Критика теорий культуры Макса Вебера и Герберта Маркузе

ОТНОШЕНИЕ К СОЦИАЛИЗМУ

Хотя Макс Вебер и Герберт Маркузе более или менее ясно отмечают кризисное состояние позднекапиталистического общества, хотя они умозрительно понимают и отражают доведенное до крайности упразднение индивидуальной свободы в этой системе, неизбежно встает вопрос об их отношении к социализму как единственной подтвержденной историей, реально возможной альтернативе. Здесь классовая ограниченность обоих мыслителей образует для них непреодолимые препятствия: как Макс Вебер, так и Герберт Маркузе не видят в социализме выхода из противоречий капитализма. Они отрицают его качественное отличие от капиталистической системы и клеветнически представляют его как «супербюрократизм», как «тоталитаризм», как «террористическую» систему.

Макс Вебер, еще до Великой Октябрьской социалистической революции блестяще подтвердившей правильность марксистской теории, считал возможным установление социалистического общественного строя. Правда, он видел в нем не решение противоречий капитализма, а, наоборот, обострение проблемы.

В основу своей теории социализма Макс Вебер кладет извращенное понятие социализма. Его «социализм» лишен своего классового содержания, диктатуры пролетариата, он ограничивается «все более широким исключением частного капитализма»[78], «всевозрастающей "социализацией"»[79] и, следовательно, в действительности не выходит за рамки капиталистической системы. Такого рода «социализм» явился бы, по его мнению, результатом западного процесса рационализации, то есть прогрессирующей рационализации, растущей исчис-

[27]

ляемости производства, «снятия чар» с мира. Он не мог бы повлечь за собой никаких принципиальных качественных изменений в общественной структуре. Отчуждение, социальные причины которого лежат в отрыве производителя от средств производства, — вывод марксизма, действенность которого применительно к капиталистической системе Макс Вебер не отрицает, — при «социализме», по его мнению, не упраздняется, а усиливается, поскольку оно представляет непременное условие технического прогресса. В этом смысле социализм якобы не преодолел, а усилил процесс бюрократизации. «Усиливающаяся «социализация» неизбежно означает сегодня одновременно и усиливающуюся бюрократизацию»[80], — пишет Макс Вебер, так как последняя является «формально наиболее рациональной формой осуществления господства»[81] и, как таковая, «она сегодня просто необходима для потребностей управления (личного или вещественного) массами»[82].

Как мы уже говорили, Вебер формализованно рассматривает бюрократию как «живую машину». Из этого свойства вытекает якобы ее нейтральность по отношению к общественным классам и формациям. Таким образом, бюрократия становится для государства и его экономики как в условиях капитализма, так и в условиях социализма «единственной вполне надежной неизбежной силой»[83]. Внутренне присущая ей рациональность, «потребность в постоянном, строгом, интенсивном и калькулируемом управлении»[84], по мнению Макса Вебера, принуждает и социалистическое общество к использованию бюрократической машины. Бюрократия в его глазах является нейтральным аппаратом, который «всякий рациональный социализм должен был бы просто воспринять и развить», ибо потребность в технически «хорошем» управлении «обусловливает судьбу бюрократии как ядра всякого управления массами"[85].

В то время как в своей главной теоретической работе «Экономика и общество» Вебер проводит мысль о связи бюрократии и социализма в рамках якобы «свободного от оценок» анализа, в политических статьях он не делает тайны из своей личной антисоциалистической позиции. Здесь он клеветнически объявляет социалистическое общество «несвободным» обществом — несвободным, «потому что всякая борьба с государственной бюрократией бесперспективна и потому что нельзя призвать на помощь ни одной принципиально выступающей против нее и ее власти инстанции… Государственная бюрократия, если бы исключить частный капитализм, господствовала бы одна. Действующие в настоящее время наряду друг с другом и в меру своих возможностей друг против друга, следовательно, постоянно держащие друг друга под угрозой частные и общественные бюрократии слились бы тогда в единую иерархию. Подобно тому, как это было в Египте или в

[28]

древние времена, только в несравнимо более рациональной и потому неизбежной форме»[86].

