Кривая Империя. Книги 1-4

Предки наши

Россия как государство при возникновении была осенена двумя непоправимыми утратами — потерей национального руководства и гибелью коренной религии. Эти утраты и сопутствовавшие им сомнительные приобретения нанесли невосполнимый ущерб народному духу, не позволили в дальнейшем сформироваться национальному стержню, привели к череде тяжких военных, политических и нравственных катастроф. Итог известен: вялая, столетиями оскорбляемая и угнетаемая нация, вгоняемая чуждыми правителями и учителями то в экстаз самоуничтожения, то во внешнюю агрессивность, то в наивное построение идиотских конструкций — на страх всему человечеству, на осмеяние перед всем миром. Но люди на Руси частенько появлялись неплохие, умные, смелые, благородные, а то и святые. Но отдельные люди — это еще не народ.

Что же это были за люди наши ранние предки на этой земле? Что это была за Земля?

Земля наша в основном пуста была. В Европе, Африке и Азии зарождались и гибли цивилизации, бушевали толпы, лилась кровь, бурлила мысль, строились города, возводились гигантские статуи, маяки, пирамиды, работали библиотеки, писатели и поэты в белых одеждах диктовали секретарям оды и поэмы, возносили хвалу Небу, славу и проклятия — императорам. Пифагор, Евклид, Архимед, Аристотель — да разве всех перечислишь? — заложили основы наук. Александр Великий, Ганнибал и Цезарь успели завоевать весь мир и растерять завоеванное. Вавилон, Афины, Рим и Карфаген испробовали на себе и предложили на выбор все формы государственного устройства. Клеопатра и Антоний, Сафо, Дафнис и Хлоя, Орфей и Эвридика, Одиссей и Пенелопа объяснили людям, что такое любовь…

Прошло пять тысячелетий — пятьдесят веков цивилизации! Вот уже и устал мир. Вот уже прокатились по империям и республикам волны варварских нашествий. Это молодые, глупые и злые народы пришли отнять и поделить плоды чужого труда. Уже и эти дикари уселись в своих германиях и приобрели вполне европейский вид.

Уже и боги устали. Уже не о чем было говорить им с людьми, — все было сказано. Уже придумали люди бога из своих. Уже и убили его.

А у нас все еще ничего не было…

Садись на коня, поезжай от устья Дона на север. Вроде бы где-то там должна быть Москва? Ан, нет. Нету там никакой Москвы. И не доедешь ты никуда. Дорог нет. Тропинок нет, зверье, болота. И Дикое Поле не переедешь — полно лихого народу, каких-то проезжих и кочевых всадников, которые съедят и твоего коня и тебя, сварят вас с Савраской в походном котле, а то и сырыми сжуют.

Нет России, нет русских. Почти никаких нет. Степь. Лес. Волки. Медведи. Кабаны. Кочевники.

Впрочем, если тихо отыскать полянку на окраине леса, присмотреться повнимательней, то и здесь можно обнаружить какую-то жизнь. Только подойти надо очень тихо, спрятаться за толстый ствол и не хрустнуть веткой, не топотать и не сморкаться — распугаешь всех людей. Они и так здесь прячутся не от хорошей жизни.

Появились-таки люди в нашем краю! Слава Богу! Хоть и не учены, на лирах играть не горазды, а нам — милы! Это же славяне, деды наши (не умеют они еще до столька и досчитать, в каком колене). Что же и откуда занесло их в эти леса? Чего ж они не разъезжают гордо в богатырских кольчугах по просторам своей необъятной Родины? Чего ж не оглашают посвистом молодецким поля и реки? А не на ком им разъезжать. А нету у них в достатке железа на кольчуги и копья. А помалкивают они, чтобы не навлечь на себя злых, наглых, сильных и совсем уж тупых ребят. На конях, в кольчугах, с посвистом.

А пришли сюда славяне невесть откуда.

Почему вообще народы двигают с места? Одно из двух. Или на старом месте совсем плохо, голодно, опасно, дико. Или поверят какому-нибудь рассказчику, что вон за теми горами, мужики, есть страна Ковыляндия, и там работать, мужики, не надо — все само растет прямо в ковылях, а злой человек туда не доковыливает — не знает пока дорог. И можете вы там жить — не тужить и строить помаленьку хоть коммуну, хоть светлое царство, а хоть — и Империю. Вот и переходят-перебродят мужики на новое место. Но и тут все то же. Еды мало, работы много, гостей — поесть, попить и с собой увезти — хоть каждый день. Но ковыля, и правда, полно. И еще хорошо, что лес рядом, можно перепрятаться от гостей.

Пока другие славяне влезли в самый центр Европы, воевали там, учились и строили города, наши охотились, собирали мед, варить и сытить его научились, торговали воском и мехами, выезжая ненадолго к городским соседям. И вовремя прятались обратно на опушку, перебегали, пригнувшись, опасные ковыли.

У такого народа волей-неволей воспитываются оригинальные черты национального характера.

1. Чувство простора: вон, сколько леса и ковыльной степи.

2. Чувство смирения: вы к нам в гости — полюбить-пограбить, а мы к вам нет, мы дальше в лес.

3. Чувство осознанной нелюбознательности: что нам в ваших городах да науках? — мы в белку и своим умом попадем.

4. Любовь к созерцательности и пассивному рассуждению: когда почти нечего терять, а лезть в драку неохота, то суждения рождаются незамутненные, абстрактно честные и точные, но и почти бесполезные. Язык формируется сложный, красивый, многозначительный и неторопливый.

5. Любовь к труду: грабить не умеем, кто же нас прокормит, кроме нас самих? Хорошее это чувство — живи себе, работай. От трудолюбия происходит и миролюбие. Да разве ж дадут пожить?

6. И вот еще одно, досадное, Чувство зародилось у нас и окрепло. Это проклятое Шестое Чувство так и поведет нас сквозь века. Чувство Зависти. Великой и бессильной зависти к соседям. Великой, потому что очень велика была разница в жизненных удобствах между ненавистным уже тогда городом Парижем и нашей коммунальной полянкой. А бессильной потому, что как-то не хотелось и боязно было, добираясь до Парижа, выходить в лаптях во чисто поле и молодецким посвистом да медвежьей рогатиной побивать жуткую скифскую конницу да генуэзскую панцирную пехоту.

Чувство наше разрослось, источило нас, вошло в наши законы и правила хорошего тона.

Чувство чувством, но жить как-то надо было. И заметили мы, что у всех благополучных народов особой статью и умом отличаются их начальники статно сидят на белых конях, рубят, не задумываясь, головы ближним и дальним. Следовало и нам таких начальников назначить. Следовало, но никак не назначалось. Чувство не давало. Это что ж, соседа неумытого — в князи? Не-ет! Тяжко даже вообразить.

И надумали мы такое, чего никто нормальный даже в те глупые годы придумать не мог. Мы стали звать начальников с улицы. Приходи хоть первый встречный и правь!.

Другие народы строго следили за достижениями своих соотечественников. Четко устанавливали для них правила движения по служебной лестнице: из базарных крикунов — в трибуны, из кухонных склочников — в судьи, из анекдотчиков — в сенаторы и квесторы. А там уж, если от человека выгода видна была, то и в диктаторы, в сатрапы, в консулы, в короли, в императоры. Сделал карьеру на пользу народа — руби теперь нам головы, батька, секи нас, только не оставляй.

Такой пример служебного движения захватывал юные умы и чувства. И развивались эти умы, — уверяет Историк, — и совершенствовались чувства. Всем становилось хорошо.

А мы показали нашим юным, что рыпаться не надо. Что все равно, править ты, пацан, не будешь. А пороть тебя будет чужой и непонятный дядька. И прав у нас всегда будет чужой, заграничный, умный каким-то не нашим умом. Какое нравственное ускорение мы могли получить, вот так начиная свои скромные лесные карьеры?

Итак, с начальством прояснилось — давай сюда, кто хочет. А кто же захочет — в глушь, в лес, в грязь, в отрыв от александрийских библиотек и римских бань, от помпейских лупанариев, где все проститутки — с высшим образованием и чешут гекзаметром на пяти языках? На первый взгляд — никто.

И никто бы и не пошел к нам в начальники. Но было одно дело, которое всех к нам привлекало, да поднять его в одиночку никто не мог. Дело это называлось — Большая Дорога. Через наши земли, так бессмысленно нами занимаемые, проходили три Большие Дороги — Днепр, Дон и Волга. Две последние — это на будущее, а первая всем уже тогда очень нужна была. Не в том смысле, чтобы по ней удобно было ездить из слегка цивилизованных скандинавских стран в безмерно цивилизованное Средиземноморье, а затем, чтобы за проезжающими внимательно наблюдать. Брать с них налоги, пошлины (раз уж они решились и по этой Дороге пошли). Сильно эта Дорога была выгодна в хозяйстве, а никто ее по-настоящему не контролировал. Мелкие банды набегали, выслеживали и начисто грабили купцов, ели их сырыми. У спасшихся пропадала охота ездить с товарами и за товаром. Умные бандиты понимали, что брать надо не все, а только часть, чтобы охота оставалась и на следующий заезд. Для постоянного высокодоходного надзора за этой золотой жилой прямо здесь надо было и жить. Да еще нужно было бы заручиться содействием здешних славян, чтобы работать спокойно, без оглядки на ковыли.

Гости, которые объедали славян (с севера это были «варяги»: скандинавы, прибалты, с востока — хазары), присматривались к Днепру, но без плотной оккупации его берегов наладить дохода не могли.

Славяне, выгнав как-то варяжских гостей за порог, решили-таки укрепиться — выбрать начальника. И вот здесь проснулось Чувство и не позволило им свободно, равно и тайно проголосовать за своих. В отчаянном помрачении и досаде кинулись славяне за отъехавшими гостями, извинились и позвали их назад. Не в гости. Насовсем.

— Ладно-ладно, — быстро согласились варяги, — только наша столица будет не в лесу, а в узловой стратегической точке — на Ладоге, в самом тугом узле Большой Дороги (здесь неподалеку приходилось корабли посуху перетаскивать из Днепра в северные реки и обратно; здесь удобнее всего было уговаривать купцов).

Рюрик, Аскольд и Дир

Было это в 862 году. Тогда, ровно за тысячу лет до отмены крепостного права, славяне попали в первое свое, добровольное, рабство. Теперь за них думали на чужом языке. Теперь ими владели. И никто у них не спрашивал, нравится им это владение или нет. Владетелей звали Рюрик, Синеус и Трувор. Эти три брата бандитствовали в Прибалтике, но удержаться против тамошних не смогли. Новое владение казалось перспективным. Поэтому и братьев через два года осталось меньше — один Рюрик. Синеус и Трувор вроде бы сами умерли от неизвестной славянской болезни. Но мы-то знаем, что это за болезнь. Это наше родное Чувство! Делить на единицу Рюрику стало не в пример сподручнее, чем на три…

Что же у нас получилось с варягами?

Они пришли к нам с небольшой дружиной, оккупировали нас поначалу мягко.

Не стали навязывать нам свой язык. Не стали проводить классовых и национальных чисток. Дань брали ту же — гостевую. Да и боги у нас с ними были похожие. На каждый случай — свои.

И править они стали приятно и жестко — не пикнешь. Сунулся какой-то Вадим бунтовать в Новгороде, построенном для контроля истоков Днепра, убили его, честно вырубили пол-Новгорода, перенесли туда столицу.

Русские (а именно племя Рюрика называлось русью) принялись за освоение Большой Дороги. Простого контроля Днепра в одной точке было недостаточно. Стало известно, что на юге есть еще одно место, удобное для мягкого грабежа. Вроде бы там Днепр растекается по каменистым порогам. Крупная лодка не проходит, ломает дно. Вытаскивают купцы лодки на тот берег, где засады не видать, и перетаскивают на чистую воду. Хорошо бы в том месте сесть на обоих берегах, понаставить лавок и ларьков, чтобы купцы сами к ним заворачивали.

В 866 году (через четыре года после назначения Рюрика, — как стремительно понеслись события на Руси!) двое его подручных, Аскольд и Дир, собрали шайку из родни и отпросились вниз по Днепру — в «греки». Знал ли Рюрик о Порогах или это была разведка, но Аскольд и Дир нашли в низовьях великой реки полузаброшенное поселение, контролируемое хазарами. Городок стоял удобно и назывался в честь одного из покойных основателей — Киев. Был Киев воровским притоном. Здесь околачивались искатели приключений, отсюда во все края расходились шайки. Сюда тащили награбленное добро.

— Всегда на краю Руси находилось такое лихое место — вздыхал Писец, — то Киев, то Тмутаракань, то Берлад…

Аскольд и Дир шуганули хазар. Быстро договорились с местными бандитами. Недовольных вырезали. Быстро наладили дело. Сюда к ним уже и люди побежали. На волю. От Рюрика, от хазар, от славянских лесных костров. Куда столько народу девать? Как куда? — куда всегда — в землю обетованную, на Царьград! В 200 лодках поплыли к Царьграду (Он же Константинополь, он же потом и Стамбул). Там по непогоде их благополучно перебили. Аскольд и Дир благополучно же вернулись в Киев, решив проблему перенаселения.

— А случилось это, — запел нам под баян Писец, — чудесным появлением у стен Царьграда Богородицы!

— Да, да! — подтвердил Историк.

— А вы ее сами видели, или как?! — строго спросил я, и они стушевались…

И стали Аскольд да Дир в Киеве жить-поживать, про Рюрика не вспоминать. Но так не договаривались. Звали на Русь — на всю Русь! — семейство Рюрика. Никаких Аскольдов и Диров не предусматривалось.

От досады ли, от болезни славянской или еще почему, но скончался наш первый батька Рюрик в 869 году от рождества Христова. Ни про какого Христа не знаючи. Остался у Рюрика один, маленький совсем сын — Игорь.

Вещий Олег

Править стал Олег, боковой родственник Рюрика.

Это был тот самый, пушкинский Вещий Олег. Он был крупный полководец. С мелкой дружиной сразу двинул на юг. Все племена, жившие без начальства, присоединил к себе. По пути настроил городов. И даже один из них областного значения — Смоленск. Везде посадил своих воевод с малыми оккупационными гарнизончиками. Олег создал Киевскую Русь — огнем и мечом присоединил те славянские племена, которые пока еще себе начальников не желали…

— Ну, почему же — огнем и мечом? — заупрямился Историк.

— А вы у Писца спросите, записал бы он, что народ радостно выползал из ковылей и славил батьку народными песнями, девок ему предлагал, хлеб-соль? Записал бы?

— Первым делом бы записал! — гордо признался Писец, и Историк отстал…

Добрался Олег и до Киева. Лодки с основной дружиной спрятал в засаде. Спецназ на нескольких лодках прикрыл брезентом, подогнал к пристани. Послали за Аскольдом и Диром: вот, мол, приплыли ваши земляки, гостинцы, приветы привезли с милого севера в сторону южную. Два лопуха, забыв за собой измену, наперегонки и без охраны потрусили к реке за гостинцами. Стянули брезент. И вот уже «родня» их окружила. Стали разбираться. Олег напирал на родовое право.

— Вы, ребята, — говорил он, — не княжеского роду, с вами договора на владение Русью не было. Я — другое дело. Да вот у нас на ручках и Игорек, Рюриков сын, он тоже имеет право Русь иметь. А вам, ребята, изо всей Руси остается только, сами знаете, сколько на сколько и сколько в глубину. Чем отнекивались Аскольд и Дир, неизвестно.

— Ты чего не записал? — спросили мы у Писца.

— А чего тут записывать? — обычный базар, — резонно ответил он, слова говорились грубые, все мать, да мать, — только и удалось записать, что присвоил Олег Киеву почетное звание «Мать городов русских»…

Короче, порубали Аскольда и Дира прямо здесь, на глазах у Игорька. Урок этот, как нам потом расскажет Писец, пошел младенцу впрок. А похоронили Аскольда и Дира на бугре, и могила их известна киевлянам по сей день, но называется почему-то только Аскольдовой. Будете в Киеве, заходите.

Почти 40 лет провозился Олег со славянами, все их присоединяя да миря. Организовал правильное финансирование своей варяжской дружины, установил четкий контроль Дороги, завел неусыпный догляд в сторону ковылей. В 907 году решил подумать и о душе — двинуть на Царьград. Вызвал Писца, объяснил ему историческую важность задачи, игнорировал его христианские мольбы не трогать оплот православия, строго указал, что он и своих-то, языческих волхвов про смерть от коня не слушает. Ушел Писец в поход собираться — перья острить и чернила квасить, к иронической фразе «Как прежде сбирается Вещий Олег…» рифму подбирать. От отеческого напутствия и угрозы цензурой Писец стал писать о походе Олега величественно и условно.

У Аскольда и Дира было 200 лодок? — пишем: у Олега — 2 000. Сажаем в них… ну, скажем, по 40 человек (тогда и белок и девок любили считать «сороками»). Итого получается 80 тысяч! Увидев такой флот, греки испугались, заперлись в Царьграде, вход в бухту, проникающую в город, перегородили толстой цепью.

— Золотой! — потупившись, вставил Писец.

Стали варяги да славяне по обыкновению все деревушки вокруг Константинополя грабить и жечь. Потом Олег придумал красивую шутку: поставил лодки на колеса и под парусами двинул на Царьград!.

Представим себе технику этого дела. Возможно, Олег заранее все подготовил — оси, колеса, крепления, рули для колес. Но это маловероятно. Он заранее не знал ни местности, ни погоды. А была бы грязь? — тут бы он на своих парусных телегах и приплыл. Скорее, придумал Олег эту танковую операцию на месте. Колеса и оси поснимали с телег в ограбленных пригородах, прикинули ветер — с ветром повезло. Рулей не было, толкали лодки, подправляли вручную, тормозили лаптем. Картина получилась величественная. Греки сразу капитулировали. Выслали князю хлеб-соль, вино. Отравленные, конечно. Опытный Олег вино вылил в бухту, хлеб-соль выбросил на дорогу.

— Так, — прижал я Писца, — где в этот раз была ваша Богоматерь? Не могла ветра наслать в бейдевинд? Даже отравить дикаря по-человечески не захотела!

— Милосердна еси… — залепетал Писец. Заврался, в общем.

Как бы то ни было, прибили для страха Олеговы дружинники свои старые щиты на ворота Царьграда, новых, золоченых набрали у местных оружейников и ювелиров. Обложили Византию налогами, данями, придирками всякими: нам тут и ездить, и есть, и пить, а паруса нам на обратную дорожку шейте шелковые! Еле выпроводили Олега восвояси. По рассказу нашего Писца, все лодки сидели по ватерлинию от золотишка и трофейной мануфактуры.

— Поэтому, — подсказал я, — славянское войско обратно всю дорогу ковыляло пешком. Возразить против логики наш Нестор не решился, хотя сам при князе, конечно, плыл под шелковым парусом…

Олегу удавалось кое-как контролировать Царьград 5 лет. За это время в переписке с хитрыми греками он добился заключения целой международной хартии из 12 пунктов, — почти все в свою пользу. Греки кряхтели, но не упустили случая подползти к Олегу змеей: дескать, давай, князь, мы тебе еще и церковные дары посылать будем. И со служителями, чтобы объясняли, как этими дарами пользоваться…

— Дары? Дары давайте, — вяло согласился престарелый Олег.

— А ты куда смотрел, ты же ученый?! — полез я на Писца, — почему князя от греков не предостерег?

— Не расстраивайтесь, тезка, — вмешался Историк, — он хоть и грамотный, но сам грек! — Пришлось мне рассерженно замолчать.

Осенью 912 года, в грустную поэтическую погоду пошел Олег проведать своего покойного коня, кости которого валялись в поле. Ну, и дальше все вышло по Пушкину…

43 года прокняжил Олег, протомил Игоря Рюриковича…

Здесь Историк стал покашливать, елозить в кресле и как-то подозрительно поглядывать на Писца.

— Понимаете, — начал он, — тут в летописи содержится неувязка, которую отечественная история никак развязать не может. Записано, что Олег стал править сразу после Рюрика, то есть с 869 года, и правил 33(?!) года, Игоря женил на Ольге в 903 году. Убийство Аскольда и Дира Игорь наблюдал с рук — еще ходить не умел. Получается, что либо Олег правил с 879, а не с 869 года, либо правил 43, а не 33 года. Вот и Вы пишете — 43! Вы как изволили считать?

— Я изволил считать на калькуляторе CITIZEN-411. От 912 отнял 869. А Вы как изволили?

— А я не считал, я у него прочел, — кивнул Историк на притихшего под иконостасом Писца.

— А, ну с ним мы сейчас разберемся! — страшно обернулся я.

— Молви, брат Гусиное Перо, какой матери промыслом на этот раз ты нам исказил факты по делу?

— Не матери, не матери, — стал отпираться и заискивать Писец.

— Когда скончался от змия поганого батюшка Олег, был великий стон в Земле русской, на небесах ходили сполохи…

— Ты покороче давай, не задерживай следствие, писатель…

— Ну, в общем, по Олегу все цифры правильные. А как стали мы в 903 году матушку нашу святую честную деву Ольгу за Игоря сватать, то засумлевалась она, не стар ли Игорь. А было ему 36 годков. И тогда переписали мы еще раз сватью грамоту во Псков. «Пиши:… а молодцу-то нашему — 26-я весна!» — велел мне князь великий, светлый, сияющий аки диамант небесный и…

— Понятно, — успокоились мы с Историком, — втерли очки девке!

Игорь

Игорь воспитывался Олегом неправильно. Жестокостям всяким его обучили, а доблести и чести преподать не собрались. Во время похода на Царьград Олег Игоря оставил на хозяйстве с молодой женой Ольгой (четыре года как женаты).

— Оля эта, — раньше времени стал нашептывать Писец, — была не подарок!.

Но вот досталась Игорю Русь.

— Давайте объяснимся наперед, — предложил Историк, — Игорь мог бы ничего и не получить, если бы от Олега, Рюрика и даже Синеуса или Трувора остался хоть кто-нибудь старше Игоря.

Тогда, поначалу, Русь наследовал старший в роду, а не старший сын правящего князя. Поэтому и Олег заступил на княжество. И это правильно, — не пришлось дружине возиться с ползунками. Этот старый закон наследования происходил, видимо, от того, что бродячая жизнь варяжских шаек не очень-то располагала к законному размножению. Кто был чей сын, вспоминалось с трудом. Зато и правили всем родом. Каждому Рюриковичу старались хоть на время, хоть захудалый какой городок, а дать. С последующим возвратом в общий котел для новой дележки…

Засел Игорь в Киеве на 33 года. Правил дурно, с Писцом не ладил, значения ему не придавал, хоть и был за невесту должен. Поэтому и записали про Игоря в летописях только пять раз за треть века, да и то с незаметной тогда издевкой. Славяне стали от Игоря ховаться в ковыли, от налогов отлынивать. С подвигами тоже как-то не заладилось. Двинул было Игорь по проторенному пути на Царьград, да греки перехватили его малую шайку по доносу болгарских побратимов и попалили лодки прямо в море греческим же огнем — ракетами «корабль-корабль». Под конец бесславной карьеры Игорь набрал смешанное огромное войско из печенегов, славян, варягов, дополнительно приглашенных на грабеж, и «покрыл все море кораблями». Греки сосчитали все это и выслали Игорю встречное предложение: дань по-старому, Олеговы договора — в силе, миру — мир, дружба навек. Жадный, трусливый, неприятный Писцу, Игорь суетливо, не по-рыцарски согласился. Деньги взял тайно от дружины. Наемников отпустил грабить Болгарию, позволил им поживиться хоть за счет неверных другарей.

Пока он так бесславно гулял, наши в ковылях совсем разболтались, уже и забыли, как дань платить. Пришлось Игорю с дружиной лично заниматься грязным делом. Пошел он к древлянам сразу после войны, в 946 году. Собрал дань. И тут дружинники, не солоно похлебавшие черноморской водички, напомнили князю, что с дружиной принято делиться чуть ли не поровну! Ох, как не хотелось Игорю делиться, а пришлось — лес кругом! Тут Чувство и вскипело. Пошел Игорь назад к древлянам нашим почти в одиночку, с несколькими совсем уж приближенными шестерками по новой дань собирать. Наши древляне были люди, конечно, забитые. Но все-таки до нас им было еще 1 000 лет унижаться, и они Игоря убили. Не со зла, а по справедливости.

— Здесь, братие, — темна записана весть, — молвил Писец…

— Ну что опять такое? — насторожились мы с Историком.

— Уж вы сочли, что Игорь явился на свет Божий лета… э… 867-го, с трудом перевел наш архивариус привычное исчисление от сотворения мира на дату от Рождества.

— Считайте, сударь, — косясь на калькулятор, понял Историк.

— 946–867 = 79!

— Верно, верно! Стар был батюшка. На коня всходил по отрокам — по спинам, плечам, головам. Потому и доли требовать посмели. Потому и почил от малой древлянской грубости.

— Потому и Ольга при таком муже бешеная была, — заключил я.

Святая Ольга

И вот осталась, значит, Ольга вдовой, что-то около 58 лет от роду.

По идее, ей никакой власти не светило. Но был у нее от Игоря сын Святослав, а других никаких Рюриковичей от походов да пиров не сохранилось. По закону, Святослав должен был подрасти и вырезать побольше древлян. Закон кровной мести успешно действовал тогда не только среди справедливых горских народов. Но у Ольги и своего Чувства было предостаточно: подсунули не нового мужика, скотину, жадину, сквалыгу и труса, и теперь — вдоветь? Ольга решила действовать сама, то есть мстить. А тут и древляне напросились. Они посовещались и приняли наглое решение. Предложили Ольге в мужья своего лесного князя Мала, чтобы Святослава потом по-тихому от власти оттереть. Приодели 20 своих видных ответственных товарищей и в лодке послали в Киев. Те приплыли и послали сказать о себе Ольге. Не икалось же им у Аскольдовой пристани!

Ольга сообразила мгновенно: а оставайтесь-ка, братья-славяне, в своем корабле, а завтра с утра мои дружинники вас с честью внесут прямо на мой двор. Круто! Почетно! Олег на Царьград катился в лодках под горку и по ветру, а мы пойдем по рукам и на гору! Будет о чем рассказать в ковылях! Утром пришли красивые, приодетые, безоружные ребята. У всех хлебосольные улыбки, чистые руки, холодные головы, маузеров не видать. Взяли лодку с 20 пассажирами (значит, было носильщиков человек 50–60!), понесли потихоньку, с перекурами и осмотром киевских достопримечательностей:

— Ну, Аскольдову могилу, гости дорогие, вы уже видели!. Это главная наша улица — Боричев Взвоз (ныне Алексеевский спуск — С. К.). С этой вот площадки открывается прекрасный вид на Подол…

Принесли гостей на княжий двор. А тут все в цветах, столы с заморской посудой, еда — названий не знаем! Коврами невиданными устлана вся земля! Бережно опустили лодку с послами на ковры! И тут, — ах! Все посольство вместе с лодкой проваливается в прорву! Оказывается, коварная и злопамятная Ольга, пока гостям морочили головы музейными редкостями, велела вырыть во дворе волчью яму и прикрыть ее коврами. Могла она их, конечно, и просто порешить на пристани, но ей, уже вкусившей византийской тонкости, хотелось красиво поиздеваться. При этом она не забывала внимательно следить, чтобы наш ненадежный друг Писец все записывал правильно и красочно. И он, испуганный кровожадностью своей хозяйки, строчил — не успевали гусей ощипывать! Он помнил свой грех! — а ну, как Ольга узнает, что он так и не сумел, в конце концов, скрыть из ее возраста десятку?!.

Тем временем, казнь византийская продолжалась. «Довольны ли вы честью, сваты дорогие?» — ласково аукнула Ольга в яму. «Ох, хуже нам Игоревой смерти!» — честно отвечали те, кто еще мог говорить. Ольга удовлетворилась ответом и милосердно велела засыпать сватов живьем.

Ольге развлечение понравилось. Вот затейница! Было в ней много новых оттенков Чувства, которые она по-матерински прививала славянам. Послала она послов к древлянам: ну все, мужики, квиты! Шлите теперь настоящих сватов. Но только самых высших ваших начальников! Древляне насторожились было, но выпили медку и поверили. А и как тут было не поверить будущей святой? Послали сватами весь цвет древлянской знати. Хоть и славянских, но как бы князей. Истопила им Ольга баньку по-белому. Сваты не обиделись на намек, а приняли даже за честь. С тех пор на Руси попариться в гостях в бане считается уместно и шикарно!.

Вы уже догадались? Правильно! Банька загорелась от неосторожного обращения диких древлян со сложным банным оборудованием! А кто двери подпер кольями да валунами — чистыми руками и с холодной головой — про тех наш Писец дрожащий записать побоялся. Все свалили потом на святую нашу бабу Олю.

Но Бог, которому так крепко еще послужит Ольга, уже тогда любил троицу. Поэтому, пока пожарные тушили баню и прятали в карманы оплавленные древлянские побрякушки, Ольга уже диктовала нашему пернатому брату: согласна брак тчк еду свадьбу зпт а в том месте, где мужа моего старенького порешили, соберите меды и закуску — буду перед свадьбой тризну (языческие поминки) справлять, чтобы с этим делом покончить.

Обрадовались наши предки (вот наивная славянская душа!), — навезли еды и питья, суетятся, в дудки играют. Посетила Ольга могилу мужа, велела насыпать курган, — сразу и насыпали, торопливо рыли землю руками, носили в шапках и подолах. Стали есть, пить, постепенно переходя к теме свадьбы.

— Что мы все о грустном? — намекали местные, вот же мы к вам уж и вторых сватов засылали, а, кстати, где они, князья наши?

— А следом едут с командой гостей со стороны невесты и неподъемным приданым, — честно отвечала Ольга. Приданое! Это было по-нашему! Ура! закричали древляне, а некоторые, самые пьяные, даже замычали «горько!» и полезли к княгине целоваться.

— Так выпьем же за древлян — драгоценное звено в цепи российских народов! — казенно, но и с намеком, непонятным во хмелю, провозгласила Ольга. Отходя в сторонку, она улыбнулась своим отрокам: «И вы пейте!» То ли это был условный сигнал, то ли варяги спутали «пейте» и «бейте», но вырубили они всю родню жениха, всю его пьяную свадьбу.

Вернулась Ольга в Киев и, собравши войско, честно объявила древлянам войну. Так на Русь впервые вползла змея геноцида. Весь народ древлянский у кровавой Ольги виноват был в падении с коня ее старого маразматика Игоря. Целое племя славянское, с женщинами, стариками и детьми, должно было умереть по бабьей злобности. И не месть это уже была. Как споет нам дальше наш Писец, только со смертью Игоря и открылись Ольге шикарные заграничные возможности. Это просто здорово, что Игорь был таким старым, а то пришлось бы Ольге всю жизнь в тереме куковать — по заграницам не шастать. Так что, пила Ольга славянскую кровушку просто из гастрономического удовольствия.

Поход на древлян был стандартным и официальным. Впереди законный князь Святослав на смирном коне. Выехали в поле, кинул Святослав игрушечное копье в сторону древлянских позиций, поцарапал коню ухо, упало копье в ноги Савраске, ободрало копыто.

— «Детеск вельми! — объяснил Писец. — Четырех лет».

— Так от кого он у Ольги, если Игорь умер в прошлом году 79 лет, а он у тебя все еще «детеск»?

Смолчал Писец, но по глазам было видно, что знает…

Тут воевода Свенельд закричал: «Потянем, дружина! Князь уж начал!» Потянули. Но по-честному у них получалось хуже, чем по-умному. Осадили древлянскую столицу Коростень. Застряли на все лето. Тогда Ольга написала осажденным, что мне вас, братья-славяне, жалко; кушать у вас поди уж нечего. Так отворитеся-отопритеся. Бить не буду. А возьму малую дань. Не белкой, не куницей, а по три воробья да по три голубя с хаты.

— Всего и делов! — обрадовались недобитые. Переловили птицу, вынесли Ольге: вот тебе, матушка, все, что у нас осталось, бери!

Взяла Ольга птичек, привязала к их лапкам мешочки с импортным греческим огнем и отпустила несчастных пернатых по домам. Дома эти, как мы понимаем, сразу и загорелись. Люди кинулись из проклятого города. Отроки Ольгины проявили отвагу на пожаре — порубали погорельцев. На уцелевших наложила милосердная Ольга тройную дань — два раза на благоустройство города Киева, один раз — себе в карман. Так погиб город Коростень. Но потом возродился из пепла и сейчас радует гостей на середине популярного маршрута Киев-Чернобыль. Приезжайте, не пожалеете!

Историк очень хвалит Ольгу, называет ее мудрейшей из людей, «нарядницей», заботящейся о строе земском. И правда, все земли славянские Ольга объехала, там установила дань, там — оброк, там — урок что к ее следующему наезду приготовить. Ольга первой стала рассаживать по городкам не только воевод и сборщиков налогов, но и многочисленное гражданское чиновничество — тиунов (приказчиков), обслугу своих охотничьих домиков, поваров и егерей, охрану заказников, банщиков, постельничих и прочая и прочая… Так что святая наша Ольга еще и тем свята Российской Империи, что основала неистребимый корпус земских чиновников — хранителей земли русской от русского народа.

Но Ольга все же женщина была! Сначала Олег привозил юной невестке «паволоки» — тряпки заграничные, потом Игорь одевал ее от византийских портных. Не терпелось ей и самой на чудесные царские города полюбоваться, по тамошним магазинам походить, да и себя показать. В 955 году, по уверениям Писца, но в 957 по данным Историка, поехала Ольга в Константинополь. Там правили сразу два императора! Константин Багрянородный и Роман. Ольга оказалась вдруг в положении бедной родственницы. Для императорского двора было все едино: княгиня ты земли русской или скифская сыроедка.

— Нехристь поганая! — только что вслух не говорили богатые греческие провинциалки, среди которых посадили Ольгу в дальнем конце стола. Императрица, жена Романа, на нее даже не глянула, зато холостой Константин глаз положил! Особенно его привлекали рассказы о проделках Ольги с древлянами. Как раз такая хозяйка ему и нужна была. Стал Константин под Ольгу клинья подбивать — сватать через патриарха Полиевкта. Параллельно хотели Ольгу крестить. Полиевкт врал Ольге, что все византийское богатство происходит исключительно от христианского смирения и покровительства все той же Богоматери!

— А парадное платье императрицы? — наивно спрашивала Ольга. — Тоже от нее! — настаивал хитрый грек. Согласилась Ольга креститься и подала вид, что согласна замуж. Хотелось ей жениховы дары разведать. Стали ее дарить. Стал наш борзой быстро-быстро все подарки записывать. Но опись скудна оказалась: один раз сорок, да другой раз — полсорока червонцев. Затаила Ольга обиду. А мы затаили дыхание в предвкушении очередного представления: мы же знаем, что в рот нашей праматери палец не клади! И вот занавес открывается. Выходит Константин Багрянородный. Выходит Роман со своей козой. Партер забит попами, галерка — разодетыми, ненавистными греческими бабами.

— Согласна ли ты, Ольга, стать моей женой и императрицей всего мира? А для того принять православное крещение? — лживо спрашивает Константин (во-первых, не всего мира, а только четвертушки, а во-вторых, еще с Романовой женой делиться!).

— Креститься я согласна! — порывисто отвечает Ольга, о свадьбе пока умалчивает, как бы из скромности. — Прошу тебя, великий император, стать моим восприемником (крестным отцом).

— Да ради бога! — кидается Константин и с ходу принимает обряд крещения. — Теперь давай быстрей жениться! — теснит он Ольгу к алтарю.

Но, Матерь Божья! Что с невестой? Ольга стоит, зловеще улыбаясь, держит драматическую паузу, а потом дерзко бросает в зал прокурорским тоном, что облом тебе, ваше величество! По твоим же христианским законам, — параграф такой-то, пункт — сам знаешь какой, — жениться восприемник на новообращенной не может! Сам посуди — «отец» на «дочери»!

Аплодисменты! Занавес!

Оторопел Константин! Ну, баба! Было б ей не 69 лет, по счету нашего Писца (а где он, сволочь, спрятался?), так нашел бы Костя способ Олей овладеть. А так — отпустил…

Вернулась Ольга на Русь христианкой! Решила она, раз личная жизнь не удалась, так хоть получить сполна все духовные блага, которые обещало христианство. Ну, там — спасение души, царствие небесное, почетные церковные звания. Стала она сына Святослава в новую религию уговаривать. Но тому недосуг было: он успешно воевал в Болгарии, почти жил там. Тогда упорная бабка стала вдалбливать свои уроки в головы малолетних внуков, которых какие-то женщины, называвшиеся женами Святослава, без конца Ольге подбрасывали. Что из этих уроков получилось, мы потом увидим. Так или иначе, заслуги Ольги перед российской церковью оказались велики, и эта истребительница собственного народа, коварная клятвопреступница, дама, не отмеченная ни единой христианской добродетелью — ни смирением, ни человеколюбием, — удостоилась высшей церковной награды: была причислена к лику святых.

Пример первой русской святой показывает нам, как четко церковь отделяет христианскую мораль от политического результата. И вознаграждает в первую очередь за результат. Подтверждений тому — легион. Александр Невский и Владимир Красно Солнышко в том порукой.

Скончалась Ольга от старости году примерно в 970, и было ей, получается, за 80 лет.

Чего ж мы, славяне, ждали от варягов, призывая их в князья? Мы надеялись, что эти мудрые вожди надежно защитят нас от соседей, научат нас правильно хозяйствовать, разовьют у нас ремесла, науки и искусство. Насадят поголовную грамотность.

Что мы получили? Нас не защитили от войны и грабежа. Нас самих погнали убивать, прорубать дорогу на Царьград и в Прибалтику. Эти антихристовы, а потом и крестовые походы продолжались ровно 1000 лет! Нас стали травить друг другом. Гражданская война между славянскими племенами стала повседневностью. Мы привыкли и стали равнодушны к братской крови. Никаким новым технологиям нас не обучили, учились мы сами. И то, нами обычно пренебрегали в пользу бродячих итальянских, греческих, немецких и французских подмастерьев, разжалованных на родине. Нам редко-редко не мешали. И грамотность нам прививать не спешили. Брали чужих грамотных и платили им, и ставили их над нами. А учиться нам дозволяли только по их книгам: «Аз есмь червь!». Так что ничего хорошего из нашей первой попытки обустроить Россию не получилось.

Святослав

Святослав матери не слушал: в христианство не вступал. Да и дружина варяжская его бы не поняла. Так он и княжил, бросив Киев на произвол судьбы, едва печенеги раз за разом Киева не разоряли. Святослав был одержим военной службой. Слава троюродного деда Олега спать ему спокойно не давала, и он все время порывался на Царьград! Тем более, что все земли до Греции он уже завоевал.

Пошел Святослав на Константинополь проверить мамины рассказы. Император привычно испугался. Поставили греки эксперимент: а пошлем-ка мы ему денег и вещей и посмотрим, как он их примет. Послали. Не глядя на тряпки, велел Святослав все это принять и свалить на склад. Достали именное оружие. Стал Святослав каждую саблю рассматривать, каждое копье гладить.

— Дело дрянь! — поняли греки. Послали дипломатов уладить дело миром на любых условиях. Временно уладили, а сами, по обычной христианской верности договорам, собрали огромную армию и стали Святослава с его малочисленной гвардией по Болгарии гонять. Болгары тоже мстили Святославу за привычку к геноциду, впитанную с молоком матери. Они и предупредили печенегов, что Святослав возвращается в Киев с «несметными богатствами», приврали, конечно.

Святослав, забыв преданья старины глубокой, пошел вверх по Днепру через пороги! Застрял. Печенеги его окружили, осадили в ближайшем городке. Долго сидел там Святослав, всю зиму 972 года. Ели лошадиные головы — вспоминали Вещего Олега. Стыдно было Святославу у Киева помощи просить: от Руси он отрекся, предал ее. В Киеве давно правили его сыновья. Не дождавшись помощи и спасаясь от голода, вышли дружинники Святослава на последний бой. Все легли с князем и за князя. Но святыми их не называют…

При описании деяний Святослава наш Писец отличился. Впервые он дал развернутый, криминалистически четкий портрет своего подопечного. И правильно сделал! Фотоаппаратов тогда на Руси не было, живописного искусства за классовыми боями еще не постигли. Так и остались мы без портретов Рюрика, Олега, Игоря и Ольги.

— А Святослав был, — пишет наш наблюдательный друг, — среднего роста, плечистый и крепкий; нос имел плоский (ударили, наверное, где-то), глаза голубые, брови густые, усы косматые и длинные, бороду жиденькую. Волосы на голове его были выстрижены, кроме одного клока, разложенного на две стороны, якобы в знак княжеского достоинства. Шея у него была плотная, все остальные члены — стройные. Дальше Писец отмечает, что, даже на его вкус, Святослав имел мрачную и свирепую наружность, в одном ухе носил серьгу с жемчугами и карбункулом. А было Святославу в последнем бою ровно 30 лет.

Князь печенежский Куря велел сделать из черепа Святослава кубок, окованный золотом! Любил потом Куря потягивать из этого кубка византийское крепленое и рассуждать о значении пропорций черепа в княжеской судьбе, о соотношении черепов и судеб — княжеских и лошадиных…

Дети Святослава

У Святослава от разных жен осталось три сына — Ярополк, Олег и Владимир. Впервые в роду Рюрика было сразу три претендента на власть.

Сыновья эти были малолетки. Старший, Ярополк, с 11 лет правил в Киеве, пока папа воевал в Болгарии. Средний, Олег, был бабушкой пристроен княжить у незабвенных древлян. Младшего, Владимира, по подлости происхождения отослали с глаз подальше — в Новгород. Естественно, сами эти дети править не могли. Поэтому нуждались в учителях. Бабушка их, конечно, наставляла, но по месту княжения к ним еще добавили «дядек». У Ярополка дядькой был Свенельд древний старец, служивший еще Игорю и вывозивший 4-летнего Святослава на древлян. Вдобавок отец прислал Ярополку в жены красивую и грамотную пленную греческую монахиню, чтобы она его обучила всяким византийским штукам.

Итак, вроде бы все расселись по местам. Но чтобы пацаны и не подрались? Произошел случай на охоте. Свенельдов сын полез охотиться в древлянских лесах. Встретился с Олегом и его охотничьей сворой.

— Ты чей сын? — с намеком спросил Олег.

— Свенельдов, — неудачно ответил охотник. Ну, так Олег его и зарубил. Не за то, что он сын любимого народного полководца и братнего «дядьки», а как бы за то, что как ты смеешь, холоп, пугать мою дичь!

А я так думаю, что змея древлянской мести Киеву попутала, в чье сердце ей вползать. Или, наоборот, не попутала, а расчетливо внесла раскол в ряды внуков проклятой святой Ольги.

