Кривая Империя. Книги 1-4

Алексей Михайлович Тишайший

Алексей осиротел разом. Его мать, царица Евдокия скончалась вслед за царем 18 августа 1645 года. Царевич остался под присмотром Бориса Ивановича Морозова, который воспитывал и обучал его с трехлетнего возраста. Теперь обучение продолжилось на примере управления отдельно взятым великим государством. Морозов стал править решительно и поучительно.

В считанные дни был с честью отпущен домой королевич Вальдемар. Следом за ним мирно уехали польский посол Стемпковский и обомлевший Луба. В Европе потихоньку переставали ворчать на русских.

Зато на Юге явились сразу два самозванца. Казак Ивашка Вергуненок, проданный татарами в рабство еврею из Кафы, сделал себе меж лопаток «царский знак» — татуировку в виде полумесяца со звездой. Стал этот знак всем показывать и называться сыном царя Дмитрия. Народ конечно поверил. Хозяин Ивашки продал его — уже дороже — в Крым. Там хан велел держать претендента в железах про запас. Но нашлось слишком много свидетелей уголовного прошлого самозванца, и он подешевел.

В Константинополе объявился Тимошка Акундинов, спаливший заживо свою жену в собственном доме и убежавший на Юг. Тимошка назвался сыном царя Василия Шуйского. Но годы не сходились. Шуйский умер уж 37 лет тому, а Тимошке и 30 не было. К нему тоже потеряли интерес.

В начале 1647 года царь Алексей надумал жениться. Он не понимал тогда, а мы-то с вами слёту схватываем, что его подзуживал 500-летний юбилей родной столицы. Этот неотпразднованый праздник не мог длиться в нетях, поэтому всем вдруг захотелось чего-нибудь радостного, и хорошее настроение взялось как бы ниоткуда.

На трубный глас жениха всея Руси столпилось 200 девушек. Этих сортировали бояре и родственники государя. Оставили 6 штук, — чисто по внешним данным.

Из шести царь выбирал сам.

Он однозначно становился на дочери Рафа Всеволожского. Но так резко тормозить не следовало. Несчастная девица не выдержала коронного предчувствия и рухнула в обморок. Сплетни по этому поводу были такие.

1. Иностранные послы считают обморок следствием стресса.

2. Но наши уверены, что это — колдовство матерей невест из отставленной пятерки.

3. Тогда иностранцы высчитывают, что интриговал Морозов, пожелавший породниться с царем, женивши его на сестре собственной невесты.

4. Но наши ловят колдуна Мишку Иванова и уличают его в «косном жжении и наговоре» на Всеволожскую.

В общем, падшая красавица с родней оказалась в Сибири на 6 летнем карантине, а царь и Морозов дуплетом женились в январе 1648 года на сестрах Милославских — Маше и Ане.

Суета народу не понравилась. Стали шептаться, что царь косит на Запад. Вот он и траур по отцу тянул по-европейски, целый год, вместо чем 40 дней поскорбеть, да и врубить свадьбу во всю мочь.

Новые родственники правителей сразу стали борзеть. Они забрали под себя оборонпром — Пушкарский приказ — с основными бюджетными заказами, захватили прибыльное судейское дело.

Жить стало разорительно. Люди толпами собирались у церквей, писали жалобы, передавали их царю. Но жалобы застревали у Траханиотовых, Плещеевых, Милославских и прочих, плотно обложивших царя.

25 мая 1648 года царь верхом возвращался из Троицы, когда его лошадь была схвачена под уздцы дерзкой рукой. Толпа, нахлынувшая со всех сторон, стала жалобно упрашивать государя отставить судью Плещеева и поставить кого-нибудь с человеческим лицом. Царь милостиво обещал и поехал себе дельше. Тут же в толпу врезались конные люди Плещеева и стали пороть нагайками российский народ — вцелом. Народ рассвирепел и взялся за любимое оружие — булыжник. Плещеевские хлопцы кинулись спасаться в Кремль, не ожидали они такой грубости народной. Толпа увязалась следом. Кремлевские обитатели сильно испугались. Было громко объявлено, что Плещеев воистину вор, так его сейчас и поведут казнить — вон из тех сеней — да вон в те сени. Вышел опереточный палач, стали чего-то зачитывать, изображать, но когда вывели Плещеева, то народ наш решил не дожидаться, пока вора куда-нибудь замылят. Напёр, налез, ухватил гада и растерзал на сувениры.

Боярин Морозов вышел успокоить народ, — чуть было не убили и его. Начались погромы. Спалили дом Морозова, ободрали с его жены украшения, разграбили еще несколько домов, и тут вспыхнул пожар. За день выгорела половина центра Москвы, пострадали и посады. После пожара буйство возобновилось, но в дело вмешались немецкие наемники. Они прошли красивым строем, с развернутыми знаменами и барабанным боем. Москвичи расступились. Немцы окружили Кремль, выставили стражу у дворца. Начались переговоры да уговоры. Народных представителей два дня поили и кормили. Наконец пообещали им разобраться с беглыми Морозовым и Траханиотовым. Ну, последнего поймали и казнили. А Морозова тихо сплавили в монастырь и объявили во всероссийский розыск. Пока искали, царь лично писал ему, чтоб не высовывался.

Летом на освободившиеся должности назначили «добрых» людей. Потом царь во время крестного хода со слезами стал просить народ не понуждать его казнить Морозова. Ну, в самом деле, жалко же свояка! Мы его казним, Аня Морозова расстоится, будет рыдать сестре — царице Маше, и семейная жизнь государя разладится. Увидав слезы царя, народ дружно запел ему многие лета, и стал сам просить о милости к Морозову.

Свояка вернули, но звезда его закатилась.

Карьера благословенная

На пустом месте появился новый «воспитатель». Звали его Никон.

Никон родился в мае 1605 года вместе с русской Смутой. Поначалу его крестили Никитой. Отец у него был крестьянин Мина. Получалось — Никита Минин, однофамилец будущего народного героя.

Никита сформировался как личность в тяготах сельского средневекового детства. Матери не помнил совсем. Мачеха у него была такая, что жизнь мальчика не раз висела на волоске. От страха и отчаяния Никитка научился читать. Тогда это было, как сейчас — нечаянно окончить Сорбонну. Тут зачастили к Никитке какие-то колдуны мордовские, проповедники христианские. Они стекались посмотреть на чудо — в глухой лесной деревушке Вельдемановке, Княгининского уезда, в 90 верстах от Нижнего щенок чёрной породы УМЕЕТ ЧИТАТЬ!

Колдуны, как входили к Никитке, так в голос пророчили ему царство. Или всея Руси, или всея Церкви. Ну, для Руси надо было хоть какое-нибудь, хоть наиподлейшее дворянство иметь, а для церкви — уже всё имелось: грамота, духовные книги, страшный внутренний жар и ободранная до мяса ласками второй мамы обратная сторона медали.

Никита ушел в монастырь Макария Желтоводского учиться дальше. Но в монахи вступить ему не дали. Родственники вытащили его из монастыря, женили. Стал Никита служить обычным, белым попом. Но читал уж очень складно, и его «перезвали» в Москву. Бог вёл 20-летнего мессию и далее. У него скончались три младенца подряд, — это ли не знак мирского отторжения? Никита уговорил жену на развод. Супруги разошлись в прямом смысле. Она — в московский Алексеевский монастырь, он — в другую сторону, — в Анзерский скит на суровом Белом море.

Здесь Никита стал монахом Никоном. Казалось бы, в монахи идут для успокоения души после вавилонских драм. Для этого и имя меняют, чтобы начать с нуля. Но нет. Наш Никита-Никон и здесь обуреваем был нутряным огнем. Его речи во спасение мира и города насмерть перепугали беломорскую братию. Никон перебрался в Кожеезерский монастырь под Новгородом. Тут его слушали, развесив уши, и в 1643 году избрали игуменом. В 1646 году, выступая в Москве по делу, Никон был услышан молодым, холостым царем. Никона оставили в столице, посвятили в архимандриты Новоспасского монастыря и обязали по пятницам являться в дворцовую церковь к заутрене, а потом вести с царем заумные беседы. В беседах Никон не унимался. Он стал грузить царя какими-то бедами народными, «печаловаться» о судьбах вдов, сирот и прочих. Царю было недосуг разбирать весь этот соцкультбыт, — он как раз желал жениться, — и поручил Никону лично печаловаться, о ком сам знает. Никон открыл приемную по работе с населением, к нему валом повалил народ.

Популярность Никона стала опасно расти, и его немедленно повысили. В начале 1648 года Никон очутился митрополитом новгородским. Так уж торчал ссылочный царский вектор с иван-васильевских времен, — всех жен разведенных — в Новгород, попов опальных — в Новгород.

В это время произошел описанный выше народный бунт. В Кремле стали разбирать его причины, разгребать кучи челобитных, создали комиссии, затребовали отчеты от губернских начальников и церковных чинов. Молодой царь заподозрил, что причина беспорядков, и вообще всех российских неурядиц, не в конкретных драках, воровстве, поджогах, клевете, казнокрадстве и прочих нехороших привычках, а наоборот, — сами эти безобразия происходят из-за некоего отклонения российского бытия от истинного божественного пути. То есть, система государственных законов, практика их исполнения не соответствуют христианской морали и нравственности. И велел царь все законы и дела подзаконные проверить по священным книгам на предмет этого соответствия-несоответствия. Такой вот старинный конституционный суд. Браво, Алексей!

В Новгороде и Пскове, конечно, бунтовали, громили, грабили, пытали, сбрасывали с мостов и колоколен не хуже, а лучше, чем в других местах, фактически здесь шла гражданская война. Никон был уличен толпой в том, что пытал каленым железом одного из заводил — Гаврилку Нестерова. Пришлось Никону успокаивать толпу, что это была душеспасительная беседа — пострадавший «дурно» жил с женой. Но пришлось Никону и в Москву писать разъяснения новгородских смут. И что бы вы думали, он написал? Покаяние? Репортаж о беспорядках? Криминальную хронику? Нет. Написал наш Никон киносценарий.

Главный антигерой по фамилии Жеглов подбивает блатных и фраеров на беспредел. Никон уговаривает, смиряет, убеждает. Жеглов со своей бригадой осаждают Никоново подворье. Никон обращается к Богу. Звучит неуловимо знакомая музыка из телефильма. Жеглов орет в жестяную трубу, что надо Никону немедленно сдаваться и выходить с поднятыми руками, а заточку крестовую выкинуть в снег. Никоном овладевает отчаяние. Он как бы находится в подвальном тупике и окружен бандитами. Но тут из темного угла кельи выступает светлый лик и Никон бредит белым стихом:

Жегловцы Никона избили в кровь, хотели убить, но Спас его спас.

Надо сказать, что Никон очень рисковал, посылая царю такое. А ну, если бы Алексей вспомнил, как далеко-далеко и давным-давно вот такой же грамотей собирался быть новым царем Израиля, грозился разрушить храмы, разогнал банкиров и агитировал за коллективизацию частной собственности. Тут и до венца недалеко! Только не царского, золотого, а воровского — из верблюжьей колючки.

Но Алексей был лёгок, глупостей в голову не брал. На чудо реагировал положительно, и в следующем 1650 году Никон снова оказался ближайшим советником царя. Он начал с символических актов. По его настоянию в Успенский собор стали свозить останки высших церковных чинов: патриарха Гермогена из Чудова монастыря, патриарха Иова из Старицы, митрополита Филиппа, задушенного Малютой Скуратовым по приказу Грозного, — из Соловок. За останками Филиппа Никон поехал сам и действовал по инструкции. Он вычитал, что император византийский Феодосий, посылая своего попа за мощами св. Иоанна Златоуста, замученного его матерью, написал покойнику покаянное письмо. Это письмо было читано у гроба. У святого просили прощения и согласия переехать в Константинополь. Никон тоже хотел так. Он и дальше будет круто строить мизансцены, ставить сценические сверхзадачи и решать их. Родиться бы Никону позже, — как бог свят, оказался бы он третьим в теплой компании Станиславского и Немировича за столиком «Славянского Базара». А так пришлось третьим звать какого-то Данченко…

Поехал Никон на Соловки с письменными извинениями молодого царя к покойному Филиппу: «Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтоб разрешить согрешения прадеда нашего царя Иоанна». По дороге Никон то молился безмерно, то постился, то каялся и всё это заставлял проделывать сопровождающих лиц — высших бояр, которых жёстко подчинил себе. Он переигрывал, не принимал в расчет человеческого фактора. Толстые бояре наши Хованские, да Отяевы, да Лобановы в письмах жаловались царю, что этот демон заставляет их целыми ночами стоять на коленях, не дает жрать по-человечески, придирается к выправке и одежде, и лучше бы им служить на Новой Земле (тогда еще нерадиоактивной), чем под командой Никона. Царь осторожно заступался за обиженных. Вообще, Алексей подпал под такое влияние Никона, что писал ему каждый день, а если какой день пропускал, то дико извинялся; без конца спрашивал, а так ли мы служим эту службу, да эту, да вон ту. Царь был, как бы сам не свой. Когда он отправил ближнего боярина Бутурлина сторожить дворец и кладовые покойного патриарха (царь их сам описал: «Если б я сам не стал переписывать, то все раскрали бы»), то обнаружил с удивлением, что его приказы и пожелания выполняются немедленно! Оказывается, царь наш не очень то до поры и царствовал!

К Никону Алексей обращался с совершенно культовыми словами: «О, крепкий воин и страдалец отца небесного, и возлюбленный мой любимец и содружебник, святый владыко!». Такие обороты следовали целыми аршинами и были выдержаны в искренних тонах. Никон владел Алексеем, как потом и Распутин не владел Николаем.

И Никон так заигрался в эту игру, что чуть было не прозевал судьбоносный момент. В Москве скончался патриарх Иосиф. Алексей сразу написал Никону письмо, полное мистических сцен. Под Пасху в великий четверг посреди пения «Вечере твоей тайне» в домовую церковь царя вбежал келарь и объявил о смерти патриарха. Тут же, как нарочно, и будто бы сам собой трижды ударил Царь-колокол. У всех от страха подкосились ноги.

Ночью царь пошел ко гробу патриарха и обнаружил, что церковь открыта, знатных сидельцев никого нету, и один лишь рядовой попик непристойно-громким голосом кричит дежурные молитвы. Оказалось, что на всех участников бдения напал дикий страх, они разошлись из церкви и вообще разъехались из города. Сам чтец держался до последнего, но когда у покойника в животе что-то стало шевелиться и стал он распухать, а изо рта его послышались некие звуки, то поп понял: сейчас встанет и задушит. Вот и открыл он двери против правил, вот и читал молитвы громким голосом, как Хома Брут, чтоб не страшно было.

Так или иначе, но впервые за много лет Светлое воскресенье ознаменовалось гибелью высшего церковного иерарха. Это был знак!

Алексей стал звать Никона быстрее в Москву на выборы нового патриарха Феогноста. Другой бы на месте Никона обиделся, что еще за Феогност? Но Никон по-гречески понимал превосходно: «Фео» — Бог; «гностос» — известный. «Богу известный»! Никону этот кандидат тоже был известен. Как же не знать себя самого? Скорее в Москву!

Тут случился перегиб, красочнее годуновского.

Никон был единогласно избран патриархом и немедленно, прямо у свежепривезенного гроба Филиппа решительно и однозначно отрекся!

На чистого и доверчивого Алексея это произвело убийственное впечатление. Он рухнул на сыру землю у могилы, рыдал натуральными слезами, умолял святого отца не оставлять его и т. п. У всех разрывалось сердце. Никон выдержал паузу и согласился на жестком условии: «Будут ли почитать его как архипастыря и отца, и дадут ли ему устроить церковь?». Все клялись, что будут и дадут. Было это 22 июля 1652 года. Никон, первым из патриархов выпросил право круто перестроить церковный обиход. Он получал над страной власть неимоверную и становился для властей светских тем же, кем был Папа Римский для католических королей.

Хмельная доля

Перестройка церковная только замысливалась, а перестройка государственная уже назрела вполне, — Украина просилась в союз. Вернее, она собиралась возвратиться в состав России, под правое крыло двуглавого орла, обращенное на Запад. Вот как это было:

В польской Руси завелся антипольский вождь. Полное имя его — Зиновий Богдан Хмельницкий. Богдан, сын казацкого сотника, убитого турками, тоже побывал в турецком плену, а вернувшись, сделался полковым писарем. Хмельницкий имел собственный хутор, землю, скот.

