Кристина

Глава шестая

Как-то в конце марта тысяча девятьсот сорок четвертого года, в понедельник утром, когда я занималась стиркой, нас навестил отец Эллис. За ним вновь закрепили этот район, но он уже не заходил к нам каждую неделю, как в то время, когда была жива моя мать. Те отношения, которые существовали между нами до рождения ребенка, не вернулись: сама Констанция всегда напоминала о том происшествии на берегу реки, и я думаю, ни одна наша встреча больше не проходила без тех неприятных воспоминаний. И они всегда бросали меня в краску. Я по-прежнему ходила к нему на исповедь, но чувствовала, что не могу быть с ним откровенной как прежде, потому что была не в состоянии поведать о своих мыслях и плотских желаниях — ведь они были и грешными. Вот почему я стала реже причащаться. По этой причине отец Эллис и зашел к нам в то утро: ему хотелось знать, почему в последнее время он редко встречает меня у алтаря. Я начала оправдываться, мол, все дело в том, что отец ходит на шахту в разные смены, и мне не с кем оставить Констанцию, но так и не назвала истинную причину.

— Ну, а тетя Филлис? — спросил он. — Разве она не могла бы присмотреть за ребенком часок-другой?

Меня ужасала сама мысль о том, что моя дочь будет общаться с Доном, но я не могла сказать об этом священнику. Тем более что Констанции Дон нравился. Если она играла на улице и видела, что он приближается к дому, то, прежде чем я успевала задержать ее, бежала к нему с криком «Дядя Дон! Дядя Дон!». У него всегда находился для нее какой-то подарок, большой или маленький, и я ничего не могла с этим поделать. После того как Сэм открыл мне всю ужасную правду, я объявила, что частые подарки портят ребенка, а потому Констанция будет получать их только в дни рождения и на Рождество. Однако тетя Филлис, подрывая мой авторитет, поддержала Дона.

— Пусть дарит — это все такие мелочи.

Она была странной женщиной, и если бы я позволила ей относиться к Констанции так, как она относилась к Дону, когда тот был ребенком, она бы испортила мою дочь своей сумасбродной любовью — с Доном это происходило до сих пор.

Когда священник, стоя на ступеньках крыльца, прощался со мной, что-то напомнило мне в нем прежнего отца Эллиса.

— Ты все еще не можешь забыть мать, Кристина? — мягко спросил он.

— Да, святой отец. Иногда я по-прежнему чувствую ее присутствие в доме. Честно говоря, я до сих пор не могу поверить, что зайду в кухню, а ее там не будет.

— Да, понимаю, — кивнул отец Эллис. — Она была доброй женщиной и очень любила тебя.

«И прожила бы немного дольше, если бы не потрясение от твоего поступка» — как бы подразумевал он, тем самым возвращая меня в прошлое.

— До свидания, Кристина… до свидания, Констанция.

— До свидания, святой отец.

Он потрепал девочку по голове так, как потрепал бы любого ребенка. С тех пор как он впервые увидел ее во время крещения, он не проявлял к Констанции особого интереса. Мне кажется, он решил больше не подвергать свои чувства испытаниям, проявляя бульшую симпатию к какому-либо ребенку. Возможно, отец Эллис понял, что поступил неправильно, как-то выделив меня изо всех, и посчитал, что согрешил. Для священника все дети должны быть равны — когда они грешат, они грешат только перед Богом.

Визит священника привел меня в уныние, окрасив в безрадостные тона и само утро. Все валилось из рук, шло наперекосяк, а тут еще Констанция начала жаловаться, что у нее болит зуб. Когда я уже заканчивала стирку, в дом торопливо вошел отец.

— Я только что видел молодого Рекса Уотсона. Они получили немного говядины, и, если ты пойдешь сейчас, обещал подобрать тебе хороший кусочек.

Я раздраженно вздохнула. Хороший кусочек или нет, но нам все равно положен паек на двоих. Отец любил говядину, а за последние три недели у нас ее вообще не было. Наверное, он почувствовал мое состояние, потому что сказал:

— Да ладно, дорогая, не имеет значения.

— Я пойду, — проговорила я. — А как быть с обедом?

— Я займусь им, детка. Что там у нас?

— Тушеное мясо, и еще я хотела сделать клецки.

— Нашла о чем беспокоиться — о клецках. Лучше иди посмотри, что и как. К тому же и прогуляешься.

В другое время такая прогулка, может, и доставила бы мне удовольствие, но в тот момент мне было не до развлечений. Я просто поднялась к себе в комнату, причесалась и накинула приличное пальто на свою рабочую юбку и блузку. В последнее время я опять стала интересоваться своей внешностью и частенько пользовалась губной помадой. Я сказала себе, что должна оставаться опрятной и аккуратной, пусть тетя Филлис и окрестила это «расфуфыриванием».

Теперь я завязывала волосы пучком на затылке, и солдаты, проезжавшие мимо на грузовиках, кричали мне: «Привет, златовласка!» Это было все-таки лучше, чем распеваемое на все лады «И златые волосы падали на спину ей».

День был ветреным, холодным и угрюмым. Помню, торопливо шагая по берегу реки, я подумала: «Если пойдет дождь, белье не высохнет'и за неделю».

С этими невеселыми размышлениями я пересекла мост и направилась к Клемент-стрит, где находился мясной магазин. Но сначала мне надо было миновать место расположения авиационной части — туда прямиком отправлялись с соседней железнодорожной станции и летчики, и снаряжение. Двухстворчатые ворота открывались в огромный двор, и, проходя здесь раньше, я иногда видела Томми Тайлера, въезжавшего на территорию части, или выезжавшего с нее, или помогавшего грузить на свою машину ящики и оборудование — он работал механиком.

В тот день я заметила его возле ворот. Он разговаривал с кем-то, стоявшим по другую сторону его нагруженной машины. Метрах в трех от него я поздоровалась:

— Привет, Томми.

Он быстро повернул голову и хотел было приветственно поднять руку, но потом спохватился и вновь отвернулся к своему собеседнику.

Его поведение подсказало мне, что он разговаривает с офицером и чуть не проявил из-за меня оплошность. Поколебавшись, я решила все-таки не останавливаться, как вдруг человек, с которым разговаривал Томми, выглянул из-за машины. Одна моя нога так и осталась занесенной в воздух, а вторая словно приклеилась к земле. Долго, страшно долго я опускала ногу, и когда это мне, наконец, удалось, носки моих туфель указывали в сторону территории части. В следующую секунду я шагала в сторону грузовика, а навстречу мне шел Мартин.

Что есть человеческие эмоции? Из чего они сотканы? Где зарождаются? Действительно ли сердце может «подпрыгнуть» в груди? Как получается, что, увидев лицо человека, услышав его голос, ты ощущаешь такую благодарность Богу, что понимаешь: впервые в жизни ты молишься по-настоящему, ты любишь Господа и хочешь восхвалять его, потому что он единственный поддерживал твою мечту, он единственный мог проникнуть за рамки здравого смысла, готового убить надежду.

— О, Кристина! — это был тот же самый голос, который — словно минуту назад — произнес: «Ты — как звезда, сияющая на куче мусора».

— Привет.

Почти пять минут ежедневного, ежемесячного томления — а я смогла произнести одно-единственное слово.

— Ты не изменилась, я сразу же узнал тебя. Как дела?

— Очень хорошо, спасибо.

Боже милостивый. «Очень хорошо, спасибо» — вместо того чтобы броситься в его объятия и закричать: «Мартин! О, Мартин, ты вернулся. О, мой Мартин, я знала, что ты вернешься!». «Очень хорошо, спасибо»— вот и все, что я смогла выдавить из себя.

— Куда ты идешь? Найдется свободная минутка?

Могла ли я сказать, что спешу в мясной магазин, куда на этой неделе завезли мясо?

— Надо сделать кое-какие покупки. Да, у меня найдется минутка.

— Отлично, — он одернул полы своего кителя, повел шеей, высвобождая ее из воротничка, и я увидела, что он растерян, очень растерян. Мне хотелось закричать: «О, Мартин, да не смущайся же ты, позабудь ту ночь. Нет, не ночь, а то, как ты убегал от священника, словно перепуганный кролик».

— Пойдем выпьем, — он небрежно взял меня за руку и повернул к себе лицом. — Куда ты обычно ходишь?

По-видимому, он решил, что я не могу не посещать питейных заведений. Ну что ж, в этом не стоило искать признаков пренебрежительного отношения ко мне — в те дни многие девушки, и приличные девушки, наведывались в бары. Я тоже жила в этом мире, но не была частью его. С тех пор как Мартин последний раз коснулся моей руки, как мы, смеясь, катались по траве, я жила как монашка, я словно умерла.

— Куда хочешь, — улыбнулась я.

— Я знаю одно тихое местечко. Пошли.

Он торопливо потянул меня за собой, словно у нас осталось совсем мало времени. Мы миновали какую-то аллею, Мартин толкнул дверь и по коридору провел меня в комнату, где ярко горел камин. Там стояло с полдюжины покрытых стеклом столиков с металлическими ножками. В помещении сидела только одна парочка — офицер и нарядно одетая женщина с сильно накрашенным лицом. Мартин усадил меня в углу, спиной к стене, и сел напротив.

— Что будешь пить?

«Лимонад», — хотела сказать я, но передумала.

— О, что угодно.

— Джин… джин с лимонным соком?

Я хотела повторить: «Да, что угодно», но искоса брошенный на меня взгляд женщины заставил произнести:

— Да, пожалуй, джин с лимонным соком.

Мартин облокотился о стол, его лицо было недалеко от моего, он смотрел мне в глаза. Я вспомнила, что все было точно так и в тот вечер, которому суждено было стать последним.

— О, Кристина, — шепотом произнес он. — Я так часто думал о тебе.

— Правда? — мягко спросила я, чувствуя, как волны любви, волны безбрежного океана, накатывались на меня и устремлялись к Мартину.

— А ты думала обо мне?

— Да, все время, — ответила я и не опустила при этом глаза.

Робкая улыбка заиграла на его губах, и он шепотом спросил:

— Не могу в это поверить… Ты замужем?

— Замужем? — я скривила лицо и покачала головой. — Нет, — потом тихо произнесла — Я не замужем.

Я не стала задавать ему тот же самый вопрос — знала, что он не мог жениться.

— Ну тогда готов поспорить, что у тебя кавалеров хоть отбавляй.

Беседа начиналась не так, как я себе представляла, но я решила, что он просто желает выяснить, есть ли у меня парень, и безо всяких уверток ответила:

— У меня нет кавалеров. И никогда не было. Так что ты…

Его лицо стало очень серьезным, он быстро моргал глазами, выпрямляясь на своем стуле. Он уже хотел что-то сказать, когда официант принес наш джин. Подав мне бокал, Мартин чокнулся и произнес:

— Твое здоровье.

— Твое здоровье, — произнесла я, попробовав первый в моей жизни джин. По-моему, на вкус он был просто ужасен.

Он пристально посмотрел на меня, потом едва слышно произнес:

— Ты хочешь сказать… что ты… — он опустил глаза и, поворачивая бокал в пальцах, колебался. «Ты никого не знала, кроме меня?»— могла бы закончить я за него.

Я не могла сказать: «У меня была дюжина шансов для этого», хотя это и было бы правдой, точно так же, как я не могла сказать: «Я несколько лет ждала этого дня, чтобы просто увидеть тебя». Но совсем замкнувшись, я бы только расстроила его или даже напугала. Напугать его прежде, чем он увидит Констанцию, — только не это! Я знала: когда Мартин увидит ее, он станет моим навсегда. Я вовсе не думала о том, чтобы поймать его в ловушку. Моей натуре претила подобная хитрость. Я просто верила — и этим все сказано. Мартин был отцом Констанции, я считала его своим мужем. Увидев своего ребенка, он тоже понял бы, что другого мужчины рядом со мной не существовало. Но я пока не упомянула о дочери, может, все-таки немного хитрила. ’

Решив взять пример с нарядной дамы, я попыталась говорить непринужденным тоном, чтобы Мартин мог расслабиться.

— И чем ты занимался все это время?

— Летал — с самого начала, — ответил он, постучав себя по груди, но я видела, что его мысли где-то далеко.

— С самого начала? — наверное, сама интонация моего голоса подразумевала, что ему страшно повезло, раз он остался в живых, потому что Мартин ответил:

— Я — любимчик судьбы. Нашел подход к нему, — он ткнул пальцем в потолок и усмехнулся. Потом добавил — Сейчас занимаюсь обучением пилотов.

— Здесь, у нас? — поинтересовалась я, не в силах сдержать горячего желания, чтобы это было именно так, но он покачал головой.

— Нет, в Литтлборо.

Это было в десяти милях от Брамптон-Хилла.

— Давно прибыл сюда?

— Месяца четыре назад.

Четыре месяца, а я так и не увидела его… целых четыре месяца. Воцарилось неловкое молчание, и Мартин нарушил его, проговорив:

— Давай допивай, и я закажу еще.

— Нет, спасибо, — я покачала головой и вспомнила про мясника, но не сказала, что должна идти за говядиной. Зато Мартин, сдвинув манжет кителя, взглянул на часы и объявил:

— Боюсь, мне пора, честное слово. В час дня мне надо быть в Литтлборо. Уже не успею, но все равно надо идти.

Он не сразу поднялся из-за стола, подавшись ко мне, произнес:

— Просто замечательно, что мы встретились, Кристина. Мы должны увидеться снова.

— Да. Да, должны увидеться.

Но Мартин не сказал когда, и меня охватила паника. Застегивая пальто, я услышала собственный торопливый голос:

— Я сейчас не могу слишком часто отлучаться из дома: мама умерла, и теперь мне приходится заниматься хозяйством.

— О… ты живешь все там же?

— Да.

— Тогда надо будет навестить тебя.

— Да… да, навести. Как-нибудь после семи можешь?

Мартин изумленно взглянул на меня и сказал:

— Да… да, разумеется.

Мы стояли на улице, лицом друг к другу, и я чувствовала, что он уйдет, так и не назвав день нашей следующей встречи. «Пригласи его, пригласи» — билась в голове паническая мысль.

— Когда мне ждать тебя? — стараясь казаться спокойной, спросила я.

Он опять принялся одергивать свой китель, и я, помню, подумала, что это было очень похоже на застегивание пиджаков, которому любят предаваться местные парни, а я-то считала, что он далек от подобной чепухи, как сам Господь Бог.

