лужи на мостовой, струился потоками по желобам, пытался умыть серые стены, отчистить закрытые ставни, унести с собой в сточные канавы всю насквозь пропитывающую Замок грязь и липкую скверну — но отмыть Крепость от въевшихся в её каменную шкуру мерзости, паскудства и черноты было не под силу даже самому бурному и проливному дождю.

— А что, по-твоему, сталось с Гархом? — помолчав, едва слышно спросил Гэдж. — Ты думаешь, что он действительно не добрался до Лориэна?

— Не знаю, Гэдж. Видимо, не добрался.

Гэдж поежился. Когда-то он — смешно! — терпеть не мог старого ворона за излишнюю склонность к нудным поучениям и неуместным наставлениям. Ему было невдомек, что бедняга Гарх, выполняя безжалостное распоряжение Сарумана «присматривать» за мальчишкой, мучается ничуть не меньше. Гэдж был убежден, что дотошность и докучливость ворона не имеют границ: скрыться с глаз Гарха было невозможно, а его резкое сиплое карканье преследовало орка всюду, куда бы он ни пытался улизнуть… Но сейчас Гэдж с удивлением ловил себя на том, что скучает по Гарху, по его ворчливым назиданиям, по немудреным советам, по шелесту перьев, просто по доброму ненавязчивому обществу старого друга… Увы! Сам Саруман ничего не мог поведать о судьбе горемычного посланника, а то, что магу было известно, не оставляло места для бодрых предположений; надеяться, в сущности, было не на что.

Собственно говоря, о днях, последовавших за переправой через Андуин, у волшебника вообще сохранились весьма обрывочные воспоминания — как раз в это время с ним приключилось то, что Гарх деликатно именовал «хандрой». Виды на будущее, в одночасье вставшие перед ним — вернее, полное их отсутствие — повергли Сарумана в глубочайшее отчаяние и тоску. Он чувствовал себя кораблем, во мраке бури разбившимся о подводные рифы; мгновение, удар, грохот, треск — и паруса сорваны, мачты превратились в обломки, в днище зияет ужасающая пробоина, и трюм полон тяжелой соленой воды, так что остается только отдаться на волю стихий и тихо-мирно, не булькая, пойти ко дну… Судорожные корчи умирающей надежды были поистине нестерпимы, и, пытаясь облегчить эту мучительную агонию, Белый маг прибег к давнему и испытанному средству, внезапно обнаружив, что даже ядреное орочье пойло не так уж и дерет глотку, а, если слегка разбавить его отваром мяты или лимонника, даже приобретает некоторую особую утонченность… Изыскания в этом направлении грозили затянуться, если бы в один прекрасный день к магу решительно не подошел мрачный Каграт и не вырвал у него из рук флягу с чу́дной мятной водицей.

— Хватит! Черный Замок близко… Посмотри на себя, на кого ты похож!

— Н-на кого? — спросил Саруман с вызовом. И, выпрямившись во весь рост, величественно скрестил руки на груди.

— На спившееся умертвие. Знай меру, старый!

Саруман процедил сквозь зубы самое смачное и злобное ругательство, какое только сумел припомнить, но все же постарался прийти в себя и протрезветь хоть немного.

Переход через болота сохранился в его памяти каким-то невнятным туманным пятном. Потом пересекли границу Дол Гулдура, миновали сторожевой пост и крепостицу, под стеной которой сидел на цепи угрюмый и злой, как всякий цепной пес, пещерный тролль. Обоз свернул к баракам, стоявшим чуть в стороне от дороги — длинным бревенчатым строениям без малейших излишеств, даже без окон, лишь с крохотными круглыми отдушинами, пробитыми высоко под крышей. Одним своим видом эти однообразные темные постройки вгоняли в уныние, дрожь и скорбь…

