Кристина

Глава четвертая

Мать сказала:

— Ты больна, девочка. Надо сходить к доктору. Падение в реку перепугало тебя, и вот — последствия налицо. Ты похожа на привидение.

— Со мной все в порядке, — ответила я.

— Нет, дочка, ты выглядишь как смерть, ты не в себе, и сегодня вечером я не пущу тебя гулять к реке.

— Но, мамочка! — поспешно воскликнула я. — Мне нравится гулять по берегу.

— Хорошо, тогда пусть с тобой будет Ронни.

— Нет! — выкрикнула я таким тоном, что даже испугалась сама.

Мать внимательно посмотрела на меня и сказала:

— Что с тобой, родная? Я никогда прежде не видела тебя в таком состоянии. Может, тебя пугают все эти разговоры о войне, а?

— Разговоры о войне? Нет, конечно, нет.

Наверное, я говорила не очень убедительно, потому что она успокаивающим тоном добавила:

— В этой войне не будет никаких газов, то есть если она случится, а Бог видит, на это очень похоже. Немцы видели, что наделали эти газы в последней войне. Они кое-чему научились и не станут поступать опять как безумцы. Хотя этот Гитлер и напоминает маньяка.

Война, война, рытье траншей и противовоздушных убежищ, и подгонка противогазов в этих дурацких маленьких футлярах, и люди, запасающиеся пищей, скупающие все, что только можно, и рабочие в любой отрасли, остающиеся без дела, потому что перестали поступать материалы. Все ждут начала войны. Ронни сказал, что хочет пойти в армию, и посмотрел при этом на меня. Дон Даулинг заявил, что его, Дона, не заберут. Вообще-то шахтеров, работавших в угольных забоях, действительно освобождали от воинской повинности.

А накануне мать послала меня в ломбард в Богз-Энд сдать ее обручальное кольцо и купить про запас консервов… так, на всякий случай, как она выразилась. Потом я сходила в «Вулвортс» и купила ей другое кольцо — все втайне от отца, потому что, сказала она, он бы это не одобрил. Собственная хитрость порадовала мать, я видела это, но не могла разделить ее чувства. Я вообще совершенно отрешилась от того, что происходило в доме или за его пределами, потому что я была мертва.

В воскресенье вечером я отправилась на реку и несколько раз исследовала промежуток от камней до большой излучины, но он не пришел. В зеленой ложбине, окруженной кустами, лежала другая парочка. Наш Ронни, вновь вызвавшийся поискать меня, грубо спросил:

— Что это ты крадешься по берегу? Ищешь себе парня?

Он схватил меня за руку, я сердито вырвала ее и закричала:

— А если и ищу, это не твое дело!

Лицо его на мгновение приняло изумленное выражение, как у отца Эллиса, потом он сказал:

— Ну, я думал, что ты и безо всяких прогулок можешь найти себе кого-то.

Как я уже говорила, вечером, по воскресеньям, берега реки принадлежали влюбленным парочкам, а также парням и девушкам, одержимым одним желанием — «снять» особу противоположного пола. Но когда мы подходили к дому, Ронни уже другим тоном, мягким и заботливым, поинтересовался:

— В чем дело, Кристина? С тобой что-то случилось. Разве мы не можем поговорить с тобой об этом?

Каждый вечер я ходила на реку, а если мне надо было днем по каким-то делам в город, я специально проходила через район более респектабельных магазинов у подножия холма, и мои глаза беспрестанно искали Мартина.

В следующее воскресенье я стояла под теплым моросящим дождем у большой излучины, смотрела на сады на вершине холма и молилась:

— О, Мартин, Мартин, пожалуйста, приди. Я умру, если не увижу тебя. Умру, умру. О, Мартин, Мартин! Прошу тебя, Господи, сделай так, чтобы он пришел. О святая Мария, ответь на мою молитву.

Но что-то мне подсказывало: он не придет. И все же продолжала спрашивать себя: «Почему? Почему?» Он должен был прийти — хотя бы только потому, что я хотела видеть его, слышать его, чувствовать его крепкие объятия, ощущать на своем лице его взгляд, взгляд, который проникал глубоко-глубоко внутрь. И потом каждый вечер в моем теле стало возникать это настойчивое, пугающее меня томление, которое приходилось гасить усилием воли… О, Мартин! Мартин!

Я повернулась и побрела домой. В этот момент сквозь пелену дождя я увидела чью-то фигуру, но мое сердце не подпрыгнуло радостно в груди, и я не сказала себе: «Это Мартин». Я знала, кто это был. Черная фетровая шляпа, черный плащ, черные брюки, черные туфли… Когда отец Эллис остановился передо мной, я не опустила голову, как в прошлый раз, но все равно отвела глаза и стала смотреть на реку.

— Ну как дела, Кристина?

Сейчас я узнала его голос — он опять стал добрым. Я не поприветствовала его, не сказала ни слова и все же была рада видеть его. Я страстно хотела, чтобы он говорил, потому что это означало, что он сообщит мне какие-то новости о Мартине. Может быть, скажет, что тот отказался жениться на мне. И что в этом удивительного? Принуждение лишило бы наши отношения всей красоты, всего волшебства.