— В любой день? Ты сказала, после семи?

— Да, — кивнула я.

— Ну, а как насчет завтра? Нет, лучше, скажем, в среду. А?

— Да, замечательно.

Он протянул руку, я ответила на его рукопожатие.

— До свидания, Мартин.

Он отвернулся первым. Даже его походка возбуждала меня — движения ног Мартина пьянили больше, чем только что выпитый джин; Мне надо было идти в том же направлении — по улице и за поворот, но я решила: пусть он идет один, поскольку не поинтересовался, куда мне надо, а символа наших будущих отношений я в этом не увидела.

Мне трудно описать свои чувства в тот момент, когда я стояла одна на улице. Я не ощущала радости, но и печали тоже — это определенно. Новой надежды эта встреча не зародила, однако не было и отчаяния. Я знала лишь одно: Мартин вновь вошел в мою жизнь, как я и ожидала. Та книга Ронни была права: если желать чего-то от всего сердца — ты это получишь.

Когда я пришла в мясной магазин, Рекса Уотсона не было. Он ушел на обед, а мистер Джеймсон сказал, что у них осталась только баранина. Я взяла наш паек бараниной. Как я дошла до дома — не помню.

Отец расстроился.

— Встречу я этого Рекса Уотсона, — заявил он. Рагу у него подгорело, но я все равно этого не почувствовала.

Во вторник вечером я осталась одна. Подстригла волосы, вымылась, привела в порядок ногти, а утром в среду начала практиковаться в использовании косметики — так, слегка, только чтобы приобрести некоторую утонченность облика, которой, как я знала, мне не хватало.

Сэм, как и отец, работал в ночную смену, и я была благодарна судьбе за это, потому что иначе пришлось бы каким-то образом избавляться от него. Появись при нем Мартин, Сэм, конечно бы, ушел, но мне все равно хотелось, чтобы наша встреча состоялась без посторонних.

И последнее, что я сделала, — подготовила ко сну Констанцию. Тут я, честно говоря, даже перестаралась: завила ей волосы, подстригла ноготки, надела свежую ночную рубашку, заново, до последней простыни, перестелила кроватку. Единственное, что мне не удалось сделать, так это превратить комнату Ронни, где спала теперь моя дочь, в детскую. С нашей более чем скромной обстановкой я мало что могла поделать, зато водой, мылом и тряпкой поработала на совесть.

Без пяти минут семь я стояла на коврике спиной к огню и жалела, что не курю, не пью и не могу успокоить свои нервы каким-то другим способом. В семь часов в нашу дверь так никто и не постучал, но я услышала доносящийся из-за стены кашель Дона Даулинга и непроизвольно передернула плечами. Не собирается ли он зайти? Нет — теперь я довольно неплохо знала его привычки. Скоро он должен был отправиться в тот дом в Богз-Энде.

В половине восьмого болела каждая клеточка моего тела. За ту вечность, что прошла с семи часов, я так и не сдвинулась с коврика. Теперь я чувствовала, что в любую минуту могу лишиться чувств. Потом раздался стук в дверь, и я пошла открывать.

— Привет.

— Привет, — ответила я.

Мы стояли в гостиной, я заметила, что он посмотрел на латунную кровать, потом его взгляд пробежал по мебели, заполнявшей комнату. Мартин держал шапку в руках; кажется, он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Может… может, снимешь пальто?

Он медленно снял пальто, подал мне, и я положила его на кровать.

Мы прошли на кухню, где было светлее.

— Извини, я опоздал, — проговорил он. — Думал, вообще не смогу вырваться.

— Садись, — сказала я. Он сел за стол. — Хочешь чаю?

— Нет, спасибо, — ответил он, коротко засмеявшись. Я тоже села. Нас разделял не только стол — что-то еще. Огромная, тяжелая неловкость. Он лишился той легкости в своем поведении, той беглости речи, которую я помнила.

Наверное, и Мартин думал сейчас о том, какой он запомнил меня, потому что, посмотрев мне в глаза, он заметил:

— В то утро, когда мы снова встретились с тобой, мне показалось, что ты не изменилась, но это не так. Ты сейчас еще красивее, чем тогда, Кристина. И ты повзрослела… и вроде как налилась соком, — он опять коротко засмеялся, и я подумала, что если бы услышала подобное из уст Дона, то восприняла бы это как оскорбление, но ничто из сказанного Мартином не могло обидеть меня.

— И чем же ты все это время занималась? — добавил он.

Это был такой избитый вопрос, что какая-то частичка моего естества беззвучно закричала: «Вынашивала твоего ребенка, а потом растила его».

Эта мысль заставила меня подняться из-за стола и подойти к огню. Я взяла кочергу и принялась ворошить угли. Я чувствовала на себе взгляд и знала, что мне надо сразу же перейти к самому главному — показать ему Констанцию. Очень аккуратно положив кочергу на место, я повернулась к нему и сказала:

— Мартин, я что-то хочу тебе показать.

— Да?

Я стояла на расстоянии вытянутой руки от него, и мне хотелось броситься к нему, погрузиться в него и никогда больше не чувствовать, что я существую отдельно от Мартина.

— Ты вдруг заговорила таким серьезным тоном, — заметил он.

— Ты не против, если мы поднимемся наверх?

Мартин встал. Его бледность прошла; пристально глядя на меня, он ровным голосом спросил:

— А в чем дело?

Я не ответила, а повела его по узкой темной лестнице в спальню, где оставила зажженным ночной свет.

Стоя на пороге комнаты, Мартин заколебался. Я повернулась, посмотрела на него, и он вошел. Я закрыла за ним дверь; мой поступок удивил, даже озадачил его. И тут он увидел Констанцию. Девочка лежала на боку, волосики, аккуратно причесанные мной, были теперь растрепаны. Она сбросила с себя одеяло, а ее розовая ночная рубашка задралась до пояса. Я не могу сказать, как долго Мартин смотрел на нее — может быть, секунды, может, минуты, — но когда он довернулся ко мне, лицо его приобрело темнокрасный оттенок. Он не сказал: «Послушай, это тебе повесить на меня не удастся». Ничего подобного. Ему было достаточно лишь одного взгляда, чтобы понять, что отец ребенка — он: у Констанции была та же кожа, та же форма лица, те же волосы — словом, все. Мартин повернулся ко мне всем телом, покачал головой, втянул губы и, наконец, произнес: — Кристина.

Я опустила глаза.

— Боже милостивый!

Я молчала и просто ждала, когда он заключит меня в свои объятия.

— Будь я неладен!

Он ругался, как любой из известных мужчин, и поэтому становился для меня более реальной фигурой.

— Но, Кристина… Мы же только… один раз, — последнее слово он произнес шепотом, запинаясь, потом протянул руки и привлек меня к себе. И я упала в его объятия, о чем мечтала столько времени. Все это было для меня слишком. Я по минутам репетировала нашу встречу, представляя, как все будет, и слезам не было в ней места, но теперь я рыдала, припав к его шее, и этому, казалось, не будет конца. Но все же даже в этот момент я приказала себе сдерживаться, чтобы не услышали соседи.

Его губы шептали мне в ухо «Кристина, о, Кристина» с таким глубоким и искренним сожалением, что я почувствовала себя тысячекратно вознагражденной за то, через что мне пришлось пройти за эти годы.

Теперь уже Мартин свел меня вниз по лестнице, но мы продолжали крепко прижиматься друг к другу. На кухне он вновь привлек меня к себе и опять принялся утешать:

— О, моя милая! Ты ждала все это время? — я молча кивнула, и он с невыразимой болью в голосе пробормотал — Боже ты мой!

Он усадил меня возле огня, потом, выдвинув ногой маленький коврик, уселся возле моих коленей и крепко взял меня за руки. Я всматривалась в его лицо, теперь изменившееся, полное тревоги. Пришла моя очередь успокаивать его. Я коснулась его щеки.

— Не переживай. Что случилось — то случилось, и я нисколько не сожалею об этом.

Мартин вдруг опустил голову, зарывшись лицом в мои колени, и то счастье, которое овладело мной, когда я стала гладить его волосы, было каким-то другим, новым — как моя любовь к Констанции, только усиленная в тысячу раз. Оно не имело ничего общего с томлением плоти.

Через какое-то время он поднял голову.

— Кристина, нам надо поговорить.

— Да, Мартин.

Мне не хотелось говорить. Хотелось, чтобы мы просто сидели и обнимали друг друга. Хотелось чувствовать его губы — он еще ни разу не поцеловал меня.

— В тот вечер… у реки.

— Неважно, — я улыбнулась ему с пониманием, вместившим в себя мудрость всех матерей мира, потому что Мартин напоминал встревоженного ребенка, а я больше не чувствовала себя двадцатилетней девушкой — я была зрелой опытной женщиной. Я не желала, чтобы он вновь переживал ту унизительную ситуацию, но он не дал мне говорить.

— Странно, но я так никогда и не смог забыть тебя. Единственный раз в жизни я убегал от кого-то.

— Да ладно тебе.

— Нет, не ладно. Все эти годы совесть не давала мне покоя. Не потому, что я люблю тебя, понимаешь? — я кивнула. — Потому, что мне пришлось убегать от этого чертова священника. Ну и нагнал же он на меня страху в тот вечер! Не в добрый час — мой дядя, полковник Финдлей, в тот самый день как раз рассказывал мне о том, какой властью обладают в этом городе служители культа. Незадолго до этого служанка дяди, католичка, несмотря на все угрозы со стороны священника, вышла замуж за протестанта. А тот впоследствии ни в какую не согласился, чтобы его ребенок воспитывался в англиканской церкви. Дядя сказал, что жизнь той женщины превратилась в настоящий ад.

Я пристально посмотрела на него. Что он пытался сказать мне? Что не собирается принимать католическую веру? Что опасается давления? Да я откажусь от своей веры хоть завтра, хоть сейчас. Что она может значить по сравнению с потерей моего возлюбленного? Все отцы Эллисы вместе взятые не смогут переубедить меня!

— …на следующий день дяде позвонил кто-то из друзей, живших по ту сторону холма, и сообщил, что один из священников вышел, так сказать, на тропу войны и разыскивает парня, который, — Мартин потупился, — развлекался с девушкой, так он выразился. Я не развлекался в тот вечер, Кристина, — добавил он, глядя на меня, — я любил тебя. Ничего подобного с тех пор со мной не было, я уже никогда не испытывал этих чувств. Я хотел вновь увидеть тебя, я помню, как обещал: «У нас будет долгое прекрасное лето». Но в воскресенье после обеда уехал во Францию — на этом настоял дядя.

Я снова погладила его по щеке.

— Я знала, что ты жил в том доме и что полковник был каким-то твоим родственником, — я заметила, как он отпрянул от меня, и, пытаясь вновь привлечь его к себе, добавила — Не бойся, я ничего никому не сказала. Меня привела в ваш дом мать, заставила пойти туда, а полковник заявил, что никто с такой фамилией у них не проживает. Но я заметила фотографию, на которой ты был с какими-то детьми. Ты выглядел так, как сейчас Констанция.

Мартин снова медленно высвободился из моих объятий, встал и повернулся ко мне спиной.

— Я ничего не могла поделать, — мягко произнесла я. — Я не хотела идти. Это все моя мать, она очень беспокоилась.

Не глядя на меня, он ответил:

— Дело не в том. Мне все равно не сказали о том, что вы приходили. Ты видела еще кого-нибудь, кроме дяди?

— Да, какую-то молодую женщину, когда мы выходили, — проговорила я, не упомянув о том, что у нее был такой вид, словно она запросто могла прикончить меня. Он сел у стола, тут же встал и спросил:

— Ты не могла бы принести мое пальто? Там бутылка. Я чувствую, что мне надо выпить, Кристина.

Я пошла в гостиную, взяла его пальто и на какое-то мгновение крепко прижала его к себе, потом понесла ему. Мартин вытащил из внутреннего кармана фляжку. Когда я принесла ему стакан, он спросил:

— А где второй?

Мне больше не нужно было разыгрывать из себя искушенную даму, и я честно призналась:

— Я не пью. Тот джин на вкус, по-моему, был просто ужасен.

Мартин посмотрел на меня удивленно и озадаченно, потом наполнил стакан до краев и залпом выпил. Поставив его на стол, он повторил:

— Нам надо поговорить, Кристина, — потом добавил, скорее больше для себя, чем для меня — Я уже не переживаю так сильно, как вначале.

Наверное, он прочитал в моем взгляде вопрос, потому что, коснувшись моей руки, быстро проговорил:

— Нет, не из-за тебя. Я о другом. Об этом мы поговорим позже… Я сейчас о другом. Кристина, надо что-то предпринимать. Как ты сводила концы с концами все эти годы? — уже деловым тоном, как надлежит офицеру, произнес он, и я ласково улыбнулась и ответила:

— У меня хороший отец.

Мартин схватил меня за руку и тихо воскликнул:

— И ты хорошая, такая хорошая, что мне даже страшно, — он рывком выпрямился и с жесткой ноткой в голосе сказал — Но тебе нужны деньги. Я должен обеспечивать семью. Нам необходимо поговорить о деньгах.

— О, деньги, — я не только покачала головой, но и как бы всем телом стряхнула с себя это слово, а потом совершенно бесстыдно заключила его в объятия и закричала — Мартин, Мартин, давай не говорить о деньгах, давай говорить о нас!

Наши лица были совсем близко, наше дыхание перемешивалось, как когда-то прежде, потом мы стали целоваться, и я совершенно не стеснялась того, что сделала первый шаг. После этого мне уже не пришлось больше ничего делать: Мартин, одолеваемый страстью, казалось, был готов заживо проглотить меня…

Впервые за много лет томление покинуло мое тело. Оно тяжело лежало на кровати — насытившееся до предела, избавившееся от желания, и глубоко внутри моего естества журчала та старая радость, словно мы вновь лежали на берегу реки, готовые зайтись от смеха и покатиться по траве.

Я больше не плакала. Я чувствовала, что уже никогда больше не буду плакать — ничто не заставит меня плакать. Я сказала себе, что даже если эту любовь и отберут у меня через какой-то час, то этого неуемного огня, жарко пылающего в моей груди, хватит мне на всю оставшуюся жизнь. Его пальцы нежно двигались по моему телу, и я не испытывала ни малейшего стыда, мне даже было жалко, что в комнате так темно.