Первым делом «крысюков» отправили в умывальню, в обитель деревянных бадей, жестяных ковшей, горячей воды, пара и мыла. Старое грязное шмотье было велено оставить при входе — взамен отмытым до блеска пленникам выдали простые холщовые рубахи, штаны и грубую обувь на деревянной подошве. После бани, чистые, распаренные и розовощекие, как младенцы, «крысюки» оказались в бараках, которые внутри выглядели едва ли более приятно и уютно, нежели снаружи. Но, по крайней мере, здесь было тепло и сухо, а вдоль стен в три яруса располагались деревянные нары с соломенными тюфяками, через каждый десяток перемежающиеся железными печурками. На длинных столах, стоящих посередине гридниц, уже дымились плошки с капустной похлебкой и лежали нарезанные крупными ломтями караваи черного хлеба. Пленники малость приободрились — как бы там ни было, морить их голодом в Дол Гулдуре явно не собирались.

Как и снимать ненавистные ошейники.

К концу обеда в сопровождении двоих уруков появился желтолицый вастак, вооруженный чернильницей и толстой книжицей в кожаном переплете. Он подходил к каждому пленнику и записывал имя, возраст и род занятий, делая на полях какие-то пометки — видимо, для будущего распределения по артелям. Кузнецам, плотникам, сапожникам, шорникам — всем в Крепости могло найтись место по знаниям и мастерству; тех, кто был совсем ничему не обучен, определяли в дровосеки, землекопы и углежоги, или отправляли куда-то дальше, на юг — батрачить на полях и скотных дворах. За Саруманом же явился лично сам Каграт; он что-то шепнул вастаку, ведущему опись, и тот, без интереса покосившись в сторону волшебника, сделал в своей книжице короткую запись.

— Идем, — сказал Каграт магу.

Они вышли из барака и направились в сторону Замка. На какое-то время Саруману стало не по себе — что, спросил он себя, если орк тащит меня прямехонько на свидание с дознавателями, объясняться насчет событий в Волчьей Пасти? — но опасения его оказались напрасными. Они прошли в ворота Крепости и, свернув в какой-то закоулок, остановились перед массивной дверью, над которой висела дощечка с изображением змеи, обвивающей хвостом ножку резного кубка (язык у змеи, склонившейся над сосудом, был старательно высунут, и оттого казалось, будто бедолагу неудержимо тошнит в деревянную чашу, неведомый резчик оказался не слишком умел). Каграт пошарил в загашнике и вручил Саруману тяжелый железный ключ.

— Отпирай.

За дверью оказалась средних размеров камора, захламленная всякой всячиной. Большой деревянный стол посередке, столики поменьше, лавки, сундуки и полки вдоль стен, небольшая печурка и деревянное кресло возле неё, в дальнем углу, за занавесью — лежанка с неизменным соломенным тюфяком, застеленная попоной. Все было пыльным, слегка траченным молью, носящим отпечаток запустения — видимо, здесь некоторое время никто не жил. По полу тянуло едва заметным сквозняком: в дальнем углу каморки имелась вторая дверь, ведущая внутрь Замка, к казармам и складским помещениям, и створа её была прикрыта неплотно.

— Вот. Это халупа нашего бывшего целителя, — пояснил Каграт, — давай, располагайся… Лекарем тебя тут прописали, кумекаешь? Харчи согласно пайку в кладовых будешь получать, дровишки — на ближайшем складе. Печка тут есть, стол, лежанка, даже ночной вазон, розами расписанный… палаты, можно сказать, со всеми удобствами.

— Со всеми неудобствами, — проворчал Саруман, разглядывая дырявый жестяной рукомойник, подвешенный на стене неподалеку от входа. — Жметесь, видать, на медицине-то, э?

— Слышь, борода, все жалобы — в Канцелярию, по четвергам, после дождичка, с полудня и до ужина. Ты тут особо-то не выпячивайся, выпячивание начальством не приветствуется… Воду не мути и особо не шарлатанствуй — разом вынесут за скобки, плюнуть не успеешь.