Я пошла дальше, и священник повернулся и зашагал рядом. Прежде чем он заговорил, мы прошли немалое расстояние. Сделав, как мне показалось, над собой некоторое усилие, отец Эллис спросил:

— Ты видела этого человека еще раз, Кристина?

— Нет, святой отец.

— Ты правда не знаешь, где он живет?

— Правда, святой отец.

— В тот вечер я зря похвастался, что смогу разыскать его — мне это не удалось. В Брамптон-Хилле, похоже, нет никого с такой фамилией, даже среди приехавших в гости.

Сердце екнуло в моей груди, в желудке защекотало; я повернулась и, изумленно взглянув на него, протестующе проговорила:

— Но он действительно живет там, в одном из домов с садом, что выходят на реку!

— Ты имеешь в виду «Ближний холм» или «Восход»[6]? Что стоят вон там? Я имею доступ в большинство из тех домов — там он не живет. Более того, я вмиг узнал бы этого человека, если бы увидел, — с состраданием глядя на меня, отец Эллис проговорил — О, что же ты наделала, Кристина? Будем надеяться, Бог милостиво обойдется с тобой.

Прижав ладонь к губам, я заплакала:

— Не начинайте опять этот разговор, святой отец. Не надо.

— Ладно, ладно. Но я хочу, чтобы ты пообещала мне кое-что, Кристина.

Я продолжала, спотыкаясь, идти вдоль берега, не обращая внимания на его слова, и тогда он сказал:

— Пообещай мне, что будешь ходить на утреннюю службу каждый день в течение трех месяцев.

Взглядом, лишенным всякого выражения, я посмотрела на него и пробормотала:

— Каждый день я не могу, святой отец: в доме много работы.

— Ну, тогда когда сможешь.

Он вместе со мной перебрался на противоположный берег, мы остановились как раз напротив домов, и в это время увидели, что по склону холма в нашем направлении идут Ронни и Сэм. Отец Эллис, не попрощавшись со мной, отошел, но помахал рукой, и они помахали в ответ.

Когда ребята подошли ко мне, Ронни заметил:

— Что-то он сегодня торопится, — потом, взяв меня за руку, добавил — Пойдем домой, ляжешь в постель. Похоже, ты схлопочешь себе простуду. С ума сошла — гулять в такой дождь.

Я ничего не сказала и позволила ему вести себя к дому. Сэм, который шел рядом, объявил:

— Я вырезал еще одну дощечку с твоим именем, Кристина.

Прежде чем мы достигли двери нашего дома и я упала в обморок, я еще успела подумать: «Добрый Сэм, милый Сэм».

— Но уверяю вас, миссис Уинтер, она беременна.

— Но… но, доктор, этого не может быть!

— Я понимаю, вам наверняка очень трудно признать этот факт, но говорю вам: дело именно в этом.

Я стояла в маленькой комнате, смежной с кабинетом врача, и одевалась. Мои руки дрожали, я не могла застегнуть пуговицы. Потом, наверное, в шестой раз с того момента, как доктор вышел к матери, она воскликнула:

— Но, доктор! — потом отчаянно зашептала — Как это может быть, если она ни с кем не встречается и никогда ни с кем не была?

Пуговицы выскальзывали у меня из пальцев, словно были наделены своей собственной жизнью. Последовала пауза, потом доктор снова заговорил:

— У нее был мужчина, миссис Уинтер.

Ужас пронизал меня всю, и, когда мои руки начали машинально разглаживать складки на платье, я вдруг резко отдернула их, не желая касаться живота. Там, внутри, было нечто порочное, отвратительное — что-то, от чего в голосе моей матери слышался ужас. Я с трудом шагнула к двери, и, когда вошла в кабинет доктора, мать посмотрела на меня с таким видом, словно никогда не видела прежде — ее реакция была такой же, как и у отца Эллиса. Она держалась от меня на расстоянии, даже сделала шаг назад. Когда доктор открыл дверь и мы вышли на улицу, она так и не приблизилась ко мне — всю дорогу мы шли на расстоянии вытянутой руки. Она не сказала мне ни слова, а на кухне села на стул возле стола и разразилась рыданиями. Я стояла рядом, беспомощно смотрела на нее, и слезы катились по моим щекам. Потом открылась дверь черного хода и вошел отец в сопровождении Ронни. Отец вернулся с участка, а брат — с шахты, где работал во вторую смену. Их приход вывел меня из оцепенения, и я собралась было подняться к себе наверх, но мать, не глядя на меня, вытянула руку и сказала:

— Останься здесь.

Войдя в кухню, отец тут же воскликнул:

— Что случилось? — потом подошел к матери и с тревогой спросил — Что такое, Энни? Что происходит?

Он поочередно переводил взгляд с меня на мать. Опершись на стол и поднявшись, мать проговорила:

— Рано или поздно тебе все равно следует узнать об этом. Ее плохому самочувствию есть объяснение: у нее будет ребенок.

— Ребенок? — Если бы не обстоятельства, выражение лица отца можно было бы назвать комичным: его губы растянулись в гримасе, обнажая зубы, а щеки совсем закрыли глаза. Но выражение лица Ронни было отнюдь не комичным. Его румяное лицо побледнело, глаза сделались страшными и полными отвращения. Громко, словно он стоял на склоне холма, брат закричал: — Нет! Боже мой, нет!