Как часто бывает, великие политические события начинаются с мелкой соседской свары и личной мести. Хмельницкий поссорился с крупным чиновником и шляхтичем Чаплинским. Малолетнего сына Хмельницкого панские люди насмерть запороли на базаре, с хутора Богдана стали пропадать кони, самого Хмельницкого «нечаянно» треснули палицей по затылку — в суматохе боя «попутали с турком». Так бы и угасла карьера Богдана, когда бы не сквознячок дворцовых интриг.

Король польский Владислав собрался на турок. На приданное молодой жены нанял немецкую пехоту. Большие деньги потратил на десантный флот. Но тут паны радные запретили ему воевать. Им, видишь ли, хотелось мира и покоя. Владислав от такого разорения тихо бесился. Тут и подвернулся Хмельницкий. Он приехал к королю в команде челобитчиков и жаловался на разные налоговые поборы и прочее. А здесь уже дожидался встречный донос, что Богдан собирает пиратскую флотилию грабить турок. Вообще-то, такие дела официально были запрещены, дикое казачество считалось изжитым, а реестровое — малочисленным. Но в данном случае Хмельницкий попал в масть обиженному королю-завоевателю. У истцов, настучавших на Богдана, чуть очи не повылазили от удивления, когда король пожаловал ответчику именную саблю с дарственной надписью, произвел его в атаманы, говорил ласковые слова.

К осени 1647 года король собрался-таки на султана. Хмельницкий был провозглашен гетманом запорожским. Король обещал ему 170 000 злотых, а Богдан планировал собрать на эти деньги 12 000 войска запорожского сроком на полгода и построить 100 челнов. Такое денежное счастье не остается безнаказанным. Еще деньги и получены не были, когда на двор Хмельницкого ввалилась бригада из 20 ликвидаторов, посланных шляхтой. С Хмельницким было только трое хлопцев. Стали в круг. Богдан сам зарубил пятерых гостей, остальные разбежались. Гетман Хмельницкий немедля убыл в Запорожье.

Отсюда Богдан стал распространять свою программу. Она была достаточно путанной.

Он собирался просить у короля былых привилегий казачеству.

Обещал посчитаться с «негодяем Чаплинским».

Собирался объединиться с оскорбленным Доном и организовать морской поход на турок.

Заступался за угнетаемое православие.

Но всё это было ширмой. На самом деле Богдан не надеялся на короля, не надеялся на православную церковь, не надеялся на донские сабли. Он надеялся только на свою саблю. Хоть и жалованную королём. И воевать Богдан собирался с парчовой, хлебной Польшей, а не полуголодным, оборванным Крымом.

Богдан тайно поехал в Крым поднимать басурман на Польшу. Хан опасался подвоха и медлил. Хмельницкий оставил в заложниках сына Тимофея и принес присягу на сабле, — ханской, позолоченной. Тогда хан дал ему отряд в 4 000 обычных сабель.

В Запорожье произошел общий сбор, на котором Богдан был избран гетманом (королевское назначение в счет не шло) и объявил поход на поляков. Из всего казачества было отобрано 8 000 войска, остальные должны были сидеть по домам в горячем резерве. Это происходило 18 апреля 1648 года, но еще 18 февраля гетман коронный Николай Потоцкий выдвинулся на Украину и держал штаб в Черкасах. Мирное население Малороссии тоже было в курсе дела и помаленьку точило ножи…

В детстве мне подарили мельхиоровый подстаканник. На нем был изображен памятник Хмельницкому в Киеве. Мне очень нравилась фигурка Богдана на возбужденном коне, с палицей, обращенной куда-то вбок. Всё было ясно: вот наш народный герой ведет русских и украинцев в бой за волю, за союз нерушимый, против проклятых польских оккупантов. Подтверждением этому служил и любимый детский фильм «Богдан Хмельницкий»…

Но оказалось всё шиворот-навыворот. 5 мая 1648 года у Желтых Вод встретились 8000 казаков Хмельницкого и 4000 крымских татар Тугай-бея с одной стороны, и регулярное войско польское, состоявшее, в основном, из русских под командованием Степана Потоцкого — сына гетмана, — с другой. С войском польским шло еще реестровое казачество, но по дороге казаки убили атамана Барабаша, офицеров, верных присяге, и перебежали к запорожцам.

За три кровавых дня 5,7 и 8 мая у Желтых Вод полегла вся русско-польская армия. Из нескольких тысяч человек уцелело не более десятка. Умер от ран и молодой Потоцкий. Теперь Хмельницкий взялся за старого.

16 мая у Корсуня-днепровского казаки разгромили и его войско. Пало 9000 человек, сам Потоцкий и гетман польный Калиновский были пойманы и отправлены в дар крымскому хану.

Хмельницкий нажал и на революционную педаль. Он разослал 60 «универсалов» с призывом бить богатых и знатных, его ватаги прокатились по Украине, и, поскольку вырубалась только шляхта, простой народ с удовольствием сам взялся за вилы и косы. Образовались шайки — «гайдамацкие загоны». Украина, вслед за центральной Россией начала отсчет своего, малого Смутного времени.

Тем временем, московское войско по союзному договору с Польшей шло на Крым. В конце мая стало известно о поражении Потоцкого, и через несколько дней — о смерти короля Владислава. Вся Украина горела. Наше войско в недоумении замерло под Путивлем. Хмельницкий стал переписываться с русскими и звать их на Польшу. Одновременно зондировал обстановку в польской столице. Он прикинулся веником и в середине июня послал покойному королю длинную грамоту с жалобами казаков, изложением причин гражданской войны, условиями мира. Попутно, обращаясь как бы к королю, гетман в хвост и гриву ругал шляхту, раду, чиновников и всех прочих. Это была провокация.

Посыльные Богдана «застали короля во гробе». Они, небось, думали, что их на месте порубают, но паны составили комиссию по исследованию казачьих требований. Возглавил ее старый приятель Богдана Кисель. Паны пытались прельстить гетмана республиканскими свободами. Основным мотивом увещеваний была мысль о том, что ты, пан Богдан, другой такой страны не знаешь, где так вольно дышит человек. Это было правдой, если иметь в виду ухватки соседних государств — России, Турции, Крыма.

Кисель пошел и дальше. Он звал Хмельницкого на совет об избрании нового короля и заранее предвкушал дипломатическую победу. Он даже стал намекать архиепископу-примасу, чтобы его миротворческая миссия «не осталась без памятника». Но унять всенародную резню только посулами чести и воли было уже нельзя. Дурная кровь должна была сойти.

Поляки выбрали нового короля Яна Казимира. Он зачем-то послал Богдану гетманскую булаву и знамя. Шляхта оскорбилась, но так и не поднялась «всей Речью Посполитой». Хмельницкий триумфально вошел в Киев.

Историк вздыхал: Хмельницкий был даровит как предводитель народный, но оказался негоден как правитель гражданский. Он беспробудно праздновал победу, впадал то в веселье, то в истерику. Он не знал, что делать с Украиной. Возвращаться в Польское подданство не получалось — пришлось бы вернуть в холопство до 15 000 своих солдат.

Кисель с обширной свитой привез королевские подарки. Потянулись застольные переговоры. Поляки стали очень уступчивы. Соглашались амнистировать и включить в реестр 15 000 бойцов, разрешали казакам жить пограничным грабежом, и т. д. и т. п. Но по мере провозглашения тостов стали вспоминаться недавние обиды, и польские делегаты помышляли уже не о заключении мира, а, как бы убраться поздорову и хотя бы выручить пленных.

Вокруг творился беспредел. По городам потоками лилась кровь — резали всех неправославных от шляхты до черни, от младенцев до старцев. Да что там! Покойников выкопали на киевском кладбище, привязали к крестам, в руки им вставили католические книжки. Людей сажали на кол. Объявили поголовную мобилизацию, не желающих становиться в строй топили. И делал это не Хмельницкий, — он в это время занимался внутренними разборками и прятал в огороде золотишко, — это делалось само по себе, по обычной русской привычке. Ну, южно-русской, если угодно.

Наступала весна 1649 года, народ, заскучавший за зиму, поднимался гулять по зеленой травке. Более 1000 бандитов окружили Киев и начали погром. Жгли католические монастыри, грабили всё подряд, на спор охотились по улицам за шляхтой — за день настреляли три сотни дворян, посадили на лодки больше сотни женщин, детей и ксендзов и перетопили в Днепре.

Затем и основное казачье войско село в седло. Все лето провели в позиционном противостоянии под Збаражем и Зборовском. Казаки, в общем-то, одолевали. Но тут поляки воспользовались дипломатическим искусством. Они подкупили крымчан миром и обещанием дани, напомнили о личной милости покойного короля к хану Исламу, когда тот был в польском плену. Ислам сразу вступил в переговоры. Хмельницкий оказался на грани поражения и присоединился к торгу. В результате переговоров получилось следующее:

Войско Запорожское может быть по реестру до 40 000.

Гетман лично получает Чигирин с округом.

Полная амнистия казакам и всем примкнувшим.

Казаки и коронные войска на одних землях не стоят.

На казачьих территориях «жиды не будут терпимы».

Православный митрополит киевский заседает в сенате, религиозное размежевание с унией последует на первой же его сессии.

Все должности в православных воеводствах король раздает только православным.

Иезуитов — долой.

Хмельницкий представился королю, просил прощения и был прощен.

Наступил мир, и в Москве расстроились. Оказывается, мы очень внимательно наблюдали за играми братьев наших меньших.

Забросили пробный шар, обычную придурь:

— А чего это ваши в Конотопе титул нашего государя пишут не по правилам? Ну-ка бы их казнить?

Но Хмельницкий оказался груб и чужд этикета. Он отрезал:

— Ездите вы не для расправы, для лазутчества. Идите себе домой, а я иду на Московское государство, поломаю Москву и все московские города.

Во всех станицах заговорили о московском походе. Надо же «войску» с кем-нибудь воевать?

Царь Алексей послал к Хмельницкому посла Неронова. Выпивая с новым гостем, хмельной Богдан плакал, что готов служить царю православному, и даже имеет соглашение с ханом о совместном подданстве. Кому? Кому Богдан захочет. Получалось, еще рюмка — и крымская проблема будет решена окончательно.

Оставив гетмана во хмелю, Неронов медленно проехал по Украине и в два счета установил общее настроение. Общим на Украине тогда был ужас, страх леденящий перед завтрашним днем. Все люди русские, — уж позвольте мне вслед за Историком называть так моих полтавских и черниговских предков (вот и в паспорте моем написано — «русский»), — понимали, что завтра с утра нападут на них лютые панове, к обеду всех в капусту изрубят анархисты Хмеля (так, естественно, с детства звали Богдана по хуторам и малинам), а в темную ночь нагрянут джигиты хана Ислама. Таким образом, народ к разврату был готов.

Война на Юге возобновилась в феврале 1651 года. 20 июня Хмельницкий и Ислам-Гирей потерпели поражение. Татары бежали с поля боя, Хмельницкий поскакал «возвратить» их; оставшееся казачье войско попало в окружение и было уничтожено. Князь литовский Радзивилл взял Киев; позиции Богдана стали шатки. Этим воспользовались два московских агента в его штабе — монах Павел и Иван Тофрали. Они стали склонять гетмана к союзу с Москвой. Хмельницкий соглашался и звал Москву на подмогу. Москва вежливо наблюдала.

Осенью — снова поражение, снова договор на худших для казаков условиях. А нечего было прежний нарушать! В течение следующих лет Богдан метался, как муха на стекле.

В 1652 просился в царство Московское.

В 1653 опять просился, но Москва разыграла сцену уже по-своему. Наши решили, что пора с поляками рассчитаться по старым долгам и обидам. Послы московские явились к Яну Казимиру и потребовали немедленной казни пред их глазами преступных исказителей царского титула, таких-то и таких-то. А заодно и предъявили претензию о неисполнении Зборовского договора, как будто это они его заключали! Король с панами стали жалко лепетать.

Тем временем, Хмельницкий шантажировал Москву угрозой государственного объединения с Крымом под властью турецкого султана. Ну, то есть, не Крым присоединился бы к Украине, как сейчас, а наоборот.

Дела Богдана стали совсем плохи. Король шел на Украину. Собранное казачье войско в 60 000 топталось без дела. Сына гетмана, Тимофея молдоване осадили в далеком городке его тестя — Сочаве. Пьяный Богдан хотел идти выручать сына, полковники отказались. Богдан поранил саблей одного из них и пошел за помощью к народу. После бочки вина народ влез на коней и поехал на Молдавию. Только отъехали, встретили конвой с гробом Тимофея. С горя повернули на поляков. Снова поражение, переговоры, уступки. Опять просьбы в Москву — да возьмите вы нас, хоть за три рубля!

24 декабря получено было послание из России: готовы взять вас с городами, землями, народом, со всеми потрохами.

6 января 1654 года съехались в Переяславле казаки и московское посольство Бутурлина. Сначала состоялась тайная рада. Решили отдаться Москве, «под государеву высокую руку подклониться». 8 января состоялась и явная Переяславская рада. Она хорошо знакома нам по одноименной картине в старом учебнике Истории для начальной школы. Но в жизни не всё так благостно было. Казаки присягнули Алексею. Бутурлин отказался присягать за царя:

— Это вам не Польская республика. Мы все теперь холопы государевы!

Атаманы трижды выходили посовещаться, потом проглотили первую обиду.

На другой день присягало войско. 16 января вся рада с москвичами уже входила в Киев.

И это означало войну, потому что одновременно начиналось движение русских войск на Запад.

Чумное правление

26 апреля армия князя Трубецкого после красочных торжеств, многих речей и возлияний, выступила на Брянск. Никон кропил уходящих святой водой. Царь Алеша радостно сидел рядом на помосте. Потом царь говорил речь ласковую, а Никон говорил речь грозную, и Алексей из уважения стоял.

15 мая в поход выступила Иверская божья матерь — не на коне, а на и-коне, конечно. 18-го за ней последовал сам царь. Трубецкому приказали поворотить к югу и соединиться с 20 000 запорожцев Хмельницкого. В Польшу были разосланы грамоты для мобилизации партизанского движения. К началу июля, легко захватив обычные в таких походах полоцки, рославли и дорогобужи, остановились под Смоленском. Здесь, как при карусельной прогулке, получили обыкновенное, уже третье со времен Ивана III сообщение о неожиданном поражении под Оршей. Но остановить Алексея никто не мог. Он воевал не войсками, а своим присутствием и добрым словом. Милость к побежденным делала свое дело. Города сдавались один за другим. В Могилеве царь разрешил — ну, не чудо ли! — оставить Магдебургское право! Это прямо по завету Чингисхана, а не приемного дедушки.

А под Смоленском было тяжко. Первый штурм окончился гибелью 7000 наших русских. Цифра 7000 с некоторых пор стала подозрительно часто появляться в сводках. Видать, Россия постепенно переходила от своего исторического исчисления «сороками» на европейскую традицию, в которой цифра 7, как мы знаем, играет особую роль. Хорошо хоть любимую татарскую цифру 9 мы освоить не успели, а то жертв под Смоленском могло быть и больше.

Здесь сначала не ладилось, но еженедельные и ежедневные сведения о взятии новых городов проникали и в Смоленск. «Психическая атака» удалась, 10 сентября начались переговоры, а 23 сентября воеводы смоленские уже складывали знамена к ногам Алексея. Победа была «бархатной», полной и повсеместной.

Зато в Москве началась эпидемия моровой язвы. Обозначилась некая нравственная поляризация России. Там, где был добрый царь, все было хорошо. Там, где за старшего оставался суровый Никон, становилось всё хуже.

Далее мистерия развивалась бурно и красочно. Тяглец новгородской сотни Софрон Лапотников имел обыкновенную с виду иконку Спаса нерукотворного. О нерукотворности своей собственности Софрон не знал. Он припоминал, что купил ее за алтын в базарный день. Однажды во время чумы Софрон молился, чтобы заразу пронесло мимо него лично. Тут Спаситель с иконы будто бы заорал на него, что нечего тебе Софрон жадничать, предъяви меня народу, я — Спас всеобщий. Софрон отнес икону в приемную патриарха. Через несколько дней Софрона вызвали в тиунскую избу, и там чиновники вернули ему икону со словами дерзкими, что икона фальшивая, святости в ней нету, лицо у Спаса было кривое, так его и соскоблили от греха. И надо тебе, Софрон, обратиться к мастерам и лицо это перелицевать. За свой счет.