Впрочем, Саруман в советах Каграта не особенно нуждался. Предоставленный наконец самому себе, он осмотрел инструменты и лекарственные зелья, оставшиеся от прежнего обитателя каморки: кое-что сохранилось в целости, но многое было попорчено сыростью и мышами, и требовало восполнения запаса. Впрочем, Шарки, как штатному лекарю, было позволено беспрепятственно перемещаться по территории Замка и даже выходить за внешнюю стену, до границы болот (дальше просто не пускал ошейник) — в лес… вернее, в некое подобие леса: болезненное, сухостойное редколесье, где в судорожной борьбе за место под солнцем душили друг друга хилые и кривые, пораженные паразитическим грибком деревца. Цветы и травы, которые находили в себе силы произрастать в этом унылом месте, тоже были жухлые, тощие и невзрачные; сомнительно, что эти бедняги могли сохранять в себе хоть какие-то полезные вещества и целительные свойства, но выбирать Саруману было не из чего…

Здесь, в Дол Гулдуре, царила тирания вечного ноября. Недобрые чары делали свое черное дело: небо почти постоянно было затянуто серой пеленой, и редко сквозь этот плотный барьер пробивался заблудившийся солнечный лучик, так что все овощи и злаки, взращенные на местных грядках, имели какой-то неистребимый гнилостный привкус. Огороды, поля и скотные дворы располагались в нескольких милях дальше, у южной границы Дол Гулдура, где не было такого отчаянного недостатка солнечного света, так что «крысюков» порой отправляли туда поправить здоровье, которое тут, рядом с Замком, быстро давало сбой. Пленников не истязали, не морили голодом и не заставляли работать на износ, и все же редко кто из «крысюков» протягивал здесь больше семи-восьми лет: люди слабели, хирели и чахли без видимых причин, у них выпадали зубы и волосы, покрывалась паршой и язвами кожа, искривлялись кости, истирались суставы, разрушался мозг — и через несколько лет сильный и молодой, пышущий здоровьем человек превращался в высохшего, дряхлого, истаявшего, полубезумного старика. Вся нездоровая, пропитанная болезнетворными миазмами среда Замка денно и нощно оказывала пагубное воздействие на все, что находилось в её пределах, отравляя воздух, почву и воду, и ни растения, ни животные, ни люди не могли сопротивляться этому неуклонному вырождению и разрушению, пожираемые невидимой порчей. А уж уродцы на скотных дворах: двуглавые ягнята, безглазые поросята и цыплята о четырех ногах, — здесь ни для кого не были диковиной. Лишь на орков и троллей, живущих в Дол Гулдуре десятками лет, этот своеобразный магический дух никакого зримого влияния не оказывал: сами будучи во многом творениями темного чародейства, они были невосприимчивы к его разрушительному воздействию.

Саруман размышлял об этом, сидя вечерами в кресле возле печурки, топящейся щепой и березовыми чурочками — но предпочитал, как и многие, держать все сделанные выводы при себе: никому, кроме него самого, они были не интересны. Он сидел так и пару дней назад, разбирая записи, оставленные кем-то из предшественников на клочках бумаги, лениво разбивая кочергой головешки в кирпичной пасти печи и прикидывая, не пора ли отправляться на боковую — час был уже поздний, — когда дверь (та, внутренняя дверь, ведущая к складам и казармам) внезапно и без стука распахнулась.

На пороге возник Каграт.

Саруман пришел в легкое замешательство.

До этого орк, донимаемый печеночными коликами, заходил разок за своим снадобьем, — но сейчас он явился определенно не за лекарством. Каграт был зол и взъерошен, что-то яростно шипел под нос и нес в руках кого-то истрепанного, окровавленного и лишенного чувств… Поначалу Саруман решил, что орк прибил кого-нибудь в пьяном угаре, в подобном повороте дел не было ничего из ряда вон выходящего — но, когда маг пригляделся к кагратовой ноше попристальнее, его без малого взяла оторопь.

— Что… кто это? — пробормотал он. — К-кто… Что стряслось?

