Крестоносец. За Гроб Господень

Часть 6. Антиохия День святого Годрика, 21 мая 1098 г.

«О ключ Давидов! О жезл Иессея! О утренняя звезда!»

Элеонора де Пейен с трепетом слушала, как Норберт и Альберик нараспев читают «Семь великих антифонов». За шатром Гуго было темно и холодно. Внутри же горел маленький костер, которому помогали бороться с морозным холодом две коптевшие свечи, едва рассеивающие мрак. Заканчивался 1097 год, год железа и крови. Покидая Дорилей, крестоносцы из «Армии Господа» думали, что Рождество Христово они будут праздновать в хлеву, где родился Спаситель, в Вифлееме, а их боевые штандарты будут развеваться над крепостными валами Иерусалима. Вместо этого им довелось пройти через долину ада и встретить на своем пути Антиохию — город из железа и стали, опасное препятствие, настоящий валун, преградивший им дорогу. Антиохия! «Армия Господа» не могла обойти ее, потому что этот город обеспечивал господство над северной частью Сирии. Оттуда могли перерезать пути снабжения крестоносцев и сделать невозможной какую-либо помощь со стороны византийского императора. «А придет ли эта помощь?» — мучительно раздумывала Элеонора, кусая ногти.

Она попыталась сдержать волну жалости к себе и оглянулась вокруг. Когда они выходили из Константинополя, их было семьдесят тысяч. Теперь же в «Армии Господа» насчитывалось около пятидесяти тысяч воинов. Через всю Азию протянулась длинная вереница крестов и могил. Ныне вместе с ними шла целая армия призраков. Элеонора на миг закрыла глаза и поблагодарила Бога за то, что в живых остались хотя бы самые близкие: Гуго и Готфрид, Альберик и Норберт, Теодор, Бельтран и Имогена…Все они выжили, да, но это были какие-то серые люди с седыми волосами: их лица были серыми, души были серыми, изо дня в день они влачили серое существование в серых осенних сумерках перед нависшей над ними огромной глыбой Антиохии. Снова и снова пыталась Элеонора взять себя в руки. А были и другие серые люди, изможденные тела которых так и остались лежать вдоль пыльных дорог. Поэтому неудивительно, что на мрачную трапезу, потеряв страх, нахально приходили волки. Стали часто появляться львы, учуяв запах гниющей плоти. Медведи вылезли из берлог, чтобы поживиться, а собаки — из своих лежбищ и укрытий. К этим тварям вскоре присоединились все существа, обладавшие способностью издалека чуять запах мертвечины. Их постоянными спутниками стали стервятники, черными стаями кружившие в небе. Эти отвратительные птицы так объедались тухлым мясом, что были не в состоянии подняться в воздух, и вскоре деревья и кусты вдоль дорог покрылись их перьями и недоеденной мертвечиной, а на головы идущих часто падали капли крови и куски протухшего мяса. Неужели на крестоносцев пало проклятье? Элеоноре вспомнилось, как они проходили мимо одного заброшенного кладбища. Она забыла, в каком селе и в какой провинции это было, потому что теперь они все казались ей одинаковыми, но это кладбище отчетливо запомнилось ей на всю жизнь! Откуда-то из осыпающихся надгробий выползла уродливая старуха — тощая и грязная, с копной спутанных волос на голове. Она стала подпрыгивать на могильном камне и визжа выкрикивать проклятия, пока какой-то лучник не выпустил стрелу прямо ей в шею. Она так и осталась лежать в луже крови. Никому не было до нее никакого дела, но, может, они убили ведьму?

— Элеонора, ты здесь?

Она подняла голову. Это был Гуго. Он стоял и смотрел на нее покрасневшими глазами. Элеонора сокрушенно покачала головой и поднялась. Брат взял ее за руки.

— Элеонора, ты неплохо выглядишь!

— А ты — еще лучше, — пошутила она.

— Мы должны взять этот город!

— Но как? — спросила она. — Расправить крылья и перелететь через стены?

Гуго отпустил ее руку, что-то пробормотал про Боэмунда и вышел прочь. Элеонора закрыла глаза и быстро помолилась. Она обошлась с братом слишком резко. Все они страдали от голода, холода и усталости. На миг ей вспомнилось Рождество в их поместье в Компьене: потрескивают дрова, приятно пахнет свежее жареное мясо, а бокалы полнятся сладким вином.

— Когда же это закончится?!

— Закончится что, госпожа сестра?

Элеонора открыла глаза. На нее с удивлением смотрел писец Симеон.

— Я хочу есть. Я хочу мяса, — недовольно заявила она.

— Надеюсь, не человеческого? — пошутил он. — Пойдемте со мной, госпожа.

Элеонора вышла вслед за Симеоном из шатра, и они двинулись через притихший холодный лагерь. Повсюду виднелись костры, на которых готовили пищу. Вокруг них теснились мужчины, женщины и дети. Им хотелось тепла и еды.

Штандарты, грязные и потрепанные, развевались на древках. Элеонора отвернулась. Один лишь вид ее сотоварищей усиливал ее подавленность. Подойдя к своему шатру, она спросила, где Имогена.

Симеон пожал плечами.

— Там же, где и всегда! Бельтран знает, где раздобыть еду. Поэтому там, где еда и Бельтран, всегда можно найти и Имогену.

Элеонора села на влажные подушки. Симеон нарезал свежеприготовленное мясо маленькими кусочками, положил немного на кусок пергамента и подал Элеоноре.

— Ешьте, госпожа! Смотрите, что у меня еще есть! — С этими словами Симеон распахнул свой кожаный камзол, снятый с убитого солдата, и вытащил маленький бурдюк с вином.

Какое-то время они сидели молча, по очереди отхлебывая из бурдюка. Потом Симеон принялся сооружать небольшой костер, насобирав сучьев и всякой сухой всячины. Дым костра был вонючим, однако его слабое пламя давало хоть какое-то тепло.

— Госпожа, а давайте-ка вернемся к летописи. Не будем же мы все время сидеть и пялиться на огонь!

Элеонора согласно кивнула. После мяса и вина она почувствовала себя лучше, хотя живот слегка побаливал.

— Да, — прошептала она. — Это было бы неплохо.

Они устроились поудобнее. «Симеон стал хорошим помощником», — подумала Элеонора. А потом снова мысленно выругала себя за то, что срывала на нем свою ожесточенность. Ведь Симеон был другом. Он рассказал ей немного о своей жизни. О том, как первая его жена умерла от горячки, а вторую жену и маленького сына украли турецкие разбойники.

— Один Бог знает, где они сейчас, госпожа, — вздохнул он. — Может, когда-то нам суждено встретиться…

Элеонора поняла, что у Симеона тоже есть свой список печалей, своя сума с горестями и болями. Писец стал большим специалистом по добыванию пищи, и эта его побочная профессия спасала их от голода. За то, что Элеонора оказывала ему протекцию, Симеон платил беззаветной верностью. К тому же он часто упрашивал ее рассказывать о пережитом и настаивал на продолжении летописи.

— Другие ведь тоже этим занимаются, — заметил он. — Например, Стефан Блуаский пишет длиннющие и очень подробные письма своей жене.

Лишения, пережитые во время похода, а также ужасы продолжительной осады почти отбили у Элеоноры желание размышлять и вспоминать о былом. Симеон старался как-то развлечь ее новостями, скандалами и слухами. Она вспомнила о том, как Гуго говорил ей о предателе, шпионе в их среде, однако Симеон заметил, что в их лагере, вероятно, действует целый легион турецких шпионов. Они, конечно же, занимаются тем, что собирают сведения о положении дел у франков, и эти сведения не могли не радовать сердца тех, кто укрылся в Антиохии. Наверное, это шпионы распространяли в лагере путающие слухи о том, что из Египта вскоре выступит армия, которая прижмет крестоносцев к стенам Антиохии и полностью их уничтожит. Но наиболее важным было то, что едкие замечания Симеона по поводу религии начали влиять на взгляды Элеоноры, хотя и не на ее веру. Она, как и прежде, верила в мессу, святое причастие, молитвы, а также в необходимость исповеди и отпущения грехов. Однако постепенно она начала ставить под сомнение необходимость Крестового похода и правдивость великой мечты Папы Урбана. «Такова воля Божья!» «А действительно ли Богу это нужно?» — подумала она. Нужны ли ему смерть, жестокость, насилия и убийства? Нужна ли ему варварская алчность предводителей крестоносцев, постоянно препирающихся из-за того, какие города и села им достанутся?

— Госпожа! — вмешался Симеон в ее размышления. — До-рилей, помните? Мы вышли из Дорилея. Это было как раз в разгар лета.

Они отправились в путь, распевая «Приди, Дух творящий!», вспомнила Элеонора, и это было очень уместно, ибо, как выяснилось в дальнейшем, поддержка Господа Бога им пришлась бы весьма кстати. Их предводители решили держать «Армию Господа» вкупе, хотя это только увеличивало трудности с добыванием провизии и воды. Сладкий вкус победы вскоре сменился горечью, ибо, идя по пятам за турецкой армией, крестоносцы убедились, что она уже успела опустошить огнем и мечом и без того скудную местность. Единственным утешением было то, что они не встречали никакого сопротивления. Свой арсенал франки пополнили дротиками, топорами, мечами и булавами. Вместе с овальными щитами это добро погрузили в повозки, в которых ехали притихшие женщины и дети. С печалью взирали они на сожженные деревни и поля, на которых совсем недавно произрастал урожай пшеницы, овса и проса. Вскоре голод и жажда стали неотступно следовать за «Армией Господа». Над нею снова появились стаи грифов, и их большие головы с белыми перьями были постоянно измазаны кровью. Они преследовали армию, как сонм злых демонов. А под ними парили ястребы, канюки и сороки, которые тоже были не прочь полакомиться мертвечиной. Колодцы и водоемы были намеренно загрязнены или отравлены. Как-то Элеонора подошла к одному из колодцев, перегнулась через его осыпающуюся стенку — и застыла в ужасе. В колодце плавала отрубленная верблюжья голова с обнаженными желтыми зубами и выпученными, налитыми кровью глазами. Над головой кружили мухи, а воду покрывала пленка смрадной сукровицы. Их подкарауливали и другие ужасы. Пологие холмы вдоль дороги кишмя кишели оводами, рептилиями и прочими мерзкими существами. Среди них были красно-черные стрекозы, черно-желтые шершни и диковинные ящерицы, изменявшие свою окраску от пепельно-серой до грязновато-красной, будто у них внутри пылал загадочный злобный огонь. Эти существа стали их постоянными спутниками. Они лишь пугали людей, зато мириады черных жирных мух набивались во рты, носы и уши или же забирались под воротники и в рукава, подвергая своих истекающих потом жертв немилосердным истязаниям. А вокруг простиралась безлюдная местность. Крестьяне убежали. Лишь изредка показывались разведчики, бородатые мужчины в вонючих тулупах, разъезжавшие на низкорослых горных лошадках. Они были вооружены длинными копьями с декоративным хохолком. Никто не знал, кто они — турки или местные жители, потому что они бросались наутек, словно перепела от ястреба, как только рыцари пытались к ним приблизиться.

Армия двигалась по засушливой, поросшей кустарником местности. То тут, то там виднелись редкие островки тамариска и акации, торчащие из груд камней, отполированных дождями и ветрами. А потом начался кошмар извилистых ущелий и зловещих мрачных долин — таких жарких и неприветливых, что Симеон окрестил их преддверием ада. Элеонора охотно согласилась с таким определением. Иногда они прятались от дневной жары в пещерах, но там их тоже поджидала опасность: из расщелины в расщелину шныряли голубые и зеленые ящерицы, которые были столь же опасными, как и пугающего вида змеи жуткой расцветки, с роговыми наростами. Они свирепо и молниеносно нападали на тех, кто зазевался. Еще сильнее нагоняли страх защищенные панцирем скорпионы и быстроногие пауки размером с человеческий кулак.

Элеонора задумалась, вспомнив слова Симеона: если день был преддверием ада, то ночь была воротами в ад. При возможности крестоносцы разбивали свои шатры, а потом собирались вокруг тлеющих костров из сухих кизяков, полыни и прочего горючего материала, который только можно было найти. Воистину, темнота — время ужасов! Элеонора никак не могла понять: откуда в такой пустынной местности сколько всяческих существ? Выли шакалы, учуяв сладкий запах пота лошадей и ослов. В темноте зловеще мерцали светлячки. Над кострами летали белые ночные бабочки, а паломники время от времени взвизгивали от страха, когда над ними, щебеча и попискивая, проносились стаи летучих мышей с мордочками, напоминающими одновременно и кошек, и обезьян. Эти создания охотились на мириады насекомых, которые кишмя кишели вокруг. Филины, пучеглазые и злобные на вид, присоединились к прочим тварям: шакалам, змеям и огромным крысам. Иногда в лагерь забредала рысь, чтобы утащить собаку, гуся или другую мелкую живность. А однажды жертвой рыси стала спящая маленькая девочка. Вскоре Элеонора сама убедилась, насколько опасно покидать лагерь. Однажды ночью, встревоженная странными звуками, она вышла за линию повозок. Услышав тихое рычание, она повернулась налево и увидела два зеленых огонька, горящих прямо напротив нее. Из мрака возникла какая-то смутная фигура с приплюснутой головой и ощеренным ртом, в котором виднелись острые клыки, а верхняя губа была покрыта пузырьками пены. Элеонора закричала — и полосатая гиена исчезла в темноте.