Поскольку понятие социализма Макс Вебер идентифицирует с государственно-монополистическим капитализмом, он не отрицает возможности его осуществления, однако предсказывает — и в этом обнаруживаются остатки либералистской традиции — еще более неизбежную скованность, еще большее окаменение культуры. Действительно, упадок, униформированность и закостенение культуры стали реальностью в государственно-монополистическом капитализме, и от Макса Вебера не укрылась эта объективно реальная, наметившаяся еще в начале XX века тенденция. Однако, идя по стопам правых социал-демократических лидеров и присваивая системе государственно-монополистического капитализма термин «социализм», ставший для рабочего класса обозначением четко определенного научного понятия, синонимом «диктатуры пролетариата», Вебер служит прагматической цели — теоретически ввести в заблуждение рабочий класс и отвлечь его от выполнения его исторической миссии.

Но стоит только Веберу столкнуться с понятием социализма в его научном виде, как он был определен Марксом, или с социализмом как реальным общественным движением, сразу же необузданно проявляется его враждебность. Как известно, он клеветнически объявлял осуществленную благодаря Советской власти диктатуру пролетариата «военной диктатурой, как и все другие»[87], и предсказывал ее скорую гибель, ибо он был не в состоянии представить себе современное общество без господства буржуазии и бюрократии. Точно так же он поносил Ноябрьскую революцию в Германии, современником которой он был, как «кровавый карнавал, не заслуживающий честного имени революции»[88]. Он неистово выступал против «бешеной банды Либкнехта» и «дилетантского правительства» системы Советов[89].

В конечном итоге антисоциалистическая позиция приводит его к отказу от буржуазно-националистической гордости: в случае победы в революции народных масс под руководством «Союза Спартака» он призывал в союзе с реакционным милитаристским крылом немецкой буржуазии[90] ликвидировать нацию как самостоятельное единство и, «хотят того или не хотят, дать возможность американцам восстановить порядок»[91].

В глазах Макса Вебера социализм в любой форме не может служить альтернативой империализму; как государственный капитализм он означает для него усиление «стальных оков», как диктатура пролетариата — хаос.

Хотя Герберт Маркузе исходит из других предпосылок и его подход более дифференцирован, он также занимает отрицательную позицию по отношению к социализму. Заранее

[30]

оговоримся: и для него социализм не является альтернативой капитализму, он также не видит никакого принципиального различия между тем и другим общественным строем. В своей книге «Советский марксизм. Критический анализ», вышедшей в свет в 1958 году, в период «холодной войны», он утверждает, подразумевая при этом весь социалистический лагерь, что Советский Союз «является не отрицанием капитализма, а в решающем аспекте принимает участие в функции капитализма, а именно в индустриальном развитии производительных сил, причем контроль над производством отрывается от "непосредственных производителей"»[92]. В своем «Одномерном человеке» Маркузе разъясняет этот тезис: «…Переход от капитализма к социализму, несмотря на революцию, является количественным изменением. Порабощение человека его средством труда продолжает существовать в еще более рационализированной, еще более всеохватывающей и чреватой многими последствиями форме[93].

Согласно Маркузе, социалистический общественный строй является лишь другой формой «прогрессирующего индустриального общества», точно так же «учрежденной системы», в которой техника все в большей мере становится орудием социального контроля, потому что она устанавливает определенный образец поведения, который действует и вне процесса труда и формирует индивидов в духе господствующих общественных интересов[94].