Каграт отодвинул его плечом, шагнул вперёд и тяжело уронил свою ношу на лавку. Покосился на Шарки хмуро и подозрительно.

— Ты чего, старый, — проворчал он, — мухоморов наелся? Обалделый какой-то… Подштопаешь парня?

— Э-э… Где ты его нашел?

— Где нашел — там уже нету… Ну, чего уставился, дырку во мне проглядишь… Глаза наконец в кучу собери! Поставишь его на ноги или нет?

Саруман обессиленно привалился плечом к дверному косяку. Земля в прямом смысле уходила у него из-под ног.

— Оставь его здесь, — пробормотал он. — Я… посмотрю, что можно сделать. Если только…

Тут у Сарумана убежало какое-то варево, стоявшее на печке, и ему пришлось оборвать рассказ буквально на полуслове. Впрочем, цепь дальнейших событий Гэдж мог составить без труда и сам.

— Значит, ты удивился? — спросил он, криво улыбаясь.

Саруман потёр ладони друг о друга.

— Удивился — это мягко сказано… Я был уверен, что Гэндальф оставил тебя в Лориэне, и ты пребываешь там в безопасности под покровительством эльфов… ну, насколько орку под покровительством эльфов вообще можно пребывать в безопасности. И поначалу подумал, что, вероятно, это какой-нибудь твой местный брат-близнец, у орков двойни и тройни — дело обычное. Но…

— Что?

Волшебник убрал с печурки котелок с варевом, поставил его на стол и прикрыл деревянной крышкой.

— Я нашел шрам у тебя под коленом — там, куда восемь лет назад тебя укусила змея. И тогда уж никаких сомнений у меня не осталось. И еще…

— Что?

— Амулет. «Эстель». Вижу, ты сумел его сохранить.

Ну, конечно. Гэдж поднял руку и нащупал обломок амулета, по-прежнему висевший на шее на кожаном шнурке. Сжал его в кулаке… Сколько с этим кусочком металла было связано чаяний и мечтаний, сколько лет Гэдж лелеял себя мыслью, что когда-нибудь волшебный амулет позволит ему обрести сородичей и семью… Что ж, две половинки нашли друг друга, но воссоединиться им, по-видимому, было так и не суждено, и вот одна из них, по-прежнему одинокая, судорожно стиснута в его руке — битый черепок, обломок несбывшихся надежд, жалкий осколок неподходящих и несложившихся, чужих и чуждых друг другу судеб.

— Я нашел другую половинку, — ровным голосом произнес он. — Она у Каграта.

— Я знаю, — откликнулся Саруман.

Гэдж посмотрел на него.

— Почему ты никогда не говорил мне об этом амулете? Ещё там, в Ортханке?

Саруман не поторопился с ответом — ни словом, ни взглядом. Снял с полки две глиняные кружки, разлил в них содержимое котелка, бросил в каждую по ложечке меда. Протянул одну из кружек орку — в ней было горячее молоко, густое и пахнущее медом, покрывшееся тонкой морщинистой пенкой.

— Я не думал, что тебе будет это интересно, — помолчав, сказал он наконец. — Кроме того, хотел сначала без помех изучить эту любопытную штучку, рассмотреть её, так сказать, поближе. Надо сказать, она изготовлена из весьма, гм… необычного материала.

— Правда? — пробормотал Гэдж. — Келеборн сказал мне, что это простое серебро.

Саруман метнул на орка странный быстрый взгляд.

— Ты показывал эту штуку Келеборну?

— Ну… да. По просьбе Гэндальфа… — орк запнулся. — Кстати.

— Что?

Гэдж держал кружку обеими руками, грея ладони о её тёплый круглый бок.

— Он… Гэндальф… просил меня кое-что передать Радагасту, если я выберусь из Замка. Что-то насчет того, что Враг здесь, и он вернулся.

— Какой враг?

— Ну… не помню. Какой-то… на букву С.