Лишения сказывались на них все сильнее по мере того, как «Армия Господа» продвигалась к своей цели сквозь удушающую жару. Голод стал обычным явлением. Листья, кору, цветы и ягоды тотчас срывали и съедали. Некоторые из растений были ядовитыми — и новые кресты и могилы появились на обочинах дорог. Начали умирать лошади, ослы и собаки. Вьючные животные стали редкостью, поэтому для перевозки поклажи использовали коз, овец, коров и даже собак, до тех пор пока от них не оставались одна кожа да кости. Рыцари ехали верхом на быках или же устало брели за повозками. Вода стала такой же драгоценностью, как и еда. Те колодцы и ручьи, которые турки не успели или не смогли отравить, вскоре превратились в источники не воды, а жидкой грязи. Люди оставляли колонну и рыли землю, ища хоть какую-то влагу. Они молили Бога послать дождь, однако неожиданно налетавшие бури приносили с собой только новые лишения. Симеон научил их защищать шатры, ограждая их щитами, сплетенными из шестов, веток и сучьев; шатры поизносились и изорвались, но их можно было быстро починить с помощью козьих шкур. Однако настоящим бедствием стали для крестоносцев неожиданно налетавшие свирепые песчаные бури, особенно ночью, когда небо заволакивали тяжелые тучи, закрывая звезды и луну и погружая все вокруг в чернильно-черную тьму. Удары грома, сопровождаемые желтыми зигзагообразными вспышками молний, заглушали рычание и вой ночных хищников. Воздух становился тяжелым, а горячий песок налетал на людей с такой силой, что не было от него никакого спасения. Оставалось только молиться и ждать, когда закончится буря. Через некоторое время между тучами ненадолго возникали зубчатые прогалины, потом снова исчезали, и начинался дождь — потоки холодной воды, которые превращали землю в липкое желтое месиво, покрывавшее все вокруг. Ночь заканчивалась, а с ней и буря. Вставало солнце, раскалявшее камни и почву, и после полудня снова начиналась песчаная буря, от которой краснели глаза и забивались рты и носы.

Некоторые пилигримы просто исчезли, некоторые — снова вернулись. Даже их предводители, и те стали колебаться. Танкред Тарентский и Болдуин Булонский решили пойти другим путем, через Киликийские горы. Они дошли до Тарсуса, изгнали оттуда турецкий гарнизон, а потом стали воевать друг с другом за право владеть городом. Взбешенный Танкред вынужден был ретироваться и вернуться к главным силам армии. За ним вскоре последовал и Болдуин, потому что у него умирала жена. Но когда она отправилась в лучший мир, он тоже отправился — в город Эдессу, находившийся в краю, где жили армяне. Там он стал приемным сыном Толоса, правителя города. Однако Болдуин, как всегда, проявил вероломство, вошел в тайный сговор с некоторыми местными руководителями, и в результате Толоса в буквальном смысле выбросили на съедение собакам.

Пьер Бартелеми, их самозваный пророк, почувствовал, что настал его час. Поначалу он молчал, лишь изредка вспыхивая бурными проповедями. Когда все страдали от ужасов перехода из Дорилея, он выжил, казалось, на одной соленой воде, после чего стал проповедовать и объявлять о своих видениях. Он рассказывал о том, как темной ночью ему приснился сон, в котором трубы Апокалипсиса призвали его посмотреть на то, что вскоре должно было произойти. Пророк поведал, что вот-вот на землю обрушится огонь небесный и испепелит нечестивых, однако огонь этот станет лишь предвестником еще больших несчастий. А начавшиеся бури, сопровождавшиеся громом и молниями, дали толчок появлению новых видений. Вскоре под грохот медных тарелок должен был начаться чумной мор. Земля, воздух, огонь и вода наполнятся ужасами, которые Господь решит наслать на человечество. Над разрушенными городами воспарит Ангел Гнева, а в тени будет прятаться дьявол по имени Полынь, готовый в любой момент нанести смертельный удар. Мало кто понимал его; а еще меньше людей внимали его пророчествам. Тем не менее после утренней мессы или днем после чтения «Славься, Богородица» Пьер часто взбирался на какую-нибудь повозку и проповедовал о Коне Бледном, на котором ехала Смерть. Причем ехала она по их левому флангу, а по правому флангу галопом неслись черные кони, на которых восседали Голод и Жажда. Понятно, что те, кому было интересно, спрашивали, почему Господь карает их, а не турок. На что Пьер лишь моргал, уставившись прямо перед собой, а потом немедленно переходил к другому видению, посетившему его.

Элеоноре казалось, что Пьер совсем сошел с ума. Бельтран и Имогена настаивали, чтобы ему запретили проповедовать и упрятали подальше, однако Гуго придерживался иного мнения. Время от времени он уводил Пьера прочь, и они подолгу о чем-то беседовали возле костра. Однажды Элеонора спросила Гуго, о чем они разговаривают. Однако ее брат лишь криво ухмыльнулся и отвел взгляд. Во время перехода им редко доводилось поговорить друг с другом. Граф Раймунд давал Гуго то одно задание, то другое, и компанию Элеоноре составляли или Бельтран, или — чаще всего — Теодор. Но как-то раз, когда после вопроса о Пьере Гуго снова промолчал и попытался уйти, Элеонора схватила его за рукав.

— Гуго, нам достаточно ужасов и без проповедей Пьера. Зачем ты это допускаешь?

— По очень простой причине, сестра, — ответил Гуго, приблизив к ней свое запыленное лицо. — Пьер напоминает нам о том, что наш поход совершается ради Господа Бога. Да, действительно, мы называем себя «Армией Господа», но на самом деле это не так, Элеонора. Наши руки запятнаны кровью. Мы такие же неистовые и жестокие, как и наши враги. Однако Господь использует нас для своих тайных целей. Мы дойдем до Иерусалима. И найдем там сокровища. Вот почему важен для нас Пьер. И если его голос звучит как труба, то я говорю, что это Божья труба, напоминающая нам о том, зачем мы здесь.

Теодор думал иначе и настоятельно просил Элеонору поговорить потихоньку с Пьером и постараться урезонить его. Элеонора же повторила ему слова Гуго. Теодор неодобрительно покачал головой.

— Сестра, — ответил он. — Паломники думали, что они пройдут маршем через Азию в Сирию и захватят Иерусалим. Мы уже потеряли двадцать тысяч человек в сражениях, а также из-за голода, жажды, болезней, дезертирства и трусости. Если мы не проявим осторожности, то «Армия Господа» может счесть, что на нас пало проклятье. И что тогда?

Элеонора поняла, что правы и Гуго, и Теодор: они шли по очень узкому мосту. Да, крестоносцы должны быть добродетельными, однако если они потеряют надежду, то что их ждет впереди? Какое из видений Пьера станет явью? Гуго тоже это чувствовал и всеми силами старался сохранить единство своего отряда. Он часто собирал «Бедных братьев» на вечерню или всенощную или же просто взбирался на повозку и стоял там, одинокий и неподвижный. Он перебирал четки и молился, призывая остальных следовать его примеру.

«Армия Господа» продолжала идти, поднимаясь в горы, через которые открывался выход на сирийские равнины и к городу Антиохии. Сбывалось красноречивое пророчество Пьера Бартелеми: их подъем на самом деле оказался спуском в мучительный ад труднопроходимых, усыпанных сланцем дорог, обрамленных густыми темными лесами; опасность таили также и предательски неустойчивые выступы, особенно — в дождливую погоду. Поэтому неудивительно, что Гуго и Готфрид называли эти горы «дьявольскими» и «адскими». Время от времени они находили непродолжительный отдых в каком-нибудь из редких селений, обнесенных каменной стеной, где стояли церкви с куполами коричневого цвета, саманные домики с плоскими крышами, а позади них — хлева для коров и коз. Правда, обитатели этих селений никуда не убегали. Навстречу крестоносцам выходили приземистые мужчины с землистыми лицами, облаченные в старые доспехи. От них несло запахом скота, коровьего помета и молока. На них были кресты, и они предлагали гостям вино и черствый хлеб. Эти люди рассказывали, что они армяне, христиане и не любят турок. Встречаясь с ними на пыльных папертях их круглых церквей, Элеонора, Гуго и другие предводители «Бедных братьев» быстро убедились, что армяне тоже побаиваются крестоносцев. На самом деле эти люди мало помогали им и к тому же старались украсть все, что только могли. Кроме того, они дали паломникам неверные сведения, сказав им, что Антиохия — незащищенный открытый город и что турки собираются его покинуть. Граф Раймунд, едва оправившийся после болезни, чуть не оказавшейся смертельной, поверил армянам и сразу же отправил вперед отряд из пятисот рыцарей, однако сведения оказались ложными. Все армяне настаивали на одном: дорога впереди будет ненадежной и опасной. Такой она и оказалась в действительности.

«Армия Господа» пробиралась по местности, пересеченной крутыми глубокими ущельями, узкими извилистыми колеями и запутанными тропинками, над которыми свистели ледяные ветры и висел густой туман, похожий на пар из кипящей кастрюли. Люди, лошади и ослики, утратив опору или осторожность, соскальзывали в раскрытые пасти ущелий. Некоторым рыцарям доспехи и упряжь стали казаться чересчур тяжелыми, и они предлагали купить их за бесценок. Когда же покупателей не находилось, то они сбрасывали свою нелегкую ношу в расщелины. Ночи были длинными и холодными. Иногда невозможно было разжечь костер, потому что люди ютились на выступах и площадках под нависающими утесами. Епископ Адемар сохранял боевой дух своих людей, заставляя их декламировать «Славься, Пресвятая Дева Богородица!», а Гуго и далее продолжал созывать «Бедных братьев» на молитву. Элеонора обнаружила, что ей стало трудно вспоминать и размышлять. Она могла сосредоточиться только на каждом отдельном дне по мере того, как он наступал. Элеонора упорно брела по этой мрачной и опасной местности, слушая, как писец Симеон шепчет ей о том, что вскоре они выберутся из этих адских гор. И вот наконец это случилось. Как-то утром они одолели перевал и начали спускаться на луга и зеленые долины, где на полях только что убрали пшеницу, овес и просо. Внимательный взгляд Симеона заметил вокруг такие деревья, как сикоморы, дубы и пальмы. Они лакомились нежными сочными плодами оливковых деревьев с узловатыми стволами, блестящей зеленой корой и острыми листьями. Также они собирали фиги, миндаль, яблоки, абрикосы и груши, с изумлением взирали на пурпурные гранатовые плоды и ощипывали листву рожковых деревьев, известных своими лечебными свойствами. При этом паломники пялились голодными глазами на упитанных овец, пасущихся на лугах, и на пугливых черноносых газелей, то и дело выскакивавших перед ними на дорогу.

Элеонора почувствовала себя так, будто снова родилась на свет. Симеон перечислял и описывал увиденных им птиц. Там были и сорокопуты, и щеглы с розовыми грудками, и журавли, и белые аисты. Путники утоляли жажду в водоемах, вблизи которых раздавались птичьи трели, а в траве кузнечики пели свои монотонные гимны теплым солнечным лучам. У крестоносцев снова появилось много еды, добываемой или обменом, или посредством фуражировки. Турецких войск они не встречали: вести об их сокрушительном поражении под Дорилеем буквально разносились ветром. Единственную угрозу представляли для крестоносцев разрозненные гарнизоны, запершиеся в своих крепостях на вершинах гор. Разведчики сообщали, что путь на Антиохию открыт. «Бедные братья», как и остальные крестоносцы, позволили себе расслабиться и отдохнуть. Они расположились лагерем на лугу и наслаждались солнцем, едой и вином, а также, как выразился Пьер Бартелеми, стряхивали с себя пыль дьявольских гор. Было проведено совещание. Раненых собрали в одном месте, чтобы ими занимались лекари и священники. Животных отпустили на пастбища. Доспехи отчищали песком, оружие затачивали, а упряжь, повозки, корзины и переметные сумы латали. Элеонора купалась, чинила все, что могла починить, и каждый свободный час использовала для того, чтобы хорошенько отдохнуть и выспаться. Путешествие из Константинополя изменило ее. У нее поубавилось уверенности; она стала больше беспокоиться о тех, кто был рядом с ней, зато меньше думала о походе на Иерусалим. Она объясняла это истощением, но было кое-что еще. Похоже, все то, во что она верила, пошатнулось. Однако покой и отдых вскоре закончились. Элеонору встревожили слухи об Антиохии. Поговаривали, что город надежно укреплен. Он считался неприступным, и горожане откровенно хвастались, что взять его можно лишь предательством, какой-то неожиданностью или измором.

— О последнем и речи быть не может, — заявил Гуго во время одного из собраний. Они сидели под раскидистыми ветвями старого дуба, попивая вино из бурдюка и лакомясь фруктами, разложенными на тарелках. Друзья наслаждались теплом осеннего солнца, а их ноздри щекотал приятный запах из соседнего сада, смешанный с ароматом полевых цветов.

— Но почему? — спросил Пьер Бартелеми.

— У нас нет осадных орудий, — ответил Гуго, — а их сооружение займет недели. Наши инженеры и каменщики погибли. Император Алексий находится за сотни миль от нас и поэтому не в состоянии нам помочь. Антиохия — крепкий орешек для нас. Сейчас я объясню. — И Гуго начал загибать пальцы. Симеон вытащил пергаментный сверток и развернул его. Все сгрудились вокруг него, чтобы рассмотреть четкий и подробный план Антиохии.

— Первая линия обороны, — сказал Гуго, — это река Оронт, разделяющая долину. За ней находится огромная городская стена высотой не менее тридцати двух футов. Она такая толстая, что по ее верху может проехать наша повозка с двумя всадниками по бокам. — Он поднял руку, утихомиривая собравшихся. — Сначала эта стена тянется на две мили вдоль Оронта, а потом, на другой его стороне, поднимается и кольцом огибает город, включая в свои пределы три высоких холма. На наивысшем из них расположена цитадель, которая господствует над окружающей местностью. Когда мы придем туда, мы не остановимся у подножия холмов, а займем долину на севере. На противоположной ее стороне мы увидим реку, полоску земли, большой ров, а потом — Антиохию во всей ее мощи. Лагерь мы разобьем перед самим городом. Фланги и тыл города защищены не только стеной, но и самой высотой и крутизной этих трех холмов. На флангах и с тыла ворот нет — только узкие вспомогательные двери, к которым ведут такие же узкие дороги. Разбить лагерь с этой стороны не представляется возможным. Наш подъем туда будет сопряжен с большими опасностями, поскольку разведчики на стенах сразу же заметят наше приближение. — Гуго сделал небольшую паузу. — Достаточно вспомнить те горы, которые мы недавно с таким трудом одолели! А тут еще придется брать штурмом стену, в то время как под ней имеется лишь узкий уступ, на котором нельзя сосредоточить достаточное количество людей одновременно.

— Значит, мы будем атаковать по фронту? — перепугано спросила Имогена.