Свенельд стал из мести за сына подначивать Ярополка на захват Олегова надела: пойдем, князь, на древлян, как дед и отец твой ходили. Пошли. Разогнали древлян. У города Овруча (он и сейчас еще есть, но пока радиоактивен) на мосту через речку в рядах отступающих возникла давка. Мостик проломился, все попадали в воду, кони — сверху. Труп Олега выловили через два дня. С почестями положили на коврах перед Ярополком.

Меньшой Владимир (а было ему тогда лет 10–12) узнал у себя в Новгороде о таких семейных делах и сбежал на родину предков, в Прибалтику. Ярополк послал в Новгород своего воеводу, и князем стал единоличным над всей русской землей!

Владимир

Всем нам с детства знакома картина Васнецова «Три богатыря». С конфетных и сигаретных коробок, с календарей и прикроватных ковриков смотрят на нас три всадника. Мы выросли с ними. Они стали членами нашей большой семьи. Поэтому мы даже помним их имена. Прадедов родных не помним, а этих — пожалуйста! — Алеша Попович, Илья Муромец, Добрыня Никитич. Герои сказок и былин.

А вот и не только былин! Нас конкретно интересует правый крайний в тройке богатырского нападения — Добрыня, он наш сегодняшний герой, он историческая личность, виновник наших взлетов и падений!

Добрыня был ближним, подручным дружинником у Игоря и Святослава. Отправляясь со Святославом в очередной набег, Добрыня по блату пристроил в терем Ольги свою родную младшенькую сестренку Малушу. После очередного короткого отдыха дружины в Киеве Малуша пришла к Ольге и спросила, а можно я вас, государыня, буду мамой называть?… В конце концов, как женщина вы меня понять должны… Ольга все поняла и сослала Малушу с глаз долой в родную деревню, но Владимира, который родился у Малуши будто бы от Святослава, потом взяла ко двору. Тем временем Добрыня был весь изранен в боях и оправлен на покой в Киев. Все места были заняты, и Добрыню назначили наставником, «дядькой», к третьему, незаконному сыну Святослава. Незаконность была не в отсутствии записи о браке Святослава и Малуши, а в социальном происхождении матери: не из варягов, подлой профессии — ключница (завхоз). Итак, Добрыня, как мы разобрались, был настоящим дядькой Владимира, без кавычек. Когда лет в 6–8 Владимира назначили князем Новгородским, то поехал он туда, естественно, с Добрыней. Добрыня стал воеводой и фактическим правителем Новгорода…

После победы Ярополка, бегства за границу и трехлетней эмиграции Добрыня и Владимир с крупной бандой варяжских наемников возвратились в страну и стали посягать на монархию Ярополка. Выгнали его посадников из Новгорода. Честно объявили войну. Пошли на юг. Попутно Добрыне хотелось отомстить кой-кому за недавний инцидент…

Дело было так. Хотел Добрыня женить Владимира на Рогнеде, дочери полоцкого князя, назло Ярополку, которому Рогнеду уже обещали вдобавок к гречанке. Поехали сватать Рогнеду (вы знаете это имя — была такая модель проигрывателя грампластинок). Получили от ворот поворот: «За робичича (сына рабы) не иду! Хочу за Ярополка!». Не знала Рогнеда, кого обижала! Если б ей тогда сказали, что жених будет править в Киеве, что получит почетное звание Святого Равноапостольного князя, а в народе ласковую кличку Красно Солнышко, она бы не ломалась. А так пришлось им в Полоцке окапываться, стены дополнительными бревнами укреплять. Да разве против Добрыни устоишь?! Мы ж его знаем! Илья Муромец еще только высматривает дым на горизонте, Алеша еще грустно вспоминает о вчерашних поповских делах, а Добрыня уже меч из ножен потянул!.

Взял Добрыня Полоцк. Повязал родителей и братьев Рогнеды. Поставил их к столбам. Положили обладательницу музыкального имени прямо на пол и стал ее Володя… э… «быти с нею пред отцем и матерью», — сконфуженно начертал Писец. Простой эротикой дело не кончилось. Порубал Владимир и папу и братьев молодой жены прямо у нее на глазах. Такая вот любовь! Хоть маму Владимир пожалел. По крайней мере, никакого анекдота о теще Писцом не записано…

Осадил Владимир Ярополка в Киеве. У Владимира были варяги с Добрыней, у Ярополка одни наши славяне-ковыляне с воеводой по имени Блуд. За что можно такое имя получить? Ну, уж не за разгром шведов под Полтавой. Ничего против шведов сделать Ярополк с Блудом не смогли, а славяне и не захотели. Тут и Владимир совратил Блуда.

— Переходи ко мне, — продиктовал Писцу, — убьем моего брата будешь мне за отца, получишь от меня большую честь.

Чувствуете логику? Убьем брата — будешь за отца. То есть как бы убей сына! Блуд, конечно, согласился — святое дело! Но просто перебегать было глупо. Стал Блуд работать резидентом. Стал врать Ярополку, что киевляне тайно пересылаются с Владимиром, хотят его впустить, и надо тебе, сынок, рвать когти.

Поверил Ярополк в предательство киевлян. Как было не поверить, когда вокруг одно предательство? Когда этих славян-киевлян вот уж 50 лет предательству успешно обучают? Поверил и рванул в степь. Затворился в провинциальном городке. Выдержал голодную осаду. Тут Блуд ему нашептал идти на поклон к Владимиру, просить любую волость на любых условиях. Пошел Ярополк на княжий двор — Блуд за ним. В дверях Блуд сделал вид, что зацепился карманом за ручку, придержал телохранителей. В подъезде стояли два «отрока». Они Ярополка с двух сторон и прокололи. Куда потом делся Блуд, неизвестно. В отцы он к князю не попал — куда ж Добрыню девать?! Но имя его сохранилось в веках и делах потомков. И первым отдал дань памяти Блуду святой равноапостольный Владимир. Гречанку ученую он забрал себе. Так что, Рогнеда и без Ярополка оказалась с ней в одном комплекте…

— Никогда еще на русской земле не было такого гнусного идолослужения, — горестно вздыхает Писец наш православный. По всей земле понаставили Добрыня с Владимиром идолов (как нам это знакомо!). Тут и Перун деревянный — голова серебряна — ус золотой! Тут и Хорс-Дажбог, и Стрибог, и Симаргл и Мокош какой-то. Скверное, поганое сборище. И будто бы по жребию приводили к ним и приносили в жертву сыновей и дочерей славянских (ну княжеские-то детки жребия не тянули: бронь, отсрочка, справка о болезни).

Тут еще возникло праведное возмущение простого народа на ханжеские ограничения естественных желаний, которые непорочная вдова Ольга хотела насадить вместе с христианством: не допускать многоженства. Виновник языческого торжества — молодой наш князь, к восторгу славян, «предался необузданному женолюбию», — брызгая чернилами, скабрезно хихикал Писец.

— Кроме пяти «законных» жен было у Владимира в Вышгороде — 300… э… блудей…, — пытался на ходу придумать подходящее слово Писец.

— Наложниц! — пришел ему на помощь деликатный Историк.

— Ага, — обрадовался Писец, — значит 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде, 200 — поменьше — в селе Берестове — село ведь; но, однако, большое и село!

Всего 800… э… подложниц получается! Двадцать сороков! — радостно подбил Писец! Велик, молод, здоров был князь Владимир! Женолюбив, аки Соломон! Мало ему было этих двадцати сороков, так он еще таскал к себе всех подряд замужних женщин и девиц на растление (видимо, благородных особ; с деревенскими дурами из Берестова какое ж растление? — они и слова такого не знают!).

Были у него и нервы в порядке: вряд ли какой современный «муж» выдержал бы круглосуточное мелькание перед глазами пяти «законных» жен. Одна только наша знакомая сиротка Рогнеда чего стоила! Надоели ей Володины танцы-шманцы с голыми наядами вокруг столба с башкой Перуна, лопнуло супружеское терпение! Появлялся он в спальне у своей первой любови редко-редко, так что стала звать она его «Красно Солнышко» (оттуда эта кличка и в народ потом перешла). И страсть как захотелось ей его зарезать во время одного из таких нечастых восходов-заходов. Нетерпение женское подвело Рогнеду! Не дала упырю отпавшему заснуть, как следует, — замахнулась на спящего ножом. Совсем она его убить хотела или только отхватить чего? Ответ на этот вопрос непразден. Убей Рогнеда великого блудодея, так, может, и некому было бы потом Русь крестить, и нам бы еще довелось с язычницами в папоротниках покувыркаться! А так — нет. Не приходится…

Проснулся аспид подколодный! Набил морду супруге верной.

— Теперь одевайся, — говорит, — сейчас я убивать тебя приду.

Побежал за понятыми. Одежду верхнюю и оружие оставил под кроватью… Рогнеда приоделась, накрасилась, подкрутилась. Успела выстроить мизансцену: вот отсюда войдет Владимир, там будут толпиться понятые, сплетники, сволочь дворовая, дружинушка хоробрая.

— А ты, Изя, — объясняет она роль сыну маленькому, Изяславу, выходи отсель. Вот, возьми батюшкин меч, и так, подбоченясь, грозно молви: «Ты что ж думаешь, ты один здеся?!». Ну, от себя можешь добавить выражения какие-нибудь детские, похуже…

Вот величие театра! Получилось! Вошел Владимир с Писцом (протокол вести), зрителей полуодетых набежало. Рогнеда грустная сидит на кровати колени сдвинуты. Сквозняк шевелит ее прекрасные скандинавские локоны. Выходит Изя весь в соплях. Волочит меч не за тот конец.

— Рубай, — плачет, — папка мамку, но помни — ты не один тут такой был!

Галерка заржала. Писец облился чернилами. Бояре из партера стали кричать князю: «Помилуй автора, государь!» Князь досадливо плюнул, велел построить в честь сына город Изяславль и поселить в нем мать его, чтобы здесь в дела религии не лезла и имя святого Блуда всуе не поминала…

Восход Красного Солнца

Историк и Писец, вослед за Церковью и князьями царями нашими, наперебой уговаривают нас, что православие нам очень нужно было. Что без него мы гибли ни за грош. Что оно нам пришлось так кстати, так вовремя, так впору! Перечисляют все исторические, экономические и политические причины его неизбежности. А когда прижмешь их к стенке простыми аргументами и фактами, то они заголосят и начнут блажить, что ты ничего не понимаешь, что это — Божий Промысел! И не Владимир с «блудями», так любой другой наш князь-батюшка святую веру на поганую Русь приволок бы и так и этак.

Ну что ж, послушаем их чуть-чуть…

«… У нас произошло то же, что и в Империи при Юлиане. Юлиан истощил все силы язычества, извлек из него все, что оно могло дать для умственной и нравственной жизни человека и тем всего резче выказалась его несостоятельность, его бедность перед христианством…».

Это пишет наш Историк, забывая, чем кончила Византия, как теперь называется Константинополь, кто служит и молится в тамошнем Софийском соборе — ныне мечети Ас Софи. Вот вам и объективная необходимость православия, и божественное провидение и заступничество Богоматери! Грустно…

И так уверены в себе учителя наши, так наседают на нас по сей день, будто нравственность народа, его культура, урожайность его полей, правила налогового грабежа, дикость гражданских войн — все это зависит и меняется от перемены божественных изображений. Будто объемный, скульптурный Перун не столь же величествен и бессилен, как и плоские обитатели икон. Будто сами священнослужители ежеминутно подают своему народу пример нестяжательства, кристальной честности, политической мудрости и принципиальности, повседневно нищенствуют вместе с самой обиженной частью паствы, горячо и самоотверженно заступаются за народ перед властями…

Конечно, с людоедством надо было кончать. Смогли бы мы это сделать под Перуном? Может быть, и смогли. Ведь терпели же еще 300 лет после крещения Руси осмотрительные варяги свою отцовскую веру. И благополучно совершенствовали свою нравственность, свою шведскую модель семьи и социализма.

Ох, сдается мне, братья-ковыляне, что будь мы покрепче душой, не поддайся исконному Шестому Чувству, не навесь себе на шею этих кровавых блудодеев, а разберись меж собой как-нибудь потихоньку, то и спокойного, верного бога мы бы сами нашли среди наших. И князь наш Кузя с соседней Неумывайской улицы, умывшись, стал бы нормальным правителем и воеводой, и земля наша прокормила бы нас безо всяких посторонних дегустаторов, и копье бы не сломалось, и меч не погнулся, и Царьграду мы так же наглядно показали бы Кузькину мать и навешали щитов. И 1000 лет всходило бы над нашей родиной, над ковылями и лесами, днепрами и волгами не кровавое Красное Солнце, а обыкновенное — золотое…

Но это лирика. А жизнь собачья шла своим чередом.

Притомился Владимир по девкам бегать. «Истощил силы языческие…»

Окружающие это заметили и стали нашептывать ему всякие научные объяснения потери интереса к играм на свежем воздухе. Они все были люди ученые, а значит, религиозные. Каждый стал Владимира в свою религию перетаскивать.

— Первым подскочил жид, — нетактично определил иудейского проповедника Историк, — он подробно расписывал достоинства своей веры, густо цитировал Ветхий Завет, указывал положительный пример: вот Хазарское-на-Дону ханство-каганство приняло иудаизм, и видите, ничего живет.

— А сами вы откуда будете? — спросил князь. Хотел еврей выразиться в том смысле, что они уже всю землю ненасильственно заселили. Но вышло у него заумно: земля наша расточена есть…

— А! Так вы свою землю проворонили и к нашей подбираетесь? Ну, так вы нам — не указ! — Выгнали еврея в шею. Поторопились грубить. Не знали еще, что новый бог у нас тоже будет еврей.

Больше всех врал и плевался греческий монах, родственник нашего Писца. Он грозил адскими муками верующим всех мастей, кроме своей. Сумел красочно нарисовать эти муки, передать в лицах всю подземную хирургию и пиротехнику. Страшно!

— С женами, — сказал он, — придется полегче: одна законная, остальные — по отпущению грехов.

«Так и лоб пробьешь, по каждой каясь…», — мрачно слушал Владимир.

Все сломала речь мусульманского товарища из среднеазиатских государств. Он расписал райский сад — нормально! — адские муки — хорошо, не холодно! И тут дал в штангу: на небе будет у тебя, государь, прекрасных дев столько же, сколько и на земле! (Ох, тяжко мне!).

— Ну, и вина пить нельзя, — продолжал мулла, — свиные отбивные нельзя (да и для печени вредны!), и сделаем мы тебе, князь, обрезание маленький чик-чирик.

Не совсем понял князь про обрезание, но испугался его больше райских излишеств. Прогнал муллу под предлогом, что дружина в лютые морозы без водки и сала Киева от немцев не отстоит.

Писец с Историком клянутся, что с этих смотрин Владимир точно решил переходить в христианство, — видно, прочитали это на его озабоченном лике. Но Владимир тянул. Писец и другие греки, которых при дворе вдруг оказалось не протолкаться, все время напоминали батюшке, что надо же, государь, креститься. Креститься было негде и не совсем понятно как. Пошли на южный берег Крыма, к ближайшему христианскому городу — греческой колонии Херсонес, которую иногда еще называли Херсон и Корсунь, прихватили по привычке побольше войска. Нечаянно возникла осада. За взаимными оскорблениями и подкопами было уже не до христианской любви. Владимиру спешить было некуда, и он приготовился скучать — морить будущих братьев православных голодом до смерти. Здесь осадную муть пробил лучик надежды приятное сердцу властителя предательство: из Корсуня через стену прилетела от некоего Анастаса стрела с бумажкой: там-то и там-то, князь, к городу подходит водопровод. Ну, ты не знаешь, что это такое, но копай! Увидишь трубу — ломай и забивай ее дохлятиной. Город сдастся!

— Не может быть такого чуда! — молвил князь. — А если так, то крещусь немедля!

Понятное дело, перекрыть воду можно и без небесного покровительства. Сломали водопровод. Взяли Корсунь. Ну, отдохнули там, как следует.

— Но обещали же и креститься? — Молчание. Очень хотелось воевать дальше! Или хотя бы грабить. Продиктовал князь Писцу ноту в Константинополь императорам Василию и Константину (как они там попарно уживались?): «Слыхал я, есть у вас сестра в девках, так давайте ее сюда! А то будет, как при прадедушке Олеге!»

Прочитали ноту императоры, испугались. Но тут, говорят, увидели они внизу пергамента мелкую приписку нашего Писца, в которой храбрый разведчик сообщал с риском для жизни, что если отдать дикарю царевну, то можно его и окрестить. Послали встречную ноту: крестись и венчайся на сестре по-нашему. Получили обратно: что за базар? Давайте девку и попов сюда, сыграем сразу все! — Можно было и соглашаться.

Стали уламывать царевну Анну: какая тебе разница, где погибать, в Киеве или Константинополе? И так и этак — под Владимиром!

Сдалась Анна: «Иду, точно в полон!». Собрали ей команду — попов в больших чинах, — поплыли в Корсунь. Крестили Владимира, сыграли свадьбу. Легко, косметически ограбили Корсунь. Вернулись в Киев. Корсунского стрелка-предателя Анастаса, убийцу православных, возвеличили за подвиг содействие крещению Руси. Все смешалось в умах россиян! Нравственность ублюдка — с нагорной проповедью, непрерывная бандитская резня — с учением о ненасилии…

Так победили греки. Наш Писец сиял. Он сохранил работу, еду, набор казенных привилегий. Теперь ему в подмогу густой стаей полетели из хитрого Константинополя легкоперые коллеги — славить тех, кто «за», клеймить наивными ругательствами тех, кто «против» или «воздержался».

И стали мы ждать христианского человеколюбия и смягчения нравов. Ждем по сей день…

Крещение Руси

Начал Владимир Русь крестить. Поскольку был он первым христианином на русском престоле, то не приходилось его подданным оставаться в стороне от нужного дела. И должны они были изобразить всенародный порыв, дать примеры сознательного крещения под запись моему опасному коллеге.

Здесь следует сделать отступление и объяснить величие и неподъемность литературной задачи, вставшей перед нашим дорогим другом Писцом. Представьте себе, что грамотных людей на Руси не больше одного — двух сороков, а предстоит эпохальное событие, не слабее полета на Марс. И описать его надо величественно, не хуже, чем программу строительства коммунизма. Какие тут возникают требования к журналисту? Какие слова говорятся ему в келье митрополита и гриднице князя? Какими кнутами и пряниками обещают отметить его литературное произведение, когда Нобелевской премии еще нету?. Страшно! Падежи падают криво, гласные застревают в горле, гусь перо дает худое…

Что делает наш троечник? Правильно! — пытается списать эту чертову повесть временных лет у маститых классиков.

Сдается мне, что Писец скатывал сочинение с источника проверенного и утвержденного высшим начальством, то есть новым митрополитом. Что мог порекомендовать ему шеф в качестве образца? Понятно что: Библию. Так берите и вы Ветхий Завет и читайте историю Иакова. Его биография и политическая карьера один в один совпадают с биографией и карьерой Владимира Красно Солнышко в интерпретации нашего Писца.

Плагиат — обвинение серьезное, поэтому за давностью событий не буду на нем настаивать. Но судите сами.

Иаков обманом получает верховенство в племени.

Владимир силой и коварством преодолевает свое худородство.

И тот и другой пролазят к власти вопреки воле отца и в ущерб старшему брату. Ради будущих богоугодных дел не грешно посягнуть на жизнь, честь, право старшего брата. Еще раз этот житейский мотив мы обнаружим в деле Александра Невского. Этот святой наш тоже хотел брата уморить, да не вышло.

Иаков запутывается в женщинах.

Владимир — во сто крат сильнее.

Иаков получает божественное покровительство, приобретает новое имя «Израиль», его двенадцать сыновей от двух жен и наложницы — это двенадцать колен Израилевых.

У Владимира почему-то тоже оказывается только 12 сыновей — и это при пяти женах и 800 наложницах (чуть-чуть не дотянул до 100 — Соломоновых). Что-то очень низкая рождаемость получается. Цифру 12 явно подогнали под Иакова.

Иаков устраивает государство нового типа.

Владимир тоже.

Иаков любит больше других двух младших сыновей — Иосифа и Вениамина.

Владимир тоже двух младших — Бориса и Глеба.

Сыновья Иакова от нелюбимых жен хотят убить Иосифа, — он чудом спасается, проявляя удивительную покорность и немстительность.

Сыновья Владимира от языческих жен тоже пытаются задвинуть Бориса и Глеба. Борис и Глеб убиты — сами ложатся под нож. И так далее.

Я надеюсь, вас заинтересовала эта цепь случайных совпадений. Безобидный средневековый плагиат был нужен, чтобы окрасить одежды святого князя в пурпур палестинских восходов и закатов, придать его миссии эпохальное звучание, вызвать у современников и потомков чувство восторга от сопричастности к открытию: смотрите! — святой равноапостольный Владимир вылитый Иаков и основал Русь православную, аки Израиль! Ну, в общем, гнали, гнали еврея, а он опять тут!

Но вернемся к «действительным» событиям. Сначала князь крестил сыновей. Потом ближних людей. Это означало, что все, кто хотел быть к князю поближе, с разбегу кидались в днепровские купели. Они были готовы ради карьеры поступиться языческими принципами.

Стали громить идолов. Ломали их, рубили на дрова, жгли на месте. Верховного бога Перуна привязали к коню и потащили вниз к Днепру. По бокам шли полсорока «возмущенных граждан» и секли страшную статую прутьями. По сторонам Боричева Взвоза стоял наш народ. И все мы плакали…

Перуна бросили в Днепр, он поплыл, но все время пытался пристать к нашему берегу. Специальная команда разгоняла рыдающих славян и отталкивала их Бога жердями обратно в реку, пока он не скрылся за туманными порогами…

Стали крестить киевлян. Привезенный с Анной митрополит и его агитаторы ходили по городу, князь для примера следовал с ними. Кое-кто крестился. Большинство же народа отвергло новую веру. Не было им никакого божественного озарения и воодушевления. Они и слышать не хотели проповеди на чужом языке! Да и что им могло услышаться, когда семьи славянские признавались незаконными, любовь — грехом, дети — ублюдками!

Если бы крестители наши повели себя точно по Евангелию, то они должны были бы неспешно, терпеливо, «не меча бисер перед свиньями» (то есть, не навязывая свою веру самым упорным), убеждать, показывать на своем примере, какая выгода нам будет от христианства. Чтобы мы могли сравнить два образа мысли, два способа жизни, почувствовать разницу, получить первый обнадеживающий результат. А там бы и церкви наполнились. И Перун бы остался простой достопримечательностью, напоминанием о грешной старине.

Так нет же. Они спешили и применили понятный способ: крикнули, чтоб завтра все шли креститься к Днепру. А кто не пойдет, тот враг князю! (читай — «враг народа»).

Это сломило колеблющуюся часть населения, тех, в ком вера отцов была смешана с ужасом перед властью. Некоторых удалось запугать по ходу дела или силой затащить в воду. Самые стойкие бежали в леса и ковыли.

Так осуществлялся привычный нам противоестественный отбор: подлецы спешили угодить власти и оказывались наверху. Глупых и доверчивых ставили в строй. Пытавшихся жить своим умом уничтожали…

Картина самого крещения, разумеется, была величественной. Толпы дрожащих от страха, холода и неизвестности славян, с детьми на руках — кто по пояс, а кто и по шею в воде. Темнолицые священники на берегу. Еще дальше — конные и пешие варяжские дружинники. Странные, непонятные, пугающие слова молитв по-гречески. Что будет с нами, славяне?!.

Стали крестить и всю остальную Русь. Велели строить церкви по городам и загонять в них народ. Священников наехало из Греции немало, но для поголовного крещения было недостаточно. Повсюду возникали очаги сопротивления. Поэтому для проведения генеральной линии использовали проверенных товарищей. В самое осиное гнездо язычества, в оплот славянства — Новгород, были посланы корсунский предатель Анастас и скорый на кровь Добрыня.

«Умрем, но не поддадимся!» — заперлись новгородцы. Они сломали мосты, перекрыли дороги.

Надо сказать, что церкви в Новгороде, как и в некоторых других наших городах, уже были. Кто хотел, свободно исповедовал православие. Но насилие над свободными душами честным людям было невмоготу. Возмущение, как обычно, перешло цивилизованные границы. Толпа озверела, разграбила дом Добрыни, убила его здешнюю жену и родственников, спалила церковь Преображения. Ночью наемники Добрыни тайно пробрались в город и перехватали зачинщиков или, скорее, случайных заложников. В ответ 5 000 новгородцев вышли на смертный бой. Добрыня поджег город. За тушением пожаров сеча стихла. Богачи, спасая имущество, привычно побежали просить у Добрыни мира. Повторилась киевская история: сожгли при всенародном плаче старых богов, силой погнали толпы новгородцев в Волхов…

Здесь случилось занятное дело. Самые хитрые новгородцы, твердые в старой вере, прибегли к лицемерию: а я уже крестился, век воли не видать! а сами скручивали кукиш в кармане. Тогда подозрительный епископ Иоаким придумал помечать крещеных! Им стали на шею вешать крестики, а немеченых крестить силой, хоть и по второму разу! Вот что символизировал на самом деле для первых русских христиан крест нательный! Это — багажная бирка, ярлык «уплачено»! Потом были придуманы всякие паспорта и удостоверения, партийные билеты и желтые звезды для еврейских гетто, личный номер на фуфайке и татуировка на руке, выжженные буквы «ВОР» на лбу, обрезанные носы и уши диссидентов и государственных преступников. А началась на Руси эта коллекция отметин с нательного православного креста…

Основной вал крещения прокатился по берегам великого речного пути из «греков» в «варяги» в 988–992 годах. Тогда же к греческим монахам добавились болгарские. Они-то и принесли на Русь славянскую письменность для христианского просвещения на понятном языке.

Владимир умер примерно 50–55 лет от роду — 15 июля 1015 года в досаде на своего сына Ярослава, княжившего в Новгороде и отказавшегося платить отцу обычную дань. Был кликнут поход, но ни отцеубийства ни сыноубийства тогда еще не произошло…

Дети Красного Солнца

Сыновей у Владимира, как мы знаем из Ветхого Завета, — было 12. В счет шли только сыновья пяти «законных» жен, а толпы детей восьмисот подруг никто не потрудился сосчитать. Вот кто были эти 12 сыновей:

Всем сыновьям Владимир раздавал города, потом отнимал их, перемещал княжат с места на место. Первые два сына умерли. Старшим стал Ярослав Хромой. Он был хромой натурально, в прямом смысле этого слова. Это потом уж, став великим князем, он заставил Писца переписать себя в Ярослава Мудрого. Да, и правда, — как мы увидим, — оказался неглуп.

Пока же возник неприятный казус. Владимир был венчан по-христиански только на Анне. Остальные 4 жены с крещением Руси потеряли законность и пополнили ряды памятных двадцати сороков «подложниц». Их детям, конечно, было обидно числиться в ублюдках по милосердным церковным правилам. Они затосковали. Особенно нервничал Святополк. «А ну, — думал он, — как на самом деле я сын не Владимира, а злодейски убиенного Ярополка — законного сына Святослава и князя киевского?»

Терзался парень. Владимир для профилактики нет-нет, да и сажал его в тюрьму. А тут еще наш Писец соловьем разливался о социально близких Борисе и Глебе: «Аки цвет в юности!. Светятся царски!.», — и прочие эпитеты и гиперболы. Подействовало это и на Владимира. Стал он старшего из младших, Бориса, двигать в наследники. Но не тут-то было!.

Владимир умер в Берестове в ностальгии о 200 тамошних «блудях», дорогих его сердцу непритязательной простотой… Возникла сложная интрига. В Киеве под надзором находился Святополк, оттираемый от престола. Борис увел киевские полки где-то повоевать. Греки, обсевшие умирающего Владимира и отпустившие ему перед смертью грехи молодости, побоялись перемены власти и веры. Факт смерти князя был скрыт. Ночью его тело закатали в ковер. В полу терема прорубили дырку. Спустили тело в высокий подпол — в подставленные сани. И под видом багажа поволокли в Киев…

Вы, наверно, догадались, что снега в июле, хоть и 1015 года, а все же не было. Но таков был русский обычай — везти покойника в санях по любой погоде. Была даже присказка: «Уж сидя на санях», то есть будучи при смерти.

Итак, тело Владимира было заперто в киевской церкви. Утром неожиданно для Святополка по княжьему двору забегали, захлопали крыльями черных риз, завыли в голос, зазвонили в колокола. Думали, что народ, ошеломленный потерей милостивца, поступит по его воле, задвинет старшего, «блудного» сына и будет дожидаться с войны «законного» Бориса. А нам было все равно! Да и Святополк — не лыком шит! Уселся на батькин трон и ну командовать, раздавать подарки, распоряжаться на похоронах!

— Папу, значит — в мраморный гроб, да чтоб с позументами, да с воинскими почестями!

С тех пор на Руси замечено: кто возглавляет комиссию по похоронам старого царя, тот и есть новый царь! Справили веселые поминки. Писец наш там был, мед-пиво пил, двусмысленно записывал, что люто граду тому, где князь юн, любит вино пить под гусли с молодыми советниками. Не понравилось греческим ученым русское веселье и самостоятельное размышление.

Крепко запахло гражданской войной. Войско Бориса стало радостно потирать руки: айда, князь, на Киев! Сядешь на престол отцовский! И мы вокруг тебя. Но князь был вялый. По молодости буквально понимал христианское смирение. Стал длинно рассуждать, что не поднимет руку на брата.

— Какой он тебе брат?! — горячились дружинники. Но не переубедили князя, плюнули и пошли по домам. Святополк, не поверив в долгосрочность братских чувств, решил поступить по отцовскому, равноапостольскому примеру: убить брательника, и нет проблем! Вся история, весь опыт, все воспитание придворное доказывали Святополку, что любовь — любовью, смирение смирением, но пройдет время, и советники греческие науськают Бориса…

Послали исполнителей из верных слуг. Подкрались ночью к походному шатру Бориса. Его уже кто-то предупредил, и он молился всю ночь, вместо того, чтобы бежать. Дали ему домолиться и лечь спать. Завалили шатер и стали копьями тыкать в лежанку Бориса. Но на Борисе сверху оказался его отрок Георгий. Поэтому Борис остался жив, хоть и тяжело ранен. Перебили всю дворню. Отрезали голову этому Георгию, чтобы снять с его шеи подарок Бориса — тяжелую золотую гривну.

Такие гривны из серебра, бронзы, золота поначалу отливались в форме «женского детородного органа», и женщины диких племен носили их на ремне или цепи — на бедрах; цепь — пояс, подвеска — под животом. Самые смелые дамы надевали гривны на шею. Так они и превратились в шейные металлические обручи с подвесками и рельефными формами. Гривны были дороги, поэтому ходили как деньги. Название это прилипло к деньгам и используется простодушными киевлянами по сей день. Происходит слово «гривна» предположительно от слова «грива» — не иначе, как по кучерявости волос, изображавшихся ранее в верхней части подвески…

Раненого Бориса в беспамятстве повезли к Святополку, и тот милосердно велел добить его.

Чтобы покончить с христианским престолонаследием, Святополк вызвал Глеба из его волости «к больному отцу» и послал ему навстречу убийцу-повара. Глеба зарезали в лодке. Вся его молодая дружина разбежалась.

Борис и Глеб пали и получили звания святых. Церковь нашла в них три мотива для поучения. Во-первых, — христианскую покорность. Режь меня, я не против. Теми, кто был так доступен, стало очень легко управлять. Во-вторых, — признание молодыми князьями права на престол старших, хоть и не вполне православных. Это создавало прецедент, формировало стержень для строительства Империи, для жесткого порядка престолонаследия. В третьих, благостные лики Бориса и Глеба будто бы разоблачали дикую дохристианскую мораль, служили вечным укором сильным и дерзким. Просто свиньями должны были себя чувствовать те, кто обижал маленьких. Но не чувствовали! Все внутренности у нашего руководства были заняты своим, известным нам Чувством.

Война разгоралась!

Святополк успел еще спугнуть из древлянских лесов брата Святослава, тот бросился бежать на родину матери — в Чехию, был настигнут и убит в Карпатах.

— Придется всех братьев перебить и править самому, — мечтал Святополк.

В это время в Новгороде Ярослав Хромой готовился к войне с отцом. Пригласил варяжских наемников. Но отец все не шел, и варяги от безделья и воздержания стали безобразничать. Новгородцы их перебили. Ярослав обманом зазвал зачинщиков к себе и вероломно убил до 1 000 человек! На другой день получил письмо из Киева о тамошних делах. Надо было спасаться от Святополка. Но Ярослав не побежал, он был сын Рогнеды. Быстро и мудро помирился с новгородцами: что поубивал, то простите, а пошли со мной на Киев, чтоб вам снова туда дани не платить!

Ярослав с 40 000 новгородцев (опять Писец округлил до сорока!) и уцелевшими варягами пошел на брата. Тот позвал на помощь печенегов. Стали по берегам Днепра. Гордые новгородцы, обзываемые через реку «купцами» и «ремесленниками», обозлились и поклялись убить каждого, кто ночью не поплывет с ними на ту сторону мстить за оскорбления!.

Надо сказать, что Новгород на протяжении всей истории дает нам примеры благородства славянской культуры, особой, высокой этики, политического кругозора, стойкости. Новгород предстает призраком утраченного: такой могла бы быть Россия! Такими могли быть мы…

Но Ярослав, не надеясь на простой героизм, искал привычных путей. Был у него агент в стане Святополка, он донес, что Святополк стоит на холодном месте — меж двух заледеневших озер, и поэтому вынужден весь день поить войско для сугреву. Ночью по совету предателя Ярослав и оскорбленные новгородцы переплыли Днепр, оттолкнули лодки, чтоб не побежать, и напали на перепившуюся дружину врага. Печенеги благоразумно наблюдали убийство пьяных с другой сторону озера. Похмельное стадо было выгнано на лед и, правильно! — провалилось. Святополк бежал в Польшу.

Ярослав сел княжить в Киеве. Новгородцев щедро одарил: выдал всем по 10 гривен, даже смердам — по одной! Хошь пропей — хошь носи на здоровье…

Но братское чувство не утихало. Святополк привел на Русь поляков. Ярослав без боя бежал в Новгород. Поляки хамили киевлянам и надоели Святополку. Он тихо подзуживал на них киевлян. Пришлось полякам бежать. Они прихватили имущество Ярослава, двух его родных сестер (Опять Рогнеда! Плодовитое изгнанье!.) и всех бояр. Казначеем при трофеях у оккупантов пристроился известный нам Анастас…

Ярослав в Новгороде стал укладывать вещи на лодки — бежать в Скандинавию. Новгородцы порубили лодки. Собрали деньги — больше, чем князь им подарил. Сказали: хотим еще бить Святополка. Пошли на Киев. Выгнали Святополка. Тот нанял печенегов. Ярослав вышел им навстречу. Сошлись на месте убийства Бориса. Тут уж Святополк никак победить не мог. Кровь заполнила окрестные ручьи. И опять Святополк побежал в Польшу…

Так бы и крутилось это колесо («у попа была собака»), но тут Святополк умер при невыясненных обстоятельствах.

Был уже 1023 год. В живых оставалось еще два брата Ярослава — Мстислав и Судислав. Идея монархии нравилась мудрому Хромому, и он не торопился братьям ничего давать. Мстислав, жесткий рыцарь, похожий на деда Святослава, пришел разбираться из Тмутаракани, где жил геройскими делами — грабежами да набегами. Мстислав с хазарами и касогами разгромил варяжское войско Ярослава, тот опять бежал в Новгород. Мстислав, впрочем, был человек порядочный, в Киев не пошел. Написал брату: иди в Киев, а я возьму левый берег Днепра. Ярослав перемудрил — не поверил. Собрал огромное войско и через год пришел на юг.

— Ты чего с войском, Слава?

— Мириться пришел, Славик! — Помирились. На условиях Мстислава. Тот сел в Чернигове, и стали жить в «братолюбстве».

— Была тишина великая в Земле! — сыто царапал Писец.

Мстислав умер в 1035 году геройски — на охоте. Ни один из князей не оставил по себе такой восторженной памяти в летописях. Он был дорог россиянам богатырским, бесхитростным характером. Его поведение не омрачалось никакими подлыми уловками. В летописи о нем нет никаких поздних вставок и подтасовок в угоду церкви или Империи. Как документальный факт, а не былина, приводится такой эпизод. Перед битвой с касогами, когда два войска уже стояли друг против друга и горячились, вышел вперед касожский вождь Редедя. Он был огромен, накачан и нагл. Хотелось ему покрасоваться перед своими и укрепить авторитет.

— Эй, Мстислав! Чего людей губить? Высылай кого-нибудь покрепче поборемся. Кто победит — возьмет жену, детей и землю другого! — широкий жест — забота о рядовых бойцах…

Вышел сам Мстислав. Он, как и дед, был коренаст, и бицепсов у него под рубашкой не видать было. Касоги стали смеяться, отпускать по поводу князя хамские шуточки. Но в долгой схватке один на один Мстислав поднял и расшиб Редедю о землю. Потом зарезал его. Уговор был исполнен — Мстислав стал князем касожским, вождем огромного войска, с помощью которого потом усмирил Ярослава и контролировал всю левобережную Украину.

Таких бы всех нам князей!

«Не скоро ели предки наши…»

Со смертью Мстислава закончился особый период русской истории. Пролегла неуловимая, незримая грань, затуманившая романтические подвиги и грехи молодой нации. Там, в полях и лесах первого тысячелетия, осталась первородная, языческая, русалочья Россия. Туда теперь могут возвращаться только художники и поэты. Там они дышат особым воздухом душевной свободы, не скованной строгими правилами церковных и партийных догм.

Хотите пример? Вот он.

А. С. Пушкин в 17 лет пишет величайшую русскую поэму «Руслан и Людмила». Куда он помещает героев? Конечно, ко двору Красного Солнца, в ковыльную степь, в буреломы больших дорог и великих лесов, в хрустальные гиперборейские горы, в Лукоморье. Кто его герои? Дочь Владимира, волхвы, колдуны, богатыри, хазарский хан Ратмир, скандинав Фарлаф, Рогдай, в одиночку выходивший на 300 печенегов! (достоверные сведения Историка С. К.) Знакомые все лица.

Но что-то вызывает томление. Здесь что-то не так. Руслан убил Рогдая бросил русалке молодой (это у Пушкина). Писец наш помечает смерть Рогдая 1000-м годом. Владимира, потерявшего дочь, поэт сочувственно называет стариком. Понятно, что в 40 лет Владимир при его бурной жизни мог казаться стариком 17-летнему Саше Пушкину, но все равно: крещение Руси давно миновало! Уж лет 15 как все обращены в истинную веру. Но что-то никто из богатырей не помечен крестиком нательным. И свадьба Руслана и Людмилы проходит без видимых признаков венчания — под языческую музыку: «Все смолкли, слушают Баяна…». И в постели поминают Леля, а не Божью матерь. И нигде: ни в бою, ни в предсмертных муках, ни в отчаянье или радости — не взывают к христианским святыням. Даже просто не воскликнут: «Слава богу!» Почему? А потому что только намекни Пушкин на православие Руси, как сразу полезут в терем Владимира черноризцы, потащат Людмилу причащаться и читать канон на сон грядущий, потянутся выяснять, а крещен ли Руслан и чей он сын (имя у него какое-то подозрительное). В общем, испортят весь сюжет, и писать уж будет нечего. Вот Саша Пушкин и пробросил лет 20 казенного курса лицейской истории. И правильно сделал. Ай, да Пушкин!.

Россия богатырская держалась на трех китах: на князе, на дружине, на народе.

Князь мудро правил и воевал.

Дружина его сопровождала, охраняла, решала тактические задачи подавляла мятежи, в разумных пределах отражала нападения, поставляла дипломатов, посыльных, богатырей, разведчиков, командиров для сборных полков; дружина была княжеским парламентом, советом и семьей, думала и пировала с князем, охотилась на зверя и девок; потом все вповалку спали. Дружина для князя-богатыря была всем.

Народ дружину и князя кормил, строился в полки, тоже воспитывал богатырей, составлял основу экономики.

Почитайте русские сказки и былины. В них почти не осталось исторической достоверности. Но они сохранили тот общественный и природный фон, которого не стало с приходом на Русь христианства.

Ярослав Мудрый

Наступило новое время. Время государственного строительства, чиновничества, законов. Князь Ярослав стал править в одиночку. Он избрал монархический путь развития страны. Сохранил христианство, удобное для строительства Империи, но митрополита посадил уже своего — из русских. Ярослав, в отличие от предков, умел читать и пытался распространить грамотность, естественно, только среди своих. В Новгороде была открыта школа на 300 учеников — поповских и боярских детей. Ярослав первым из князей занялся созданием государственной системы со всеми ее элементами.

Он укрепил границы: стал расселять на пустынных окраинах пленных поляков и другие, еще не крещеные, но не совсем дикие народы. Велел строить пограничные города. Принял тактику Добрыни — грабить окраины в пользу центра: чем ближе к столице, тем меньше дань; провинция — основной налогоплательщик; спасибо, Добрыня Никитич, по сей день так живем!.

При Ярославе наехало на Русь огромное количество монахов. Князь покупал у них, выписывал и заставлял переводить новые книги. Писец наш валился с ног! Под общей редакцией князя вышел первый на Руси нерелигиозный труд гражданский устав Русская Правда.

Слово «правда» сейчас несколько изменило свой первоначальный смысл. Мы воспринимаем «правду» как оценочную категорию: это — правда, а это неправда. Синонимы и антонимы к слову «правда» тоже таковы: истина, ложь… На самом деле, правда — это процесс. Такой же, как еда, борьба, вражда. На Руси словом «правда» описывали действие — «происходит правда», «князь начал правду», то есть начал править суд. Так что Русская Правда дословно расшифровывается как «принятые на Руси меры наказания» или «русский процессуальный кодекс». Это отступление я сделал для того, чтобы мы с вами не подумали сгоряча, что законы Ярослава дают мудрый и исчерпывающий ответ на вопросы «Что на Руси есть истина» или «Кому на Руси жить хорошо». Князю просто необходимо было записать какой-то порядок суда, чтобы в Новгороде не отрубили голову за то, за что в Киеве только пожурят.

За основу был взят импортный «закон талиона»: кто кому что сделал, то и себе получи. В античные анналы Писцу углубляться было недосуг, поэтому он воспользовался привычным первоисточником, с детства впечатанным в нижнюю часть спины монастырской розгой, — Ветхим заветом. Один из его авторов, Моисей, спустился с горы Синай, потея под тяжестью каменных скрижалей, только что полученных от Бога. На них были высечены 10 заповедей: не убий, не укради, потише с женой соседа и так далее. Под горой его подопечные евреи буйно выплясывали вокруг золотого тельца. Моисей испробовал на них первую заповедь: гвардия Моисея вырубила 23 тысячи шалунов. Тогда Моисей дописал к 10 заповедям еще свои законы: кому, за что и что полагается.