Софрон бросился к народу. Народ застыл в шоке, а потом забунтовал. Это кто же смеет прикасаться железом к святому лику? Кто смеет судить о чуде, сам чуда не удостоившись? Это Никон! И с ним — прихибетный «старец» Арсений, известный еретик, приговоренный ранее к смерти, помилованный, сосланный на Соловки, а теперь — гляди-ка! — допущенный патриархом «править» — понимай «портить» — священные книги! Порченные книги были уже и набраны, а не печатались только из-за чумы среди печатников.

Патриарха в Москве не было, он где-то спасался телесно, и людей это заело. Патриарх должен был ходить по чумным избам, утешать страждущих, спасать их духовно. И, — если свят, — то ничего бы ему от чумы не сделалось.

Наивные наши россияне! Какой это чиновник, хоть и при Боге, будет по вашим гнойным норам пробираться? Когда это было? Когда это будет? Ну, разве, если выборы на носу:

Стал народ требовать, чтоб написали царю, а тот бы указал Никона и Арсения постеречь до суда, а то, как бы колдуны не разбежались. Бояре людей успокаивали, и люди рады были успокоиться, когда бы к вечеру не обнаружилось еще несколько скоблёных икон.

Бояре написали о бунте царице и царевичу, которые спасались вместе с Никоном. Никон от лица царицы грозно указывал смирять и утешать невежественный народ.

Люди стали просить патриарха, чтобы он вернул в столицу попов, а то эти оберегатели душ православных первыми разбежались от чумы по деревням, и церкви стоят без служб, когда особенно хочется молиться. Никон промолчал, — это ж и ему, первому сбежавшему пришлось бы, хоть и последним, а возвращаться.

А чума крепчала. Умерли главные бояре Пронский и Хилков, перемерли все купцы — поставщики двора, стрелецкие полки внутренней службы поредели вшестеро, дворня полегла почти вся, но не покинула барских дворов. В монастырях погибло по 70–80 % монахов и монахинь. Зэки проломили стенки тюрем и пошли бесшабашно гулять по опустевшей Москве.

По городам тоже происходило страшное. Доля жертв простиралась от 50 % в Твери и Угличе до 85 % в Переяславле Рязанском. На селе было полегче.

Как водится, по царским указам, которые сочинял и распространял Никон, простому народу уделялось чисто статистическое внимание, а царской фамилии — персональное. Всех больных или подозрительных изолировали строгим караулом, чтобы подыхали в покое и других не беспокоили. Профилактических распоряжений, известных с декамероновских и шекспировских чумных времен, типа, есть чеснок, мыться чаще, не плевать в общественных местах — Историком не замечено.

И, напротив, себя оберегали тщательно. Вот, царице с Никоном и детьми нужно перебраться с карантинной стоянки в чистом поле под сень Колязина монастыря. И тут становится известно, что намедни дорогу перебежала черная кошка, то есть, через нее перевезли на погребение чумное тело думной дворянки Гавренёвой. Что делать? А вот что. В точке перевоза заразного трупа накладываем на обочины сажен по десяти и более дров и выжигаем всё к чертовой матери до остекленения почвы, велим «уголье и пепел вместе с землею свезть и насыпать новой земли, которую брать издалека». Был бы не сентябрь, так можно было бы на новой земле и цветочки посадить — как в нашем детстве — буквицами «Слава КПСС!». Но не вышло, повалил ранний снег. В Москве так засыпало Кремль, что пройти по двору было нельзя, а разгребать завалы — некому.

Письма к Никону о стихии и чумных волнениях приходили ежедневно. Чтобы не заразиться от грешных курьеров, и, не надеясь на молитву и водяное крапление, святой отец придумал огненный шлюз. Устроен он так. В специальной избе, расположенной на карантинной меже, в противоположных стенах делаются двери. Комната между ними разгорожена жаровнями на козлах. На жаровнях разводится адский: ну, хорошо, — святой огонь. Подозреваемый гонец входит с дороги в чумную дверь, достает письмо и держит его перед собой — лицом к огню. Наш стерильный Писец, близоруко щурясь с другой стороны, вчитывается через огонь в текст и переписывает его на чистый лист. Потом через свою, чистую дверь уносит копию Никону. А гонец — через свою — отправляется кончаться или как Бог даст.

В октябре чума стихла, кое-кто из заразившихся даже стал выздоравливать, видать бацилла потеряла силу. Это вернулся с войны наш царь Алёша. Соответственно и удача поменяла прописку. Армия без царя еще взяла Витебск, но тут же начались неприятности. Русские реквизировали по деревням хлеб на прокорм армии, и запорожцы принялись продотрядовцев убивать. Они наконец-то поняли, что московское подданство — не хрен собачий. Хмельницкий снова что-то бредил в ответ на московские окрики. То он не понимал, как поделить 20 000 царского жалованья на 100 000 войска (да по 20 копеек, Богдан!), и заначивал жалованье у себя. То сообщал, что, благодаря ему, король венгерский и господарь молдавский хотят присоединить свои республики к России, а на деле никто и мыслей таких не держал. Митрополит киевский предательски писал королю Яну Казимиру, что с Москвой ему худо, и просился назад.

Новый 1655 год начался еще неприятнее. Везде по свежеприсоединенной Украине вспыхивали антимосковские бунты, магдебургский Могилев поддался Радзивиллу, наместники царские сидели непрочно, некоторые так и изменили. Смоленск, насилуемый оккупационным гарнизоном, мог в любую минуту вернуться к королю. Пришлось Алексею, коротко заехавши в Москву помолиться, скакать в Смоленск, назначать смертную казнь за мародерство и торговую — за попустительство. Смоленск успокоился, и царь выступил на Литву и Польшу. Опять война заладилась. Были разбиты Радзивилл и Гонсевский, взят город Гродно, и столица Литвы Вильна. Затем была захвачена Галиция, разбит гетман коронный Потоцкий, взят Люблин. Наши обложили Львов, но из-за предательства Хмельницкого, получившего от львовян взятку в 60 000 злотых, Львов уцелел.

Польша была повержена, но досталась не победителю. С севера налетела шведская армия короля Карла X Густава, захватила всю Польшу с Варшавой и Краковом, и Карл принял корону польскую. Князь Литовский Радзивилл принес ему присягу и получил заверение в скором возвращении земель, захваченных Алексеем. Так война польская стала войной шведской. Просто великой Польши не стало, а возникла великая Швеция. И нужно было заступаться за Яна Казимира, который, хоть и католик, но всё-таки — из наших, из поляков, из славян. Красная стрела на штабных картах теперь повернулась с юго-запада на северо-запад. 15 мая 1656 года Алексей снова сел в седло. Вдогонку ему Никон благославил донских казаков — «громителей берегов Черноморских» — ехать с богом на погром берегов балтийских — общим курсом на Стокгольм!

Блистательный поход Алексея отмечен скороговоркой армейских сводок:

30 июня взят Канцев;

5 июля — Полоцк;

31 июля Динабург;

и тут же — Кокенгаузен.

Потом возникли осенние трудности. 23 августа царь лично приступил к Риге, но слабая русская артиллерия не смогла проломить тевтонских стен. У прибалтийских крестьян закончились полевые работы, они аккуратненько зарыли урожай и деловито перековали косы с поперечного положения на продольное. Этими косами был нанесен удар в спину русской армии. Всё-таки, никогда в Прибалтике не понимали, за что нас любить.

Осажденные выскочили из Риги и тяжко поразили осадный гарнизон. Пришлось нашим отступить в Полоцк, прихватив по дороге Дерпт с одним из первых в Европе университетов. Летом 1657 года Ригу тоже посетила эпидемия чумы, которую занесли то ли наши переболевшие интервенты, то ли шведские защитники. Начался мор, умер командующий Делагарди, шведы «выбежали» из города. Но и нашим заходить в чумной город было неохота. Вообще, итоги войны оказались какими-то размытыми. Польшу потеснили, но Балтики не достигли, Украину присоединили, но Хмельницкий погуливал на сторону — писал в Крым, Молдавию, шведам и венграм о соединении. Теперь с похмелья он мечтал быть королем польским, а во хмелю — владычицей морскою, и приказывал строить корабли. Получалось, Украина присоединена только на бумаге, со шведами продолжает дружить, а поляков уважать. Так Хмельницкий прямо и заявил московскому послу Бутурлину. Он впадал то в гнев праведный против Москвы, то умильно клялся в преданности царю, то просился в отставку по болезни. 27 июля 1657 года эта болезнь одолела великого гетмана, и он почил в бозе.

Хмельницкий завещал гетманство сыну Юрию, хоть «завещать» было и нельзя. Рада избрала гетманом писаря Выговского, который происходил из шляхты, а потому войско запорожское уже через год снова попало под Польшу с договором о 22 пунктах. Начались войны казаков с царскими наместниками.

А в Польше Рада предложила нашему царю Алексею стать царем польским. Но их попы тоже воспротивились и составили 21 пункт, почему это никак не возможно, особенно, если Алексей не перейдет в католичество.

Опять началась война. 28 июня 1659 года 150-тысячная армия князя Трубецкого сошлась с объединенным украино-крымским войском под Конотопом. Прославленная в прежних кампаниях московская конница погнала казаков, но попала в окружение и погибла вся. 5000 пленных русских были выведены в поле, где казаки и татары методично зарезали их по уговору. После этого хан ушел домой, а Выговской потерпел поражение от уцелевшего Трубецкого.

Украина совсем спятила. Ей и в Россию хотелось, и с Москвой не жилось. Обозный коронный (это чин такой) Андрей Потоцкий доносил королю: «Одно местечко воюет с другим, сын грабит отца, отец — сына. Страшное представляется здесь Вавилонское столпотворение». Наконец, левобережные полковники перебили остатки армии Выговского и подтвердили присягу царю. Гетманство захватил Юрий Хмельницкий и склонил всё войско поддаться Москве. Он еще много раз потом бегал туда-сюда.

Война на Украине продолжалась 13 лет и окончилась в 1666 году 13-летним перемирием. Внимательный читатель заметил, конечно, страшное сочетание цифр в этих датах и сроках, и далее не будет удивляться тягостным отношениям Украины и России.

Начало 13-летней войны, ознаменовавшееся чумой, сломало светлые иллюзии первых лет правления царя Алексея. Дальше все события его царствования катились под горку. Хроническое запустение казны, ежегодные бунты черни, казни и убийства — всё вошло в привычную колею. Царь велел печатать медную монету с номиналом серебряной. Народ восстал. На Пасху 1662 года в селе Коломенском царю не дали отстоять обедни, стали требовать казни подозреваемых в измене бояр Ртищева и Милославского, — на их дворах купец Шорин ставил монетное оборудование. Царь обещал учинить сыск. Ему не верили, нагло хватали за руки, кричали всякие неприятные слова. Пришлось дать стрельцам соответствующую команду. Погибло 7000 зевак и 200 «гилёвщиков» — заводил. Испуганная гилем царица на целый год слегла в постель. За это были казнены еще 7000 арестованных по монетному делу, 15 000 отделались торговыми казнями — им поотрубали дерзкие руки и ноги, и по заживлению ран отправили в Сибирь. С конфискацией, конечно.

Любые реформы Русь встречала в штыки. Новые медные деньги пытались внедрить и на Украине. Гетман Выговской спрашивал у царского воеводы Пушкаря: «Что это за деньги? Как их брать?». Пушкарь отвечал: «Хотя бы великий государь изволил нарезать бумажных денег и прислать, а на них будет великого государя имя, то я рад его государево жалованье принимать». Пушкарь опередил время, — это он так шутил насчет бумажных денег…

Страсти по Никону

Совсем испортилось царствование Алексея из-за ссоры с Никоном. В народе замечено, что, чем крепче первая любовь, тем страшнее в будущем ненависть между бывшими влюбленными. Так получилось и здесь.

Зачем, вообще, нужны реформы и перемены?

Реформы, перемены и просто крупные проекты затеваются тогда, когда по-старому уже ничего не ладится, и всем понятно, что гугеноты честнее католиков, Кромвель лучше, чем Карл, Анна Клевская в монастыре надежнее, чем Анна Болейн в чужой постели. Реформы нужны, чтобы исправить ошибки, повысить производительность труда, улучшить собираемость налогов, получить, как можно скорее, ощутимый результат.

Но реформы часто начинаются людьми поверхностными и невежественными — взамен непосильного для них живого дела. Берется такой Незнайка за это дело, а ничего не выходит. И надо бы Незнайке подучиться да потрудиться на вторых ролях, но лень. Так он и выбрасывает кисточки, ломает паровозы, топит баржи с неправильной интеллигенцией, вводит принудительное курение табака.

Но это еще полбеды. Социальные катаклизмы время от времени ощущает каждая нация. Хуже, когда ученый реформатор решает, что дело не в налогах и законах, не в К.П.Д. парового двигателя, а в основе основ. Тогда он взвивается блудливой мыслью к самым небесам и начинает перестройку сверху. И он надеется, что, исправив божественное начало, автоматически повысит К.П.Д своего паровоза, застрявшего с грузом винтовок на пути к Коммуне.

Россия чаще других оказывалась жертвой своих неукротимых ученых.

Чего хотел Никон? Он хотел реформировать церковь. Разрешение на это он выпросил у царя при назначении патриархом.

Зачем ему это было нужно? Он и так достиг вершины иерархии, имел что есть и пить, чем утешить воспаленную гордыню.

А это, смотря какое воспаление! Человек, воспитанный в тереме французскими гувернантками, никогда не ощущает такого зуда, как брат его, едва отмывший и соскобливший вшивые струпья. Короче, Никон дерзнул побыть богом. Логика тут простая. Кто выше патриарха? Только Бог. Что есть церковь? Бог уверенно отвечает: «Дом мой, домом молитвы нареченный». Кто имеет право переставлять мебель в доме бога? Только Бог!

И Никон начинает перестановку мебели.

Сначала он захватывает, как ему кажется, первенство в государстве. При живом царе он пишется «великим государем» на первом месте. Вот так: «От великого государя, святейшего Никона, патриарха московского и всея Руси…», и где-то там, далее по тексту — «царь указал». Автоматически, всё семейство царицы, все Милославские и прочие становятся смертельными врагами наглого попа. Но он не замечает этого. Он занят исправлением православия, не больше, не меньше!

Нам сейчас трудно разобраться, что было в старом православии не так. Они крестились двумя пальцами вместо трех, но в ту же сторону. Они разумно считали, что Иисус рожден, а не «сотворен», и т. д. Никон стал всё это «исправлять», менять и заставлять народ подчиняться переменам. Никто не понимал, зачем, — как мы сейчас не понимаем достоинств или недостатков учения о каком-то «сугубом аллилуия». Никона не волновали последствия, ему было наплевать, что простые люди растеряются и возмутятся. Ему хотелось, чтобы в божественных книгах по всей Руси было одинаково написано об одних и тех же вещах, и не пришлось бы тиражировать типографским способом русские версии, искаженные вкривь и вкось за последние 600–700 лет. Возмущало преосвященного и то, что в церквях поют на несколько голосов, и поэтому, как в дурной опере, нельзя разобрать слов.

Патриарший собор в начале 1654 года большинством голосов (меньшинство было немедленно сослано) поддержал Никона в необходимости сольного пения и исправления божественных книг по старым каноническим образцам, ввозимым из Греции. Греки в Антиохии и Константинополе обрадовались такому просветлению и указали также на необходимость креститься тремя пальцами. Московский собор 1656 года утвердил и это.

Сторонники традиций завопили к царю, что все это — ересь, Никон живет в одной келье с греком Арсением, который его подстрекает и т. п.

Страна впала в Раскол. Теперь это слово мы тоже будем писать с большой буквы, как и Смуту. Раскололись на два лагеря православные прихожане, возникли поповские партии, высшие иерархи еще долгие годы переписывались и переговаривались с двойным смыслом. Начались жестокие преследования, раскольники стали спасаться в таежных тупиках, убегать в казаки. Только этой напасти не хватало Руси! Она на многие десятилетия забилась в религиозной судороге, эхо церковного безобразия докатилось и до наших времен.

Никон правил бал. Но и на молодца у нас всегда находится бодливая овца. Есть, есть у нас сила, которую ничем не одолеть, никому не объехать. Она одна — столп нашего общества, хребет нашей морали. Эта сила — бессмертное российское чиновничество. Ох, зря Никон его не приголубил, зря не погубил. А третьего тут не дано.