— Дорогая, дорогая, — зашептал Мартин, — ты словно с другой планеты, таких сейчас не сыщешь нигде! Ты — женщина, Кристина, женщина, но есть женщины… Ты этого не знаешь. Послушай, я хочу, чтобы ты запомнила…

Я молчала, и только мое сердце медленно повторяло: «Да, Мартин, да, Мартин».

— Такой, как ты, никогда не было и не будет. Запомни это, пожалуйста, и еще — я тебя люблю. Наверное, я никогда и не переставал любить тебя. Вот почему… ладно, неважно. Не спи!

— Я не сплю, и я запомню.

В этот момент послышался стук в парадную дверь, и я почувствовала, как он замер. Я и сама застыла неподвижно, потом шепнула:

— Тсс! Пусть думают, что я сплю.

Непрошеный гость постучал еще трижды и ушел. Очарование ночи рассеялось.

— Боюсь, мне надо идти, Кристина, — произнес Мартин. — Но Боже мой, как не хочется! И мы так и не поговорили, а мы должны — это очень важно.

Я закрыла ему рот поцелуем.

— Завтра поговорим.

Мы долго-долго стояли, прижавшись друг к другу, потом, пятнадцать минут спустя, я открыла входную дверь и выпустила Мартина на темную улицу, которая, насколько я могла судить, была совершенно безлюдной. Потом я задвинула засов, пошла к себе наверх и легла на кровать…

Когда я открыла глаза, к моему удивлению, было уже светло. Я потянулась, перевернулась на живот, пробормотала: «Мартин, о, Мартин!» — и снова заснула.

Меня разбудил отец:

— Вставай, дорогая, или ты собираешься спать весь день?

Я подскочила в кровати и ошеломленно спросила:

— А который… который час?

— Да уже почти девять.

— Девять часов!

— Угу, девять, — он подал мне чашку чая и, направляясь к двери, сказал — Наверное, стирка и вся эта беготня так тебя утомили. Такое бывало даже с матерью, а она была покрепче тебя.

— Констанция?..

— О, перестань! — он махнул рукой. — В полном порядке. Пришла ко мне два с лишним часа назад и разбудила. Уже позавтракала, так что не волнуйся. Полежи еще немного, если хочешь.

— Я спущусь через минуту, — проговорила я.

— Не спеши, — сказал отец и вышел, прикрыв дверь.

Я выпила чай и снова легла. Я чувствовала, что отдохнула как никогда, что впервые в жизни как следует выспалась. Я освободилась от усталости, и в то же время мое тело наполнилось сладостной слабостью — казалось, оно черпает это чувство из моего разума, смущенного ощущением счастья. Я снова стала молоденькой девушкой, слепо шагающей в белом тумане любви.

Одеваясь, я напевала с закрытым ртом. Когда отец пришел со двора, где колол дрова, он заметил, стоя в дверях комнаты:

— Приятно слышать, как ты поешь, детка. Как будто хороший сон вдохнул в тебя новую жизнь. Вот что тебе надо было.

Нет, не сон, папа. Не сон.

После обеда пришел Сэм. Через несколько минут, искоса взглянув на меня, поинтересовался:

— У тебя весеннее настроение, Кристина?

Я засмеялась и ответила:

— Нет, просто так уж получилось.

Я бессознательно воспроизвела — не совсем точно — строчку из моей любимой песни, и Сэм улыбнулся и кивнул:

— Ты просто красишь облака лучами солнца?

Я расхохоталась. Лицо Сэма приняло серьезное выражение, и он пристально посмотрел на меня. Сэм был гораздо более чутким человеком, чем мой отец, и тихо спросил:

— Что-нибудь случилось, Кристина?

Я было отвернулась от Сэма, но потом вновь быстро повернулась к нему: мне хотелось рассказать ему все, я знала, что он поймет — Сэм всегда все понимал, но пережитое мною было еще пока слишком моим… нашим, поэтому я произнесла всего лишь:

— Мне надо рассказать тебе кое-что, Сэм, но позже.

Он все еще не сводил с меня глаз, но не стал настаивать — Сэм мог подождать, Сэм всегда мог подождать. Сэм был терпеливым человеком. Я тоже могла ждать целых пять лет, но теперь у меня совершенно не осталось терпения. Даже минуты тянулись слишком медленно, отдаляя меня от новой встречи с Мартином. «Мы должны поговорить», — сказал он напоследок. Эти слова как-то смутно напомнили мне Ронни, но не вызывали у меня дурного предчувствия.

Мы не договорились об определенном времени. «Где-то после семи». Он пришел в половине восьмого, и на этот раз между нами не было неловкости: еще у входа мы взялись за руки, а на пороге кухни обнялись так страстно, что у нас перехватило дыхание. Та робкая нежность прошлой ночи ушла.

Наконец мы ослабили наши объятия; Мартин отпустил меня на расстояние вытянутой руки и проговорил:

— Я думал о тебе весь день, ни на минуту не мог забыть тебя… ни на секунду.

— И я, со мной было то же самое. О, Мартин, — я вновь опустила голову на его грудь и тихо произнесла — Я так люблю тебя, так люблю.

Мы не говорили. Поднялись наверх… Прошло несколько часов, но мы так и не начали того разговора. Лишь собравшись уходить, Мартин, стоя у двери, повернулся ко мне и сказал:

— Я должен и правда поговорить с тобой, Кристина. Прежде чем мы продолжим наши отношения, я должен тебе что-то сказать. Кое-что надо уладить.

На какую-то долю секунды страх поразил меня, и я, с трудом переводя дыхание, выдавила:

— Я тебе нужна? Ты любишь меня? Ты не покинешь меня опять?

— Никогда, никогда. Теперь все в твоих руках. Пока дышу, ты будешь нужна мне, — его губы, твердые, но нежные, закрыли мой рот. Секунду спустя он продолжал — Но сейчас тебе надо как-то жить, и я хочу, чтобы ты жила… ну, — он улыбнулся, — нормально. Понимаешь?

Я прыснула и, вместо ответа, упала ему на грудь. Мартин взял меня за плечи, легонько встряхнул.

— Будь же практичной. На вот, возьми, — он достал из кармана толстую пачку денег.

— Нет, нет. Никаких денег мне не надо. Я хорошо живу.

— Послушай, не глупи. Все эти годы… Ты должна взять деньги. Это мелочь. Ты будешь получать деньги регулярно — я позабочусь.

Я спрятала руки за спину, тогда Мартин свернул банкноты и бросил в дальний угол комнаты, за кресло.

— Вот теперь ищи там.

— О, Мартин.

Мы снова обнялись, потом, положив руку на засов, он прошептал:

— Завтра вечером, в это же время или около. Но учти, — он взял меня за подбородок и слегка встряхнул, — сначала поговорим. Поняла?

Я радостно кивнула. Мартин вновь привлек меня к себе и пробормотал:

— Мне надо так много сказать тебе, Кристина, честное слово. Послушай, приходи завтра вечером в тот бар, где мы были в понедельник…

— Нет, — покачала я головой. — Приходи сюда. Обещаю, что ты будешь говорить сколько душе угодно, а я соглашусь с каждым твоим словом.

— Правда?

— Да, да, любовь моя.

— Благослови тебя Бог.

Я всегда считала, что подобное пожелание является прерогативой католиков, и мне было странно слышать его из уст Мартина, к тому же в его голосе звучала… какая-то печаль. И когда он взял меня за руки и прижал их к своей щеке, его лицо было тоже тронуто грустью. Потом Мартин открыл дверь и шагнул в темноту. Я повернулась и медленно пошла в кухню, изумленная и счастливая.

Уже собираясь подняться наверх, я вспомнила про деньги. Я подняла их с пола и даже не стала пересчитывать — там было что-то около двадцати фунтов. «Подумать только — такая огромная сумма», — пронеслось в голове. Войдя в комнату, я вздрогнула: Мартин забыл свои часы. Я взяла их: красивая вещь, наверное, чистое золото. Положив часы на банкноты, я спрятала и то и другое в верхний ящик комода…

На следующее утро пришел Дон Даулинг. Он принес фунтовую коробку шоколадных конфет для Констанции. Шоколад выдавался по карточкам, и мне было странно видеть эту яркую красивую коробку. Я не успела никак отреагировать — коробка была уже в руках моей дочери.

— Дай-ка мне, Констанция, — попросила я, но она спрятала конфеты за спину и убежала в гостиную. Я повернулась к Дону и, стараясь, чтобы мой голос звучал как обычно, произнесла — Не надо давать ей такие вещи, Дон. Она еще слишком маленькая.

. — Чепуха, — ответил он. — Ей так мало достается…

— Она получает все, что ей необходимо.

— Знаешь, Кристина, ты говоришь точно так, как твоя мать когда-то. Становишься очень похожей на нее.

— Не могла найти лучшей женщины для подражания.

Дон потер свою небритую щеку, потом заметил:

— Это еще вопрос. Знаешь, если бы не она…

— Послушай, Дон, я вовсе не собираюсь обсуждать с тобой свою мать.

— Хорошо, хорошо, — он погрозил мне пальцем. — Что нам враждовать, а?

Мне хотелось сказать: «Я буду враждовать с тобой, пока дышу», но я боялась не только за себя и за Кристину, но и за Сэма. Когда бы я ни одерживала верх над Доном Даулингом, после этого всегда страдали другие. Сначала животные, бедные животные, потом Сэм со своими покрытыми ожогами руками и ногами. Теперь опять Сэм, потому что после аварии на шахте многие начали относиться к нему с антипатией: Дон выполнил свое обещание. Даже мой отец изменил к Сэму свое отношение. Он как-то поинтересовался, что же на самом деле случилось под землей. Сэм отрицал все обвинения, но его слова звучали довольно неубедительно, возможно, из-за моего присутствия. Я понимала, что не должна усугублять его положение, поэтому ровным голосом ответила:

— Для вражды нужны двое, а я сегодня не в настроении…

Дон засмеялся.

— Не имею ничего против. Кстати, я купил вчера потрясающую машину.

— Что с ней делать, если все равно нет бензина?

— Я заглядываю в будущее, Кристина. Я всегда рассчитываю наперед. Война уже подходит к концу. Я купил этот автомобиль за сто двадцать фунтов. Готов поспорить: едва закончится война, я смогу запросить за него триста. Это «вулсли», темно-синего цвета, отлично выглядит. Уйду из шахты, как только все закончится.

— Правда? И чем ты собираешься заняться? — поинтересовалась я, раскатывая тесто.

— Займусь бизнесом вместе с Ремми. У меня уже неплохо получается. Знаешь, удалось кое-что отложить.

«Так помог бы матери», — хотелось сказать мне, потому что я знала: тетя Филлис зависит в основном от денег Сэма. Но я проговорила лишь:

— Очень хорошо.

— У меня есть планы, грандиозные планы. Скоро даже Ремми не сможет со мной тягаться.

— Да ну?

— На днях подыскивал себе в Брамптон-Хилле подходящий дом.

Я не смогла совладать с собой и, удивленно взглянув на него, воскликнула:

— В Брамптон-Хилле?

— Ну да, а почему бы и нет? Чем я хуже других? Половина домов все равно сейчас пустует, а другая реквизирована и пойдет за бесценок. У них не хватит денег на содержание — у нынешних владельцев. После войны все изменится. Ей-богу! Но не раньше. Богачам подрежут крылышки, — он помолчал. — Так или иначе, но дом мне нужен. Я думаю жениться.

Я опять занялась тестом и опять вынуждена была взглянуть на него.

— Жениться? На ком?

— Да просто на одной девушке.

— О, я рада, Дон, — сказала я искренне.

— Ну пока, — он улыбнулся мне, подошел к парадной двери и позвал Констанцию. — Что? Ты еще не открыла коробку? — проходя мимо меня, он заметил — Ты напугала ее. Я же говорил, что ты похожа на свою мать, — он насмешливо попрощался — Пока.

— Пока, Дон.

Я не могла сдержать чувства огромного облегчения, потому что если и думала о Доне последние сорок восемь часов, то только для того, чтобы внушить себе, что этот человек не может ни в коем случае помешать моему счастью. И все же, зная его, я по-прежнему боялась. Но теперь мне нечего было опасаться — он собирался жениться. Похоже, все теперь работало на меня, наконец фортуна повернулась ко мне лицом. Я запела, но не себе под нос, а очень громко песню «Может, ты и не ангел», размышляя о Мартине, и в это время вошел Сэм. Я тут же замолкла и приветствовала его вопросом:

— Ну, и какого ты мнения об этой новости?

Он вопросительно заморгал и ответил:

— Со вчерашнего вечера я ничего не слышал. Меня не было дома восемь часов.

— Я говорю не о новостях по радио, а о вашем Доне.

На его лицо набежала тень, взгляд помертвел — имя брата обладало таким магическим свойством, — потом спросил:

— И что за новость?

— Так ты не знаешь?

— Последнюю, очевидно, нет.

— Он собирается жениться. Разве он не говорил матери?

— Он собирается жениться, — медленно повторил каждое слово Сэм.

— Да. А ты не знал?

— И на ком — он сказал?

— Ну… когда я спросила, он ответил: на одной девушке. Ведь у него кто-то есть в Богз-Энде, верно?

Сэм долго и сосредоточенно смотрел на меня, потом отвел взгляд, прошел к столу и сел.

— Та девушка вовсе не девушка, — сказал он, снова глядя на меня. — Ей почти сорок, она замужем, но не живет с ним.

— Но, Сэм, он сказал — девушка. Может, это кто-то совершенно другой?

— О Боже милостивый на небесах… — его голос устало затих к концу фразы. Сэм принял свою любимую позу, свесив руки и уставившись в пол. — Лучше я скажу тебе. Та девушка — это ты, Кристина. Ты всегда была и будешь с ним, — он слегка повернул голову и искоса взглянул на меня.

Во рту у меня пересохло, и я несколько раз облизала губы, прежде чем смогла выдавить из себя:

— Ты ошибаешься, Сэм. Может, он и хотел жениться на мне когда-то, но потом у меня родилась Констанция. Поэтому теперь он меня ненавидит.