Таким образом, Ярослав с Писцом имели перед собой проверенный образец. Оставалось только разукрасить его введением о наших лесных предках и подробно разработать правила кровной мести. Был определен список родни врага, которую разрешалось безнаказанно убивать в отместку за убийство. Брат мстил за брата, отец за сына и наоборот; дядя — только за родного племянника. Если мстителей не было, то уж князь штрафовал преступника в свою пользу. Особенно князь усердствовал в ценах на своих придворных холопов: брал по 40, а то и по 80 гривен (например, за любимого конюха). Милые дамы, гибнущие, как правило, от грубой любви, ценились обидно дешево, в полцены по 20 гривен. Простой народ обходился местью или прощением, брать деньги с убийц считалось подло — это оставляли князьям. Была даже такая нравственная формула: «Не могу я носить своего убитого сына в кошельке!». О времена, о нравы!.

Русская Правда подробно, до мелочей описывала приемы следствия («пытки»), порядок подачи исковых заявлений, порядок исполнения наказаний.

Русская Правда вряд ли снизила преступность. Но она ввела в обиход казенные правила, ограничивающие самосуд и не дающие частной мести развернуться в гражданскую войну. Так хотелось думать. Что уж точно, — так это то, что Русская Правда еще на один оборот завернула имперскую удавку: теперь человек должен был отвечать не только за самосуд, но и за уклонение от мести, естественные человеческие чувства становились деталью государственной машины. И появилось много новых рабочих мест в судебных заведениях…

Ярослав Мудрый умер в 1054 году. Он меньше пролил народной крови, чем отец, он больше принес пользы России. Но его называли Хромым, иногда Старым, но не святым.

— И в народе его любили меньше, чем Красное Солнышко, — записал Писец, изнуренный переводами с греческого. Но Писец наш — это еще не весь народ.

Сукины дети Ярослава Мудрого

Ярослав оставил пять сыновей — Изяслава, Святослава, Всеволода, Вячеслава, Игоря, внука Ростислава от умершего старшего сына Владимира и племянника — сына Изяслава, участника сцены в спальне Рогнеды. Мудрец справедливо опасался, что дети передерутся, и пытался внушить им завет: «Вот я отхожу от этого света, дети мои! Любите друг друга, потому что вы братья родные, от одного отца и от одной матери. Если будете жить в любви между собой, то бог будет с вами. Он покорит вам всех врагов, и будете жить в мире; если же станете ненавидеть друг друга, ссориться, то и сами погибнете и погубите землю отцов и дедов своих…».

Надо сказать, что это великое и простое завещание было записано нашим Писцом, сохранено и часто цитировалось многочисленными отпрысками рода Рюрика. Они принимали его на свой счет, отделяли им себя от остального народа. Иногда завещание Ярослава останавливало братоубийство в княжеской семье. Но, в основном, к нему относились как к абстрактному призыву и рвали глотки друг другу так, что клочья разлетались по всей Руси. И не единожды погибали сами и губили нас; и раз за разом расточали земли «отцов и дедов своих», а если разобраться — отцов и дедов наших…

Не пошла русским впрок Русская правда. Не выполнили потомки наказов мудрого старика. Стали они веками лицемерно поддерживать идею о совместном правлении всей Россией, а в сердцах накапливать Шестое Чувство. Все равно, кто-то должен был сидеть на троне в Киеве, а потом в Москве, а остальные терпеливо ждать, чтобы он простудился или упал с коня, удушился нательным крестиком. Хорошо хоть медицины не было, и какой ты князь не будь, а все равно тебя — простым гриппом — и с трона долой!

От многолюдности княжеских семей возникли нудные периоды истории. Наш Писец, будь он похитрей, даже поленился бы записывать повторяющиеся события, а отдал бы своему ученику перо и приказал списать дважды или трижды от сех до сех: побил брат брата, тот нанял печенегов и выгнал брата, тот нанял поляков и выгнал брата, тот дождался весны и с варягами выгнал брата из Киева… И так далее, сколько нужно раз. Только и забот, что не забывать приписывать: «… а поляки (печенеги, варяги) поганили девиц, выжгли слободу, ограбили купцов, надругались над святынями…» и т. д., и т. п.

Дети Мудрого так и жили. Изяслав Ярославич сел в Киеве. Поделили остальные земли. Обидели племянника Ростислава Владимировича. Он побежал в Тмутаракань по примеру великого Мстислава. Выгнал оттуда двоюродного брата Глеба. Отец Глеба вооружился и выгнал Ростислава из Тмутаракани; вернул Глеба. Пошел отдыхать. Тут Ростислав снова выгнал Глеба и засел в Тмутаракани крепко. И совсем он стал напоминать Мстислава. И жутковато стало от такого соседства битым грекам в Корсуни-Херсоне-Херсонесе. Заслали они к Ростиславу своего котопана (это чин такой): или убей Ростислава, или не командовать тебе нами. Котопан оказался ловким агентом. Втерся в дружбу к Ростиславу. Погостил у него. Сделал ему много добра. Потом стал прощаться. Закатили буйный пир. Встал котопан: давай, князь, выпьем вина по-братски из одной чаши. Выпил Котопан половину братины, протянул чашу Ростиславу. Пока протягивал, окунул в вино конец пальца. Под ногтем у него был яд замедленного действия. Вернулся котопан в Корсунь, доложил: во столько-то часов, во столько-то минут, такого-то числа помрет Ростислав Владимирович, горе-то какое! Сначала заказчики не поверили в такую точность. А потом гляди-ка — и правда! Им бы радоваться, а они забили котопана-героя камнями насмерть. Историк утверждает, что корсунцы испугались мести русских. Да кто бы узнал? Испугались грешники такого начальника иметь! Это ж теперь и не заснешь спокойно. Вот тебе и Херсон! Но есть версия, что котопан был двойным агентом — сработал на Ярославичей…

Только сделали это семейное дело, как возникло новое — из Полоцка надвинулся страшный Всеслав, обделенный родственник Рогнеды, которому сговор и дележ всех этих Рюриковичей и Ярославичей был ничем не свят. В гробу он их видал. Хотел видеть…

Всеслав был рожден колдовским, искусственным способом — от волхованья. Поэтому и действовал прямо, грубо и цинично. Сначала он проверил силу своего колдовства на Новгороде. В 1063 году Волхов в течение 5 дней тек в обратную сторону, — новгородцы испугались до обморока. Чудо было приписано Всеславу, поэтому он легко взял Новгород в 1066 году, ограбил церкви, снял колокола. Ярославичи в дикие морозы выгнали народ на войну, взяли Минск, выжгли его дотла. Вырубили по завету святой Ольги всех мужчин призывного возраста. Детей и женщин раздали солдатам. Столкнулись с войском Всеслава. В страшной, кровавой мясорубке русские одолели русских (или, если угодно, — белорусов). Всеслав бежал. Ему написали «опасную грамоту»: не опасайся, приезжай на переговоры. Восставший из ада поверил, как последний дурак. Даже не посмотрел в хрустальный шар, не покатал наливное яблочко по золотому блюдечку. Поехал. Был схвачен, — но вот милосердные времена! — не зарублен, а посажен в тюрьму на вечные времена.

Мы-то с вами понимаем, что не милосердие двигало крещеными братьями: боялись серые, как бы смерть Всеслава не была столь же страшной, как и его рождение. Мало ли что могло произойти на эшафоте! Ты ему честно рубишь голову, а у него, например, из горла вылетает аспид крылатый и ну косить честной народ, не дай бог, начиная с князей! Опасно! Лучше пусть сидит.

Вздохнули свободно. А зря.

Не иначе, как Всеслав наколдовал в темнице, но взошла кровавая звезда, неизвестная киевским астрономам. И к тому же солнце стало, как Луна. Не успели испуганные князья рассмотреть затмение через копченые осколки венецианских бутылок, как прибежали визжащие от ужаса монахи и простые граждане, а следом приволокли к княжескому крыльцу рыбацкую сеть с выловленным в реке Сетомле страшным уродом, также неизвестным науке. На лице его торчали «срамные уды», пришлось его по-быстрому бросить обратно в воду, чтобы не смущать девиц. «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца!», дергали Изяслава за штаны малолетние Рюриковичи, успевшие все-таки осмотреть членоликого «детища». Надо было готовиться к худшему.

И худшее настало в том же 1068 году. Пришли из Дикого Поля новые дикие люди — половцы. Они изгнали, рассеяли, подчинили печенегов и хазар. Стали жестко нападать на Русь. Три брата Ярославича выехали на них, подбоченясь. Не как Три Богатыря, а с приличным войском. И были биты, и побежали в Киев. Простой народ стал проситься в ополчение. Струсившие князья отнекивались, бормотали что-то о ненападении. Народ стал бунтовать на княжом дворе. Изяслав пытался нас успокаивать из окошка. Пошли разговоры, что неплохо бы князя сменить. Кто-то, небось, резонно указывал, что вообще пора гнать Рюриковичей в шею. Первыми поняли опасность дружинники-особисты: послал бы ты, князь, кого-нибудь заколоть Всеслава, а то во время бунта тюрьмы обычно разбиваются и всех зэков выпускают на волю. Но проблема состояла в том, что в камере Всеслава не было дверей. Они были то ли заложены, то ли заклепаны насмерть — еду колдуну подавали в окошко. Был вариант подманить Всеслава к кормушке чем-нибудь вкусненьким и, перекрестясь, бить его копьем, но тут уж ведьмак смотрел в оба. Убить его не удалось. Первая русская революция победила. Восставшие разграбили казну — взяли «бесчисленное множество золота и серебра»…

Здесь следует оговориться. В наших сказках, былинах и летописях слова «бесчисленное», «несметное» и т. п. означают не буквально огромные горы серебра, золота, мануфактуры, а только то, что никто из участников событий не умел сосчитать, и даже навскидку «смекнуть», сколько же награбили? Был такой случай. Захватили русские в плен «бесчисленные» толпы печенегов. Пригнали в Киев. Оказалось их всего-то двадцать сороков. О чем это говорит? Это говорит о том, что ты, брат наш Писец, по полю бранному на ретивом коне не скакивал и чумазых печенежек через седло не кидывал. А сидел себе тихо в Киеве, как бы за инвентаризацией княжих кладовых. А когда пригнали пленных, так ты тут как тут!

— Этих, значит, пять сороков — сюда, тех семь сороков — туда, барахла — «немеряно», так валите его в кладовые… Не рыться же тебе в грязных тряпках!

Итак, Всеслава «поставили на княжом дворе», и стал он править. Изяслав сбежал, — правильно! — в Польшу.

Из Чернигова вышел Святослав и с 3 000 наших разгромил 12 000 половцев. Конечно, Изяслав в Польше сразу стал храбрым. Набрал поляков, пошел сгонять волхва со стола отцова и дедова. Оказался Всеслав меж двух огней: с запада Изя и поляки, с востока Святослав и Всеволод с нашими. Пришлось ему сматываться по-своему. Коснулся он копьем золотого стола княжеского (сглазить хотел киевское богатство), обернулся серым волком и побежал к себе в Полоцкие колдовские чащи.

Честные братья стали просить Изяслава не губить Руси поляками. Большинство поляков с дороги отправили обратно, самых наглых разослали кормиться по провинции, чтобы они мучили нас, а столицу не беспокоили. На местах их стали тихо резать по обычному женскому делу, и они убрались домой. Изяслав послал сына Мстислава с дороги вперед казнить сообщников колдуна. Наловили первых попавшихся киевлян, семьдесят убили на месте, сколько-то еще, не считая, ослепили — выкололи ножами глаза. Это была такая смягченная мера наказания: а вдруг да ослепленный выживет и станет народным певцом? Такие случаи бывали, но в основном, ослепленные умирали за отсутствием медикаментов и перевязочного материала.

Народ встретил Изяслава фальшивыми овациями. Как любой нормальный руководитель, Изяслав первым делом вернул себе контроль над доходами: перевел киевский базар с Подола на гору, поближе к терему. Опять крутанули колесо: выгнали из Полоцка в финские дебри Всеслава, обернувшегося было человеком, посадили княжить там Мстислава-окулиста. Но место было проклятое, нежилое. Помер Мстислав скоропостижно. Всеслав вернулся с дикими финнами и вожанами. Напал на Новгород. Славного города нашего не осилил, был бит, вожан вырезали всех. Всеслава милосердно и суеверно отпустили «ради Христа» — нашли к кому Христа приплетать!

Всеслава любили мистически, завороженно: он напоминал нам старую Русь, страну-берендеевку. Сошлись к нему богатыри. Очистили Полоцк. Изяслав начал переговоры, но они были безрезультатны: о чем можно было договариваться с продажным Изяславом?

Братья тоже на него обозлились за геноцид и коварство. Вдруг выяснилось, что святой Антоний, основатель Киево-печерской Лавры, был другом Всеслава! То ли Всеслав не такой уж волк поганый, то ли Антоний не столь свят. Решил Изяслав посадить Антония в темную. Тот бежал волком или покровительством Богоматери в Чернигов и укрылся у Святослава, победителя половцев. По всем статьям, за исключением статей завещания Ярослава Мудрого, моральное право править Русью было у Святослава (если нам вообще признавать за кем-либо такое право, тем более за Рюриковичами). Поэтому Шестое Чувство восстало, и Святослав без боя спугнул брата из Киева. Тот успел прихватить с собой казну, пошел нанимать поляков. Те золото взяли, а Изю выкинули вон. Он стал ездить по Европе то к германскому императору Генриху IV, то к папе римскому Григорию VII. Везде давал деньги. Все деньги брали, но помощь ограничивали грозными посольствами в Киев. Святослав посмеивался. Так продолжалось, пока Святослав не умер в 1076 году, промотавши остатки золотого запаса (не зря Всеслав колдовал над золотым столом!). И потом так же продолжалось при Всеволоде. Но Изяслав пришел с поляками, Всеволод отдал Киев, сел в Чернигове. Полякам за работу достались Червенские города…

Вам не надоело? Дальше будет хуже, потому что князей расплодилось, как собак, и все хотели урвать кусок от нашей земли. К тому же у них завелась дурная привычка ходить жениться и замуж за границу. Полчища семибатюшных племянников всех мастей и оттенков, чурающихся славянского родства, ползали по нашим землям с чужими войсками. Нанимали поляков или половцев, обещая, что после «победы» тем будет отдано на разграбление или во владение то-то и то-то. С русскими нашими предками и домашним скотом.

Вы не забыли, конечно, что все это совершалось при божьем покровительстве или попустительстве. Что князья наши несытые поминутно крестились, лживо целовали крест, отстаивали всякие всенощные и заутренние, слушали литургии и чинно шествовали в крестных ходах. Молились беспрестанно, чтобы бог дал им побольше награбить, дал им русских вырезать, растерзать, утопить в крови. И бог милостиво давал. Не забывали перекреститься и помянуть Богородицу, вытирая ножи и распихивая из-под ног визжащих ослепленных. Так что православие победно шествовало по нашей стране и набирало силу. Грешны были люди, значит и нужны, очень нужны были им церкви и служители культа, отпускающие грехи. А человеку негрешному зачем каяться? Если и согрешил перед собственной совестью, так вон небо — говори напрямую.

Можно было бы и пропустить без ущерба для общей картины несколько десятилетий и поколений князей, но нет-нет да и промелькнет между их славными хождениями друг на друга интересный сюжет.

Вот у Всеволода Ярославича подрос сын Владимир Мономах, это после которого потом останется первая корона Российской Империи — «Шапка Мономаха». Он сразу полез в драку. Стал жечь окрестности Полоцка: было хорошим тоном покушаться на великого колдуна Всеслава…

А то погиб в лесах Глеб, которого Ростислав гонял из Тмутаракани. Погиб, небось, от несчастного случая на болоте. Потому что в бою князья гибли крайне редко: больше подставляли нас. Накрошат русских с той и с той стороны, а сами потом поцелуются, помирятся да поделятся и поедут накапливать свежее Чувство. А мы с черной вестью побредем, порубленные, по своим местам.

Эта книга не вмещает пересказа, какие племянники какого дядю гоняли ради захвата его волости, какой брат какого брата одолевал. Непомерен список погибших бояр да дворян. Бессчетны потери народные. Их Писец ленится и упоминать. Иногда только чиркнет вскользь: этих «перемогли» да тех «прогнали». А что за каждым пешим марш-броском мужицких полков, за каждой беглой стычкой холопов, за каждым «братским» побоищем стоят немые лики невинно убиенных светлых предков наших, что сотни тысяч и миллионы молодых ребят, не ставших нашими праотцами, положены ради кривой усмешки, ублюдочного наследства, паволок для дворцовых шлюх, это опустил грешный писатель. Неудобно омрачать радость князя. Неловко усугублять его мимолетную печаль…

Но вот в одной из битв 3 октября 1078 года случайный вражеский кавалерист прорвался к княжескому шатру и убил копьем Изяслава. «Сделался великий вопль в Киеве, так что не слышно было пения молитв». Вы верите? Верите, что киевляне, ежедневно встречавшие на Подоле телеги с изрубленными детьми, братьями и отцами своими, извопившиеся по погибшим и уходящим на верную погибель, вдруг завопили о старом разбойнике, который многократно предавал их на поругание полякам? Я не верю, потому что знаю, кто записал этот репортаж с похорон. Я вижу, как обступили моего дружка со всех сторон сынки, внуки и племяннички Изяслава и давай подталкивать.

— Пиши, что папа святого Антония не преследовал — это все покойный «ослепительный» Мстислав, пиши, что папа был добр и с братьями вражды не затевал, да помяни слезы наши горькие, смерд!

Кто помянул бы наши слезы! Нет для них места, нет емкости…

Всеволод засел в Киеве после брата, а на всю чертову дюжину племянников наплевал. Братская вражда разрослась и перешла опасный предел: стали гибнуть князья! Всеволод подстроил убийство Романа Святославича и продажу в рабство его брата Олега. Наемным убийцей был зарублен Ярополк Изяславич, не сумевший наследовать отцу.

Наконец, в 1093 году умер и Всеволод. За два года до смерти было ему двойное предзнаменование. Во время охоты на клич князя с неба вдруг свалился «превелик змий; ужасошася вси людье». Еще бы людям не «ужасошиться»! Следом за этим «земля стукну», так что слышали все. Землетрясение и вовсе было в новинку в наших краях! Как тут было Всеволоду не умереть? Опять дежурный наш Писец писал конфузливо, что этот князь был «измлада боголюбив, любил правду, был милостив к нищим, но особенно любил монахов…» Еще бы их не любить! Как заслужишь красивый некролог? Но кроме некрологов уже появились экономические комментарии, и там прямо проскочило, что боголюбивый князь обездолил сентиментальных киевлян: «земля их оскудела от рати и продаж» (налогов).

Кровные братья

Владимир Мономах, любимый в народе, уступил престол киевский двоюродному брату Святополку, у которого будто бы было больше прав. Хотя мог этого и не делать, но тогда пролилась бы русская кровь. Мономах всегда, даже с половцами, пытался начинать дело с переговоров, а заканчивать миром. Положительный его пример не действовал, и год за годом разгоралась вражда между двоюродными братьями, внуками Ярослава. Тут надо было объединяться против половцев, а они придирались друг к другу по пустякам. На этом грязно-кровавом фоне Владимир все время оставался удивительно незапятнанным. Вот что делает правильное воспитание!

Доброта всегда выходит боком: погибли родной брат и сын Владимира. Но он все равно пытался уговаривать двоюродного брата Олега: «Посмотри, брат, на отцов наших: много ли взяли с собой, кроме того, что сделали для души своей?». Владимир в своей переписке использовал высокий поэтический слог. Как это должно было воздействовать на впечатлительные умы его современников!

Силой слова и оружия Владимиру удалось в 1097 году усадить за стол переговоров Давыда Игоревича, Василька Ростиславича, Давыда и Олега Святославичей, Святополка Киевского. Князья кое-как уговорились оставить наделы, — у кого что есть и кому что завещал Всеволод, — поцеловали крест, поцеловали друг друга и до поры разъехались. Обещание не трогать племенных наделов нарушало старое правило совместного владения землей.

Мономах честно, до мелочей соблюдал все договоренности, и это было подозрительно. Стали перешептываться при дворах его братьев. Стали поминать убитых: «кровь взывает к отмщению!» и т. д. Больше всех от клеветы пострадал Василек. Он во всем бескорыстно поддерживал Мономаха, согласился на третьестепенный надел — Требовль. Естественно, все думали, что он замышляет передел: Мономаха в Киев, себе — Владимир Волынский. Больше всех клеветал один из Давыдов — Игоревич. Он подбил Святополка на преступление. Они заманили Василька в Киев ко двору. Тот был предупрежден, но понадеялся на крестное целование. Василька заковали.

Здесь разыгралось первое в истории Руси публичное судилище над врагом народа. Были созваны бояре, дворяне и даже представители трудящихся, которые стали, конечно, единогласно орать: «смерть!». Попы сгоряча кинулись было заступаться, но потом, по обыкновению, пошли помолиться. Князь киевский колебался. Тогда Давыд Игоревич стал пугать его последующими притязаниями и местью Василька и уговорил на смягченное наказание. Историк и Писец приводят дикое описание ослепления Василька: как его вывезли за город, как точили нож, как он в ужасе и крике отбивался от палачей, как закатали князя в ковер, как придавили его досками и переломали ему ребра, как мясник изрезал ему все лицо и вырезал наконец оба глаза. Повезли Василька в беспамятстве во Владимир к Давыду Игоревичу. Везли 6 дней, по дороге он совершенно пришел в себя: видно не задели никаких вен, артерий и т. п. Давыд Игоревич посадил слепого «брата» под стражу из 30 человек при двух офицерах-отроках.

Теперь надо было ждать возобновления боевых действий. Ошеломленный Мономах по-прежнему начал с приглашения на переговоры: «Приезжайте, братья, исправим зло, какое случилось теперь в Русской земле». Олег и Давыд Святославичи плакали от огорчения, собрали большое войско, пошли на Давыда Игоревича к Владимиру. Заодно нажали на Святополка: ты что натворил, зачем бросил нож между нами?! Святополк трусливо отнекивался: я не я, это все Давыд, он все мне донес на словах, и как было не поверить и не ослепить брата? Да и ослепил его не я… — и прочий нелогичный бред. Оправдания приняты не были за идиотизмом, да и хотелось повоевать. Братья стали готовить ночное форсирование Днепра, Святополк собирался бежать, а киевлян бросить. Его не отпустили, собрали крупную делегацию из священников, почетных граждан, вдовствующей великой княгини. Пошли переговоры. Принудили Святополка идти на Давыда Игоревича, раз виноват — он.

Тем временем во Владимире Давыд пригласил к себе Писца Василия, чтобы воспользоваться высоким авторитетом российского журналиста. «В одну ночь, записал Вася, — прислал за мной князь Давыд: „Иди в темницу к Васильку и пусть он пошлет своего человека и остановит наступление братьев. Я ему за это дам любой из своих городов“».

Василий провел переговоры. Несколько раз, как челнок, бегал в яму и обратно в терем. Слепой советовался с ним, каялся в намерениях воевать с поляками и половцами, в общем, доверился, как адвокату. В целом, переговоры зашли в тупик, но война не начиналась, и Давыд, будучи законченной сволочью, пошел забрать имения Василька — бесхозный Требовль. Его не остановила даже Пасха. Давыда встретил брат Василька Володарь. Сильно испугал. Давыд все опять стал валить на Святополка и выдал слепого брату.

Тут начинаются подвиги Василька. Слепой князь садится на зрячего коня и говорит ему: «Даешь, Савраска, врага нашего!». При этом формальным поводом для войны служит не месть за ослепление, а воровской захват Давыдом кое-каких земель. Василек пошел на Всеволож, осадил и взял его. Давыд успел бежать. Всеволож был сожжен, жители и военные вырублены начисто. Неповинные опять ответили жизнью за одного негодяя. Затем осадили Давыда во Владимире. Была послана делегация с требованием выдачи — не Давыда! — исполнителей приговора над Васильком. Но палачи успели разбежаться. Пришлось Давыду, спасая шкуру, ловить их по городам и весям. Поймали двоих из трех. Картинно повесили карателей — тех, кто «только исполнял приказ», затем дружно расстреливали их тела из луков. Наш Вася-Писец, возгордившись своей ролью в этом деле, позволил себе авторитетное мнение: «Не стоило Васильку мстить самому, пусть бы это сделал Бог!».

Тут осмелел Святополк, пошел добивать Давыда. Последний нанял поляков. Поляки набрали денег с двух сторон, наобещали всем помощь, и принялись не спеша пропивать авансы. Пришлось Давыду бежать из Владимира. Опять поцеловавши крест со Святополком.

Святополк разохотился и решил ограбить слепого Василька: зачем ему целый город? Он ни улиц, ни домов не видит. Но слепому терять было нечего. Он выехал на битву во главе войска и поднял крест, который целовал ему Святополк. «Ты что, отнял у меня глаза, хочешь отнять и душу?», — страшным голосом крикнул Василек. Писец сразу застрочил в походный блокнот, нельзя было упускать такой величественной картины: «Многие благочестивые люди увидели, как над головой Василька в небе засиял крест!». Стали биться, рубились страшно. Святополк, увидев, что дело нешуточное, бежал, хлеща под собой бедное животное. Братья, Василек и Володарь, не стали его преследовать: «Довольно нам своей земли!». Но скот коварный не успокоился и поехал нанимать венгров. Те пришли с двумя епископами, — тогда церковные чины возглавляли католические полки, — чтобы огнем и мечом распространять самую гуманную веру в мире. К полю битвы стали сбираться стервятники: Давыд, недовольный наделом, теперь присоединялся к ослепленному «брату». По дороге Давыд прихватил из степи половцев хана Боняка. Боняк по-своему убедился в беспроигрышности мероприятия: выехал ночью в поле и завыл по-волчьи, ему откликнулись целые стаи волков, выла вся степь. Верняк, — решил Боняк, раз волки собираются на падаль, то порубаем венгров, сто пудов! В общем, Боняк взял руководство потехой на себя. Расставил войска, окружил венгров, «сбил в мяч», погнал, перетопил в степных речках. Рубил их двое суток непрерывно, убил одного епископа и бояр без счета, чтоб неповадно было лезть в нашу языческую степь со своим католическим рылом.

Потом враждующие племянники разбежались кто куда. Осадили друг друга, бились мелкими группами. Погиб сын Святополка Мстислав. Он был осажден и хотел подглядеть за осаждающими через дырочку от сучка в деревянном забрале на бойнице. Стрела как раз в эту дырочку и попала. Око за око! — все, как завещал прапрадедушка Ярослав Мудрый…

Дальше пошла обычная суета. Путята пошел со Святошей ко Владимиру, стали рубить дружину Давыда. Давыд побежал к Боняку и осадил с ним Святошу в Луцке. Взял Луцк и Владимир. Все. Пока успокоились. Племянника Мстислава в благодарность за подмогу Давыд снарядил пиратствовать на море — «перенимать купцов». Это был 1100 год.

Возник новый виток мирной дипломатии. Собрались на съезд. Стали судить Давыда. Смысл суда был не в нравственной оценке ослепления брата, а как бы мирно выгнать Давыда из богатого Владимира. Скинулись по несколько сотен гривен, добавили несколько захолустных городков, отдали все это Давыду и спровадили его, всенародно порицая. Хотели все-таки ограбить слепого, приглашали его к себе: мы тебя, Вася, кормить будем! Но драный волк не поддался во второй раз. Тогда захотели идти его воевать. Но тут уж Мономах вмешался и устыдил всю съезжую сволочь.

Настали мирные времена! И — о, ужас! Оказалось, жив еще великий полоцкий маг и чародей Всеслав! Никому он ничего плохого по старости не делал, разве что колдовал помаленьку, губил урожай да девок портил заочно. Но князья задрожали. Стали совещаться, как да что. Но Всеслав и в этот раз увернулся серым волком — безнаказанно умер в 1101 году. Никто в это, конечно, не верил, пока семеро сыновей Всеслава не задрались за полоцкое наследство. Тогда все облегченно вздохнули.

Природа проводила великого волхва с почестями. 29 января 1102 года на три дня встала «аки пожарная заря» со всех четырех сторон, и было светло три ночи, 5 февраля случилось «знамение в луне», 7 февраля — в солнце: солнце огородилось тремя дугами, еще несколько дуг было повернуто «хребтами» к солнцу. Русские усердно молились.

Потянулось тягостное десятилетие борьбы с неугомонными половцами. Мономах неустанно отвлекал братьев от междоусобицы геройскими призывами постоять за Русь. Тем было неудобно отказываться, и они все время были заняты полезным делом. Писец так радовался, что даже увидел несколько раз во время боя, как из-за спины Мономаха играючи поражал половецкие толпы Ангел Светлый.

— Светлый, как это вино? — подливали мы Писцу белое болгарское.

— Светлее! — уверенно икал он и продолжал описывать нам свои астрономические наблюдения: в 1104 году солнце стояло в круге, посреди круга — крест! За кругом, по бокам — еще по одному солнцу, а сверху — дуга рогом на север!

— Да ты, брат, пьян был, вот у тебя и троилось! — подкалывали мы Писца.

— Да как же пьян, когда три ночи подряд 4, 5 и 6 февраля такое же знамение было в луне!

Но что-то — и не только на небесах — все же предвещало неспокойные времена. 11 февраля (опять февраль!) 1110 года встал от земли до неба огненный столп. Ударила невиданной силы молния, осветила всю землю. Дуплетом скончались обидчики Василька — Давыд (1112) и Святополк (1113). Освобождение киевского престола ознаменовалось солнечным затмением. В страхе зарыдала вся дружина, оплакивая доброго князя. Народ молчал, — тут уж Писец выдержал марку, не стал врать, — будто бы опасаясь наших с Историком упреков. Как потом выяснилось, причина честности была в другом: вороватый Святополк, узнав однажды, что соль на рынке сильно подорожала, ограбил Печерский монастырь и продал его соляные запасы — «святую» соль втридорога. Тут же этот смелый коммерческий ход попал в проповедь игумена Иоанна. Стали имя князя полоскать на всех углах. Князь рассердился, посадил попа на нары, но опять отступил под давлением Мономаха. Редакторы от церкви зорко наблюдали за Писцом, строго пресекали его красноречие по отношению к противному усопшему.

После смерти Святополка славный витязь Мономах опять завел свою волынку: не пойду в Киев, не хочу кровопролития. Пришлось нам брать дела государственные в свои руки. Народ пожег Святополковых прихвостней и пригласил Мономаха, тонко играя на его человеколюбии: «А не придешь, князь, то знай, что много зла сделается: ограбят уже не один Путятин двор или сотских и жидов, но пойдут на княгиню Святополкову, на бояр, на монастыри, и тогда ты, князь, дашь Богу ответ, если монастыри разграбят…». Всех перечисленных Мономаху было жалко, и он пришел княжить в Киеве.

Владимир Мономах

Великий князь Киевский Всеволод назвал сына Владимиром в честь своего деда — Красного Солнца. Имя предполагало, что новорожденный, когда подрастет, будет «владеть миром». Церковь при крещении дала младенцу имя Василий, что, опять же, означает «повелитель». Мать, греческая царевна, довершила картину третьим, греческим именем «Мономах» — самодержец, единовластитель. То есть, ей хотелось, чтобы Владимир владел миром в одиночку, а Василий — повелевал без всяких советчиков и подсказчиков. Мономах стал воином. Он все время находился на границе — в боях. Спал на сырой земле, совершил 83 большие путешествия, с голыми руками ходил на тура — брал быка за рога. При этом сохранял непонятную душевную мягкость по отношению к последней ерунде — российскому народу. От Владимира Мономаха мы впервые услышали наставление не как лучше ограбить племянников, не что и почем продать, а как надо беречь русских людей — нас!

«Не давайте отрокам обижать народ ни в селах, ни на поле, чтоб вас потом не кляли. Куда пойдете, где станете, накормите бедняка; больше всего чтите гостя…: гость по всем землям прославляет человека либо добрым, либо злым», — слеза умиления падала с седых ресниц Писца на седое гусиное перо…

Мономах был настоящим богатырем: диких коней в пущах вязал живыми, олень его бодал, вепрь оторвал ему перевязь с мечом, медведь кусал, волк сваливал вместе с лошадью (вот волки были!). Мономах после охоты или боя диктовал Писцу: «Не бегал я для сохранения живота своего, не щадил головы своей. Дети! Не бойтесь ни рати, ни зверя, делайте мужское дело!». Конечно, можно заподозрить Мономаха в мемуарных преувеличениях. Он и грек был наполовину, и царского рода по матери, и поэтому очень нравился грамотной церковной верхушке: в летописях Мономаха нет-нет да и называли Царем! Но Мономах ни разу не был замечен в подлости. Ни разу не нарушил крестного целования. Состояние журналистики было уже таково, что правда частенько показывалась на свет божий в трудах нашего Писца и его собратьев. А иногда подлость и не скрывали: как ее скрыть от современников, когда всем она уже известна? Тогда придворные лизоблюды начинали диктовать всякие оправдания, придумывать высшие интересы страны, так что наш Писец только покряхтывал. А о Мономахе ничего такого не записано — чист, как стеклышко!

И вот Мономах стал князем Киевским.

Начал он с финансов: собрал братьев, уговорил ограничить проценты по кредиту. «Жиды с позволения Святополка пользовались неумеренными ростами, за что и встал на них народ». Урезонив еврейскую банковскую верхушку и прекратив черносотенные погромы, Владимир установил гражданский мир. Против миротворца воевать как-то не тянуло, и Мономах правил спокойно. Были, конечно, дела семейные. Повадился Ярослав Владимирский бить жену, внучку Мономаха, пришлось идти в поход, брать в осаду и на испуг. Но все это без пролития крови, — дико по тем временам!

Повадки внучатого зятя так и подталкивали к войне — он приводил на Русь то поляков, то венгров. Приходилось садиться в седло. Но настоящей войны и большой крови не было. Ярослав погиб бесславно: его убили ночью на дороге копьем в спину бывшие союзники, поляки.

Мономах спокойно умер в Киеве в 1125 году, после 12 лет честного правления. Писец дал волю перу и чувствам: «Он просветил Русскую землю, как солнце, слава его прошла по всем странам, особенно же был он страшен поганым… Духовенство плакало по нем как по святом и добром князе;… весь народ плакал по нем, как плачут дети по отце или по матери!».

Слова вроде бы знакомые, но верится им на этот раз.

«Тяжела ты, шапка Мономаха!»

После Мономаха осталось пятеро сыновей: Мстислав, Ярополк, Вячеслав, Георгий (Юрий Долгорукий) и Андрей.

Мстислав сел в Киеве и правил шесть лет, в точности повторяя политику отца. Народ подумал, что племя Мономаха — все такое. Братья расселись по городам.

Однако по Руси у них было немало и троюродных братьев — таких же потомков Красного Солнца и Ярослава Мудрого. После смерти Мстислава начались дикие усобицы. Ольговичи, Святославичи Черниговские, сами дети Мономаха, их собственные дети — все сплелись в большой клубок смертельной борьбы за землю Русскую. Столетняя гражданская война совершенно смешала умы россиян. Братоубийство снова вошло в привычку, стало правилом игры. Целые поколения вырастали под бабушкины сказки о страшных ростовчанах, новгородцах, киевлянах и черниговцах. Волки стали исчезать из детских пугалок, Змеи Горынычи и Соловьи Разбойники вывелись вовсе. Даже половцы были не так страшны, как русские князья.

Кстати, половцы оказались не глупы. Они резко изменили тактику: перестали нападать на русские земли. Да и чего им было рисковать, когда каждый день сами русские князья нанимали их грабить и жечь соседние уделы за деньги, за контрибуции, за долю в добыче! На половцев только иногда нападали в отместку за соучастие в набегах.

Это было трудное и противное для нашего Писца время, нудный период для дотошного Историка. Волей-неволей им приходилось терпеливо описывать все эти походы своих на своих. Писец набирал в долбленую чернильницу темный настой чернильного орешка, набирал полную грудь сумрачного воздуха и, щуря близорукие глаза, писал: «… встала усобица меж Святославичей Черниговских…;… присоединили Полоцк к волостям Мономаховичей…;… началась борьба дядей с племянниками…;… изгнали из Киева Игоря Ольговича…;… Изяслав Мстиславич Мономашич княжит в Киеве…;… союз Святослава Ольговича с Юрием Владимировичем…», — и так далее, бесконечной скорописью, без надежды, без выхода, без просвета — длинный, кровавый монолог. Был бы наш Писец волен, так бросил бы это тягостное занятие, оборвал бы на полуфразе хронику убийственного ослепления «и немедленно выпил»…

Ничего в эти годы не происходило такого, что заставило бы нас проникнуться торжественным или настороженным вниманием — типа крещения Руси, взятия Царьграда, пришествия Пречистой Девы на худой конец. Мы-то с вами знаем, что это было последнее столетие перед татарским нашествием. Нам понятна бессмысленность всех княжеских усилий. Мы даже не спрашиваем, чего это народ терпел и «белых» и «красных» и «черных», чего он не резал сиятельных, чего не уходил в «зеленые» — в родные леса и ковыли? Потому что и это тоже было бы уже бессмысленно…

От дурных предзнаменований, зачастивших на Русь, пересыхало в горле, даже у коней противно дрожали колени: в 1141 году вдруг встали с земли до неба уже три огненных столпа, три солнца засверкали на их вершинах, какая-то чужая, острая дуга лунообразно сияла над этой немыслимой композицией…

Два пустяковых, но примечательных события произошли в это воистину смутное время. Пустяковыми они были по своей сути, по своей мелочности на фоне большой резни. Примечательными они стали по воле, художественному замыслу Писца и Историка. События эти — основание Москвы и поход Игоря Святославича на половцев.

Городков типа Москвы, обнесенных деревянным забором из заостренных бревен, на Руси было не сосчитать сколько сороков. А у этого поселения даже названия не было. Так о нем и не поминали отдельно от названия реки, на которой он стоял. Князь Георгий Владимирович Мономашич (Юрий Долгорукий) пригласил в 1147 году своего брата Андрея на военный совет к себе «на Москву». Поскольку посыльный наверняка сам и показывал дорогу, то в грамоте не указывалось, на каком изгибе и берегу Москва-реки находится ставка Долгорукого. Неизвестно также, сколько лет существовала крепость до 1147 года, что в ней было, кроме острога, складов и казарм. Тем не менее, Историк тщательно выделяет первое упоминание о будущей столице нашей Родины. Как же, как же! Империя пойдет отсюда, отсюда «станет быть» и «есть будет». И «есть» она будет не только в прямом смысле столичного бытия, но и в переносном смысле повседневного поедания Руси великой, несытого косяка на остальные страны света Божьего и окраин безбожных, непрестанных потуг стать Третьим Римом, столицей всемирного пролетариата.

С рождением тебя, матушка Москва! Приятного аппетита!

Второе событие по причине внутренних российских дел мы тоже чуть было не проехали. Да Историк ему почти и не уделяет внимания, здесь он четко выдерживает исторические масштабы и пропорции. Какой еще Игорь, когда тут вокруг идет дележ земель и денег! Когда с севера наседают немцы и почему-то называют нас безбожниками. Когда татарское иго на носу, а эти дураки дерутся, вместо того чтобы загодя объединяться и начинать, в конце концов, строить Империю! Так бы и канул Игорь Святославич в Лету, кабы не два обстоятельства. Первое мы уже упоминали: смертельно скучно было Писцу, зря погибал его литературный талант, отточенный сотнями томов придворной ерунды. Хотелось Писцу создать что-нибудь достойное посмертной литературной премии. Вот и взял он простенький сюжет из окружающей жизни.

Почему не написал Писец «Слова о полку Мономахове»? Или «Слова об убиении Андрея Боголюбского»? Или любого другого Слова о знатных людях и больших делах того времени. Почему остановился он на глупой, мальчишеской выходке третьестепенного князька? А потому, что и правда — это глупость была, и был это порыв души, поход не только за пленными и барахлом, не за городами братьев и дядьев, а за Славой Богатырской!

Весной 1184 года Святослав Киевский разгромил половцев, набрал пленных, военных машин (!), поймал даже одного басурманина, который стрелял «живым огнем» (небось, это был китаец, испытатель первого огнестрельного оружия на простодушных русских). Игорь из-за гололеда не смог присоединиться к триумфу. Вот и собрал он через год свое войско и кликнул «братьев» постоять за землю Русскую. Хотя стоять ни к чему было. И затмение же солнца случилось! А значит, надо было Игорю возвращаться восвояси. Но он пошел на вольный Дон, напал на половецкие становища. Что вышло из этого, мы знаем. Вышла прекрасная поэма! Если бы Писец так же одухотворенно относился и к остальным событиям, какая была бы у нас История!

Вторая половина двенадцатого века и первые два десятилетия тринадцатого прошли в непрерывной междоусобной борьбе. Желание единовластия, стремление к овладению всей землей губило страну. Имя «Мономах», которое юная греческая царевна дала своему сыну, из славной фамилии превратилось в проклятие для всей Руси. Мономашичи рвали к себе каждый лоскут земли, резали и перемалывали каждую краюшку. И перетерли бы Россию в пыль, кабы не татары…

Опускаются руки. Не на чем остановить внимание в этой, почти столетней катавасии. Но попытаемся.

Вот заметен стал непоправимый раскол Руси. Совсем погрязло в войнах и порочных связях с королевствами Восточной Европы старое Киевское княжество. Пройдет немного времени, и оно только по названию останется Русью, а на деле станет придатком Польши и Великого княжества Литовского. Центр Российской государственности переместится в привычные места: в чащобы владимиро-суздальские, в дорогое наше Подмосковье.

Юрий Долгорукий, с большим трудом овладевший Киевом, еще успел скончаться на престоле святого Владимира. 10 мая 1157 года князь крепко выпил у какого-то Петрилы, так что к вечеру полностью отрубился. Утром, вместо обычной похмельной тягости, Юрия охватило глубокое беспамятство. Пять дней медики сражались за его жизнь. Но ни рассол, ни заговоры не помогли. Князь умер без покаяния, и пришлось Писцу описывать неприятные события во время похорон 16 мая. Киевляне взбунтовались против покойного, стали жечь дворы его суздальских дружинников, перебили их по всем киевским городам и весям.

Небо еще раз попыталось запугать или усовестить россиян: в 1161 году опять было показано «знамение в луне, страшно и дивно». Луна по пути с востока до запада меняла свои обличья: сначала уменьшалась и темнела, потом стала кровавой, потом окрасилась пополам в два цвета — желтый и зеленый. На половинках ясно видны были фигурки двух воинов, которые «секушеся мечема». У одного из головы уже текла кровь, другой проливал молоко. Даже такое подробное кино не унимало наших предков. Ведь ясно же было показано, мужики, что воин на желтой половинке — это монгол, на зеленой — наш военный. Не поняли!