И вот, стали наши Акакии Акакиевичи писать царю-батюшке жалобы на вредного патриарха. И зашли они не сверху, как он. Не стали они спорить о правильности единственно-верного учения. А зашли они сзаду. Стали они перечислять, на сколько копеек Никон согрешил в быту, разъезжая по провинции. Да какой дикий бюрократизм он развел при назначении попов в службу, да как им это выходит дорого.

Алексей все это читал и слушал. Другой бы поставил зарвавшегося патриарха на место, пугнул бы его темной ночью какой-нибудь мерзкой малюто-скуратовской харей. Но Алексей был «тишайшим», добрым в общем-то малым. Он воевать не стал. Он просто отвернулся от попа, да и пошел своей дорогой. Он же был государь!

Вот, летом 1658 года приезжает к нам грузинский царевич Теймураз. Народ толпится у дороги — посмотреть на диковину. По обычаю впереди процессии идет «очищающий дорогу» боярин Хитрово. Он потихоньку, чисто символически лупит палкой зевак, многие из которых нарочно подворачиваются под удар для смеху. Нечаянно палка опускается на посыльного дворянина патриарха. Тот становится в позу, кричит, что он по делу, обещает жаловаться.

— Не чванься! — остужает его Хитрово и врезает палкой меж глаз, уже по-настоящему.

Патриарх пишет грозную жалобу царю с требованием наказать Хитрово. «Ладно, ладно», — отвечает Алексей, и ухом не ведет.

Возникает двусмысленное противостояние, типа Людовика XIII и Ришелье. 8 июля царь впервые пропускает крестный ход. 10 июля не появляется на нововведенном празднике Ризы господней, да еще присылает патриарху выговор, чтоб перестал писаться великим государем, ибо государь на Руси один.

Нормальный человек, чуя дымок опалы, немедленно повинился бы, объяснил недоразумение, указал на клеветников, покаялся в грехах, попросил новой службы с риском для жизни. Гордый человек тихо уехал бы в деревню и дождался, когда несправедливость станет явной. А полный идиот начинает шумно качать права.

Вот, Никон и начал. Он решил, что вся жизнь в России зиждется только на нем, а без него начнется светопреставление, по-научному — Апокалипсис, или, наоборот — Армагеддон.

После службы о Ризе господней Никон велел сторожу запереть храм, чтобы слушатели не разбежались, и объявил «поучение». Суть поучения была такова: «Я прав, а все кругом — козлы». Поэтому: «От сего времени я вам больше не патриарх, если же помыслю быть патриархом, то буду анафема».

И стал Никон принародно раздеваться. Народ к стриптизу тогда был не привычен, послышались всхлипывания: «На кого ты нас оставляешь!». «На кого Бог даст», — отвечал патриарх-расстрига. Принесли мешок с простым монашеским платьем, — народ, доведенный до экстаза, отнял мешок. Неодетый Никон ушел в ризницу и вдохновенно написал царю: «Отхожу ради твоего гнева, исполняя Писание: и еже аще не примут вас, грядуще отрясите прах от ног ваших». То есть, — уходя, гасите свет.

В ризнице Никон оделся для следующего выхода на сцену. Надел черный клобук, взял простую палку вместо посоха Петра-митрополита, и неспеша так двинулся из собора. Растравленный народ кинулся за ним, стал валяться вокруг. Пропущен на выход был только митрополит Питирим — пересказать это кино царю.

Пересказано было красиво. «Точно сплю с открытыми глазами и все это вижу во сне», — встревожился царь и послал на место происшествия самого главного боярина князя Трубецкого.

Трубецкой подошел под благословение Никона, хотел приложиться к ручке, но Никон ее отдернул: «Прошло мое благословение, недостоен я быть в патриархах».

— Что за дела, «в чем твое недостоинство»? — придурился Трубецкой.

Никон надулся и подал ему только что написанное письмо к царю. На словах просил «пожаловать ему келью». То есть, чтобы царь указал, в каком монастыре и в какой дыре Никону спать на соломе и получать магаданскую пайку черняшкой без икры и кагора. Трубецкой ушел с письмом, а Никон продолжал подогревать массовку. Он то садился на нижнюю ступеньку патриаршего трона, то нервно ходил по церкви, то нарочито дёргался к выходу. Люди уже в голос блажили и ползали за ним по-собачьи. Никон прослезился от жалости к себе, и народ зарыдал заупокойно.

Все ждали царя. Ну, должен же был он явиться вприпрыжку! Но явился Трубецкой и вернул письмо без резолюции. На словах было сказано, чтоб Никон не выделывался и служил по-старому, а хочет в келью, так вон она, пожалуйста, хоть и на патриаршем дворе. Это был намек, что недурно бы патриарху покаяться на хлебе и соломе, не снимая погон.

Никон продолжал нагнетать. Он картинно поклонился Трубецкому, вышел во двор, полез в карету. Народ выпряг лошадь. Тогда он пошел пешком по Кремлю к Спасским воротам. Народ запер ворота. Никон сел в печуру (стенную нишу), принял роденовскую позу и стал коситься в сторону государева дворца. Оттуда вскоре прибежал посыльный с приказом освободить проход, — у нас свобода, кто куда хочет, пусть туда и идет.

Никон медленно побрел по Ильинке, чтобы безногие фальшивомонетчики успевали переползать за ним. У входа в построенный им Воскресенский монастырь патриарх постоял, благословил рыдающий народ и «отпустил» его. Народ неожиданно отпустился, — нервный заряд у зрителей был истощен, и они разошлись. Пришлось патриарху и самому скрыться в монастыре.

Эта драма продолжилась через три дня. Бояре приехали к Никону с визитом. Они не просили его вернуться! Они именем царя укоряли, что он ушел с должности, не сдав дела. Никон покаялся в этой ерунде и стал преувеличенно бодро заниматься обустройством родного монастыря. Время от времени он писал царю нежные письма с выражением кротости и святости. Но приглашения вернуться не поступало.

Но и нового патриарха избирать не торопились. Возникла опасная пауза, и враги Никона поспешили рассеять сомнения царя. Они стали подбрасывать мелкий компромат и распространять мнение, что Никона надо увольнять не по его желанию, а по статье — «по собственному недостоинству». Началось следствие, вещи и переписка Никона были «просмотрены».

Никон понял, что проиграл. Он «увидел перед собою ту бездну, к которой привел его поступок 10 июля», — сочувствует церковному чиновнику жалостливый Историк. Еще бы не жалеть, когда 25 июля весь бомонд праздновал день рождение сестры царя, и вино лилось рекой, а заморские фрукты поедались возами, и всё — без Никона!

И год прошел. А людей за визит к Никону всё таскали на допрос. И на допросах они сказывали, что Никон угрожает связью с Выговским и другими темными силами. Но власти мирские Никона не трогали, и даже разрешили посещать его лицам духовного звания. Он стал намеками проситься обратно, утверждать, что благодать божья осталась с ним, что он чудотворец, и бояре забеспокоились, как бы побыстрее избрать нового первосвященника.

На Пасху митрополит Крутицкий сел на место патриарха. Не на престол, конечно, а на осла, изображая въезд Христа в Иерусалим. Никон возмутился и написал царю, что нового патриарха, если хотите, можете избрать. А он, Никон, к этому делу не вернется, «как пес к своей блевотине», но передаст новоизбранному божью благодать. Причем в нём самом оная не убудет. Это означало «двупатриаршество».

Однако, к блевотине пса тянуло непреоборимо. Узнав о конотопском разгроме и приготовлениях к обороне Москвы, Никон поехал к царю, был встречен приветливо, приглашен на обед в семейном кругу и … ласково отпущен восвояси. Тогда Никон попытался опять спровоцировать народ. Он устроил бесплатную публичную кормежку убогих, сам лично ходил по рядам и самым гнилым уродам мыл ноги перед едой — в тазике, который за ним таскали служки. Патриарх опускался на колени перед бомжами и едва не вытирал им ноги своими волосами, как Мария Магдалина. При этом он распрашивал едоков о международном положении, — он же сам только что прибыл из «пустыни», куда новости не доходят. Московский бомж, как известно, — самый начитанный и информированный бомж в мире. Вот Никону и отвечали, что дело дрянь, отец, хохлы наших порубали и на днях с татарами прибудут сюда, на твой обед. «Святая кровь христианская из-за пустяков проливается!», — горестно вздыхал Никон. Пустяками он считал упорство царя, какие-то ерундовые растраты и наветы, из-за которых божья благодать в его лице удалена из столицы. Тут спектакль был прерван. Царь передал Никону, чтобы он прекратил безобразие и валил в монастырь.

17 февраля 1660 года открылся специальный духовный собор по Никону. После зачтения обстоятельств дела царь попросил найти в церковных книгах аналогичный прецедент или прямое указание, как быть. Попы нашли: через шесть месяцев волокиты нужно выбирать нового священника, вместо ушедшего по собственному желанию. А ушедшему — полная отставка от любого священства. Царь не торопился ставить визу на приговоре. Ему неохота была брать на себя ответственность «за пустяки». Он велел созвать всех участников съезда в Успенский собор, пригласить греческих ученых-богословов, прижившихся в Москве, и хором объявить приговор. Хор пропел по греческому оригиналу: «Безумно убо есть епископства отрещися, держати же священства». Оставалось только чиркнуть пером. Но встрял главный теоретик церкви Епифаний Славеницкий. Оказалось, что никаких таких слов в божественных книгах нету! Это греческие иммигранты придумали их сами — на злобу дня. Чуть было, не ввели царя во грех!

Никон, тем временем, симулировал покушение на свою жизнь. Он придумал, а его люди в монастыре исполнили коварный замысел. Никон сказался отравленным и пожаловался в Москву на митрополита Крутицкого. Мгновенно и эффективно было проведено следствие. Вот его данные. Некий Тимошка Гаврилов смешал некий состав. Состав этот обычно использовали для приворота. Далее в материалах дела следуют совершенно матерные намеки, как использовать колдовское блюдо женщинам лёгкого поведения для доведения клиента до небывалого экстаза…

В трудах Историка подобные фразы сплошь испещрены многоточиями (количество точек точно соответствует количеству пропущенных букв), а в шпаргалках Писца — почти все буквы на месте. Лишь одно слово — «мать» — самое святое из известных человеку, Писец изображает с многоточием — «м:». Но это только в любовной лирике, а в обычной прозе и мать используется обычно…

Так вот, этот любовный состав на святого патриарха и его сотрапезников, за преклонностью годов, должен был подействовать убойно. Для заинтересованных читателей-кулинаров привожу этот рецепт в переводе на понятный язык и доступные продукты (тех, кто расшифрует заголовок, прошу телеграфировать мне по E-mail: enc@novoch.ru).

Название блюда:

«С… б…… и для привороту к себе мужеска пола и женска» 1. Нужно взять стакан пшеничной муки в\с и сжечь ее на сковородке без масла или в духовке — до почернения. Микроволновка не годится, — излучение СВЧ убивает колдовские флюиды.

2. Надергать собственных волос, например, с головы и смешать их с палёной мукой. Волосы рекомендую предварительно мелко посечь, — длинный волос вызывает неприятные ощущения при глотании и может произвести обратный эффект. Мужчинам удобно использовать отходы бритья, — роторная, да и сетчатая электробритва дают неплохой помол. Безусым дамам прийдется воспользоваться кофемолкой, предварительно нарезав волосы ломтиками по 1–2 см.

3. Полученную смесь следует вымесить в собственном поту до тестообразной консистенции. Здесь возможны, конечно, затруднения. Достаточное количество пота можно получить с помощью банного комплекса финской фирмы «Tylo». Несколько дешевле обойдется пот от занятий на тренажерах «Kettler» и от отечественного аспирина. Съём пота с грешного тела может делать ассистент. Хочу только предостеречь от приглашения на эту роль самого объекта вожделения, — мало ли что может случиться в сауне! — еще испортите эксперимент.

4. Некоторые опытные дамы советуют вместо пота лить в замес кровь. Но этот ингредиент, с одной стороны, вызывает эффект привыкания, а с другой — способствует заключению брака. Так что, решайте сами, иметь или не иметь.

5. Скармливать продукт партнеру следует незаметно, под прикрытием других острых блюд…

Ну, вот. Никон со старцами помаялись животами и, кроме пресловутой псовой блевотины, никакого экстаза не испытали. Незадачливый соблазнитель Тимошка Гаврилов с первой пытки, как и было задумано, оговорил в организации покушения дьяка Феодосия, подосланного будто бы Крутицким митрополитом — первым претендентом на патриарший престол. Но со второй пытки Тимоха признался, что его заставили колдовать и клеветать люди Никона. Круг замкнулся.

Никон не успокаивался. Он заспорил с соседним землевладельцем Бабарыкиным о меже, науськал монастырских крестьян сжать его рожь. Бабарыкин пожаловался царю. Косарей повязали. Патриарх разразился длинным письмом к царю, где явно сравнивал себя с разными златоустами и богословами, а тайно — намекал царю на возможные мистические неприятности.

Не переставал он настаивать и на своих чудесных способностях. В частности Никон сообщал, что однажды нечаянно задремал среди службы, и ему увиделось, что Успенский собор наполнен всеми русскими святителями и умершими патриархами, и всё залито светом. И покойники стоят вокруг Евангелия и положили на него руки. И Петр (русский митрополит и чудотворец, — не путать с апостолом Петром) говорит Никону, чтобы он призвал царя к порядку — не больше, не меньше! — а то от его упрямства и чума, и военные поражения и всё остальное. Никон им отвечает, что не послушает меня царь, мало ли я ему говорил? Пришел бы кто-нибудь из вас, да пуганул его, как следует! А Пётр отвечает, что «судьбы божии не повелели этому быть», говори сам, да построже! И если тебя не послушает, то, это значит, он не послушал нас самих. Но за это будет ему кара, вот, смотри! И Петр протягивает руку на запад, в сторону царского дворца. Стена собора становится прозрачной. Люминисцентный воздух, окружавший чудотворцев, собирается в плотное облако, скручивается в тугой жгут, вспыхивает электросваркой, вырывается на Кремлевский двор, чуть не сбивает с колес Царь-пушку и бьет в царский дворец, сжигая всё к чертям собачьим с женщинами и младенцами! «Если не уцеломудрится», — продолжает Петр, выключая гиперболоид, — «приложатся больше первых казни Божии».

Эти наглые фантазии Никон смело посылает Алексею. Бояре и попы комментируют их так, что Никон общается с Вельзевулом. И правда, вскорости ни с того, ни с сего во дворце вспыхивают и сгорают государевы сушильни.

Отдельно Никон проклинает боярина Семёна Стрешнева, за то что научил свою собачку подавать лапку для поцелуя, а другой лапкой совершать крестное знамение. Публика узнавала в собаке патриарха и непотребно ржала.

Тут в Москве объявился самый крупный православный богослов тогдашней современности Паисий Лигарид. Никон сам его приглашал, еще будучи патриархом. Теперь Паисий пытался урезонить Никона, но не вышло. Тогда соборяне предложили Паисию на резолюцию 16 вопросов по Никону. 15 ответов ученого были в пользу царя, а 16-й — в пользу стрешневской собачки.

В декабре 1662 года Алексей слушал всеночную на празднике Петра-митрополита. Казалось бы, — если Никон не врет, — Петр должен прямо здесь и сейчас угрожать царю шаровой молнией. Но Петр промолчал. И царь решительно приказал быть собору с приглашением вселенских патриархов, всех мирских и церковных начальников. Времени на сборы и дорогу царь дал до мая месяца 1663 года. И немедленно была созвана следственная бригада для выяснения, что из икон и утвари Никон утащил в свой монастырь, разбазарил и т. п., какие деньги за что плачены, какие пересланы в Палестину, какие преступления совершены по мирским делам. Церковных архипастырей, участвовавших в следствии, Никон облаивал «воронами», «ворами», «нехристями», «собаками» и «мужиками». В общем, совсем потерял лицо.

Люди Никона пошли на крутой подлог. В Москве объявился племянник Константинопольского патриарха иконийский митрополит и экзарх Афанасий. На представлении царю он выпрямил спину и громко продекламировал обращение своего дяди самых честных правил: «Помирися с Никоном-патриархом и призови его на престол по-прежнему». Но царь Алексей был не лыком шит. «Что это за посол такой без верительных грамот?» — подумалось ему.