— Может, и так, но он все еще хочет тебя и намерен завладеть тобою. Он никогда в жизни не отказывался от намеченного, и твое упорство как раз заставляет его продолжать. Он уверен, что победит. Если бы ты не была такой, он бросил бы свою затею много лет назад. Такой у него сдвиг.

— Сэм, ты ошибаешься.

— Нет, Кристина, — Сэм встал и подошел ко мне. Он выглядел отнюдь не восемнадцатилетним юношей, а казался намного старше меня. И это слышалось в его словах — Я живу по соседству и вижу, что происходит. Буквально позапрошлой ночью, когда я вернулся со смены, мать не спала. Она плакала, потому что он не пришел, а было уже почти два часа. Сказала, что они поругались. Заговорили о той женщине из Богз-Энда, и он заявил: «Можешь больше не волноваться насчет нее — я возвращаюсь туда, куда бросил свою шапку много лет назад». И при этом мотнул головой в сторону вашего дома. — Как ни странно, Кристина, мне кажется, у моей матери такой же сдвиг, как и у него, только она больше опасается, что он возьмет в жены не ту женщину, а тебя.

Когда я заговорила, мой голос звучал очень тихо:

— Ну что ж, у него все равно ничего не выйдет. Ты ведь знаешь это, Сэм, верно?

Он шагнул ко мне, и в голосе его послышалась дрожь:

— Послушай, Кристина. Ты должна уехать отсюда. Это единственный способ спастись от него. Забирай ребенка и уезжай куда-нибудь. Найдешь работу… и послушай, — он поднял руку, призывая меня к молчанию. — Дай мне закончить. Я много об этом думал. Я немного скопил, я никогда не трачу и половины своих денег на карманные расходы. Я могу помочь тебе, пока ты не встанешь на ноги. Но тебе надо уезжать. Отец справится и сам, я поговорю с ним и все объясню.

— Сэм… Сэм, выслушай меня. Ну-ка, садись, — я взяла его за руку и силой усадила на стул, потом села напротив. — Мне кое-что надо сообщить тебе, Сэм. Помнишь, о чем я говорила вчера? — Он коротко кивнул, и я продолжила — Помнишь парня возле реки в тот вечер? Я еще просила тебя сказать маме, что ты видел меня с этим парнем? — Он снова кивнул. — Так вот: он вернулся. Он любит меня, я люблю его, и мы поженимся.

Не знаю, какой реакции я ожидала от него, я не задумывалась об этом, но когда он, пристально глядя на меня, медленно встал и, повернувшись, молча направился к двери, я закричала:

— Сэм!

Он остановился и, не глядя на меня, произнес:

— И все равно я бы на твоем месте уехал.

Стоя в одиночестве на кухне, я на какой-то миг ощутила полнейшую опустошенность. Я хотела поговорить с Сэмом о Мартине, а он и слышать о нем не хотел — это было очевидно. Потом еще это сообщение насчет Дона. Бросил свою шапку — вот уж действительно! Глядя на то, как Дон ведет себя, кто бы мог подумать, что я все еще нужна ему? Чтобы отплатить мне за обиду — да, но вовсе не для того, чтобы жениться на мне. Меня вновь охватил страх. Перед моим мысленным взором предстали оба: в присутствии Мартина Дон выглядел сущим карликом. Было в моем избраннике нечто такое, что заставляло таких типов, как Дон, словно уменьшаться в размерах. Одно твердое слово Мартина — и Дон поймет, где его место в отношениях со мной. Дон больше не может запугать меня своей изощренной тактикой. Мартин сказал, что сегодня вечером нам надо поговорить. Я знала, что не смогу препятствовать ему в этом, и я тоже буду говорить, и расскажу ему о Доне, и тогда в этой истории будет поставлена точка.

Мартин не пришел, и я провела вечер в лихорадочном ожидании, а ночью, в промежутках бодрствования, я уверяла себя, что завтра он пришлет письмо. Если же нет — я просто не знала, как смогу прожить еще один день до следующего вечера.

Письма не было. Около одиннадцати часов пришел Сэм, и я впервые в жизни повысила на него голос, потому что он снова начал говорить мне, что я должна уехать.

— Не мели чепухи, Сэм. Куда мне ехать?

Он отвел глаза в сторону и пробормотал:

— Ну ты же сказала, что у тебя этот парень… если он порядочный человек, то что-нибудь придумает.

Его тон рассердил меня, и я воскликнула:

— Разумеется, он порядочный!

— Кристина, сделай это для меня, пожалуйста, — в голосе Сэма зазвучали умоляющие нотки. — Уезжай — на какое-то время.

— Я не могу, Сэм, еще ничего не известно наверняка.

— Ладно, только не говори мне потом, что жалеешь! — рявкнул он сердито, что было вовсе не похоже на него.

Когда после обеда я больно отшлепала Констанцию за то, что она забралась на стол и взяла с верхней полки коробку с шоколадными конфетами, отец заметил:

— Не такое уж серьезное это прегрешение, дорогая, — взглянув на меня с легкой улыбкой и, возможно, вспомнив, в каком веселом настроении я пребывала накануне, он добавил — Вот уже и весна кончается, а там и лето наступит…

Да, наступит лето… В этот вечер Мартин опять не пришел, и к девяти часам я как ненормальная расхаживала по дому взад и вперед. В половине десятого меня стошнило в раковину. Сознавая, что если я не засну, то сойду с ума, я приняла шесть таблеток аспирина, но даже в полусонном состоянии продолжала ожидать его и звала: «Мартин… Мартин».

На следующий день я сделала необходимые приготовления к вечеру. Если его не будет к восьми, я отправлюсь в бар и попытаюсь разузнать о нем. Я просто не смогла бы еще один вечер мерять шагами наш дом, отправляясь из комнаты в кухню и возвращаясь обратно бесчисленное количество раз. Но я должна была оставить кого-то с Констанцией. Как ни странно, я могла обратиться лишь к Паттерсонам, которые жили по соседству, без риска, что они поинтересуются, в чем дело. Как я уже упоминала, они были единственными протестантами в округе, и именно это мешало нам быть ближе. В этом не было ни их вины, ни нашей. Наверное, дороги, которыми мы шли к Богу, вели в совершенно противоположные стороны, а потому мы никак не могли встретиться. Миссис Паттерсон всегда была милой и любезной женщиной, всегда говорила при встрече о погоде или делилась какими-то новостями, но мы никогда не ходили в гости друг к другу, и даже война не сблизила нас. Их дом мог с таким же успехом находиться и в самом конце улицы — так далеки были друг от друга наши семьи. Честно говоря, я больше знала о мисс Спайерс, что жила в одном конце улицы, и о Кемпбеллах, которые жили в другом. Но когда я решила, что надо попросить кого-то остаться с Констанцией, то подумала именно о миссис Паттерсон.

Когда я постучала в ее дверь и изложила свою просьбу, она, похоже, нисколько не удивилась и вообще вела себя так, словно я приглашала ее к нам каждый день. Я сказала, что, возможно, ее помощь и не понадобится: я, мол, ожидаю подругу, и если та не придет, мне самой придется идти и узнавать, не заболела ли она. В случае необходимости выдумки рождаются так легко, что вы вовсе не считаете их ложью. Мы договорились, что в случае чего я постучу ей в стену.

В восемь часов, уже надев шляпу и пальто, я постучала, и миссис Паттерсон немедленно пришла. Мне понравилось, что ее взгляд не начал тут же блуждать по комнатам, высматривая, что у нас и как; она села у камина со своим вязанием и проговорила:

— Не спеши возвращаться, Кристина.

Даже несмотря на то, что моя голова была занята совсем другими мыслями, я не могла не подумать: «Какая приятная женщина». Мне она нравилась. Более двадцати лет миссис Паттерсон жила по соседству с нами, и я, пожалуй, вспоминала о ней лишь мимоходом, но теперь я поняла, что из всех женщин, проживающих на нашей улице, она вызывала у меня наибольшую симпатию. Я взяла фонарик и сказала:

— Это ненадолго, я вернусь через час.

Я не привыкла ходить по улицам, утопающим во мраке из-за светомаскировки, когда все тропинки вдруг стали казаться незнакомыми. Кроме того, создавали проблему и мужчины. На Хай-стрит они время от времени светили фонариками мне в лицо, посылая недвусмысленные приглашения. Первый раз я бросилась прочь, второй — просто обошла мужчину в военной форме, но в третий раз все оказалось не так просто: их было трое, они шли в ряд и смеялись. Я сошла с тротуара, но они шагнули в ту же сторону, я попыталась увернуться — они двинулись за мной. И тогда в отчаянии я громко закричала; мужчины расступились, и один изумленно воскликнул: «Тьфу ты!» Трижды я сбивалась с пути, но в конце концов вышла на улицу, ведущую к бару. Я толкнула дверь и прошла в салон сквозь занавеси светомаскировки. Какое-то время я стояла, изумленно моргая глазами и не узнавая того самого помещения, в котором сидела всего несколько дней назад. Все столики были заняты, люди стояли и вдоль стен, и на всех была военная форма — форма военно-воздушных сил. Я с первого взгляда поняла, что все они офицеры. Мне потребовалось не более одной секунды, чтобы прийти к выводу, что Мартина среди них нет. Я сказала себе, что и ожидала этого: если бы ему удалось вырваться, он пришел бы прямо ко мне, может быть, в эту самую минуту он и находится у нас дома. Эта мысль вызвала смятение в моей душе. Почему я не сказала миссис Паттерсон правду? Потом, протискиваясь мимо меня, к посетителям поспешил бармен, в котором я узнала того самого человека, что обслуживал нас несколько дней назад. Я коснулась его руки и спросила:

— Не уделите ли вы мне минуту? Здесь капитан Фоньер?

— Фоньер? — переспросил бармен, закатывая глаза. — Пожалуй, я не знаю никого с такой фамилией, мисс. Но подождите минутку, я сейчас вернусь.

Он прошел с подносом в глубь салона, а я встала у стены, откуда был виден общий бар. Он тоже был битком забит людьми, а прямо возле стойки я заметила Томми. Я протиснулась дальше вдоль прохода. Вернулся бармен.

— Итак, мисс, вы упомянули фамилию Фоньер, не так ли?

— Да, — подтвердила я. — Капитан авиации Фоньер. Мы были здесь с ним на днях. Наверное, вы забыли.

Он бросил через плечо взгляд на салон и произнес:

— Нет, нет, теперь припоминаю.

— Я… я пила джин, помните?

Он засмеялся.

— Мисс, я не запомнил бы вас по тому, что вы заказали — мы подаем джин каждый день, когда он у нас есть, — но я вас действительно помню. Мне кажется, вы ошибаетесь насчет фамилии этого офицера. С вами был Беллинг. Капитан Беллинг.

— Но его фамилия Фоньер.

— Ну, может быть, это двойная фамилия, мисс.

— Да, да, возможно. Так он заходил сюда сегодня вечером?

— Нет, я не видел его здесь с тех пор, как он был с вами, мисс. Он не завсегдатай нашего заведения. Почему бы вам не зайти в «Корону» на Хай-стрит? Многие ходят туда. Мне надо идти работать.

— Подождите. Вон тот человек, — я указала в глубь бара. — Мистер Тайлер. Не могли бы вы сказать ему, что его ждут у выхода?

Бармен взглянул на меня с хитрой усмешкой, и если бы я была в состоянии думать сейчас о ком-то, кроме Мартина, это заставило бы меня покраснеть. Пробормотав «спасибо», я вышла на улицу и принялась ждать с фонариком наготове.

По лицу Томми было видно, что сообщение бармена несколько удивило его. Как только я заговорила, он произнес:

— О, Кристина, что ты здесь делаешь?

— Просто хочу поговорить с тобой, Томми.

— Ну так давай зайдем и выпьем, вместо того чтобы стоять здесь в темноте.

— Нет, спасибо, Томми, если ты не против, я постою здесь. Я просто хотела спросить тебя кое о чем. Ты помнишь, как утром ты разговаривал с тем офицером? — Он не ответил. — Мне интересно, видел ли ты его еще в тот день?

Томми по-прежнему молчал, и я торопливо продолжала:

— Не подумай дурного, Томми. Мы с ним друзья… мы дружили еще до войны. Потом потеряли друг друга до… до той самой минуты, как я увидела его с тобой.

Томми откашлялся и тихо произнес:

— Пойдем выпьем. Не в баре — в другом месте.

— Нет, спасибо.

— Пойдем — так будет лучше.

В его тоне слышалось нечто куда большее, чем заключалось в этих словах, и, когда он положил ладонь мне на руку и повел по улице, я не стала противиться. Через несколько шагов мы остановились перед входом в заведение под названием «Коммершэл». Здесь тоже было много народу, однако посетителями были не только военные — мужчины и женщины в форме, — но и гражданские. Томми протиснулся в угол, где возле стены отыскалось несколько свободных мест.

— Что будешь пить?

— Джин.

— Джин так джин, — Томми направился к узкой стойке, которая, по-видимому, отделяла это помещение от основного бара. Через некоторое время он вернулся и, поставив бокал передо мной, заметил — Я не думал, что у них будет джин, но тебе повезло. — Я взяла бокал обеими руками, и он сказал — Твое здоровье.

Вопреки правилам приличия, я опустошила бокал одним махом. Когда я опустила бокал на стол, Томми, глядя мне прямо в глаза, проговорил:

— Не знаю, девочка, в чем твои проблемы, или что там было между вами, но у меня для тебя плохие новости.

Мои пальцы крепко сжались вокруг невысокого бочкообразного бокала. Томми протянул руку и, забрав его, поставил на другой конец стола. Потом накрыл ладонью мою руку и сказал:

— В среду после обеда он погиб.

Я совершенно отчетливо видела посетителей заведения: они разговаривали и смеялись, а один парень в дальнем углу пел — он имитировал популярного эстрадного исполнителя, а его девушка хохотала, прикрыв лицо рукой.

— Послушай. Послушай, возьми себя в руки, это происходит каждый день.

На фоне гула людских голосов я услышала слова Томми:

— Его не дождется сегодня вечером и еще кто-то. Не забывай об этом, девочка.

Я смотрела на него, он смотрел на стол. Потом я услышала собственный голос:

— Кто-то еще? У него больше никого не было. Никого, кроме меня.

— Ну да, хорошо, что ты так думаешь, все девушки верят в это. Продолжай так считать, если это тебя утешит, и тем не менее у него были жена и двое детей.