Теперь вражда встала не между отдельными князьями, желавшими ухватить кусок на скаку, а между Севером и Югом. Это был уже прогресс имперского строительства. Повоевали еще 11 лет, отвлекаясь только, чтобы поцеловать крест, да тут же и плюнуть в пол. Сын Долгорукого Андрей Боголюбский (столичку свою за худостью Москвы держал он в селе Боголюбове) собрал-таки в 1168 году всех северных князей и впервые в русской истории взял Киев при всеобщем героическом сопротивлении киевлян, без боярского предательства, отдававшего Киев захватчикам в прошлые разы. Что сделали «дети» с матерью городов русских? Взяли ее «на щит»: два дня грабили город и жителей, жгли церкви (вот вам и «Боголюбский»!), жен отнимали у мужей, разлучали с детьми, всех уводили в плен, разрешили половцам подбирать объедки пира победителей. Половцы подожгли Печерскую лавру. В довершение надругательства Андрей побрезговал даже садиться на киевский трон, оставил наместником сына, а тот передал «мать» какому-то мелкому князьку, родство которого объяснить — язык заплетается, а сам поехал к себе, на милый Север.

— С великою честью и славою, — записал было Писец, но потом перекрестился и исправил, — с проклятиями великими!

Гордый завоеватель и поругатель был поражен так же подло. Андрей отправил на заслуженный отдых старых отцовых бояр, а себя окружил молодыми реформаторами. Набирал их без разбору. Раздал должности родне жены. Но спрашивать с бестолковых прихлебателей стал по всей строгости. Пришлось какого-то троюродного деверя и казнить. Переполох среди новоявленных чиновников возник страшный. Каждый стал примерять себя к лобному месту: мурашки по коже! Составился интернациональный заговор: уцелевшие родичи жены Яким и Петр да поднятый из грязи почти в министры экономики азиатский бомж по кличке Анбал, да вездесущий Ефрем Моисеевич решили «промыслить об этом князе!». Заодно и оттереть от кормушки нового фаворита Прокопия. 29 июня 1174 года ночью заговорщики с 20 подручными подошли к Андреевой спальне. Но тут необъяснимый ужас напал на них у дверей. Толкаясь и падая, бежали они по закоулкам терема — в правильном направлении. Оказавшись в подполье и обнаружив, что это винный погреб, выпили по привычке за здоровье князя и теперь уж спокойно пошли наверх. «Пити — веселие Руси», гулко поучал их сквозь тьму веков святой Владимир…

Далее повторилась сцена из популярной сказки «Волк и семеро козлят». Только волков было два десятка, а козлят двое — князь и мальчик-слуга.

— Князь, это я, Прокопий… — стал стучаться в дверь спальни Яким.

— Нет, это не Прокопий, голос не его, — согласились князь и мальчик.

Тогда уж волки позорные стали ломать дверь.

Князь вскочил и потянулся за чудотворным мечом. Этот меч когда-то принадлежал святому Борису. Борису, как мы помним, он не помог, а Андрея выручал исправно. Но меча не оказалось. Анбал тут прибирал намедни и меч спрятал. Но Андрей и без меча был силен. Он сбил ударом кулака первого из ворвавшихся, а остальные в потемках прикололи упавшего копьями. В описание дальнейшего кровопролития Писец внес лирическую, нравоучительную ноту. Будто бы, пока два десятка убийц со всех сторон секли Андрея саблями и кололи копьями, он произнес им целую увещевательную речь со ссылками на Бориса и Глеба, адские муки их убийц, проклятие народное во веки веков. Аминь! Тут Андрей наконец упал. Бандиты подобрали своего и пошли по номерам как бы спать. Но Андрей поднялся и стал стонать, потом вышел во двор. Пришлось одному из убийц собирать остальных и божиться, что, истинный крест, видел князя живого! Обыскали весь терем, еле-еле нашли князя, привалившегося к столбу под крыльцом. Убили.

Убили и Прокопия. Честно поделили казну, нагрузили свои доли на коней и развезли по домам. Хотели разбегаться кто куда, да не понадобилось. Народ поднялся весь! Но не мстить и карать, а тоже пограбить маленько. Грабили все, что имело хоть какую-то ценность или полезность в хозяйстве. Из деревень в города суздальские, Владимир, Боголюбов двинулись за добычей крестьянские подводы. Тело князя валялось шесть дней в огороде…

Здесь Писец снова прибег к плагиату и в назидание потомкам скатал сцену погребения князя у евангелистов. Боголюбский у него стал как бы Христос, а какой-то Кузьма Киевлянин блестяще исполнил роль Иосифа Аримафейского. Писец художественно передал длинные уговоры Кузьмой Анбала: «Теперь ты, жид, в бархате стоишь, а пришел к нам в лохмотьях», — и так далее. Тело князя было предназначено на съедение собакам, но совестливый Анбал на «жида» не обиделся, разрешил завернуть князя в ковер и положить в церкви. Потом, когда во всех городах грабежи сошли на нет, тело отнесли во Владимир и похоронили в церкви, в каменном гробу. Все это сопровождалось почти рифмованными причитаниями и воплями. За христианской моралью было Писцу не до хэппи-энда, и о наказании убийц он умолчал. Может, и дал им бог спокойно и в достатке пожить до седин?

Память сердца понуждала россиян к братоубийству. Возня вокруг Владимирского престола переросла в многоходовую партию между Ростовом, Суздалем, Владимиром, Ярославлем, Рязанью и проч. Кровь лилась рекой. В 1203 году снова последовало небесное предупреждение: в пять часов ночи вдруг «потекло» небо, звезды стали срываться со своих мест и небо стало пустым и черным, землю и дома заметал снег…

Алеет Восток

Китайцы первыми изобрели бумагу, стали на ней писать, что попало. Среди прочего описывали и быт беспокойных монгольских племен за Великой Китайской Стеной. Эти племена занимали большие пространства, и проехать мимо них никакому путнику не удавалось. А путники охотно стремились в таинственный Китай. И за проезд приходилось им рассказывать на ночь монгольским ханам и ханшам сказки из европейской жизни. Привирали лукавые клинобородые рассказчики крепко. И решили доверчивые монголы поменять ориентацию. Чем биться лбом о Китайскую Стену, легче было двинуть к последнему морю, к соблазнительному городу Парижу. Да взять по пути город Киев, где наблюдатели отмечали большое количество церковных куполов и колоколов, по виду и звуку целиком вылитых из золота!

Весной 1224 года послал известный нам Чингисхан двух своих полководцев Джебе и Субута (Субедея) на запад. Они проскочили между Уральскими горами и Каспийским морем и навалились на половцев. Изнеженные южно-российскими делами половцы во главе со своим полурусским князем Юрием Кончаковичем выехали биться, да где там! Это было не то, что папа Кончак имел с полком Игоревым. Это было страшно, дико, мощно, организованно. Как у самих половцев во времена Изяслава Киевского.

В Киев и побежали прятаться. Отдали здесь всю скотину, верблюдов, ткани, словом, все имущество — только спасите! Озадаченные южные князья неспешно сели совещаться. Победило мнение, что надо татар перенять подальше от Киева, чтобы не разводили здесь антисанитарии. Татары прислали послов. Дескать, мы первые не начинаем. Пришли на ваших холопов и конюхов половцев. А вы в наши дела не встревайте. Князья не успокоились. Татарские послы были не по-европейски убиты. Войско вышло к Днепру. Второе татарское посольство выражало возмущение и заявляло о ненападении. Это был, конечно, блеф, но в юридическом плане русские напали на татар первыми!

Посольство было отпущено, Мстислав Удалой с 1000 человек форсировал Днепр, легко разгромил передовой отряд татар, перебил их всех, воеводу отдал на казнь половцам. Тут уж все переправились через Днепр. Царило шапкозакидательское настроение. Опять напали на передовой отряд. Опять разбили его. Семь дней гнались за татарами почти до самого Дона — до реки Калки. Опять разбили какой-то татарский отряд. Сели лагерем.

Здесь из черепа павшей лошади выползло знакомое нам русское Чувство. Оно снова смертельно ужалило князя — Мстислава Удалого Киевского. Не любил Удалой другого Мстислава — Галицкого. Жалко ему было делиться с остальными князьями славой молодецкой, досадно было пускать их на страницы какого-нибудь нового «Слова о полку…». Воистину, в Начале было Слово. У древней Руси оно было в самом конце…

Удалой тайно вооружил свои полки и сделал вылазку. У многих других оружие осталось на телегах. Утром 16 июня 1224 года началась битва. От дурного командования произошла катастрофа: ненадежные половцы, которых за малой ценностью, как обычно, выставили вперед, как всегда первыми и побежали. В ужасе потоптали они русские полки и станы. Татарам осталось только довершить дело. Случилось почти полное окружение, страшная резня. Писец наш записал, — как видно с чужих слов, — что такого поражения не бывало от начала Русской земли. Три дня ловили русских по степи, последних с Удалым Мстиславом взяли, как водится, предательством. Какой-то Плоскиня, бывший союзник, уговорил наших сдаваться.

— Ничего не будет, — уверял он. Сдались…

И правда, татары рубить князей не стали, а наоборот, «пригласили на обед»: положили князей под дощатый настил и сели сверху пировать. Пока поели, князья все умерли. Много знатных людей погибло в бегстве. Здесь пал и последний русский витязь Алеша (Александр) Попович, перенесенный потом вольным художником на 250 лет назад, в отряд Трех Богатырей. Теперь нам понятно, о чем так грустит Попович на картине Васнецова…

Кара

После Калки татары схлынули на целых 12 лет. Они занялись приведением в порядок своего хозяйства по смерти в 1227 году Чингисхана. При дележе наследства контроль над территорией западнее Урала, то есть над всей Европой, достался внуку покойного Чингиза, Батыю. Наши князья снова бездарно потратили отпущенное на мобилизацию время. Уж за 12-то лет можно было смирить гордыню и собрать, да что там вырастить боеспособную армию! Но они спокойно дрались между собой, наблюдая, как татары поглощают юго-восточные пространства. В 1236 году огромное трехсоттысячное войско Батыя напало на волжскую Болгарию. Татары сожгли всю землю, пленили всех мастеров, убили всех прочих жителей, не успевших убежать в леса. В 1237 году татары подошли к Рязани и потребовали десятины со всего. То есть они соглашались ограничиться спокойным, ласковым налогом в 10 %. Князьям было жаль денег, да и Чувство играло, не переставая. Они ответили татарам гордо, но объединяться не пожелали. Татары сожгли Рязань 21 декабря. Убили ВСЕХ жителей. Убили князя! Убили его жену! Это было уж совсем не по правилам. Так никогда не поступали ни половцы, ни печенеги. Но это было честно.

Дальше татары взяли Коломну, Москву и везде при сопротивлении в первую очередь беспощадно убивали князей, воевод, детей княжеских. Пошли к столице, Владимиру.

Великий князь Юрий оставил сыновей обороняться. Сам сначала просто сбежал, но потом стал ездить по селам и собирать ополчение. 3 февраля 1238 года татары подошли к Владимиру и после коротких ультимативных переговоров стали строить инженерные осадные сооружения. Между делом сходили к Суздалю и сожгли его.

Во Владимире царила паника. Князь Всеволод Юрьевич и владыка Митрофан, осмотревши татарские стенобитные машины, впали в уныние и объявили, что дело дрянь. 7 февраля татары легко взяли и запалили «новый город» — окраины и предместья. Князья и кто «получше» кинулись прятаться в «старом» городе центральной крепости. Жуть вошла в мозг и кровь князя и его подручных. Им так хотелось жить! И жизнь у них задавалась такая складная, сытая и интересная. И вот те на! Убивают всех, кто сопротивляется. Но и не сопротивляться же нельзя, приходилось обороняться, хоть для виду. Ведь для этого, — для организации сопротивления, для создания государства и армии, для личного героизма и самопожертвования мы и приглашали Рюриковичей на Русь в далеком 862 году! Для того мы и кормили и холили князей, для того и давали мы им себя казнить и утруждать, чтобы теперь они полегли вместе с нами и во главе нас за землю Русскую, за детей и жен наших. Ошиблись мы. И были наказаны. История не шутка. Гнилой оказалась веревочка, сплетенная из княжеских судеб, изо всех этих Изяславов и Всеволодов, Юриев и Игорей. Удавиться в ней легко, а страну вытащить из кровавого болота никак не получается…

Трясущийся князь Всеволод вышел к Батыю с дарами и мольбой о пощаде. Батый его понял и велел удавить. Спокойно смотрел из седла, как тугая петля из конского волоса скручивает, рвет молодую белую кожу.

Дело оказалось совсем не шуточным. Великая княгиня с дочерью, снохами и внуками, другие княгини со множеством бояр, владыка Митрофан, оробевший выйти на смерть с простым народом, в ужасе забились на полати Богородичной церкви. То ли вспомнили они наконец о Боге, то ли каменная церковь представлялась им надежным убежищем. Татары разбили двери, ограбили церковь. На полати не полезли, завалили церковь хворостом и всех сожгли…

По-человечески жаль этих людей. Жаль их детей, девочек и мальчиков, еще не разобравшихся в жизни. Жаль князей и офицеров, жаль бояр.

По-граждански не жаль их. Гражданская совесть не имеет право на жалость. Они ели и пили. Они одевались и согревались. Они развлекались, пока мы голодали, мерзли и трудились. Они забыли трудиться, не соизволили унять свои застолья, кровавые игрища и блуд. Они очень неохотно выполняли свой первый долг — долг государственного устройства. Они совсем не хотели исполнить своего последнего долга — умереть за нас и вместе с нами, а не после нас…

Татары поняли русских. Они убедились, что воевать по-настоящему здесь не с кем. Они разделились на несколько отрядов и за февраль взяли 14 городов. 4 марта в жестокой сече было разгромлено основное войско русских. Князь Юрий погиб. Далее продолжился скорбный список городов, взятых сходу. Татары запнулись на Козельске. Козельский князь Василий, совсем еще мальчишка, поднял жителей от мала до велика, и они умерли все, уничтожив 4000 (сто сороков!) отборных татарских всадников, а пехотинцев — без счета. Батый расстроился и отступил из русских земель в половецкие степи. Здесь он с досады уничтожил армию хана Котяна, который увел последние 40 тысяч половцев на постоянное жительство в Венгрию. А слово «Козельск» стало в татарском языке самым страшным ругательством в списке коротких трехбуквенных и пятибуквенных слов, которыми татары навеки обогатили великий и могучий русский язык…

В следующем, 1239 году, Батый снова пошел на Северную Русь, ему не давало покоя видение малолетнего князя Васи в проломе козельской стены, вот ведь тоже какие бывают русские! Но никакого сопротивления хан не встретил: жители по природной привычке бросали города и прятались в лесах. Батый потерял интерес и повернул на юг. Здесь города тоже падали и горели, как картонные. Какой-то князь еще собрался было на помощь брату под Чернигов, но данные разведки его так испугали, что он бросил брата и убежал в Венгрию, вслед за половцами. Чернигов сгорел. Писец, опаленный монастырским пожаром, записал, однако, что жив есмь, и епископ тоже жив, а татары священников уважают, лишь бы оружия в руки не брали. Так им никакого оружия, кроме слова божьего да гусиного пера, и не полагается.

Однажды ранним утром хан Менгу, племянник Батыя, подъехал к Днепру и смотрел из седла через реку на великий город Киев. Что думал этот дикарь, наблюдая золото куполов и ослепительную известь каменных стен? Татары никогда, ни до, ни после нашествия, не жили в городах. Они не разбирались в архитектуре, им было тесно и неуютно в домах и лабиринтах улиц. Из городов они брали только деньги, украшения, коней и рабов. Менгу предложил князю Михаилу сдаться на почетных условиях. Князь в татарские почести не поверил, убил послов, бросил киевлян, бежал в гостеприимную Венгрию.

Далее разыгралась трагикомедия всероссийского масштаба. Итак, Киев пуст. Вернее, люди в нем есть, лавки набиты товарами, закрома — хлебом, «полно алмазов пламенных в лабазах каменных», а князя нет. Татары пасут лошадей Пржевальского на том берегу и заигрывают через речку с киевскими девками новыми, матерными словами. Тянется длинная театральная пауза. Зрители нервничают: так долго оставаться не может…

Что предполагает цивилизованный наблюдатель? Ну, например, вот что.

Князь Михаил в Венгрии собирает христианские полки на татар… Ошибка. Князь Михаил в Венгрии пытается подкатиться к королевской дочке со своим сыном-женихом.

Вариант второй. Князь Ярослав на киевской стороне Днепра собирает ополчение: вставай, страна огромная!. Снова облом. Князь Ярослав захватывает в плен жену беглого Михаила и его бояр, рвет к себе мелкие городки.

Попытка третья. Князь Даниил Галицкий собирает князей и ополчает их на оборону Киева. Нет. Князь Даниил Галицкий вышибает из Киева какого-то Ростислава Мстиславича, легким чертом вскочившего на опустевший престол, но и сам туда не садится, бежит из столицы, поручая оборону тысяцкому Димитрию.

В общем, тут с трех раз не угадать. Татары — под Киевом, их нрав уже известен, а князья переписываются о пустяковых обидах. Наконец и цена Киева в их разборках упала ниже бабьей гривны. Михаил вернулся из Венгрии и Польши, получил от «братьев» Киев, но из-за татар в столицу не пошел, стал побираться по чужим уделам и волостям.

Вялая складывалась игра, но все-таки татарам хотелось Киева.

Батый окружил Киев в декабре 1240 года. Он на него не с неба свалился, а спокойно перешел Днепр по льду. Никто не стоял насмерть на Киевском берегу, никто не уничтожал татарские плацдармы, никто не мчался по русским волостям, сзывая подмогу. Никто не кричал криком при европейских дворах: что ж вы, толстые, сидите! — это ж те самые агаряне и есть, про них же написано в ваших и наших библиях, выходите на бой! Но тиха была украинская ночь, чуден ледяной Днепр при зимней погоде.

Батый «остолпил» Киев: окружил его инженерными сооружениями — рвами, частоколами, заборами, чтобы даже редкая птица не упорхнула на середину Днепра. Батый поставил пороки (стенобитные машины) у Лядских ворот и бил ими день и ночь, пока стены не рухнули…

Не подумайте плохого: «лядские» — по-нашему значит польские, от слова «лях». А если бы ворота назывались Польскими, это означало бы, что они обращены в сторону Поля — заднепровской степи.

Вопреки ожиданиям, киевляне взошли на обломки стен и бились насмерть. Вот какие бывают русские! Еще бы: князя-то над ними не было, приходилось надеяться только на себя. Герой киевской обороны тысяцкий Димитрий был ранен и захвачен в плен, киевляне отброшены к центру города. На следующее утро изумленные татары увидели перед собой прочный деревянный частокол, построенный за ночь. Он был сожжен, и защитники, цепляясь за последнюю надежду, забрались на каменные церкви. Но и бог не помог, церкви под тяжестью распались в прах. 6 декабря Батый овладел Киевом. Раненого Димитрия он пощадил за отвагу и стал возить с собой.

Блудные Рюриковичи, узнав в своих тихих поместьях о падении Киева, ударились врассыпную: Даниил — в Венгрию, Михаил — в Польшу.

Батый с удовольствием захватывал города и веси, отступая от несговорчивых крепостей. Димитрий, видя разорение родной земли, сумел перевести стрелки на сытую Европу. Темными украинскими ночами стал он рассказывать хану о чудесах военной техники немецкой, о несметных сокровищах городов венгерских, о достоинствах баб «лядских». Батый купился на уговоры и весной 1241 года перешел Карпаты. Дипломатические усилия Императора Фридриха Второго по объединению германских сил успеха не имели, и татары последовательно громили мелкие отряды и брали чистенькие европейские городки. В принципе, Батыю была открыта дорога хоть да самого Парижу, но он пресытился победами, томился огромным обозом, тяготился непривычным ландшафтом. Тут его дважды больно ударили чешские рыцари: Ярослав из Штернберга и сам король Вячеслав. Именно на их счет следует записать спасение Европы. Они умели храбро нападать и стойко обороняться. Именно Вячеслав объединил несколько австрийских и немецких князей и преградил большим войском путь Батыю. Батый повернул восвояси. То есть к нам.

Здесь уже не было никакого сопротивления, никаких партизанских отрядов. Здесь была любимая степь! Здесь можно было обживаться, создавать на обширных пространствах Великую Империю, которую так и не создали за 400 лет варяжские князья.

Наши новые начальники

Татары пришли к нам не военным отрядом и не поповским посольством, не армией и не колонией. Они пришли к нам ВСЕ! Не вся монгольская нация, конечно, но все племя Батыя и все племена его командиров. Они пришли не на время, как большинство варяжских дружинников Рюрика, они пришли сюда навеки поселиться. Поэтому они ничего не оставили «дома», в Поднебесной империи, они все забрали с собой: и юрты, и кибитки, наполненные имуществом, женами и детьми, и стада овец до последнего ягненка, и всех верблюдов и коней, и хозяйственные мелочи до иголки. А больше у них ничего и не было.

Татары разительно отличались от наших домашних азиатов — половцев, хазар, «лиц кавказской национальности». Однако Писец почему-то не оставил более или менее подробного их описания. На наши укоризненные расспросы он только мелко вздрагивал, обратив затуманенный взор на детали пола. Видно, жутко и тошно ему тогда приходилось, страшной кровавой пеленой застилало глаза, холодело обнаженное сердце поэта: убьют-не убьют? А может быть, просто татары съели всех гусей…

Пришлось Историку собирать фрагменты татарского портрета по заграничным архивам и библиотекам. Он обнаружил в импортных описаниях татар много хорошего и много плохого.

Итак, татары были удивительной внешности: широко расставленные, маленькие раскосые глаза, приплюснутый нос, малый рост. Почти не заметна была растительность на бороде, отсутствовали и рога на голове, вопреки уверениям многих очевидцев.

Жен татарин имел столько, сколько мог содержать. Невесты покупались у родителей очень за дорого. Женились татары на любых женских существах, кроме матери, дочери и сестры от родной матери. Законными признавались дети от всех жен без разбору. Но наследник назначался один — младший сын самой знатной жены. Тут тебе и улучшение породы и продление рода: старшие сыновья раньше гибли в боях и походах.

Главное богатство татарина — скот.

Бог татарина един, всесилен и вездесущ. Но ему не молятся и его не славят! Жертвы приносятся его «ангелам» — языческим идолам. Вот вам и монотеизм на службе государства без заимствования чужих богов! Татарин боготворит своих умерших ханов, солнце, луну, воду и землю. Считает грехом дотронуться бичом до стрелы, ножом до огня (понимает, что сталь может отпуститься, потерять закалку), переломить кость костью, пролить питье на землю. Молнию татарин считает драконом, оплодотворяющим женщин: чем еще объяснить татарскую многочисленность в грозовых степях? Татары правильно понимают санитарные свойства огня: пленных князей проводят к хану меж двух костров, чтобы отец народов не подхватил иностранную заразу.

Татарин свято чтит своих начальников. Других таких послушных подданных ни у кого не было, нет и уже не будет.

Татарин почти никогда не бранится. Известные нам слова — всего лишь цензурные элементы его речи. Вообще, бранные слова употребляют только татарки, проклиная нелегкую женскую долю.

Татары не дерутся никогда!

И, — о, ужас! — татары не воруют!!! Не знают замков, не запирают кибиток.

Татары очень общительны между собой, самоотверженно помогают друг другу.

Татары воздержанны: когда не удается поесть, — поют и веселятся!

Татарские женщины воистину целомудренны! — божится монах-путешественник Иоанн Плано-Карпини. Скучно…

— Что вы, сударь, приуныли? — заботливо тронул меня Историк.

— Вспомнил молодость. Все это я уже читал. В нашей парикмахерской висел плакат с призывом соблюдать все эти татарские добродетели. Он назывался «Моральный кодекс строителя коммунизма» — грустно отшутился я…

Но были у замечательного татарского народа и неприятные для чужих качества и привычки.

Татарин непомерно горд с чужими. Приезжает к хану с докладом великий князь Ярослав, а татары ходят мимо, поплевывают. Ни тебе в ножки поклониться, ни «чего изволите, государь?», ни ласкового привета великой княгине с пожеланием молнии под подол. Слугами и наблюдателями приставляли к порфироносным ходокам все какую-то мелочь пузатую.

С чужими татарин из благовоспитанного пуританина превращался в несытую сволочь: легко раздражался, впадал в гнев, становился лжив, коварен, страшно жаден, мелочен, скуп и свиреп. Убить человека ему легко: он всю жизнь овец резал. Так что чужие были татарами очень недовольны, но помалкивали. Было у татар и еще одно противное свойство, не извиняемое национальной обособленностью. Очень уж они были неопрятны. Вечно татарин болтался по стоянке оплеванный, обделанный какой-то, немытый-нечесаный, гигиены не понимал, за всякими нуждами далеко от юрты не отлучался.

Закон татарский, написанный Чингисханом, был строг: высшая мера назначалась за 14 видов гражданских преступлений. Вот самые тяжкие из них.

1. Супружеская измена.

2. Воровство.

3. Убийство человека.

4. Убийство животного не по обычаю.

Великий Чингиз оставил и четкий военный кодекс. Татары строго следовали ему, и строительство их Империи шло успешно.

Итак, что же нужно для всемирно-исторической победы? А вот что. Нужно, чтобы войско было организовано строго, по десятичной системе, еще не очень широко применяемой в Европе. Воины объединялись в десятки. Десятки — в сотни. Сотни — в тысячи. Дальше считать было затруднительно, не хватало татарам монастырского образования, и все соединения с десяти тысяч они называли «тьмою» (Помните: «Эх, ма! Была бы денег тьма!»).

Еще нужно было, чтобы каждый воин помнил свой долг, знал свое место, забыл понятие «пощада» и по отношению к врагу и по отношению к себе самому. Воин должен был иметь лук, колчан стрел, штурмовой топор и веревки для перетаскивания техники. Состоятельный воин обязан был за свой счет вооружиться саблей, добыть шлем, броню себе и коню. За неповиновение, трусость, слабость, любое непослушание, оплошность в бою наказание только одно — смерть. Если с поля боя бежало не все войско, а отдельные воины или десятки, они умерщвлялись. Если один или несколько татар бились храбро, а их десяток прохлаждался, халтурщиков после боя казнили. Если один попадал в плен, а остальные девять его не освобождали, им тоже было не жить.

Стратегия и тактика татар были совершенны. Впереди войска всегда разведка — «караул» (тоже вот татарское слово). Разведка не опустошает местности, не отягощается трофеями, а только уничтожает живую силу противника. При тяжкой стычке сразу отступает, заманывает неприятеля. Большое войско ведет зачистку территории — уничтожает все. Вожди не имеют права идти в бой. Они сидят в седле на возвышенности и по-наполеоновски наблюдают битву. Жены и дети здесь же, чтобы вождю некуда было бежать. Реки татары форсируют на специальных плавсредствах — надувных кожаных мешках. Мешок привязывается к хвосту коня, конь плывет, татарин сидит верхом на мешке. Писец рассказывал, что зрелище татарской переправы лишало православных дара речи. Вперед татары всегда выставляют отряды малоценных покоренных народов, как мы в свое время половцев или печенегов. При осадах используются самые современные стенобитные машины. Тела убитых врагов быстренько перетапливаются на жир. Этот жир забрасывается на крыши осажденного города, следом летят зажигалки с греческим огнем. Все горит!

Татары активно использовали и дипломатию: она резко снижала потери, повышала качество пленных. Так бы все лучшие люди погибли при осаде, а татарам достались только никчемушние князья да бояре. А так, они уговаривали всех сдаваться. Затем сдавшихся выводили в поле, строили, считали, вызывали умельцев, мастеров, художников и ученых. С почестями отводили их в свой лагерь. Затем по надобности разбирали сильных мужиков, женщин и детей. Остальных поголовно уничтожали.

— А как же мы?! — кричали избиваемые князья да бояре.

— А никак, — отвечал татарский начальник, — вас оставлять не велено. Ни в коем случае!

Надо отметить, что все эти действия татары предпринимали не по злобе или жестокости, не из садизма или вселенской ненависти, не по озарению от ангела войны Сульдэ, а по уставу! Все это было раз и навсегда им предписано Чингисханом.

Но вот стихали бои. Мир заключался только с теми народами, которые полностью, безоговорочно капитулировали. Условия, также завещанные Чингизом, были простыми.

1. Перепись населения нового государства, вступающего в союз нерушимый.

2. Каждый десятый молодой человек шел в рабство и услужение при татарской ставке для пополнение людских ресурсов. Остальные становились налогоплательщиками и гражданами Империи.

3. Ставка налога — 10 % с имущества, прибыли, всякой добычи. Сейчас это у нас называется «подоходный налог», только ставки у нас все еще хуже татарских. Тут мы с отменой Ига поторопились.

4. Войско субъекта татарской федерации выступает в поход по первому требованию.

5. Руководитель региона по первому вызову летит на ковер к хану «шизым соколом». Не забывает при этом подарки хану, ханшам, всем номенклатурным работникам ставки.

6. Хан заслушивает доклад руководителя и, если что не так, казнит его без базара.

7. На всякий случай хан держит детей губернатора в своей ставке заложниками и постепенно обучает их правильному государственному руководству.

8. Представители хана, баскаки, живут комиссарами в присоединенных странах и помогают князьям княжить.

Закон татарский в своих секретных статьях предписывал на всякий случай уважать все вероисповедания, служителей всех культов, все относящееся к духовной жизни. Поэтому в семье хана были последователи многих религий. Непослушные чада часто назло папе то совершали обрезание, то капризничали за столом: «Свинину я не ем, вина я не пью, а руки я мою…». А то заказывали пленным ювелирам нательные кресты.

Служители культов освобождались от любых налогов!

Вот на такие нечеловеческие условия согласилась пораженная Русь и потащила татарское Иго через два с половиной века.

И мы подумали, что все изменилось…

Схлынула волна второго татарского похода, и князья стали снова править. Старший из оставшихся Рюриковичей, Ярослав Всеволодович, пришел во Владимир, мы его привычно приняли, даже обрадовались. Он за несколько субботников очистил церкви и улицы от трупов и… занялся милым делом — расстановкой мебели. Стал рассаживать родичей по волостям: Святослава — в Суздаль, Ивана — в Стародуб, Бориса — в Ростов, Глеба — на Бело-озеро.

Все выглядело по-старому, но печенью князь чуял, что все его великокняжеские выходы и подъезды теперь не более, чем дурная игра в погорелом провинциальном театрике при поредевшей публике. Где-то в зале сидел режиссер, который вот-вот мог включить свет, сказать «не верю!» и отправить актеров пасти табуны. Понял Ярослав, что сами Рюриковичи больше Россией не правят. Что надо ему поспешить к царю татарскому, упасть в ножки, задарить весь гарем побрякушками и вымолить, выпросить у свирепого азиата еще несколько лет сладкой власти над этим покорным русским народом.

Получилось.

Батый согласился оставить Ярослава «великим» князем и ханским слугой. По новой службе пришлось Ярославу послать к Батыю еще один наряд с подарками, выслать на просмотр всю свою семью и многих бояр. Сына он отправил и дальше, в Поднебесную — центральную Орду. Там рассердились на второстепенность посла. Пришлось Ярославу самому ползти через всю оккупированную Азию. Наступила дикая маета. Однако дома князь мог снова надуваться, пить, есть и командовать. Удовольствия компенсировали унижения. Цель оправдывала средства.

Стал Ярослав петрушкой при царе. Из Орды не вылазил. Ханша его пригрела, поила и кормила из немытых рук. Потом он надоел ей, и она его отравила. Aqua Tofana — семидневный убойный напиток из Италии. А может, обычный прокисший кумыс. Но князь посинел и стал для бесед не годен. Историк пытался защитить честь покойного и будто бы отыскал свидетельства оговора князя своими же братьями.

На освободившийся русский стол ханша хотела посадить молоденького симпатичного Александра Ярославича. По русским законам ему этого не светило — были у него старшие родственники. Но ханша гнула свое: приезжай, Саша, ко мне, будем тысяче-одной-ночью заниматься, и станешь ты у меня великим князем всея Руси, Владимирским, Суздальским, Рязанским, да и Киевским. А заслужишь — так и моим личным табунщиком. Но Саша пока что к ханше не поехал…

Татары правильно строили Империю. Они не стали долго и нудно обсуждать конституции, уставы, вырабатывать единообразные формы государственного устройства для новых колоний. Они хотели только повиновения и дани. Будь ты хоть вселенским царством или католическим королевством, назовись хоть православной советской республикой или анархическим аморальным Гуляй-Полем, — это дело твое. Но вот, — наступает срок, вот она — сумма, вот мой меч — твоя голова с плеч! Четко, не хлопотно, результативно.

Тут к Писцу как очевидцу следуют вопросы.

А что ж мы, люди русские, так и не поняли, что Рюриковичи — банкроты? Что держать их дальше глупо и противно?

Что контракт 862 года ни в одном пункте они не выполнили, а теперь и свои правила с треском провалили?

Что раз над нами теперь хан (или «царь», как его льстиво, даже в переписке между собой стали называть князья), то зачем нам эта скрипучая битая мебель? Не пора ли нам проводить слуг народа восвояси — на Рижское взморье или на четыре стороны без выходного пособия, а самим разбираться с ханом?

Помолчал Писец. А потом сказал умное слово:

— Да сами-то мы, государи, только приглашать умеем, а провожать и разбираться так пока и не научились…

На Рижском взморье

А в это время… А вернее, еще раньше на Рижском взморье, с другого боку падшей России происходили перемены. Туда пришли крестоносцы. Эти крепкие, тренированные, идейные парни провели свою молодость в жарких странах. Они воевали в Палестине. Они то захватывали, то теряли Иерусалим и Гроб Господень. Потом фронт освобождения Палестины их оттуда вышиб окончательно. И вот вернулись ветераны домой…

У всех, кто приходит с войны, обостряется чувство справедливости. Они всем существом презирают мафиозную возню тыловых крыс: «Я был батальонный разведчик, а он — писаришка штабной…». Таких честных и справедливых, опаленных и вооруженных в приличном обществе держать опасно. Поэтому крестоносцев на родине, в микроскопических германских княжествах и латинских королевствах, приняли прохладно. Рыцари по-прежнему держались друг друга, сохраняли свои ветеранские организации — ордена, исправно платили взносы, поддерживали боеспособность. Но было им скучно.

Тут подвернулась оказия. Польский король Конрад Мазовецкий очень страдал от набегов северных соседей — пруссов. Они приходили из Прибалтики незванно и вымогали деньги и предметы обихода. Однажды произошел досадный случай. Пруссы пришли требовать одежды: сильно обносились, собирая янтарь. А у Конрада, как назло, ничего не было. Пришлось ему под страхом смерти идти на хитрость. Созвал он бал. Паны и пани пришли в мехах. Верхнюю одежду сдали в гардероб. Гардеробщиком был — вы догадались! — прусский товарищ. Пока протанцевали мазурку, раздевалка опустела… Конрад выжил, но опозорился на всю Речь Посполиту. Чтобы оградить соотечественников и смыть пятно, Конрад обратился к Императору своей Священной Римской Империи с вопросом: а нет ли кого, кто согласился бы поохранять северные границы католических владений от язычников? Правда, с деньгами сейчас…

— Да есть, есть! — не дослушал Император. — Вот безработные ребята, прошли воду Средиземного моря, слышали пение Иерихонских медных труб, да и огонь им не в новинку… Тут Император замялся, потому что кое-где по Европе излишне благородным крестоносцам уже собирались шить дела и жечь бойцов на кострах целыми отрядами.

Все удовлетворенно перекрестились, и крестоносцы быстро заселили полупустую Прибалтику, построили Ригу, другие замки, стали не торопясь разбираться в соседях. А соседями среди прочих оказались и наши новгородцы…

В Новгороде с 1236 года княжил молодой Александр Ярославич. Он успешно отбивал наскоки шведов, всяких лесных народов. Владимиру и Киеву было не до него, а татары по болотам до Новгорода не дошли. Была возможность спокойно пожить и красиво повоевать. А что главное на войне? На войне главное не оружие и не войско, не стратегия и не тактика, и даже не маневры. На войне главное — правильно и красочно описать победу!

Тут наш Писец очнулся от татарского морока и радостно захихикал. Ни один князь до Александра, вообще почти никто из великих и малых, не придавал такого значения работе журналиста. Мы с Историком стали регулярно выслушивать лирические рулады, которые сочинил наш Писец в шатре Александра. Мы прочли среди его строк и прямое признание, что Писец непрерывно был возим в обозе князя, что князь его регулярно приглашал, слушал записанное и лично указывал, где чего подправить, что как подать, что обойти, о чем умолчать.

Эх, не смог Александр возить с собой и кормить с ложечки всех братьев Писца! И они о нем написали! — волосы дыбом встают. Но об этом чуть позже.

А сначала все шло неплохо. 15 июля 1239 года Александр победил в устье Невы шведского ярла Биргера. Биргер шел по команде Римского Папы, чтобы правильно крестить Русь, а Александр его разбил. Вернее, сам Александр сидел в седле на пригорке и присматривал за битвой, а шведов громила команда из шести богатырей (не перевелись-таки на Руси богатыри!).

Сначала Гаврила Олексич погнал Биргера обратно на корабли и хотел даже заехать верхом по трапу, но был сбит в воду, вылез на берег и убил воеводу и епископа шведов.

Потом Сбыслав Якунович с одним топором, в одиночку раз за разом врубался в толпу изумленных варягов.

Яков Полочанин с мечом тоже один кидался на шведские отряды, шведы просто цепенели от такой идиотской тактики.

Четвертый герой, новгородец Миша, добрался до шведских кораблей и три из них «погубил». Миша рвал борта лодей руками! — уверял Писец.

Даже отрок княжеский Савва, почти пацан, не усидел, прорвался к шатру Биргера и подрубил центральный столб. Шатер с треском завалился, шведы обезумели.

Шестой — слуга Ратмир, тоже в одиночку прорубился через шведский строй, накрошил пехотинцев в капусту, но был убит, видимо, нечаянно.

Шведы в панике бежали за моря.

Наши потеряли всего 20 человек.

Все эти эпизоды князь Александр лично продиктовал Писцу. На основании вышеизложенного он велел приписать себе новый титул — «Невский».

Был еще один эпизод, достойный пера. Еще перед боем пришел к Александру старец Пелгусий, известный своей набожностью и миссионерской деятельностью среди язычников. Казенной работой старца было присматривать за морем, чтобы шведы не пробрались к берегам нашей родины. Шведов старец проспал, зато при этом было ему такое сновидение. Будто бы идет по морю корабль. На носу стоят святые Борис и Глеб, — как-то старцу сразу стали известны их имена! — и говорят они друг другу:

— А что, поможем князю Александру, брат Глеб?

— А почему бы и не помочь, брат Борис!

Князь Пелгусия выслушал, но велел идти с миром и никому таких рассказов не рассказывать. И в летопись абзац о божественной поддержке Невский диктовать не стал. А к нам эта повесть обиженного Пелгусия дошла через какого-то левого писателя. Скромность князя объясняется просто: не хотелось ему сомнительной мистикой умалять историческое значение своей победы.

А значение это воистину велико было. И не потому, что с треском разгромили горстку шведов, и не потому, что наглумились над ними силой богатырской. А потому, что мелкая эта победа для матери нашей, заступницы слабосильной, церкви православной, очень велика была! Слабо было разбить монгольскую орду, отразить басурман, обратить нехристей в православие, так вот нашлась заслуга — отбились от потешной попытки братьев-христиан заставить нас креститься направо, а не налево…

Победа, почетное звание, народное признание вскружили голову удальцу Невскому. Разругался он с Новгородцами и выехал вон.

Как стать святым

Одним из самых любимых фильмов нашего детства был «Александр Невский». Мы смотрели его много раз, и каждый раз после просмотра наш поселок превращался в поле боя. Все пацаны вооружались деревянными мечами, и начиналась азартная рубка. На самых слабых и безответных напяливали старые ведра — шлемы немецких рыцарей. Сейчас, вспоминая это, я понимаю, что нам всем навесили ржавые ведра на головы или, если угодно, лапшу на уши. Сделали это добрые дяди из Госкино и Священного Синода.

У советских киношников цель была наивной и благородной: шла очередная война с немцами, и надо было заняться чем-то полезным в пыльной, но неопасной ташкентской эвакуации. Вот и сняли в 1941 году поучительный фильм, какие немцы кругом плохие, какие они рогатые, как они кидают в огонь наших младенцев. И, наоборот, какие русские хорошие, сильные и смелые, какой князь у них красивый и благородный, как он простой сеткой ловит рыбку, — ну прямо святой апостол Андрей. Отсюда бесповоротно получалось, что немцев мы просто порвем на части, перетопим, как щенят, а все наше благородное вольется в единый рыбацко-пролетарский котел. Хорошо было снято, своевременно и простительно. Историю, правда, поковеркали изрядно, а так ничего. С тех пор в учебниках писали: Ледовое побоище было на Чудском озере, немцев порубали видимо-невидимо, рыцари все провалились под лед, победа имела большоепребольшое историческое значение. И даже на ордене Александра Невского, за неимением портрета святого, изобразили народного артиста СССР Николая Черкасова в бороде и шлеме. А все потому, что Невский Писца с собой возил, а живописца возить не догадался.

У церкви мотивы восхваления и канонизации Александра были более приземленными: опять отбита атака католиков, опять патриархи и митрополиты московские сидят на Руси и никому не подчиняются. Кроме Бога. Но с Богом у них свои дела.

А вот как было на самом деле.

Немцев после новгородской отставки Александра привел на Русь обычный русский предатель, князь Ярослав Владимирович. Немцы осадили Псков и договорились с жителями. Те отдали своих детей в заложники. (Сразу успокою милых читательниц: с детьми ничего страшного, кроме беглого изучения основ немецкого языка, не случилось). Править стал немецкий наместник Твердило Иванович, тоже, конечно, из полицаев. Немцы захватили окрестные волости и стали планировать их переустройство. Несогласные с новым порядком бежали в Новгород.

Пришлось новгородцам ценой уступок и унижений выпрашивать себе Александра обратно в вожди. Великий князь Ярослав предлагал им другого сына, Андрея, но новгородцы, наслушавшись и начитавшись произведений нашего Писца, соглашались только на Невского. Им это потом икнется, будут они на него жалобы писать, но сейчас, в 1241 году, — ровно за 700 лет до щелчка мосфильмовской хлопушки с его именем, — Невский вернулся постоять за веру православную. Сначала он разогнал немцев из волостей, пленных отпускал с миром, своих предателей вешал. Нужно было брать Псков, но тут, как на грех, пришлось отлучиться в Орду. Батый осмотрел Александра. Писец быстро записывал слова хана, будто бы понимая по татаро-монгольски: «Нет подобного этому князю!».

Весной 1242 года по возвращении из Орды вдохновленный Александр сходу вышиб немцев из Пскова и разобрался с ними по-татарски, без гнилого европейского либерализма: шесть пленных рыцарей были замучены до смерти. Далее Невский сам вторгся на немецкую территорию, но его передовой отряд был разбит.