— Да, но это тоже сопряжено с огромными трудностями. — Теодор указал на план, который Симеон держал в руках. — Эта внешняя стена очень толстая. В самом городе много садов и огородов, а с холмов течет ручей, который через шлюз устремляется в долину. — Он поднял палец. — Запомните это! Антиохия имеет достаточно воды и продуктов, чтобы довольно долго выдерживать осаду. Более того, защитная стена такая массивная, что у нас просто нет необходимых средств, чтобы разрушить ее или совершить подкоп.

— А что же ворота? — спросил Бельтран.

— Их всего пять, — пояснил Теодор, — считая и большие городские ворота, выходящие на долину. Все они окружены и защищены массивными квадратными башнями, поднимающимися ввысь на шестьдесят футов. С этих башен легко можно отбивать атаки на ворота и контролировать все подходы к ним. — Теодор замолчал, и вокруг послышались стоны разочарования.

— Мы уже дали этим воротам имена, — заявил Гуго. — Самые дальние восточные ворота, ведущие в Алеппо, будут называться воротами Святого Павла. Вторые, западные, мы будем называть Собачьими воротами; они выходят на реку. Третьи, что находятся в том месте, где Оронт огибает городскую стену, получили название Ворота герцога. Нет-нет, — упредил Гуго возможные замечания, — они не столь уязвимы, как вам кажется, поскольку защищены труднопроходимым болотом. Далее расположен мост через Оронт, и возле него находятся ворота Святого Георгия. Вы должны уяснить, что для атаки на любые из этих ворот нам придется переправляться через Оронт. Но поскольку у нас недостаточно сил, чтобы одновременно напасть на все пять ворот, у турок всегда будет возможность сделать вылазку и прижать нас к стене.

— Гуго говорит дело, — подтвердил Теодор. — Мы не сможем осадить все пять ворот сразу.

— Это что же получается? Турки смогут выходить и заходить в город, когда им вздумается? — недовольно спросила Имогена. — Либо через главные ворота, либо через те вспомогательные, которые мы не сможем охранять.

— А нельзя ли нам переправиться через Оронт? — спросила Элеонора.

— Нет, — ответил Теодор. — Турки сразу сделают вылазку и прижмут нас либо к стене, либо к реке. Более того, река и ручей, стекающий с гор, делают эту местность весьма болотистой, малопригодной для размещения лагеря, особенно накануне зимы, когда после дождей и снегопадов в реке и ручье прибавится воды.

— Подумать только! — воскликнул Гуго, вырывая план из рук Симеона. — Антиохия — как обширный сад, в который можно войти только с севера, в то время как его обитатели могут покинуть город множеством различных путей.

— Тогда зачем же осаждать его? — спросил Бельтран. — Почему бы просто не вернуться домой, а?

— Господь поможет нам, — заявил Пьер Бартелеми.

— Чем же он нам поможет? — спросил Бельтран с сарказмом в голосе.

— Своей помощью — вот чем! — выкрикнул пророк, распугав птиц на близлежащих деревьях. — Он обязательно поможет! Он пришлет ангелов!

— Искренне надеюсь, что так оно и будет, — прошептал Бельтран достаточно громко, чтобы все услышали.

Элеонора догадалась, что предстоящая осада станет переломным моментом. Она чувствовала подавленность и все чаще исповедовалась Норберту и Альберику. Эти Божьи люди были твердо уверены в том, что «Армия Господа» в конечном счете одержит победу. И оба поощряли Пьера Бартелеми, становившегося с каждым днем все беспокойнее, чтобы он как можно чаще рассказывал людям о своих ночных видениях.

Закончив приготовления, «Армия Господа» двинулась на Антиохию. Был осуществлен молниеносный свирепый бросок к так называемому Железному мосту в северо-восточной части города: заняв его, можно было контролировать дорогу на Дамаск и Алеппо. Завязалась жестокая битва, и франкам пришлось сооружать «черепаху», чтобы захватить крепость, защищавшую мост. Наконец крепость пала, и «Армия Господа» смогла выйти к подножию холмов, с которых открывалась дорога на долину Антиохии. Крестоносцы расположились перед городом в последнюю неделю октября, как раз перед Днем всех святых. Был разбит лагерь, и Элеонора выезжала с командирами «Бедных братьев» на обозрение городских укреплений. Оборонительные сооружения выглядели устрашающе: это была длинная вереница башен и башенок, за которыми виднелась зеленая стена садов. Описания, которые ранее давали им Гуго и Теодор, оказались безукоризненно точными. На солнце сверкали воды Оронта; на противоположном его берегу за полосой болотистой земли высилась городская стена с массивными башнями по обе стороны ворот. Над этими фронтальными оборонительными сооружениями возвышался крутой холм, называвшийся, как сказали Элеоноре, Сильпий. На его вершине находилась неприступная крепость, занимавшая господствующее положение над всей окружающей местностью.

«Армия Господа» немедленно приступила к осаде нескольких ворот. Боэмунд при поддержке Роберта Фландрского встал лагерем перед воротами Святого Павла на дальнем восточном конце города. Раймунд Тулузский разбил свой лагерь перед Собачьими воротами, а Готфрид Бульонский — перед Воротами герцога. Мостовые ворота и ворота Святого Георгия, не говоря уже о Железных воротах и сильно укрепленных потайных воротах с тыльной стороны города, были оставлены без присмотра: у франков просто не хватало людей для их осады. «Армия Господа» стояла, свирепо уставившись на возникшие перед ними препятствия, а турки на городских стенах отвечали такими же свирепыми взглядами. Вспыхнули неистовые споры. Что делать? Был созван большой военный совет. Возвели огромный павильон, захваченный у турок, а пол его устлали трофейными молельными ковриками. Главенствующее место за столом занимал Готфрид Бульонский, а рядом сидел Адемар из Ле-Пюи в полном епископском облачении. Для остальных были расставлены специальные скамейки. На них расположились Гуго Парижский, рыжеволосый гигант Боэмунд, Роберт Фландрский, который постоянно поглаживал щеку, Роберт Короткие Штаны, герцог Нормандский с красным лицом. Одна его рука покоилась на пряжке ремня, а в другой он держал кубок с вином. Рядом с этой группой сидел советник Татикий, поблескивая своим искусственным металлическим носом. Прения открыл граф Раймунд, осунувшееся и потное лицо которого свидетельствовало о недавно перенесенной тяжелой инфекционной болезни. За его спиной на видных местах сидели Гуго и Элеонора. Они внимательно наблюдали за происходящим. Но в итоге ничего существенного так и не произошло. Граф Раймунд предлагал нанести по городу быстрый и мощный удар, но остальные заявили, что предпочитают подождать. Военный совет так и закончился ничем, и все постепенно разошлись с намерением преследовать свои собственные интересы.

Это был странный период, записала Элеонора в своих хрониках. Он напоминал праздники перед святками. Поскольку турки были блокированы в Антиохии, то руки у воинов «Армии Господа» оказались развязанными, и она занялась насильственными реквизициями провизии и откровенными грабежами, прочесывая окрестности в поисках пищи, вина, женщин и живности. Целых две недели крестоносцы с жадностью пожирали плоды этой благодатной земли. Весь лагерь только и делал, что предавался чревоугодию и пьянству. Воины Христовы почти забыли об Антиохии и опомнились только тогда, когда турки нанесли им удар, сделав несколько молниеносных свирепых вылазок. Пройдя через Железные ворота, они захватили высоты над лагерем Боэмунда возле ворот Святого Павла и стали осыпать крестоносцев градом стрел и метательных снарядов. Чтобы перехватить инициативу, Боэмунд ответил тем, что соорудил башню под названием «Зловещий взгляд» для защиты своих позиций, а Готфрид Бульонский смастерил мост из челнов через Оронт и вышел к Воротам герцога. Тем временем Танкред занял высоты над воротами Святого Георгия и стал выжидать.

Теперь осада началась по-настоящему. Пиршества закончились. «Армия Господа» успела опустошить близлежащие поля, пастбища и сады, и теперь, с приближением зимы, когда начались холодные проливные дожди, никаких продуктов в окрестностях Антиохии уже не осталось. Турки посылали армян в лагерь крестоносцев, чтобы они там шпионили, а тем временем их жен и детей держали в заложниках. Если кого-то из этих шпионов ловили, то Боэмунд приказывал приводить их к стенам города и показательно обезглавливать, чтобы другим неповадно было. Турки ответили не менее жестоко. Патриарха армянской церкви, который укрылся в городе, они свесили вниз головой со стены и стали бить по ступням ног железными палками. Кроме того, на вал выводили также захваченных франков и казнили, рубя им головы, а потом эти же головы забрасывали катапультами в лагерь. Элеонора была среди тех, кого послали собирать эти останки, чтобы потом предать достойному погребению, и ей часто вспоминался клич «Такова воля Божья!». Неужели Бог действительно хотел этого? Одно такое погребение особенно врезалось ей в память. Хоронили голову Адельбаро, архидьякона из Меца. Он отправился в лес возле Мостовых ворот с молодой женщиной из лагеря. Они решили устроить себе праздник, прихватив вино, хлеб и фрукты. Вдруг из города выскочили турки, ворвались в сад и выгнали оттуда всех, кто там спрятался, включая и Адельбаро с его молодой спутницей. Их обоих схватили и увели в город. Перед тем как спустилась ночь, Адельбаро вытащили на крепостной вал и обезглавили, а молодую женщину публично раздели и подвергли неоднократному изнасилованию. Ее крики долго слышались во мраке ночи. А на рассвете ее зарезали, а потом отрубили ей голову. Как раз в тот момент, когда отец Альберик заканчивал мессу, в лагерь со свистом упали головы этой зверски умерщвленной пары. Прокатившись по земле, они замерли, сея страх своими открытыми в безмолвном крике ртами и выпученными глазами. Теодор, Элеонора и Симеон положили их в льняные мешки и похоронили вместе в неглубокой яме за грудой камней, а отец Альберик окропил могилу святой водой. После этого Элеонора сидела в своем шатре и тихо плакала, а писец Симеон, тревожась за свою госпожу, занимался то одним, то другим. Снаружи снова послышался свист и удары о землю — это катапульты доставили в лагерь новую порцию жуткого груза. Лагерь взорвался криками и стонами. Какой-то монах начал нараспев декламировать «Иисус на кресте мир завоевал».

Слушая эти слова, Элеонора рассмеялась. «Какое завоевание? — подумала она. — Какой мир?» Она улеглась на узкую кровать и, скрестив руки на груди, уставилась на луч света, пробивавшийся сквозь полог шатра. Ей вспомнились пророчества Пьера Бартелеми об Апокалипсисе. Неужели все они были частью этого Апокалипсиса? Неужели она на самом деле умерла и находится теперь в аду? Какое отношение имела вся эта жестокость к распятому на кресте Христу? Она, Гуго, Готфрид и другие были похожи на несмышленых младенцев: они отказывались видеть кровавую цену предпринятой ими авантюры. Как будто в насмешку снова раздался свист катапульт, а затем крики осаждающих, на которые откликнулись лучники, находившиеся ближе к стенам; вдруг над всем этим шумом возвысился голос какого-то турка, который нараспев читал молитву. Элеонора поняла, что происходит. В отместку за зверское убийство архидьякона и его спутницы на берег реки выгнали на казнь новую группу пленных. Элеонора начала дрожать, а потом разразилась рыданиями. Вошла Имогена и присела возле ее кровати. Элеонора молча уставилась на нее. Я не заболела, нет, уверяла она себя; наоборот, ей казалось, что именно сейчас она обрела способность все понимать чрезвычайно четко. Она не сводила глаз с еврейки, которая твердо вознамерилась похоронить пепел своих родителей в пределах Святого Града. Элеонора хорошо ее понимала. Однако изменилась даже Имогена. Не Иерусалим сейчас ее интересовал, а Бельтран. Он стал всем в жизни Имогены, ее основной, а не второстепенной причиной идти в Иерусалим. За последние несколько месяцев Имогена отдалилась от нее. Иногда Элеонора замечала, как ее спутница подолгу с интересом за ней наблюдает. О Бельтране она почти ничего не рассказывала, зато довольно часто пыталась вовлечь Элеонору в разговоры о том, что будет после того, как крестоносцы захватят Иерусалим. Но Элеонора игнорировала ее расспросы, предпочитая думать о сегодняшнем дне, а не о том, что будет завтра.

Она так и лежала, уставившись прямо перед собой. Имогена предложила ей вина. Элеонора отказалась, после чего Имогена ушла. Писец Симеон, молча сидевший в углу, потихоньку вылез из шатра и привел Гуго, чтобы тот побыл с сестрой. Гуго стал уговаривать ее выпить вина, которое налила Имогена. Элеонора поддалась его уговорам и почувствовала, как по телу разливается тепло. Она глубоко вздохнула, села в кровати, а потом попыталась встать. Однако Гуго посоветовал ей оставаться в постели.

— Ничего, ничего, все в порядке, — пробормотала Элеонора. Обхватив голову руками, она уставилась на свои потрепанные сапоги из бычьей кожи с присохшей корочкой желтой грязи.

— Нет, с тобой что-то не так, — настаивал Гуго.

— Да, действительно не так, — натужно улыбнулась Элеонора и махнула рукой на полог шатра. — Брат мой, все дело в этих убийствах, крови, мщении, агонии, боли. Неужели это и есть Божий промысел? Неужели мы пришли сюда для того, чтобы Боэмунд завоевал себе землю для нового княжества? Ты же слышал, наверное, что говорят люди: Боэмунд хочет забрать Антиохию себе.

— В этом действительно есть необходимость, — решительно и жестко ответил Гуго. — Сестра, то, что мы делаем сейчас, и вправду отвратительно. Я знаю это. Я уже говорил об этом с Готфридом. И мы дали великую клятву: если Господь Бог отдаст в наши руки Иерусалим и если нам суждено дожить до этого дня, чтобы взглянуть на Святой Лик, то мы учредим святой орден бедных рыцарей, которые примут монашеский обет и посвятят свои жизни защите Божьих людей.

Элеонора с трудом скрыла улыбку. Огонь в душе Гуго разгорался: он уже не разговаривал с сестрой, нет — он проповедовал цели своего собственного Крестового похода.

— То, что ты видишь здесь, сестра, это и есть истина, — продолжал Гуго. — В этой так называемой «Армии Господа» действительно есть люди высокой мечты, но в ней также очень много людей, которые руководствуются самыми низменными страстями. — Он остановился, чтобы перевести дыхание. — Ия имею в виду не только таких, как Жан Волк, Бабуин и Горгулья, но и наших предводителей. Однако здесь, перед градом Антиохия, Господь очистит их всех. — И, все еще поглощенный собственной мечтой, Гуго похлопал сестру по руке и вышел из шатра.