— А знаешь ли ты о посольстве Мелетия? — проверил царь попа. Мелетий был послан пригласить патриарха Константинопольского на суд в Москву.

— Знаю, — соврал грек, — Мелетия этого у нас и на порог не пустили, и подарков твоих не приняли.

— Как же так? — опешил царь, — вот же он мне пишет по-иному.

— Врет! — отрезал аферист, и поклялся на иконе Спаса. Дело опять зависло.

30 мая 1664 года вернулся Мелетий с патриаршими грамотами, одобрением снятия Никона, приветами и пожеланием многих лет. Со своего лгуна бы шкуру сняли, но Афанасий был турецко-подданный, и его не тронули. Получилось, зря Алексей обращался к заморским патриархам, они затеяли длинную свару, сплели многоходовые интриги, чтобы на фоне московского дела порешать свои должностные дела.

В Рождество 1664 года Никон нанес удар. Ночью с 17 на 18 декабря он тайно, под именем настоятеля Саввина монастыря пробрался в Москву, въехал в Кремль, вломился на «второй кафизме» заутрени в Успенский собор и встал на место патриарха. Толпа привозных монахов внесла перед Никоном огромный крест. «Искупитель» вернулся на свою Голгофу.

Загрохотал голос Никона, запрещающий продолжение службы. Люди привычно съежились. Монахи Никона запели свои песни. Никон заставил всех священников подходить под благословение. Все благословлялись в испуге. Никто даже не улыбнулся в память о собачке Стрешнева. Никон послал известить царя о своем возвращении и подумал, что Москва пала.

Эх, дядя! — это же Москва! Во дворце бегали огоньки, из окон курочкой несло поджаристой, за занавесками — мельканье рук, это срочно созывались архиереи церковные и стража мирская, «точно пришла весть, что поляки или татары под Москвою», — красочно описал праздничную суматоху Историк. Сбежавшиеся митрополиты да архиепископы в ужасе выкрикивали: «Господи! Господи!». Они совсем растерялись, но в собор пошли ударные части, — князья и бояре, — Одоевский — предок автора «Черной курицы», Долгорукий — потомок русалки Маши, Стрешнев — родич дрессировщика собачки. Ну, и наш Писец — дьяк Алмаз Иванов — для протокола. Они именем царя указали Никону на выход. Никон уперся, пока царь не прочтет его письмо. Понесли письмо, и царь его прочел.

В письме снова описывалось чудо. Будто бы святой и скорбный Никон только и делал, что постился, «спал на ребрах», и без конца просил Бога ниспослать инструкции по сутяжному делу. И Бог, конечно, ниспослал. Накануне, 17 декабря напал на Никона сон. И во сне опять очутился Никон в любезном ему интерьере Успенского храма. И массовка была та же — живых никого нету, а одни покойные архипастыри. Но теперь они в середке не толкутся и с поучениями не лезут, а чинно стоят, каждый у своего гроба. Свет поставлен тот же — всё залито юпитерами. На середину выходит «святолепный муж» с бумажкой и чернильницей-«киноварницей» в руках, обходит строй покойников, и они без возражений подписывают коллективное письмо прямо на гробах. Никон при этом присутствует, но у него подписи не просят. Он смело спрашивает у главного привидения, чего подписываете, ребята? Заводила отвечает: «О твоем пришествии на святой престол».

— А ты сам-то кто будешь? — не отстаёт Никон.

— Смиренный Иона, божьей милостию митрополит.

В заключение сна-письма Никон разразился длиннючей цитатой из евангельского поучения св. Павла Варнаве. Аминь.

На этого Павла царь ответил своим — митрополитом Павлом, который прямо и без цитат указал Никону на дверь. Никон перелобызал иконы и двинул на выход, прихватив патриарший посох Петра с единороговым набалдашником.

— Посох-то оставь! — зарычали бояре.

— Отнимите! — отгавкнулся Никон, и вышел вон.

Оставался час до рассвета, и в звездном предрождественском небе жутко пылала хвостатая комета. Садясь в сани, Никон стал «отрясать ноги» по евангельскому поучению. То есть, Никон не снег счищал, чтоб не наследить в ковровых санях, а как бы стряхивал прах, символическое дерьмо собачье, налипшее на ноги праведника в поганом, проклятом и морально загаженном месте. Никона проводили за заставу, Долгорукий от имени царя попросил формального прощения и благословения. Никон сказал, что Бог подаст, он, дескать, приезжал «по вести», а хвостатая метла небесная, — косяк на комету, — теперь выметет всех вас долой.

Мистификация на фоне кометы встревожила царя. За Никоном послали погоню: отобрать посох и допытаться про «весть». Никон посох и письмо с «вестью» не отдал, но после 5-часовых уговоров обещал всё это прислать в Москву. Позже.

Посох прислал, а вместо тайного письма с «вестью» прислал своё, с обычной волынкой. Но наши сыщики и сами нашли тайного корреспондента. Боярин Зюзин, оказывается, продолжал переписку с опальным и наплел ему, что царь сокрушается о патриархе и в душе вполне созрел вернуть ситуацию на прежнее место. Это была липа, Зюзин просто хотел продвинуться при удачном для Никона обороте. Его приговорили к высшей мере, но государь помиловал, сослал в деревню с конфискацией.

Никон продолжал смущать христианство. Он писал патриархам, ругал царя за налогообложение и звал весь мир на подмогу. Половина патриархов — антиохийский и александрийский без константинопольского и иерусалимского — двинулись в Москву весной 1666 года. Пора им было отобедать. Наши выделили крупные деньги, чтобы их встречать, сопровождать от Астрахани, кормить и поить по дороге. Одних лошадей было дадено 500 штук. Правда патриархи самочинствовали, везли с собой «воров» — печатника Лаврентьева, сосланного в Чечню за подпольную печать «римских соблазнов» (небось, Брантома распечатывал, ловкач!) и наводчика Ваньку Туркина, который сообщал казакам о времени отправки речных караванов с госимуществом. По дороге патриархи расстригли пару попов за порчу вверенного им словесного стада в девичьем монастыре и обычном приходе. Но на это Москва не обиделась.

Встретили патриархов на полную катушку. В специальных речах их называли Серафимами и Херувимами, поили с серебра, кормили на золоте.

За дело взялись лишь на ноябрьские. 5-го числа Алексей три часа втолковывал им расклады, 7-го в совет были допущены наши иерархи. В конце ноября послали за Никоном. Он не поехал. Эти два патриарха ему были не те. Его «ставил» константинопольский, а его нету. Гости обозлились и строго приказали склочнику ехать в Москву немедленно, не ранее 2-00 и не позднее 3-00 ночи 2 декабря, с командой не более 10 человек. Это — чтобы не баламутить народ. Никон приехал сам — в 12 ночи. На другой день позвали Никона «смирным обычаем», но он организовал шумный крестный ход. Вошел грозно, сам читал входную молитву, отказался сесть на лавку с прочими, и пришлось царю встать для объявления своих претензий.

Возникла свара. Придирались к каждому слову многотомного дела, стали уже и обзываться и чуть не толкаться: «А ты кто такой?». В целом, Никон проигрывал. Тогда он стал нажимать на свою чудотворность, сообщать о видениях, о небесном предсказании шестилетнего счастливого патриаршества и последующем мучении. На расспросы, откуда такая весть, многозначительно молчал. Суд продолжался 3, 5 и 8 декабря. 12 декабря 1666 года все духовные участники дела сошлись в церкви у ворот Чудова монастыря. Никону были читаны его вины, потом патриарх александрийский снял с него клобук и панагию (нагрудную подвеску) и провозгласил, чтоб Никон больше патриархом не назывался и не писался, а жил бы тихо простым монахом. «Знаю я и без вашего поучения, как жить», — отвечал Никон. Он красочно изругал «бродяг» — пришлых патриархов и гордо удалился в ссылку. Народ бежал за ним толпой. Опасались беспорядков и еле сплавили сутягу из столицы.

Два года заточения не успокоили Никона. Он неутомимо писал воззвания к царю, присылал доносы о колдовстве и заговорах. Стало известно о его подготовке к бегству. Пришлось посадить Никона под замок, а приживал его разослать по дальним окраинам.

Умерла царица Мария Ильинична. Умер наследник Алексей Алексеевич. Никон известил царя, что он это предсказывал, да царю не доложили, и что беды будут продолжаться пока с него не снимут приговор.

Потом он отказывался благословить царя до освобождения.

Потом послал прощение и благословение.

Потом жалобно извинился за прошлое — было уже Рождество 1671 года.

А вот это подействовало. Царь прислал гонца с извинениями и прощениями. Режим заключения был ослаблен, стали доставляться подарки и приличная еда. Теперь Никону некуда было девать свою желчь, и он отыгрывался на поставщиках кормежки, обслуге и монастырской братии. Жаловался он и Алексею, что денег столько-то рублей, 5 белуг, 10 осетров, 2 севрюги, 2 лососины и коврижек царь прислал, «а я было ожидал к себе вашей государевой милости и овощей, винограду в патоке, яблочек, слив, вишенок», так что, пришлите убогому старцу. Потом на присылку 200 рублей, полотен, полотенец и мехов от юного царевича Петра Никон писал, что шубы из них не выйдет. Послали «добавку к мехам».

Так, по-домашнему, тихо окончилась эпопея Никона, зато вызванный им дух Раскола продолжал носиться над нашей страной.

Наука соловецкая

Соловецкая обитель — малая островная земля — стала оплотом религиозного сопротивления. Алексею пришлось вести с ней настоящую войну. Но власть Алексея была мирской, а власть соловецкая — духовной. На Соловки со всей Руси устремлялись за «наукой» церковные диссиденты и мирские скептики.

Осенью 1661 года в Москву с Юга приехал человек. Он с весны объезжал калмыцкие юрты и уговаривал калмыков служить московскому царю. Теперь этот агитатор заехал доложиться в посольский приказ и проследовал далее — на Соловки помолиться. И всё бы ничего, и крепок был этот малый, и симпатичен, и разумен. И внимательно наблюдал и запоминал он обычаи московские. Вот только глаз у него был чёрен. И фамилия его была — Разин.

Соловецкая наука попала в цель. Разин воспользовался своей популярностью среди донской голытьбы и в 1667 году выдвинул себя кандидатом на должность атамана. Но в те времена донское казачество уже сидело на плотном прикорме у Москвы, а во главе войска Донского уютно расположилась мафия…

Как это происходит? Как укрощается и совращается общество вольных и непокорных? Почему начинают они сквалыжничать за каждую казённую копейку и интриговать за должности и чины? Очень просто. По половецко-татарской схеме:

1. Сначала посылаем дары свободно избранному руководству беспокойного племени. Посылаем «жалованье» и простым воинам. Жалованье не в смысле платы за работу, а в смысле гуманитарной помощи — из жалости к несчастным и из сочувствия их бедности. Теперь они могут спокойно пропустить очередной смертельный поход на турок и весело, всем миром проедать дары данайские. Нападать на дарителей и вовсе охоты у них не возникает.

2. Затем нанимаем кочевников на службу. Если остаются живы, опять получают жалованье и погружаются в дележку.

3. Далее назначаем жалованье регулярное. Ну, скажем, — одна телега серебра в год на всю вольницу. Что происходит? Телега прибывает на Дон. Ведомости, кому по скольку раздавать, в ней нету. Делят сами. Ссорятся. Назначают казначея. Опять ссорятся, идут к атаману. Атаман делит и мирит в свою пользу. Убивают или переизбирают атамана. И так по кругу. Парламент донской ведь так и называется — «Большой круг».

4. Теперь, как при татарах, эти вольные люди начинают ездить в Москву, давать взятки, получать назначение в атаманы. Возникает элита — «старшина». Элита делит дефицитное жалованье, посылает обделенных воевать, организует и выигрывает выборы. Ну, впрочем, что я вам тут объясняю привычные и понятные дела…

Так что, Разин на выборах, естественно не добирает голосов и уходит в оппозицию. Оппозиция тогда находилась в районе Астрахани и волжского устья. Туда к Разину сбегаются обманутые избиратели, раскольники, вольнодумцы, бандиты, в общем, всё самое активное, что есть в нашем народе.

Первоначальный план у партизан был такой. Пограбить на Волге все, что подчиняется закону Архимеда, захватить Царицын, устроить там столицу и жить себе, припеваючи. Ну, и бояр, конечно, резать под самый корешок в отмщение за казненного атаманского брата — дезертира из армии Долгорукого. Месть за казненного брата в нашей Истории — лучший повод для геноцида.

Голытьба повалила под знамя Разина. Богатые казаки тоже тайно давали ему деньги под процент с ожидаемой добычи.

Сначала шайка сидела в Яицком городке и в Гурьеве. Затем, весной 1668 года с 2000 казаков на 40 стругах Разин выплыл из-за острова на стрежень, вышел в Каспийское море и напал на владения иранского шаха. На Дону внимательно следили за походом. Несколько тысяч «воровских» казаков азартно ждали новостей. Разин разорил западное побережье от Дербента до Баку, потерял 400 человек под Рештом и захватил Фарабат. Случилось это так. Переодевшись купцами, казаки заехали на Фарабатский рынок. Шесть дней они гуляли по базару, продавали награбленное и покупали восточные сладости. На шестой день Разин стал в центре базарной площади и заломил шапку. По этому знаку разбойники набросились на купцов и в страшной резне забрали все товары. Был атакован и разграблен шахский дворец. Здесь Разин захватил ту самую красавицу княжну, о которой до сих пор так легко поётся после выпивки.

Разин укрепился под Фарабатом, усиленный освобожденными русскими пленниками. Персы прогнали бандитов. В нескольких морских схватках Разин потерял почти все свое войско, зато огромная, двухлетняя добыча уцелела.

Разин решил вернуться на Дон. Путь лежал через Астрахань, где разбойничков поджидал царский воевода Прозоровский. Дистанционный подсчет разинской добычи сильно беспокоил храброго начальника, — слюни так и бежали у него по бороде. Последовали переговоры с угрозой силы. Разин согласился «принять прощение», но делиться не спешил. Потом пожертвовал губернатору баржу персидских скакунов и несколько пушек и вошел в Астрахань под шелковыми парусами, — ну совсем, как Вещий Олег после Царьграда!

Триумфальный въезд в Астрахань сказочно богатого и глубокоуважаемого Степана Тимофеевича, его внешняя роскошь и вседозволенность, восторг населения, двуличие и нерешительность царских воевод довели самомнение героя до крайнего предела. Он стал совершать еще более великолепные поступки. Сначала была принесена в жертву Матушке Волге надоевшая и несчастная княжна из песни. Разин собственноручно, точно по тексту бросил ее за борт в набежавшую волну. Опыт у него имелся — своих казаков ему тоже приходилось топить каждый день, — в Астрахани царили произвол, пьянство и беззаконие.

Прозоровский с трудом выпроводил бандитов из города. В Царицыне все повторилось — был убит стрелецкий сотник, из тюрем выпущены преступники.

Разин прибыл на Дон и обосновался в Кагальницком городке на острове при впадении Донца в Дон. Сюда стали сбегаться искатели наживы. К весне 1670 года шайка насчитывала 4000 человек.

Самодержцу всея Волги Разину было мало неформального донского атаманства. Он понимал, что простой народ на Волге ненавидит Москву и бояр. У дяди Стёпы возникло желание «тряхнуть Москвой». Он явился на круг во время приема московского посольства, убил посла Евдокимова. Донская «старшина» трусливо промолчала. В донской столице Черкасске установилось двоевластие, которое тянулось до тех пор, пока Разин опять не двинул на Волгу — пополнить запасы и воплотить в жизнь свои замыслы.

Царицын был взят после непродолжительной осады, стрельцы перебиты, воевода Тургенев растерзан и утоплен. Астрахань была заранее укреплена иностранными офицерами и артиллерией, но сдалась изменой. Чернь и стрельцы спустили разбойникам со стен лестницы, отворили ворота. Воеводу Прозоровского Разин собственноручно замучил и сбросил с башни в ров. Офицеры, состоятельные астраханцы, все, кто оказывал сопротивление, были уничтожены. Разин лично убивал женщин и грудных детей прямо в Астраханском соборе. Тут он хватил через край. Беспредела у нас всё-таки не любят.