Отец медленно приблизился ко мне и, взяв за руку, мягко сказал:

— Посмотри на меня, дочка.

Когда я так и не нашла в себе сил посмотреть ему в глаза, он отпустил мою руку и воскликнул:

— Боже всемогущий!

— Угу, Боже всемогущий, — повторила мать. Потом отец, снова повернувшись ко мне, отрывисто спросил:

— Кто этот парень?

Потом, не дожидаясь ответа, резко повернулся к матери и закричал, словно меня и не было в кухне:

— Я ведь даже не знал, что она с кем-то ходит!

— Да, — проговорила мать мертвым голосом. — Ей этого и не надо было. Зачем далеко искать. Это назревало много лет. Я знала и боялась этого момента.

Ее слова заставили меня вскинуть голову. Волна прокатилась по моему телу, и я протестующе воскликнула:

— Это не он, это не Дон Даулинг!

— Что? — мать изумленно взглянула на меня. — Тогда кто? — ее голос уже не был безжизненным; с сердитым, угрожающим видом она требовательно спросила — Кто это? Где вы с ним были?

Я бросила взгляд на Ронни, отец повернулся к нему и сказал:

— Выйди.

Брат попятился и, не спуская с меня глаз, исчез в подсобке. Отец плотно закрыл дверь подсобки, встал рядом с матерью и посмотрел на меня.

Крепко сцепив пальцы рук и не отрывая взгляда от пола, я сказала:

— Это один парень, с которым я недавно познакомилась, — не дожидаясь, пока они спросят, как его зовут, я продолжала — Он живет в Брамптон-Хилле, его фамилия Фоньер. Мартин Фоньер.

Я все еще не верила отцу Эллису, который сказал, что такого человека в городе нет.

— Тогда мы должны поговорить с ним.

При этих словах отца я подняла на него взгляд, и то, что я увидела в его лице, было для меня слишком невыносимым: в его глазах светилась все та же любовь, но теперь пронизанная жалостью и состраданием. Я медленно отвернулась, прислонилась к стене и, спрятав лицо в изгиб руки, беспомощно зарыдала…

Неделю спустя Мартин Фоньер стал кем-то, кого никогда не существовало, по крайней мере для моих родителей. Мать во что бы то ни стало хотела разыскать его и заставить жениться на мне, прежде чем все признаки позора стали бы очевидными. Мать только что вернулась от миссис Дюрран — та жила в городе много лет и знала почти каждого из жителей, хоть что-то представлявшего из себя. Мать рассказала ей о случившемся, и миссис Дюрран посоветовала ей сходить в «Амбар» — этот дом, по ее мнению, был наиболее вероятным объектом для поисков неуловимого Фоньера, потому что как раз там остановилась группа молодых людей. Причем лучше всего не ждать аудиенции, а прямо отправляться туда и спросить полковника Финдлея.

Я плакала и протестовала, но так и не смогла удержать мать от этого шага. И вот я, сгорая от стыда, стою на ступеньках дома под названием «Амбар», слушая, как моя мать объясняет, что хочет поговорить с полковником Финдлеем.

Полковник оказался высоким худощавым мужчиной; пока мать говорила, он беспрестанно двигался, и хотя он перепугал меня, когда начал шуметь и возмущаться, она осталась невозмутимой.

— Я никого не обвиняю, — сказала она спокойно. — Я просто спрашиваю вас: не остановился ли в вашем доме человек по имени Мартин Фоньер, а если да, не могли бы мы поговорить с ним?

— Здесь нет никакого Мартина Фоньера, — ответил полковник. — Сейчас здесь проживают два племянника, приехавших ко мне в гости, и два моих сына. Вон они, на теннисном корте. Взгляните, — он пальцем поманил меня к окну. — Есть ли среди них тот молодой человек?

Я выглянула из большого окна на корт. Из тех четырех, которые там бегали, никто и отдаленно не напоминал Мартина. Я медленно покачала головой и, не дожидаясь продолжения разговора, направилась к двери. Полковник поинтересовался у матери, кто посоветовал ей прийти к нему.

Ожидая мать, я стояла в дверном проеме и рассеянно смотрела на какую-то фотографию на столике у стены. Фотография запечатлела группу детей — трех мальчиков и двух девочек. Им было лет по четырнадцать, они сидели в ряд на балюстраде — и вторым с краю был Мартин Фоньер. Как человек, который не может ошибиться, глядя на себя в зеркало, так не могла ошибиться и я — это был он. Вытянутое бледное лицо, каштановые волосы и этот проникающий, пронзительный взгляд темных глаз. Это был Мартин, и он останавливался именно в этом доме. В каком родстве состоял он с обитателями «Амбара», я сказать не могла, но знала наверняка — полковнику было известно о нашем существовании еще до того, как мы появились в его доме. Догадаться было нетрудно: благодарить я должна отца Эллиса — его дипломатические изыскания привели к тому, что хозяин дома был предупрежден о надвигающихся неприятностях… Католические священники обладали большой властью. Им было под силу даже невероятное: они могли заставить мужчину из Брамптон-Хилла жениться на девушке из Фенвикских Жилищ или по меньшей мере обеспечить ей со стороны этого мужчины материальную поддержку.