Элеонора тихо рассмеялась ему вслед.

— Уже взрослый, а еще совсем как ребенок, — пробормотала она. — Впрочем, яблоко от яблони…

— Извините, госпожа сестра, это вы о ком? — спросил ее Симеон, с трудом поднимаясь на затекших ногах.

— Да о Гуго, — бросила через плечо Элеонора. — Сколько себя помню, он всегда был проповедником, а я — его паствой.

Подойдя к выходу, она плотнее закуталась в накидку. Подняв полог, Элеонора чуть было не столкнулась с Теодором, который весело усмехнулся и отступил назад.

— Я слышал, у тебя недомогание, — улыбнулся он и протянул ей руку. — Хочешь, поговорим?

Элеонора согласилась, и они погрузились в лихорадочную атмосферу бурлящего лагеря. Под серо-стальным небом возводились шатры и хижины. Главный проезд загородили повозками, чтобы блокировать возможную атаку неприятельской конницы. Пылали костры, на которых булькали чаны с варевом. Вокруг них толпились люди в уже ставших привычными одеждах коричнево-серого цвета. Какой-то кузнец пытался раздуть пламя в горне. Группа наемников-саксонцев острила свои мечи о точильный камень. Рыцарь в ржавой кольчуге вел под уздцы тощую лошадь, старательно обходя веревки, шесты и кучи мусора. Клубился дым и поднимался ввысь. Холодный ветер разносил всяческие запахи: вонь, шедшую из нужников и от коновязи, запахи пота, кожи, горящего дерева и жарящегося мяса. «Отряд нищих» собрался возле повозки, с нетерпением ожидая распределения награбленного добра.

Элеонора и Теодор молча подошли к краю лагеря, где на шестах развевались штандарты и вымпелы. Элеонора уставилась на невысокий гребень земли, который образовывал нечто вроде дамбы перед рекой Оронт. На ближнем берегу лежала куча обезглавленных трупов; из их шей до сих пор сочилась кровь. На гребне растянулась длинная вереница шестов, и на каждом из них высилась голова турка. Шесты расставили так, чтобы их было хорошо видно защитникам города. Элеонора невольно вздрогнула. Теодор обнял ее за плечи. Она не противилась.

— Это только начало, — прошептал он. — После перенесенного голода мы насытились душистым хлебом, инжиром, фруктами и вином. Людям показалось, что это и есть земля обетованная, изобилующая медом и молоком. Но вскоре, Элеонора, нас ожидают новые ужасы. Мы опустошили окрестности дочиста. До Константинополя добираться целую вечность. Мы купались в прудах, нежились в захваченных домах. Но что теперь?

— Такова воля Божья! — прошептала она. Элеонора освободилась от его руки, повернулась к Теодору и посмотрела на него в упор. — Теодор, неужели ты этому веришь? Веришь, что так хочет Бог? Что ему нужны эти болезни, эта жестокость, эти сражения, эта кровь, эти отрубленные головы, эти катапульты? Вспомни о несчастном Адельбаро и его спутнице, которые пошли поразвлечься в лес. Неужели так было Богу угодно?

— Не знаю. — Обычно веселые и добродушные глаза грека были теперь темными и непроницаемыми. — Элеонора, я верю в истины нашей религии, верю в то, что Господь Иисус Христос — воплощение Бога, но я верю также, что настоящая религия — это личное дело каждой души и каждого разума. — Теодор постучал себя по голове. — И больше ничего. Именно здесь, в наших головах и наших душах, находятся и Иерусалим, и Гроб Господень, и Голгофа. Здесь же находится и Священный Лик. И если мы не можем поклоняться ему в наших собственных святилищах, тогда зачем искать его в каком-то другом месте? — Теодор пожал плечами. — Это то, что я недавно понял.

Элеонора вспомнила его слова, когда осада ужесточилась и «Армия Господа» металась, словно стая голодных волков, перед стенами Антиохии. Ноябрь принес частые дожди и гололед. Земля под ногами превратилась в болотистое месиво. По лагерю начал расползаться подспудный страх. Граф Раймунд оказался прав: город надо было атаковать немедленно. Теперь же все изменилось. Яги-Сиан, лопоухий седой правитель Антиохии, учуял слабость осаждающих и послал вестников в Алеппо и Дамаск с мольбой о помощи. Кроме того, его конница совершала дерзкие и жестокие набеги через различные ворота, нанося немалый урон «Армии Господа». Турецкие лучники в сверкающих нагрудниках и цветастых халатах передвигались на низкорослых лошадках. Они держали наготове луки и стрелы, чтобы в любой момент обрушить смертельный град на лагерь противника. А ночью страдания и лишения не прекращались. Турецкие катапульты обстреливали шатры и хижины горящими метательными снарядами. Мучения превратились в агонию. От проливных дождей разбухла река Оронт. Дождь со снегом немилосердно лупил по промокшим изорванным шатрам, и от сырости гнили тетивы луков, портилась пища и приходили в негодность ковры и ткани. Элеонора помогала своим, как могла. Она обходила лагерь, выпрашивая пищу, а потом готовила из этой еды весьма вкусную похлебку.

Теперь Элеонора стыдилась своего приступа страха. Особенно помогал ей сохранить самообладание Теодор. Вместо того чтобы беспрестанно говорить об осаде, он непринужденно болтал о том, как он возведет беленую усадьбу среди виноградников и садов, где будут расти груши, яблоки и миндаль, а на полях неподалеку будут колоситься пшеница и просо. Элеоноре нравились взгляды грека на жизнь, на такие простые, казалось бы, вещи, как умиротворенность и душевное спокойствие. После долгих раздумий Элеонора поклялась себе, что обязательно переживет этот кошмар и найдет свой собственный путь к спасению. Разве можно чего-то достичь через страдания и отчаяние? Но завтрашний день приносил новую надежду. И она вместе со всеми стойко переносила лишения, когда приходилось даже варить похлебку из кожаных ремней. Вместе с другими женщинами она добывала еду, разыскивая побеги и выкапывая коренья — все, что можно было сварить в кипящей воде.

Наступил Рождественский пост. Боэмунд запланировал крупную фуражирскую экспедицию, чтобы пополнить запасы провизии. Она закончилась катастрофой. Его отряд попал в засаду, а остальная часть армии была атакована турецкой конницей. Всадники потоком хлынули в лагерь, рубя и коля, разбрасывая факелы и выпуская в шатры горящие стрелы. Элеонора, успевшая избавиться от былой нерешительности, схватила копье и сражалась бок о бок с другими женщинами. Ну и что с того, что было Рождество? Ее жизнь оказалась в опасности, и Элеонора отчаянно защищала ее, хлюпая в грязи и пытаясь проткнуть копьем всадников в развевающихся накидках, которые с грохотом проносились мимо. Однако, когда атака захлебнулась и турки отступили, умные люди стали задавать непростые вопросы. Боэмунд отправился за провизией и попал в засаду. А Яги-Сиан, быстро узнав о его отсутствии, немедленно организовал набег, причинивший лагерю сильный ущерб.

— Странно, — бормотали люди. — Почему неверные так хорошо осведомлены?

Как записала Элеонора в своей летописи, новый 1098 год принес мало радости. Будущее не предвещало ничего хорошего. Мысль об угрозе полного и окончательного поражения стала расползаться по лагерю. Элеонора тоже предчувствовала беду, но находила утешение в том, что она сделала все, что смогла. Сделать больше было выше ее сил, и поэтому она стала уделять основное время хроникам, описывая события прошлого и игнорируя будущее. Ей очень хотелось повидаться с Гуго и Готфридом, но они встречались столь редко, что стали почти чужими друг другу. Но как-то январской ночью Гуго буквально ворвался в ее воняющую козьими шкурами палатку и попросил ее и Симеона принять участие в тайном совещании, которое созвал граф Боэмунд. Элеонора хотела было отказаться, но Гуго с горячностью схватил ее за плечи.

— Сестра! — прошипел он. — Времена меняются. Хватит полагаться на одни лишь мечи! Пора проявить ум и смекалку! Пойдем к нам.

И Гуго повел ее и Симеона через темный притихший лагерь к шатру Боэмунда. Его хозяин, облаченный в подбитую мехом накидку, с длинными рыжеватыми волосами, ниспадающими на плечи, растянулся на подушках и о чем-то тихо разговаривал с Теодором и Готфридом. Когда вошла Элеонора, норманн вспомнил о хороших манерах, кряхтя, встал, отвесил гостье изысканный поклон и указал на приготовленные для гостей подушки. Элеонора села и внимательно посмотрела на великана Боэмунда. Тот ответил сердитым взглядом своих пронзительных голубых глаз. Боэмунд никак не мог усидеть на месте; он нервно ерзал и наклонялся то в одну сторону, то в другую. Время от времени он бросал на Элеонору похотливые взгляды, потом отворачивался, а потом снова смотрел, но уже жалобно, будто моля ее о помощи. Наливали вино и подавали свежее мясо. Подождав, пока слуги покинут шатер, Боэмунд поднялся. Потом вышел наружу и, шумно сопя, огляделся, убеждаясь в том, что никто не собирается их подслушивать. Вернувшись, он плюхнулся на подушки и ткнул своим толстым пальцем в Элеонору.

— Вы будете нашим троянским конем.

Элеонора с изумлением уставилась на предводителя.

— Да-да, троянским конем, вы же знаете эту историю? — спросил Боэмунд.

Элеонора кивнула.

— Мы не можем взять Антиохию, — сокрушенно покачал головой норманн. — Ни штурмом, ни хитростью. Помните, как антиохийцы хвастались, что их город можно взять либо голодом, либо каким-то неожиданным приемом, либо предательством? Вот на предательстве мы и решили остановиться. — Широкое обветренное лицо Боэмунда сморщилось в улыбке. Потом он постучал себя по груди, словно кающийся грешник. — Признаться, не все мы, а только я.

— Мой господин, — заговорила Элеонора, — а какая от меня польза? Вы говорите о хитрости и предательстве. Как я могу вам в этом помочь?

— О, это очень просто. — Боэмунд поднялся во весь рост, и Элеонора сразу догадалась, почему его так боялись франки. Это был широкоплечий мужчина с узкой талией, с широкой, мощной грудной клеткой; его удлиненное угловатое лицо обрамляли рыжие волосы, а холодные голубые глаза постоянно находились в движении, постоянно что-то высматривали. Она огляделась и увидела доспехи и упряжь, сваленное в кучу оружие и кипу пергаментных рукописей. Вот человек, подумала Элеонора, всегда жаждущий что-то схватить, чем-то завладеть. Сначала Боэмунд хорохорился своими ратными подвигами, притворяясь, что пьян, а потом начал поносить других военачальников и рассказывать, как он поступил бы на их месте. Наблюдая за Боэмундом, Элеонора пришла к выводу, что он — человек крайне опасный. Норманн притворялся, что он навеселе, однако на самом деле он был трезв как стекло. Он хвалил и обнимал Готфрида и Гуго как старых боевых товарищей, потом перешел к рассказу о своем отце и братьях, о войнах, которые он вел в Сицилии, о том, как он ненавидит греков; наконец, он вернулся к вопросу об осаде. Элеонора догадалась, что Боэмунд старается расположить ее к себе, как старается войти в доверие женщине домогающийся ее соблазнитель, демонстрируя свою простоту, честность и услужливость. Из его рассказов явствовало также, что он очень хочет завладеть Антиохией. Он уже хорошо изучил этот город и хотел, чтобы тот принадлежал ему. Боэмунд понимал, что его нельзя взять силой и поэтому намеревался испытать иные способы. Посреди гневной тирады в адрес Готфрида Бульонского он вдруг умолк и пристально посмотрел на Элеонору.

— Элеонора, вы хотите спасти свою душу?

— Моя душа уже спасена, мой господин, — ответила она. — Христос своей кровью искупил ее грехи.

Ответ явно озадачил Боэмунда. Он удивленно заморгал, отхлебнул вина из бокала и со стуком поставил его на стол. После этого он внимательно посмотрел на Гуго и Готфрида, а потом — на Теодора, Симеона и Элеонору. Наконец, словно устав от притворства, он закрыл глаза и провел рукой по лицу, потирая лоб.

— Если мы не возьмем Антиохию, то вынуждены будем вернуться домой, — медленно сказал Боэмунд.

Элеонора, утомленная тем, что происходило на совещании, которое, казалось, должно было кончиться ничем, потеряла терпение.

— Зачем вы позвали нас, мой господин?

Боэмунд опустил голову — при этом его великолепная шевелюра упала ему на лицо, — а потом резко ее поднял.

— Я хочу, чтобы вы пожертвовали собой, — ответил он. — Выслушайте меня. — Он протянул руки ладонями вперед, будто предваряя возможное несогласие. — Я неистовствовал, я хорохорился, я угрожал, я обещал, но все это потому, Элеонора де Пейен, что мне нужны вы. Да, я могу сидеть здесь с вами, читать вам стихи, петь трубадурские песни, но…

— Мой господин, зачем вы позвали нас к себе? — настойчиво повторила Элеонора. — И чего вы хотите от меня лично?

Она сердито взглянула на Гуго, но тот быстро отвернулся. Готфрид смущенно уставился в пол, вертя в руках пустой бокал. Симеон нервно теребил свой камзол. Теодор сидел, закрыв рукой нижнюю часть лица, будто предчувствуя то, что вскоре должно было произойти.

— Сейчас я объясню, зачем, — тяжело вздохнул Боэмунд. — Нам никогда не взять Антиохию силой. Мы можем возводить осадные башни, можем устраивать дерзкие вылазки, можем делать то и се. И турки будут прекрасно знать о том, что мы собираемся предпринять. Потому что среди нас есть их шпионы. Если мне станет известно, кто они, то я притащу их на берег реки и лично оторву им головы точно так же, как садовник срывает цветы, но какой в этом смысл? — Он улыбнулся и посмотрел на Элеонору. — Беспричинная жестокость — это дьявольщина, оправданная жестокость вполне понятна, ибо она имеет логическое обоснование. Элеонора, мой замысел таков. Я хочу, чтобы в Антиохию проникли наши шпионы, и вот как это можно сделать. Теодор — греческий наемник. Он войдет в город со своей женой, то есть с вами. Он заявит, что ему надоело воевать за франкскую армию и что он хочет предложить свои услуги армии-победительнице. Если он приведет с собой сестру высокопоставленного франкского рыцаря вместе с ее писцом и служанкой, то горожане поверят ему. Короче говоря, вы, Элеонора, ты, Теодор, а также Симеон и Имогена пойдете в Антиохию как наши шпионы. Попав в город, вы разыщете там кого-нибудь — кого угодно, — кто мог бы втайне открыть нам ворота.