Маркузе превращает развитие производительных сил в условиях научно-технической революции в самостоятельный процесс, абстрагированный от форм, в которых он протекает. Он не может понять, что порабощение человека при империализме обусловлено не средствами труда и, следовательно, не технологическими данностями, а общественной властью, именно фактом раскола общества на владельцев средств производства и людей, не владеющих ими, которые экономически принуждаются продавать свою рабочую силу. С передачей основных средств производства в народную собственность в результате социалистической революции, с установлением социалистических производственных отношений, качественно новых форм развития производительных сил, порабощение человека человеком раз и навсегда лишается своей основы, ибо вместе со своим собственным освобождением рабочий класс окончательно ликвидирует эксплуатацию человека человеком. Уничтожение эксплуатации чужой рабочей силы образует сущность революционного скачка от капитализма к социализму. Но Маркузе концентрирует свое внимание на явлениях. Он абсолютизирует неизбежное также и при социализме подчинение человека материальным условиям производства и обмена, которые, как предсказывал Ф. Энгельс еще в 1874 году, неизбежно будут развиваться вместе с развитием крупной промыш-

[30]

ленности и крупного земледелия[95]. Эти материальные условия, осуществляясь в процессе единства социалистической и научно-технической революции, требуют особенно сознательной дисциплины и признания авторитета социалистического руководства.

Хотя на словах Маркузе отмежевывается от теории конвергенции, однако фактически его концепция примыкает к числу разновидностей этой буржуазной теории, так как она отождествляет капитализм и социализм в существенных признаках и ограничивает различия второстепенными явлениями. Совпадающими признаками того и другого общества Маркузе считает:

а) формальную «технологическую» рациональность всех областей жизни, особенно технико-экономического базиса и механизма господства, растущий контроль над человеком и природой, который, однако, по существу, оказывается иррациональностью, поскольку противится своей собственной ликвидации;

б) растущий комфорт, который, по его мнению, обе системы дают индивидам, благодаря чему последние все более крепко связываются с различными господствующими бюрократиями. По сравнению с этими якобы общими существенными чертами капитализма и социализма Маркузе оценивает различия как незначительные и ограничивает их отклонениями в характере учреждений и разницей в способе управления. Так, социалистические государства он рассматривает как системы «тотального» управления, в то время как современные империалистические государства он определяет как государства с «плюралистическим» управлением. Как и Макс Вебер, он считает «плюралистическую» форму управления в принципе более приемлемой. Правда, учитывая практику государственно-монополистически организованного капитализма, он честно признавал, что этот плюрализм является «идеологическим, иллюзорным», так как разные силы взаимно уничтожаются в интересах защиты существующего строя[96], — точка зрения, которая не могла найти отклика у Макса Вебера.

Подобно Веберу, Маркузе применяет к социализму чисто формальные критерии; он ограничивается сравнением лежащих на поверхности явлений и оставляет вне поля зрения вопрос о характере способа производства. В результате этого методологически ложного подхода он, как и Вебер, приходит к отрицанию качественных различий обеих систем, так что уже не может быть и речи о социализме как альтернативе капитализму. Это качественное отождествление капитализма и социализма как одинаково репрессивных, рационально бюрократизированных, идеологически унифицированных систем влечет за собой опасные прагматические последствия, о которых здесь мы упоминаем лишь в общих чертах. В условиях империализма, поскольку считается бессмысленным превращение капитализма в социализм, такое отождествление сознательно или

[31]

бессознательно парализует рабочий класс, способствует его интеграции в учрежденную систему. В странах социализма оно в силу своей идеологической нейтральности несет с собой реальную угрозу контрреволюции.