За спиной послышались шаги матери, я ступила в холл, и если мне были нужны еще какие-то доказательства того, что в этом доме жил Мартин, то я получила их, столкнувшись лицом к лицу с молодой женщиной. Она была намного старше меня, может быть, лет двадцати двух или двадцати трех. Женщина пристально посмотрела на меня, словно хотела навсегда запомнить мое лицо, а я, глядя на нее, подумала: «Наверное, ты была его девушкой до того, как он познакомился со мной, и опять надеешься стать ею».

— Эйлин! — раздался с лестницы резкий возглас, незнакомка медленно отвела от меня взгляд и пошла прочь. Потом полковник открыл для нас дверь, и мы вышли на улицу.

— Благодарю вас, — сказала мать, но он не ответил.

Англия объявила войну Германии, но в нашем доме ничего не изменилось: я уже сбросила «бомбу», которая разнесла покой на мелкие кусочки. Моя мать словно отбросила от себя болезнь и, полная энергии, продолжала свои поиски. Я ничем не препятствовала ей, потому что внутри у меня все онемело, и мне было совершенно безразлично, что происходит и со мной, и со всеми другими. И это чувство преобладало до тех пор, пока однажды вечером не заговорил Ронни.

Мать вернулась от миссис Дюрран. Я находилась наверху, в своей комнате, но дверь была открыта, и я услышала, как она сказала:

— Не могла же земля разверзнуться и поглотить его, где-то он должен быть. Если он останавливался в городе, кто-то наверняка должен был запомнить его.

И тогда послышался голос Ронни.

— А может, он никогда и не останавливался там.

— Что ты имеешь в виду? — спросила мать.

— Она все придумала.

— Ах, сынок, если бы это было так. Боже мой, как бы я хотела, чтобы это было именно так. Но не могла же она придумать ребенка. А если это правда, а она говорит, что это правда — то кто это может быть?

— Ты никогда не задумывалась о том, что это может быть отец Эллис?

Я так крепко прижала к губам ладони, что стало трудно дышать. В следующий момент я выскочила из комнаты и бросилась вниз по лестнице. Я оказалась в кухне еще до того, как мать с мукой повторила во второй раз «нет!». Это было высокое, как вопль, «нет!», и, прежде чем затих отзвук ее голоса, я набросилась на Ронни:

— Ты! Ты дьявол, ты! — потом, повернувшись к матери, пронзительно закричала — Не верь ему! Это был Мартин Фоньер! Человек с таким именем существует!

Глаза брата сузились в щелочки. Моя атака нисколько не смутила его, но, когда он заговорил снова, его голос был полон горечи:

— А помнишь тот вечер, когда я встретил тебя с ним на берегу и он быстренько ушел? А вскоре после этого ты была в таком состоянии, что упала в обморок. Объясни это.

— Ты! Ты — злой дьявол. А что, если я расскажу матери? Что, если я расскажу матери? — от ярости я брызгала слюной, но внутренний голос призывал меня к спокойствию, предупреждал, что у матери и без того хватает проблем, и, если я расскажу ей о Ронни, она просто сойдет с ума. Я резко повернулась к ней и с плачем проговорила — Мамочка, поверь мне, ради Бога, поверь мне — Мартин Фоньер существует.

— Ну вообще-то это очень странно, дорогая, ведь никто, кроме тебя, его не видел, — голос матери звучал тихо и устало, но в этот момент я вспомнила про Сэма и закричала — Постойте-ка! Подождите минутку!

Я бросилась через подсобку на улицу, пересекла двор и распахнула дверь дома тети Филлис.

— Где Сэм, тетя Филлис?

Они с Доном сидели за столом, и оба одновременно поднялись.

— Что случилось? — спросил Дон. Я покачала головой, не спуская глаз с тети Филлис, требовательно повторила — Где Сэм?

— Наверху.

— Позовите его, — я никогда в жизни еще не разговаривала с ней таким тоном, но она вроде бы не обратила на это внимания и прокричала:

— Сэм! Эй, Сэм, подойди сюда.

Не прошло и минуты, как Сэм уже был в кухне. К его удивлению и, несомненно, к изумлению тети Филлис и даже Дона, я схватила его за руку и потащила во двор.

На нашей кухне, остановив ошеломленного парня перед матерью и глядя на него едва не со свирепостью, я приказала:

— Сэм, расскажи моей маме то, что я просила тебя держать в тайне.

Сэм перевел на меня испуганный взгляд и едва слышно произнес:

— О… об этом парне, Кристина?

Я быстро кивнула.

Сэм взглянул на мою мать и очень медленно произнес:

— Я обещал Кристине никому не говорить, что она гуляла с парнем, тетя Энни.

С плеч матери как будто свалилась огромная ноша. Она опустилась на стул и потянула Сэма к себе.

— Ты видел Кристину с парнем, Сэм?

— Да, тетя Энни.

— Ты можешь сказать, как он выглядел?

Сэм бросил на меня взгляд, и я подтолкнула его:

— Рассказывай ей, рассказывай все, Сэм.

— Ну, он был довольно-таки высокого роста, тетя Энни.