— Ты лжешь, — медленно, тяжелым, обвиняющим тоном произнесла я, чувствуя, что ненавижу избегающего моего взгляда Томми больше, чем я ненавидела Дона Даулинга.

— Я не лгу, Кристина. Твой кэп был женат. Его жена живет сейчас в Литтлборо со своим отцом. Сделала себе имя, работая в женской добровольной службе. Дети куда-то эвакуированы, насколько мне известно. Ее семью здесь все знают — она дочь полковника Финдлея.

— Нет! Нет! — я отбросила его руку, когда он потянулся снова успокоить меня; Констанция поступала точно так же, когда злилась и хотела настоять на своем. — Это неправда. Я тебе не верю.

Хотя я продолжала сидеть, я чувствовала, что начинаю как бы пятиться от него, отступать из этой комнаты, уходить от всего, что он сообщил мне, от этого ужасного момента истины. Потому что не отключившейся долей разума смогла поставить на место все части головоломки. Но я была во власти не этой доли, я была во власти своих чувств — агонии, любви и отчаяния, осознания того, что впереди меня ждут мучительные годы, пустые годы, которые никто, кроме Мартина, не в состоянии будет заполнить. Внутренний голос твердил мне: «Ты должна была знать это, ты должна была видеть, что между вами не может быть ничего, ты могла рассчитывать лишь на роль содержанки». И я закричала в ответ: «Нет, неправда!» — «Правда, и это факт, так что принимай все как есть. Он никогда не хотел приходить в твой дом, а если и приходил, то не для того, чтобы остаться — он хотел лишь тебя». «Нет! — кричала я, — он хотел остаться. Он любил меня, я знаю, что он любил меня». — «Если у него была жена, то он, должно быть, любил и ее», — настаивал этот внутренний голос. «Заткнись! Заткнись! Закрой свою пасть. Иди к черту, ты!..» Боже мой, это была совсем не я, даже в мыслях я не позволяла себе ругаться. «О, не лишай меня последних сил. Очнись, — сказала я себе. — И слушай, что говорит Томми…» «Не могу, Боже милостивый, сделай так, чтобы это было неправдой».

— Послушай, девочка, возьми себя в руки. Я принесу тебе еще выпить.

— Заткнись! Замолчи! — кричала я. Я по-прежнему отчетливо видела людей, их силуэты резко очерчены, как будто на ярком свету. Но я не обращала на них внимания. Я сосредоточилась на Томми и его лжи. — Это неправда, это неправда. Заткнись! Заткнись!

Теперь все смотрели на меня, и только мой голос заполнял помещение, каждый его уголок. Я попыталась остановить себя, но, когда какая-то женщина взяла меня за руку, я пронзительно закричала на нее. Потом Томми обнял меня, и я стала бить его руками и пинаться, и мой пронзительный крик поднял меня с земли, и я поплыла по воздуху. На какой-то кратчайший миг, такой короткий, что секунда по сравнению с ним показалась бы длинной, мною вновь овладел экстаз, подобный тому, что я испытывала ребенком, когда подпрыгивала в воздух, и я громко закричала на него:

— Прочь! Прочь!

Потом все исчезло…

Я чувствовала, что начинаю просыпаться, и, как всегда, когда меня ожидало днем что-то неприятное, постаралась удержаться за сон. Но это было какое-то другое желание и другой сон. Он был глубже, и я желала умереть в нем, не сознавая, почему именно я этого хочу. Но потом, подобно неотвратимой волне, понимание поднялось к самой поверхности моего разума. Я застонала: «О Боже! О Боже!»— и подняла веки. Отец сидел напротив и смотрел на меня. Был день, я лежала в незнакомой комнате. Я схватила его за руку и закричала:

— О, папа!

— Ну, ну, девочка, успокойся. С тобой все в порядке.

— О, папа! Что же мне теперь делать? — спросила я, но отец не понимал, что я имею в виду, поэтому он погладил мои волосы и повторил:

— Успокойся, успокойся.

Я села и оглядела комнату.

— Где я?

— Успокойся, все в порядке, — сказал он, похлопывая меня по плечу. — Ты помнишь Молли? Знаешь Молли? — он улыбался и говорил таким тоном, словно я была ребенком, успокоить которого можно было, напомнив ему о чем-то простом и обыденном.

— Да. Да, конечно, я знаю Молли.

— Тебе стало плохо, а она случайно оказалась поблизости и забрала тебя к себе. Потом она прислала мне записку, и я прочитал ее, когда пришел домой.

Мой рассудок как-то странно онемел. Хотя я сознавала, что Мартин мертв, что у него остались жена и двое детей, это казалось мне нереальным, не настолько реальным, чтобы вызвать во мне боль, потому что, после того как я проснулась и осознала, что произошло, мною овладело непонятное чувство — я словно закрылась сама от себя. Я как будто стала двумя различными людьми — один человек обладал моей головой, другой — сердцем, и тот, у которого было мое сердце, вовсе ничего не чувствовал. Я решила использовать того, который владел моей головой, и поднялась с кровати, завернувшись в пуховое стеганое одеяло. Мягко оттолкнув отца, я сказала:

— Я должна идти домой. Там ребенок.

— С девочкой все в порядке. Она с тетей Филлис.

Тетя Филлис означала для меня Дона.

— Где моя одежда?

— Послушай, не стоит так спешить. Я выйду в соседнюю комнату. Молли вот-вот вернется, она просто пошла что-то купить. Вот твои вещи, — отец указал на стул. — Одевайся потихонечку, — он похлопал меня по плечу и вышел, а я схватила одежду, стащила с себя ночную рубашку и вдруг поняла, что это не моя рубашка, у меня никогда не было такой — шелковой, мягкой, тончайшей и слишком короткой для моего роста. Я бросила ее на кровать и через несколько минут была одета. Я уже взяла пальто и шляпу, когда дверь открылась и вошла Молли.

— Тебе лучше? — проговорила она таким тоном, словно между нами не было долгих лет, в течение которых мы совсем не поддерживали тесных дружеских отношений.

— Да… да, спасибо, Молли, мне лучше.

— Послушай, куда ты спешишь?

— Мне надо домой, там ребенок. Но… но спасибо тебе, Молли.

Не обратив внимания на мои слова благодарности, Молли сказала: — Ну что ж, если ты решила идти, я найду кого-нибудь, чтобы подвез тебя, но все-таки умойся и перекуси.

— Нет, спасибо. Я только помоюсь.

— И выпьешь чашку чая. Давай.

Молли проворно провела меня в другую комнату, оказавшуюся гостиной, а оттуда — в кухню, к современной раковине с горячей и холодной водой. Я вымыла лицо, руки и вернулась в комнату. Молли подала мне и отцу по чашке чая и проговорила:

— Когда попьете, джип будет уже у двери, — едва закончив фразу, она вылетела из комнаты. Вероятно, Молли не бросала слов на ветер, потому что несколько минут спустя она вернулась и объявила — Сейчас он будет здесь, это мой приятель. Отвезет вас домой.

Услышав звук затормозившего возле дома автомобиля, я быстро встала, а отец взял меня за руку, как пациента, покидающего больницу, провел на лестничную площадку и помог спуститься по ступенькам. Молли, последовавшая за нами, мотнула головой в сторону водителя:

— Это Джо.

Тот кивнул и улыбнулся, потом помог мне сесть на переднее сиденье. Отец обошел джип, сел рядом и взял мою безвольную руку. Не помню, поблагодарила ли я Молли и водителя; через несколько минут я вновь оказалась в нашей кухне. Она выглядела для меня совершенно по-другому. Я стояла посередине, осматривая ее, словно никогда не видела прежде. Отец, помогавший мне снять пальто, мягко поинтересовался:

— Что такое, девочка? Что случилось? Что это на тебя нашло?

Я повернулась к нему и, как ребенок, бросилась в его объятия. Я плакала и плакала до тех пор, пока стала едва не задыхаться от собственных слез, пока он не начал просить, умолять меня остановиться, пока появившийся Сэм не стал поддерживать меня за голову, пока тетя Филлис не заявила: «Это пора прекратить. Сходи за доктором», пока Дон не попытался оттолкнуть брата и, схватив меня за плечо, не заорал: «Прекрати! Прекрати! Скажи, что случилось», пока не пришел доктор. И потом я погрузилась в некое подобие сна с большими цветными картинками, и, подобно нитке, которая то появлялась, то исчезала и отделяла один узор от другого, через этот цветной сон тянулась цепочка слов: «Мы должны поговорить, Кристина»… «Я люблю тебя»… «Ты — как звезда, сияющая на куче мусора»… Другие: «Пока я дышу — ты будешь мне нужна»… «Если смогу вырваться, буду здесь к семи».

Я лежала в постели неделю и не испытывала ни малейшего желания вставать. К жизни меня вернула Молли. Она навещала меня почти каждый день. Иногда она могла оставаться только на пять минут, поскольку, как она прямо говорила, мужчины, кордит[9] и купоны не оставляли ей времени даже сказать «Тпру! Приехали». Она садилась у меня в ногах, рассказывала о том, что будет делать после того, как война окончится и она сможет уйти с фабрики боеприпасов. А потом, подавшись ко мне, Молли вдруг заявила:

— И знаешь, Кристина, она окончится, все окончится. Жизнь не остановишь.

Я повернула голову на подушке, стараясь не встречаться с ней взглядом.

— Вот-вот, именно это ты и делаешь — смотришь на жизнь искоса. Знаешь, так не пойдет. Ты должна заново влиться в этот поток, — она придвинулась ко мне. — Послушай, Кристина, с тобой сыграли отвратительную шутку, но ты же не единственная, нет — клянусь Богом! Да ни в коем разе, и ты должна помнить об этом.

Мое лицо было таким же безжизненным, как и мой голос, когда я, глядя на нее, требовательно спросила:

— Да что ты знаешь об этом?

— Больше чем ты думаешь.

— Ничего ты не знаешь — одни догадки.

— Томми Тайлер — приятель Джо, а Джо — мой парень. Мы с ним как раз зашли в бар, когда ты подняла там шум. Нечего удивляться, что, после того как я привезла тебя к себе домой, Томми рассказал нам о твоих проблемах. Послушай, Кристина… — она накрыла ладонью мою руку, сжимавшую в горсти одеяло. — Мужики, они все одинаковые. Да я могла бы рассказать тебе такое, что у тебя волосы встали бы дыбом.

Я убрала руку; Молли выпрямилась и продолжила:

— Ладно, пусть будет по-твоему, но я сохранила вот это, — она открыла свою сумочку и достала одинарный газетный лист. — Это «Ревью» за прошлую субботу. Прочти хорошенько, и если это не изменит твоего мнения, тогда уже ничто не поможет, — она бросила лист на кровать, встала и уже более мягким тоном добавила — Приду завтра. Пока.

Я не ответила даже после того, как за ней закрылась дверь, не схватила газету, а лежала, глядя на нее, и желала, чтобы в ней было написано вовсе не то, что, я знала, там было — вовсе не то, что ослабило бы мою любовь к нему. Он был мертв, а я хотела сохранить о нем добрую память. Я медленно подтянула к себе газету. С фотографии на меня смотрело его лицо, вытянутое бледное лицо с темными глазами. Он был в форме, рядом с ним стояла женщина, тоже в форме — та самая, которую я видела тогда в доме полковника Финдлея. Под снимком была подпись: «Капитан ВВС Фоньер-Беллинг и миссис Фоньер-Беллинг. Фотография сделана в тот день, когда миссис Фоньер-Беллинг была удостоена награды за свои выдающиеся заслуги в Женской добровольной службе».

Я прочитала полторы колонки, медленно, словно снимая с газетного листа каждое слово. Мартин был племянником полковника Финдлея, он провел детство во Франции, поскольку его отец был французом по происхождению, но часть каникул проводил со своим дядей и кузинами. В июне 1940 года он женился на своей двоюродной сестре — их дружба началась еще в детские годы. За проявленный в боях героизм он также был награжден. Давая Мартину передышку от боевых операций, его перевели в Литтлборо, где он выполнял важную работу — обучал молодых пилотов. Во время одного из учебных полетов его самолет врезался в холм неподалеку от Брукерз-Фелл. Летчик-стажер также погиб.

Информация о Мартине занимала половину колонки. Вторая часть материала была посвящена миссис Фонтьер-Беллинг и ее деятельности в рядах Женской добровольной службы. В конце было упомянуто о том, что полковник передал свой особняк в распоряжение военных властей до конца войны и что, вернувшись на север Англии, миссис Фоньер-Беллинг сняла небольшой домик в Литтлборо. После войны она намеревалась поселиться с мужем во Франции.

Я медленно опустила газету. На какое-то время образ Мартина отступил на задний план — женщина, пристально смотревшая на меня со снимка, заслонила его. То, что я прочитала, не было некрологом капитану ВВС Фоньеру-Беллингу — это была статья, посвященная миссис Фоньер-Беллинг, с некоторыми фактами, касавшимися ее супруга, и в мое онемевшее тело, в мой онемевший разум прокралось чувство жалости. Он был так же беспомощен перед ее любовью, как я — перед его. Ее лицо было таким же, как и в тот день: ненависть ко мне была мерилом ее чувств.

Хотя последнюю неделю я прожила как в оцепенении, в мой рассудок постепенно проникал вопрос, который в конце концов я была уже не в состоянии игнорировать: почему, живя в этом городе, я никогда не слышала о его свадьбе? Люди это были известные. И отец Эллис… Этот проницательный детектив, охотник на мужчин, соблазнявших католических женщин… Как этот факт ускользнул от его внимания? Или не ускользнул? Возможно, он и знал, но не хотел поднимать шум, сознавая всю его бесполезность. В одном я была уверена: свадьба прошла настолько тихо, насколько это было возможно. Наверняка она состоялась в каком-то другом районе страны, конечно, не в Феллбурне, потому что я сразу же увидела бы сообщение в «Ревью». Полковник тоже постарался бы держать Мартина подальше от Феллбурна: несомненно, он знал, что у меня ребенок от его племянника. Когда Мартина перевели сюда, и он, и она были, понятно, потрясены. Всего лишь десять миль от моего дома. Она-то не учла, что ВВС — ведомство могучее. А Мартин?.. Он понял все в тот вечер, когда я рассказала ему о своем визите к полковнику. Я вспомнила его слова: «Я уже не переживаю так сильно, как вначале». Он признал, что ему, образно говоря, завязали глаза и мягко заманили в семейство Финдлея.