— Саурон?

— Кажется, да. Тебе это о чем-нибудь говорит? Гэндальф сказал, что это важно.

Саруман досадливо покривил губы. Смотрел, как над горячим молоком поднимаются в воздух, завиваются и тают без следа невесомые прозрачные язычки.

— Гэндальф твой — просто дурень, — процедил он с раздражением. — Мало того, что он втянул тебя в эту затею…

— Я сам втянулся, — тихо возразил Гэдж.

— Неважно. Я ещё в Ортханке предупреждал его о том, что эта блажь добром не закончится. Саурона он нашел, надо же… Какой был смысл тайными закоулками пробираться в Замок и хорониться тут по мышиным норам? Я вот сижу здесь, ни от кого не прячась, в тепле и почти в сытости, ковыряюсь в вонючих орочьих тушках и в прямом смысле скоро буду знать всю местную подноготную…

— Значит, для тебя это не новость? Насчет этого… Саурона?

— Уж, поверь, не настолько новость, чтобы рвать на себе волосы…

Кто-то негромко постучал снаружи по закрытой ставне.

Гэдж невольно вздрогнул. Каграт?.. Хотя орк вряд ли стал бы так учтиво стучать…

Дождь к этому времени почти прекратился, только с крыши ещё вяло капало, да прямо перед крыльцом ковриком растеклась огромная самодовольная лужа. Через неё перешагнул какой-то плечистый и низкорослый, бородатый «крысюк», похожий на гнома, в особенности тем, что на нем был надет испятнанный сажей кузнечный фартук. Волосы у него были курчавые, соломенного цвета, лицо — темное от копоти, а на шее тускло поблескивал гладкий серый ошейник — такой же, как и у Сарумана. Волшебник, как выяснилось, был с пришельцем хорошо знаком.

— Заходи, Эотар. Что скажешь?

— Здоро́во, Шарки! Колено что-то ноет по вечерам, дай снадобье какое, а? — степенно откликнулся Эотар. Он неторопливо вошел, присел на ближайшую от входа лавку и, осматриваясь, потер ладонью правую ногу. — Тебя, я слыхал, в лекари здесь определили? — Он окинул сарумановы хоромы приметливым хозяйственным оком. — Ну, неплохо… Не королевские палаты, конечно, но и не барак все-таки, жить можно.

— Вполне. Ты ко мне правда за снадобьем, или так — просто поглазеть, как я тут ловко устроился? — посмеиваясь, спросил Саруман. — Сам-то как?

— Да что — как? Как все. Рабство — оно рабство и есть. При кузнях я, вокруг наковальни пляшу — дело привычное… Работа от зари до зари, в седмицу полдня свободных, кормят справно, в бараках тепло — в общем, прижиться можно. Я-то думал, что здесь совсем уж вешаться придется, ажно веревку хотел припасти… ну да погожу еще, погляжу, как дальше дело пойдет. — Эотар как-то неуклюже передернул плечами. — Слушок тут ползает, будто с тех, кто десять лет кабалу отбудет, обручишко снимают и отпускают на все четыре — только я этаких счастливчиков пока не видал. Брешут, поди, для поднятия духа, чтоб лямку исправно тянули… Ну как, скажи, тут десять лет-то отышачить? Ну три года, четыре, пять — а там все одно на тот свет: чахотка скрутит или еще зараза какая.

— «Черной немочью» эту заразу здесь называют, — помолчав, сказал Саруман. — Видел я одного такого… «обручишка», кстати, на нем не имелось. Но там и без обручишка все было не особенно радостно. Да, ошейники действительно снимают — в случае, если их, ошейников, не хватает для нового рейда. И с тех, кто уж точно никуда не убежит.

— Значит, их не только с трупа снять можно?

— Нет, конечно. Просто другой способ оркам неведом… Но заклятие там все же хитрое, искусно закрученное, с подвывертом.