— Такой как Ронни?

— Нет, выше, как Дон. Но худой, очень худой, и у него коричневые волосы.

— Ты еще что-нибудь помнишь?

— Он нарядно выглядел, тетя Энни.

— Где ты видел его с Кристиной?

— Они гуляли по берегу реки.

— Когда?

— Ну, как-то вечером, несколько недель назад. Еще в тот день было очень жарко.

— Спасибо, Сэм. — сказала мать, и, когда он повернулся, я коснулась его плеча. Я не могла говорить, но благодарность была в моем взгляде. Потом, повернувшись к брату, я посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Я никогда не прощу тебе этого, никогда, пока я живу.

Я поднялась к себе, бросилась на кровать и рыдала до тех пор, пока не почувствовала, что слезы буквально душат меня и я не могу дышать. Потом дверь открылась, я почувствовала, как мне на плечо легла рука матери — впервые за много недель она обняла меня. Я повернулась и прижалась к ней.

— О, мамочка, прости меня.

— Ну, ну, успокойся, — повторяла она, поглаживая меня по голове. — Расскажи мне все — как это случилось.

«Как странно, что она с самого начала не просила меня об этом», — подумала я. Сидя рядом с ней на кровати, я рассказала ей все или почти все — и мы снова стали близки. Потом она сказала:

— Пойдем вниз, почаевничаем, — и потянула меня с кровати. Когда мы подошли к двери, она остановилась и, кивнув головой в сторону наших соседей, проговорила — Рано или поздно они все равно узнают.

Она решила, вероятно, покончить с этим неприятным делом пораньше, потому что на следующий день рассказала все тете Филлис. Я не знала, что мать решит сделать это именно пополудни — раскладывала на столе печенье, когда услышала какой-то шум. Он доносился со двора тети Филлис, но в следующую минуту, выглянув в окно, я увидела, что по нашему двору мчится Дон, а за ним, вытянув руки, словно пытаясь остановить его, бежит моя мать.

Когда Дон появился у двери нашей кухни, я стояла и поджидала его, потому что в тот момент совершенно его не боялась. Как ни странно, я чувствовала в себе уверенность и силы противостоять ему. Увидев меня в такой позе, он резко остановился, а мать, протиснувшись мимо него, встала между нами и громко крикнула:

— Ну, Дон Даулинг, это совершенно не твое дело!

— Не мое, клянусь небом! Да, не мое, — когда он повернулся к матери, на его губах играла жуткая улыбка. — Не мое — ваше, это вы подкладывали вату под ее чертовы груди на тот случай, если кто взглянет на нее. Уж если начистоту, то во всем виноваты вы. Вы сказали, что она не будет моей. Ну конечно, я, по-вашему, для нее недостаточно хорош, а сейчас какой-то сукин сын обрюхатил ее и смылся. Теперь я могу смеяться, смеяться над вами до посинения…

— Убирайся! — закричала мать, но Дон не двинулся, а лишь перевел взгляд на меня. Его глаза были подернуты темной пеленой, а злоба, исходившая от него, была такой сильной, что мне казалось, будто я улавливаю даже ее запах. Позже я говорила себе, что это лишь плод моей фантазии и врожденного страха. В ожидании Дона я не испытывала его, но в тот самый момент, когда он заговорил, начала дрожать. Мать была вынуждена вновь вмешаться и закричала:

— Если ты сейчас же не уйдешь, то схлопочешь вот чем, — и с этими словами она круто повернулась, схватила кочергу и с угрожающим видом приблизилась к Дону. Один взмах его громадной руки — и мать лежала бы на спине на полу кухни. Но Дон не поднял руки — он лишь еще на миг задержал на мне взгляд, а потом скрипуче рассмеялся:

— Через неделю-две в городе будет полно солдат. Я скажу им, куда надо идти, чтобы удовлетворить свои нужды.

— Ты!.. Ты! Убирайся! — мать и вправду опустила на него кочергу, но он уклонился от удара и легко, словно ребенка, оттолкнул мать в сторону. Потом, повернувшись на каблуках, вышел из кухни.

Мать медленно подошла к плите, положила кочергу на прежнее место. Я села за стол и подперла рукой подбородок. Мать встала рядом и дрожащим голосом стала успокаивать меня:

— Не трясись, дочка. Теперь-то он ничего тебе не сделает. Это уже не в его власти, и я могу сказать «слава Богу». Я готова стерпеть даже такое, только бы не видеть тебя за ним замужем.

Соседи по-разному восприняли случившееся. В течение нескольких следующих недель в нашем доме под тем или иным предлогом побывало больше гостей, чем за несколько лет. Но реакция тети Филлис поразила меня больше все го. Она была со мной вежлива, даже добра, и я решила — это потому, что она смогла избавиться от своей ревности Теперь Дон не мог принять меня — опасность, что я уведу от тети Филлис ее сына, миновала. Но, я думаю, позднее она жалела о том, что Дон не смог жениться на мне: репутация, которой он стал со временем пользоваться у женской половины Богз-Энд, была похуже, чем у солдат. Мы не виделись по нескольку недель, так что я не знала, стал бы он теперь говорить со мной, пусть даже бранными словами. Вот с Ронни мы встречались каждый день — не столкнуться с братом было невозможно. Однако он ни разу не заговорил со мной. Мама же была доброй и понимающей, дни проходили за днями, и я даже благодарила судьбу, что идет война, потому что люди были больше заняты ежедневными сводками, чем тем позором, который я навлекла на мать. Только отец не изменился. Нет, пожалуй, он стал еще больше любить меня, относиться ко мне еще внимательнее, чем прежде. Что касается Сэма, он повсюду ходил за мной, говорил мало, но всегда был рядом, и его добрый взгляд свидетельствовал, что для него я по-прежнему осталась Кристиной — прежней Кристиной.