Александр остановился на льду Псковского озера, в 20 верстах южнее Чудского. Лед 5 апреля «был еще крепок». Дальше все было, как в кино, — и немцы, наступающие «свиньей», и лютая сеча, и обходной маневр русских. Лед был покрыт кровью, но не треснул нигде, и русские гнали немцев до берега. В фильме этот эпизод изменили, потому что пленка была черно-белая, и разливать по льду красную гуашь смысла не имело.

Итоги битвы в военном плане были смехотворны: убито только 500 немцев, да 50 рыцарей попали в плен. Кровью лед окропили в основном местные жители, чудь и вожане, будущие эстонцы и латыши, уже тогда поддержавшие немцев. Псков встречал победителя крестным ходом. Писец порхал трофейным немецким пером: «О псковичи! Если забудете это и отступите от рода великого князя Александра Ярославича, то похожи будете на жидов, которых господь напитал в пустыне, а они забыли все благодеяния его». Тут мы видим, что талант Писца расцвел: гиперболы и сравнения так и льются на терпеливые страницы. Вот уже Невский досрочно вышел в «великие» князья, вот уж и с Христом сопоставлен! И вот откуда пошла невинная привычка всех подряд называть жидами.

Александр срочно отъехал проводить отца в Орду, поэтому обошлось без казней: немцы прислали письменные извинения, отпустили заложников, получили назад всех пленных. Все тихо, мирно, культурно — на смертельное противостояние с «гнилой фашистской нечистью» не тянет. Конфликт был исчерпан.

Но события развивались стремительно. В этот раз на юге.

Ярослав был отравлен. Права на престол должны были перейти к его брату Святославу, и все Ярославичи оставались не при делах. Сжигаемый ядом Ярослав понимал это и успел прохрипеть Писцу завещание: главенство в роде переходит не к брату, не к старшему сыну Александру, а к среднему — Андрею. Он, дескать, и более умен, и рассудителен, и образован. И просто милее отцу. Окрыленный Андрей и уязвленный Александр срочно поехали к хану. Дорога была дальняя. Пока добирались, Святослав уселся править, но младший брат ходоков Михаил Хоробрит, князь московский, согнал дядю с трона и объявил себя великим князем. Сразу стал хозяйничать и воевать, но нечаянно погиб в бою с литовцами. Это все осталось за кадром, и путешествие продолжалось.

В Орде Андрей предъявил завещание великого князя Ярослава и был утвержден в должности. В традиционных правах Святослава и Александра татарам разбираться было недосуг. Святослав в пустой след ездил в Орду, но зря потратился на подарки и с досады через несколько лет умер. Был еще один старший дядя, но и тут татарам было все равно. Ярославичи дарили лучше, кланялись ниже, улыбались шире. Между собой они в Орде чуть не подрались, Невский хотел задвинуть младшего брата, но Батый принял-таки во внимание волю Ярослава. Александр при дележке получил Киев и Новгород, бывшие главные, а теперь скандальные и бросовые города.

Потянулись годы, неприятные для Невского. Андрей спокойно правил Русью, Александр изнывал в Новгороде. В 1250 году случилась новая беда: Андрей женился на дочери Даниила Галицкого, единственного сильного южнорусского князя. Александр легко мог лишиться Киева, до которого так и не собрался доехать с официальным визитом. К тому же, как известно, от княжеских свадеб с неотвратимостью летней молнии происходят княжата — алчные наследники тронов и корон. Надежда на всероссийскую власть уплывала с волховской волной. Нужно было что-то делать.

Тут как раз разболелся покоритель Руси Батый. Ответственным за Русь стал его сын Сартак, который по молодости завещания Ярослава не помнил. Можно было играть. Невский рванул на Дон в новую ставку Сартака и стал нести на брата околесицу: Андрей и благороден и храбр, но вот, изволите рассмотреть, ваше высочество, к управлению государством не удобен. Он и молодежь слушает, и охотой увлекается чрезмерно, и конторские дела запустил.

— А от этого, сами понимаете, падает собираемость налогов, и далее, правильно, пресветлый хан! — снижается ваша татарская десятина. — Нет, процент остается тот же. Вал уменьшается. Ну, ек манат, по-вашему.

— Как, ек манат? — допер Сартак. Так что ж ты, холоп, молчишь, не доносишь об измене?

— Так вот, извольте слушать, не молчу, доношу…

Сартак принял полный комплект стандартных решений: Сашку-Каина — в великие князья, на Андрея — карательный отряд хана Неврюя. Все, что надо, — пожечь, Андрея на аркане — сюда. А хоть и на месте удавить!

Андрей осмелился собрать на татар и вероломного брата войско, но был разбит и бежал в Швецию. Александр наблюдал, как татары жгут бывшие владения брата и уводят в плен толпу русских, его подданных. Цель была достигнута, но хотелось соблюсти и приличия. Невский вызвал брата из Швеции, ловко умилостивил хана, посадил Андрея княжить в Суздале.

Три года прошли в приятной, канонической возне. Ходили друг на друга походами, воевали то с Тверью, то с Новгородом, судились и рядились. Все было прекрасно, знакомо с детства по устным преданиям и рукописным собраниям сочинений нашего Писца. Легко было воображать себя то Красным Солнцем, то Мономахом, то Ярославом Мудрым. Играй, да про татар не забывай — плати вовремя! Платили.

В 1255 году дважды осиротела русская земля. Скончался наш надежа-государь — хан Батый. А следом за ним и его верный друг, сын и соратник — Сартак. Править стал брат Батыя, Берге. Стал мести по-новому, наводить порядок, подтягивать разболтавшуюся упряжь. В 1257 году грянула вторая всероссийская перепись населения, другого мелкого и крупного скота. Понаехали татарские счетчики, пересчитали нас, разбили на десятки и сотни, тысячи и так далее, назначили начальников, обложили налогами. Опять не тронули попов. Раввинов еврейских на этот раз поверстали, как простых. Это — змея антисемитизма доползла уже и до Сарая (так забавно для нашего нынешнего уха называлась столица Золотой Орды). Новый, а вернее, старый, но доведенный, наконец, до реализации, порядок был принят без бунта. Почти всеми. Только не взятые татарами новгородцы опять загордились: не будем платить, не любим, чтобы нас считали; от этого снижается урожай, у коров и баб пропадает молоко. Пришлось Александру вызывать карателей, вести их на Новгород меж болот. Новгородцы откупились крупными взятками, татары уехали. Александр оказывался в дураках. Тем более, что смуту новгородскую возглавлял его собственный сын, Василий. Невский погнался за сыном: нужно было отшлепать малыша. Выгнал Василия из Новгорода и Пскова, сослал в Суздаль. Советников его казнил. Новгородцы бунтовали всю зиму, убили посадника Мишу — славного богатыря, героя Невской битвы.

Сильные и гордые легче всех попадаются на подвох. Александр прислал к новгородцам провокатора: «Уже полки татарские в Низовой земле». Намек был, что надо вам платить десятину. Новгородцы испугались и согласились. Зимой Невский лично привел в Новгород татарских мытарей с женами и детьми на постоянную работу и жительство. Но новгородцы бунтовали, многие хотели смерти в бою, и пришлось князю татар защищать. Татары уже решили бежать из страшного города, но Невский и сторонники смирения уговорили новгородцев «дать число» — вытерпеть перепись. Татар догнали и вернули уже из-за ворот. Перепись прошла успешно; непривычно и стыдно стало новгородцам. Новгород оставили в покое. Но бунты продолжались. Собирали веча, выгоняли татарских чиновников, били, а то и убивали предателей, принявших татарскую веру и угнетавших нас пуще татар. Невский решительно усмирял сограждан. Его именем стали пугать детей, сетовал Историк. Но финансовые результаты правления Невского оставались скудными.

Татары злились. Дела у них не шли. Северные провинции Империи настроить не успели, а южные уже трещали по швам: начались стычки с персами. Александр в четвертый раз поехал в Орду, пытался там сгладить недовольство, дарил подарки, обещал, упрашивал. Но был он уже неугоден и списан со счетов. Поэтому и погиб Невский не в бою, не под крестом и великокняжеским походным знаменем, а в дорожных санях, по пути из Орды, после унизительных разборок. Ходили слухи, что татары отравили князя испытанным средством.

Смерть Невского наступила 14 ноября 1263 года. Осиротевший Писец вложил весь свой талант, все писательское искусство, весь поэтический дар в описание заслуг князя, в записи о его достоинствах, в авторизованные переводы иностранных отзывов о святом Александре. Даже сцена объявления россиянам его смерти построена по законам вселенского эпоса. Вот соборная площадь во Владимире. Она забита горожанами, уже почуявшими дурную весть. На ступеньках собора появляется первосвященник — митрополит Кирилл: «Дети мои милые! — возглашает он к народу. — Знайте, что зашло солнце земли русской!». Не успел митрополит расшифровать иносказание, как массовка дружно завопила в ответ: «Уже погибаем!».

Покровительство литературным талантам никогда не остается без вознаграждения. Трудами нашего Писца великий князь Александр Ярославич Невский вошел в историю как храбрый воин, заступник русских людей, славный и честный, подобный Ахиллесу и прочая, и прочая. Церковь причислила его к лику святых. Его иконы висят в церквях по сей день. По заслугам и честь. А впрочем, был Невский не более грешен, алчен и подл, чем святые Владимир или Ольга. Так отчего ж и ему не попасть в святцы?

Будни ига

Иго — это что-то вроде хомута или ярма, но только для быков. По крайней мере, мне известно лишь одно неметафорическое, редкое в современном русском языке словосочетание — «воловье иго». В переносном смысле также используют единственный вариант — «татаро-монгольское иго». Слова «хомут» и «ярмо» еще применяют для описания прелестей семейной или колхозной жизни, а «иго» — нет. Слишком страшным оно нам кажется.

К сожалению, «просвещенные» князья наши, в отличие от «диких» татар не вели учета вверенного им населения. А то бы мы сейчас быстро оценили динамику рождаемости и смертности и определили, от чего легче тратился русский народ: от татарских набегов и переписи населения или от «мирной» жизни под десницей великокняжеской.

Трагедия двух столетий татарского господства состояла не только в злодействах оккупантов, которые и появлялись-то у нас от случая к случаю. Беда произошла от добавления татарского гнета к нашему родному российскому, княжескому. Татары увеличили тяготы народные на 10 процентов.

Наше нынешнее восприятие татарского ига замутнено слишком правильным воспитанием последних десятилетий. Нас учили так: вот на Родину обрушилась беда — немцы громят Киев, французы форсируют Неман, англичане бомбардируют Севастополь. Что происходит в ответ? Весь наш советско-российский народ, от генералиссимуса и фельдмаршала до последнего крепостного колхозника, от помещичьей дочери до юного пионера, поднимается на борьбу. Генералиссимус не спит ночами, фельдмаршал лично не слазит с седла, крепостное население строится в ряды, идет в ополчение и в партизаны. Девицы переодеваются в гусар. Пионеры ходят в разведку. Поэтому и война называется Отечественной. Поэтому и победа объявляется всенародной. Крепостных освобождают, колхозников благодарят, покойным пионерам ставят памятники. С девиц снимают военную одежду.

Татарский период нашей истории никак не вписывается в привычную школьную схему. Где всеобщая мобилизация? Нету. Где партизанские отряды, пускающие под откос верблюжьи караваны оккупантов? Не замечены. Где сами оккупанты? Известно где — в Сарае.

Значит, не нужно темными краснодонскими ночами пробираться сквозь комендантский час, расклеивать антитатарские листовки, жечь Москву назло проклятому вражьему гарнизону. Можно спокойно собрать всех своих обкомовских братьев-князей. Попить мед-пиво, послушать Бояна-разведчика, прикинуть стратегию, тактику, ресурсы. Наметить четкий план мобилизации. Даже маневры провести под видом зимних олимпийских игр или Ледового побоища. Нет. Ничего этого не делается 150 лет! А потом делается и получается. И еще 100 лет не делается. Значит, можем, если захотим. А не делаем, — значит, не больно-то и нужно.

Народу это татарское Иго было ненамного тягостней обычной жизни: 10 процентов роли не играют, зато князья под присмотром, уже не так сильно озоруют, походов на Царьград не затевают, обходятся ближними немцами да литвой… Усобица внутрироссийская уже не столь кровопролитна.

Самим князьям Иго позорно, но и вольно. Любое дело в Орде можно оформить за взятки, без оглядки на законы Ярослава Мудрого, на наставления Мономаха, на тень Рюрика. А позору и раньше хватало.

Церковь тоже не надела рубища, не пошла в пещеры и скиты, не стала самосжигаться. А что? Льгота по налогам, досель небывалая и отсель не будущая, отчетности — никакой, в Орде — почет и уважение, теоретическая и методическая, а то и военная басурманская поддержка в спорах с окаянными братьями во Христе.

Так и стали жить не тужить.

Андрей собрался было в Орду — восстанавливаться после Александра в должности, да за зиму разболелся и весной 1264 года умер. Младший брат-наследник Ярослав Ярославич успешно побывал в Сарае и стал великим князем. Он сменил чиновников Невского на своих, занялся рутинным руководством (война с немцами, война с литвой, тяжбы с магистром, спокойное созерцание стычек псковитян и новгородцев с ливонским Орденом, вызов татарских карателей против Новгорода). Скука. Летом жара, мухи, болота. Зимой холодно, отопление дровяное, дым ест глаза. От такой жизни скончался Ярослав через 8 лет, в 1272 году. В истории болезни его Писцом записана и знакомая причина: занемог на обратном пути из Орды. Слыхали, слыхали мы такое. Aqua Tofana, кумыс…

С 1266 года в Орде уже не было Берге. Новый хан принял ислам. Все смешалось в доме Батыя. Хоть и еще раз пересчитали русских в 1275 году, однако, править не успевали. «Минуло первое, самое жестокое двадцатилетие татарского ига», — резюмировал Историк.

Как? Всего 20 лет? А мы-то думали 250!

Снова князь у нас — из дома Рюрика — Василий Ярославич. Снова борьба за новгородское княжение. А без Новгорода на Руси и вовсе уныло: ни тебе окна в Европу, ни тебе с немцами подраться. Такой жизни выдалось Василию 4 года — один нынешний демократический срок. Скончался он в 1276 году. Совершенно случайно старшим в роду оказался сын Невского, Дмитрий.

Опять Историк заскучал. Хотел было заняться рассмотрением дел на Юго-Западе, в Киеве. Думал, хоть там что-нибудь произойдет поучительное, полезное национальному стержню, народной нравственности. Ан нет. Ни ветерка, ни ряби по днепровской глади. Русалка хвостом не всплеснет, похмельный богатырь не начудит. Везде одно и то же: война с венграми и поляками, которых привел русский князь Ростислав. Победа Даниила и Василька. Богатырские игры и схватки один на один с европейскими витязями.

Но вот — грозный окрик из Орды: кончай играть, отдай Галич! Это означало, что Галич, один из самых богатых городов Западной Украины, должен быть передан под прямое ханское правление. И нужно было отправлять все доходы с этого города в Сарай. Причина татарских требований очевидна: в отличие от князей Северной Руси, южане заигрались и стали пропускать сроки платежей в бюджет. Платить было жаль, но города еще жальче. Даниил загрустил, но, конечно, не ударил в набат, конечно, поехал поклониться «царю». Куда девалась удаль молодецкая?!

Противно было Даниилу исполнять варварские обряды безбородых хозяев. Тошно было ходить вокруг куста, кланяться солнцу и луне, молиться умершим ханским предкам, находящимся, естественно, в аду. Наши русские северяне встретились по дороге Даниилу и очень рекомендовали все прихоти татар исполнять. Хан встретил князя, страшно выпучив глаза. Писец стал записывать его речь: «Данило! Зачем так долго не приходил? Ты уже наш, татарин, пей наше черное молоко, кобылий кумыс!». Пришлось пить. Но гримасу Данило скроил такую мерзкую, что хан велел впредь посылать ему вина. Пришлось поклониться и ханше. В принципе, Даниил добился своего, татары отстали.

Весь интерес этого эпизода — в стонах и кумысной отрыжке, красочно описанных Писцом. Все вернулись по здорову, но «был стон великий в Русской земле! И плачь о его (князя) обиде». То есть, так надо понимать, что русские, оторвавшись от сохи, горько сетовали, что их дорогого руководителя поили кислой дрянью. Знаем мы цену этим «стонам» и «плачам». Была Киевской Руси большая польза от Данииловой тошноты: венгры струсили, противник их вернулся цел, а Писец соловьем разливался, все врал, что ежели чего, так хан сразу присылает Даниле-татарину своих кавалеристов. Поэтому венгры с нашими помирились и переженились.

Тем временем и на Севере все было спокойно. То есть татары не лезли, и сыновья Невского привычно дрались за престол. Пока Дмитрий ссорился с Новгородом, брат его Андрей первым слетал в Орду к новому хану Мирзе-Тимуру и выпросил великокняжеский ярлык. За это он привел большое татарское войско покормиться от нашего стола. Татары пограбили, пожгли окрестности полутора десятков городов почти до самого Новгорода, куда их подталкивал новый великий князь. Потом Андрей закатил для татарских князей буйный пир и с честью и дарами проводил восвояси. Испуганные новгородцы помирились с князем. Тут снова вернулся Дмитрий, и пока Андрей ездил унижаться перед очередным ханом, столкнулся, но и помирился с другими братьями. Андрей второй раз привел гостей татарских, Дмитрий бежал. Он обнаружил в степи какую-то новую орду — Ногайскую. Как славно оказалось, что Ногайская орда враждовала с Золотой! Вот что сгубило детей Чингиза! — славянское Чувство, страшная зараза, которую подцепили в наших краях дисциплинированные некогда татары. Все-таки, надо было мыть руки перед едой, друзья!

Дмитрий привел «своих» татар тоже покушать. Драка меж гостями — забава для хозяев. Эх, если бы еще посуду не били!

С тех пор татары стали стремительно деградировать политически. Мы помним, что такая же метаморфоза случилась с половцами: они стали наниматься к князьям на легкую службу и перестали рисковать и строить собственную стратегию. Историк стал употреблять странные обороты — «свои татары», «его татары», чуть ли не «наши татары»… Чуть позже так и будет! Когда объединенное восточно-европейское войско разобьет крестоносцев при Грюнвальде, Историк напишет, что в освобождении славян от немецкого владычества приняли участие русские. Мы подхватим эту славную весть в школьные учебники и не будем докапываться, что эти «русские», между прочим, как раз и были «наши татары», битые уже Дмитрием Донским и нанятые киевско-литовскими князьями…

Дмитрий умер в 1294 году. Андрей продолжал воевать с братьями и детьми Дмитрия. Последние исправно умирали — что ни год, то похороны, — но претендентов все равно хватало. Сам Андрей умер, — вот беда-то! — в 1304 году.

Плач Ярославны

Преувеличение ужасов Ига, кроме всего прочего, объясняется еще одной причиной. Нас было выгодно пугать.

Во-первых, это было выгодно князьям: хватит вам стонать — враг на пороге!

Крупный интерес был у церкви: молитесь больше, грешники, думайте меньше; без церкви вас татары живьем потянут в ад!

В последнюю очередь здесь можно заподозрить нашего Писца. Были резоны и у него. Писатель ищет сюжет. Ему нужно, чтобы что-то происходило, чтобы Ромео подрался на базаре, чтобы негр приревновал белую жену, чтобы колдун на одной свадьбе превратил воду в вино, а потом на другой украл невесту из постели. Красивому сюжету необходим живописный фон. Поэтому к сцене подбирались пестрые итальянские, палестинские и киевские задники.

Теперь представьте себе Сарай. Огромный кусок степи обставлен фигурами идолов. В столице нет ни одного здания. Царский дворец — большая белая юрта. Вокруг — юрты князей по старшинству. Многоязыкие толпы рабов, иностранных легионеров, пленных мастеров, кудесников, художников. Стайки гаремных красавиц всех мастей, разодетых, как для конкурса красоты. «Мисс Орда», «Мисс Иго» или, еще лучше, «Мисс Сарай». В этом котле чего только не варится. Тащат к хану пленных князей, играют свадьбу, и тут же — похороны; обряды всех религий смешиваются с уходами и приходами отрядов, колдовство и шарлатанство творятся беспредельные. Торговля всем, для всего и против всего. Огромное сгущение богатств. Разнообразие эмоций и настроений, величие и низость, подвиг и предательство. Вокруг — варварская красота цветущей степи и высокого неба. Облака в форме верблюдов. Здесь есть, о чем рассказывать и писать, чем восхитить до умиления и испугать до икоты.

Но была и еще одна, главная причина, по которой Иго проклинали современники и потомки. Иго мешало русским строить Великую Империю. Татары построили Империю сами, но сделали это интуитивно, непрочно, без учета европейских особенностей присоединенных территорий. Татарская Империя вскорости приказала долго жить. У татар была своя священная шкала ценностей, у русских — своя. Татарин боялся воровать, боялся ослушаться командира, боялся своего бога. Русский боялся, но воровал, молился, но грешил, целовал крест на верность, но сам себе оставался командиром. Татары думали, что страх — лучший связующий имперский материал и инструмент: пугаем редко, но страшно, и Сарай стоит вечно. Русские знали, что страх хорош при его перманентном подогреве: пугать, бить, насиловать, грабить народ нужно непрерывно, «чтобы жизнь медом не казалась», чтобы не мечталось о разных глупостях, «лишь бы не было войны».

Иго ругали правильно. Но его забыли поблагодарить за то, что оно наглядно показало русским: Империя — это здорово. Они знали это по римским и византийским сказаниям, но сами построить Империю уже отчаялись. Татары показали, как это можно сделать. Очень просто. Нужно перестать болтать о священном княжеском братстве. Нужно резать своих еще быстрее и сильнее. То есть, до татар мы все делали правильно, но чуть-чуть не дорезали, чуть-чуть, на одну лопату, не докопались до истинного удовольствия.

Теперь все было понятно, и путь открыт — осталось лишь идти вперед.

Здесь случилось великое военно-политическое озарение!

По простоте и гениальности оно намного превосходит все гитлеровские, наполеоновские и македонские штуки. Кто автор эпохального изобретения? Никто! То есть наш народ в лице его передового отряда — князей окаянных. В чем состоит открытие? А вот в чем. Практическим путем было установлено, что прекращать Иго, а потом начинать строительство Империи не нужно. Что Иго прикроет любые эксперименты и маневры, что оно оправдает все жестокости созидательного периода, извинит горы трупов и другого строительного мусора.

Что было бы, пойди мы «правильным» путем? Мы бы долго объединялись, торговались, тратились, но еще не-известно, сколь успешно и продолжительно воевали. При нашей ловкости — те же 200 лет. Но вот, допустим, Иго сброшено. Пора строить Империю: насиловать народ, казнить лентяев, гнать болтунов на рытье каналов и шахт. Тут же поднимается вселенский вой: «Мы победители! Нас репрессировать нельзя! Мы заслужили свободу и отдых!». Народ бунтует, выходит на Сенатскую площадь, добивается отмены крепостного права, называет генералиссимуса палачом. Нет. Так Империю не построишь! А построишь, так не сохранишь: немцы да французы — вот они, так и ждут наших неудач.

И стали мы строить Империю, не мешкая и не отходя от кассы. Прикрываясь Игом. Учась у Орды. Громко стеная со стен и по-бабьи проклиная Орду.

Здравствуй, Москва!

Для строительства Империи нужно было сделать два дела: найти центр, обозначить наш собственный Сарай и заставить всех этому центру беспрекословно, по-татарски подчиняться. Центры у нас и раньше бывали: Ладога, Новгород, Киев, Владимир. Но подчинения поголовного не получалось. Таким образом, в строительной методике обнаружилось новое ключевое слово: «по-татарски»! Так просто? Да! Значит, если бы Красно Солнышко не рассаживал сыновей по Руси, а отдал все, ну скажем, Ярославу, а тот бы мудро зажал братьев и правил всей страной сам, так это и была бы у нас Империя? Да! Только должен был Мудрый Хромой при этом не только книжки писать, но и жечь и резать непрерывно. Жечь — по-татарски. Непрерывно — по-русски.

Итак, будущей Империи нужна была столица. Опять поумневшие русские князья не стали отвлекаться на ерунду, строить белокаменный город на далеком холме и жестоко биться за него. Они поступили мудро, стали биться за должность, за старшинство, за столичность родного уезда. Непрерывно-татарским способом.

Здесь чуть ли не в первый раз обозначилась дорогая моя столица, золотая моя Москва. 150 лет она провалялась провинциальным городком. Ее руководители почти в насмешку назывались князьями московскими. Никаких географических преимуществ, ну там развитого судоходства, полезных ископаемых, еще чего-то особенного в московской лесной глухомани не было. А вот повезло Москве, что именно ее хозяин одолевать стал в кромешной борьбе.

Новый, целеустремленный виток усобицы начался со смертью князя Андрея Александровича. Насмерть сцепились Михаил Тверской и братья Юрий и Иван Даниловичи — все внуки да правнуки отца Невского по боковым ветвям. В 1305 году Юрий и Михаил наперегонки кинулись в Орду. Там состоялся грязный торг: кто больший процент дани пообещает. Дважды повышались ставки. Победил Михаил. Юрий вернулся к брату в досадливом прозрении: надо рубить по-татарски.

Началась война Москвы с Тверью. Убивали друг у друга бояр, сажали их головы на копья. Осаждали и жгли города. Здесь встречается любопытное сообщение. В 1316 году в Новгороде собственным холопом был убит журналист Данилко Писцов. Этот не в меру грамотный однофамилец нашего персонажа послал с холопом тайную грамоту в Тверь. Видимо, тверские гонорары были выше московских. Слуга проявил пролетарскую бдительность, грамоту прочитал (!) и прикончил писаку.

Тут опять из-за высокой ханской смертности пришлось князьям устраивать ралли Москва-Сарай. Михаил поехал к новому хану Узбеку, а Юрий сделал ложный старт, сам остался и выгнал тверских наместников из Новгорода. Ему пришел грозный вызов в Орду, а Михаил вернулся с татарскими гостями; сироты снова приехали подкормиться. В отсутствие Юрия потянулась кровавая разборка: Михаил наводил свои порядки.

В Орде Юрий все неплохо уладил, вошел в милость, женился на дочери хана Кончаке (славное имя!), перекрестил ее в Агафью, повез показывать Русь. Свадебный кортеж был огромен и сильно вооружен. Разгромили Михаила по всем волостям, осадили в Твери. Но он отбился, захватил Кончаку в плен, приструнил татар какими-то заумными угрозами. Сошлись Михаил и Юрий для большой битвы на Волге. Дело кончилось переговорами и соглашением идти на суд ханский. Пока собирались, дочь хана Агафья-Кончака скончалась в тверском плену. Конечно, стали говорить, что от яда. Можно было снова вести себя решительно. Юрий убил послов Михаила и, ободренный смертью жены, двинулся к папе поплакать.

Михаил с перепугу выслал вперед сына, а сам мешкал в дороге. Сына хотели убить, он едва спасся. Послали москвичи перехватить и убить самого Михаила. Не-выгодно было допускать его к хану. Но Михаил все-таки добрался в полевую ставку Узбека на Дону. В «Узбекистане» он жил спокойно, пока не кончились подарки. За это его стали судить. Суд происходил на ходу. Орда кочевала от устья Дона аж до Дербента. Михаил следовал за ханом пешком, с ярмом на шее. Вот, где было иго настоящее! На стоянках над Михаилом глумились, на позор великого князя приходили посмотреть немцы, итальянцы, греки, другие любители утонченных искусств. Писец не успевал записывать душераздирающие сцены. Наконец произошла казнь. Юрий Данилович привел толпу ордынского сброда. Князя забили пятками. Потом какой-то Романец вырезал ему сердце. Вот это было по-нашему, по-татарски!

Юрий вернулся из Орды великим князем и стал править, все свои усилия направляя на строительство центра. Он даже тело убитого Михаила выдал вдове и детям только в обмен на подписание договора о капитуляции. Отовсюду Юрию кланялись и везли деньги. «Для хана», — стыдливо принимал золото в сундуки Юрий.

Сын убитого, Дмитрий Михайлович, заподозрил русскую хитрость и проскочил в Орду. Объяснил хану, что отца оклеветали, именем хана собирают деньги, но кладут в свой карман. Вот чем хана достали! Сразу вышло решение: ярлык — Дмитрию, ордынских подручных Юрия — казнить-нельзя-помиловать. Дмитрий отнял у Юрия ханскую дань, они долго бились, были вызваны на суд, по дороге Дмитрий перехватил и убил Юрия. Хан неожиданно рассердился и казнил Дмитрия за самосуд. Так плодотворно было потрачено время с 1320 по 1325 год.

Править стал Александр Тверской. Он сразу впал в немилость к хану по мокрому делу. Брат Узбека Шевкал приехал в Тверь отдохнуть. Стал везде ходить, нагло улыбаться, отпускать шуточки: «А вот я обращу вас в ислам! А вот я сам сяду на великокняжеский трон!». Но Тверь — не Одесса, шуток здесь не поняли. Напали на свиту Шевкала, стали гонять татар по городу. Возглавил бесчинство сам князь. Когда испуганные татары прибежали к нему домой: пусти нас, князь, спрятаться, Александр гостей пустил, но тут же велел дом запереть и поджечь. С легкой руки князя татар перебили, перетопили, демонстративно пожгли на кострах. Конечно, Узбек рассердился за брата. Конечно, послал на Тверь 50 000 войска во главе с московским князем Иваном Калитой.

Вот он — Калита! Едет во всей красе освободитель Руси от Твери. Ведет своих родных московских татар на проклятых тверских русских! Вот они жгут и грабят и т. д. и т. п. «Положили пусту всю землю Русскую!» — сетует наш Писец. «Только Москву не тронули» — радуется Историк.

На Александра объявили облаву. Все князья стали уговаривать его ехать к хану на казнь. Александр хотел было ехать, но псковичи, у которых он спасался, сказали, что готовы умереть, объединиться с немцами, но не терпеть позора. Тут всполошилась церковь: как с немцами? — креста на вас нет! Пригрозили Пскову отлучением от церкви. Псковичи испугались, но не отступили. Возникла неприятная для церкви пауза: а вдруг — с немцами, а вдруг — против татар?! Но Александр пожалел Псков и бежал в Литву. Потом, когда все успокоилось, поехал к Узбеку, умело покаялся, вернулся в Тверь.

Но Москва потому и Москва, что никогда ничего своего не упускала, чужого не отдавала, недобитого добивала. Калита в 1339 году поехал к хану и возбудил ненависть к Александру. Тверского князя вызвали в Орду, пока он ехал — осудили, а как доехал, то и назначили ему неприятную процедуру. С утра 29 октября Александр на коне объезжал всех знакомых, побывал и у ханши. Везде ему сочувствовали, уговаривали не волноваться и немножко потерпеть, объясняли необходимость казни. Александр с сыном, бояре, свита причастились, помолились своему слабому богу и стали ждать исполнителей приговора. Никто не кинулся галопом в степь, никто не стал с боями прорываться из Сарая. Палачи пришли, культурно дождались, пока русские вышли из юрты, и разрубили князя с сыном на части.

Калита и его сыновья возвратились в Москву с великой «радостию и веселием» — торжествовал московский Писец. Народ вышел встречать героя: попы с хоругвями, в колокола бьют — победа то какая! — ну и так далее. Юные москвичи, давясь на Красной площади дармовыми пряниками, смекали: служить хану и Москве — хорошо, выгодно, вкусно. Клеветать и предавать достойно и правильно. Бороться и искать — глупо. Найти и не сдаваться опасно для здоровья. Такой вот московский государственный университет.

Калита умер в 1341 году, прихватив почти все, кроме Новгорода. Писец не стал лить слезу по братоубийце, перечислил только пункты его завещания. Опять все князья от мала до велика поехали в Орду, опять хан благодарно отдал всю Русь Москве. Править стал старший сын Калиты — Симеон Гордый. Он командовал всеми князьями. И братьями их называл только из верности литературным традициям. Симеон боролся за Новгород теперь уж только с самими новгородцами, с их наивной любовью к свободе и демократии. Пять раз ходил Симеон в Орду и каждый раз возвращался удачно. Видно, не такой уж он был и Гордый.

По всей стране кипела жизнь: княжества воевали с литвой и немцами, со шведами и поляками. Схватывались между собой. Но Москва лежала в покое и сытости. Это было противоестественно. Поэтому в 1353 году Москву поразила страшная язва — «черная смерть». Она совершенно точно ударила в верхушку: умерли митрополит Феогност, сам Симеон, два его сына, брат Андрей. Править стал Иван Иваныч — увертливый сын Калиты. Ему было еще легче тащить все к Москве, потому что в Орде вспыхнула эпидемия убийств, и ханы менялись чуть не каждый день. Князь перестал ездить к ним знакомиться.

Иоанн, «кроткий, тихий и милостивый князь», умер в 1359 году, оставив малолетних детей и племянника.

— Как малолетка Дмитрий будет хлопотать в Орде? — сокрушался Историк. Великое княжение перешло было в Суздаль. Дмитрия повезли в Орду, но в Сарае был бардак. Убийства ханов случались по три раза на дню, сразу после еды. Сама Орда распалась. Бояре Дмитрия поскакали в степь собирать ее осколки. В одной половинке правил не хан, а темник Мамай. Поехали в другую. Там получили ярлык для Димитрия у хана Мюрида. Мамай обиделся.

Вернувшись в Россию, бояре посадили малолетних Ивановичей на коней и восстановили московский порядок. Мамай прислал Дмитрию свой ярлык. Мюрид отдал свой другому. Одиннадцатилетний Дмитрий прогнал конкурента из Владимира. Моровая язва продолжала косить Европу. Проредила и русские княжества. Значительно уменьшилось количество претендентов на высокие должности. Все это благоприятствовало Москве.

Маленькое лирическое отступление

Эпизод первый. Идем мы, значит, по Сараю. Я, Историк и Писец. Наблюдаем достопримечательности. Писец показывает нам то юрту православной церкви, то торговые места, то нору колдуна, то шатер шемаханской царь-девицы. Историк тоже бегло озирается по сторонам, пишет что-то в блокнот. У меня компьютера с собой нету, так я и посвистываю под нос. Походили, поглазели и назад подались. Писец сделал важную запись, что татары веротерпимы, церковь нашу в Орде не утесняют, шемаханской шлюшке ходить на покаяние не препятствуют. Историк тоже не с пустыми руками ушел: подобрал на задворках какой-то мятый клочок с непонятной надписью. Я вернулся усталый. Все у меня чесалось, в носу стоял запах Казанского вокзала. Научных результатов не было. Ответов на вопросы, волнующие человечество, не находилось. Первый из этих вопросов был такой: почему в степи глухой, на антисанитарной свалке, среди равнины темныя так много итальянцев?

Эпизод второй. Читаю я книжку Джованни Бокаччо «Декамерон». Читаю ее во второй раз, теперь уж — как литературный памятник. И вопрос у меня к писателю возникает другой, не такой, как в первый раз. В первый раз мне было 10 лет, и вопрос вставал простой. Теперь вопрос встает более сложный и не такой острый. Вот от чего он встает. Десять молодых людей разных полов пять на пять — ушли в прекрасную погоду на природу и рассказывают вслух забавные истории. Истории эти хорошо слушать в пионерском лагере на сон грядущий, чтобы не спалось. А тут, после горячительных рассказов, вместо того, чтобы все подружки по парам по кустам разбрелися, эти итальянцы спокойно и поодиночке отправляются спать. Заметим, что конвоя и пионервожатых нет, можно было бы и не торопиться играть отбой. Это вызывает вопрос номер два: почему утонченные и развращенные итальянцы спят поодиночке?

Ответ — один на два вопроса — вспыхивает степной молнией, поражает ученого немым ожиданием, сбивает с кресла запоздалым ударом грома: дошло наконец!

Ответ такой: похотливые итальянцы в середине 14 века под Флоренцией спят поодиночке, потому что панически, до баскервильского ужаса боятся друг друга! Вокруг-то, оказывается, чума! И пир — во время чумы, и руки мыть надо, и касаться непроверенного партнера опасно, — с руками и ногами ни в какое предохраняющее устройство не залезешь! Вот и приходится ограничиваться сексом по телефону, потому что от чумы не убежишь.

Но, оказывается, убежишь! Если быстро собраться, прихватить только деньги и оружие, группами пробраться в порт, подкупить стражу или просто понабивать всем морды и захватить парусную посудину, то можно умотать от чумы с попутным ветром. Куда он у нас дует? На восток? Ну, значит, на восток! На востоке просвещенному человеку с мечом и алебардой дело найдется — вот хоть в Сарае послужить чумазому царю. И девушки наши походят в шинелях, найдут себе занятие, — лишь бы не было чумы!

Так что, не зря мы читали классика под одеялом, пока батарейка в фонарике не села. Не зря совершали променад в просвещенной компании по просторам Орды. Теперь мы знаем, что чума во всем виновата. Она погнала наемников в ставку Мамая. Она вырубила наших венценосных упырей, она сплотила оставшихся, пригласила их, бесшабашных, на последний пир!

Конец чумы

Слишком мал был Дмитрий, чтобы успеть научиться придворным тонкостям, чтобы четко понять: вот хан, вот я грешный, вот князья наши, вот немцы и поляки. А вон там еще народ. Учили Дмитрия няньки, учили неправильно, что вот он — великий наш народ, вон там — Бог, вот ты, наш ясен свет заступник народа, а вон там вражья сила — тебе, богатырю, по плечо. Поверил Дмитрий нянькам. Стал с народом считаться, делиться и советоваться.

Очередной Михаил Тверской в 1371 году выпрыгнул в Орду, по-быстрому купил ярлык великокняжеский, привел татарские толпы на прокорм. А Дмитрий, — неслыханное дело! — в Орду не побежал. Князь стал ездить по городам и весям и брать присягу с бояр и черных людей (!), чтобы не предавались татарскому наймиту, не пускали его на Русь! Войска Дмитрия и его двоюродного брата Владимира Серпуховского встали стеной. Михаила во Владимир не пустили. Посол татарский Сарыходжа стал звать Дмитрия: «Иди к ярлыку!». То есть, меня не уважаешь, но погоны уважать обязан! Иди сюда, глядишь, и сам станешь великим князем. Дмитрий ответил по-европейски: «К ярлыку не еду, а тебе, послу, путь чист!». Сарыходже стало неуютно, но уезжать без обычных протокольных даров и взяток было еще тоскливей, и он поехал по «чистому пути» в Москву. Ярлык остался Михаилу, но в Москве об этом и забыли! Сарыходжу поили до положения риз, намазывали икрой и медом, отмачивали квасом, поили снова, закутывали в парчу и тащили смотреть кремлевские соборы. Сарыходжа вернулся в Орду такой довольный, такой довольный, что только и рассказывал, какой Дмитрий свой в доску. Узнав от беглых из Орды, какой он там хороший, Дмитрий сам поехал к Мамаю и был встречен с восторгом, весь татаро-монгольский народ вышел его встречать с флажками. Тут тоже пили, гуляли, о политике не вспоминали, всем ханшам и ханятам делали плезиры. Когда протрезвели, то оказались уже на середине обратного пути в Москву с великокняжеским ярлыком в кармане, с чесночным поцелуем на щеке. А Михаилу Тверскому был послан беззлобный выговор с пожеланием идти на все четыре стороны с прибором татарских слов. Михаил отделался так легко, потому что за его сыном Иваном был в Орде счет с прошлой гулянки на 10 000 рублей народных денежек, а Дмитрий этот должок вернул, заплатил за врага, выкупил Ивана из долговой ямы. Вот вам еще одно доказательство дипломатической пользы похмелья! Теперь Дмитрий держал банкрота в заложниках и с чистой совестью громил тверские волости. В общем, великий князь окреп, возмужал, поднаторел в пирах и интригах, но и понял, как важно самому вовремя поднять народ и не надеяться, что его тебе по частям поднимут «братья».

Гражданская война тихо продолжалась то с Рязанью, то с Тверью, то с Литвой, но это уже были маневры, малокровная отработка тактики. В 1375 году Дмитрий двинул свои колонны по Волоколамскому шоссе, осадил Тверь. У князя был замах победителя, это было заметно со стороны, поэтому к Дмитрию присоединялись все прочие князья. Михаил Тверской сдался, послал владыку Евфимия и бояр вымаливать прощение и мир. Был подписан договор, провозглашающий верховенство московского князя.

Здесь оказалось, что татары прозевали важный момент. Они со времен Калиты не приходили на Русь, не грабили, как следует, не показывались во всей красе, не пугали по-настоящему! И вот, выросло поколение небитых русских. Эти мальчишки в большинстве своем не прижимались в ужасе к матерям, не нюхали запаха военных пожарищ, не видели обгорелых трупов и даже не вполне восприняли национальную идею, что все князья — кровопийцы и предатели. Вот был же у них великий князь — будто бы порядочный человек. Начались стычки с татарскими шайками, которые по обыкновению наезжали на окраинные княжества. Татар стали убивать, и оказалось, что при правильном подходе они убиваются легко и в больших количествах. Надо только ощущать свое превосходство.

Хотелось драки, и тут поступила весть, что какой-то бродячий ордынский князь Арапша кочует к Волге. Большое нижегородское войско в 1377 году пошло в свободный поиск. Подошли к реке Пьяне. Была страшная жара, название реки смущало, и князья, а следом и войско, разделись чуть не догола и стали выпивать. Сначала по маленькой, потом обыкновенно — до бесчувствия. Пока дремали беспробудно, мордва подвела к стоянке войско Арапши. Снова русских побили. Но за пьяным туманом страха отцов своих не вспомнили нижегородцы. Поэтому когда мордва приплыла к Нижнему добивать русских, то сама была побита и потоплена. Тут и зима наступила. Наши пошли в Мордовию и «сотворили ее пусту». Толпы пленных отвели в Нижний и тут устроили народу показательные выступления на льду Волги. Мордовских пленников собаками рвали до смерти, лед покрылся кровью и т. д. Народ воспрял, но тут татары взяли и сожгли Нижний. На воинский дух это повлияло мало: жертв почти не было, русские отсиживались в лесу.

В 1378 году случилась первая настоящая стычка с татарами на уровне регулярных войсковых соединений. Мамай послал князя Бегича наводить порядок на Руси. Дмитрий Московский вышел к нему за Оку. 11 августа началась битва. Русские ударили татар не по правилам: не абы как, а сразу с трех сторон. Да еще сам великий князь рубился впереди на лихом коне, а не отсиживался на горке с биноклем. Татары в ужасе стали топиться в Оке. Полному разгрому помешали темная ночь и утренний туман, в котором растворились татары, зато был обнаружен огромный татарский обоз.

Тем временем в Орде Мамай дорезал наследников Чингисхана и стал править единолично. Он был страшно расстроен неприятностями с Дмитрием и стал собирать войско. Хотелось Мамаю восстановить Империю…

Теперь представим себе невероятную картину, что вся Москва из соображений военной стратегии решила двинуть на врага.

Нет, такое и представить нельзя.