— А ты откуда знаешь? Эльфы подсказали? — Эотар понимающе хмыкнул. — Вот одной надеждой-то теперь и живу — эльфы за нас радеют, родимые…

— Быка-то не видел, Эотар? — быстро спросил Саруман, сделав вид, будто не заметил подначки. Продолжать дальше разговор об эльфах и ошейниках ему явно не хотелось. — Что-то от него ни весточки, ни привета. Поди до сих пор грозится поднять меня на рога?

— Да кто его знает? Бают, на юг его отправили, на огороды, картошку копать. А может, и не на огороды, — Эотар заговорщицки подмигнул. — Там, в речках, что к Андуину с холмов текут, говорят, золотишко моют, и в немалых количествах…

— Вон оно что… А остальные?

— Не знаю, разогнали всех. Харальд за гончарным кругом горбатится, горшки лепит, Аламира, говорят, в кожевенники определили. Эорлим только при мне.

— Подмастерьем?

— Ну. Ещё и этих, кривоногих… «козявок», короче, велено кузнечному ремеслу обучать, хотя какие из них кузнецы… курам на смех! Только под ногами путаются.

— Что, работы много?

— Хватает. Инвентарь куем, сошники, ободы для колес — в общем, хозяйственное всякое, туда-сюда. А вот в соседней кузне, — Эотар, понизив голос, оглянулся, как будто опасался увидеть торчащие из стен настороженные уши, — все больше оружие ладят: клинки, наконечники для стрел, доспех… Война, бают, не за горами.

— Какая война?

— Да откуда же мне знать? Леший их там разберет со всеми их дурацкими войнами… Мое дело — молотом по наковальне стучать, сталь да железо чекушей тетешкать…

— Сталь-то хорошая? — полюбопытствовал Саруман.

— Ха! Скажешь тоже. Хорошая сталь на дороге не валяется. — На закоптелом лице Эотара блеснула усмешка. — Хорошая сталь только туда, — он показал пальцем в сторону Главной Башни, — да по особому заказу идет. А для гоблинов и «козявок» у нас в основном дешевка с Рудного кряжа: из такого железа кастрюлю-то стыдно сделать, не то что добрый доспех.

Саруман о чем-то коротко поразмыслил.

— Лекарский инструмент мне справишь? По моим чертежам? Из приличной стали, разумеется, не из того дерьма, из которого для орков кухонные ножи куете.

Эотар прищурился.

— Прикинуть надобно. Хорошая сталь дорого стоит.

— А бескорыстная мужская дружба — еще дороже, — непринужденно заметил волшебник. — Положись на моё слово, Эотар — придет время, сочтемся.

Гэдж, который щипал корпию, сидя на лежанке за занавесью, некстати вспомнил о своем кинжале, о прохладном голубоватом клинке, украшенном цветами и лозами — кинжал остался где-то там, в ушедших днях, в проклятом подвале, затерянный в холоде и глухом подземельном мраке. Но Саруман сказал, что не нашел его, когда ходил разыскивать Гэндальфа… или просто плохо искал? Или кинжал еще раньше подобрал Каграт? Или — что? Это была одна из тех загадок, обнаружить ответ на которую орку, по-видимому, было не суждено.

Гэдж вздохнул.

— Эти… ошейники, — сказал он, когда болтливый Эотар, получив снадобье, наконец убрался восвояси. — Что там за заклятие такое особенное, что оно оказалось тебе не по зубам? Оно что, и в самом деле с «подвывертом»?

Саруман, который стоял у стола, разминая в ступке корни горечавки, поутру принесенные в корзине каким-то «козявкой», отозвался неохотно:

— Да, Гэдж.

— И что это значит?

— Ну, как тебе объяснить… — Волшебник отложил пестик в сторону. Оторвал от листа бумаги узкую полоску, повертел её в руке, показал орку, держа за кончик. — Видишь? Что это?

— Ничего. Полоска бумаги.