Ну, а я сама? Я больше не смеялась, была не в состоянии даже улыбаться. По вечерам, глядя в свете свечи на свои раздувающийся живот, я даже была не в силах его ненавидеть. Быстрее чем упала в реку, я окунулась в жизнь — и была ошеломлена этим. У меня не хватало духу осудить «преступника», хотя я понимала, что Мартин не только убежал от священника, но и скрылся из дома на холме — несомненно, с помощью полковника. Несмотря на все эти обстоятельства, я страстно желала видеть его, и это желание достигало наивысшей точки по ночам. Лежа в кровати, я часами смотрела в окно на темное небо, и мое сердце разговаривало с Мартином, умоляло его вернуться. Желания физической близости с ним уже не было — его поглотило существо, что поселилось внутри меня. Я думала о нем не как о ребенке, а как о тяжком грехе, который мне суждено носить всю оставшуюся жизнь. Чтобы осознать это, мне не надо было даже смотреть в глаза отца Эллиса во время его редких визитов к нам. Самым ужасным было то, что я с абсолютной уверенностью знала: если Мартин вернется и снова представится возможность «согрешить» — я буду совершенно бессильна оказать какое-то сопротивление. И эта уверенность открыла мне, как ничто другое, что любовь обессилила меня. Я и ненавидеть-то по-настоящему не могла ни Мартина, ни Ронни, ни кого-то другого — по крайней мере пока.

Война продолжалась уже полгода, люди перестали спать каждую ночь в бомбоубежищах, а самым популярным хитом сезона стала песня «Наше белье будет сушиться на линии Зигфрида»[7]. Однажды ночью, часа в четыре, отец пришел ко мне в комнату и сказал, что матери плохо и он идет за доктором. К девяти утра она была в больнице, а три дня спустя скончалась. Ее последними словами были: «Кристина, моя Кристина. О, дорогая, дорогая». Мир продолжал воевать, но наш дом стоял теперь как бы особняком и напоминал покинутую планету. Комнаты казались более просторными и совершенно пустыми, а отец за какую-то неделю превратился в старика. Теперь уже не он был моей опорой, а я — его. Я не могла поверить, что матери больше нет, и беспрестанно плакала много дней, но отец не плакал. Беспокоясь о его состоянии, я в какой-то степени забывала, по крайней мере на время, о собственных стрaxax — страхе родов, страхе боли, которая разорвет меня на части, — так описала мне процесс тетя Филлис.

Отец снова работал, и они вместе с Ронни ходили на шахту в одну смену. На долгие часы я оставалась в доме одна, и временами мне было так одиноко, что я хотела присоединиться к матери. Я выходила из дома только по необходимости, подгадывая возвращение Ронни, чтобы как можно меньше страдать от его молчаливого осуждения.

Чем меньше у меня было времени, тем меньше меня заботило, о чем злословят и из-за чего скандалят зачастившие к Филлис миссис Кемпбелл и мисс Спайерс.

Я так располнела, что старалась никому не показываться на глазa. Во мне не было гордости, и я не могла ходить по улице с вызывающе поднятой головой, а мой смех, который мог бы поддержать меня или по крайней мере скрыть то, что я чувствовала на самом деле, умер. Не испытывая ни малейшего желания прихорашиваться перед каждым походом, я отправлялась в город сделать кое-какие покупки в бакалейном магазине. И в один из таких визитов столкнулась с Молли. Она наверняка знала, что случилось со мной, иначе сделала бы замечание по поводу моей округлой фигуры. Похоже, она обрадовалась, даже очень обрадовалась этой встрече, потому что пригласила меня как-нибудь зайти и выпить чашку чая. Она сказала, что работает на фабрике военного снаряжения, и добавила:

— Можешь себе представить — у меня теперь своя квартира, две комнаты с кухней, ей-богу! Сам черт мне не брат, — она схватила меня за руку. — Приходи, Кристина, хорошо? Гордон-стрит, 21-Б.

Я улыбнулась и пообещала зайти. По-видимому, Молли неловко чувствовала себя со мной, потому что ни разу не ругнулась.

Пришло Рождество, но праздник лишь усилил кошмар моего существования — я тосковала по матери еще больше, чем сразу после того, как она умерла. Что же касается отца, его печаль и одиночество были такими, что каждый раз, когда я смотрела на него, мне хотелось плакать. Что чувствовал Ронни, я не знала: как всегда, в последнее время он молчал.