Ну, хорошо. Допустим, снится нам сон. Будто бы вся Москва снялась с места, во сне не поймешь зачем. Все министерства и конторы тащат свои столы, телефоны, пишущие машинки и грузят их на верблюдов. Телеги и арбы набиваются бумагами, детьми, женами начальников. Сами начальники тоже здесь, на кожаных диванах в крытых кибитках, и их секретарши уже сидят верхом. Огромные пешие колонны маршируют, сбиваясь с ноги: студенты и школьники, рабочие и колхозницы, «швейцарская» гвардия и официанты московских ресторанов, простой беспородный и бездельный московский люд, заключенные из Бутырок, Лефортова и Матросской Тишины, скорбные обитатели дурдомов и даже военные — все принимают участие в походе. Шум и гам, крики офицеров и народных дружинников, вопли озадаченных животных, несмолкающий звон уже отключенных телефонов, сдавленный вопль московских колоколов, увлекаемых монастырской братией, радостный стон из кибиток.

Но вот, войско скрывается за поворотом кольцевой дороги, пустеет место вековой стоянки на берегах лесной речки. Трепещи, враг!

Правда, нелепый сон? Москва никогда бы такого не сделала! Ну, разве что вынужденно, когда французы — на Поклонной горе, немцы — на Волоколамском шоссе, поляки — в Тушино. Москва сама добровольно нас не покинет: очень уж, матушка, тяжела на подъем. А татары поднимались легко — долго ли им разобрать Сарай?

Так что с весны 1380 года по приказу Мамая ордынские пастухи стали подправлять табуны и отары на северные окраины столицы и не пускать изголодавшихся животных на южную сторону, хотя и там вылезла из земли очень симпатичная травка. Так за травкой и пошли, переставляя юрты, ночуя в цветущей степи и не разгружая повозки. Выпас скота привел всю Орду на нашу сторону Волги, в устье реки Воронеж.

Все было как в московском сне: и верблюды ревели, и генуэзская пехота маршировала, и черкесская конница гарцевала, и шемаханская девица с флорентийскими рассказчицами радостно стонали на привалах, а то и на ходу. Колдуны, прихлебатели ордынские, попы всех церквей, больные и инвалиды, безумные мечтатели и даже военные — развратные потомки страшной армии великого Чингиза, — все потянулись к Москве (ну, прямо, как сейчас!). Москве стало не до сна.

Татары, не надеясь на собственные силы, заключили союз с будущим победителем крестоносцев Ягайлой Литовским. Договор предусматривал открытие второго фронта и взятие Дмитрия в клещи к 1 сентября. Видно, хотелось неграмотным татарам сорвать учебный год в московских школах.

Великий князь Дмитрий узнал об этом и объявил всеобщую мобилизацию, назначил смотр войск у Коломны на 15 августа.

Вот времена настали! Вот, хоть на малое время нравы исправились! Когда Дмитрий после благословения у Сергия Радонежского подъехал к Коломне, его встречало полностью отмобилизованное, укомплектованное, вооруженное, подготовленное войско невиданных размеров — 150 000 (в скобках прописью: сто пятьдесят тысяч) человек! Наконец-то русских считали не «сороками», а поштучно — по человеку. Пришли все князья, кроме пуганого Олега Рязанского, который был тройным агентом и всю войну слал шифровки и Ягайле, и Мамаю, и Дмитрию.

Возникла формальная дипломатическая переписка с Мамаем. Татары требовали возобновления полной дани, как при Узбеке. Дмитрий соглашался (мы-то надеемся, что понарошку!) платить действующую норму, принятую в Орде на брудершафт.

20 августа 1380 года русское войско неожиданно двинулось из Коломны не на юг, а на запад и остановилось на Оке у Лопасни. Литовские лазутчики, сбитые с толку, слали донесения Ягайле, что Дмитрий идет ему на перехват. Это остановило литовского героя, и он все дальнейшие события созерцал со стороны. У Лопасни к русскому войску присоединились остальные полки московские и серпуховские. Сюда же стал сходиться и благородный российский сброд. Беглые холопы, воры с большой дороги, донские и прочие казаки — все прониклись патриотизмом и желали пролить кровь за родину, выслужить прощение и забвение грехов. И кто-то, конечно, шел из куража.

В ближайшее воскресенье войско начало переправляться через Оку. Последним в понедельник переехал реку князь. Татары и литовцы к 1 сентября выполнить свой план не успели, Дмитрий скорым маршем всю неделю шел на юг и 6 сентября (все это по старому стилю, конечно; а Писец и годы записывал «от сотворения мира») вышел к Дону. Здесь его догнал монах от Сергия Радонежского с окончательным, письменным благословением идти на татар: «Чтоб еси, господине, таки пошел, а поможет ти бог и святая богородица!» Из этой бумаги понятно, что не святой старец раздумывал целую неделю. Были у старца опасения, как бы Дмитрий не поворотил до дому.

После короткого военного совета с оглядкой на Литву, 7 сентября войско вброд и по легким мостам форсировало Дон. 8 сентября в утреннем тумане русские строились в боевые порядки у устья Непрядвы, с запада впадающей в Дон.

Поле боя, называемое местными жителями Куликовым, было выбрано князем из трех соображений.

Сюда, в воронку, образуемую Доном и Непрядвой, по данным разведки стекалось Мамаево кочевье.

Имея справа и слева за спиной две реки, русские обеспечивали себе естественную защиту тыла на случай рейда черкесской конницы или запоздалого литовского марш-броска.

И самим русским отступать было некуда, это очень укрепляло боевой дух.

Многие из нас помнят картины «Бой Пересвета и Челубея» и «На поле Куликовом». Эти картины столь же познавательны, как и «Три богатыря». На первой посланник Сергия монах Пересвет схватился с татарским богатырем. По легенде поединок происходил перед столкновением основных сил и закончился смертью бойцов. На второй картине мы видим центр русского войска. Под черным великокняжеским знаменем с изображением Спаса восседает на огромном коне чернобородый великий князь в кованых латах…

Стоп! А вот и никакой это не великий князь! Если схватка Пересвета с Челубеем то ли была, то ли ее не было, то князя Дмитрия под черным флагом на Куликовом поле не было точно! И это не просто легенда. Это подтвержденный независимыми источниками, писцами и историками научный факт. Сидел под черным знаменем двойник князя, сильно похожий на него фаворит Михаил Андреевич Бренко! А где же сам князь? А нет его на картине. Не попал он под легковесный взгляд живописца. А стоит наш князь в первом ряду московского полка. И знамени, даже красного московского, над ним нету: оно в сторонке полощется. И одета на князе обычная грязноватая полотняная рубаха. И панцыря под ней ни подлым однополчанам, ни насмешливым татарам не видать. И в руках у Дмитрия, пехотинца московского и всея Руси, обычный противопехотный топор серийного производства. Вот как опасно всерьез принимать бабушкины сказки!

Около полудня татарское войско стало скатываться с южных холмов в Куликовскую котловину. Навстречу ему с северных холмов спускались передовые полки русских. Произошло столкновение, и возникла дикая толчея. Наших было тысяч 170, а с ворами и все 200. Татар было как бы не больше. Половина народу ехала верхом, и каждая лошадь занимала место 2–3 пехотинцев. Всего набиралось от полумиллиона до миллиона условных человек. Эта невиданная масса живых существ, согнанных вместе, потоптала бы друг друга и при добром взаиморасположении. Но здесь сошлись враги. Смертельными врагами были князья и ханы, кавалеристы и пехотинцы, багдадский вор и московский карманник, русский конь-огонь и татарский конек-горбунок, донской овражный волк и болонка флорентийской обозной дамы.

Писец там тоже был. Придумывать ему было некогда, он едва успевал уворачиваться и вписывать в походный свиток литературные штампы: «Кровь лилась рекой на пространстве десяти верст», «лошади не могли ступать по трупам». Историк вторил Писцу: «Русская пешая рать уже лежала, как скошенное сено, и татары начали одолевать». Но тут из-за леса ударили засадной конницей Владимир Серпуховской и московский воевода Дмитрий Боброк. Задержка их атаки, стоившая русским многих тысяч жизней, была вызвана метеоусловиями: ветер гнал пыль от рукопашной свалки в лицо засаде. Поэтому атаковать было бесполезно: не видать ни своих, ни чужих. Так бы и простояли, но ветер, вспоможением святой богородицы, — переменился. Переменился и ход битвы, татары смешались, побежали. Мамай на своей наблюдательной горке заскучал и поехал, куда подальше.

Наши гнали, рубили, хватали. Захватили, в частности, и весь табор татарский. Попали в сладкий плен и пять декамероновских дев, если, конечно, не их имел в виду Писец, говоря, что с Мамаем спаслись «только пять наиболее близких».

Погоня закончилась. Владимир Серпуховской стал с рогом посреди Куликова поля, стал трубить и скликать живых и легко раненых. Собралось к нему всего ничего. Большинство русских лежало бездыханно. Не было среди живых и великого князя! Все уцелевшее войско стало его искать. Нашли погибшего Михаила Бренка — под знаменем, в княжеском панцире. Нашли еще несколько похожих бородатых мужиков. Писец уж хотел было разразиться обычным плачем: «Встал великий вопль над всей землей…», как тут приволокли с передовой контуженного князя. Он, видите ли, рубил генуэзскую пехоту в первых московских рядах и попал под лошадь.

Писец стал срочно править сцену. Упал, значит, великий и светлый спаситель Отечества на сыру землю как раз под деревом. Едва успела плакучая береза склонить над ним свои девичьи косы, как толстый немецкий хряк, крытый крупповской броней, на полном скаку боднул ее под зад. Дерево от неожиданности сломалось и накрыло кроной великого князя. Так он и пролежал в шалаше до конца битвы. Остался жив обещанным покровительством богородицы: ни одной ссадины на бренном теле не обнаружилось.

Жертвы Куликовской битвы исчисляются в те же 150 000 (сто пятьдесят тысяч!) человек, которые двумя неделями ранее еще горячились под Коломной. В общем от великой армии осталось только несколько потрепанных полков. Итог Куликовской битвы высок и страшен. Никогда еще Русь, и даже вся Европа, не несли такого людского урона в один момент. Но никогда еще Русь не одерживала столь значительной победы. Русские разбили татар. Остальное было житейскими подробностями. Ну, мало теперь осталось мужиков на Руси, нечего делать европейским шлюхам в московском плену, ну и что? Время заполнит досадные пустоты.

Если бы в истории России было побольше таких всенародных событий, как Куликовская битва, так, может, и Россия была бы другой.

Начало странного века

Мамай в ярости вернулся в свои края и стал срочно собирать по степи разрозненные орды. Войско снова получалось немалым, но еще более сбродным и сволочным, чем прежнее.

Тут грянула беда, откуда не ждали. Пришел в Золотую Орду Тохтамыш, хоть и запасной, но все-таки наследник Чингисхана. На полном праве погнал Тохтамыш самозванного Мамая, настиг его у той же самой речки Калки и разбил. Мамай бежал в братскую Кафу Генуэзскую, где был, как водится, зарезан из-за денег.

И тут все закрутилось как бы по-старому. Тохтамыш разослал русским князьям циркуляр, что вот он, Тохтамыш — их новый царь. Князья это проглотили, отставили застольные встречи с куликовскими однополчанами, отложили написание мемуаров, и все поголовно послали хану приветствия, уверения в совершенном почтении, дары и проч.

В 1381 году хан направил в Москву небольшое посольство в 700 человек, но вот незадача! Едва посольство доехало до Нижнего, как напал на татар необъяснимый страх перед Москвой, в ужасе бежали они в Орду. Тут уж нужно было Тохтамышу что-то делать, как-то снимать с подданных неприятный психологический комплекс. Он проделал блестящую операцию. Небольшое войско отправил шумно грабить волжскую Болгарию, чтобы больше было дыма, криков, душераздирающих сообщений по почте. А сам с большим, хорошо подготовленным войском, без верблюдиц и баб тайно прошел лесами и неожиданно явился в дальнем Подмосковье!

Нижегородский князь послал за ним погоню, которая попалась в плен: Олег Рязанский, слывущий у татар за своего, уговорил их не трогать рязанской земли и пропустил на Москву.

Дмитрий узнал о беде поздно, кинулся скликать рать, но оказалось, что скликать-то некого! Все пали на поле Куликовом. Пришлось князю рысить по окрестностям и собирать войско по человечку.

В Москве тем временем встала смута. Приличные москвичи хотели бежать в леса, прихватив из добра лишь самое ценное. Подлый народ желал стоять насмерть, как намедни на Дону и Непрядве. Наглецы обнажили оружие, загнали сомневающихся в Кремль, а пойманных эмигрантов стали бить камнями. Даже великую княгиню и владыку Киприана не пускали в эвакуацию. Дескать, и они должны оставаться с народом! Но потом одумались: какой с владыки и княгини толк? — и отпустили. Тут явился литовский князь Остей и — вот странный человек! — заперся с москвичами в новеньком каменном Кремле. Остей возглавил командование и наладил оборону. 23 августа к Кремлю подъехал Тохтамыш, кликнул великого князя, узнал, что его нету, уныло поездил вокруг стен. Город был чист, то есть его не было: москвичи сами спалили все посады и рабочие окраины.

В Кремле обнаружились винные подвалы, так что к началу осады 24 августа русский гарнизон был уже смел до неприличия. Осада, тем не менее, началась. Стрелы сыпались дождем, трезвые защитники падали гроздьями, пьяные качались и создавали затруднение для прицельной стрельбы. Татары приставили лестницы, полезли на стены, сверху на них стали лить что-то расплавленное и кипящее, — все, как в дурном фильме. Впервые в нашей истории спьяну и сгоряча русские вытащили на стены пушки и «тюфяки» и отважились стрелять из них по татарам.

Купец-суконник Адам неосторожно выстрелил из самострела в Тохтамыша и насмерть поразил его любимого придворного. Вот горе-то было! Озлобился Тохтамыш. Взять Кремль у хмельных москвичей не получалось. Пришлось применять классические ходы. Вперед вывели пленных нижегородских послов. Те заголосили по-писаному: «Царь хочет жаловать вас, своих людей и улусников». И пришел Тохтамыш будто бы не на москвичей, а только на Дмитрия Донского. И просит он москвичей отвориться. И ничего ему не нужно, только скромный дар какой-нибудь: хлеб-соль, чернильницу в виде шапки Мономаха. И желает царь совершить пешую экскурсию по Кремлю. Личные вещи согласен сдать в камеру хранения.

— А! Ну, если так, то мы гостям рады! С хлебом-солью у нас туговато, а по Кремлю поводить — пожалуйста. И вот прими, хан-батюшка, чашу зелена вина из княжьих подвалов!

«Лучшие» люди московские с героем Остеем, с крестами и транспарантами вышли за ворота. Татары с честью проводили Остея к хану для встречи без галстуков. И немедля удавили его. Потом мирно подошли к делегации, как бы для братания, и порубили ее, начиная теперь уже с духовенства. Потом вошли в Кремль, поубивали всех встречных и попленили поперечных, пограбили казенное и частное имущество, пожгли огромные запасы вредных книг, спасаемых в Кремле крамольными москвичами. Излишков спиртного не обнаружили. В общем, татары действовали строго по уставу, а русских опять водка подвела!

Далее, поглядывая в устав Чингиза, татары рассеялись по Руси собирать трофеи и дань. Из Твери от князя Михаила, у которого отсиживался и митрополит Киприан, пришло к хану поздравление с победой. Тохтамыш отправил в Тверь великокняжеский ярлык, не велел трогать тверских владений и совсем уж разнежился. Но тут случилось не по старине. Крупный татарский отряд нарвался на армию Владимира Серпуховского-Донского, которого еще называли просто Храбрым. Владимир был с татарами жесток. Случайно уцелевший волонтер, рыцарь печального образа, прискакал в татар-стан с воплями: «Russians come!». Писец, прибитый гвоздями к церковным воротам, злорадно прохрипел Тохтамышу точный перевод: «Дождался, козел? Наши окружили тебя со всех сторон, и горним благоволением пресвятой Троицы несут огнь небесный на твое поганое войско». Разведка подтвердила: Дмитрий Донской с войском спускается от Костромы. Тохтамыш очень быстро собрался и бесславно покинул русские пределы, не успевая толком грабить и жечь по пути.

Дмитрий вернулся в Москву, поплакал и стал выдавать пособие на похороны: по рублю на два сорока трупов. Похоронили 24 000 москвичей, издержались на 300 целковых…

Когда в младших классах средней школы нам говорили, что русские победили на Куликовом поле и это была вселенская победа, мы радовались, как дети. Когда нам также сообщали, что Иго потом продолжалось еще целый век 100 лет! — мы не понимали, в чем здесь фокус. На это нам тогда отвечали: подрастете, узнаете. Тем не менее, подросший ученик с трудом осознает, какая это ползучая штука — Иго. Только богатый жизненный опыт и ношение на шее сразу нескольких иг просветляет и успокаивает ученого, ставит все на свои места.

Ну, не было больше никаких сил у Дмитрия Донского. Вот и пришлось ему делать вид, что ничего не произошло. Что свершается нормальное административное управление великой Империей, в которой Москва и Русь всего лишь субъекты федерации. А поле Куликово? А это была товарищеская встреча, рыцарский турнир, спортивное многоборье. Лично брат Тохтамыш не пострадал? Нет, даже мозоли не натер — его на поле и не было. Лично брат Дмитрий не ранен? Нет — обморок не считается. Так что сын Донского Василий — гость в Орде (невыездной, правда), посол Тохтамыша — «хозяин» в Москве, собирает «дань великую» по полтиннику с деревни. А на полтинник, как мы знаем, можно похоронить целый сорок россиян с московскими почестями. Тяжко!

Всеми этими уступками удалось Донскому задвинуть Тверь обратно. Получить ярлык. Удовлетворить татар грабежом неверной Рязани. Василий Дмитриевич тоже помог отцу. За выездную визу в Орде с него требовали 8000 рублей. Молодой князь куницей бежал до дому и сберег Москве страшное количество погребальных денег.

Потянулись последние 100 лет Ига. И никак не получалось заняться имперским строительством. Вернее, оно шло, но так же вяло и с накатами-откатами, как нападало и спадало Иго.

Приходилось то воевать, то лобызаться с Олегом Рязанским. Враждовать с Литвой и Тверью. Наскакивать на Новгород, пока он бьется с немцами, потом косить немцев. Нужно было непрерывно проводить розыскную и следственную работу, потому что новгородцы, донские казаки и просто безымянные шайки недолго переживали патриотический порыв и взялись за старое. Есть-то надо!

Но государство возрождалось. Вот уж и случилась первая торжественная казнь по политическому делу. Еще до Куликова наши поймали попа, который нес из Орды от опального московского боярина Ивана Вельяминова набор отравы для террора по Москве. Попа допросили и сослали, папка на Вельяминова пополнилась. Вельяминов неосторожно появился в Москве и оказался очень кстати. Процесс Писцом не стенографировался, а казнь расписана щедро. И поле было оборудовано для большого стечения народа, и преступник торжественно выведен на эшафот, и москвичи сентиментальные прослезились. Понятия «член семьи врага народа» тогда еще не было, поэтому род Вельяминовых остался в чести и у власти. В общем государство обозначало себя все отчетливее.

Великий князь Дмитрий Иоаннович скончался в 1389 году всего 39 лет от роду. Писец оставил нам его портрет: «Бяше крепок и мужествен, и телом велик, и широк, и плечист, и чреват вельми, и тяжек собою зело, брадою ж и власы черн, взором же дивен зело». Грамоты князь не знал, но духовные книги в сердце своем имел — настаивал Писец. Приводит он и историю болезни князя: разболелся, стал прискорбен, потом ему полегчало, но вдруг впал в большую болезнь, к сердцу его подступило стенание, наступили внутренние судороги, и уж душа приблизилась к смерти. Похоже на стенокардию, переходящую в инфаркт, что немудрено при грузном телосложении и нервной жизни.

Писец и Историк еще долго наперебой расписывали великое историческое значение побед и мирных деяний Донского, поглядывая, впрочем, на меня — в неприязненном ожидании. Но я молчал. Горло мне перехватило, в глазах стояло видение Дмитрия в первом ряду московской пехоты с простым топором в царственной руке…

Молчала и церковь православная. Уж у нее святых было — не провернуть, поэтому Дмитрию с его ребятами званий почетных не досталось, ни по горячим следам, ни в 1980 году — на 500-летие Куликовской битвы. Но вот недавно у самой церкви случился праздник — 1000-летие крещения Руси. Получили правительственные награды, раздали церковные ордена и грамоты, прикинули, что нельзя такую круглую дату миновать без крупной благотворительной акции. И решили принять в святые еще некоторое количество россиян. Уж кого там перебирали от Ваньки Каина до Гришки Распутина, но вот, поди ж ты! зацепились как-то за фамилию Донского, порадовали куликовских ветеранов! Теперь Дмитрий Иванович Донской числится у нас святым.

Знает ли он об этом? Заметил ли поповскую возню, разъезжая в челе воинства небесного? Кажется, что нет. По праву и леву руку от князя едут еще два ангела-самозванца — Михаил Бренко и Владимир Храбрый. Все трое так увлечены беседой, что не слышат звона с Земли. Им есть о чем поговорить, что вспомнить…

Василий Дмитриевич

Василий Дмитриевич стал великим князем. Посол татарский утвердил его в должности, потом Василий съездил в Орду и купил себе ярлык нижегородский. Татары теперь торговали ярлыками, не задумываясь, — только деньги плати! Продавали по два и три билета на одно место, как в старом кинотеатре. От этого происходили войны между русскими. Василий воевал успешно и получал все большее и большее влияние на окрестных князей.

Россия оказалась в той же круговерти, что и при детях Ярослава Мудрого или Всеволода Киевского: походы по кругу, братоубийство, парные и групповые схватки. Только раньше это мешало соединению Руси, потому что целью военных игр было удовлетворение аппетита конкретного князя, — а там, хоть трава не расти! Теперь же, захват власти и подчинение княжеств единому центру имели историческое значение, — собиралась Русь вокруг Москвы, формировалась династия, появлялась наследственная линия от отца к сыну: Василий — Василий — Иоанн — Василий — Иоанн. Деньги постепенно оседали в одной кубышке, боярские дети служили на отцовских должностях, начальников в провинции хорошо было назначать из Москвы. И можно не из князей. Это было уже благо для будущей Империи.

Опять работа Писца стала скучной и однообразной: Тверь, Новгород Великий, Новгород Нижний, Суздаль. Наши татары, чужие татары, разбойники волжские — ушкуйники новгородские.

Тохтамыш потерпел поражение от Тамерлана (Тимура), Золотая Орда на несколько лет почти перестала существовать. Тимур пошел на Русь, взял Елец. Василий стал с войском по берегам Оки. Тимур повернул восвояси, будто бы в день прибытия в войско иконы Владимирской богоматери. За это Тимура на Руси очень полюбили. Во времена позднего романтизма именем людоеда стали даже называть пионерские отряды и детей в ответственных советских семьях.

Орда собралась потихоньку, но была уже не та. Ее войска нападали на окраины Руси, даже осадили как-то раз Москву, но без успеха. Татары Тохтамыша убрались служить литовцам в их приготовлениях к Грюнвальдской битве.

В 1410 году литовский король Витовт, польский король Ягайло (помните его возню в тылу Донского перед Куликовской битвой?), всякие наемники, жмудь, Русь польско-литовская — полки смоленский, полоцкий, витебский, киевский, пинский и прочие и с ними татары всех конфессий собрались покончить с Орденом.

Немцы педантично подсчитали свое войско — 383 тысячи человек. У Витовта с Ягайлой было 163 тысячи. Рыцари ударили мощно и правильно, как по нотам, — свиньей. Но центр интернационала выдержал удар: смоленский полк лег весь, но не отступил. За какую идею бились смоляне в католической армии? Нам не понять. Но дело свое они сделали. Витовт напал со всех сторон, татары вороньем рвали белое мясо, и рыцари понесли страшное поражение: пал Великий Магистр Ульрих фон Юнгинген, 40 000 (тысяча сороков, восемьдесят побед Невского!) немцев погибло, пятнадцать тысяч уведено в плен. Это было уже не прохладное, Ледовое, а настоящее побоище. Орден был раздавлен. Еще несколько десятилетий продолжалась его агония, но дела ему в Восточной Европе уже не оставалось. Все славяне были крещены дважды и трижды.

Потихоньку окраины России Северной успокоились, когда пришла «мирная» напасть. Стал свирепствовать странный, невиданный мор, во время которого 27 февраля 1425 года после успешного тридцатишестилетнего правления умер и сам великий князь Василий Дмитриевич.

Итоги его княжения были таковы, что в воздухе стало ощущаться приближение новых времен. Запахло Империей. Писец стал скрупулезно записывать, какие бояре были старшие, какие под ними, кто в каком бою отличился, кто за Москву назидательно пострадал. Историк тоже был доволен: среди бояр Василия Дмитриевича ему удалось отыскать Федора Андреевича Кошку, посла московского в Орде. От этого дипломата произошло много Кошек и Кошкиных, которые служили князьям верой и правдой и заложили основу будущей династии Романовых, любезной перу Историка.

Василий Васильевич Темный

Василий Васильевич очутился на престоле в 10 лет.

— Ничего страшного, — успокаивали мамки и няньки, — вон дедушка Дмитрий тоже в 11 лет остался за старшего, а какой вырос богатырь! Бояре московские встали стеной за малолетнего князя: новая система была им понятна и приятна. Пока на Василия перешивали отцовы и дедовы вещи, бояре воевали под Костромой, Звенигородом и Нижним — наставляли на путь истинный тамошних претендентов.

Церковь была в седле!

— Нету никакой вакансии, господа, — огнем и мечом объяснял боковым Рюриковичам новую правду бытия митрополит Фотий. — Наши святые отцы выбрали верную тактику. Они не лезли в дела престола мирского. Они не пытались управлять князем московским, как епископы европейские — своими королями. Они стали верными и квалифицированными строителями Империи, вольными каменщиками новой кремлевской стены.

Война продолжалась. И опять подтверждалось, что Иго выгодно князьям, что оно необходимо для решения важных задач. Налоги в 10 % были не столь уж тягостной платой за возможность быстро решить проблемы наследства, разрубить неразвязные мотки древнего семейного права. Не рады были Рюриковичи, что их прапрапрадед Ярослав был такой Мудрый, что каждый великий предок норовил утрудить Писца и оставить потомкам завет, закон, устав. Сейчас, при Орде, можно было делать дела без оглядки на дедушкины сказки.

По старым правилам, после Василия Дмитриевича должен был править его брат Юрий Дмитриевич. А маленький Вася должен был гулять. А вот когда бы дядя Юрий умер, да дядя Андрей умер, вот тогда Вася был бы великий князь как сын старшего из сыновей Донского. Даже если бы так и произошло, то очень тоскливо стало бы детям Юрия — Василию Косому и Дмитрию Шемяке (видите: в обиход вошли клички, чтобы не запутаться в бесконечных Василиях и Дмитриях; их было столько, что родовая фамилия, ну скажем, Рюриков, проблемы не решала, а потому и не прижилась). Боярам тоже было кисло. Только бояре усидятся в думе, как при перемене княжеской ветви их всех отправляют по деревням или того хуже — на войну. Короче, старый порядок никого не устраивал. Нужно было его ломать. Василий послал бояр в Орду с требованием продать ярлык, как продали его отцу.

— Отцом Василием Дмитриевичем великий хан доволен остался? — Доволен! — Так чего ж вам еще? Сын тоже не подведет.

Татарам такое престолонаследие было понятно с детства, с первой соски кумыса. Поэтому, когда Юрий Дмитриевич начал доказывать свою правоту по архивным документам, хан заскучал, раззевался и сказал, что по-рюсски не шибко понимает.

Василий стал великим князем, но Юрий был еще силен. Он и его сыновья дважды и трижды выгоняли Василия из Москвы, но сами усидеть там не могли. И каждый раз они освобождали от себя столицу нашей родины не в результате военного поражения, а из-за очевидности политического расклада.

— Где король бубен? — В Коломне у Василия.

— Где прочие тузья-князья? — А у него же.

— А где самые червовые дамы? — На руках у Василия и его бояр.

В общем, Москва — Москвой, а князь сам по себе. Тут уже просматривалась система, круговая порука, всероссийский сговор. Вот она где вылазила, Империя! И Орда ей, ох как, помогала.

Итак, утверждение наследственности по прямой стало делом техники и некоторого времени. Пока тянулось это время, Иго должно было продолжаться, и Орда могла спать спокойно. Если бы Орда, не дай бог, рассосалась по степям, то пришлось бы русским людям строить на Дону липовый фанерный Сарай, сажать там кого-нибудь безобидного дурачка, кормить его, поить, обувать и одевать в ханские тряпки. И разыгрывать время от времени сцену «Приезд великого князя Владимирского в Орду с дарами и данью» или «Ханский суд, кому на Руси впредь княжить и жить хорошо».

Орда была полезна, но уже слаба. Ярлыки продавала быстро, а чтобы оформить вызов неугодного князя в Сарай и там его принародно казнить, нет, этого уже не получалось. Поэтому вслед за правом Мудрого и правом богатого на Руси снова стало утверждаться право сильного. Дрались уже не на шутку.

Василий пленил Шемяку. Косой хотел напасть неожиданно, но был встречен, разбит и тоже пленен. Его союзники продолжали воевать и захватили великокняжеского воеводу Александра Брюхатого. Этот толстяк был как бы министром обороны Василия. Князь заплатил за него приличный выкуп, но враги оказались коварны: деньги взяли, — Брюхатого уволокли в дальний плен. Василий рассердился, под руку ему попался Косой: «Ах ты — Косой! Ну, ладно, ладно», — и велел ослепить косого брата. По старинке.

Дедовское средство помогло, и Василий спокойно правил целых 5 лет — с 1440 по 1445 год. В этом году случилась с князем обычная русская неприятность. Пришел на Русь хан Улу-Махмет. 6 июля русское войско в полном облачении вышло на поле под Суздалем, но незванные татарские гости не показывались. Тогда хозяева сели ужинать сами. Начали с сухого, пивка с прицепом, а чем закончили, того Писец дрожащей рукой уж и не записал. Спали допоздна. Встали с тяжкими головами, помолились и собрались, опохмелившись, лечь досыпать, да надоедливые разведчики принесли весть, что какие-то татары форсируют Нерль. Полезли в седла с тяжкой головой, налетели бесшабашно на татар. Татары побежали, но посреди бегства выполнили неуловимый для мутного глаза маневр, развернулись и совершенно разбили русских. Великий князь бился за троих, — татары троились в прицеле, — но был ранен и попал в плен. Шемяка к битве не поспел.

Татары из садизма послали в Москву нательный крестик князя. В Москве, по уверениям Писца, поднялся обычный в таких случаях вселенский вопль и вой. «Рыдание было многое», — привычно божился наш грамотей. А тут еще по причине июльской жары или пьяной шалости с огнем запылала вся столица. Не осталось ни одного дерева, ни единого деревянного дома, да и каменные дворцы и церкви посыпались от жара. Народу погорело более 700 человек, добра списали на пожар немеряно, особенно пострадали беженцы из оккупированных татарами районов, их барахло свалено было в сараях без разбору. Повторилась история времен Тохтамыша. Княгини убежали в Ростов. Богатые стали грузить фуры. Подлая чернь строилась обороняться насмерть. Дезертиров хватали, ковали в железо.

Но татары не спешили на Москву, хотели взять побольше — пострадать поменьше. Они списались с Шемякой, направили к нему посла. Посол был принят с честью и угощением. Пока он потом отлеживался и отпаивался, хан в Орде подумал, что посол убит. Начал тогда хан договариваться с пленным Василием: дескать, отпущу тебя с честью и славой, а ты мне дай выкуп — 200 000 (пять тысяч сороков!) ваших, значит, рублей. Пришлось Василию прихватить с собой из Орды целую налоговую команду, чтобы она сама эти деньги добывала. Чтобы народ наш русский на Василия не обижался, а татар возненавидел еще сильнее. Опять подставили Орду!

Финансовый и политический кризис разразился страшный. Шемяка стал распространять сведения о тайных статьях договора Василия с ханом. Будто бы если Василий деньги вовремя не отдаст, то Москва в цельности и сохранности переходит под управление Улу-Махмета. Видать — надменный азиат решил вкусить плоды цивилизации, поспать на койках в теремах, поездить в тройке с бубенцами, ну и так далее. А Василию в этом случае оставлялась Тверь. Вот и загрустили тверские и прочие князья.

Да и народу было кисло. Ведь это с него драли подать на выкуп дорогого князя, не пожелавшего бесплатно помереть за народ.

Расклад стал меняться. Как-то незаметно все крупные карты оказались в колоде Шемяки. Даже московские шестерки тайно сговаривались против батюшки. А были среди этих шестерок и червовые бояре и трефовые чернецы, — смущенно вздыхал Писец.

12 февраля 1446 года москвичи предали своего князя, сообщили, кому следует, что он поехал к Троице помолиться. О чем молился князь, осталось его интимной тайной, но Бог его не защитил, и с последним всенощным ударом княжеского лба о церковный пол рухнули московские ворота. Ну, не рухнули, конечно. Открыли их спокойно расчетливые москвичи навстречу новой жизни.

Мать и жена Василия сразу попали под стражу. Казну пограбили — на то она и казна. Ощипали верных Василию бояр. Не забыли и простых, пассивных граждан. Успех был полный. И даже кровь не пролилась. Князь Можайский, козырный друг Шемяки, немедля кинулся в Троицу с войском.

В несчастный день 13 февраля (уж не пятница ли была?) Василий продолжал упражнять поясницу, когда ему сказали, что войска Шемяки окружили его всего, с ног до головы.

— Не может быть, чтобы брат пошел на брата, когда я с ним в крестном целовании! — запричитал Василий…

Тут мы с вами, дорогие читатели, имеем полное право заподозрить великого князя в блажной придури или душевном нездоровье. Ну, пусть он не читал книжек нашего Писца. Ну, пусть он в пол-уха слушал бабушкины сказки. Но сам-то он брата Косого лишил света божьего? Так что ж тут обижаться! Во власти братьев нет!

Писец присутствовал при этих событиях и мастерски описал все сцены. Посланец, принесший черную весть, был сам из предателей князя. Поэтому было велено поставить его в воротах в удобную позу и выбить со двора вон. Далее была снаряжена разведка. Разведчики поехали шумно. Шемякин дозор их заметил загодя. Поэтому многочисленные ратники были спрятаны в санях под хворостом. Нестроевые малые изображали возниц. Разведка подъехала к обозу с дурацкими расспросами: откуда дровишки, да, может быть, видали каких-нибудь военных?

— Отчего ж не видать? Видали! Вот они у нас под дровами лежат! Войско встало из саней. Бежать разведке было невозможно, снег вокруг лежал на девять пядей — кому по пояс, а кому и по грудь, — февраль, Россия!

Великий князь увидел свою разведку уже в окружении неприятельской армии. Кинулся к коням, ан нету коней! — все под разведкой. Кинулся к людям своим верным, хотел поднять их на смертный бой, но бубновые молодцы «оторопели от страха». Князь побежал по глубокому снегу в монастырь и заперся в Троицкой церкви.

Тут же в монастырь въехала конница московского боярина Никиты Константиновича. Командир хотел было на плечах неприятеля ворваться в церковь. Но конь страшно заржал, пытался пасть на колени, копытом совершал конвульсивные движения, похожие на крестное знамение. Досадливый Никита соскочил с набожного коня, но споткнулся о камень и расшибся. Поднят он был невменяемый и бледный, как мертвец. Откуда-то противно воняло серой. Подъехал Иван Можайский и стал кричать: «Где князь?». Князь из-за двери храма завел жалобную песнь…

Вот, черт, — не при храме будь помянут! — ну, как же жалко, что не было тогда звукозаписи! Пропало для потомков крупное вокально-инструментальное произведение. Но текст песни, к счастью, был спасен Писцом:

«Братья! Помилуйте меня! Позвольте мне остаться здесь, смотреть на образ божий, пречистой богородицы, всех святых; я не выйду из этого монастыря, постригуся здесь!» — фальцетом выводил Василий.

Хор мальчиков-головорезов из охраны Можайского отчеканил припев: «Пострижется, собака, как же!».

Василий взял икону с гроба святого Сергия Радонежского, сам открыл дверь в храм и встретил Ивана новым куплетом:

«Брат! Целовали мы животворящий крест и эту икону в этой самой церкви, у этого гроба чудотворцева, что не мыслить нам друг на друга никакого лиха, а теперь и не знаю, что надо мною де-е-елается?».

Архангелы басами отрезали контрапункт: «У-зна-ешь!».

Князь Можайский набрал в богатырскую грудь морозного загорского воздуха и повел свою арию коварным баритоном:

«Государь! Если мы захотим сделать тебе какое зло, то пусть это зло будет над нами; а что теперь делаем, так это мы делаем для христианства, для твоего окупа. Татары, которые с тобою пришли, когда увидят это, облегчат окуп».

На человеческом языке это означало, что ты, князь, родину проторговал, свою шкуру оценил дороже всего госбюджета, помогаешь татарам грабить всех бояр, крестьян и горожан, и нам так дальше терпеть невозможно. Так что, князь, не беспокойся, что надо будет, то мы с тобой и сделаем. Лишь бы поправить положение в экономике.

Опера продолжалась. Под красивый и грустный колокольный перезвон Василий положил икону на место и стал молиться с такими слезами, что из гроба святого Сергия явственно послышалось странное постукивание, а массовка вся прослезилась. Иван Можайский тоже не выдержал и, прикрывая глаза боевой рукавицей, вышел вон. «Возьмите его», — бросил охране.

Василий в полной прострации вышел на воздух и пытался продолжить фарс:

«А где же брат мой, Иван?», — фальшиво стенал он.

Оклемавшийся Никита Константинович рявкнул последнюю ноту: «Да будет воля божья!», и поспешил прекратить безобразие. Василия затолкали в обычные сани и повезли в Москву.

Здесь Шемяка три ночи, 14, 15 и 16 февраля, перечислял ему грехи перед народом и государством. Припомнил и ослепленного Косого. Тут пригодилась и «Русская Правда» с моисеевой заповедью «Око за око». Так что Василия тоже ослепили и сослали в монастырь. С тех пор за князем закрепилась кличка Темный — не по делам его, но по диагнозу окулиста.

Началась новая кадровая канитель. Одних рассаживали по городам, других пристраивали к военным и гражданским ведомствам, третьих ссылали в монастыри и деревни. Самые наглые сопротивлялись и бежали в Литву.

Как и водится, должностей и волостей оказалось меньше, чем людей. Опять возникла оппозиция из бывших своих. Они стали думать, как вернуть Темного и стать при нем в чести. Собралась немалая команда. Если опустить боярские титулы, а оставить только клички: Стрига, Драница, Ощера, Бобер, Русалка, Руно, — то получалась не политическая партия, а воровская малина. Ватага эта никакого дела сделать не успела, но напугала усталого Шемяку, и он засел с митрополитом совещаться, не выпустить ли Василия из плена. Решено было выпустить, но укрепить этот акт проверенным средством — крестным целованием.

Снова был сыгран неплохой акт. На фоне золотой московской осени 1446 года Шемяка с церковной бутафорией торжественно проехал в Углич, где сидел Василий, выпустил его с детьми и присными из заточения, сольно просил прощения и каялся. Слепые склонны к песнопениям, и Василий снова завел безудержное бельканто:

«И не так еще мне надо было пострадать за грехи мои и клятвопреступление перед вами, старшими братьями моими, и перед всем православным христианством, которое изгубил и еще изгубить хотел. Достоин я был и смертной казни, но ты, государь, показал ко мне милосердие, не погубил меня с моими беззакониями, дал мне время покаяться».

Слезы из слепых глаз текли ручьем, все присутствующие, хоть и знали княжьи повадки и ухватки, но умилялись и плакали. На радостях Шемяка закатил для бывших пленников буйный пир. Василий получил на прокорм Вологду, дал «проклятую грамоту», что никогда не полезет больше на великое княжение. В «проклятой грамоте» Василий божился, «что если я хоть подумаю о Москве, хоть вспомню Кремль и Красную площадь, так чтоб меня тут же черти утащили в самый страшный, татарский сектор преисподней!»

Это было очень серьезно. Поэтому, когда к освобожденному Василию набежали старые и новые дружки и стали подбивать его на царство и дележ портфелей, то Василий крепко призадумался. Бог с ним, с крестным целованием, его кроет простой плевок в пол. Бог с ними, покаянными слезами, — это у меня перерезаны слезные протоки. А вот «проклятая грамота» — это страшно.

— Ну, что ты, государь! Какие страхи? — успокоил Темного кирилло-белозерский игумен Трифон. — Проклятую грамоту я снимаю на себя!

— Как «снимаю»? Разве так можно? — засомневался князь.

— Отчего же нельзя? — резонно басил поп. — Теперь я не претендую на княжение, а ты — на мой скромный приход. Мах на мах, не глядя!

— А ведь и вправду, не глядя! — обрадовался слепой и поехал нашаривать и наощупь тасовать свою колоду.

По мере продвижения князя к Москве к нему присоединялись многочисленные сторонники. Подоспели и верные татары, очень им хотелось видеть Василия в Кремле и продолжить с ним финансовые расчеты. Шемяка и Можайский вышли навстречу проклятому клятвопреступнику. Но пока их войско было в походе, Москва снова предалась из рук в руки. Боярин Василия Михаил Плещеев с маленьким отрядом подъехал к Кремлю в самую ночь перед Рождеством. Ворота приоткрылись, московские сидельцы подумали, что это ряженые с колядками. Плещеев без шума захватил Кремль.

Шемяка и Можайский были окружены с четырех сторон, люди от них побежали толпами. Начались переговоры. Шемяка каялся, возвращал казну и пленных, просил оставить ему былую вотчину, чтобы все остались при своих, как ни в чем не бывало. Договор был заключен и подтвержден свежими «проклятыми» грамотами. Поэтому очень чесались руки его нарушить, и Шемяка не уставал заводить крамолы, отказывался вносить свою долю в выкуп, все еще собираемый по Руси.

Василий притворно возмущался: что же это за проклятие такое, что его никто не боится! Велел святым отцам самим заняться этим делом. Пять владык стали урезонивать Шемяку. Писец трещал пером без устали, едва поспевая за преосвященным красноречием: «Дьявол вооружил тебя желанием самоначальства, и ты поступил с ним (Василием — С. К.), как поступили древние братоубийцы Каин и Святополк Окаянный…»

Текста было много. И мысли в нем были ценные, они обобщали княжескую мораль — только имена подставляй. Выходило, что «желание самоначальства» от дьявола, братьев казнить и ослеплять — смертный грех. Так и Шемяка и Темный — оба получались антихристами, а вместе с ними и все прошлые и будущие Рюриковичи и Романовы. Вот к чему приводит неумеренное вдохновение. Перестарались, бородатые!