Я никогда не думала, что могу жалеть Мартина — ведь богов никогда не жалеют. Но Мартин больше не был богом. Теперь я видела его так же ясно, как себя. У нас обоих одна черта, связывающая нас, — слабость, которая обретала силу, только лишь когда речь шла об удовлетворении собственных желаний. Бедный Мартин… Я все еще была неспособна ненавидеть…

В тот день, когда я появилась на лестничной площадке, Констанция взяла меня за руку. Спускаясь со мной по крутым ступенькам, она сказала с эдакой старомодной заботой:

— Осторожнее, мамочка, осторожнее.

И пока отец суетился на кухне, заставив меня поставить ноги на печную решетку и откинуться на спинку кресла, она тоже суетилась. Но их доброта не могла согреть меня.

На следующий день я снова взялась за домашнее хозяйство, причем с таким усердием, что отец постоянно предупреждал:

— Ну-ну, девочка, полегче. А то опять доведешь себя…

Но теперь я была одержима одной лишь мыслью, ужасающей мыслью, заставлявшей меня ежедневно заглядывать в календарь, висевший сбоку камина под ножницами. Она преследовала меня ночью: «Если это случится, я утоплюсь, я не смогу пережить этого позора еще раз».

Из тех, кто окружал меня, только Сэм догадывался, что могло случиться, но это были лишь догадки. Возможно, полагал, что меня бросили — так оно и было. Совершенно определенно мне дали отставку, но перед этим могли дать и еще кое-что. Боже милостивый! Нет! Нет! Нет!

В конце третьей недели я стала ощущать некую незначительную тяжесть внизу живота и тошноту, но в конце концов меня часто подташнивало во время менструаций, причем в любое время, а не только по утрам, поэтому я ждала и, просыпаясь по утрам, немедленно спрашивала себя: «Не тошнит ли меня?» И вот однажды утром ответ на этот вопрос заставил меня повернуться на живот, вбивая кулаки в подушку. Потом я села и шепнула сама себе: «О ней позаботится Сэм». Отец мог не дожить до того времени, когда Констанция будет сама в состоянии позаботиться о себе, но Сэм поможет. Я встала, оделась, спустившись вниз, достала из ящика шифоньера листок бумаги, конверт и написала: «Дорогой Сэм, пожалуйста, позаботься о Констанции. Сделай это для меня. А я так больше просто не могу».

Вот и все. Я заклеила конверт, написала на нем «Сэму», вернулась наверх и поставила его у зеркала. Было восемь часов утра. Я подняла Констанцию, одела ее, накормила завтраком и, крепко взяв за руку, повела к миссис Паттерсон.

Она вставала рано и к девяти часам справлялась с большей частью домашних обязанностей. Увидев меня в столь ранний час, она не выказала ни малейшего удивления, хотя моя просьба присмотреть за Констанцией до десяти часов, когда вернется отец, немного застала ее врасплох.

— Тебе не лучше? — поинтересовалась она.

— Лучше, миссис Паттерсон, — ответила я. — Спасибо. Намного лучше.

— По твоему виду этого не скажешь, — заметила она. — Выпьешь чашку чая?

— Нет, спасибо, — сказала я и, прежде чем повернуться, добавила — Большое спасибо, миссис Паттерсон, за вашу доброту. Жаль, что мы за столько лет так и не узнали вас как следует.

Она ничего не ответила на это, но вышла на улицу.

— Послушай, Кристина, почему бы тебе не зайти?

— Мамочка, — начала хныкать Констанция, и я сказала ей:

— Будь умницей и оставайся с миссис Паттерсон, — потом быстро зашагала прочь. Но я не направилась сразу к холмам — миссис Паттерсон могла заподозрить неладное, если бы увидела, что я в такое время направляюсь к реке. Я спустилась к мосту и, шагая вдоль берега, очень скоро достигла того места, которое и было мне нужно: раньше там купались парни, а я когда-то чуть не утонула — так было глубоко, и именно туда пришел ко мне Мартин.

Ну что ж, если на том свете души встречаются, то скоро мы будем вместе, думала я, глядя на воду. Я заметила, что возле берега было довольно мелко, и сообразила, что «прогулка» в холодной воде до более глубокого участка может поколебать мою решимость. Поэтому я прошла еще какое-то расстояние до камней, переправилась по ним на противоположный берег и подошла к тому месту, где началась моя жизнь.

Поляна, где мы лежали с Мартином, была сплошь затянута грязью и имела совершенно непримечательный вид. У кромки воды я задержалась, прикидывая, сколько шагов мне надо будет сделать до края уступа скалы, потом двинулась вперед.

Ступни моих ног уже погрузились в воду, когда я увидела чью-то фигуру, напоминавшую катившийся по склону холма булыжник. И это так напоминало случившееся несколько лет назад в тот летний вечер, что волосы у меня встали дыбом. Потом я разглядела, что это Дон Даулинг. Он что-то громко кричал. Чтобы меня тащил из воды Дон Даулинг — этого бы я не вынесла. Придется ждать другого случая. Я шагнула назад и, наклонившись, подняла плывшую по воде большую щепку. Как раз в этот момент запыхавшийся от бега Дон закричал с противоположного берега: — Не двигайся с места!

Я взглянула на него и таким спокойным голосом, что даже сама удивилась, поинтересовалась:

— Что с тобой?

На какое-то мгновение мой вопрос привел его в замешательство. Потом он прокричал:

— И что это ты такое задумала?

Теперь я вновь включилась в игру, потому что с ним я играла всегда.

— Вышла прогуляться, — крикнула я в ответ. — Вот, подобрала топливо. Что-нибудь не так? — я вытянула руку, демонстрируя ему находку, и он, моргая, смотрел на нее некоторое время, не зная, как истолковать мое поведение.

— Стой и не двигайся, я иду к тебе! — закричал он.

Однако он не успел сделать в направлении камней и одного шага, потому что я крикнула ему:

— Можешь не трудиться! Я иду в город, надо сделать кое-какие покупки. Я просто хотела взглянуть на реку. Что это с тобой?

Его лицо вытянулось, и он опять заморгал, а я повернулась и начала взбираться на берег, зная, что он не сводит с меня глаз. Я знала, что произошло: заподозрив неладное, миссис Паттерсон пошла к тете Филлис. Мне не стоило вести к ней Констанцию. Оставила бы ее в кровати — и все было бы в порядке.

Выйдя на тропу, я выбрала кратчайший путь к городу. «Куда мне пойти?»— спрашивала я себя. Но уже на окраине поняла: я иду к Молли — она знает, что делать.

Когда я постучала в дверь ее дома, мне открыл какой-то мужчина лет тридцати. Он был высоким, темноволосым и темноглазым. По его произношению я поняла, что он не из наших краев. Тембр его голоса чем-то напоминал мне голос Мартина. Похоже, он только что встал, и я смущенно пробормотала:

— А… а Молли уже проснулась?

— Э… н-да, — проговорил он громко, словно припомнил что-то только что. — Я знаю, кто вы. Входите, входите. — Я протиснулась мимо него, и он закрыл за мной дверь. — Поднимайтесь наверх.

Я вошла в гостиную, но Молли там не обнаружила.

— Извините, что я так рано, — проговорила я, поворачиваясь к нему.

— Рано? — повторил он. — Вы не рано, это я поздно. Садитесь, садитесь, если сможете найти стул, — он смахнул с одного из стульев пальто и пуловер и, указав мне на него, произнес — Она будет буквально через минуту. Я подумал, что это она и что она забыла ключ.

Тут я вспомнила, что Молли работает в ночную смену. Я решила во что бы то ни стало дождаться ее, потому что должна увидеть ее. И я охотно села, чувствуя, что у меня дрожат ноги. Мужчина спросил:

— Вы промочили ноги? — он смотрел на мои туфли, но я не сделала попытки спрятать их под стул.

— Да, я шла по траве.

— Гмм… — таким же тоном, как вначале, произнес он и процитировал — «Роса покрыла вереск пред рассветом…»

Его губы слегка искривились в странноватой улыбке. Она как бы приглашала меня улыбнуться в ответ, но я просто таращилась на него, размышляя о том, как он мог познакомиться с Молли. Он казался немного чудаковатым, но эта чудаковатость не ассоциировалась у меня с чем-то смешным, как это было у Сэма.

Он отправился на кухню, в этот момент я услышала быстрые шаги на лестнице, дверь открылась и на пороге появилась Молли. Увидев меня, она остановилась и воскликнула:

— О… привет. Что-то ты раненько встаешь, Кристина? — Я не успела ответить: окинув комнату взглядом, Молли прокричала — Эй, Додди, посмотри, во что ты, черт побери, превратил комнату!

Мужчина появился на пороге, в руках он держал поднос. Вскинув голову, он произнес:

— «Приветствую тебя, прекрасная колдунья утра!»

— Да перестань ты молоть чепуху с самого утра! — закричала она. — Если бы у тебя брюхо было полно порохового дыма, как у меня, ты бы так не резвился. Принеси нам чай и кончай выдрючиваться.

Когда он ушел, Молли повернулась ко мне и сказала мягко:

— Это Додди. Он ничего, хороший парень, но… — она постучала пальцем по лбу. — Его фамилия должна была бы быть Поттс[10], а не Доттс, он так чертовски умен, что свихнулся… Так что все же случилось, Кристина? — поинтересовалась она, понизив голос. Протянув к ней руки, я в отчаянии зашептала:

— Мне нужно поговорить с тобой наедине, Молли.

— Хорошо. Я избавлюсь от него, как только мы попьем чаю. Боже мой! — воскликнула она, глядя на мою обувь. — Да ты промокла!

Я не ответила ей, а лишь опустила голову, чувствуя, что Молли пристально смотрит на меня. Потом она повернулась и прокричала:

— Да пошевеливайся ты, Додди, черт тебя побери! Ради Бога, побыстрее.

Додди вошел с подносом в руках. Опуская его на стол, он посмотрел на Молли и с улыбкой, все тем же высоким голосом нараспев процитировал:

— «Твои слова способны посрамить алмазы в блеске…»

— Ради всего святого, Додди, — в голосе Молли слышалась мольба. Мужчина сел и торжественно поднял руку.

— Пусть будет так. Я кончил. Пейте чай, девочки.

Я пила большими глотками, чувствуя, что должна согреться, потому что уже начинала дрожать. Заметив это, Молли поинтересовалась:

— У нас в буфете осталось что-нибудь, Дод?

Тот медленно встал и отправился на кухню. Вернувшись, он подал Молли бутылку. Молли забрала у меня чашку, налила в нее из бутылки, добавила сахару и энергично размешала.

— Выпей.

Напиток был приятен на вкус, намного лучше, чем джин, и несколько минут спустя внутри у меня разлился приятный, успокаивающий жар. Я почувствовала, что мое напряженное тело начинает расслабляться. Молли незаметно от меня стала делать своему кавалеру знаки удалиться. Потом полилась из крана вода на кухне — Додди мыл посуду. В комнату он вошел уже полностью одетый в форму капрала ВВС. Он встал передо мной, щелкнул каблуками, красиво отдал честь, сделал пол-оборота и четким шагом вышел. Я видела, что Молли подмывает засмеяться. Но она так и не засмеялась, а, повернувшись ко мне, сказала:

— Дурак, черт его побери, но более симпатичного дурака не сыщешь и на всем земном шаре. И что еще важно — он безобидный.

— Молли, — я вновь схватила ее за руки. — Кажется, я… боюсь, что я…

— Упаси Бог, нет! — в голосе Молли слышался ужас. То, на что я намекала, буквально шокировало ее, а я-то полагала, что подобное может потрясти Молли лишь в самую последнюю очередь. Именно ее характер привлек меня к ней раньше — и теперь она была шокирована. Но как оказалось, не по той причине, о которой я подумала: она вскочила на ноги и разразилась бранью — Паршивая свинья! Поганый ублюдок…

— Это не его вина.

— О, ради Бога, перестань. У тебя что, совсем нет гордости? Не его вина! Он же встречался с тобой, верно? Мог бы и позаботиться о том, чтобы ты не попала в подобное положение. Не его вина! Они все одинаковы, черт их побери, но если они хотят, чтобы их желания выполнялись, то должны следить, чтобы, черт побери, не обрюхатить свою партнершу!

Молли шумно ходила по комнате, изрыгая проклятья. Я смотрела на нее и думала о том, что она не должна знать, как было на самом деле: не Мартин искал встречи со мной, по крайней мере сначала, и, когда он пришел, лишь я была ответственна за то, что произошло. На вторую ночь я поняла, что он мой навсегда, и осознание этого было для меня теперь единственным утешением. Я понимала, что положение еще можно поправить, но как это делается? Взять большую дубину и начать разрывать тонкую паутину, свитую волшебством страсти, приговаривая: «С какой стати я должна платить за это?» Молли знала, как поступают в таких случаях, и, я уверена, могла бы взять дубину, но я была не Молли.

— Что мне делать?

— Прекратить заниматься чепухой и избавиться от этого. У тебя есть деньги — какие-то накопления?

Скопить я ничего не скопила, но в нижнем ящике комода у меня лежала пачка банкнот — двадцать пять фунтов — и золотые часы с надписью: «Мартину от Эйлин. 1 июня 1942 г.» Сухая, сугубо правильная надпись: ничего типа «Моему любимому Мартину» или «От твоей возлюбленной Эйлин». Het — «Мартину от Эйлин». Как та фотография в газете. И все же она любила его. Но он не любил ее. Хотя он никогда не упоминал в разговорах со мной ее имя, я знала это. Каждый день, в продолжение нескольких последних недель, эта уверенность становилась все сильнее.

— У меня есть двадцать пять фунтов.

— Маловато. Теперь просят дороже — тридцать и больше.

— И что они делают?

— Не «они», а «она». Достанет у тебя это.

Я думала, что Молли знает какое-то лекарство, и вовсе не предполагала, что это нужно «доставать». Я вся как бы съежилась от отвращения и проговорила:

— Молли, я так не хочу. Разве нельзя принять какое-то лекарство?