Чтобы теоретически обосновать свое утверждение о качественной однородности капитализма и социализма, Маркузе делает еще один шаг. Следуя моде, распространенной среди современных буржуазных критиков Маркса, он конструирует противоречие между теорией Маркса и теорией Ленина, а также между теорией Ленина и теорией Коммунистической партии Советского Союза. Он упрекает партию в том, что она якобы фальсифицирует диалектику Маркса, превращает ее из теории в идеологию и включает ее в надстройку «учрежденной системы господства». Он решительно разграничивает социализм, представляющий собой отражение практики социалистических стран, от марксистского понятия[97]. Это сконструированное противоречие образует теоретический фундамент его утверждения о том, что революция 1917 года не была якобы социалистической революцией и Советский Союз, следовательно, еще не вышел за рамки капиталистической системы. Так как Маркузе полностью оставляет без внимания вопрос о собственности на средства производства, который Маркс и Энгельс в «Манифесте Коммунистической партии» подчеркивали как «основной вопрос движения»[98], социализм представляется ему не исторически необходимой общественной фармацией, а чем-то «совершенно иным», лежащим по ту сторону реальных капитализма и социализма, продуктом экзистенциалистского «выбора» индивида. Поэтому и в странах социализма, по его мнению, социалистическая революция еще предстоит. В связи с этим он требует, «чтобы количественное изменение… перешло в качественное», что в его глазах равнозначно «исчезновению государства, партии, планирования и т.д. как независимых, навязанных индивидам сил»[99].

Здесь в облачении «критической теории» выступает антикоммунистический замысел. Маркузе превращает государство, партию и планирование при социализме, важнейшие орудия власти и формы организации рабочего класса для подавления свергнутого эксплуататорского класса, а также для руководства социалистическим строительством и сложной развитой общественной системой социализма — орудия, без которых невозможно успешно довести до конца ни одну социалистическую революцию, — в «независимые» силы и ставит их в мнимое противоречие с людьми. Требование их «исчезновения» характерно для мелкого буржуа, который в ужасе отшатывается от диктатуры пролетариата, от марксистско-ленинской партии, от всякого организованного политического авторитета в классовой борьбе против империализма и прославляет воображаемую автономию индивида.

[32]

Это «антиавторитарное» отношение к социализму и его орудиям власти отнюдь не оригинально. Оно характерно для анархизма, который во второй половине прошлого века проник в рабочее движение и который Маркс и Энгельс отвергали как принципиально несовместимый с этим движением. В уже упомянутой работе «Об авторитете» (1874) Энгельс выступил против анархистского требования, чтобы первым актом социальной революции была отмена авторитета. Он разоблачил эту основанную на теоретической путанице или сознательном предательстве движения точку зрения как объективно служащую реакции[100], что в полной мере можно отнести и к объективной классовой функции антисоциалистических высказываний Маркузе. Поскольку последний представляет тот же самый социальный слой, что и анархисты прошлого столетия, он воспроизводит их высказывания.

Правда, в условиях, когда власть находится в руках рабочего класса и связанных с ним классов и слоев, в условиях обострения международной классовой борьбы против империализма нападки на государство, партию и планирование — «авторитарные» орудия социализма — представляют несравненно большую политическую опасность, чем в прошлом веке. Они отмечены явно выраженными контрреволюционными чертами, поскольку направлены на то, чтобы лишить власти рабочий класс и его марксистско-ленинскую партию[101]. Они служат империалистической тактике, которая была характерна для всех контрреволюционных выступлений, начиная с кронштадтского мятежа, антисоциалистических выступлений в Венгрии в 1956 году и кончая контрреволюционными происками в ЧССР в 1968 году. Объективно Маркузе солидаризируется с контрреволюцией, когда он под предлогом усовершенствования социализма отрицает необходимость его решающих орудий власти.

Примечательно, что Маркузе делает еще один шаг по пути сближения с контрреволюцией. Своим призывом к социалистическому искусству и философии встать в оппозицию к социалистическому обществу он активно включается в охватившую весь мир классовую борьбу на стороне империализма. Искусство и философия для него и в условиях социализма являются субъектом «Великого Отказа», носителем всеобщего «протеста против того, что есть»[102]. Их всеотрицающая задача приобретает якобы тем большее значение, чем больше укрепляется и развивается социалистический строй. В условиях социалистической страны искусство и философия, по его мнению, представляют собой последнее убежище оппозиции, поскольку они больше удалены от социалистического базиса. С помощью своеобразной диалектической конструкции философская теория, согласно Маркузе, снова превращается в идеологию, но на этот раз не в качестве «ложного сознания», за которое он

[33]

без разбора выдает всякую утверждающую идеологию, «а как сознательная дистанция и отделение от репрессивной действительности и даже как оппозиция против нее». Именно поэтому она становится «политическим фактором исключительной важности»[103].