Шемяка нравоучения не воспринял, снова воевал несколько лет, не останавливаясь даже на Пасху. Снова целовал крест и подписывал проклятья на себя самого, снова садился в седло. А что ему еще оставалось делать? Не землю же пахать, не пшеницу сеять…

И только в 1453 году в Великом Новгороде удалось успокоить Дмитрия Юрьевича Шемяку навеки. Способ вспомнился для этого верный. Московский подьячий уговорил боярина Шемяки Котова на застольное предательство. Котов дал команду повару чуть-чуть освежить меню. В результате кулинарных опытов Шемяка скончался: курица в его тарелке оказалась «напитана ядом». Подьячему присвоили очередное звание — «дьяк». Повар раскаялся, постригся в монахи и служил в обители святого старца Пафнутия Боровского. Старец частенько указывал на его скорбную фигуру своим ученикам: «Сей человек, иноческого ради образа, очистился от крови!».

Простые решения понравились Василию. Он начал жестоко преследовать всех подряд удельных князей, а детей их при случае умучивать насмерть, чтобы просторнее было Москве в великокняжеском раскладе. Изгнанников ловили и казнили в Москве, крамолы их записывали в Степенной книге.

Историк удовлетворенно констатировал, что так постепенно были пресечены внутримосковские усобицы. Москва окрепла, расцвела и похорошела. Оставалось только додушить крупные княжества, покончить с Новгородом, Тверью, рязанями-казанями разными. Работы на Руси было невпроворот. Только воюй, режь и жги. Если бы еще не отвлекаться на подлое земледелие и нелепые ремесла!

Незаметно подошла и круглая дата — 1462 год — шестисотлетие Рюриковой Руси! Вот время летит! Казалось бы, только вчера не знали, что и делать с этой глупой страной, а вот, поди ж ты, сколько уже извели желающих ее иметь.

Прилично было бы отметить великий юбилей. Памятников каких-никаких поставить, мостовые подмостить, бандитов амнистировать, торжественно казнить политических, исполнить колокольную кантату с фейерверком.

Но в самом начале юбилейного года расхворался великий князь. Врачи признали у него сухотную болезнь. Теперь-то мы знаем, что высшие руководители часто страдают такими штуками, сами нескольких наблюдали. Болезнь эта происходит от непрестанных и непосильных трудов во благо Отечества. Начальник как бы отдает свою силу народу, а сам постепенно угасает, затрудняясь уже самостоятельно и бумажку подписать. Светлая ему память!

Но Василий был темен. Подумалось ему, что есть в его болезни какой-то высший знак. Стал он лечиться проверенным способом: к слезной молитве добавлять прижигание отнявшихся членов горящим трутом. У других больных после этого руки начинали пошевеливаться и уже не болтались плетьми на торжественных приемах. А у Василия, напротив, ожоги стали гнить. Лекари и попы поняли, что это срабатывают проклятые грамоты, огонь лечебный на теле князя превращается в огонь адский! Крестясь и заикаясь, отпрянули отцы святые и лекари от умирающего раба божьего, забыли клятву Гиппократа. Василий все понял по их глазам и уцепился за последнюю надежду: стал проситься в монахи. Попы отводили глаза: куда ж такого темного на светлые небеса! Придворные тоже заупрямились. Старый полумертвый князь им был выгодней прихода новой команды. Так и скончался Василий Васильевич грешный и темный внук святого и светлого Дмитрия Донского. Схоронили его поспешно до неприличия — на другой день после смерти, хоть и было это воскресенье.

Неисправимый Горбатый

Иван Васильевич был провозглашен великим князем еще при жизни отца. Василий Темный знал, что при его грехах и новизне прямого наследования немало найдется претендентов на престол. Поэтому и спешил он оформить дело побыстрее. За глаза Иоанна называли Горбатым. То ли он и правда был сутул или горбат, то ли поведение его в быту и делах было непрямым.

Новый князь сходу потянул упряжку в правильном направлении. Он не стал переосмысливать политику государства. Он с детства знал правила игры и был готов к ней.

Историк с восторгом представил нам нового властителя.

«Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков вступил на московский престол…» — начал он профессорским тоном, притормаживая на запятых, чтобы мы, его ленивые слушатели, успевали записывать. Но Писец увлекся игрой в «балду», которую я подсунул ему как знатоку русского языка. А сам я откровенно скучал.

— Что вам, сударь, не нравится на этот раз? — возмущенно и обиженно прервался Историк.

— Ничего, ничего. Я вспоминаю имена «умных, трудолюбивых и бережливых» предков Горбатого. Их нужно золотыми звездами впечатать в какую-нибудь столичную мостовую, чтобы москвичи помнили, кому обязаны своим счастьем. Да и гости столицы, приезжающие из ободранных и голодных провинций за едой и одеждой, тоже должны иметь место, куда плюнуть с досады.

Историк надулся и продолжал уже нормальным голосом:

«Дело собирания Северо-Восточной Руси могло почитаться уже законченным; старое здание было совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был последний, уже легкий удар, чтоб дорушить его».

— Ну, а я тебе что говорил? — толкнул я в бок «обалдевшего» Писца. Они любили рушить, ломать, а не строить. Все прыжки и пируэты князья совершали вокруг российской землянки, а не вокруг ордынского сарая. Сейчас бы Историку завопить в радостном предчувствии, что пора завалить Сарай, что он уже качается под свежим донским ветром. Ан, нет. Валить им надо не Сарай, а Россию — ту, что наросла диким крестьянским мясом на кривом скелете Рюриковой генеалогии.

Историк упрямо продолжал нести околесицу:

«Отношения всех частей народонаселения ко власти княжеской издавна уже определились в пользу последней: надлежало только воспользоваться преданиями, доставшимися в наследство от Византийской империи, чтобы выказать яснее эти отношения, дать им точнейшее определение».

Мы с Писцом захихикали под парты: нам увиделась красивая сцена.

На просторном склоне кремлевского холма, там, где сейчас Васильевский спуск, собрались толпы праздношатающихся москвичей. Бьют колокола сорока сороков московских церквей. По небу тихо пробираются кружевные облака. Из-за поворота Москва-реки выплывают белокрылые корабли с гостями и дарами из Твери, Новгорода, Европы, а если «выказывание отношения» затянуть лет на сорок — к концу правления Горбатого, — так и из Америки! Крестные ходы от разных епархий наматывают обороты вокруг златоглавых соборов. На Красной площади тоже не продохнуть. На Лобном месте артистично рубят головы государственным преступникам из прошлогодних подвальных запасов. Из Спасских ворот выходит Государь Иван Васильевич с немалой свитой. Писец влазит на бочку и звонким голосом читает сказ собственного сочинения, как православная Русь пошла есть от Византии, да какие в этой Византии бывают чудесные погоды, — ну прямо, как здесь и сейчас!

Постепенно наивные москвичи начинают грезить наяву и видеть, как в Константинополе все ходят в белых одеждах, а императоры Константин и Роман — так и в золотых! И святая Ольга — вот она, живая — внимательно слушает азы христианства, которые Константин нашептывает ей в ухо. И оттуда, из древних святых палестин, вдруг начинает неумолимо надвигаться на Россию православное благочестие. И теперь Москва сама становится центром Вселенной, раз уж Константинополь вырезали турки, а Рим тамошние попы пропили германцам. И, ясное дело, что все это московское величие и благополучие никак невозможно без светлого и великого князя Иван Василича, многие ему лета!

Народ заходится в восторженном крике, трезвые орут: «Слава! Слава!», но большинство перебивает их: «Аминь!».

Писец призывает собравшихся поднатужиться и дать «точнейшее определение» великому князю, «иже с ним». И сразу из толпы на скользкую стенку Лобного места вылазит какая-то странная личность и начинает определять князя татарскими словами. Толпа гудит. Все понимают, что эти слова как раз и дают точнейшее определение князю, его роду и потомству, вдовствующей княгине — его матери, планам князя утопить в крови русскую Тверь, русский Новгород, русскую Рязань и почти русскую Казань — родину оратора.

Присутствующие в толпе активисты, работники каких-то неведомых московских контор, тут же кидаются к болтуну, сбивают сироту казанскую с ног и вне очереди тянут в середку Лобного места, где пыхтит и кряхтит от непомерных усилий потный культурист с говяжьим топором. Подается знак на колокольни прибавить громкость. Звук колоколов взрывается, глушит толпу и даже достигает небес. Там, правда, на него не обращают никакого внимания…

Тут мы с Писцом приходим в себя и долго сидим молча, наблюдая, как почтенный историк зачем-то шевелит губами в кромешной тишине.

Итак, Иван возглавил государство и сразу взял быка за рога, а свой рог оборотил в сторону ненавистного Новгорода. Пора его было брать. Все условия к тому были хороши. Иго кончалось, его не отменяли только на всякий случай. Русские княжества замерли в предсмертной немощи. Литва и Польша грызлись между собой.

В самом Новгороде было два приятных обстоятельства. Там служил владыка Иона, волей-неволей подвластный московскому тезке митрополиту Ионе. Его можно было запугать карой небесной и опалой земной. Так что, церковь в Новгороде лила воду на московскую мельницу, — не зря отлынивали старинные новгородцы от пометки крестом!

Вторым приятным фактом было то, что Новгородом правила женщина. Звали ее Марфа. Она была вдовой посадника Исаака Борецкого. Иоанн думал, что сбить эту тряпичную куклу с кипящего новгородского чайника будет легко.

Потянулась череда враждебных действий. Подстрекаемые семейством Марфы-посадницы новгородцы придержали дань, перестали ходить на суд к московскому послу, стали потихоньку возвращать земли и воды, отнятые Темным. Литовская партия уговаривала новгородцев вступить в конфедерацию с западными соседями, оборотиться с дикого Востока на просвещенный Запад. Тут, как на грех, в конце 1470 года умер владыка новгородский Иона. Без его окриков и угроз анафемой новгородцы расслабились и пригласили к себе из литовского Киева князя Михайлу. Вскоре состоялись честные выборы нового владыки. Жребий выпал на представителя московской партии Феофила. Другой претендент, ключник покойного владыки Пимен, воспользовался доступом к кассе, передал деньги Марфе для раздачи взяток. Эти воровские дела и вовсе раскололи Новгород. Народ зашумел, забегал, Пимена схватили, пытали, отняли у него остатки украденных денег да заодно и дограбили церковную казну дочиста.

Дипломатия между Москвой и Новгородом продолжалась до весны 1471 года, когда погода позволила Москве «сесть на коня». Набрали с собой мелких родственников и отряды «служилых татарских царевичей». Писец с честью выполнил нелегкую задачу — в двух словах сформулировал наступательную доктрину, оправдал князя за убийство соотечественников, да и восславил его до небес: «Новгородцы отступили не только от своего государя — и от самого Господа Бога; как прежде прадед его, великий князь Димитрий, вооружился на безбожного Мамая, так и благоверный великий князь Иоанн пошел на этих отступников…» Тут я хотел треснуть наглого писаку в гривастый затылок, да не дотянулся — увертлива оказалась чернильная сволочь! Ну, так я отобрал у него обратно пачку размеченных листков для игры в «балду».

Московская армия вторглась в новгородскую землю с приказом: разойтись веером, жечь, пленить и казнить жителей без милости. 29 июня усталые каратели собрались вокруг князя в Торжке. Армия получилась большая — в несколько десятков тысяч: это напуганные удельные князьки сгоняли народ под московские знамена. Даже Псков, давний побратим и сострадалец Новгорода, на этот раз предал его.

В Новгороде началась поголовная мобилизация. Но войско, собранное из купцов, крестьян, гончаров и плотников, поднималось трудно. Приходилось то и дело ловить дезертиров и бросать их в Волхов. 40 тысяч новгородцы все-таки собрали. Двинули на предательский Псков, но промахнулись. Попали на полк великого князя Иоанна. 14 июля тысяча сороков новгородских схватилась с сотней сороков московских. Москвичи не выдержали, побежали, но тут в тыл новгородцам ударила татарская конница. 12 тысяч новгородцев было убито на месте. Остальные скрылись. Победителей было слишком мало, чтобы организовать погоню.

В те же дни еще одна, двенадцатитысячная, новгородская армия князя Шуйского была разбита другим московским полком — тоже в сто сороков.

Однако в этот раз Новгород еще не был взят Иоанном. Новгородцы подкупили его братьев и бояр, и те упросили князя смилостивиться и обойтись выкупом в 15 000 рублей. Тут же подоспели телеги с деньгами. Иоанн оттаял душой, наблюдая, как проворные подьячие считают монеты золотые да, не считая, взвешивают серебряные. Был заключен мирный договор на прежних московских условиях.

В течение следующих четырех лет Новгород зализывал раны. Но тело его теперь еще быстрее пожирала обычная болезнь. Две партии, Московская и Западная, дрались исподтишка, писали кляузы, судились праведно и неправедно. Осенью 1475 года Иоанн пошел на Новгород «миром», но «со многими людьми» на всякий случай. Будто бы обыватели сами позвали его остановить измену. Прошли показательные суды, много «западников» было схвачено. Но казней не случилось, — новгородцы выкупали осужденных то за тысячу, то за полторы. Не за человека, конечно, — за всю скамью подсудимых. Иоанн быстро вернулся с деньгами и невыкупленными преступниками в Москву. Теперь вообще все судебные тяжбы новгородцы должны были совершать в Москве, как раньше москвичи — в Орде. Обозы с детьми и вдовами, толпы подсудимых крестьян, возы и кареты опальных бояр новгородских потянулись в Москву на суд и расправу.

Писец, скучая без «балды», писал горькую правду о судебных и военных издевательствах Москвы над новгородцами: «Этого не бывало от начала, как земля их стала и как великие князья пошли от Рюрика на Киеве и на Владимире; один только великий князь Иван Васильевич довел их до этого».

Иоанн не успокоился на попрании старины новгородской. Он знал, что демократия — это такая зараза, что чуть зазеваешься, и по всей Руси начнут князей выбирать на вече. И доказывай потом уличной черни, что ты самый способный и умный, трудолюбивый и честный. Нет, с Новгородской республикой надо было кончать. Оставалось только дождаться случая.

31 мая 1477 года в Новгороде «встал мятеж». Захар Овин оговорил Василия Никифорова, что тот в Москве присягнул князю против Великого Новгорода. Собралось вече, злость против Москвы вскипела выше куполов Софии Новгородской. Никифорова порубили на части. Злость не утихла. Порубили доносчика Овина. Злость упала до отметки ручного боя. Побили до полусмерти промосковских бояр. Остальных подозреваемых помиловали, взяли с них формальную присягу. Злость спала, но осталось отчаяние от безвыходности, от слабости и предательства западных покровителей. Подколенной дрожью напоминала о себе страшная далекая Москва. «С этого времени, — вздыхал Писец, — новгородцы взбесновались, как пьяные, всякий толковал свое, и к королю опять захотели». К Иоанну были миром отосланы его наместники. В напутствие новгородцы, как бы извиняясь, говорили, что уж лучше будут жить по старине. Они надеялись, что Москва махнет на них рукой…

Итак, повод был налицо. Иоанн заручился благословением матери, братьев, бояр и митрополита. Стал собирать войско. В Новгороде всполошились, послали за «опасными грамотами» для проезда в Москву своих послов. Но Иоанн выслал в Новгород «складную» грамоту о том, что прошлое крестное целование отменяется потому-то и потому-то. Видите, как просто. Не надо плевать в пол, не надо перекладывать грех на попа-самоубийцу. Просто написал казенный документ — и свободен!

30 сентября московское войско двинулось на Новгород, а 10 октября уже ночевало в Торжке. Тут в ноги князю упали новгородские бояре Клементьевы. Они ехали за опасной грамотой, да не доехали. А теперь просились в службу к Иоанну против Новгорода. Предательство — добрый знак! Новгородцы снова и снова посылали за опасными грамотами. Но «опасчиков» сажали в обоз, в Новгород коварно писали, что «опас» уже дан, не давать же другой! А куда ваши опасчики подевались, то Бог весть!

Иоанн подкрался к Новгороду на 120 верст, потом на 50, потом на 30. По новгородским волостям «ходил меч и огонь». Владыка новгородский Феофил упал в ноги князю, стал упрашивать и умаливать, клясться в верности. Князь молча отвернулся от посла, но велел позвать его обедать. Опять повезли взятки московским боярам. Опять стали соглашаться на неволю. Иоанн молчал, но полки неумолимо придвигал к проклятому городу. Были взяты ближние монастыри и Городище. Прямо на ходу продолжались переговоры с новгородскими послами. В общем, это был пустой базар для отвода глаз. 27 ноября новгородцы увидели своих послов, возвращавшихся ни с чем, а за ними переходило замерзший Волхов московское войско. Началась осада. Московские отряды посменно ходили кормиться по волостям. Новгородцы голодали. Каждые три дня владыка Феофил осмеливался снова просить у государя милости.

— Я не пойму, чего вы просите, — грозно ворчал Иоанн, — я сказал: теперь у вас будет мое государство, как на Низу, в Москве.

— Ой, да мы ж низового государства не знаем и не умеем, — лукавил Феофил.

— Государство наше таково, — милостиво разъяснял Иоанн, — вечевому колоколу в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство все НАМ держать, селами НАМ владеть, как владеем в Низовой земле.

Поняли новгородцы, что свободе их конец. Или конец жизни. Да тут еще слух прошел, что государь всех новгородцев выведет с их заразной земли в свои волости. Шесть дней думали, как быть. Потом согласились остаться без колокола, веча и посадника. Но остаться. Чтобы государь никого в неволю не угонял.

— Ладно, — согласился государь, — не буду. Хотите — верьте, хотите — нет.

Новгородцы обнаглели, стали добавлять мелкие пожелания, требовать с князя крестного целования. Князь гордо отказался. Подходило Рождество. Послы стали проситься домой подумать и попраздновать в кругу семьи. Князь не пустил. 29 декабря послы стали просить хоть какого-нибудь решения. Послов впустили к князю. Он сказал им: «Чего вы просили насчет суда и службы, тем я вас жалую». Послы обнадеженные пошли восвояси. Но скоро их нагнали московские бояре и передали слова Горбатого, что Новгород должен отдать Москве все волости и села. Опять в Новгороде начались совещания, предлагали князю часть волостей, торговались из-за монастырей и дани. Кое-как договорились, и 13 января 1478 года была совершена «присяжная запись». Боярин Иван Патрикеев провел собрание «лучших» новгородцев в закрытой палате. Веча на площади больше не было. После объявления условий компромисса новгородцы были приведены к присяге. По окраинам новгородским поскакали московские дьячки и офицеры, заставляли бояр да «детей боярских» целовать крест на верность Горбатому. Итоговый документ — присяжная грамота — был скреплен 58 печатями. Наместниками Иоанна в Новгороде были назначены братья Оболенские — Ярослав и Иван Стрига. Сам князь в Новгород въезжал только два раза на короткое время, потому что на улицах поверженного города свирепствовал мор.

5 марта Иоанн вернулся в Москву. Он привез с собой пленников — Марфу Борецкую и еще семерых новгородских заводил. В обозе князя звякал накрытый рогожкой священный символ новгородской вольницы — вечевой колокол. Марфу со товарищи отправили в тюрьму, а колокол подвергли высшей мере наказания казни через повешение. Ранним московским утром 6 марта 1478 года он был вздернут на кремлевскую колокольню — «звонить вместе с другими колоколами».

Тоска новгородская не унималась. Никак не могли понять в Новгороде нового бытия. Дурью казалось новгородцам после 600 лет республики отчитываться по мелочам, черт ее знает, в какую Москву. Их великий город привык вести собственную экономическую и внешнюю политику. В культурном плане Новгород всегда оставался русским. Его хозяйство было обозримым, управляемым, эффективным. Перспективы перед ним открывались европейские. И вот — Москва. Нет, с этим мириться было нельзя.

А Москву продолжали терзать внутренние распри, предавали и подставляли хранимые про запас ордынские ханы. Москва отвлеклась от Новгорода. Новгородцы снова стали пересылаться с Казимиром Литовским. Складывался опасный союз Новгорода с Литвой и частью Золотой Орды. Дело могло закончиться походом объединенных сил на Москву.

Здесь просматривается аналогия с мотивами битвы при Грюнвальде. Москва стала реальной угрозой самостоятельности своих «малых» европейских соседей, она заняла место павшего жандарма — Тевтонского Ордена.

Иоанн снова пошел на Новгород, как бы «миром». Стояла поздняя осень 1478 года — удобное время для провоза артиллерии по льду новгородских рек, озер и болот. Горбатый снова хитрил: ехал сам по себе, в сторонке. Армия спешно собиралась и двигалась на северо-запад под командованием его сына, будто бы на немцев. Новгородцы разгадали маневр и заперлись в городе. Московские приверженцы стали бежать к Горбатому. Архиепископ послал к Иоанну за опасными грамотами для беглецов. «Я сам — опас для невинных и государь ваш», — отвечал князь.

— Откройте ворота, а я уж разберусь, кого пасти, а кого — сами понимаете.

Непрерывная пушечная пальба подтверждала добрые намерения Горбатого. Наконец ворота отворились. Новгородское начальство упало в ноги князю. Иоанн продолжал игру. Благословился у архиепископа, громко, чтобы все слышали, провозгласил прощение и милость Новгороду, поселился в доме новоизбранного посадника, будто бы и не был этот чин запрещен присяжной грамотой и крестным целованием. Пока лилось вино и ощипывались лебеди, пока под рожки и гусли праздновали встречу дорогого гостя, спецназ шуровал по теремам непокорной новгородской верхушки. Владыка Феофил был схвачен и сослан в московский Чудов монастырь с конфискацией имущества, 50 «лучших» людей новгородских подверглись пыткам в ту же ночь застолья. 100 человек были казнены, 100 семей купцов и детей боярских разосланы по низовым городам. Вот кто, оказывается, придумал депортацию народов — Горбатый!

Теперь за Новгородом присматривали зорко и карали неотвратимо. Каждый год раскрывались действительные и мнимые заговоры. Люди под пытками оговаривали друг друга и просили прощения за оговор уже под перекладиной виселицы. Выселение Новгорода продолжалось: 1487 год — 50 семей купцов вывезено во Владимир, 1488 год — семь тысяч заговорщиков вывезено в Москву, часть казнена, часть разослана по городам. На их место по московским путевкам посылались надежные молодые люди.

Кругозор Горбатого не ограничивался Новгородом. Он так же жестоко покорил Вятку, Псков, Казань, Рязань, Тверь, Ярославль, Ростов Великий…

Тут я заметил, что Писец дергает меня за карман и что-то шевелит губами. Выражение лица его при этом было не то радостное, не то тревожное. На мой немой вопрос: «Чего надо?», он подобрался поближе и горячо зашептал чесноком: «Батюшка! Иго кончилось! Кончилось Иго!».

— Какой я тебе батюшка? — не сразу дошло до меня.

— Так нету же Ига! — свистел Писец сдавленным горлом.

Эх, люди! А ведь и правда, миновал же 1480 год! За делами новгородскими да тверскими мы чуть было не прозевали великую дату!

В средней школе нам говорили, что после Поля Куликова Иго терло русскую шею еще ровно 100 лет. Мы думали, что так совпало, и в 1480 году Горбатый разбил полчища какого-нибудь Мамая Второго. Или совершил рейд на Орду, спалил Сарай, да и заложил заодно Волго-Донской канал. Нет. Ничего такого эпохального не произошло. Горбатый продолжал грабить братьев, но, как все наглые и жадные, оказался легок на испуг. Братья, — а это были все двоюродные да троюродные Рюриковичи — написали Ивану, что хан Золотой Орды Ахмат идет на Москву с несметными силами, табунами, чумными да сыпными пехотинцами и совсем уж заразными гаремами. Так что, крышка тебе, государь. А вот, если ты нас приласкаешь да приголубишь, будешь держать в чести и в доле, то мы ополчимся и поможем тебе разбить нечестивых агарян.

«Государь» покривился-поежился, но согласился. Братья не подвели. Когда в ноябре 1480 года войско Иоанна выстроилось на нашем берегу реки Угры, то на подмогу ему с посвистом налетели двоюродные полки и разогнали туман, поднимавшийся с осенней речки. Орды Ахмата под туманом не оказалось. Ушел коварный азиат. Горбатый нехотя раздал помощникам серпуховские, пермские, ростовские и прочие уделы и занялся обычными делами.

Что обидно: никаких торжеств в Москве по случаю окончания Ига не сыграли. Не было ни салюта, ни мыльных казней, ни раздачи московских пряников. Даже колокольной сюиты никакой не исполнили — боялись лишний раз трогать опасный новгородский вечевой колокол, который смиренно покрывался зеленью среди проверенных колоколов кремлевского оркестра…

Что нам теперь делать? Главу мы начинали про Горбатого, при нем закончилось Иго, а часть третья нашего повествования под названием «Иго» осталась далеко позади. Но переименовать ее нельзя. Переименование уже написанного документа в нашей стране может выйти боком. Посовещавшись, мы решили оставить все как есть. То есть, Горбатого кончать своим чередом, про Иго — забыть. Писец подсунул нам образец проклятой грамоты, и я заставил его и Историка подписаться, что впредь они меня не осудят, если конец очередной части не будет попадать в год начала следующей. А я обязался не кривиться и не щуриться при прочтении их цитат. Историк был рад и такому примирению, а Писцу я вернул карточки для «балды» — в благодарность за заслуги перед русской словесностью…

Теперь, значитца, Горбатый. Он без Ига не скучал.

У неспокойных братьев умерла мать, бывшая великая княгиня — вдова Темного. «Она очень умиротворяюще действовала на Иоанна», — уверял Историк.

— Ничего себе — смирительница! — подумал я, но виду не подал: мне пришла мысль, что Историк прав. Старая карга переводила стрелки на Новгород и другие княжества, чтобы Горбатый не загрыз своего младшего брата — ее любимого сына Андрюшу Большого. Теперь маменьки не было, и жизнь родственников стала подвергаться большой опасности. К Андрею Большому прибежал боярин Образец и стал уговаривать Андрея бежать: в коридорах власти о нем говорили как о покойнике. Андрей кинулся к Ивану Патрикееву крупному думскому авторитету. Патрикеев шарахнулся от призрака, перекрестясь. Тогда Андрей пошел прямо к Горбатому и спросил, что да почему. В ответ услышал речь совсем в духе папы Темного.

— Клянуся небом и землею и Богом сильным, творцом всея твари, что у меня и в мыслях не бывало ничего такого! — божился честный Иоанн и даже стал разыскивать разносчиков нелепого слуха. Изловили шутника Мунта Татищева, устроили ему торговую казнь, это когда на базаре тебя начинают как бы казнить, кричат, бьют в барабаны, пробуют топор на черном петухе, а потом вдруг из толпы выскакивает зачуханный дьячок и зачитывает помилование: ссылку, конфискацию имущества, отсечение правой руки и прочие нестрашные наказания. Иоанн хотел еще Татищеву язык отрезать, да митрополит зачем-то отговорил его.

Клятву Богом, творцом всея твари, пришлось в муках терпеть целых два года. Но в 1491 году нашелся повод, — Андрей не пошел защищать братский Крым от какой-то мелкой орды. Через полгода Андрей по делам заехал в Москву и был принят очень по-доброму. Выпили, закусили с дорожки. Утром Горбатый позвал Большого брата опохмеляться. Андрей поспешил ударить князю челом за угощение. Брат ждал его в комнате, которую все домочадцы называли «западней». Пока братья лобызались да улыбались, бояр Андрея перехватали и рассадили по одиночкам. К самому Андрею вошла толпа московских бояр с «плачем великим»: «Ох, государь! Пойман ты Богом да государем великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, братом твоим старшим». Стал Андрей думать, при чем тут «творец всея твари», а в это время его сыновей ловили в Угличе и в кандалах сажали в Переяславскую тюрьму. Дочерей «не тронули». Хотел я уточнить у Историка, как это: совсем не тронули или не тронули посадить в тюрьму, но постеснялся.

Андрей умер в застенке через три года. Иоанн показательно каялся, плакал, лил слезы. Попам было велено разговаривать с ним строго и какое-то время «не прощать».

На возмущение Историка, с чего это я плету? — пришлось предъявить свидетельство, что сыновья замученного остались в кандалах. Остались ли нетронутыми дочери, современной медицине неизвестно. Историк отстал.

Тут стали подозрительно часто умирать удельные князья, причем как раз в процессе переговоров об обмене, передаче, наследовании уделов. С перепугу все живые начали величать Горбатого Государем.

Отдельной строкой в Истории наших мрачных времен видна повесть о сватовстве и втором браке Горбатого. Первая, не вполне любимая жена его, Мария, умерла по обычной причине — ни с того, ни с сего. Тело ее за два дня лежания и отпевания распухло в несколько раз, поднялось, как на дрожжах, порвало все покровы. Стали болтать, что тут не без яда. Но следствие обнаружило, что на самом деле виновато колдовство: придворная дама Полуехтова тайком носила пояс покойницы ворожее для каких-то темных наговоров…

Вы уже приготовились захватывать лучшие места у Лобного места? Зря. Кина не будет. Государь по-своему покарал колдунов: «Несколько лет не велю пускать Полуехтову и ее мужа к себе на глаза!». Жесток, но и милостив Горбатый!

Да. Ну, надо ж было теперь и жениться. По-настоящему.

О таких делах князья всегда советовались с церковными начальниками, сверялись, что грешно, а что не грешно. Стал совет держать и Горбатый. И вот как нам увиделся этот марьяжный совет.

В думской палате сидят на лавках бояре, митрополит со своими заместителями, мать жениха — будущая свекровь (она тогда еще жива была). Бояре, набычившись, трудно считают варианты сватовства. Те, у кого есть подходящие дочери, заметно волнуются и суетятся. Но до смотрин дело не доходит, потому что из канцелярии приносят иностранное письмо. Пишет греческий митрополит Виссарион, перебежавший из занятого турками Константинополя в кардиналы при Римском Папе (наши черные хмурятся, подкатывают глаза, делают губы бантиком). Передает Виссарион предложение Папы Павла II: «А не жениться ли великому князю московскому на принцессе Софии?». Эта София — племянница последнего Византийского Императора Константина Палеолога, павшего на стенах священного города. Она — начинают врать Папа и Виссарион — уже отказала двум крупным европейским женихам из-за их католичества. А вам, православным, она будет в самый раз.

В думе поднимается шум. Бояре кричат, что у этой принцессы приданого вша на аркане. Попы попроще клянутся, что точно слышали, будто София не вылазит из католических костелов, соборов и что там у них еще. Мама князя согласна на любую невестку, лишь бы девочка была послушная и ласковая, кстати, а пусть-ка Папа пришлет ее портретик.

Митрополит Филипп прекращает базар четкой, продуманной речью. Аргументы у него железные.

1. Ты, государь, грешен. Ой, как грешен, сам знаешь. Но у Бога ни одна тварь не остается без надежды на спасение. Вижу путь спасения и для тебя.

2. Путь этот лежит через женитьбу на царевне греческой, наследнице Императоров Византийских. Девка эта — единственная труба, через которую последняя кровь православных Императоров может потечь дальше.

3. Что она сейчас под католиками — беда не велика. Они думают через нее тут командовать, смущать православных. Обойдутся. Мы тут с ней чего захотим, то и сделаем. В наших-то лесах.

4. Зато теперь твои дети, государь, получатся внуками Императора Византийского. Москва станет Третьим Римом, если Константинополь считать вторым.

5. Это даст нам право быть вселенским центром православия, а поскольку оно — единственно верное учение, то и вообще — центром христианства и новой обителью Бога на Земле.

6. И дальше нам никто не запретит построить великую Империю, новое царство Божье на земле. К счастью, Константинополь — под турками, Иерусалим — под арабами, Рим — под всякой блудной сволочью.

7. И этими богоугодными делами ты, государь, искупишь свои великие грехи, как предок твой, святой равноапостольный князь Владимир, искупил свой блуд и невинную кровь крещением Руси. И тоже, кстати, через женитьбу на дочери Императора.

8. Так что, потомки твои, государь, впредь будут именоваться Царями, а потом — тоже Императорами.

— А мне можно? — наивно спросил Горбатый.

— Можно, — натужно выдавил митрополит, — сначала только Царем.

Тут митрополит заулыбался. Его не поняли, и всем стало радостно.

На самом деле, митрополита молнией пронзила счастливая мысль, что при быстром оформлении дела он, пожалуй, успевает побыть Патриархом. Как бы православным Папой, наместником правильного Бога среди неправильных религий, церквей и сект.

Дело было решено, и в Рим галопом отправился московский итальянец, монетных дел мастер Ванька Фрязин. Он околачивался в Москве и принял православие, видать, из-за неточного печатания иностранной валюты. Фрязину велено было ориентироваться на месте, и он стал втирать Папе и кардиналам, что как только София переступит кремлевский порог, так сразу же Русь бестолковая примет покровительство Римского престола.

— А князь ваш ее слушать будет? — спрашивали сваты, подливая в золотые кубки кровь Христову.

— Будет! — уверенно крестился слева направо Иван. — Он у нас недоумок, и кличка у него — Горбатый. Так что, сами понимаете…

В художественных мастерских Италии бушевало позднее кватроченто, поэтому Фрязин быстро вернулся с приличным портретом невесты, потом погнал обратно — изображать жениха при обручении. В июне 1472 года София кружным путем, через Средиземное море, Атлантику и Балтику двинулась в дикие края. К октябрю добралась до Ревеля. По всей русской дороге новгородцам, псковичам и прочим было заранее велено сытить меды, варить пиво и гнать самогон. Вкусно обедая и сладко выпивая, гости заехали в псковскую Троицу. Тут хитрая принцесса вывернулась из рук конвойного кардинала Антония, стала с нашими любезничать, креститься наоборот, а красного католического батюшку силой заставила целовать гадкую православную икону Пречистой Девы. Чуть было Антоний не вернул под иконостас давешнюю выпивку и закуску. Утешала кардинала только острая мысль о предстоящих хлопотах во славу Божью. Нужно было в Москве переоборудовать под венчание какой-нибудь бывший православный храм, научить местных служителей правильно вести службу или хотя бы не мешать. Да нужно еще было принять в свои руки управление наличными церковными активами, кладовыми, сокровищницами, ризницами и т. п. Потом овладеть всей полуязыческой паствой, разрушить до основания, а затем построить заново систему церквей, монастырей, епархий, аббатств; везде расставить своих людей.

Тем временем в Москве шел художественный совет. Князя беспокоила позорная католическая повадка: во все русские города впереди Софии входил кардинал Антоний и вносили резной католический крест, сделанный — не спорим — красиво. Но в Москву, будущую столицу Империи, с таким крестным ходом гостей пускать было нельзя. Сильнее всех уперся митрополит Филипп: если они таким манером — в одни московские ворота, то уж я, государь, — через другие и вон из Москвы. Решено было не церемониться. У Антония просто отобрали возмутительный крест и спрятали его в обозе. 12 ноября, прямо с дороги, Софию доставили под православный венец. На другой только день приняли дары от Папы Римского и послушали всякие заумные высказывания Антония. Головы у всех трещали со свадебного пира. Новая великая княгиня уютно ерзала в кресле у трона государя. Антоний умолк. Ванька Фрязин, как и обещал римским братьям, честно пытался обращать московский двор в католичество. Его осмеяли: «Плохо, Ваня, держишь градус! Иди проспись».

Позже Антоний еще раз пробовал затевать переговоры о соединении церквей. Но грубые русские вызвали его на дискуссию и выставили против кардинала Никиту Поповича, местного книжника, совершенно неизвестного в научном мире. Случился конфуз. Самоучка раз за разом окунал папского легата в библейские цитаты и труды святых теоретиков. В конце концов, Антоний позорно сдался: «Нету книг со мною!». Православие было спасено.

Роль Софьи в строительстве Империи трудно переоценить. Это ее в течение последующих веков «русские патриоты» обвиняли в разрушении «семейных традиций». При воцарении Софьи головы непокорных, неугодных и нельстивых родственников градом посыпались с Лобного места. Не нравилась молодой и кличка мужа.

— Не такой уж ты, Ваня, и горбатый. Руби головы направо и налево, так забудут Горбатого, и будешь ты у нас — Грозный…

Здесь я признался Историку, что, читая его объемный труд в первый раз, заблудился между Иван Васильевичами Грозными. Историк с Писцом радостно захихикали и закивали.

— Все, сударь, путаются поначалу! Горбатый был Иван Васильевич Третий. Кличка Грозный к нему не прижилась. Ее вспомнили и приклеили к его внуку Ивану Васильевичу Четвертому — тот был действительно Грозный: чуть что, варил плохих людей в масле посреди двора…

Софья так была занята вхождением во власть, что первого сына Василия-Гавриила родила Горбатому только через 7 лет после свадьбы. Царственному наследнику, потомку Палеологов, все были страшно рады, но при этом возникала новая головная боль: старшего сына Горбатого от заколдованной Марии нужно было куда-то девать. Поэтому в 1490 году он разболелся «камчюгом», похожим на подагру. Тут же из Венеции вызвали некоего «мистра» Леона, который уверенно объявил Горбатому, что вылечит сына. «А не вылечу, вели меня казнить», — будто бы поклялся венецианский еврей нашему грозному монарху. Стал он что-то давать больному внутрь, обкладывать его стеклянными грелками, так что Иван Иванович (тоже называвшийся великим князем и почитавшийся равным отцу) благополучно скончался 32-х лет от роду. Шарлатана схватили, и как минуло 40 дней с кончины молодого князя, поступили по уговору — «казнили смертию». Концы были спрятаны, разговоры об отравлении Ивана Молодого начали стихать. Но тут обнаружилось, что после него остался сын Дмитрий.

Итак, имелись два старших сына двух великих князей. Вот задачка. Кому наследовать беспокойный русский престол? Вы еще думаете? Конечно, Васе «отростку царского корня». Но двор и придворные почему-то поворотили в другую сторону — к Дмитрию. Сильно не любили они вертлявую и жестокую Софью. За Василия и Софью остались только мелкие дьячки да незаконнорожденные «дети боярские». Бояре стали давить на Горбатого, приводить дельные резоны, и старый князь начал склоняться к Дмитрию. Безродные поклонники Василия составили заговор: они собирались бежать из Москвы, захватить вологодскую и белозерскую казну, Дмитрия убить. Но заговор был раскрыт, Василий попал под домашний арест. Хуже пришлось его приверженцам: шестерых казнили на Москве-реке. Злобность Иоанна Горбато-Грозного воплотилась в художественных излишествах в виде постепенного отсечения конечностей казнимых. Многих дворян Василия побросали в тюрьмы. Логично было бы разобраться и с подстрекательницей восставших собственной женой. Но было страшновато, и государь просто «осерчал» на нее. К тому же была вскрыта целая сеть каких-то придворных девок — ворожей и колдуний, изъято зелье неведомого состава и предназначения. Свеж еще был опыт семейных неурядиц британского коллеги Генриха VIII Тюдора, лихо усмирившего шесть своих жен. Но могли об этих делах за туманностью Альбиона и не знать, поэтому следствие скомкали, ведьм перетопили в речке ночью, показаний против Софьи не собрали. И стал государь «остерегаться жены»…

Тут я начал сомнительно щуриться и беспокойно озираться. Историк дружелюбно повел бровью и сделал вежливую паузу, чтобы я смог вставить реплику. Историк думал, что я выскажу какую-нибудь дерзость о воздержании государя или неудовлетворении Софьи. Но я загнул в другую сторону. Все не давало мне покоя тройное тезоименитство двух Иван Васильевичей Грозных.

— Не кажется ли вам странной такая вереница совпадений? — закинул я удочку Историку и Писцу. — Мало, что князья наши оба:

— Не слишком ли много совпадений, господа? В жизни так не бывает. Академик Анатолий Фоменко наверняка скажет, что налицо хронологический сдвиг, и оба Иван Васильевича — это один и тот же грозный горбатый садист, оба Иван Иваныча — один и тот же персонаж картины «Иван Грозный убивает сына», оба Дмитрия Ивановича — один и тот же несчастный пацан…

При имени академика Фоменко возник курятник. Писец защебетал: «Свят, свят!» — и нырнул под иконы. Историк окаменел, побагровел, стал мять бант-бабочку и зарядил обличительную тираду, что Фоменко — не — имеет никаких — действительных — оснований — попирать — основы — исторической — науки — и — оскорблять — целые — поколения — честных — ученых архивариусов — и — летописцев — дико — отождествляя — Ярослава Мудрого — Калиту — и — Батыя…

На последних словах Писец довольно крякнул и вылез на свет божий с позолоченной чашей. Он предпочел молча развеять мерзкий дух Фоменко добрым церковным кагором.

Мы с богопротивным математиком отступили до лучших времен.

Тем временем, 11 апреля 1502 года, великий князь положил опалу на внука своего, великого князя Дмитрия, и мать его Елену и велел выкинуть их имена из всех казенных бумажек, поминаний, завещаний, молитв, ектений каких-то и прочая и прочая. А чтоб сами не лезли ко двору, взял их под стражу. Тремя днями позже на великое княжение был посажен Василий, нареченный самодержцем всея Руси. Горбатый, естественно, сохранил реальное самовластие.

Дел у князя было хоть отбавляй. Он трудился. Он не спал ночами, горбился в кресле, разрывался на все четыре стороны: душил Казань, торговался с литовскими и турецкими правителями, чтобы именовали его «государем всея Руси» (а польско-литовской части Руси с Киевом, матерью городов русских, как бы и на свете не было). Оставался и страх перед Диким Полем, перед Ордой, так что при первых дымках на горизонте раз за разом сжигались окраины собственных городов, а люди загонялись в кремли.

Но главное дело было сделано. Россия объединилась, судорожно сжалась в одном кулаке. Эта судорога московская поддерживала в населении беспредельный страх, строила крестьян и горожан в полки по первому звяку кремлевских колоколен. Но пахать и сеять в состоянии судороги было неловко.

Иоанн Васильевич Горбатый (Иван III) скончался 66 лет от роду, на 44-м году княжения 27 октября 1505 года. Его завещание не просто распределяло уделы между пятью сыновьями, не только отдавало 66 главных городов Василию, его строки тянулись ко всем мелочам последующего бытия, добирались до рублей и копеек. Казалось, страшный князь норовил вцепиться в душу каждого русского человека от Края Времен и до Края их.

С княжения Ивана Третьего резко, непомерно увеличились кипы казенных бумаг. Во-первых, потому что они теперь упорядоченно собирались в Москве («Грамоты полные и докладные пишет только ямской дьяк сына моего Василия»). Во-вторых, их реже стали жечь татары. В-третьих, у Писца появились дерзость и легкость необыкновенная эти бумаги писать. В-четвертых, это была объективная реальность и закономерность: рождалась Империя. А бумажка для благополучного Имперского рождения и бытия — первое и последнее, главное дело. Шкафы лопались от дипломатической переписки с турками и Литвой, горы военных и гражданских указов оплывали на приказных столах, версты славянской вязи выведены были трудолюбивым Писцом на личные и семейные темы. Со времен Горбатого и сам Писец стал сутул чуть ли не больше, чем его повелитель. Историк же восторженно принял такой поворот дел и принялся самоотверженно разгребать бумажные завалы. И стал Историк нуден и навязчив. Старался он при каждой возможности усадить нас рядком и назидательно объяснять, какое огромное значение имело замужество дочери Горбатого за литовским князем Александром, какую передышку оно предоставило Государству Российскому для его имперских дел. На прямой вопрос, а как там наш народ русский перебивался при Горбатом? — Историк выворачивал на мелочи быта: что мы носили, да из чего строили избы, да как лютовали разбойники на дорогах.