К концу марта мое тело так разбухло, что мне стало тошно смотреть на себя. Только когда у женщины есть муж и она носит в своей утробе что-то, предназначенное ему, ее раздутый живот и растянувшуюся кожу можно еще посчитать красивыми, но когда то, что находится у тебя внутри, нельзя назвать «нашим» и оно остается только твоим, найти в подобном состоянии нечто привлекательное невозможно.

Как-то в пятницу в конце марта, в восемь часов вечера, когда над городом завыла сирена воздушной тревоги, резкая боль пронизала мое тело. Я стояла возле шкафа, собираясь надеть пальто и отправиться в бомбоубежище, и застыла на месте — с выдвинутой вперед ногой, вытянутой рукой и открытым ртом. Дыхание перехватило. Когда мне удалось добраться до стула, я подумала: вот оно. Я была в доме одна, и мне стало жутко — тетя Филлис наверняка уже находилась в убежище. Но как раз в этот момент я услышала чьи-то торопливые шаги на заднем дворе. Наверное, отец, решила я, не спуская глаз с двери. Это был Ронни. Какое-то мгновение он изумленно смотрел на меня; я пыталась говорить, хотела сказать ему, чтобы он пошел и позвал тетю Филлис, но боль вновь пронзила меня. Ронни взял меня за руки и заговорил, но теперь мягко:

— Давай ложись. О Боже мой! Ты в таком состоянии. О, Кристина!

Я вдруг поняла, что он плачет, и часть моего естества, не охваченная болью, ужаснулась и закричала: «Нет!» Нет! Я не хочу, чтобы он жалел меня, потому что, если это было так, его домогательства начались бы вновь. Помню, я оттолкнула его, поднялась и в промежутке между двумя судорожными вздохами проговорила:

— Пойди приведи тетю Филлис.

Меня удивило то, что брат немедленно, как послушный ребенок, выбежал из кухни и бросился через парадную дверь — это был кратчайший путь до бомбоубежища.

Через восемнадцать часов родился мой ребенок, и насчет боли тетя Филлис оказалась права. Девочка была похожа на Мартина, и я отнеслась к ней равнодушно.

На следующий вечер Дон Даулинг пришел домой вдрызг пьяный, пел и кричал в их гостиной, а поскольку я лежала в кровати отца в нашей гостиной, то слышала все так отчетливо, словно Дон находился рядом. Когда тетя Филлис пришла проведать меня, она никак не прокомментировала поведение своего сына, а я была слишком слаба и ошеломлена, чтобы обратить внимание на ее столь странное поведение, — это ужасное, наполненное болью существование и стало называться для меня жизнью. Но когда вечером пришла медсестра, то забарабанила по стене и закричала:

— Если вы не прекратите этот шум, я позову полицейского!

Тетя Филлис, которая была в тот момент у нас, отправилась к себе, и шум прекратился. До меня как-то не сразу дошло, что она могла вмешаться и раньше.

Первого июня тысяча девятьсот сорокового года теплым, мягким и солнечным днем по радио сообщили о падении Дюнкерка. Посушить белье на линии Зигфрида так и не удалось. Я стояла в подсобке и мыла посуду после ужина.

Во дворе в коляске лежала Констанция. Честно говоря, я и сама точно не знала, почему назвала дочь именно так. Может быть, потому, что хотела выразить таким образом свои чувства к ее отцу — неизменные, вечно неизменные[8], и вместе с этой любовью ежедневно росла другая любовь — к ребенку, которого я прежде не хотела. Я брала дочь на руки, кормила ее и сознавала, что теперь частица меня находится в ней. Она вернула в наш дом чувство семьи, она — я знала это — облегчила страдания отца: его любовь к Констанции была так же глубока, если не глубже, как и ко мне.

Ронни мало обращал внимания на девочку. Он, бывало, мельком взглядывал на нее, но никогда не говорил с ней, не прибегал к помощи детского лепетания, как отец; как ни странно, я тоже не могла заставить себя «агукать» с нею. Когда брат снова начал оказывать мне знаки внимания, тревога опять охватила меня. Ронни был весь прощение и внимание, и именно это внимание вернуло меня к жизни больше, чем что-либо другое, потому что пробудило во мне старые страхи. Я снова спала в своей комнате наверху, опасаясь каждую ночь нового визита… «Так, просто поговорить».

Когда я закончила мыть посуду, во дворе появился Сэм. Он постоял у коляски Констанции, сделал ей «козу», потом повернулся и, глядя на меня через окно, улыбнулся.

— Ей-богу, она красавица, Кристина, — заявил он, подойдя к окну.

Я улыбнулась, но ничего не сказала: Сэму слова были не нужны.

— Где Стинкер? — спросил он. — Прогуляюсь с ним на холмы.

— С утра не видела его, Сэм, — ответила я. — Он уже должен был прибежать поесть, никогда так не опаздывал.

Мне уже никогда было не суждено увидеть своего пса. За весь день он так и не появился, и отец, как когда-то, вновь отправился искать его на холмы. В воскресенье, припомнив, что в предыдущий раз Дон нашел Стинкера на конюшнях, отец пошел туда. Но там не оказалось ни малейших следов пребывания собаки, и никто не видел, чтобы дети играли с незнакомым псом.

Я заплакала.

— Ну-ну, успокойся, девочка, — проговорил отец. — Ты же знаешь, какие они, эти собаки. Просто он пустился в загул. Придет дня через три, усталый и голодный. Зверь он и есть зверь.