— Не будет стопроцентной гарантии. Некоторые препараты выворачивают все внутренности наизнанку, а зародыш все равно остается. Нет, только эта женщина — беспроигрышный вариант. И единственный, потому что ты не можешь позволить себе взвалить на горб еще одного ребенка. Томми говорил мне, что ты знала его — этого типа — еще до войны. Констанция — от него?

Я взглянула на Молли.

— Да.

— О Боже мой, — она сделала длинный выдох. — Теперь мне все ясно. Ты совсем спятила, Кристина. Такая девушка, как ты, могла бы выбирать среди лучших парней, а ты позволила укусить себя дважды одному и тому же псу. Ты что, совсем зеленая? Можно подумать, ты втрескалась.

Да, можно подумать, что я втрескалась. Так оно и было — я стала мягкой, слабой, сентиментальной. Тот, кто не любит, не станет пестовать четыре года некий миф, и тот — если только он не человек совсем иного склада — не будет перебивать мужчину, который говорит о деньгах, и не предложит ему вместо этого заняться любовью. Да, Молли была права.

— Я немного посплю, а после обеда схожу к мамаше Прингл, потом сообщу тебе, когда она за тебя возьмется.

«Чем делать аборт, можете с таким же успехом взять новорожденного ребенка и вышибить ему о стену мозги. Даже помышляя об этом, вы совершаете грех, а прибегая к нему, вы губите свою бессмертную душу».

Слова из службы отца Эллиса, которую он провел совсем незадолго до этого, звучали в моих ушах так громко, как будто он стоял в этой комнате, и на какое-то мгновение мною овладел ужас, тот вызывающий трепет ужас, который испытывает католик, когда его душа оказывается в беде. Вероятно, эти чувства ясно отразились на моем лице, потому что Молли воскликнула:

— Да что с тобой?

— Я не смогу пойти к этой женщине, — словно со стороны услышала я свой дрожащий голос.

— Но ты же не отказалась бы принять лекарство, это одно и то же.

Да, это одно и то же — и в то же время нет. Если я приму лекарство и оно сработает, ребенок выйдет вроде как выкидышем, но доставать его — совсем другое дело. Я не могла объяснить этой разницы ни себе, ни Молли, но именно по этой причине не могла решиться на аборт. Тошнота подступила к моему горлу, и я бросилась на кухню. Я склонилась над раковиной, а Молли поддерживала мне голову и успокаивала меня. Лишь когда мы вернулись в комнату, она сказала:

— Ты вспомнила о священнике, верно? Вот к чему может привести посещение мессы каждое воскресенье. Лично я завязала с этим много лет назад. Меня им не запугать. Я больше рассчитываю на этот свет — никто что-то не вернулся с того, чтобы показать, какие он заслужил там призы за то, что был здесь паинькой, черт побери. Так что кончай глупить. Впрочем, ты же всегда была вроде как любимицей у святого отца, да?

Любимицей у святого отца! После этих слов во мне немедленно поднялась волна ненависти ко всем священникам, и особенно к отцу Эллису. Если бы в тот вечер он не наткнулся на нас. Если бы я только не засмеялась тогда и не выдала нас обоих. Если бы… если бы… Любимица святого отца!

Потом Молли тихим, успокаивающим голосом произнесла:

— Ты обдумай все это. Пережуй денек-другой, время еще есть. А потом посмотрим, что делать. Но помни: мне все равно, что ты решишь, я всегда рада видеть тебя здесь.

Один вывод сделала я в жизни: если нет средства излечить болезнь, всегда можно найти утешение. Таким утешением стала для меня Молли, по крайней мере на какое-то время.

Я была уже на четвертом месяце — скрывать это дальше стало уже невозможно. Подозрения окружавших меня людей вырвались наружу, и меня буквально обложили со всех сторон. Скандал выплеснулся не только на улицу, но и затронул прихожан нашей церкви. Никто не обращал внимания на то, что Сисси Кемпбелл и многие подобные ей гуляли направо и налево, пока отсутствовали их мужья, и что, бывало, дети появлялись на свет несмотря на то, что мужья отсутствовали по нескольку лет. Но эти женщины были замужем, обручальные кольца были их защитой, и если они по собственной глупости разок подзалетели, то уж, конечно, не повторяли этой ошибки. А вот Кристина Уинтер повторила — и сразу стала безнравственной особой.

Но подобная реакция, как ни странно, закаляла мой дух. В глубине моей души вспыхнула некая искра, которая дала мне силы не отводить глаза при встрече с людьми и даже своей походкой бросить им вызов. Я хотела крикнуть этим мамам и их дочкам, смотревшим на меня с выражением, в котором читалось «о Боже!», с выражением, которое подразумевало осуждающее прищелкивание языком: «Я всего трижды была с мужчиной, из чего получилось два ребенка. Вы этому не поверите, так ведь? Нет, разумеется, не поверите».

Я знала, что отец был просто ошеломлен.

— Зачем, детка? — повторял он. — Как?.. Я не думал, что у тебя кто-то есть.

Что-то эти слова мне напоминали… И Сэм, добрый, понимающий Сэм — даже он смотрел на меня так, словно я превратилась в какое-то иное существо.

— Боже мой, Кристина, что это с тобой?

Я знала, что тетя Филлис много говорит на эту тему, но не со мной. Как-то я услышала, что она сказала отцу:

— Ну что ж, ничего удивительного.

«Вы лжете, тетя Филлис! Но как же вы теперь довольны», — подумала я. Потом к нам пришел отец Эллис, с каменным выражением лица и словно замороженный в своем отношении ко мне. Он стоял на кухне рядом с отцом, пристально глядя на меня. Сглотнув несколько раз и глубоко вздохнув, он произнес:

— Да простит тебя Бог.

«И тебя тоже!»— мысленно прокричала я в ответ. Потом священник сказал нечто такое, что на какое-то время освободило меня от моего страха.

— Подумать только, всего лишь несколько дней назад Дон разговаривал со мной насчет тебя. Он ясно обрисовал мне ситуацию. Он не строил из себя святого, но, надо отдать ему должное, он исповедовался как подобает и рассказал мне о том, что скрыто в его сердце уже много лет — он хочет жениться на тебе. А теперь…

— Что! — закричала я так пронзительно, что напугала и его и отца. — Что! — потом, выпрямившись и глядя ему прямо в глаза, проговорила — Святой отец, я не вышла бы за Дона Даулинга, даже если бы у меня было двадцать незаконнорожденных детей.

Слова звучали очень грубо, я бы оборвала любую женщину, которая произнесла бы эти вульгарные, неприличные выражения, но мой вызов рождался из того огня, что разгорался внутри, — огня не столько силы, сколько возмездия.

— Бывает и хуже. Вы бы сейчас не были…

— Замолчи!

Я видела, что мое поведение напугало отца, как никогда прежде. Много лет назад мать наказала Ронни за то, что он грубо ответил священнику, а теперь отец ступил ко мне и с потемневшим от гнева лицом закричал:

— Не смей грубить святому отцу! Как бы я тебя ни любил, но я подниму руку и на тебя.

Но теперь огонь разгорался в полную силу, и я закричала в ответ:

— Ну что ж, давай, поднимай… Дон Даулинг! Да ты бы давно уже понял, что представляет из себя Дон Даулинг, если бы открыл пошире глаза. Каждый в городе знает, что он выделывает, но до конца этого не знает никто. Моя мать знала. О да, она знала и старалась защитить меня от него. И Сэм знает, и я знаю. Дон Даулинг! — я вновь повернулась к отцу Эллису и закричала — Я могла избавиться от ребенка, но не захотела, я вспомнила, что вы говорили с кафедры. Но я клянусь вам, святой отец, что, если вы станете на сторону Дона и попытаетесь заставить меня выйти за него замуж, я избавлюсь от своей беременности.

Мой голос упал почти до шепота, и после продолжительного молчания, во время которого священник смотрел на меня почти ненавидящим взглядом, он произнес:

— В этом не будет нужды. Теперь-то его уже никто не заставит сделать тебе предложение.

— Тогда за это можно поблагодарить Бога, правда, святой отец? — я неторопливо повернулась, вышла из кухни и поднялась наверх. — Дон Даулинг! Дон Даулинг! — повторяла я, вцепившись в набалдашник кровати. Потом, устремив взгляд на стену, я выплюнула на нее ненавистное имя еще раз — Дон Даулинг!

Огонь полыхал в моей душе, выжигая прежнюю Кристину.

Я сидела в гостиной у Молли. Стоял теплый солнечный день. Комната была аккуратно убрана и стала даже привлекательной. На столе стоял поднос с чайником — пар уже перестал идти из носика. Чай, как я полагала, уже остыл. Молли не сделала ни малейшей попытки разлить его, после того как я начала говорить, и слушала не перебивая. Подобное было для нее необычным, и когда она поднялась и повернулась ко мне спиной, я с дрожью в голосе проговорила:

— Я никогда так не разговаривала со священниками, но я вовсе не ругалась на него, как они говорят. Хуже всего, что теперь у Дона Даулинга что-то вроде нимба вокруг головы. Как же: весь город знает, что мы собирались пожениться, а он вдруг обнаруживает, что у меня будет ребенок, и этот ребенок — не его. Я могу убить его, Молли, я могу убить его, я ненавижу его, он опять начал стучать в стену и мерзко петь… О Боже милостивый…

Не впервые я подумала «Боже милостивый», но впервые произнесла это вслух, и словосочетание звучало отвратительно; я встала и принялась ходить взад-вперед.

— Вот, выпей. Я разбавила, — голос Молли звучал ровно.

Я взяла чашку и проглотила ее содержимое буквально одним глотком. За эти последние месяцы я привыкла к вкусу виски и полюбила его. Оно не только согрело меня — стакан виски мог облегчить боль внутри, мог заставить меня спокойно подумать: «Ну что ж, такова жизнь».

Виски огненной струей устремилось на дно моего желудка, я прижала ладонь к животу, потом снова села в кресло и повернулась к пустой каминной решетке. Я изменилась. Я знала, что я изменилась. Та высокая белокурая девушка, которая была приятной и милой, несмотря на ребенка, милой внутри и не вызывающей у Кристины Уинтер никаких проблем даже будучи такой, какая она была, — живущей скорее чувствами, чем разумом, и сознающей, что она готова смириться с женой Мартина, — оставалась таковой. Но когда его самолет врезался в холм, она исчезла, рассыпалась, и из обломков появилась новая Кристина Уинтер. И с ней-то жить было нелегко, разве что тогда, когда ее нервы расслаблялись, а желудок ощущал тепло виски…

Когда я направилась домой, из леса показались Сэм с Констанцией. Дочь помахала мне и с криком «Мамочка! Мамочка!» побежала ко мне, держа в руках букетик цветов.

— Я сорвала их для тебя, — сказала она, вкладывая букет в мою руку. Заметив одного из внуков Кемпбеллов, она, не переводя дыхания, спросила — Я могу пойти поиграть с Терри, мамочка?

Я кивнула.

— Ты поставишь их в воду?

Я снова кивнула.

Сэм последовал за мной на кухню. Он сказал:

— Я сделаю тебе чашку чая, ты плохо выглядишь.

Мне не хотелось никакого чая, но я не стала его останавливать. Потом, когда мы сели за стол друг напротив друга, он объявил:

— Я ухожу, Кристина.

Несмотря на то, что меня грызло чувство тревоги, я была поражена этим известием и воскликнула:

— Нет, Сэм!

— Это недалеко, но если я не вырвусь оттуда… — он мотнул головой в сторону стены, разделявшей нашу кухню и кухню тети Филлис, — случится что-нибудь такое, о чем мы все пожалеем.

— Куда ты пойдешь?

— Ты будешь удивлена, — произнес он, лукаво глядя на меня, потом, кивнув в противоположном направлении, коротко ответил — К миссис Паттерсон.

— К миссис Паттерсон?

— Да, она мне всегда нравилась. Когда я был мальчишкой, часто давала мне медяки. Единственной женщиной, кто делал это кроме нее, была твоя мать.

— Но она же методистка[11],— заметила я и тут же подумала: «Боже мой! Неужели я все-таки не избавилась от самой себя до конца? Какие кусочки моего прежнего «я» еще цепляются ко мне?» Миссис Паттерсон стоила сотни тетей Филлис, а уж она-то была якобы хорошей католичкой. — Прости, я сморозила глупость, — поправилась я. — Они — отличная пара. Там тебе будет лучше, — я почувствовала облегчение оттого, что Сэм по-прежнему будет неподалеку.

— Кристина, я хочу попросить тебя о чем-то, — произнес он. Сейчас Сэм сидел не в своей обычной позе, подавшись вперед и свесив руки между колен, а выпрямившись и глядя мне прямо в глаза. — И я буду тебе благодарен, если ты, с одной стороны, не станешь смеяться надо мной, а с другой — не будешь ругать, и что бы ты ни думала, я делаю это потому, что я этого хочу и всегда хотел. Ты выйдешь за меня замуж?

Я не смеялась, не ругалась, я даже не произнесла ни слова, а только медленно опустила глаза под его пристальным взглядом и простонала про себя: «О, Сэм, Сэм».

— Я знаю, что безразличен тебе, что ты никогда не относилась ко мне, как к нему, но мы всегда отлично уживались с тобой. Ты это знаешь. Я никогда не захочу ничего, кроме как быть с тобой рядом. Не думай, что я не пытался выбросить из головы все эти мысли. Пытался — но так уж получилось.

Он говорил о себе то, чего я никогда не слышала раньше, и во мне продолжал звучать тот внутренний стон. О, Сэм, Сэм.

— Мне было пятнадцать, когда я впервые все понял, что я чувствую к тебе, и я подумал: «Нет, не хватало, чтоб еще и я — хватит нашего Дона и ихнего Ронни».

Значит, он знал о наших отношениях с Ронни. Сэм знал все. Нет, не все. Он не знал, как я изменилась: ночью, погруженная во мрак отчаяния, я искала способы сделать кому-нибудь побольнее — как сделали мне. А искать далеко было не надо: я доставала из-под подушки часы Мартина и, сжимая их между ладонями, мысленно видела, как по почте отправляю их ей. В темноте она вставала перед моим мысленным взором с маленьким свертком в руке, и я наблюдала, как она открывает его. Я видела, как она на ощупь шарит рукой, пытаясь схватиться за что-нибудь, чтобы не упасть, потом находит на бумаге почтовый штемпель, поднимает глаза — и я вижу в ее взгляде возмещение всех моих мук. Она заплатила за свой обман, я могу быть довольна.