Элеонора изумленно уставилась через стол на Теодора. Ее жизнь предавали в руки этого человека. Она доверяла ему, однако по-настоящему не знала его. Элеонора посмотрела на Гуго, который ответил ей суровым и решительным взглядом.

— Это — жертва, — тихо произнес Боэмунд, — которую вы и ваши спутники принесете от имени всех нас. Нам нужны свои люди по ту сторону крепостных стен. Смелые и сообразительные люди, которые изыщут любую возможность и обратят ее на пользу «Армии Господа».

Боэмунд придвинулся к Элеоноре, и при свете тоненькой свечи она хорошо рассмотрела его лицо: волевое и жестокое, с седеющими усами и бородой и шелушащейся кожей. Однако глаза его горели непреодолимой страстью. Элеонора узнала этот взгляд: такое же выражение лица часто бывало и у ее брата. Она взглянула на Готфрида, который до сих пор сидел, уставившись в свой бокал. Симеон беспокойно заерзал.

— Тебе не надо будет со мной идти, — прошептала Элеонора.

— Нет-нет, госпожа сестра, с вами я буду в безопасности.

Губы Боэмунда слегка искривились в подобии улыбки.

— Прекрасно сказано Симеон, — заявил он. — Элеонора де Пейен — твоя надежная защита. Если она оставит тебя здесь, то те люди в лагере, которым не нравится твое присутствие, могут приступить к решительным действиям. Тем более, что ты нам нужен в Антиохии. Ты знаком с обычаями и традициями противника, знаешь его язык. Твои услуги могут здорово пригодиться.

— А что, если, — спросила Элеонора, — что, если мы пройдем через ворота Антиохии, и нас тут же арестуют и приволокут на парапет крепостной стены? Теодора и Симеона казнят. Меня изнасилуют, зарежут, а наши головы забросят катапультами в лагерь? Такой риск есть.

— Конечно же есть, — согласился Боэмунд. — Как и риск, скажем, того, что сегодня ночью турецкая легкая кавалерия совершит набег на лагерь и вас постигнет такая же судьба. — Он постучал своими сильными толстыми пальцами по столику, стоящему перед ним. — Подумайте хорошенько, Элеонора! Турки не должны причинить вам зла. С какой стати? Если дезертиров из нашей армии жестоко казнят, то это разохотит остальных. Люди уже начинают убегать, а наемники продают свои мечи тому, кто даст больше денег. Потому какой им смысл казнить вас и Теодора? Наоборот! Они будут хвастаться тем, что вы перешли к ним. Кто знает, — пошутил Боэмунд, — может, судьба улыбнется вам. К вам отнесутся как к почетным гостям, вас разместят в роскошных покоях, будут подавать отличную еду и напитки, вы сможете вымыться и будете жить в чистоте и тепле, вдали от этого смрадного промозглого лагеря. — Он помолчал. Полог шатра качнулся, и внутрь просочился холодный сырой воздух.

— Есть еще одно обстоятельство, — начал было Гуго.

— Но мой господин! — прервала его Элеонора. — Мы подчиняемся Раймунду Тулузскому. Он знает об этих планах?

— Знает и одобряет, — заявил Гуго. Наклонившись над столом, он крепко взял сестру за руку. — Если ты не хочешь, то можешь не идти. Мы не подумаем о тебе плохо. Граф Раймунд тоже считает, что хитрость и предательство — это единственный способ завладеть Антиохией. А для этого нам нужен тот, кому мы доверяем.

— Ты сказал, что есть еще одно обстоятельство. Какое?

Гуго отпустил ее руку и, обернувшись, взглянул на полог.

— Прислушайся, Элеонора.

Она прислушалась. Снаружи долетали далекие слабые звуки: где-то неистово визжала женщина и раздавались мужские проклятья.

— Епископ Адемар считает, — тихо сказал Гуго, — что одной из причин наших трудностей является то, что «Армия Господа» сбилась с пути истинного. Ей нужно очиститься и раскаяться в совершенных грехах. Он убедил наших предводителей в том, что все женщины должны покинуть лагерь. Женщин вроде тебя и Имогены отправят под охраной в порт Святого Симеона, где они будут ждать дальнейшего развития событий. Проституток же и прибившихся к лагерю показательно изгонят прочь.

Элеонора ахнула от удивления.

— Да, это жесткая мера, но абсолютно необходимая, — вмешался Боэмунд. — Ради Бога, Элеонора, мы вроде бы «Армия Господа», но в наших рядах полно ремесленников, шутов, всяких сумасбродов, трубадуров, проституток и содомитов. Епископ Адемар прав! Наш лагерь следует подвергнуть очищению, армия должна очиститься, покаяться в грехах и получить их отпущение. Мы не говорим о женщинах вроде вас, а о других. От них нет никакой пользы, они лишь едят, пьют и мешают нам. В течение недели они будут изгнаны из лагеря.

— А как же Имогена? — спросила Элеонора. — Вы назвали ее моей служанкой.

Гуго взглянул на Боэмунда, и тот слегка кивнул в знак согласия.

— Имогена должна пойти с вами.

— А она знает?

— Нет. Просто скажите, что она должна пойти с вами, и все. Имогене не следует знать о нашем разговоре, иначе она может о нем кому-то проболтаться. — Гуго на мгновение умолк, переводя дух от волнения. — Вполне естественно, Элеонора, что у тебя должна быть служанка. И ее нельзя оставлять в лагере одну, ибо своей болтовней она может посеять сомнения в искренности твоего желания дезертировать.

— Между прочим, — сказал Готфрид, — это может тебя подставить под удар.

— А Бельтран?

— Он ничего не знает и не узнает. О наших планах известно лишь графу Раймунду и его ближайшему окружению. Так будет лучше.

— Видите ли, — подхватил Боэмунд нить разговора, — нам нужно, чтобы вы не только проникли в Антиохию и нашли предателя в рядах ее защитников, но также и по возможности выявили турецких шпионов в наших рядах. В настоящее время мы знаем, что это — торговцы-армяне. — Боэмунд поднял руку, как бы извиняясь перед Симеоном. — Но кажется, среди нас есть еще кто-то, кто имеет выход на военный совет и сразу же сообщает Яги-Сиану о наших планах. Я выезжаю на заготовку провизии и попадаю в засаду. В то же самое время, как раз в мое отсутствие, лагерь подвергается нападению турецкой конницы. Совпадение или заговор? Мне кажется, что среди нас есть предатель.

— А что случится, — спросил Симеон, — если мы потерпим неудачу, если кто-то нас предаст и нас схватят?

Боэмунд прикусил губу, избегая взгляда Элеоноры.

— Если это случится и мы об этом узнаем, то постараемся вас выкупить. Если же у нас ничего не получится, то я прикажу отслужить мессы за упокой ваших душ.

— А что будет, если вы потрепите неудачу? — спросила Элеонора. — Если «Армия Господа» уйдет к побережью, чтобы захватить корабли и вернуться в Европу?

Боэмунд указал пальцем на Теодора.

— Он знает, где в нашем лагере спрятаны золото, серебро и рекомендательные письма. Если «Армия Господа» отступит, Теодор воспользуется этой возможностью, чтобы уйти отсюда как можно быстрее. В самом деле, если Антиохия никогда не станет нашей, то зачем в ней оставаться?

Элеонора заметила легкую перемену в его интонации. Боэмунд чуть было не сказал «моей». Он усмехнулся, словно поняв, что чуть не допустил оплошность.

— Антиохия должна быть взята, — продолжил он. — Если нам это удастся, то мы пойдем на Иерусалим.

— А когда нам отправляться?

— Сейчас же! — ответил Гуго. — Сегодня ночью, сестра. Сейчас лишь первая четверть луны, небо затянуто тучами, и скоро снова пойдет дождь. Вас отведут к Мостовым воротам и оставят одних. Настоящая опасность состоит в том, что наши солдаты могут напасть на вас, сочтя предателями, или же турецкая охрана подумает, что вы замышляете какую-то диверсию. Если же вы попадете в Антиохию благополучно, то Теодор знает, какой знак нужно подать. А до тех пор я и все здесь присутствующие будем молиться о ваших жизнях. Ты пойдешь?

Элеонора взглянула на Теодора. Ей хотелось отказаться, но она постигла логику плана Боэмунда. Если ничего не изменится, то армия просто разложится и станет небоеспособной. Их великое дело рассыплется в прах. Так зачем же ей сидеть вместе с остальными в лагере и ждать, когда это действительно произойдет? С другой стороны, ее жизнь будет вверена этому смуглолицему наемнику, сидящему напротив, всегда такому уравновешенному и рассудительному. Несмотря на ужасную погоду, на лишения, связанные с осадой, Теодор всегда был чист, а его усы аккуратно подстрижены и даже смазаны маслом. Вдруг Элеоноре пришла в голову дикая мысль. А что, если Теодор — предатель? А что, если он приведет ее в город и там предаст? Грек посмотрел на нее в упор, его слегка влажные черные глаза весело поблескивали. Элеонора доверяла немногим мужчинам: Готфриду и Гуго. Но третьим был Теодор. Жребий брошен. У нее не оставалось другого выбора.

— Я пойду, и, как вы сказали, лучше нам выйти в течение ближайшего часа. Впрочем, — невесело улыбнулась она, — мне и брать-то с собой особенно нечего. У меня почти ничего нет.

Боэмунд поднялся и обнял ее. Гуго и Готфрид сделали то же самое. Потом Гуго вернулся и снова прижал Элеонору к себе.

— Сестренка, — сказал он, — береги себя. От тебя зависит так много, так много… — Он опять прижал ее к себе, поцеловал в обе щеки и, резко повернувшись на пятках, быстро вышел из шатра.

Теодор провел Элеонору через лагерь. Он был хорошо вооружен и уже имел при себе сумку, собранную в дорогу. За ними шел Симеон и о чем-то тихо молился на непонятном языке. Наконец они приблизились к ее шатру. Отодвинув полог, Элеонора вошла внутрь. К счастью, Имогена была одна.

— Нам нужно уходить, Имогена, — твердым голосом заявила Элеонора. — И уходить сейчас же. Ты должна довериться мне и пойти со мной. Возьми с собой все, что можешь. Это недалеко.

Имогена взглянула на нее глазами, полными страха, и покачала головой.

— Я кому сказала!

Имогена повиновалась и схватила свой деревянный ларец и кое-какие вещи. Элеонора сделала то же самое. Симеон собрал свои письменные принадлежности в сумку, и все они вышли к Теодору. Когда они проходили через лагерь, Элеонора смотрела под ноги, стараясь скрыть свою нервозность. Дойдя до патрулей, они осторожно просочились сквозь их линию. Когда же они шли по скользкой грязи к Мостовым воротам, то охранников не встретили. Наверное, их специально в этот момент сняли с дежурства. Ночь была темная, дул резкий холодный ветер. На черных громадах крепостных стен кое-где мерцали слабые огоньки. Вдруг Теодор резко остановился, снял с плеча небольшую скатку со своими вещами, положил ее на землю и поднял арбалет, который нес в руках. Вставив стрелу в паз, он быстро натянул тетиву. Сначала Элеонора ничего не поняла, но потом услышала позади какие-то звуки. За ними кто-то шел! Имогена тихо выругалась. Теодор пошел назад по их следам и резко остановился.

— Кто там? — тихо бросил он во тьму. — Выходи.

Из темноты показались три фигуры в накидках с капюшонами. Сначала Элеонора разглядела поблескивавшие глаза, а потом — косматые бороды и усы.

— Подойдите ближе, — скомандовал Теодор. — Сбросьте капюшоны и снимите маски.

Трое незнакомцев повиновались, сняв тряпичные полоски, которыми они обмотали свои лица. Элеонора от удивления открыла рот. Это были Жан Волк и два его компаньона — Горгулья и Бабуин! Они следили за ними от самого лагеря.

— Привет, друзья, — сказал Теодор. — Как дела? И что вы здесь делаете?

— Мы хотели спросить вас о том же! — вызывающе бросил Жан, подавшись вперед. — Дезертировать вздумали, да? Я видел, как эта женщина вышла из своего шатра и направилась к шатру графа Боэмунда. Я следил за вами. Потом вы вернулись. Какую подлость вы задумали, друзья мои? Впрочем, что бы вы ни задумали, мы присоединимся к вам. Нам уже надоели гнилые овощи и твердые как камень галеты. Говорят, что к концу месяца начнется голод. Поэтому мы решили пойти с вами. Вы замолвите за нас слово?

— Конечно же, замолвим. — Теодор поднял арбалет и нажал на курок.

Стрела ударила Жана в грудь, и он, попятившись, упал на спину. Его попутчики были настолько ошарашены, что замерли на месте как вкопанные. Свистнула сталь — это Теодор, вытащив меч и кинжал из ножен, бросился к ним. Он ударил мечом в живот сначала одного из них, а потом бросился догонять другого, который попытался было убежать. Настигнув беглеца, грек ударил его кинжалом в спину, и тот, шатаясь, по инерции поковылял дальше во тьму. Теодор кинулся вдогонку. Элеонора услышала слабый крик, который был тут же прерван ударом меча. Из темноты появился Теодор и вытер меч об накидку Жана. Предводитель «Отряда нищих» был мертв, но Горгулья рядом с ним все еще судорожно дергался, пытаясь встать. Теодор подошел к нему, схватил за голову и перерезал ему горло. Элеонора молча смотрела, окаменев от страха. Имогена стояла рядом, покачиваясь как пьяная. Симеона вырвало. Вложив в ножны кинжал, Теодор взял меч и аккуратно отрубил головы Жану, Горгулье, а потом и Бабуину. После этого он снял накидку с одного из убитых, завязал в нее отрубленные головы и перехватил узел ремнем, позаимствованным у Жана. Проделав эту мрачную работу, он не спеша вернулся к своим попутчикам, будто ничего особенного не произошло. Симеон и Имогена присели на корточки, держась друг за друга и всячески пытаясь совладать с нервной дрожью и шоком, вызванными неожиданной кровавой сценой и последовавшим обезглавливанием.