Рейтинг Разина сошел на нет. Для его восстановления пытались использовать известную схему Смутного Времени. Было объявлено, что в шайке находятся опальный патриарх Никон и молодой царевич Алексей Алексеевич, на самом деле скончавшийся в начале 1670 года. Народу предъявляли двойников. По всей Руси пошли подметные письма с призывами к бунту. Пришлось выставить по городам ополчение, а на Волгу выслать регулярные войска. Под Симбирском воевода Милославский разбил армию Разина, состоявшую уже из чистого сброда. Разин бежал на Дон и укрылся в Кагальнике. Атаман Яковлев взял городок. Разина связали, доставили в Черкасск и цепями приковали к двери Войскового собора — на показ. После казни сообщников, сам Разин был доставлен Яковлевым в Москву и 6 июня 1671 года казнен в Кремле.

Народная молва простила Степану Тимофеевичу Разину его чудовищные злодеяния против сограждан. При народной власти, признавшей Разина за своего, именем бандита были названы улицы и заводы, школы и пионерские отряды. А песню о трагической любви атамана и его долге перед боевыми товарищами до сих пор поёт вся Русь, включая правительственных чиновников и специалистов по борьбе с организованной преступностью.

Вот такое беспокойное царствование получилось у нашего спокойного, грамотного, доброго, «тишайшего» царя Алексея Михайловича Романова. Мог он стать новым Императором? Казалось бы, мог. У него было все: и территория, и ресурсы, и удачные урожайные годы, и породистая свора злобных псов-производителей.

Но не мог стать царь Алёша Императором. Была в его приятном характере одна маленькая неприятность, которая портила всё дело. Был Алексей человеком неравнодушным и не умел управлять своим неравнодушием. Не научился он включать и выключать, когда следует, те или иные эмоциональные и рациональные схемы. Опытные актеры в римском амфитеатре — ну, например, Калигула или Нерон — в долю секунды успевали менять улыбчивую маску — «рот до ушей» — на картонку с разлохмаченными волосами, синюшными глазами и кривым ртом. У первого нашего Императора Грозного Ивана это выходило само собой, по состоянию здоровья. А Алексей не дерзал отбрасывать, не брать во внимание ни одной мелочи, ни одной протокольной запятой, ни одного правительственного акта. Начиналась война — он был впереди, на лихом коне. Судились с Никоном — он лично выслушивал чудесные рассказы склочного патриарха. Обрушивался на посольский приказ девятый вал международных сношений, — царь по уши погружался в шведские, крымские, турецкие, грузинские, персидские, китайские, немецкие, балтийские, польско-литовские, богдано-хмельницкие и прочие и прочие приветы и от-ворот-повороты. Некоторая, минимальная доля придури в царе, естественно, была. Мог он оттаскать тестя за бороду, — хвастал Милославский, что лично изловит польского короля. И мог царь заставить всю боярскую команду пустить себе кровь для профилактики, раз уж лекари пустили кровь ему. Но это копейки. На управление райкомом или обкомом, пожалуй, хватило бы, а для имперского топора и штурвала было маловато.

Нет. Империя не дождалась своей очереди у такого царя при его публичном круговороте. А тут еще Раскол, Соловки, Разин, самозванцы, семья, болезни и смерть родных.

Хорошо, хоть остались после Алексея Михайловича дети. От первой женитьбы на Марье Ильиничне Милославской у царя было восемь дочерей и пять сыновей. Дочери вышли крепкие — их выжило шесть, а сыновья хилые: к 1670 году умерли Дмитрий, Алексей и Симеон. Мать их Мария скончалась тогда же, и царь женился в 1672 году на Наталье Кирилловне Нарышкиной.

Через четыре года, в ночь с 29 на 30 января 1676 года, на 47 году жизни царь Алексей Михайлович скончался после тридцатилетнего правления Для благополучного упокоения государевой души был послан в Ферапонтов монастырь гонец к Никону. Семидесятилетнего опального патриарха просили простить царя. Никон выслушал известие в «сильном волнении, слезы выступили у него на глазах», но обида восторжествовала. «Он будет судиться со мною в страшное пришествие Христово» — был ответ. Никона снова пересилили в пустынный монастырь с осетрины на хлеб и воду. 17 августа 1681 года при переезде в Новый Иерусалим полупрощенный царем Федором Никон скончался 75 лет от роду.

Историк вздохнул и умиротворенно закруглил: «Здесь мы оканчиваем историю Древней России; деятельность обоих сыновей царя Алексея Михайловича принадлежит к новой истории».

Царь Федор Алексеевич

Начинать Новую Историю приходилось с нуля, потому что итог 800-летнего развития России даже наш благоверный Историк определил всего тремя словами: «Банкротство экономическое и нравственное».

То есть, никакого материального накопления, никакого золотого запаса, никаких устойчивых производств и партнерств, никакой экономической политики на Руси за 8 веков не образовалось. Зато имелось обычное постоянное, полное, равное и окончательное обнищание населения.

В области национальной морали успехи тоже были значительными. Народ, специалисты, мелкие и средние начальники насмерть впитали основной экономический закон нашей страны:

«Никому, никогда и ни при каких условиях не позволяется честно создавать ни малейших личных накоплений. Всё должно срезаться до кожи».

Выжить при таком порядке нельзя. Но хочется. Значит, все, что хочется, приходится проделывать нечестно. И это, обычно, позволяется.

Воровство, казнокрадство, мздоимство, подарки-поминки, умыкание, сокрытие, уход от налогов стали повседневной практикой, природным опытом русского человека.

Вот, например, заманывают наши в русскую службу шотландского авантюриста Патрика Гордона. Дают ему звание майора. Начисляют подъемные — 25 рублей «чистыми деньгами» и 25 рублей бартером — неликвидными соболями. Идет Гордон к соответствующему дьяку — получить всё это довольствие. Что взятку нужно давать, не знает. Дьяк отговаривается отсутствием чернил или чем-то, вроде того. Гордон ходит день за днем впустую. Жалуется начальству. Боярин при нем приказывает дьяку отдать деньги и шкуры, грозится снять шкуру с него самого. Дьяк бастует. Гордон опять жалуется. Боярин таскает дьяка при Гордоне за бороду. Дьяк не сдается. Наконец, Гордону объясняют, что надо платить. Он ошеломленно, чисто по-европейски, замирает и решительно собирается восвояси. Тогда ему выдают, наконец, — нет, не деньги и шкуры! — а бумажку на получение денег и шкур. Но наш сэр Патрик теперь качает свои принципы: уеду из такой-то страны, и всё! Приходится нашим пугать его Сибирью за шпионаж в пользу Швеции и Польши. Гордон нехотя остается и уже при Петре выслуживается в генералы и крупные полководцы.

Историк наш, как истиный патриот, посчитал, что должна была наступить наконец некая дата коренного просветления. Ибо не может такой умный, сметливый, изобретательный, смелый, родной наш русский народ вечно пребывать в доисторическом дуроломстве! Сначала Историк зацепился за смерть Ивана III: с окончанием татарского ига он ожидал перемен. Не дождался.

Теперь он будто-бы учуял некий западный wind of change, но я заподозрил Историка в «обратной тяге». Его учили, и он верил, что эпоха Петра Алексеича Романова — это и есть наш национальный взлет. Вот он и стал задним числом выискивать в предшествующих Петру годах соответствующие весенние настроения. Вот он и провел анализ состояния Руси у гроба Тишайшего. Анализ вышел на полтора тома. Но если отбросить пустопорожние дипломатические экивоки, то в результате этого анализа выпадал обычный сухой осадок: без взятки русский чиновник готов дать себя распять, а дело не сделает. Поэтому торговле и вольному бизнесу у нас быть нельзя. Так что, рановато нам в 1676 году браться за перестройку. А надо нам крепко выпить и с достойной, 40-градусной слезой идти хоронить дорогого Алексея Михайловича.

Но вот торжества позади, давайте считать остатки мелочи.

Итак, от первого брака царя Алексея остались: наследник Федор, царевич Иоанн, царевны Евдокия, Марфа, Софья, Екатерина и Марья. От второго брака успели появиться мальчик Петя и девочки — Наташа и Феодора. В последний путь царя проводили три сестры — Ирина, Анна и Татьяна Михайловны. У гроба беспокоились также многочисленные потребители от первого брака, Милославские и Нарышкины — от второго. И к каждому безутешному родственнику покойного царя от всей души прислонялось немалое количество придворных чинов. Две партии люто ненавидели друг друга. На этом кадровом поле предстояло разыграть следующую партию нашего турнира.

Наследник Федор при воцарении в 14 лет свободно владел польским, умел делать с него стихотворные переводы, знал латынь, но страдал жесточайшей цингой. Его организму не хватало каких-то витаминов, и он гнил потихоньку с детских лет.

Второй сын Иван в полной мере повторял царя Федора Иоанновича. Он был слаб телом, скорбен духом и уже слеп от болезни. Шесть выживших сестер были так себе, зато одна — Софья Алексеевна — была что надо: «Великого ума и самых нежных проницательств, больше мужеска ума исполненая дева». Боюсь только, что этот стих написан Васькой Голициным в постели «мужеской девы» во времена ее регентства.

Ну, и не забыли мы, конечно, маленького царевича Петю, в котором Историк как-то сразу стал угадывать «богатыря физически и духовно».

По смерти царя Алексея большой боярин Артемон Матвеев собрался провозгласить царем Петра. Он приводил очевидный аргумент: царевичи Федор и Иоанн — не жильцы и не правители. Но семейство Милославских подняло вой, бояре вынесли Федора из спальни на подушках, — сам он ходить уже не мог, — и водрузили стонущего принца на престол. Матвеев и царица Наталья Кирилловна подверглись опале и ссылке, причем Матвееву кроме обычного казнокрадства пришили еще колдовство — чтение черной книги и общение с духами. Горбун Захарка, избитый во время шутовского представления, отлёживался у врача Спафария за печкой и сквозь сон слышал чтение черной книги Спафарием и Матвеевым. На колдовскую декламацию будто бы явились тёмные тани и завизжали, что «есть у вас в комнате третий человек». Теперь Захарка всё это донёс, и Матвеев оказался в Пустозёрске.

Милославские и Хитрово расправились с партией Нарышкиных и собрались спокойно править. Нужно было закрепить престолонаследие, потому что за больным Федором мог последовать только умалишенный Иоанн. На этом правление Милославских легко пресекалось. Стали они сватать царя и хотеть наследника престола. Но царь решил эту проблему сам и вопреки партийной воле.

Однажды, с трудом переступая распухшими ногами в крестном ходе, Федор приметил в толпе симпатичную девицу. Это была Агафья Семеновна Грушецкая, племянница думного дьяка. Немедленно последовал приказ никому Агафью не отдавать. После коротких придворных интриг, в июле 1680 года состоялась свадьба. Дворянин Языков — «глубокий московских площадных и дворцовых обхождений проникатель», торопивший свадьбу и оклеветанный Милославскими, пошел на взлет, а Милославские — соответственно — получили указание не являться ко двору. Языков, его друг Лихачев и молодой боярин Василий Васильевич Голицын составили ближний круг больного царя. Это правительство занялось тяжбами с польским двором, разборками с бывшим гетманом Дорошенко и войной с Турцией.

Несколько лет назад Дорошенко, косившего в сторону Турции, вроде бы успокоили, забрали у него булаву и прочие знаки отличия. Но турецкий султан провозгласил новым гетманом своего пленника Юрия Хмельницкого. Хмельницкий, крымский хан и турецкий командующий Ибрагим-бей осадили гетманскую столицу Чигирин. На помощь осажденным явились промосковский гетман Самойлович и князь Ромодановский. Они ударили в тыл туркам и нанесли им страшное поражение. Одних только янычар — султанских гвардейцев — похоронили четыре тысячи.

Через год 11 августа 1678 года новая турецкая осада имела успех, Чигирин был сожжен отступающими казаками, столица Богдана Хмельницкого была уничтожена его младшим сыном.

Дипломаты кое-как утихомирили султана уступкой юго-западной части Украины, но все остальные окраины начали потихоньку дымиться. Волновались башкиры, самоеды не хотели платить ясака, киргизы грабили пограничные поселения, якуты и тунгусы увиливали от налогов, русские тоже бунтовали против местных начальников. Царствование Федора было, впрочем, достаточно гуманным. Отменили отсечение членов у преступников, женщин за убийство грубых мужей стали миловать при согласии на пожизненное пострижение в монастырь. Запрещено было допрашивать священников о грехах раскаивающихся прихожан — это уж и вовсе придумали в духе Хельсинки!

Молодой царь торопился, жить ему оставалось немного. Правительство подготавливало финансовую реформу. Федор созвал думу и уничтожил местничество на государственной службе, — объемистые разрядные книги, за которые Писец отдал жизнь, Историк отдал бы душу, а я — новогоднюю премию, — запылали прямо в дворцовых сенях. Царь собирался провести также реформу армии. То есть, эволюция была налицо, а революции можно было бы избежать, дай бог нашему Федору здоровья. Историк прямо умилялся перечисляя проекты молодых реформаторов: введение гражданских чинов, основание высшего училища, сиречь академии! Уже были назначены 8 монастырей для обеспечения семи факультетов гуманитарного и одного естественного профиля, уже разрабатывался их внутренний распорядок, уже договорились, что можно преподавать всё, что не запрещено, и сжигать живьем преподавателей и их учеников, коль скоро в таком ученом месте заведутся ереси и чернокнижные факультативы. Все государственные запасы книг передавались в единую академическую библиотеку, запрещалось держать домашних учителей иностранного языка — желающие должны были в академии учиться единообразному произношению. И бюджетная строка под это славное дело уже была готова. Вот вам и университет, без Петра, без графа Шувалова, без немцев и французов, при обычном русском мальчишке Я недоумевал, но Историк вычислил подвох — это церковь наша подбивала базис под мечту об инквизиции. Появлялся инструмент для разбирательства: чуть что не так, и пожалуйста, — «виновен в неправославии». На костер!

А надо сказать, наш русский костер решительно отличается от европейского, пионерского костра с центральным столбом, к которому наглядно привязывается еретик. Наш костер более вместителен, интимен, органичен. Называется он «сруб». И строится в виде избушки без курьих ножек и крыши. Происходит сруб не от изобретательности инквизиторов, а от оплошностей русского быта. Святая Ольга, как мы помним, первой использовала загоревшуюся баньку для наказания нахальных древлян.

На полезной площади внутри сруба могут — в зависимости от задачи — уютно разместиться и один почетный саламандр, и целая стая поджариваемых рядовых ящериц. Есть у сруба еще одно достоинство: казнимые привязываются к его внутренним стенам и образуют некий кружок последнего общения. Проклятого раскольника протопопа Аввакума Петрова сжигали с двумя его товарищами, правда беседовать с ними он не мог, потому что у них были отрезаны языки, а сам Аввакум возносил к небу отборный мат, адресованный царю Алексею Михайловичу, уже покойному. Никон при этом почему-то был забыт. В смысле интимности старорусский огненный сруб похож на современную индийскую виселицу: во время казни приговоренный корчится внутри и не смущает нежную публику непристойными телодвижениями:

Но всем этим прогрессивным, пожароопасным и прочим академическим проектам не суждено было осуществиться. Время опять изменилось.

11 июля 1681 года у молодой царской четы родился царевич Илья. Радость на Руси была безмерная и непродолжительная. Царица Агафья скончалась 14 июля, младенец Илюша — через шесть дней после матери. Царь был повержен. Еще успел Языков женить его в феврале 1682 года на своей родственнице Марфе Апраксиной, помирить с Нарышкиными и Матвеевым, но было поздно. Царь Федор Алексеевич скончался 27 апреля 1682 года на 21 году жизни.

Буйные дети Тишайшего

Опять началась смута.

Правительство раскололось. Языкову с Лихачевым и Апраксиным отступать было некуда, а Василий Голицын перебежал к Милославским, будучи связан с царевной Софьей «сердечным союзом». Теперь он в паре с боярином Иваном Хованским, нахрапистым, но бездарным воеводой стал бороться против Петра.

Члены партии Нарышкиных, отправляясь в Кремль на провозглашение нового царя, поддели под кафтаны кольчуги и панцири, прихватили ножи. Но дело обошлось миром. Когда спросили у патриарха Иоакима, как быть, он объявил, что нужно исполнить волю «всего государства Московского», то есть, одного царствующего града Москвы. Тут же патриарх вышел к народу на ступени Спасского собора и спросил, за Петра вы, православные, или за Ивана? Православные заорали за Петра. Другие православные крикнули за Ивана, «но были заглушены». Эти, другие были организованы Милославскими; главный крикун Сумбулов за постановку крика авансом получил от них боярство. Но крик сорвался, и Сумбулов потом всю жизнь горько каялся в монахах, что дал в штангу.