Прошло три дня, но Стинкер так и не вернулся. Во вторник после обеда к нам домой пришел какой-то мужчина и спросил, где отец. Я сказала, что он на участке. Час спустя отец медленно вошел в подсобку, на его лбу ясно проступили синие отметины, оставленные углем. Он потрепал меня по плечу и безо всякого вступления произнес:

— Твой пес погиб.

— О, папа, нет! — опустившись на стул, я шепотом спросила — Где? — потом добавила — Как?

Тыльной стороной руки он провел по губам и ответил:

— Он утонул, девочка.

— Этого не может быть, папа, — возразила я, снова поднимаясь. — Он хорошо плавал, он не мог утонуть.

Отец набрал в легкие побольше воздуха, потом медленно выдохнул:

— Его утопили в мешке, наполненном кирпичами, родная.

Я закрыла глаза, прижала веки ладонями, но так и не смогла стереть эту картину: Стинкер в мешке, наполненном кирпичами. Отец продолжал что-то говорить, его гневный голос становился все громче, но я ловила его слова только урывками.

— …эта свинья мне заплатит. Я до самой смерти не успокоюсь, но узнаю, кто это сделал, ей-богу! Клянусь!

О, Стинкер! Бедный Стинкер, с лохматой шерстью, теплым языком и смеющимися глазами. О, Стинкер!

Позднее я узнала, что человек, который приходил к нам в дом, видел, как какой-то мужчина бросил в реку мешок, но поскольку он находился на довольно большом расстоянии, то так и не мог сказать, кто это был. Он только сообщил, что тот был очень высокого роста. Я немедленно вспомнила о Фитти Гунторпе, но, когда сказала об этом отцу, он ответил:

— Да, я думал об этом и все такое и ходил туда, но Фитти был эвакуирован месяц назад.

Я была глубоко поражена не только смертью Стинкера, но и тем, как он погиб, и плакала много дней подряд, но потом отец, глядя на мое бледное лицо, твердо сказал:

— Послушай, дочка, он умер, и его не вернешь, а у тебя ребенок, так что принимайся за работу.

Он говорил с матерью Констанции, но я не чувствовала себя матерью — я ощущала себя очень юной девочкой, которая потеряла свою собаку. Но Стинкер был не просто псом, он был кем-то, кому во мраке ночи я могла поверять свои мысли, свою боль.

Все время, что я носила ребенка, я была в некоторой мере избавлена от домогательств и со стороны Ронни, и со стороны Дона, но теперь вновь чувствовала давление — тяжелое и угрожающее. Брат проявлял заботу, за которую мог в любую минуту просить вознаграждения или, скорее, умолять о нем, потому что я незаметно переступила некую черту. Я больше не была девственницей, уже не могло быть и речи о том, что меня изнасиловал собственный брат. Что касается Дона, то он хитро и коварно проникал в мою жизнь через стену, разделявшую наши дома. По нескольку часов кряду он пел и играл на гитаре, причем повторяя много раз одну и ту же песню. А каждую третью неделю, когда он работал в дневную смену, обычно около двенадцати ночи или в любое другое время, когда он заявлялся домой, он начинал потихоньку стучать в стену. Стук мог продолжаться от десяти минут до часа — чем более пьян был Дон, тем меньше времени он предавался этому занятию. И я начала ждать стука, потому что никогда не могла заснуть прежде, чем он прекращался. Мои нервы сдали весьма быстро, и временами это тихое «тук-тук» отдавалось в моем мозгу ударами молота по жестяному листу, и я чувствовала, что если я не закричу сейчас через стену на Дона, то сойду с ума.

Так что я имела все основания попросить отца сменить комнату, но сомневалась, что он поверит мне — скорее всего он решил бы, что я не в себе. Я даже не могла привести в качестве аргумента Констанцию, потому что она прекрасно спала в любой из комнат и плакала, лишь когда была голодна. Да и в этом случае мне стоило лишь взять ее из кроватки, стоявшей между стеной и моей кроватью, как она успокаивалась.

Итак, теперь я вернулась к исходной точке: с одной стороны Дон, с другой — Ронни, с той лишь разницей, что они были уже не мальчишками, а мужчинами. Пожалуй, в тот момент я больше боялась Ронни, и как-то в пятницу вечером этот страх вырвался наружу. Положив на стол деньги, которые он отдавал на питание, Ронни подтолкнул ко мне три фунта.

— Купи себе что-нибудь.

Я посмотрела на него и, пораженная блеском его глаз — мягким, умоляющим, от которого у меня все перевернулось внутри, отвела взгляд. Не прикоснувшись к деньгам, я сказала:

— Спасибо, мне ничего не нужно.

— Не глупи, — проговорил Ронни. — Ты перестала следить за собой, а так нельзя. Купи себе платье или еще что-нибудь, — он взял деньги и переложил их на камин.

Но я так и не притронулась к ним. Потом пришел отец.

— Чьи это деньги? — поинтересовался он.

— Ронни, — ответила я, но вдаваться в подробности не стала.

На следующее утро деньги исчезли, а я отправилась в город, купила крепкий засов и после обеда установила его на двери моей спальни.