— А зачем нам это? — спросила Элеонора, показывая на узел с отрубленными головами, сквозь ткань которого уже начала просачиваться кровь.

— Так, на всякий случай. Пригодятся. — Даже в темноте Элеонора ощутила, что Теодор усмехнулся. — А как ты думаешь — что случилось бы потом? Мы вошли бы в Антиохию и сразу же попали бы в зависимость от этих трех негодяев. Кто знает, какую бы штуку они выкинули? Им нельзя было доверять ни на грош. Они собирались дезертировать, по-настоящему дезертировать. Если бы их поймал Боэмунд или граф Раймунд, то их бы все равно повесили.

— И что теперь?

— А теперь мы сможем войти в город и предоставить эти головы как гарантию нашей честности. Я скажу, что они пытались остановить нас и нам пришлось их убить. Это сделает нашу легенду более убедительной. — Теодор кивнул на мрачные очертания стен. — Нас там ждут. Не будем задерживаться.

И с этими словами он быстро прошел мимо Имогены и Симеона, которые с трудом поднимались на ноги. Элеонора двинулась следом, и они направились к мосту. Шум лагеря за их спинами вскоре утих, но один крик все же донесся до них из темноты: «Deus vult!» Элеонора закрыла глаза. Если так действительно хочет Бог, то она благополучно пройдет через это испытание и в конце концов вернется к своему брату. Но это будет когда-нибудь. А пока Элеонора пристально смотрела на высокие стены и на огоньки, мерцавшие на них. Пройдет всего несколько часов, и ее дальнейшая судьба будет решена. Или им поверят и примут, или же нет. Теодор остановился и крепко взял Элеонору за руку.

— Элеонора, — сказал он, сжимая ее запястье. — Пока все это не началось, помни: ты должна верить мне, потому что я люблю тебя. — И, не ожидая ответа, он растворился во мгле.

Вдруг в землю рядом с ними воткнулась стрела и послышался предупреждающий крик; на стенах заметались огоньки. Да, именно так и началось их опасное приключение в Антиохии, вспоминала Элеонора в своих записях. Вслед за стрелой на землю перед ними упал факел, рождая вокруг островок света. Это произошло так быстро, что у нее не было времени ни ответить, ни тем более подумать о том, что сказал ей Теодор. А Теодор шепотом велел им остановиться. Положив на землю свои вещи и узел со страшным грузом, он подозвал Симеона, и они медленно двинулись вперед. Демонстрируя отсутствие плохих намерений, они подняли вверх руки и стали что-то хрипло кричать на lingua franca. Со стороны турок послышался зычный голос, и Теодор ответил.

— Слава Богу, — прошептал он. — Они впускают нас, а там посмотрим.

Пошатываясь на скользкой поверхности моста, сооруженного из лодок, они перешли реку и медленно приблизились к основным воротам. Послышался скрип, и перед ними упал еще один факел. Снова раздался крик, и Теодор приказал им остановиться. В мерцающем свете факела Элеонора рассмотрела крепкие массивные ворота, металлические заклепки которых тускло поблескивали сквозь железную опускную решетку. Справа и слева возвышались крепостные башни, в узких бойницах которых горели фонари. Ночной бриз разносил запах кипящего масла в чанах, стоявших наготове на парапетах. В основании каждой башни была узкая тонкая дверь с крутыми ступеньками. Двери справа открылись, и чей-то голос выкрикнул приказ.

— Заходите по одному, — прошептал Теодор.

Они медленно приблизились к двери. Каждому пришлось расстаться со своим багажом, и каждого по очереди затолкали внутрь. На мгновение утратив ориентацию в темноте, Элеонора покачнулась, но чья-то рука поддержала ее. Вспыхнул факел, на стенах затанцевали тени, затрещала жаровня. Элеонора удивленно оглянулась, осматривая мрачную камеру с шероховатыми стенами и грязным полом. Она успела заметить чье-то смуглое лицо, тусклый отблеск островерхого шлема и белую накидку Вдали послышался зловещий лязг стали. Чья-то рука тронула ее грудь; раздался резкий, как лай собаки, смех, а потом — быстрый разговор на непонятном языке. Их втолкнули в другую комнату. Элеонора боялась за Имогену, которая казалась сбитой с толку и напуганной. Впрочем, ничего удивительного: ее ни с того, ни с сего буквально силой вытащили из шатра, потом произошла стычка с Жаном и его помощниками, а теперь — это.

Камера, в которую их завели, была холодной и плохо освещенной. Какой-то старший чин в кольчужной шапочке грел руки над жаровней, а его металлический шлем лежал на столе. На офицере была темно-синяя накидка, а на груди — защитный железный нагрудник. В комнате коротало время множество людей. Они сидели на корточках или лежали, некоторые играли в кости, перешептывались или дремали. Когда вошел Теодор со своей группой, все они поднялись. Кто-то из них тихо пробормотал какую-то шутку, другой рассмеялся. Двое солдат вытащили свои кривые мечи и кинжалы. Офицер жестом подозвал к себе Теодора и бегло заговорил с ним на франкском языке. Теодор ответил. Время от времени офицер холодно поглядывал на Элеонору, которая услышала, как несколько раз было произнесено ее имя. Теодор часто показывал на нее пальцем и что-то объяснял, а в сторону Симеона и Имогены небрежно махнул рукой, будто бы они были пустым местом. Разговор продолжился. Всех четверых грубо и быстро обыскали, а у Теодора забрали его оружие и узел со страшной ношей. Когда три головы с выпученными глазами и окровавленными раскрытыми ртами выпали на пол, офицер слегка ухмыльнулся. Поднявшись из-за стола, он ударами ноги подкатил все три головы к одному из солдат, который собрал их и положил в камышовую корзину. Офицер вернулся и встал, скрестив на груди руки. Он пристально посмотрел на Теодора и снова начал о чем-то расспрашивать. Вдруг напряжение резко спало, турок рассмеялся, ткнул Теодора пальцем в грудь и закивал головой, а потом повернулся к Элеоноре и даже улыбнулся ей. После этого офицер указал им рукой на угол. Они пошли туда и присели, устраиваясь поудобнее.

— Не разговаривайте, — прошептал Теодор на латыни. — Не говорите ничего, кроме того, что мы — дезертиры из «Армии Господа».

— Но я… — широко раскрыв глаза, попыталась что-то объяснить Имогена.

— Доверься мне, Имогена, — зашипела на нее Элеонора. — Ради Бога, помолчи.

— Я знаю его, — усмехнулся Теодор, кивнув на офицера, который сидел за столом, разговаривая с одним из своих подчиненных. — Несколько лет назад мы воевали с ним в одном отряде. Да и остальные солдаты наверняка меня знают, — возбужденно проговорил он, оглянувшись вокруг и радостно всплеснув руками. Теодор снова перешел на латынь. — Только не дергайтесь и делайте то, что я говорю. И молчите, пока я сам не велю вам отвечать.

Офицер выкрикнул приказ. Один из его подчиненных вышел и вернулся с котелком, в котором было горячее мясо в остром перечном соусе, а в другой руке он держал кувшин с чем-то похожим на кислое молоко. Едва успели они все это разделить между собой и съесть, как к ним подошел офицер. Щелкнув пальцами, он приказал им подняться и вывел их из комнаты через длинный коридор в скользкий мощеный переулок. Теодора и его спутников встретила чернильно-черная тьма, полная крадущихся теней и странных запахов. По обе стороны переулка высились пыльные стены строений. Они стояли так близко, что почти касались друг друга. Позвякивая доспехами и оружием, офицер с солдатами повел перебежчиков по этому узкому, извилистому переулку. Ни в окнах, ни в дверях не было видно даже слабого отблеска света, дорогу освещали только фонари эскорта. Вокруг царила полная тишина, будто они шли через какой-то город мертвых. Через некоторое время переулок резко ушел вниз. Идущие стали спотыкаться о ступеньки и неотесанные камни мостовой. По обе стороны высились строения с маленькими окнами в осыпающихся стенах, пропитанных какой-то смрадной жидкостью и покрытых слизким мохом и грязью, блестевшей в свете фонарей. Глубоко в стенах виднелись маленькие двери и темные отверстия, ведущие в мрачные подвалы, где ютились всякие вредные твари. Из этих подвалов разило зловонием гниющего мусора и экскрементов. Вокруг стоял тяжелый отвратительный запах разлагающихся крыс, к которому Элеонора успела привыкнуть в лагере. Они повернули за угол, и их буквально втолкнули в нижнюю комнату заведения, похожего на небольшую гостиницу или таверну. Через эту комнату офицер провел их в другое помещение. Он махнул рукой Теодору, а затем вышел. Комната была незапертой, за ней на улице находилась выгребная яма. Через какое-то время им снова принесли поесть: фрукты, черствый хлеб и подсоленную воду. Теодор, шепотом обратившись к товарищам на латыни, быстро объяснил им, что тут за ними будут следить: вероятно, в стене были смотровые глазки и слуховые отверстия. Потом он поддерживал разговор, нарочито громко радуясь на франкском языке, что он наконец оказался в Антиохии и сможет предложить свой меч новым хозяевам. Элеонора, лежа рядом с Имогеной, прижала губы к ее ушам. Быстрыми, короткими фразами рассказала она ей, как они решили убежать из «Армии Господа». Теперь они находились в безопасности, и Имогена не должна делать ничего, что могло бы вызвать подозрения. Понятно, что у Имогены была к ней масса вопросов, однако Элеонора отказалась на них отвечать и перевернулась на спину, чтобы хоть немного поспать.

На следующее утро офицер вернулся. Их захотел принять сам Яги-Сиан, правитель Антиохии. Теперь Имогена почти открыто проявляла свое недовольство тем, что произошло, но она быстро догадалась, что если хочет выжить, то должна повиноваться. Однако злобные взгляды и недовольное бормотание ясно показали Элеоноре, что Имогена ей больше не подруга. Вскоре офицер вернул им их пожитки, включая драгоценный ларец Имогены и оружие Теодора. Турок вел себя даже более приветливо, чем в предыдущий вечер. Очевидно, защитники города сочли дезертирство Теодора своим блестящим достижением. Офицер вывел их на улицу, и им пришлось ненадолго прикрыть ладонями глаза, потому что тучи рассеялись и солнечные лучи набирали силу. Вероятно, этот офицер получил строгие инструкции: показать, какой сильной и неприступной является Антиохия. На узких улицах, по которым он вел перебежчиков, кишели люди многих национальностей, занимавшиеся своими делами. Потом они вышли на огромную площадь со множеством базарных лотков под пестрыми навесами, с которых продавали хлеб, рис, вареное или жареное мясо, птицу, а также овощи и фрукты, включая груды свежих арбузов. Офицер купил арбуз, разрезал его на доли и предложил своим подопечным. Сладкий сок был великолепен на вкус и приятно освежил рот и горло Элеоноры. Они прошли дальше и увидели лотки, с которых продавались шелка, рубины, жемчуг, всяческая одежда и широкий ассортимент пряностей. Далее на своем пути они встретили парки и декоративные сады с вычурными названиями: например, «Душисто-зеленый» или «Оазис изобилия». Между ними находились ремесленные кварталы, в которых жили ткачи, кузнецы, золотых дел мастера, гончары, изготовители тазов и прочие ремесленники.

Утренний воздух был еще прохладен, однако шум и гам города слышались уже явственно. Его жители казались сытыми и довольными. Сердце Элеоноры заныло. Для нее стало очевидным, что усилия «Армии Господа» являются тщетными и не дают почти никакого эффекта. Ее мысли подтвердил словами офицер, указав при этом широким жестом на торговые ряды, забитые всяческими товарами. Чтобы осада была эффективной, подумала Элеонора, необходимо прежде всего плотно заблокировать все ворота. Через некоторое время они вошли в богатый квартал с хорошо вымощенными площадями и улицами. Окна изысканных домов под синей и золотистой черепицей выходили на красивые питьевые фонтаны, богато украшенные пруды и продуманно построенные бани. А над всем этим высились минареты, похожие на бдительных стражников, стерегущих мечети с голубыми куполами и изысканными темно-синими и бирюзовыми узорами на блестящей кладке.

Наконец они дошли до площади, на которой находился дворец правителя города. Его строения буквально утопали в роскошной зелени многочисленных садов. Однако здесь размеренный ритм жизни города был нарушен мрачной сценой. Поймали шпиона, пояснил им офицер, и его должны казнить. Несчастного, связанного по рукам и ногам, привязали к лошадиному хвосту и стали таскать вниз лицом по брусчатке до тех пор, пока тело его не было изорвано в клочья. Кое-где на площади остались лужи крови, а приговоренный к казни превратился в кровавую тряпку, прыгающую по камням за копытами лошади. Офицер намеренно подождал, желая, чтобы пришельцам надолго запомнилась эта сцена, а потом повел их через украшенные орнаментом ворота с мозаичными фаянсовыми панелями и полированными медными пластинами. Каждый вход сторожили охранники в пестрых позолоченных доспехах, мягких сапогах, тюрбанах и остроконечных шлемах на кольчужных наголовниках. Другие стражи, мамелюки в многопластинчатых панцирях и нагрудниках, стояли в нишах. Они были вооружены трапециевидными щитами и острыми как кинжал дротиками.