Итак, маленький Петя стал царем. Его мама Наталья Кирилловна возвращалась к управлению государством. Милославским оставалось заниматься только сватовством пятерых своих принцесс. Но где же при таких делах взять приличных женихов? Девичья партия решила не сдаваться. Скандал начался прямо на похоронах, когда юркий мальчик Петя богохульно процокал копытцами по камням Архангельского собора задого до конца панихиды, вбежал в тронную палату и уселся на место отцово и дедово. Ослепленная ненавистью Софья, выходя из собора, стала блажить к народу о своем сиротстве, беспросветном девичестве и проситься в христианские страны от политических преследований. Народ зарыдал.

Но народа лапотного для кремлевского счастья было недостаточно. Софья обратилась к армии. У нее образовался немалый архив стрелецких жалоб на неуставные отношения, задержку довольствия, изъятие в командирский карман половины жалованья, использование стрельцов на хозработах. Оставалось только дернуть за веревочку.

В день смерти Федора и присяги Петру «учинились сильны и креста не целовали стрельцы Александрова приказу Карандеева». Их успокоили на два дня. На третий день в Кремль вломилась толпа делегатов от шестнадцати стрелецких полков и одного солдатского Бутырского полка. Стрельцы потребовали снятия командиров, жалованья, прежних льгот и т. п.

Правительство в испуге арестовало 9 полковников, обязало их вернуть по 2000 рублей. Несостоятельных лупили на правеже по два часа и этим уберегли от выдачи стрельцам на верную смерть.

Но дело было не в деньгах и справедливости, а в атмосферном электричестве, и бунт продолжался. Стрельцы стали толпиться ежедневно, сбросили с каланчи нескольких офицеров, неудачно вспомнивших устав, стали наглеть, требовать привилегий и подачек. Для начала они переименовались из стрельцов в «надворную пехоту»…

Обращаю внимание читателей на Переименование как очевидный признак Смутного времени. Вот вы обнаруживаете, что ваша улица поменяла своё привычное бандитское имя на такое же новое, вот латинское название «техникум» уступает место французскому «колледж», а французское «институт» — латинскому «университет», вот «государственная безопасность» становится «федеральной», знайте — это «сталось, грех ради наших, на Москве смутное время»!

Стрельцы, конечно, не ограничились сменой имени. Они стали выклянчивать прямо у царя то «мерина гнеда», то «конишку криволыса — на лбу звездочка», то мелких денег. Стрельцы с подачек запили, обещали царице Наталье «всякого зла», а царевне Софье «всякого добра», но пока ничего не делали.

Тут в Москву соколом влетел из ссылки Артемон Сергеич Матвеев: «Уничтожу бунт или положу жизнь за государя!». Матвеев благословился у патриарха, заручился поддержкой основных бояр (кроме Милославских и Хованских), задобрил стрелецких делегатов. Милославским нужно было спешить. Они назначили свой день «М» на понедельник 15 мая — годовщину угличского убийства царевича Дмитрия.

Были заготовлены списки подлежащих уничтожению бояр и военных. Утром 15 мая Александр Милославский и Петр Толстой поскакали по стрелецким полкам с криком, что Нарышкины задушили царевича Ивана. Стрельцы ударили в набат и с барабанами, пушками и знаменами двинулись в Кремль. Побили по дороге случайных боярских людей, обступили дворец и совсем уж решились на штурм, но тут патриарх и царица вывели на крыльцо царя Петра да царевича Ивана. Наступила тяжкая пауза.

Но нельзя уже было на полном скаку остановить «криволысого конишку» русского бунта! Тем более, что в толпе ходили агитаторы и шептали, что царский дядька Иван Нарышкин примерял к себе корону. Толпа потребовала выдать на расправу Матвеева, Лихачевых, Долгоруких, Нарышкиных, Языкова и прочих. Последовал вежливый отказ. Матвеев с крыльца стал умело успокаивать стрельцов. И страсти почти улеглись, но тупой служака князь Михайла Долгорукий, ответственный за кремлевский распорядок и ненавидимый стрельцами, не к месту вспомнил свою должность и стал орать на расходящихся бунтовщиков, чтоб поторапливались. Сразу и рвануло.

Долгорукого схватили на крыльце и скинули на пики. Изрубили на мелкие куски Матвеева. Восставшие захватили дворец и стали выискивать Нарышкиных. Придворный карла Хомяк выдал Афанасия Кирилловича. За Москвой-рекой поймали Ивана Фомича. Растерзали обоих. Были также убиты знаменитый полководец князь Ромодановский, фаворит покойного царя Языков, больной старик Долгорукий — отец кремлевского коменданта, несколько чиновников среднего звена.

Еще пару дней стрельцы приходили в Кремль, бродили по дворцу, искали Ивана Кирилловича Нарышкина и сына боярина Матвеева, но те умело прятались в кладовой среди перин.

Теперь Софье нужно было как-то обозначить свою власть. Она стала уговаривать царицу Наталью выдать брата на растерзание: «Не погибать же нам всем за него!». Ивана жалели, но повели в церковь Спаса, причастили, соборовали, как покойника, — после стрелецкой расправы обычно и куски тела отыскивались с трудом. Потом Нарышкина вывели с иконой Спаса на ступени, где толпа поглотила его и уволокла в застенок. После зверских пыток несчастного, так и не выдавшего «зачинщиков покушения на царевича Ивана», вытащили на Красную площадь и рассекли на части. В довесок был нарублен доктор фон-Гаден «отравивший» царя Федора. Был также кликнут стрелецкий клич об отмене холопства, но народ «раскабаляться» не захотел, ибо многие только что сами закабалились — за харчи.

Революция победила, но стрельцам было как-то неловко. Они заставили правительство установить среди Кремля «столп» с длинной надписью о стрелецких и прочих народных правах, чтобы грядущие поколения их помнили и поминали добрым словом. Столп этот не сохранился — его скинули в тот же год, но урок назидательности пошел на пользу. Когда через 231 год праздновалось 300-летие дома Романовых, за кремлевской стеной поставили аналогичный каменный столп со списком славных романовских имён. А когда еще через 5 лет прикончили последних живых из этого списка, ликующий народ высек на столпе имена «жертв революции», включая каких-то потусторонних бебелей и мебелей. Уж этот столп достоял до конца, можете осмотреть его в Александровском саду между Кремлем и подземным базаром на Манеже…

В последующие дни Милославские организовали стрелецкие челобитные о ссылках, пострижении в монастырь уцелевших членов разгромленной партии. Стрельцы едва успевали вписывать в эти челобитные свои интересы — то по 10 рублей на человека, то 240 тысяч на всех.

Бунт утих. «Надворной пехотой» стал самозванно командовать князь Хованский, а им и всеми прочими на Руси — «мужеска дева» Софья. Для закрепления своей власти она устроила очередную челобитную о двоецарствии, и слепой недоумок Ваня был подсажен на трон рядом с Петром. Затем Софью стали «уговаривать принять правительство», и она отказалась-согласилась по обычаю.

Смута продолжалась. Подняли голову староверы. Они подбили стрелецкий полк Титова, вместе пришли к князю Хованскому и под его покровительством понесли государям челобитную о возвращении истинной веры. В Грановитой палате состоялся диспут, в котором победили Софья и патриарх Иоаким. Они умело откололи стрельцов от раскольников и припугнули их отставкой правительства. Без Софьи стрельцам была смерть. Иван Хованский, поддержавший староверов, оказался в оппозиции и вынужден был мутить воду для восстановления своего влияния.

12 июля стрельцы были подняты слухом, что бояре хотят извести всю надворную пехоту под корень, как класс. Стрельцы вошли в Кремль. Распространитель слуха, татарский царевич Матвейка с пытки сознался в корыстной клевете и был принародно четвертован, но смута не унималась. Еще дважды ловили и казнили паникеров. 16 августа Хованский принес во дворец новую челобитную с денежными требованиями стрельцов, получил отказ, и выйдя на крыльцо стал открыто призывать к бунту: «Как хотите, так и промышляйте!». Милославский от страху сбежал из Москвы, и пришлось Софье самой беспокоиться о своей власти. И она использовала все наличные средства. Вот как развивались дальнейшие события.

19 августа цари должны были идти крестным ходом из Успенского собора в Донской монастырь, — это был день победы над крымцами при Федоре Иоанновиче. Но Софья распускает слух о подготовке стрелецкого покушения и за крестом не идет.

20 августа все царское семейство уезжает в Коломенское. Запах опричнины оглушает стрельцов. Они посылают царевне оправдания. Софья сказывается не в курсе событий.

Хованский решает подогреть ситуацию. Он приезжает в Коломенское и сочиняет страшилку, что новгородцы идут жечь Москву, и без него стрельцам столицы не отстоять. Софья спокойно предлагает послать в Новгород увещевательную грамоту. Хованского пробивает озноб — такая грамота — это разоблачение и смерть.

Софья велит Хованскому прислать в Коломенское к именинам старшего царя 29 августа верный Стременной полк. Это означает вооруженное противостояние, и Хованский не выполняет приказа, самовольно готовит полк к отправке в Киев. Следует еще несколько прямых приказов, и Хованский не выдерживает, отправляет «стременных» к царевне.

К 1 сентября Хованскому велят быть в Кремле на встрече Нового года. Он не едет, все бояре тоже затаились по щелям или у Софьи. Праздник сорван, патриарх в бешенстве.

2 сентября двор начинает медленный поход по сёлам и их церковнопрестольным праздникам. Конечная цель похода — село Воздвиженское, куда для встречи сына гетмана к 18 сентября вызывается вся московская знать. Но вельможи спешат приехать к 17 — именинам Софьи, и только Иван Хованский с сыновьями Андреем и Иваном-младшим медлят и выезжают позже. Тем временем, именины гудят вовсю, Софья лично подносит гостям чарки с водкой, и, когда общее настроение окончательно поднимается, объявляет слушанье дела. Зачитывается подметное письмо, прибитое анонимными стрельцами к царским воротам в Коломенском. В письме приводятся вины Хованских, изложенные труднодоступным для хмельного рассудка языком, но очевидные по сути, — заговор с целью пострижения царевен и убийства дворян по длинному списку.

Тут же объявляется приговор — смерть! Встречать Хованских отправляется князь Лыков. Он хватает старика Ивана в дорожной палатке, а Андрея — в его подмосковной деревне. Арестованных привозят в Воздвиженское, останавливают у передних дворцовых ворот, зачитывают обвинение и приговор. Все именины, кроме Софьи, сидят здесь же, на лавочках у ворот. Хованские вопят о правосудии, молят Софью о пощаде, просят дать им слово в оправдание, но Софья из дворца велит не волынить. За неимением палача Хованских «вершит» стременной стрелец, прямо здесь же, на лужайке у ворот. Всё, гости дорогие, именины кончились!

А второй сын стрелецкого главкома Иван Иванович Хованский от казни увернулся, прибежал в Москву, сказал, что отца казнили бояре без государева указа и что всех стрельцов идут рубить. Он опередил ласковую грамоту Софьи к стрельцам. Стрельцы захватили Кремль, разобрали пушки и пороховой запас, приготовились к обороне.

Двор Софьи перебрался в Троицу и стал собирать силы из провинции. Стрелецкая Москва дрожала мелкой дрожью, стрельцы ждали казни. Состоялся обмен успокоительными грамотами. Стрельцы запросились явиться с повинной. Их согласились принять. Патриарх благословил делегацию и отпустил с нею своего митрополита Иллариона в качестве гаранта безопасности. 24 сентября Софья приняла покаяние и простила стрельцов на 9 условиях тихой, самоотверженной службы царю и отечеству. Стрельцы были по-новой приведены к присяге в Кремле, Ивана Хованского-младшего выдали в Троицу, там ему зачитали смертный приговор, положили на плаху, взмахнули топором, и — ради всеобщей радости — грохнули топором не по шее, а по настилу. После этого оцепеневший Иван отвезен был в ссылку.

Всё успокоилось, но уже октябрь прошибал морозцем, а двор не двигался из Троицы. Что-то было не окончено! А! — это столб с намалеванными на нем безобразиями торчал посреди Кремля. Стрельцы послали новое покаяние с просьбой сломать позорный столб. Столб снесли, название «надворная пехота» упразднили и вернулись всем двором в Москву 6 ноября.

Началось мирное правление Софьи и Василия Голицина. Регенты принимали послов, успешно вели пограничные дела, умело пресекали внутренние смуты. Они были драными волками, они начали правление в жарких схватках, и теперь им всё удавалось легко.

Осенью 1686 года был объявлен поход на взятие Крыма. Стотысячное войско возглавил В. В. Голицын. Но поход сорвался. То ли татары, то ли запорожцы, присоединившиеся к русскому войску, запалили степь. Образовалась безводная, выжженная зона, через которую конное войско пройти не смогло. К тому же среди украинцев возник бунт против гетмана Самойловича, на него нажаловались, и Голицын по указу из Москвы арестовал Самойловича. Там же на месте был избран новый гетман, будущий оперный герой и предатель Иван Мазепа. Войско без победы, но и без поражения торжественно возвратилось в Москву.

Софья и Голицын не были настоящими царями, и поэтому в Москве против Голицина обнаружилось колдовство, произошло покушение, к воротам его ночью подбросили гроб. Приходилось трудиться и зарабатывать политический капитал. На весну 1689 года был объявлен новый поход. К идее взятия Крыма добавили задачу-максимум — освобождение Царьграда!

Чтобы успеть до степных пожаров, 112-тысячная армия под командой «оберегателя иностранных дел» Голицына двинулась из Москвы в феврале. К середине мая войско подошло к Перекопу и встретилось с проклятою ордой. Первая стычка закончилась дружным залпом московских пушек, и татары надолго откатились на линию горизонта. Голицын радостно писал Соне. Соня строчила «братцу Васеньке» амурные письма с вкраплениями деловых сообщений и пожеланиями «божественного благоутробия».

Подошли к Перекопу. Замок и знаменитый ров можно было взять легко, но за ними простиралась всё та же выжженная степь, в которой дорог нет, воды нет — все лужи даже после дождя соленые, население кочевое и неприветливое. Заседание штаба решило: враг загнан в бутылку, пусть себе подыхает в своём Крыму без воды, а мы с честью можем возвращаться, вот только доложимся в Москву и дождемся указа о возвращении. Доложились. Получили два письма. Одно казенное от царей — с благодарностью и приказом возвращаться, второе — бабье, от Софьи Алексеевны с интимными всхлипами: «Бог, свет мой, ведает, как желаю тебя видеть!». В общем, прогулки Голицына окончились бесславно, но был изображен триумф русского оружия. Зато сибирские казаки закрепились на Амуре, и в Европе шли переговоры о христианском соединении против турок. Империя готова была возродиться. Было бы вокруг кого.

Софья не смогла стать императрицей. Для этого ей пришлось бы передушить братьев и окрестных романовских мужчин, пробить через патриарха и думу с земским собором неслыханный закон о женском самодержавии и тогда уж короноваться. Сделать это можно было только с помощью партии негодяев — это мы уже усвоили твердо. Удобнее всего собирать такую партию вокруг крепкого мужичка средней породистости. Василий Голицын таковыми свойствами не обладал, но был еще Шакловитый, командовавший стрельцами после казни Хованских. Накатанная схема стрелецкого бунта оставалась последним шансом Софьи.

Шакловитый был мужик прямой: «Чем тебе, государыня, не быть, лучше царицу известь!» — объявил он Софье своё отношение к Наталье Кирилловне. Автоматически это отношение распространялось и на царя Петра. И причина была: Петр усилился незаметно и как-то по-дурацки. А на Руси — это самый эффективный метод роста.

Раннее детство Петра во многом повторяет горемычное и опасное дестство Ивана Грозного. Петр остался без отца в трехлетнем возрасте, вместе с матерью скитался по пересыльным монастырям, ежедневно подвергался угрозе зачистки. Он, как и Грозный, поминутно слышал скорбный шепот матери, впитывал ее страх и копил ненависть к Милославским. Он разве что крышей пока не поехал, но решительности и истеричности набрался вполне. И была в Петре еще одна черта, напрочь отсутствовавшая в Грозном, — легкость необыкновенная. Его буйство и потехи затевались не просто от злобного хулиганства, это было окрыленное веселье ради веселья.