Эта концепция Маркузе, несмотря на неоднократно повторяющиеся словесные признания социализма — желает он того или нет, — подтверждает его принадлежность к фаланге ожесточенных противников социализма, которые перед лицом неоспоримой экономической, политической и военной стабильности социалистических государств в борьбе против них делают ставку на идеологию, сознательно опираясь при этом на наиболее устойчивые и чрезвычайно живучие мелкобуржуазные и националистические традиции среди определенных слоев населения.

Отношение Маркузе к социализму служит доказательством того, что не существует никакой третьей идеологии, помимо идеологии рабочего класса и идеологии буржуазии. Мелкобуржуазное сознание — если ему не удается приблизиться к позициям рабочего класса — неизбежно разоблачает себя как буржуазное сознание. Несмотря на свой мнимый радикальный антиимпериализм, оно, несомненно, оказывает апологетическое проимпериалистическое влияние, так как препятствует осуществлению всемирно-исторической миссии рабочего класса и стремится вернуть социалистический лагерь в русло капиталистического развития.

Контрреволюционные события в ЧССР в 1968 году на практике продемонстрировали, куда ведет тот путь, который Маркузе в содружестве с идеологами империализма проповедовал теоретически[104]. Решающим носителем контрреволюции была буржуазная идеология, отравлявшая людей ядом буржуазного сознания; главный удар был направлен против марксистско-ленинской партии, социалистического государства и социалистической плановой экономики. Когда солидарные действия пяти союзнических социалистических государств в августе 1968 года положили конец наступлению контррреволюции в ЧССР и тем самым действительно защитили социализм, Маркузе осудил этот исторически необходимый шаг и фактически стал на сторону реакции[105].

На примере событий в Чехословакии проявилась политическая взрывная сила якобы классово нейтральной теории «третьего пути» между капитализмом и социализмом. Одновременно стал очевиден тот факт, что антикоммунизм, даже если он связан с мелкобуржуазной антикапиталистической оппозицией, неизбежно выливается в апологию капитализма.

Очевидно, именно страх перед рабочим классом и социализмом как его политически организованным господством — непреодолимый для обоих идеологов в силу их классовой

[34]

принадлежности — и в теоретико-познавательном отношении поставил Макса Вебера и Герберта Маркузе перед непреодолимыми препятствиями. Оба, хотя и в разной связи, единодушно отрицают качественно новый, более высокий характер социалистической системы.

Для Вебера «социализм» означал просто «социализацию» в том смысле, какой ей придавали его современники из правого крыла социал-демократии, то есть превращение монополистически-капиталистической структуры общества в государственно-монополистический капитализм, укрепление форм господства, затвердение культуры.

Вопроса о качественно новом характере производственных отношений при социализме, о принципиально отличающемся от капитализма классовом господстве он не ставит. Таким образом, он остается на поверхности явлений и устанавливает формальные аналогии между капиталистической и социалистической общественными структурами, причем социализм он рассматривает как количественное усиление угнетения и несвободы.

Более сложен ход рассуждений Маркузе. Как формальный знаток диалектики Маркса, он во что бы то ни стало пытается исследовать экономический базис общества. Но поскольку он понимает его вульгаризированно только как систему техники, исключая людей — важнейшую производительную силу — и их производственные отношения, он приходит к изложенным выше ошибочным выводам[106]. Технико-экономический базис представляется ему «нейтральным» и пригодным для использования как при капитализме, так и при социализме[107]. В этом его теоретическая и методологическая ошибка, проистекающая из качественного отождествления характера производительных сил при капитализме и при социализме. Согласно Маркузе, решение о том, какой системе должны служить «нейтральные» производительные силы, зависит от того или иного исхода классовой борьбы, борьбы, которая определяется, по его мнению, случайностью, поскольку он совершенно не учитывает ее детерминированности производственными отношениями. Выводом из этой концепции является отрицание необходимого характера общественной формации. Социализм и капитализм представляются как разновидности единого «индустриального общества» с чисто институциональными различиями.