Перебежчики шли через прохладные серебристо-белые коридоры, колоннады и портики, великолепно украшенные изысканными голубыми, желтыми и зелеными узорами. Особенно радовали глаз сплошные фрески с изображением различных растений и элегантная охровая роспись. Некоторые стены были пышно украшены изображениями многоугольников, а также летящих журавлей и райских птиц. Сквозь многостворчатые окна из цветного стекла лился мягкий солнечный свет. Вода из фонтанов стекала в резервуары, где плавали красные яблоки. То тут, то там виднелись изящные надписи, наталкивающие посетителей на философские размышления. Там были, например, строки следующего содержания: «Могила — это дверь, в которую суждено войти каждому», или же такое: «Пророк Господа нашего, да будет мир ему, сказал: „Спеши помолиться перед погребением и спеши покаяться перед смертью“». Контраст этого дворца с мрачным, сырым и смрадным лагерем показался Элеоноре просто поразительным и захватывающим дух. Помещения дворца отапливались круглыми медными бочками, где горел древесный уголь и куда подбрасывали пакеты с травами, которые, лопаясь от жары, источали тончайший аромат экзотических растений. Кроме того, она была крайне удивлена тем, что ее прежние воспоминания, впечатления, мысли и идеи быстро исчезли. Турки оказались отнюдь не варварами. Во многих отношениях они напоминали ей византийцев из Константинополя: культурные, утонченные и вежливые люди. Да, они были кровожадными в бою и вселяли страх, однако, подумала Элеонора, такими же были Гуго, Готфрид и Теодор. Ясно, что в подобных дворцах обитали лишь правители Антиохии, но эти величественные сооружения были совершенно не похожи на грязные и холодные усадьбы и замки франков.

Наконец их пригласили в зал аудиенций, стены которого были украшены росписью, выполненной в технике, известной как «копировка „тысяча листьев“» и заключавшейся в зашифрованном написании божественных имен на бирюзовых плитках с темно-синей окантовкой. В комнатах ожидания стояли торговцы, принесшие корзины со своим товаром для правителя. Там были мускатные орехи, дольки чеснока, маис, корица и имбирь. Повсюду витал запах дорогих специй. В других комнатах ожидания стояли торговцы, пришедшие предложить ткани, стекло, металлические изделия, ситец, шелк, меха и шкурки горностая. Возле многочисленных дверей толпились целые орды слуг, виночерпиев, посыльных, певцов и музыкантов с цитрами.

Яги-Сиан принял перебежчиков во внутренней комнате, стены и пол которой были перламутрового цвета. Отсюда и ее название — «Жемчужный зал». Правитель возлежал на возвышении на маленьком перьевом матрасе с серебристо-синей вышивкой. По обе стороны от него сидели на корточках высокопоставленные чиновники, все в распахнутых темных мантиях, накинутых на ослепительно-белые халаты. На некоторых были тюрбаны, некоторые были без головных уборов. На первый взгляд все они казались суровыми и отталкивающими, со смуглыми или оливковыми лицами, грозно сверкающими глазами, седыми бородами и усами. Из всех них вооружен был только Яги-Сиан — кривым кинжалом в изысканно украшенном чехле, засунутым за кушак. По краям комнаты стояли его личные телохранители в темно-красных тюрбанах на остроконечных шлемах, сверкающие кольчугами под голубыми накидками. Их руки покоились на эфесах обнаженных мечей. Теодору, Симеону и Элеоноре приказали сесть на подушки перед возвышением; Имогена встала на колени позади них.

Яги-Сиан потянулся и прилег, опершись на кроваво-красные подушки. Его внешность производила странное впечатление: лысеющая голова с высоким куполообразным лбом и торчащими ушами, седые усы и борода, свисающая до самого пояса. Он внимательно посмотрел на Элеонору, при этом его глаза навыкате засветились неподдельным интересом. Затем он повернулся к Теодору и начал его расспрашивать. Время от времени Яги-Сиан посматривал на Симеона и улыбался. Элеоноре стало жутко интересно, был ли писец тем, за кого себя выдавал, или он все же был турецким шпионом, специально засланным в «Армию Господа». Допрос шел быстро и напряженно и прерывался лишь поднятием руки Яги-Сиана, после чего слуги в мягкой обуви бесшумно подносили бокалы с охлажденным шербетом и тарелки с засахаренным миндалем. Позже Элеонора узнала, что раз им предложили пищу, то это значило, что им уже не причинят зла. Теодор сказал ей также, что отвечать на вопросы Яги-Сиана было легко, потому что он просто говорил правду, а благожелательное отношение правителя к Симеону объяснялось тем, что тот служил еще одним подтверждением того, что ситуация в стане крестоносцев ухудшалась.

Яги-Сиан очень интересовался содержанием разговоров на советах военачальников «Армии Господа». Теодор с готовностью перечислил все неприятности: дезертирство графа Болдуина в Эдессу, уход очень многих к побережью, раздоры в стане руководства, недостаток провизии, уменьшение количества живого инвентаря, особенно лошадей и вьючных животных, плохое управление боевыми действиями, болезнь графа Раймунда и недостаток средств для эффективной блокады всех ворот города одновременно. Эти новости были приятными для турок: Яги и его советники радостно кивали головами, слушая рассказ грека-наемника.

Теодору удалось убедить их в правдивости своих слов, потому что говорил он эмоционально, описывая все как было, а не так, как ему втайне хотелось бы. Кроме того, рассказ грека удачно совпал с тем, что уже успел узнать Яги-Сиан и с тем, во что ему хотелось бы верить. Теодор был осторожен и старался не перегнуть палку. Он не сделал ни малейшей попытки дознаться о причинах такой хорошей осведомленности правителя города и об источнике его информации. Впрочем, это было легко объяснимо. Двое из главных ворот Антиохии оставались незаблокированными, и шпионы могли покидать город и возвращаться, когда им заблагорассудится. Теодор также сказал Элеоноре, что он очень боялся, что какой-нибудь турецкий шпион в лагере мог усомниться в искренности их дезертирства и передать эту информацию своим хозяевам. Однако все обошлось, и Яги-Сиан выглядел довольным.

— Франков разобьют, — сказал он, — их утопят в море смерти и предадут огню погибели.

И после этого правитель совершил наибольшую ошибку своей жизни. Он вверил Теодора и его группу попечению армянского вельможи по имени Фируз, который сидел справа от него. Это был высокий элегантный мужчина с глубоко посаженными глазами, острым носом и полными, слегка выпяченными губами. На нем был белый тюрбан и безрукавный камзол, надетый поверх темного кремового халата. По жесту Яги-Сиана он поднялся и велел Теодору и его попутчикам следовать за ним. Однако Яги-Сиан еще не закончил. Засунув руку под подушку, он бросил Теодору кошелек с серебром, который грек проворно поймал. Это вызвало смех. Другие советники Яги-Сиана поднялись, чтобы пожать Теодору руку, а Элеонору, Симеона и Имогену они просто не замечали, хотя Яги-Сиан, проявляя вежливость, прошептал Теодору комплимент, что у него «хорошенькая» жена.

Дворец они покинули в сопровождении того же офицера, который представился как Бальдур, командир туркополов. Очевидно, он находился в дружеских отношениях с Фирузом, который, когда они шли через город, представился армянином по рождению и командиром двух башен, известных как «Сестры-близнецы», расположенных в юго-восточной части Антиохии на склоне горы Сильпий. Фируз повел их через базары и рынки, через площади, где ученые мужи, прислонившись к большой мраморной чаше, спорили о сложных философских материях. Потом они пошли по улицам и переулкам, уступая время от времени дорогу отрядам всадников в доспехах, чьи лошади лоснились от пота и роняли на землю клочья пены. Фируз, как и Бальдур, вознамерился продемонстрировать своим подопечным всю мощь Антиохии. Он провел их через базар, где продавались шкуры и масло, где желтолицые мужчины в меховых накидках расхваливали свой товар. Перед дверями убогих домов гудели костры, на которых жарились куски бараньих туш, а дети торговцев предлагали деревянные тарелки с горками рисовых и овсяных лепешек. Посетители покупали еду и собирались возле круглых полотняных будок, где на фоне подсвеченного экрана дергались и извивались куклы.

Наконец они вышли на окраину и стали подниматься по колейной дороге, огибавшей гору Сильпий. По обе стороны дороги росли высокие темно-зеленые тополя. Элеонора заметила, что теперь у них не было военного эскорта, кроме двух помощников Бальдура. Прямо перед ними поднимались «Сестры-близнецы»; их увенчанные башенками верхушки высились над городской стеной, а между ними находилась потерна — потайная дверь которой была привинчена болтами и зарешечена. Фируз объяснил, что от этих дверей сейчас мало толку и что для совершения стремительных вылазок и подвоза припасов Яги-Сиан предпочитал пользоваться воротами Святого Георгия.

Фируз с женой жил в одной башне, а его родственники, слуги и подчиненные — в другой. Интерьер башни был примерно таким же, как и в компьенской башне Элеоноры: грубые, неотесанные камни и винтовая лестница, ведущая к верхним этажам. Но сами комнаты были великолепны. Стены, оштукатуренные и побеленные, были увешаны цветастыми коврами и прекрасными гобеленами, а пол был устлан шерстяными покрывалами. Все окна с внутренней стороны были застеклены, а внешние, выходящие на городскую стену, закрывались деревянными ставнями или щитами с закаленным роговым покрытием. Помещение освещалось свечами, горелками и лампами, а медные жаровни обеспечивали тепло и одновременно ароматизировали воздух.

Асмая, жена Фируза, угостила их медовухой. Она была настоящей красавицей: облегающее белое покрывало обрамляло тонкое, чувственное лицо с бледной кожей, ясными глазами и губами, похожими на бутон розы. Фируз в ней души не чаял. Он сразу же пригласил жену и своих новых знакомых на возвышение в главной комнате. Они расселись на подушках вокруг низенького стола. Слуги принесли тарелки с питой, фруктами, сушеным мясом и вкусные вина. Фируз, по вероисповеданию не мусульманин, был искренне рад своим гостям; Бальдур же казался более сдержанным и холодным. Теодор вел себя как человек, у которого отлегло от сердца после такого хорошего приема у Яги-Сиана. Симеон и Имогена молчали; последняя, не расстававшаяся со своим драгоценным ларцом, до сих пор была недовольной и раздражительной. Проведя ночь в заточении, Элеонора чувствовала себя изможденной. Ей отчаянно хотелось спать, однако она была твердо намерена бодрствовать и быть начеку.

Выпив вина и разговорившись, Фируз сказал, что Теодор будет помогать ему оборонять эти башни и давать советы относительно осадных орудий, которые франки могли против них использовать. Стало очевидно, что его дом станет их новой тюрьмой. Извинившись, он объяснил, что его гостям под страхом немедленной казни пока что запрещается покидать окрестности башен-близнецов и ходить на базары и рынки. Им также запрещалось приближаться к каким бы то ни было основным воротам. Теодор, беря с подноса ломтики жареной ягнятины с овощами, понимающе кивнул, и разговор продолжился. Элеонора же, какой бы усталой она ни была, почувствовала смутное беспокойство. Сначала она подумала, что это из-за переутомления, ибо глаза ее уже буквально слипались, но ей показалось, что Асмая и Бальдур обменялись страстными взглядами. Элеонора склонила голову и мысленно прочитала молитву «Конфитеор» — акт раскаяния за собственные грехи и греховные мысли. Однако в продолжение ужина она снова заметила несколько таких взглядов, которыми обменялась эта пара. Фируз, раскрасневшись от вина, ничего, естественно, не замечал, но Элеоноре стало ясно, что его жена по уши влюблена в красивого командира туркополов.

Когда трапеза закончилась, Фируз и Бальдур пожелали остаться наедине, чтобы обсудить дела. Теодора, Элеонору и остальных повели на верхний этаж башни, с которого внешняя лестница вела через узкую дверь на зубчатую боевую площадку. Сама же комната была весьма удобной; в ее стены были вбиты крючки для одежды, а под ними стояли сундуки и ящики для вещей. Обустройством гостей занимались слуги, и вскоре на полу были разложены четыре соломенных тюфяка. На стенах висели цветастые вышитые покрывала, а коврики, ставни и бронзовые жаровни обеспечивали в помещении тепло. В деревянном туалете имелся таз, а также кувшин с водой.

Приложив палец к губам, Теодор напомнил компаньонам, что им следует молчать и соблюдать осторожность, а сам тем временем громко восхищался удобством комнаты и ее безопасностью, ибо находилась она на самом верху башни.

— И охранять нас здесь тоже легче, — шепотом заметила Элеонора.

Распаковав свои вещи и устроившись, они сходили в другую башню, чтобы помыться и переодеться. После этого перебежчики собрались в кружок в своей комнате. Теодор все тщательно осмотрел, но не обнаружил ни глазков для подглядывания, ни отверстий для подслушивания, а входная дверь была сделана из толстого крепкого дуба. Они действительно находились в безопасности. Сначала им пришлось выслушать злобное шипение и ругательства Имогены, которая была просто вне себя из-за того, что ее увели силой, и желала немедленно вернуться назад. Теодор успокоил ее, напомнив предупреждение Яги-Сиана и уверив в том, что ей необычайно повезло. Если Антиохия падет, то для нее все закончится благополучно. Если же крестоносцы уйдут ни с чем, то она сможет незаметно выскользнуть из города во время бурного празднования победы. Более того, если бы они остались в лагере, то могли умереть от голода или во время сражения; над ней даже могла нависнуть угроза изгнания из лагеря. Казалось, Имогена успокоилась, удовлетворившись таким объяснением. Теодор продолжал настаивать на том, чтобы они не задавали вопросов, ибо их заданием был не поиск турецких шпионов; необходимо было сделать так, чтобы «Армия Господа» смогла войти в Антиохию. Элеонора рассказала о нежных взглядах, которыми обменивались Асмая и Бальдур. Теодор задумался, прикусил губу, сузил глаза и попросил ее и дальше наблюдать за ними. Другим же он посоветовал просто присматриваться и выжидать.

Вот так и обосновались они в холодном январе 1098 года от Рождества Христова в башне у городской стены Антиохии.