Но когда наступал рассвет, я понимала, что никогда не смогу сделать подобного. Даже в ночи прежняя Кристина не могла бы и думать об этом подлом отмщении, но я была теперь другая. Все стали другими… Кроме Сэма. Сэм остался прежним. Сэм был самым добрым человеком на земле. Хотя ему было только девятнадцать, я думала о нем как о зрелом мужчине, потому что в каком-то смысле он и был настоящим мужчиной. Если бы Сэм сделал мне предложение несколько недель назад, когда я еще не знала, что обрушилось на меня, я бы приняла его — для Сэма я не была испорченной, я это знала. Но теперь этот путь к миру, спокойствию и даже уважению окружающих был закрыт. Сэм не заслуживал того, что я могла ему предложить.

— Я уже встал на ноги и хорошо зарабатываю. О завтрашнем дне беспокоиться не придется…

— Сэм, — я заставила себя взглянуть ему в лицо, — ты нравишься мне больше, чем кто-либо, вообще чем кто-либо, — я подчеркнула последнее слово, — и если бы я могла, то вышла бы за тебя замуж хоть завтра. Спасибо тебе, Сэм, спасибо от всего сердца за твое предложение.

На его лице отразилось удовольствие и разочарование одновременно, подавшись ко мне, он проговорил:

— Но если ты такого мнения обо мне, что останавливает тебя? Я бы тогда не… я хочу сказать… ну, я имею в виду, что мы могли бы сохранить наши отношения такими, какие они сейчас, до тех пор, пока ты не переменишься, — он потянулся ко мне и накрыл мою руку своей.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, Сэм, но я не могу. Так или иначе, тебе надо познакомиться с какой-нибудь симпатичной девушкой. У тебя никогда не было девушки. Я чувствую, что здесь есть и моя вина.

— Девушка у меня всегда была, — он протянул вторую руку, и моя оказалась между двумя его шершавыми ладонями. — И другой такой не сыскать в целом мире.

— О, Сэм, — я снова потупила взгляд: перед таким проявлением любви мне стало стыдно за себя. Когда он вновь заговорил, я поняла, что мне не дано постигнуть силу его чувства.

— И вот еще что, — тихо продолжал он. — Когда ты выйдешь за меня, ты будешь чувствовать себя гораздо спокойнее. Дон ведь не разговаривает с тобой? — Я не ответила, и Сэм продолжал — Но он говорит, говорит с матерью, зная, что я могу услышать, говорит обо мне разные гадости. Я его насквозь вижу. Было бы намного лучше, если бы он приходил и домогался тебя. По крайней мере, ты бы знала, что он замышляет — если о нем вообще можно знать что-то наверняка. Я постоянно чувствую, что он готовит какую-то гадость. Но что именно — я не знаю, пока не сделает, никогда не догадаешься. В одном я уверен: он все равно получит по заслугам. — Сэм помолчал и, медленно опустив голову,

проговорил — Странно, что когда человек безумен, но безобиден, его упекают в психушку, а когда он злой и опасный — его оставляют на свободе, таких вот, как наш Дон. Причем, Кристина, «злой» — не совсем точное слово, он хуже чем злой. Иногда земля мне кажется испоганенной, пока он ходит по ней. Вот почему я думаю, что всем, кто с ним общается, лучше держаться от него подальше.

В это время в кухню вбежала Констанция, и Сэм встал. Я тоже встала. На этом все и кончилось. Прежде чем вопрос возник вновь, прошло несколько лет.

Сэм стал жить в доме Паттерсонов, и тетя Филлис винила в этом меня и бранила миссис Паттерсон. Она договорилась до того, что заявила, будто я соблазнила Сэма, и ребенок его. Однако больше всего тетя Филлис переживала не столько из-за потери Сэма, сколько его денег. Она и глазом бы не моргнула, если бы ее сын свалился замертво — это знала и я, и сам Сэм. Как он и предупреждал меня, Дон ничего не забывал. Его гадостям по отношению ко мне суждено было продолжаться еще долго. Они начались с постукивания в стену и пения, но теперь принимали все более зловещие формы. Впервые я почувствовала это через несколько дней после того, как Сэм стал жить у миссис Паттерсон. Была пятница. Стемнело. Я закрыла на замок входную дверь, поскольку отец работал в ночную смену, и собиралась уже ложиться спать, когда кто-то постучал. Несколькими неделями ранее в парадную дверь постучал патрульный и сказал мне, что в одном из окон в щель над занавеской пробивается свет. Но сейчас я подумала: «Светомаскировка у меня в полном порядке»— в гостиной вообще не было света. Открыв дверь, я увидела на мостовой незнакомого мужчину. Он был одет в военную форму рядового. Насколько я могла различить в сумерках, незнакомец был коренастый, с глазами навыкате. Когда он заговорил, я поняла, что он родом из наших мест, возможно, с северного Тайна.

— Хелло, — произнес он, протянув звук «о» и вывернув вместе с ним наружу нижнюю губу.

— Хелло, — тихо ответила я. Воцарилось молчание. Солдат, ухмыляясь, смотрел на меня. Потом он сказал:

— Я не ошибся, а? Вы Кристина Уинтер?

— Да, это я.

— Ага… — его ухмылка стала шире. — Могу я войти?

Моя рука лежала на двери. Я инстинктивно притворила ее и спросила:

— Что вам нужно?

Он коротко засмеялся.

— Да, вот это вопрос, а? Давай лучше войдем, и я скажу.

— Мой отец спит, — произнесла я, еще плотнее прикрывая дверь. — Я тоже ложусь.

— Твой отец? — переспросил он и закатил глаза.

— Кто вы? — резко спросила я.

— Ну… — его голос посуровел, — это не важно. Мне дали твой адрес и фамилию. Но, похоже, сегодня вечером меня не очень-то здесь ждут. Наверное, у вас тут какой-то свой распорядок. Я могу прийти и в другое время. Лучше записаться предварительно, да?

Как будто меня толкнули, я отпрыгнула назад и с грохотом захлопнула дверь, потом проковыляла на кухню и остановилась, закрыв лицо руками. Уже позднее, когда я лежала, уставившись в темноту, я сказала себе, что больше так не могу. Но одновременно с этим я чувствовала, что у меня не хватит сил поставить точку. Я даже вынуждена была признать, что, если бы в то утро Дон Даулинг и не появился на берегу реки, я все равно не смогла бы утопиться. Отвагой такого рода я не обладала. В новой Кристине ее было не больше, чем в старой. Сердитое, дерзкое неповиновение — вот то единственное оружие, которое я приобрела за это время. Но я знала, что отвага мне понадобится. Как сказал Сэм, Дон ничего не забывал. Медленно тянулись ночные часы. Спать я не могла и через какое-то время ощутила, как меня охватывает желание… непреодолимое желание выпить немного виски.

После того ночного инцидента я уже боялась открывать парадную дверь, кто бы ни постучал. Однажды вечером, несколько дней спустя, в дверь снова забарабанили. Я поднялась наверх и выглянула из-за шторы. У двери стояли двое военных, и я тупо подумала: я убью этого Дона Даулинга. В течение нескольких следующих недель стук в дверь нашего дома раздавался регулярно и всегда по вечерам, когда отец и Сэм были на смене.

Ни отцу, ни Сэму я ничего не рассказала — так велико было овладевшее мной чувство унижения. Кроме того, я боялась, что Сэм может разделаться с Доном, если узнает об этом. Чтобы успокоить нервы и избавиться, в какой-то мере, от страха, я каждый вечер подкрепляла свои силы бокалом виски. Два бокала, если я могла себе их позволить, обеспечивали мне глубокий, без сновидений, сон. Если я выпивала еще и в гостях у Молли, язык мой начинал развязываться, я становилась доверчивой и говорила, говорила о чем угодно, находя в этом утешение. И Молли слушала меня, никогда не прерывая, как Додди, репликой: «Ради Бога, захлопни свою мышеловку!»

Виски было в дефиците, и я доставала его через Молли, а она — через знакомых парней. Как-то вечером я возвращалась от нее, размышляя о том, что парочка стаканов обеспечит мне крепкий сон, приглушив тревожные мысли, прорывающиеся в мое сознание.

После того как отец пожелал мне спокойной ночи и ушел в комнату, я подогрела виски и выпила сразу, не поднимаясь, как обычно, наверх. Спиртное подействовало немедленно, не успела я еще и раздеться. Едва прикоснувшись к постели, я сразу же уснула.

Не знаю, сколько я проспала, меня разбудило пение Дона. Я повернулась на бок, накрыла голову одеждой, но его голос упорно проникал в мои уши. Я легла на спину и устало открыла глаза. Наверняка он был вдрызг пьян, если так орал: даже из своей комнаты, находившейся в задней части дома, я все отчетливо слышала. Грохнула входная дверь, потом он прошел через гостиную на кухню. Я не услышала голоса тети Филлис — только то, как Дон орал в ответ. Через какое-то время на лестнице послышались его тяжелые шаги, потом с шумом распахнулась дверь в спальню, и пение загрохотало буквально в моих ушах: он горланил мотив популярной песенки, но с измененными словами — как обычно, непристойными. Так Дон бесновался около получаса, потом пение внезапно прекратилось. Воцарилась тишина, и я снова заснула. Как часто в последнее время, мне приснилось, что я тону, и это всегда происходило в одном и том же месте, между двумя скалистыми уступами; меня никогда не удивляло, что река протекает через мою спальню. Когда подошел тот самый фрагмент сна, где я начинаю пронзительно кричать и хвататься за чью-то невидимую руку, я была неожиданно разбужена — не только шумом, но и ощущением чьего-то присутствия в комнате. Приподнявшись, опираясь на локоть, я прошептала:

— Это ты, Констанция?

Ответа не последовало. Комната должна была утопать в кромешной тьме, потому что теперь я всегда оставляла на окнах светомаскировку, но мои запорошенные сном глаза и затуманенный мозг отметили, что я могу видеть небо. А потом я увидела что-то еще — огромный мужской силуэт.

Как во сне тщетно зовешь на помощь, так и сейчас, наяву, ни одного звука не слетело с моих уст. Так быстро, насколько позволял мой выросший живот, я вскочила на кровати и застыла, касаясь головой потолка и прижавшись спиной и руками к стене. Даже прежде чем мужчина заговорил, я поняла, что это Дон.

— Только пикни — и я прикончу тебя.

Я стояла, онемев, по-прежнему не в силах закричать.

— Фенвикская шлюха. Я пришел, чтобы ты меня обслужила. Есть возражения? — низким отчетливым голосом, в котором совершенно не слышалось интонаций пьяного человека, проговорил он. Я знала, что он тверд в своих намерениях и трезв. — Ты не можешь упрекнуть меня в том, что я был нетерпелив — я ждал долго… целые годы. Теперь я взгляну на этот твой бюст, который мать набивала тебе, чтобы он казался больше, и еще кое на что…

Он молча шагнул ко мне, и с моих губ сорвался пронзительный крик:

— Отец! Отец! Отец! О-тец! О-тец!

Я повернулась лицом к стене, царапая ее ногтями, продолжала кричать. Руки оторвали меня от стены и увлекли на кровать, и лишь когда я узнала страдальческий голос отца, перекрывающий мой собственный, я замолчала.

— Ради Бога, дочка, что случилось?

— О! О! О! Папа, о папа!

— Успокойся! И ты, Констанция, тоже. Тише, я говорю! Боже мой, да ты поднимешь на ноги всю улицу. В чем дело? Подожди, зажгу свечу.

Дрожа и всхлипывая и едва не задыхаясь, я указала на окно, и только теперь осознала, что шторы раздвинуты и оно широко раскрыто. Отец закрыл окно, задернул шторы, потом зажег свечу.

— Ложись.

— Нет, нет, я спущусь вниз, — я с трудом надела платье и с Констанцией, повисшей у меня на руке, спустилась на кухню. Отец последовал за мной и уже другим тоном произнес:

— Расскажи, что случилось.

Я подвинула стул к почти угасшему огню и, сгорбившись над ним, пробормотала:

— Кто-то влез в окно… какой-то мужчина.

— Мужчина? — переспросил отец. Потом он взял ремень и через подсобку направился на задний двор. Через несколько минут он вернулся. Лицо его было угрюмым.

— Ты видела, кто это был? — тихо поинтересовался он.

— Нет, — ответила я, не глядя на него. Неизвестно, какие были бы последствия, если бы я назвала имя Дона. Более того, если бы отец узнал, кто это был, то и Сэм узнал бы тоже, а Сэм не должен был знать — в этом я была уверена. Подозревать он, конечно, будет, но если нет доказательств…

— Лестницы нет, а водосточная труба проходит далеко от окна. Не понимаю, как он мог забраться…

Даже не глядя на отца, я знала, что он прикидывает расстояние между спальней тети Филлис и моей. Их разделяло десять футов, а возле каждого подоконника находились большие скобы: отец собственноручно укрепил их за несколько лет до описываемых событий. Через скобы были пропущены бельевые веревки; они проходили и сквозь кольца на концах высоких шестов, прибитых к стенам дома, — таким образом развешанное на ограниченном пространстве двора белье могло просушиваться ветром с холмов. Любой, ухватившийся за водосточный желоб и имевший достаточно длинные ноги, и к тому же обладавший бесшабашным характером, мог преодолеть промежуток между двумя окнами.

Я знала, что не должна позволить отцу прийти к вполне определенным выводам, иначе смертоубийства было бы не избежать, а потому стыдливо рассказала об инциденте с солдатом.

Отец выругался про себя, потом, собираясь пойти в подсобку, поразил меня в самое сердце, бросив:

— Слава Богу, что до этого не дожила твоя мать.

Я выпила чашку горячего чая, который он приготовил для меня, и тут почувствовала, что меня начинает тошнить. Потом я ощутила боль — такой прежде не бывало. В четыре утра отец сказал, что сходит за тетей Филлис. Я остановила его:

— Нет, нет. Пусть Сэм позовет доктора.

В семь я была в больнице, а к полудню родила мальчика, который прожил всего час. В течение многих дней я парила в неком сумеречном мире, равнодушная, без единой мысли в голове, не испытывающая абсолютно ничего.

Первое, что я отчетливо ощутила, было облегчение: ребенок мертв. И благодарить за это надо Дона Даулинга.