— Она проста, понятна и незатейлива, правда? Но если повернуть один её конец на сто восемьдесят градусов и скрепить с другим, то получится весьма странная вещь — лента, у которой только одна сторона[6]. Она выглядит так, как будто стороны — две, но на самом деле, если провести вдоль поверхности ленты чернильную линию, она окажется непрерывной и в итоге вольется сама в себя. Вот и с заклятием, скрепляющим ошейник, примерно то же самое, оно кажется незатейливым и простым, но… вывернуто на сто восемьдесят градусов, и оттого таит в себе много неожиданностей и причудливых казусов.

Гэдж рассеянно мял в руке мягкие волокна корпии.

— Значит, этот ошейник действительно никак нельзя снять?

— Отчего же, можно. Только не будучи при этом внутри него.

— Странно… А почему тогда такую штуку не надели на Гэндальфа?

— Потому что его не собирались держать здесь в качестве пленника. Это во-первых.

— А во-вторых?

— Во-вторых, я готов поспорить, что о «побочном свойстве» ошейников — запирать магию — в Замке попросту не знают. По крайней мере, я им об этом не говорил… и не собираюсь. А дурень Гэндальф во всех своих бедах виноват сам.

— И неужели тебе его совершенно не жаль?

— Кого, Гэндальфа? Нет. Не жаль.

— Ты просто бесчувственный пень! — сказал Гэдж сердито.

Саруман с усмешкой пошевелил бровями.

— Я — лекарь, дружище Гэдж. А это занятие волей-неволей подразумевает некоторое «окостенение души», тут уж ничего не попишешь. Если ты будешь пропускать через себя боль и страдания каждого из тех, кто будет алкать от тебя спасения и помощи, от тебя самого вскоре ничего не останется.

— А мне казалось… — пробормотал Гэдж.

— Что?

— Что «окостенение души» — это такой, ну… особый врачевательский недуг. Издержки ремесла.

Саруман, вновь взявший в руки ступу и пестик, зачем-то внимательно рассмотрел торец деревянной толкушки, к которому прилип полураздавленный корешок, и стряхнул его пальцем. Перевел взгляд на Гэджа.

— Слушай, дружище, вот тебе задачка, которую иногда задают новичкам лекари полевых госпиталей. Допустим, с поля брани тебе одновременно привозят троих: первый — с проникающим ранением в живот, ткнули его, к примеру, копьем под ребро. Второй — с тяжелой раной бедра: ну, скажем, открытый перелом, кровопотеря, шок, все такое, третий — с касательным ранением плеча, основательным, но без непосредственной опасности для жизни. Кем ты займешься в первую очередь?

— Конечно, тем, что ранен в живот!

— Пока ты будешь с ним возиться — а ведь он все равно с большей долей вероятности уже не жилец — у двух других, с ранами в бедре и в плече, начнутся осложнения, и они в лучшем случае потеряют один — ногу, а другой — руку. А в худшем — отправятся на Пути Мертвых следом за первым… Посему начинать нужно с тяжелого, но из тех, кого точно можно вытащить — сиречь с раненного в бедро.

Гэдж стиснул зубы.

— Но тогда раненый в живот, оставленный без помощи, умрет наверняка!

— Это уж на усмотрение Творца. Один лишь Эру властен над людскими судьбами, Гэдж. Или ты считаешь себя вправе вмешиваться в Предопределение Творца и грязными руками искажать Его чистый Замысел?

— Законы милосердия писаны людьми, а не Творцом, — медленно сказал Гэдж. — Разве не так?

В глазах Сарумана поблескивали странные озорные искорки.

— Так, Гэдж. Я рад, что ты это понимаешь. И все же в некоторых случаях приходится руководствоваться не милосердием, а здравым смыслом.

— Это жестоко.

— Зато практично и разумно. Лучше потерять одного, чем двоих или троих. Такая вот, друг мой, унылая арифметика, в которой минус на минус не всегда даёт плюс… и с этим, увы, приходится считаться куда чаще, чем нам этого хотелось бы.