— Нет, вы скажите, профессор, какова была экономическая модель правительства? Как оно определяло уровень налогообложения, достаточный для развития центра и терпимый для населения? Как оно исправляло общественную нравственность, как стремилось вырастить Нового Человека, в конце концов?!

На эти дурацкие вопросы ни Историк, ни Писец определенно не отвечали. Они жадно читали ветхие рукописи, и в зрачках их полыхал безумный огонь Нового Времени и Новой Крови.

Василий Иоаннович

Василию достались города русские. Но Русь — это не одни города. Это еще и тяжкая обязанность тащить неподъемный воз отцовских проблем, груз мести царю казанскому, вражды с королем польским, кровавой дружбы с крымской ордой, ненависти обдираемых до мяса и кости десятков малых народов, опасности Ордена…

— Какого еще Ордена? Мы же его разбили под Грюнвальдом 100 лет назад!

— Видите ли, сударь, Орден после Грюнвальда действительно утратил историческое значение, но в смысле военном продолжал представлять опасность своими союзническими отношениями с Литвою, Польшею, мятежными западно-русскими городами и княжествами, — вяло объяснился Историк.

Пришлось Василию пугать магистра мобилизацией, блефовать перед королем, ханами и ханчиками.

В Киевской Руси у Василия завелся союзник, князь Михаил Глинский, славный герой — победитель крымских татар. Он был любимцем покойного зятя Горбатого, Александра Литовского. Чин имел живописный — «маршалок дворный». Был он православным, в католичество не хотел, хотел земель и власти. Новый король Сигизмунд ему пришелся не по вкусу. Глинский стал мутить воду в пользу Москвы. Его поддержали и другие князья, привыкшие креститься налево. Глинский стал уговаривать Москву, что Литва «не в сборе», никого там достойного нету, а бить католиков — одно удовольствие. Тут Глинского обидел Ян Забрезский. Прямо и громко сказал в сейме, что Глинский — предатель. Глинский собрал не шибко православную команду в 700 всадников, окружил имение Забрезского, послал в спальню к говорливому пану немца и турка, которые отрубили голову незадачливому патриоту. Голова была на сабле поднесена Глинскому, проследовала в голове отряда четыре мили и была утоплена в речке. Началась война.

Война эта потянулась через последнее столетие Рюриковичей, то разгораясь, то затухая. Славяне европейские и славяне азиатские решили выяснить, наконец, кто прав и кто виноват в неурядицах средневековой жизни.

Ключевым вопросом в этой войне было привлечение на свою сторону турок, или, по крайней мере, крымских татар. Обе стороны стали отваливать в Крым немалые деньги. Эта многолетняя кормежка совершенно развратила трудолюбивый народ Тавриды.

«Крымская орда начинала обнаруживать вполне свой разбойнический характер», — обижался Историк. Как же было его не обнаруживать, когда деньги сами сыпались через Перекоп, а пахать скалистые склоны Ай-Петри было утомительно. Так что русские русские и украинские русские одинаково виноваты в исторических невзгодах крымско-татарского народа.

Крымцы брали литовские деньги, но на Москву идти не торопились. Затевали переговоры, обменивались делегациями, дарами, приветами «карашевались». Это ордынское слово почти без изменения дошло и до нас. Когда сначала щербет в рот, а потом — пику в бок, так мы тоже охаем: «Что ж такое? А ведь как корешевались!» Московские князья дошли до абсурда пытались с татарскими корешами крест целовать. В ответ басурмане посылали воздушные поцелуйчики в сторону Луны. Пришлось вернуться к привычной практике обмена верительными грамотами умеренной проклятости. Грамоты эти, понятное дело, ни разу не сработали.

Литовцы и поляки по совету мудрого магистра стали ждать, пока Москва сама с кем-нибудь передерется, желательно со своими.

1507 и 1508 годы прошли в бессмысленной возне: ни тебе повоевать, как следует, ни тебе помириться да пожить.

Василий Московский занялся «внутренними» делами. Решил закрепить отцовские завоевания. По доносу своего наместника в Пскове, князя Репни-Оболенского, стал Василий давить Псков. Репню в Пскове называли «Найден». Он не был нормально представлен псковичам, не был встречен по обычаю крестным ходом, не сказал народу ласкового слова. Был он найден на постоялом дворе, куда инкогнито, по-хлестаковски, прибыл из Москвы и обретался в сытости и похмелье. «И был этот князь лют до людей».

Василий в конце 1509 года отдыхал в Новгороде. Сюда приходили к нему с жалобами на Репню псковские посадники. В Псков были посланы следователи, которые после банных переговоров с Репней замяли конфликт, сказали, что на месте разобраться никак невозможно. Василий вызвал челобитчиков в Новгород, где они были арестованы и розданы боярам под домашний арест. Никому уже и дела не было до скотского правления Репни, а нужен был повод, придирка к Пскову. Государь объявил псковичам, что надо им отдаться — так отдаться: вечевой колокол — долой, посадников — долой, наместников принять двоих и по волостям еще отдельных наместников кормить. Арестованные челобитчики кабальную грамоту подмахнули, почти не глядя. В Пскове встал вопль. Почуяли псковичи бесконвойные батькину плеть! «Гортани их пересохли от печали, уста пересмякли; много раз приходили на них немцы, но такой скорби еще им не бывало». Получалось, что фашистская Германия безответственным псковичам была чуть ли не милее столицы нашей Родины — златоглавой красавицы Москвы, к подножию которой в делах, мыслях и песнях должна была денно и нощно стремиться душа каждого русского человека!

Писец с хоккейной фамилией, присланный огласить приговор псковичам, нагло уселся у храмовых врат, стал выпивать да закусывать. Псковичи попросили у него сутки обдумать ответ.

Вот ведь странное дело: целые сутки развозить базар из-за какого-то колокола. Рыдать всем городом («только младенцы не плакали»)! И все для некоторой мнимой свободы. Странные, непатриотичные сомнения овладели псковичами, какая-то дурацкая, вольная ухватка, недостойная истинно русских людей. Нужна им, видите ли, была свобода! Чуть ли не за немцев хотели они схорониться от родной маменьки Москвы!

«Как зеницы не выпали у них вместе со слезами? Как сердце не оторвалось от корня своего?» — сочувственно икал Писец. Псковичи были на грани нелепого решения: взять да и умереть свободными, вместе с детьми и женами! А ведь, и свободы у них оставалось — с гулькин гуль: только что позвонить по праздникам в тот самый, специальный, нецерковный колокол да покалякать друг с другом. А в остальном уже давным-давно они были с потрохами запроданы Москве. И грамоты об этом были подписаны еще их отцами — самые распроклятые: «станем жить сами собою без государя, то на нас гнев Божий, голод, огонь, потоп и нашествия поганых».

Прорыдав трое суток, девица согласилась. 13 января 1510 года сами жители некогда вольного Пскова сняли свой вечевой колокол, и наш Писец, дьяк Третьяк, лично и без охраны отвез его государю.

Оставалось сыграть заключительный акт трагифарса. 24 января Василий въезжал в Псков. Крестного хода он не захотел — священники остались по домам. Народ вышел за три версты упасть царю в ножки. Василий милостиво справился о здоровье псковичей. Был в этом вопросе и некий подвох. Царское «по здорову ли?» здесь означало: «А не сделалось ли вам хвори какой от ваших слез и стенаний? Не надорвались ли вы, плачучи о колоколе? А то вот вы не стреляны, не рублены, даже плетей не отведали?!». Псковичи отвечали, что хрен, мол, с нами, «ты бы, государь наш, князь великий, царь всея Руси, здрав был». Василий въехал в город, послушал про себя молебен, удовлетворенно принял поздравление: «Бог тебя, государь, благословляет взятием Пскова». На эту сводку информбюро нервные псковичи опять разрыдались прямо в церкви. Заело государя, не ощутил он вселенской радости. Ни тебе толп народных на площадях, ни тебе флажков государственных, ни тебе радостного младенца на ручках подержать. Затаил батька злобу. Да легко его и понять: жизнь Василия была зажата между жизнями его отца и сына и пылавшего в них безумного святого духа. Два Иван Василича Грозных так давили князя, что и ему ничего другого не оставалось, как давить да карать.

Ну, вот и созвал Василий «лучших» псковичей на званый пир. Все принарядились, пришли. Набились во двор. Вышел на ступеньки Писец и стал зачитывать какой-то отдельный список. По этому списку лучших из «лучших» провожали в царевы палаты и прямо там вязали. Худшим из «лучших» было велено валить по домам, сидеть да помалкивать. Триста семей арестованных, не мешкая, подводами вывезли в Москву и далее — везде. Цифра 300 была взята по памяти — из мемуаров Писца, точно столько же раскулаченных новгородцев развеял по Руси папа-Горбатый. Если бы «лучших» не хватило, добрали бы черни. Времена уже были просвещенные, поэтому князь не стал увеличивать оккупационный гарнизон, а напустил на Псков несытую армию чиновников: 12 городничих, 24 старосты, 15 «добрых людей московских» для устройства таможни. Недоразвитые псковичи и слыхом не слыхивали про такую науку — ни за что ни про что брать деньги с тех, кто тебе же хлебушка привез. Начались дикие поборы. Народ тихо побежал в леса. Глупые стали выискивать правды в государевой грамоте, этих «добрые люди московские» убивали без базара и безвестно топили в болотах. Так что, жизнь в Пскове помаленьку наладилась.

Вроде бы всем было хорошо. Но оказалось — не всем! Князь Михаил Глинский остался без чести и удела!

Который раз так получалось, что один человек поворачивал историю, жертвовал тысячами жизней, спокойствием и пожаробезопасностью десятков. Чтобы что? А чтобы называться маршалком дворным, царем всея Руси, генеральным секретарем и прочая, и прочая. В общем, Мише скучно было отсиживаться в Москве. Здесь всем командовал царь-государь, а ему ничего серьезного не оставалось, как только вовремя к обеду переодеваться. Король польский все просил Василия выдать Глинского. Глинский писал королям немецким и принцам датским, чтобы они не сидели без дела, а шли драть Сигизмунда польского. Сигизмунд обижался. Волынка шла по кругу, пока в 1512 году то ли Михаил, то ли кто-то из его друзей не нашептал царю, что сестренку Елену, вдову Александра Литовского, в Польше обижают: слуг отняли, осетрину дают второй свежести, на мазурку не приглашают. Король оправдался, показал послам Елену в цельности и сохранности. Опять настал тошнотворный штиль.

Но тут вдруг на Русь раз за разом стали налетать отряды крымского Менгли-Гирея. В народе была такая примета, что если крымские шакалы наглеют, так, значит, их кто-то науськивает: или султан турецкий, или король польский, или любой кто-нибудь с деньгами. Василий сразу послал Сигизмунду «складные» грамоты, то есть, мы с себя складываем всякую ответственность за нарушение проклятых обязательств, а тебе — гореть в адском огне. Повод для разрыва пакта о ненападении давно был наготове: обида Елены.

Против Сигизмунда ополчились все: и император опереточной венской «Римской империи» Максимилиан, и Тевтонский орден, и Бранденбург, и Ливония. Решено было поделить Польшу по-честному: Венгрию оторвать австриякам, Прибалтику — Ордену, Русскую землю (Киевскую Русь) соответственно присоединить к Москве. Союз получался неплохой и такой верный, что Василий не стал и дожидаться, пока Писец бумажки напишет, да переведет на европейские языки.

19 декабря 1512 года царь лично вскочил в седло. Двинулись на Смоленск. Рассчитывали на торжественную встречу. Вышла сущая нелепица. Смоленск, исконно русский православный город, стонущий под панским игом, вынужденный жить по варварскому магдебургскому праву, дающему гражданам эфемерные свободы, крепко заперся от освободителей. Смоляне не хотели в Россию! Не хотели припасть к коленям матушки Москвы, не спешили влиться в дружную семью городов и народов. Со смоленских стен в лицо государю Василию Иоанновичу страшно ударили пушки немецкого литья. Шесть недель великий князь пребывал в недоумении: если я — всея Руси, то, что тогда Смоленск? Или я — не всея? Решение не приходило.

Были кликнуты псковские пищальники — мощный ударный отряд мелкого калибра, вскормленный и вспоенный в захваченном намедни Пскове. Пищальники потупили очи долу. Пищали у них в сторону Смоленска тоже не поднимались. Царь велел выкатить им три бочки меду (это почти наркомовская водка; градус поменьше, но убойная сила поболе — за счет расширительного действия нектара на сосуды — сам пробовал, и вам советую — С. К.). Народная воля не шла у пищальников с ума, мед не прошибал. Государь велел присовокупить три бочки пива. Смертельный ерш поднял стрельцов в атаку. Обстреливали Смоленск со всех сторон, били даже из-за Днепра. Со стен отвечали пушки и смоленские снайперы. Урон среди похмельных был страшный. Озлобленный и раздосадованный Василий сам не заметил, как оказался в Москве.

Но Москва на то и Москва, что своего не отдает, а чужого не упускает. Летом, по хорошей погоде, отчего ж снова было не сходить к Смоленску? В июне 1513 года Репня-Оболенский, четвертые сутки не слезая с седла, столкнулся с отрядом смолян. В чистом поле у москвичей получалось лучше, и защитники отступили. Снова началась осада. Только теперь москвичи пришли с пушками, а не с пищалями. Пушки били с рассвета до заката. И каждое утро смоленские стены стояли как новенькие. Они и были новенькие — за ночь мастеровые аккуратно закладывали пробоины от каменных московских ядер. Сами эти ядра и укладывали в стены, так что стройматериала все прибывало. В этот раз Василия подвела разница в производительности труда его казенных пушкарей и вольных смоленских каменщиков. По ноябрьским холодам уныло потащился он восвояси.

Однако градус Чувства к ненавистному городу только крепчал. Летом 1514 года началась третья осада. К ней подготовились правильно: наняли иностранных мастеров. Некий Стефан руководил артиллерией. В батарее была гигантская пушка, первый же залп которой оказался на редкость удачным уничтожил главную батарею смолян. Взорвались пороховые запасы. Тут же Стефан научно прогладил крепость противопехотными бомбами, окованными свинцом. Защитники растерялись и стали в панике бегать по городу. Василий приказал крыть из всех стволов. Смоленское духовенство, приодевшись соответственно случаю, вышло просить пощады и сутки на размышление. Василий привычно поделил крестный ход на лучших и худших, первых загнал в шатры под арест, вторым велел бежать обратно и каяться.

Следом за парламентерами летели ядра и свинцовая картечь. Делать было нечего. Смоленск сдался.

Здесь произошел такой резкий поворот сюжета, какой, пожалуй, мы впервые обнаруживаем в русской Истории.

Представьте себе, дорогие читатели, что вы открыли книгу только с этого места, что ни про какую ненависть царя к трижды оскорбившему его Смоленску не прочли. Так у вас и настроение возникнет особенное, радостное. Вашему взору предстанет сцена въезда государя Василия Иоанновича в русский город Смоленск.

Звонят колокола. Служатся церковные службы-литургии, подносятся дары. Государь милостивы слова говорит всем лучшим людям, каждого называет по отчеству. Правда, руины вокруг. Ах, да! Оказывается, здесь только что шли бои!.

— А что это у нас тут за генерал иноземный?

— А это, батюшка, наместник королевский, Сологуб.

— А не желаешь ли ты, генерал, вступить в московскую службу с повышением в чине, звании, с выдачей денежного, вещевого и кормового довольствия на год вперед? Не желаешь. Ну, будь здоров, пей, гуляй с нами и домой отбыть не забудь.

— А это что за воины в пестрой форме?

— А это, государь, королевские стрельцы — смелый, обученный народ!

— Здравствуйте товарищи польские стрельцы! Не желаете ли вступить в мою службу с сохранением чинов и званий? Да и с выдачей двух рублей на человека? Не желаете. Ну, так пейте с нами и гуляйте, но рублей получите не по два, а по одному! А протрезвеете, так берите шинели, идите домой.

Такой дичи ни один князь до той поры не допускал. Никто не был казнен в Смоленске. Никто не выслан. Желающим переселиться в Москву выдавались подъемные суммы и немедленно предоставлялась московская прописка. Нежелающим — сохранялись имущество и достоинство, у кого что было. Мирная практика имела успех. Смоляне враз успокоились и московских ужасов бояться перестали. Сологуб, как дурак, вернулся к королю и лишился головы…

Здесь сердце язвительного автора охватила досада на самого себя. Все казалось ему, что горбатого может исправить только могила, а кривая мораль пришлых да ушлых неисправима вовсе. И весь жизненный опыт в один осмысленный «сорок» говорил ему об этом прямо и честно. На этой каверзной мысли сел он и книгу писать. Да вот засбоило! Добрый царь помиловал честных людей, а должен был рвать этих набожных дураков каленым железом. Добрый победитель отпустил военнопленных и пайки им выдал сверх женевской конвенции, а должен был содрать с них иноземную форму вместе с кожей, живьем зарыть в оврагах. А уж Сологуба-голубчика, сами понимаете, торжественно должны были под белы ручки сопроводить к сосновому пенечку, а не домой к королю, жене и детям.

И начал автор сомневаться да кручиниться. Как вдруг мелькнула-таки верная мысль и засияла, очищенная медом и пивом. Не сам государь согрешил милосердной ересью, это его кто-то подучил, сбил с пути истинного! Кто же это такой светлый и умный советовал князю? Посмотреть бы на него! Я хочу видеть этого человека!

Да вот же он, советник ученый! Вельможный пан князь Михайла Батькович Глинский! И советовал он правильно, в соответствии с Чувством. И не было в его советах никакого гнилого либерализма. А был холодный расчет да дальнобойный план. Все три захода на Смоленск гундел Михаил на ухо царю, что нужно Смоленск отдать ему. На прокорм, управление, суд, расправу. Сильно он, Михаил, в этих православно-польских делах понимает! Царь кивал: да, да, получишь, получишь. Глинский на радостях слал гонцов к смолянам, уговаривал да обещал. Иностранных пушкарей из-за бугра выписал. Осадой руководил, переговоры направлял. Гнев царский смирял: жалел своих будущих подданных. И получил шиш с маком. Кинули его. Отправили на границу, подставиться под королевский контрудар.

Озлобился Миша. Сразу сел за письменный стол и прямо королю написал: извиняйте, был неправ, готов обратно. Одного не учел князь. В России неумытой — все наоборот. Тут холопы куда более господ к грамоте способны. Вот он тебе свечку держит, рыло скособочил, мурло — мурлом. А сам бегло рыщет мутным бельмом по строкам твоей латыни. Ты письмо с панычем отправил и спать лег, а он в седло — и к боярину Челяднину да князю Голице с доносом. И вот тебя уже ловят на дороге, облапывают да ощупывают и находят ласковые письма королевские. А там уж ты в железах, в телеге отправляешься в стольный град Москву. А война без тебя разгорается пуще прежнего.

Голица и Челяднин, окрыленные успехом и обласканные государем, получили 80 000 (две тыщи сороков!) московского войска и храбро ринулись на врага. Король смог собрать только 30 000 войска под командой православного князя Константина Острожского (запомните это имя!). Войска сошлись под Оршей. После формальных переговоров начались бои. Польско-литовских русских было меньше, и они побежали. Наши русские отважно пустились вдогонку. Из кустов по ним ударила артиллерия Острожского. Картечь скосила толпы атакующих, добивать их пошла пехота из засадных полков. Закрутилась мясорубка. Наши прыгали в речку, на них прыгали следующие, все калечились и тонули. Острожский сначала атаковал полки Челяднина. Голица беспокойно наблюдал, как рубят его товарищей. А как же ему было не наблюдать, когда Глинского ловил он, а старшим в войско назначили Челяднина? Потом Острожский навалился на Голицу. Теперь отдыхал Челяднин. Его Чувство справедливости тоже не дремало: он был старше и знатнее Голицы, но этого сосунка ему навязали чуть ли не в одну версту!.

Король Сигизмунд писал потом Великому магистру Ливонскому в благодарность за мудрые советы, что москвичи потеряли только убитыми 30 000 человек. Речка Кропивна была запружена телами и вышла из берегов…

Тут я вас неожиданно спрашиваю:

— Хорош ли был Константин Острожский для Руси?

— Что за дурацкий вопрос! Конечно, плох! Погубил 30 000 наших, сволочь, фашист!

— А я говорю — хорош!

И вы с ненавистью смотрите на меня, пальцы ваши дрожат на бердыше, вы начинаете орать, обзываться и уже пора нам подраться. Но я предлагаю вам выложить на стол вашу масть. И вы гордо бросаете на зеленое библиотечное сукно 30 000 этих невинно убиенных.

А я достаю свою бумажку и бью вас так:

— Пройдет ровно 60 лет, друзья мои, и под Львовом в поместье Константина Константиновича Острожского, сына нашего антигероя, на деньги Острожских, убежавший от московской инквизиции монах Ванька Федоров будет денно и нощно печатать первую воистину русскую книжку — Букварь. Отсюда ее повезут возами по всей православной земле…

Ну, кто более Матери-истории ценен? Наш Букварь или ваши 30 000?

И вы, конечно, поймете, что проспорили.

А пока Острожский-отец двинулся на Смоленск. Мелкие городки сдались ему без боя при первом известии о битве при Орше. Но Смоленск заперся. Новый смоленский наместник Василий Шуйский переловил предателей из городской знати во главе с епископом смоленским за переписку с королем и повесил их на городской стене. Нет, по старому татарскому обычаю епископа-таки пожалели. Остальные красовались на страх Литве в государевых подарках: один в шубе с царского плеча, другой с серебряным ковшом на шее — в довесок к петле. Такое оформление сцены подействовало отрезвляюще, смоляне отважно оборонялись от Острожского. Правда, у него и войск-то было всего 6000.

Шуйский заслужил царскую похвалу, кличку Шубник и утверждение в должности наместника. Василий удовлетворенно отбыл в Москву.

Небитыми оставались только крымцы. Они долго пугали Василия наглыми посланиями, требованиями прислать всего и побольше, заявляли, что вообще-то хозяева всех городов русских — они. Аргумент был прост. Мы, крымские Гиреи, — Орда. Вы, Москва, — данники Орды, даром что Золотой, а не крымской. Так и платите же, сволочи! И подпись: ваш царь и повелитель Такой-то-Гирей. Наши отнекивались да отдаривались. Гордость держали за пазухой. Глупые татары подумали, что, и правда, можно чем-то поживиться, и в 1517 году двинулись на Русь. 20 000 крымских всадников пробирались на Тулу, когда князья Одоевский да Воротынский обходным маневром обложили их в лесу. Убиты были почти все татары. Царь с боярами долго думу думали, разрывать ли с Крымом дипломатические отношения или как? Решили продолжать корешеваться, как ни в чем не бывало. Чтобы Крым совсем уж не попал под Литву.

Антипольская коалиция тем временем распалась, потому что Василий не хотел содержать на свои деньги тевтонское войско и зарплату ему задерживал до начала военных действий, а немцы без денег завоевывать себе Польшу не спешили. Император Максимилиан тоже заговорил о мире. Потянулись трусливые переговоры.

Тем временем Сигизмунд перешел в наступление, был бит и отступил. Это дало повод Василию потребовать новых уступок. Он вдруг во весь голос стал домогаться Киева, Полоцка, Витебска — всей старой Руси. В Европе уже и забыли, чей раньше был Киев, и удивленно таращились на Москву. Австрияки для отговорки попросили на будущее взамен Киева половину каких-то московских северных земель, но поняты не были. Союзные послы уныло разъезжались из Москвы. Хоть для какой-нибудь чести просили они забрать с собой Глинского, но царь и этой малости им не дал. Глинский-де страшный злодей, был уже приговорен к казни, но вдруг запросился к митрополиту с покаяньем, что на самом деле он католик — когда-то в студенческой молодости, в Италии позволил собутыльникам себя неправильно крестить, а теперь просит взять его обратно в православие. И поэтому митрополит Глинского царю не отдает, все допытывается: «А не под страхом ли смерти ты, Миша, волынишь? Может, ты неискренен в своем Чувстве? Так давай, мы лучше тебя казним. Душе твоей от этого будет спокойней…»

Прошли годы борьбы и побед. Много раз били крымцев и казанцев, литовцев и своих — плохих русских в Полоцке, Опочке и пр. Казнили и сдавали в монастыри собственных бояр да дворян. И о себе не забывали.

В 1525 году царь развелся с первой женой, Соломонией, и через год женился на племяннице блудного Михаила — Елене Глинской. Осмотревшись во дворце, Елена через ТРИ года (25 августа 1530 г.) родила нам Иоанна (пока не надо вздрагивать, он был вполне безобидным и симпатичным младенцем). Однако с рождением маленького Ивана Васильевича цифра три стала играть какую-то странную роль в жизни царской фамилии. Как пить дать, таким образом покойный Иоанн Третий предостерегал своих потомков, чтоб не очень-то расслаблялись.

Когда будущему Императору, — а я берусь доказать императорство Грозного — минуло три года, отец его Василий заболел. Поехал он в сентябре с любимой женой на любимую охоту, да по дороге на левом «стегне» вскочила у него багровая болячка с булавочную головку. По ходу путешествия царь еще бывал на пирах у местной знати, но выпивалось уже без удовольствия и до бани доходилось «с нуждой». Охота не ладилась, зверь непонятным обычаем ускользал. Сначала царь еще выдерживал пару верст в седле, потом и за столом сидел на подушках, а там и слег вовсе.

Приехал Михаил Глинский с двумя иностранными врачами. Стали они прикладывать к болячке верное средство — пшеничную муку с пресным медом и печеным луком. Болячка стала «рдеть и загниваться». Потянуло царя с охоты обратно. Понесли его «боярские дети и княжата» на руках, донесли до Волока Ламского. Изнемогли, но тащить волоком опасались. Чувствуя, что дело дрянь, царь послал сразу двух Писцов в Москву за духовными грамотами — отцовой и своею. Хотелось ему бросить взгляд на завещания: чего из отцовских наказов он не исполнил и чего сам в здравой памяти потомкам завещал. Писцы сбегали в столицу быстро и тайно. Тайно же грамоты были царю и читаны. От этого чтения ему и вовсе стало плохо, и велел он свою грамоту сжечь. Новую сам царь составить не мог и созвал думу из бояр, оказавшихся с ним на охоте. Пока судили да рядили, пока тужились в непривычном демократическом делопроизводстве, у царя из боку выскочил гнойный стержень и вытекло больше таза гноя. Приложили «обыкновенной мази», и опухоль спала. Царь стал надеяться доехать до Москвы. Соорудили носилки-возилки с постелью («каптану»). Поехали. По дороге в храмах царь слушал службу, лежа на паперти: стоять не мог.

В Москву решили въехать тайно — в столице как раз полно было посольств, и не хотелось, чтобы заграница знала, что царь у нас больной и недееспособный. Царь решил перепрятаться от послов в своей подмосковной даче Воробьево и въехать в Кремль ночью, тайком от зевак и репортеров. Стали строить особый мост через Москву-реку у Новодевичьего монастыря. Строили очень быстро, поэтому при въезде «каптаны» мост обломился. Стража еле успела подхватить «каптану» на руки и обрубить упряжь. У царя не было сил сердиться. Въехал он в Москву на пароме. В Кремле снова засели писать завещание, но царь сбивал с праведного дележа, — «все его мысли были обращены к иночеству».

Настал звездный час Михаила Глинского.

«Ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана и за жену мою, и за сына моего князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал!» приказывал больной.

«Конечно, дам на раздробление, как не дать!» — кивал бывший государев вор.

Успокоившись, стал царь спрашивать Глинского, чего бы такого в рану пустить, чтобы дурного духу не было на весь Кремль.

— Обычное дело, — отвечал Глинский, — обождавши день-другой, можем пустить в рану водки. В чудодейственность этого русского средства верилось легко, и стал царь допрашивать врачей, а нет ли какого лекарства, чтобы излечиться вовсе? Глинский обиделся: зачем же так! Его иностранная команда сразу отрезала царю: никак невозможно!

Тут уж попы распихали всех, обложили царя «запасными дарами», стали петь, записывать духовное завещание, какому монастырю что причитается. В общем, стали играть свою игру.

Последние часы Василия прошли в усилиях спасти душу: его успели постричь в монахи под именем Варлаама. Скончался он в ночь со среды на четверг 3 декабря 1533 года — уж не в три ли часа по полуночи?

Василий умер, и поп Шигона божился потом, что видел, как изо рта покойного вылетела душа в виде «тонкого облака». Писец, строчивший обычные охи и ахи, что могилу царю вырыли рядом с могилой Горбатого, да что гроб привезли каменный, да что царицу, «упавшую замертво», несли на санях, да что били в большой колокол (а новгородский и псковский при этом злорадно помалкивали!), записал для нас и рассказ Шигоны о душе.

Елена Глинская. Правление Женское

Василий умер, но успел оставить распоряжение, что правительницей при младенце Иоанне должна быть вдова Елена. Все было подробно оговорено: как трем приближенным лицам — Михаилу Юрьеву, Глинскому и Шигоне — при Елене быть, как им к ней входить.

«„Входить“ мы должны понимать как хождение с докладами», — оговаривался деликатный Историк, чтобы мы не подумали чего дурного.

Но надо было и маленького Иоанна короновать. Пропели многия леты по церквям, благословили ребенка на великое княжение, по городам поскакали лейтенанты принимать у народа присягу новому царю. Присягнули Иоанну и дядья, которые от власти будто бы отказались, но вполне превозмочь свои Чувства по обыкновению не могли.

Василий заранее уговаривал братьев не лезть в цари, они кивали, но бес их не оставлял. Начались переезды удельных князей от одного васильева брата к другому, и Елена заволновалась.

Как черти из бутылки, выскочили и претенденты на заполнение вдовьих пустот. Елена «сблизилась» с князем Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским, который сразу стал мешать Михаилу Глинскому «отдавать свое тело на раздробление». Овчина лучше распоряжался своим телом, и Глинский был посажен в кутузку, где вскоре и умер.

Елена почувствовала вкус к командованию и стала распоряжаться, кого сослать, кого заточить, кого убрать по-тихому. Завертелось чертово колесо интриг, подставок, доносов. Маленький Иоанн только вздрагивал: в отблесках костров на Красной площади ему чудились персонажи бабушкиных сказок, злодеи, горынычи в людском обличье. Вокруг бушевала измена. Казней было мало, потому что «нельзя же было всех перевешать», но ужас повис в воздухе. Бояре, заходя в детскую к Иоанну, поглаживали его по темечку: бедный малютка вот-вот останется без головы! Дикий, параноидальный страх с трехлетнего возраста впитался в сны маленького Вани. Все эти взрослые дела были ему непонятны. Но мама все время находилась в состоянии бешеного напряжения, с милого лица ее не сходил кровожадный оскал. Какое тут могло быть благонравное воспитание? Никакого.

Хорошо хоть поляки да литовцы не сидели смирно. Видя Москву без твердой власти, они поднялись в поход, чем урезонили немножко московских баламутов. Но Ване от этого стало еще страшнее: в тереме зашептали о войне.

Литовцы вторглись на Русь, взяли Гомель и Стародуб, набили 13 000 наших душ, безразличных для истории. Почеп наши сожгли сами и построили новый город Себеж. Литва напала на него, но пушки агрессора стали взрываться от дурного литья. Отсюда произошел перелом в войне. Московские удальцы стали прогуливаться по литовским землям, общее настроение повысилось.

Странное дело, при Елене после этого больше не пришлось воевать. Она очень умело вела переговоры, ни на шаг не отступала от завоеваний мужа и свекра, сумела договориться и со Швецией, и с Литвой-Польшей, и с Крымом, и с Казанью. Через четыре года правления этой жестокой и умной женщины не осталось уже и дел важнее, чем ловить фальшивомонетчиков.

Правда, это дело тоже было нешуточное. Жадные до чужого добра люди стали резать монеты — просто откусывать от них половинки и насильно всовывать продавцам «государевы деньги». Можете вы себе представить, чтобы у нас в кабаке вы расплатились бы оторванной половинкой сотни, а на вторую тут же за углом — еще купили бы закуски? Нет. Это слишком. А на Руси такое бывало сплошь и рядом. Елена перечитала судебные дела покойного мужа и обнаружила, что он очень круто разбирался с какими-то «многими людьми». Как милость — им отсекали руки, а по настоящему — лили расплавленное олово в рот, чтобы неповадно было плавить казенные деньги и добавлять это олово в серебро 50 на 50! Ловкие русские штамповали потом из хитрого сплава некое подобие монет с неопределенным рисунком. А на рисунок никто и не смотрел: деньги принимали весом. Инфляция достигла 100 %. Против серебряной гривны теперь приходилось насыпать на весы 500 московских копеек вместо 250. Елена все это запретила, но печатать монету стала облегченную. Теперь гривна вмещала 300 копеек, чтобы не было большого убытку обманутым вкладчикам.

Елене понравилось приводить в порядок законодательство и финансы, она стала раздавать лицензии на бобровую охоту, допустила в Думу часть второсортных «детей боярских», строила кое-какие города.

Такое благостное правление было обидно и раздражительно. А тут еще Еленин мужик с тройной фамилией стал вести себя вызывающе, демонстративно застегивался и расстегивался у царицыной спальни, власть себе забрал неимоверную. И скинуть наглого фаворита при жизни Елены было никак невозможно. Пришлось Елене умереть 3 апреля 1538 года без видимых причин. «Отравили!» — хором вздохнули Писец и Историк.

Правление Боярское

Восьмилетний Ванюшка остался круглым сиротой. Ему бы в первый класс ходить, изучать Аз — Буки — Веди, но приходилось бросать ученье и идти в люди — трудиться и работать. Царем.

Но и тут было сомнение: долго ли дадут поцарствовать? Или сразу задушат, в ночь после маминых поминок? Все к тому и шло.

Но нет, приличия соблюдались целых семь дней. А уж потом главный воевода Василий Васильевич Шуйский (помните, как он перевешал смоленских партизан в царевых шубах?) позвал своих братьев и переловил всю свиту Елены во главе с Оболенским и сестрой его Аграфеной — мамкой маленького Вани. Последнюю родную душу отняли у пацана.

Здоровяк Оболенский сразу скончался в тюрьме. Было сказано, что от непривычки к тюремной баланде и «тяжести оков». Аграфена отправилась в монашки. Навстречу ей из тюрем выходили политические.

Нечаянно освободили и опасного конкурента Шуйских, князя Бельского. Пока снова сажали его в застенок, пока хватали подручных и родню, пока рубили голову Писцу Мишурину за слишком большой авторитет, сам Василий Шуйский расхворался и помер.

Эта мешкотня спасла жизнь Ване. О нем почти забыли, его отложили на потом. Но в 1540 году, летом, троицкий игумен Иоасаф, перебежав в очередной раз от Шуйских к Бельским, извернулся подсунуть на подпись десятилетнему царю указ об освобождении Ивана Бельского. Сработало! Бельский нагло появился в Думе, стал без доклада ходить к царю, вместе с Иоасафом амнистировать одного за другим врагов Шуйских. Эти люди гораздо нежнее стали относиться к царю Ване, чем прежняя команда.

Тогда Шуйские стали звать Русь к топору. Встал весь Новгород. Собрали большое количество бояр да дворян и 3 января 1542 года ночью вошли в Москву с 3 сотнями дружинников. Неожиданное вторжение небольшого отряда имело успех. Бельских со товарищи перехватали. Ивана Бельского отправили в ссылку, но потом одумались — нельзя же без конца повторять одну и ту же ошибку и послали вдогонку трех убийц. Убили князя. Иоасаф бежал в спальню к царю. Отсюда его выволокли и увезли в ссылку. Ваня в слезах и ужасе дрожал под одеялом. Жуткие ночи боярских разборок одна за другой отпечатывались в сердце ребенка.

Шуйские почти воцарились. Положение маленького великого князя становилось смертельно опасным. Шуйские хватали, избивали, волокли на расправу дворян государя прямо из-за обеденного стола в его присутствии. Послал как-то Иван митрополита заступиться за какого-то избиваемого, так митрополиту наступили на мантию и толкнули: пошел, козел! — мантия треснула сверху донизу. В общем, держали Ивана за предмет мебели, никто не занимался его воспитанием и образованием. А напрасно! Стал Ваня сам читать книжки зарубежных авторов. А в книгах, как мы знаем, одна только ересь да суета!

Когда тебе 13 лет, когда в глаза тебя все называют великим князем, надеждой всего прогрессивного человечества, то ты как-то забываешь о щипках и шлепках, о жутком шепоте в дворцовых переходах и начинаешь задумываться: а в чем оно состоит — твое величество?

Вот дед и отец, хоть и не были венчаны на царство, но назывались царями. А вот — в книге описан быт и нравы византийских царей да римских императоров, так это — цари! Нужно было Ване поразмыслить, как и самому стать настоящим царем, сильным и грозным. И время у него на это — было. Ваня не только читал и наблюдал, он впечатывал в свою память навек всю свою ненависть, весь свой страх, все свое презрение к жизни и достоинству других людей, так часто его обижавших.

«Иоанна оскорбляли вдвойне, — замечает Историк, — оскорбляли как государя, потому что не слушали его приказаний, оскорбляли как человека, потому что не слушали его просьб, в Иоанне развивались два чувства: презрение к рабам-ласкателям и ненависть к врагам, ненависть к строптивым вельможам, беззаконно похитившим его права, и ненависть личная, за личные оскорбления».

Вот запомним, для примера, две фамилии — Шуйский и Тучков. Первый в присутствии Ивана клал ноги на постель его отца, второй топтал ногами и колол спицами вещи покойной матери. Они думали, он это забудет?

Придворные в своей обычной наглости хватили через край. Кто же знал, что малец выживет? Надо было знать! А они себе на беду воспитывали в дурном мальчишке порочные наклонности. На развлечение ему приводили кошек, собак, а потом и арестантов, чтобы он сбрасывал их с кремлевской стены. В 15 лет Ваня с бандой таких же сопляков уже скакал по ночным улицам Москвы, избивал и грабил прохожих.

И вот настал час. Волчонок решил, что пора опробовать зубки. Они уже изрядно подросли, испытали упругость тела, хряск костей и вкус крови.

Иван напал 29 декабря 1543 года, ровно 455 лет назад, день в день от сего дня, когда пишется эта строка. Он велел схватить и отдать псарям первосоветника боярского Андрея Шуйского. Псари убили вельможу, волоча в тюрьму, — а чего ж он сопротивлялся органам и не шел сам, куда следует? В ссылки были разметаны все прихлебатели Шуйских. Какая казнь постигла Тучкова, остается только догадываться, но его не стало.

«А бояре стали от государя страх иметь и послушание», — обрадовался верный Писец.

Тут Афанасий Бутурлин выразился неудачно, может быть, при дамах, и ему 10 сентября 1545 года прилюдно отрезали язык. Круто! Соответственно и кодло Бутурлина быстро последовало в Сибирь. Ох, пардон! Сибири еще у царя не было. Вот когда, небось, он задумал ее присоединение! — ссылать воров в европейскую часть Росии стало как-то смешно.

Иоанн показал всем, что штурвал государственной посудины находится в крепкой руке 15-летнего капитана. Он казнил и прощал чужих, щелкал по носу своих, чтоб не высовывались.

Выяснилась прелюбопытная особенность юного царя. Он не боялся простого народа. Он его просто не замечал. Вот на охоте произошла перестрелка между новгородскими пищальниками, принесшими челобитную, и качками из личной охраны царя. Случились жертвы. Вы думаете, Иван велел перевешать новгородцев, как это с удовольствием сделали бы его отец и дед? Нет! Он про них забыл и думать. А послал он своего Писца, дьяка Ваську Захарова, чтобы тот погрелся у костров и узнал, кто подбивал народ на бунт. Потому что «без науки этого случиться не могло!» Васька походил, послушал, и вот, пожалуйста, главари нашлись: князь Кубенский и двое Воронцовых. Тут же головы долой. Сообщников — в ссылку.

13 декабря 1546 года, как только миновала царя страшная, позорная строчка «дети до 16 не допускаются», он тут же кликнул митрополита и велел себя женить. Не слыхал еще мальчик о сексуальной революции, о превратностях брака, о больших возможностях царского служебного положения.

На другой день митрополит созвал молебен, куда приглашены были даже опальные, но приличные семейства. Вдоволь помолившись, двинулись к царю. И царь сказал им, что сперва хотел он жениться за границей. Но потом передумал. К чему-то вспомнились ему покойные папа с мамой, пришла несвязная мысль: а вдруг мы с молодой не уживемся, так куда ж ее девать? И решил царь жениться на своей, русской.

Митрополит и окружающие умилились, заплакали от радости, что Иван такой самостоятельный да смышленый: даже поручил митрополиту и боярам невесту приискать! Все растрогались до обморока.

Только что это там еще говорит наш Ваня? А говорит он таковы слова, что все думские мудрецы, все теоретики-богословы не сразу и понимают их новизну и опасность. Как бы скороговоркой пожелал государь перед венчанием брачным венчаться на царство! Ох, никто до него на это не дерзал! Венчались на великое княжество Киевское, потом Владимирское, потом Московское и всея Руси. А на царство в мировом масштабе — это пока нет.

Венчание на царство означает, что вот ты стоишь в соборе, задравши голову, а вон там — за синей чашей пантократора, размалеванной шипастыми звездами, — твой Бог. Ну, тут еще вокруг суетятся какие-то мелкие, смертные людишки. И ты говоришь Богу (а людишки поддакивают), что ты пришел под руку Господню осуществить волю Божью на всей земле. А Бог с твоим приходом соглашается, ну что ж, говорит, Ваня, давай поработаем. И митрополит мажет тебя миром и елеем уже как бы не сам, а будто бы рукой Бога. И становишься ты, сирота, «помазанником божьим».

И теперь ты — Царь в законе, а не на бумаге, и это — великая власть, в принципе, — над всем миром, и это — великая ответственность перед Богом. Если раньше крымские Гиреи получали от твоего отца письмо с подписью «царь», пьяно ржали и в ответном письме обзывали царя «улусником», а он из дипломатических соображений умывался от плевка, то теперь ты, Ваня, отвечаешь за честь царского имени перед Богом. То есть, должен ты немедленно брать Перекоп, сечь башку Гирею и всему его выводку, крестить крымско-татарский народ в севастопольской бухте, открывать Бахчисарайский фонтан для всенародного посещения.

Бояре, да дворяне, да отцы святые в суете при таких делах, поди ж и не поняли, что кончилось правление боярское, кончилась спокойная жизнь, опять кончилось старое Время.