Однако на самом деле производительные силы не исчерпываются действительно в значительной мере классово индифферентной техникой, они включают в качестве самого существенного элемента продуктивного и творческого человека. Этот человек всегда исторически определен, то есть он трудится и производит в конкретных, не зависящих от его воли производственных отношениях. Последние, а не техника являются определяющим элементом экономического базиса общест-

[35]

ва[108]. Только признание материальных производственных отношений в качестве относительно стабильной материальной структуры общества позволяет обнаружить необходимый характер общественной формации[109]. При таком подходе классовая борьба теряет свой случайный характер и ясно обнаруживаются отрицаемые Вебером и Маркузе качественные различия социалистической общественной системы и капитализма. Социализм оказывается системой господства рабочего класса и связанных с ним трудящихся классов и слоев.

Таким образом, рушится и построенный Вебером и Маркузе на основе формальной аналогии аргумент о полном господстве бюрократии или аппарата в условиях социализма. «Бюрократия» Вебера и «аппарат» Маркузе обнажают свой исторический характер, они оказываются орудием классового господства буржуазии, их корни уходят в полуфеодальные отношения.

Социалистическое государство и социалистическая экономика как высокоспециализированные, основанные на разделении труда системы не могут обойтись без аппарата управления сложными общественными процессами. Это азбучная истина. Однако, будучи обусловлен качественно иными производственными отношениями, он носит принципиально отличный от капиталистической бюрократии характер: он является средством господства и орудием управления трудящихся под руководством рабочего класса. Как орган государства трудящихся, управляемой ими самими экономики, этот аппарат не отчужден принципиально от народных масс и не противопоставлен им. Между капиталистическим управлением и социалистическим руководством нет непрерывности, которую конструирует Макс Вебер. Обобщая опыт Парижской Коммуны, К. Маркс теоретически доказал, что рабочий класс при завоевании власти не может просто позаимствовать у буржуазии аппарат управления. Он должен его разрушить и создать свой собственный аппарат на основе социалистических принципов и с помощью новых кадров[110]. Этот основополагающий опыт международного рабочего движения был учтен социалистическими странами. Конечно, и в условиях социализма могут быть вполне «бюрократические» учреждения и решения, «бюрократические», потому что решения могут приниматься бездушно и формально, без учета реальных интересов социалистического человека. Однако такого рода «бюрократизм» — явление внешнее по отношению к социалистической системе, не связанное с ней неизбежно. Его корни лежат не в антагонизме между господствующими классами и народными массами, не в тождестве «государственного интереса и особой частной цели»[111], то есть не в совпадении государственного интереса и интереса буржуазии, что является сущностью бюрократизма, раскрытой Марксом в 1843 году. Поскольку в социалисти-

[36]

ческом обществе «всеобщий интерес», интерес подавляющего большинства народа, становится государственным интересом, бюрократия, по существу, упраздняется[112]. Тот факт, что «бюрократические» явления продолжают существовать, является, во-первых, результатом субъективных недостатков, свидетельством живучести мелкобуржуазных эгоистических предрассудков в сознании служащих государственных органов или результатом недостаточного знания науки управления. А во-вторых, он может быть результатом объективных внутренних противоречий аппарата, ибо и аппарату управления как сложной общественной системе присуща известная относительная собственная закономерность: трудности информации и коммуникации, сложности в разграничении компетенций могут затруднять его развитие. Однако такого рода неантагонистические противоречия в социалистическом обществе беспощадно вскрываются и постепенно преодолеваются. Ленин подчеркивал: если в условиях социализма имеются «бюрократические извращения»[113], то мы должны не обелять это зло, а вскрывать его и бороться против него.