Теодор присоединился к гарнизону и стал весьма полезным советником, поразив всех глубиной своей осведомленности. Элеонора и Имогена помогали по хозяйству. Теодор попросил Симеона научить его и его жену канцелярским навыкам, заявив, что хочет расширить свои знания. Во многих отношениях их жизнь была тихой и безмятежной по сравнению с ужасами лагеря под стенами Антиохии. Их держали подальше от дел, связанных с осадой, однако Фируз рассказывал им, что происходило снаружи. Ситуация в «Армии Господа» ухудшалась с каждым днем. Сквозь ткань шатров просачивалась влага, из-за которой ржавели доспехи и портились тетивы луков и арбалетов. Земля пропиталась водой, и грязь уже проступала сквозь ковры и подстилки, на которых спали осаждавшие. Казалось, сама природа повернулась против франков. Однажды ночью земля затряслась так, что от страха у осаждавших кровь застыла в жилах. Попадали наземь шатры. В земле появились трещины и расселины. Когда же франки выскочили наружу, чтобы посмотреть, что происходит, их ждал еще один ужас. В северной части неба рванули прямо к звездам языки пламени; они ширились и меняли цвет с ярко-оранжевого на красно-пурпурный. Изгибаясь и вертясь, пламя поднялось выше, озаряя небо так ярко, что воины «Армии Господа» увидели бледные лица собравшихся и раскисшую глину под ногами. Стало ясно как днем, а утро наступило даже раньше, чем успел пропеть первый петух. «Неужели это было знамение?» — вопрошали себя как крестоносцы, так и жители города. Потом в башню поступили новые важные известия. Адемар заявил, что Бог разгневался на франков, и поэтому армия должна очиститься. Всех женщин насильно изгнали из лагеря в порт Святого Симеона, а несколько дней назад епископ объявил трехдневный пост с молитвами. Грешников жестоко карали. Какую-то пару, уличенную в супружеской измене, раздели догола и на глазах у всех провели через лагерь, всячески избивая и унижая. Теодор рассказал об этом, когда они сидели за столом со своими хозяевами. Элеонора заметила, как при этих словах лицо Асмаи слегка покраснело. Теодор сразу же перевел разговор на другую тему. Он стал расхваливать Фируза и Асмаю за гостеприимство, не преминув напомнить о голоде, царившем среди франков. За ослиную повозку с продуктами торговцы загадывали восемь золотых монет или сто двадцать серебряных динаров.

— Многие умирают, — сказал Теодор. — А еще больше людей дезертируют.

Дезертирами оказались такие известные лица, как Гийом Плотник и Петр Пустынник. Будучи больше не в состоянии терпеть голод и лишения, они скрылись в ночной тьме. Прознав об этом, Боэмунд послал Танкреда, чтобы тот вернул их назад. Всю ночь Гийом Плотник пролежал связанный в шатре Боэмунда, словно какой-то преступник. На следующий день Боэмунд подверг его публичному порицанию, назвав жалким ничтожеством и позором для товарищей, припомнив ему и другие предательства, совершенные ранее во время походов в Иберию. У Гийома все же хватило ума не перечить господину. За него поручились другие рыцари, и Боэмунд в конечном счете не стал его карать, при условии, что провинившийся поклянется остаться в лагере. Так он и сделал, но через несколько дней все равно дезертировал, и на этот раз — насовсем. Новости о подобных предательствах с радостью встречали в Антиохии. Особенно сильное воодушевление вызвало известие о том, что Татикий, представитель самого императора, отбывает к своему господину, чтобы доложить о ситуации. Татикий дал Боэмунду торжественную клятву, что оставит за ним все захваченные во время похода города и замки. Шатер и вещи Татикия должны были стать залогом его возвращения. Но он так и не вернулся. Когда Теодор узнал об этом, он лишь покачал головой.

— Он — клятвопреступник, — прошептал Теодор. — И навсегда останется клятвопреступником.

В конце января Фируз собрал своих домашних и гостей. Сегодня, объявил он, мы будем праздновать чудесное известие, которое мы получили: Ридван, эмир Алеппо, идет нам на помощь с двенадцатитысячным войском, чтобы снять осаду. Эта новость разнеслась по городу как пожар; от радости горожане ликовали и танцевали, а во дворце началось празднество.

— Он сокрушит их! — воскликнул Фируз. — Мы зажмем их между стенами Антиохии и армией Ридвана!

Теодор натужно пытался изобразить радость. Имогена же вышла из комнаты под тем предлогом, что ей стало плохо. Казалось, что «Армия Господа» обречена на уничтожение. Позже вечером они собрались у себя в комнате. Теодор ничем не смог их утешить.

— Мы не можем им помочь, — хрипло прошептал он. — Только молитвами о их спасении.

И они стали ждать. Шли дни. Наконец к ним стали просачиваться новости. Произошло чудо! Очевидно, «Армия Господа» решила сразиться с противником на открытой местности. Оставив лагерь на Адемара и графа Раймунда, Боэмунд вышел с тысячей рыцарей против двенадцати тысяч врагов. Он занял позицию возле Железного моста, расположившись на ровной полоске земли примерно с милю длиной между большим озером и болотом, которое защищало его фланги. Затем Боэмунд перегруппировал свой отряд в шесть когорт и просто стал дожидаться приближения Ридвана. Тот вскоре прибыл с первыми лучами солнца. В лагерь франков галопом проскакали разведчики, громко крича о том, что здесь вот-вот появится неприятель. Боэмунд свирепо заметался по лагерю, пинками заставляя рыцарей проснуться, надеть доспехи и оседлать коней. Потом он приказал своей кавалерии выступать; пять фаланг выстроились в боевой порядок, а шестую Боэмунд оставил в резерве.

Многотысячная армия Ридвана наступала двумя колоннами. Турки ожидали, что франки бросятся в атаку, но они не сделали этого, и у турок не было иного выбора, как атаковать самим, рысью. День был пасмурным, и, как написала позже Элеонора в своих хрониках, отчаянная битва не на жизнь, а на смерть велась в унылом и мрачном месте под холодным суровым небом. Турецкие стрелы со свистом рассекли воздух, однако шеренга франков все равно не сдвинулась с места. То там, то здесь пустели седла на конях, а сами кони в панике пятились назад. Но франки твердо стояли под обстрелом, куплет за куплетом распевая псалмы и храбро встречая смерть, сыпавшуюся на них с неба. Наконец турки рванули во весь опор — и франки, пришпорив своих коней, сделали то же самое, подняв щиты и держа наготове пики. Они врезались в турок и опрокинули первую линию наступавших, которая, откатившись назад, вызвала полное смятение и неразбериху в рядах второго эшелона. После этого Боэмунд ввел в бой шестую фалангу, она обошла поле битвы и врезалась в правый фланг противника. Турок не спасли их быстрые кони. Боэмунд косил их, как крестьянин пшеницу, сначала копьем, а потом и мечом, а за ним неслись его рыцари с развевающимися на ветру розовыми штандартами. Атака франков была разящей и безжалостной. Сверкали мечи, рубя врагов, как нож капусту, сея смерть направо и налево. Турки не выдержали и побежали. Франки бросились за ними в погоню. Смятение и паника в армии Ридвана распространялись, будто волны от камня, брошенного в воду. В конце концов Ридван из Алеппо и его командиры бежали, оставив поле боя Боэмунду и его рыцарям, которые штурмом взяли неприятельский лагерь. Взвились черные знамена анархии и вседозволенности. Пленных не брали. Начались массовые казни. А через день Боэмунд выставил на шестах тысячи отрубленных голов, чтобы их могли созерцать жители города.

При известии о победе Боэмунда настроение горожан стало мрачным, Яги-Сиан и его советники были ошеломлены. Однако они все равно надеялись, что голод и болезни одолеют осаждающих. Из лагеря продолжали поступать все более удручающие известия. Чтобы утолить голод, франки ели коренья и варили кожаные ремни. Они набивали свои желудки липким сладковатым мясом павших верблюдов, а также мясом дохлых крыс и мышей. Некоторые из них опустились до людоедства и начали собирать трупы мертвых турок, с которых сдирали кожу и мясо, а потом варили в огромных чанах. Слухи об этой ужасной трапезе быстро распространились по лагерю, и некоторые приходили посмотреть. Раз отведав человечины, злоумышленники уже не могли остановиться и отправлялись на поиски свежих трупов на мусульманское кладбище за городом.

Теодор по секрету рассказал Элеоноре, что «Армия Господа» сократилась до каких-то тридцати тысяч, однако те, кто остался, все равно были твердо настроены на победу, особенно после того как прибыло подкрепление. В порту Святого Симеона пришвартовались корабли из Англии, привезя с собой инженеров и древесину для сооружения осадных орудий. Узнав об этом, Яги-Сиан организовал несколько ожесточенных набегов, но все они были отбиты. Теперь франки пришли к выводу о необходимости блокады всех городских ворот. Они захватили заброшенную мечеть возле Мостовых ворот, отбили атаки турок, выкопали двойной ров и возвели известняковую стену с башней, которую нарекли «Ля Магомери», что на старофранцузском означало «Благословенная Дева Мария». Но это было еще не самое худшее. В горах возле ворот Святого Георгия обосновался Танкред и стал нападать на караваны с припасами, захватывая лошадей и провизию, а потом занял близлежащий нежилой монастырь и укрепил его.

Когда март сменил апрель, в Антиохии поняли, что франки тверды в своем намерении взять город. Все ворота были теперь блокированы и взяты под контроль, и, несмотря на вылазки и дерзкие наскоки турок, «Армия Господа» держалась крепко. В Антиохии стали распространяться страх и паника. Базары и рынки уже не были такими изобильными, как раньше. В городе проживало много людей, и, по мере того как франки сжимали свою хватку, возник недостаток продовольствия. Элеонору и ее друзей перестали приглашать на банкеты. Пища стала дефицитом. Цены поползли вверх. Последствия осады ощущались все сильнее и сильнее. Яги-Сиан прибегнул к запугиванию. Он велел выводить пленных на крепостные стены. От одного рыцаря по имени Рейнольд, взятого в плен во время набега, потребовали, чтобы он отрекся от своей веры. Он отказался и был тут же казнен на городской стене, а его труп сброшен в ров. Потом на парапет вывели и других пленников. Снова их принуждали отречься от своей веры, но они отказывались. Тогда Яги-Сиан распорядился принести хворост; пленников — мужчин и женщин — привязали к шестам и разожгли огонь. Крики несчастных были слышны во всем франкском лагере, однако подобное варварство лишь укрепляло решимость крестоносцев.

А внутри Антиохии Теодор продолжал свою опасную игру. Элеонора пришла к выводу, что он каким-то образом выходил на связь с Боэмундом, потому что на каменистых тропах и водосбросах неподалеку от башен-близнецов часто появлялись люди из отряда «Бедные братья храма Гроба Господня». Теодор много времени проводил с Фирузом, давая ему советы касательно баллист, катапульт и прочих метательных устройств, сооруженных недавно франками. Элеонора жила как в дурном сне. Она проводила свое время взаперти в башне, а всего лишь на расстоянии полета стрелы находились ее любимый брат Гуго и его товарищи, готовые уничтожить тот хрупкий мир, в который она попала.

Жизнь в башнях-близнецах заметно изменилась. Ощущалось присутствие франков у подножия горы Сильпий, а также блокада Мостовых ворот и ворот Святого Георгия. Подвоз припасов резко сократился. Базары опустели. Лоточники уже ничего не могли предложить покупателям, и по улицам города стал расползаться голод. Последствия столь жестких ограничений не замедлили сказаться. Среди армянского населения стало шириться беспокойство; даже Фируз сетовал на суровый режим Яги-Сиана, поговаривая о том, что правителю следовало вступить в переговоры с «Армией Господа» об условиях сдачи города. Хитрый и опытный Теодор запомнил это и стал ждать удобного случая. И вскоре таковой представился благодаря Асмае.

В обязанности Элеоноры входила помощь в стирке одежды. Ее замачивали в чанах, стирали, полоскали, а потом несли в близлежащую оливковую рощу и развешивали на деревьях. Как-то ранним майским утром, когда солнце уже набирало силу, Элеонора воспользовалась этой возможностью и пошла развешивать выстиранную одежду. Вдруг ее внимание привлекло какое-то яркое пятно неподалеку. Оставив корзины, Элеонора тихонько, как в детстве, когда они играли в прятки с Гуго в лесу возле усадьбы в Компьене, стала медленно приближаться к нему. Было прекрасное солнечное утро, в траве пели кузнечики, а в небе — птицы; ветерок доносил приятный аромат полевых цветов. В дальнем углу рощицы Элеонора заметила Асмаю и Бальдура. Любовники, сгорая от страсти, слились в объятиях и страстно целовались. Элеонора почувствовала себя неловко, однако уходить не стала. Она стояла и смотрела, как Бальдур уносит Асмаю в глубь рощи. Словно завороженная, не слыша звуков вокруг себя, наблюдала она за ними, когда они легли на землю и предались любовным утехам. Потом она вспомнила о выстиранной одежде и убежала прочь. Элеонора долго терзалась сомнениями и чувством вины, но потом рассказала об увиденном Теодору. Все то время, которое они были в башне, он держался на некотором расстоянии, изображая из себя мужа, мучимого вожделением, но не имеющего возможности утолить свою страсть. Теперь же он взял Элеонору за руки и нежно поцеловал ей пальцы.

— Элеонора, — прошептал он. — Мы здесь играли и играем свою роль, только и всего. Мне очень жаль Асмаю, Фируза и Бальдура, но мне также очень жаль моих товарищей, страдающих в лагере за этими стенами. Поэтому я просто обязан воспользоваться тем, что ты мне рассказала.

В последующие дни Теодор умело и хитро плел паутину тонкой интриги. Фируз узнал о неверности своей жены, а потом удостоверился в этом лично. На людях не было ни ссор, ни скандала. Бальдура вызвали в башню и уволили, а Асмая просто исчезла. Фируз уведомил Теодора о том, что отослал жену назад к ее родственникам. Теодор, который хорошо умел слушать, дал совет своему новому другу. И Фируз подал прошение Яги-Сиану, чтобы тот свершил правосудие над прелюбодеем Бальдуром, однако правитель, у которого и без того было полно всяческих проблем, наотрез отказался удовлетворить прошение. Фируз вернулся в башню крайне возмущенный и утопил свое горе в нескольких бокалах вина. И Теодор, как библейский змей-искуситель, пробрался в его душу. Фируз молча выслушал его. Теодор говорил о том, что все ворота Антиохии заблокированы, город лишен подвоза съестных припасов и потому падет рано или поздно. А потом подсказал Фирузу, как можно обеспечить торжество справедливости и отомстить не только Бальдуру, которого защищал Яги-Сиан, но и самому правителю Антиохии.

В течение недели плел Теодор сеть интриг, и Фируз в нее попался. Он вошел в тайный сговор с Теодором и торжественно пообещал ему, что в назначенный час сдаст башни-близнецы Боэмунду и «Армии Господа». Западня захлопнулась. Фируз не мог дать задний ход. Если бы сейчас он раскрыл заговор Яги-Сиану, то его, вместе с Теодором и другими перебежчиками, казнили бы как предателя. Сдача башен стала лишь вопросом времени и удобного случая.