Петр играл. Знал ли он основы теории игр? Нет, конечно. Но он понимал интуитивно, что детская игра — это модель взрослого бытия. Так под видом невинной шалости была создана потешная команда, проводились маневры, раздавались звания и должности.

Петр играл, как Лжедмитрий I. Но Гришка Отрепьев, лишенный детства, дорвался до игры в солдатики, уже воцарившись, а Петру с помощью этих солдатиков еще только предстояло взойти на царство.

Команда вокруг Петра собралась порядочная. Не в смысле примерного поведения или количества, а в смысле нового порядка при потешном дворе. Петр выбирал друзей не по происхождению, а по игровым свойствам — инициативности, азартности, нелицеприятности, умении выпить. В ходу были как бы иностранные языки, куртуазное обхождение, какие-то полукарикатурные слепки с французского шика и немецкого рыцарского обихода. Например, фаворит Петра Борис Голицын — брат Сонькиного «постельничьего» — начинал письма свои к Петру по латыни, далее по тексту сваливался на псевдонемецкие слова, писанные русскими буквами, — всякие «шанцы» и «конфекты», — а заканчивал свинским автографом: «Бориско, хотя быть пьян».

Наталья Кирилловна решила пригасить этот юношеский огонь и 27 января 1689 года женила 17-летнего Петрушу на Евдокии Лопухиной. Но так неудачно совпало, что в эту зиму Петр был занят мыслями о строительстве флота и женитьбы не заметил. Он не спал ночей, плохо кушал, — в глазах его стоял «большой корабль» и флотилия лодок, с осени вмороженные в лед Переяславского озера. В апреле Петр был уже там, «а царица молодая, дела вдаль не отлагая», осталась вынашивать наследника Алексея.

Пока армия Петра осваивала премы штыкового боя и училась абордажным прыжкам по картинкам из европейских книжек, стрелецкое войско Шакловитого дрыхло по слободам. Самые дерзкие, лучшие стрельцы были сосланы от греха, а оставшаяся лояльная масса, лениво проедала и пропивала повышенное жалованье. Шакловитый пытался в 1687 году поднять стрельцов на челобитье о царском венчании Софьи. Стрельцы стали отговариваться неумением складно писать. Шакловитый обещал им готовый текст. Они засомневались, кому его вручать и возьмут ли? Шакловитый прямо указал, что вручать нужно нормальному царю Петру, а чтоб взяли и исполнили, приказывал ворваться во дворец, арестовать Льва Кирилловича Нарышкина и Бориса Голицына, сменить патриарха, срубить под корень «зяблое дерево» — бояр, кроме Софьиного Васеньки. Стрелецким начальникам даже не пожалели по пять серебренников. Но деньги канули в похмельную пустоту, и никакого пламени из высекаемых искр не возгорелось.

Настал день, когда Софья и Шакловитый поняли, что петровская ватага «потешных конюхов и озорников» представляет серьезную угрозу их планам, а своих стрельцов нужно поднимать сапогами под бока. Пришлось нанимать неких режиссеров для постановки поучительного действа. Пару раз к стрелецким караулам подъезжала вооруженная толпа, схватывала начальника и подтаскивала к ярко гримированному персонажу. Тот становился грозен и на вопрос, что делать со стрелецкой сволочью, однозначно отвечал: бить до смерти. Тут из массовки выскакивал резонер и жалобно выкрикивал:

— За что ж его бить до смерти, батюшка Лев Кириллович? Он же душа христианская!

После этих слов сцена резко сворачивалась, стрельцы оставались небитыми, толпа исчезала. Заинтересованная публика из сыскного приказа быстро добилась имени исполнителя роли царского дядьки. Им оказался подьячий приказа Большой Казны Шошин — ближний человек Софьи.

А потом уже и Петр стал нечаянно обижать сестру. 8 июля на празднике Казанской иконы Богоматери царю полагалось идти в крестном ходе. Во время молебна в соборе Петр заметил, что Софья намыливается взять и нести икону. Хотел ли Петр сам ее нести, неизвестно, но на сестру он шикнул, потому что не приходилось ей, некоронованной, поперек него, коронованного, вылезать. Софья не послушалась, набычилась и понесла икону с холодком в спине. А Петр вспомнил, что на озере у него как раз заканчивается отделка очередного ботика, выкинул из головы богадельню и ускакал к флоту. Софья испугалась насмерть. Она меряла по себе. Для нее отказ царя от крестного шествия означал ультиматум, объявление войны. Она ясно прозрела пред собой безвыходные врата Новодевичьего монастыря. Поэтому, пока Петр с удовольствием марался на раскладке смолёных канатов, Софья готовилась к бою. Царь должен был так или иначе появиться в Москве 25 июля на именинах тетки Анны Михайловны. В этот день у Красного крыльца оказались 50 стрельцов. Они обязаны были прислушиваться к крику: «Над государыней хитрость чинится!». Но ни хитрости, ни крику не последовало. Зато через два дня Петр отказался подписать наградные листы Голицыну и другим героям второго Крымского похода. Его долго уламывали, он нехотя согласился, но уж Голицына с изъявлениями благодарности типа «Служу России!» на глаза пускать не велел. И опять поднял якоря и паруса.

В общем, драка никак не начиналась. 7 августа люди Софьи подбросили на «верх» анонимку о подготовке покушения «потешных конюхов» на жизнь царя Ивана и всех его сестер. Шакловитый сразу приказал собрать 400 стрельцов с заряженными ружьями в Кремле и 300 — на Лубянке. Лубянские собирались вяло, среди них сформировалась лояльная Петру верхушка, а кремлевские всё же начали бузу: перехватили петровского стольника Плещеева, побили, потащили к Шакловитому. Лубянские стрельцы возмутились этим и послали гонца в Преображенское к царю.

Царь спросонья испугался и голым ускакал в ближний лес. Сюда ему доставили одежду, и он погнал дальше — в Троицу. На другой день, 8 августа в Троицкой лавре собрались потешные отряды, верные царю стрельцы Сухарева полка, царица Наталья с дочерьми. Возглавил троицкое ополчение князь Борис Голицын.

Дальше все пошло по сценарию, разработанному Софьей для Хованского. Только теперь слабонервные побежали не к ней, а от нее. Разница была и в том, что Софью как сестру и царевну Петр не собирался вешать на воротах. Петр стал писать грамоты к московским стрельцам, Софья их перехватывала, но списки ходили самиздатом. Софья грозила перебежчикам смертью. Патриарх согласился поехать к царю и помирить его с сестрой, уехал и не вернулся. 27 августа Петр послал по стрелецким слободкам новую грамоту с приказом явиться в Троицу командирам и по 10 человек из каждого полка. За ослушание тоже угрожал смертью. Эта угроза подействовала, и стрелецкие толпы сорвались из Москвы. Царь встретил их ласково, патриарх благословил, стрельцы закричали о своей верности.

Софья не выдержала московского сидения, двинулась к Троице лично. Можно догадываться, что она хотела взять меньшого брата криком, но времена были уже не те. На середине дороги, у ворот села Воздвиженского, там, где 7 лет назад Софья покончила с «Хованщиной», ее перехватил стольник Бутурлин с приказом царя в монастырь не ездить! Она было заупрямилась, стала грозно топать, но Бутурлина не испугала. А тут еще подоспел Троекуров с войском, и заявил, что в случае неповиновения поступит с ней «нечестно».

Софья чуть не бегом возвратилась в Москву, почти насильно привела к присяге остатки «старых» стрельцов. Несколько дней протянула в смертной тоске.

Подошел Новый год, но 1 сентября вместо поздравлений от Петра прискакал полковник Нечаев с наглым приказом взять Федора Шакловитого и тащить его в Троицу на следствие. Дворец замер. Все придворные как бы объявили нейтралитет. Софья хотела хоть голову Нечаеву отрубить, и то палача не нашлось. Софья стала собирать народ группами и говорить прекрасные речи, она перечисляла свои семилетние заслуги, укоряла врагов, плела на Нарышкиных и призывала встать на защиту ее чести и достоинства. В ответ шуршал осенний ветер.

Тишина установилась необыкновенная, так что за отъездом патриарха, отсутствием одного царя и болезненной лёжкой другого, встречу «Нового лета» попросту отменили. И вроде, было это Смутное время, но над всем Подмосковьем установилась какая-то осенняя пастораль, среди которой листопадным золотом промелькивали аллегорические картины иерусалимского масштаба: «Слепой и безумный царь Иван наделяет стрельцов чаркой водки»; «Верный слуга государыни Софьи Федор Шакловитый пишет послание во все края святой Руси о неправдах и хитростях», «Любезный князь Василий Голицын уговаривает брата помирить государя с сестрой».

В Троице настроение было не столь поэтическим. Новообращенные стрельцы волновались, как бы их семьям в Москве чего-нибудь не сделалось, и предлагали пойти и изловить Федьку. Но царь их не пустил. А 6 сентября прорвало, наконец, и Москву. Стрельцы московские явились в Кремль, стали требовать выдачи Шакловитого для увода в Троицу, грозились набатом. Повторилась сцена 1682 года с выдачей Ивана Нарышкина. Теперь и Софья, скрепя сердце, сама выдала своего верного пса на живодерню. Из Москвы ушли все. Бояре наперегонки порысили к царю, стрельцы поволокли туда же Шакловитого, Васенька Голицын еще раньше покинул зазнобу и спрятался в своей деревне, но 7 сентября тоже прибежал в Троицу. Здесь как раз закончилась пытка Шакловитого. Этот с виду богатырь с первых 15 батогов на дыбе признался во всем, что было, и подсказал, чего не было. Во многом оказывался виноватым Василий Голицын, и Борис стал выгораживать брата во спасение чести семьи. Василию объявили ссылку с конфискацией, а Шакловитому — казнь без второй, обязательной в таких случаях, пытки, — это Борис Голицын опасался новых признаний. Забавно, что Петр не хотел казнить Шакловитого, а патриарх настоял. 11 сентября казнь Шакловитого и двух стрелецких полковников состоялась. Били кнутом и сослали с усечением языка еще трех стрельцов. Вскоре был пойман на литовской границе, жестоко пытан, расстрижен и казнен опасный поп Сильвестр Медведев — один из идеологов Второго стрелецкого бунта…

Хочу отметить разницу в исконно русских телесных наказаниях. Было два основных способа порки — батогами и кнутом. «Бить батогы» означало сечение длинным и толстым пастушьим бичом. От такой процедуры лопалась и вздувалась кожа, пациент долго болел, но оставался жив и почти здоров. Порка кнутом, тонким и иногда усиленным наконечником, оканчивалась — в зависимости от дозы — смертью или инвалидностью. Мясо под кнутом при умелой постановке удара лопалось до костей. Чтобы прикончить запалённого казнимого, достаточно было милосердно подать ему стакан холодной, экологически чистой воды, без яду и колдовского приговору. Резкое сужение внутренних сосудов приводило к нарушению мозгового кровообращения и немедленной остановке сердца…

Василия Голицына, несмотря на множественные доносы и показания, пороть не стали. Его сослали в Пустозерск. С дороги «Васенька» бомбардировал Петра жалобами и мольбами. Он красочно описывал свои страдания от соприкосновения с провинциальной жизнью. «Ныне в пути мучим живот свой и скитаемся Христовым именем, всякою потребою обнищали, и последние рубашки с себя проели. А в Пустозере хлеб зело дорог и всякая живность, и помереть будет нам томною и голодною смертию. Милосердые великие государи! велите нас бедных и невинных возвратить из такого злого тартара».

Это пишет недавний правитель России, на миг очутившийся среди простого, обыденно голодного и раздетого народа. Как же ты, голубь сизый, управлял, что у тебя люди в «злом тартаре» живут? Что ж ты такую адскую обстановку по русским окраинам не досмотрел за 7 лет? Вот Сонька тебе и еды с деньгами вдогонку прислала, а ты последнее мыло и прочую гигиеническую «всякую потребу» проел?

Ну, ладно, Петр пожалел слабака, перевел его в более съедобный Пинежский волок, и там забыл. Забудем и мы.

Оставалось разобраться только с Софьей. Петр написал письмо брату Ивану, в котором четко обосновал необходимость задвинуть Софью, поскольку «настоит время нашим обоим особам богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем». Ну, тут очевидна дискриминация по половому признаку, а то чего бы Петр называл сестру «зазорным лицом». Софье приказали удалиться в Новодевичий монастырь, куда она и переехала после долгих отговорок. Так, к концу 1689 года Петр в 17 лет стал действительным царем, Софья замаливала грехи, а царь-дублер Иван Алексеевич озаботился приемом лекарств и примочками к незрячим глазам.

Часть 8. Вторая попытка (1689–1725)

Ротмистр Петр Алексеев

Пётр собрался править. Вернее, собрались править им. Это почтенное собрание включало в себя мужей достойных, привычно украшенных боярскими соболями.

Борис Голицын прикрыл собою честь фамилии, из-за этого по возвращению двора в Москву утратил былой фавор, очутился завхозом Казанского дворца. Новым лидером стал царский дядька Лев Нарышкин. У него и аппарат был наготове — всё свои, Нарышкины. Они овладели главным министерством — Посольским приказом с его иностранными делами. Остатки пирога — судебный приказ и управделами Большого Кремлевского Дворца (БКД) — достались родственникам молодой царицы Евдокии — Лопухиным. Видный военачальник Троекуров получил Стрелецкий приказ. И что-то значили при дворе Долгорукие и Стрешневы.

Этой рассадкой Петр почти не занимался — бояре расселись сами на правах родни и победителей. А Петр был обуреваем своим собственным интересом, лежавшим далеко за пределами БКД — на дне морском, вернее, на глади Плещеева озера. То ли детское увлечение корабликами так отвлекло Петрушу от московских литургий, то ли действительно Провидение вело его имперским путем, но он сделал то, чего мы ждали и не дождались от любимого нашего Гриши Отрепьева и глубокоуважаемого Бориса Федоровича Годунова. Петр вышел в чисто поле и стал строить с нуля опричную партию, чиновную пирамиду, армию нового типа, имперскую столицу, новую этическую систему, то есть, Империю в целом, — взамен надоевшей и неэффективной религиозной конструкции.

Первое, что удалось Петру, — это команда. У команды этой было большое преимущество перед прежними правительствами — ее долго не принимали всерьез. Дружки Петра — памятный «немец» Патрик Гордон, Лефорт какой-то неведомый, «польский король» Ванька Бутурлин — они и должности занимали ненастоящие, потешные. Эти должности не вызывали ревности у долгоруких и троекуровых. Да и как было ревновать и сравнивать, «в версту» ли приходится придурашный «генералиссимус Фридрихус Ромодановский» ближнему стольнику Долгорукому, когда и сам царь тут же, на поле «великого и страшного боя» в октябре 1691 года скачет козлом в чине ротмистра? И морда у него опалена пороховым взрывом, а вокруг валяются не понарошку тяжело раненые и убитые. И князь Долгорукий застывает, разинув рот, среди этого фантасмагорического действа, невиданного на Руси. А зевать ему не стоило, потому что тут же «вражеское» ядро не пареной репой бьет благородного в грудь, а может, он сам от испуга падает вниз головой с «шанца», но приходится его командиру, ротмистру Петру Алексееву писать похоронку: «Тот бой равнялся судному дню: Ив. Дмитр. Долгорукий от тяжкия своея раны, паче же изволением божиим переселилися в вечные кровы, по чину Адамову; идеже и всем нам по времени быти»…

Эти опасные игры продолжаются год за годом. И можно бы на них не обращать внимания, когда б не мешали управлять православным государством, когда б военный бюджет шел на Стрелецкий приказ, а не на дурацкие полки — Преображенский и Семеновский, когда б казенные деньги не утекали по озерам и рекам щепками разбитых «кораблей». Да и сам Петр, хоть иногда появлялся бы на троне.

В феврале 1692 года Льву Кирилловичу пришлось самому по холоду добираться до Преображенского и слезно упрашивать племянника съездить в Москву для приема персидского посла — никак нельзя его не почтить, больно восточные люди обидчивы! А после и совсем не получалось выманить царя в столицу, ибо 1 мая состоялся спуск на воду первого корабля. С июля по октябрь весь двор вынужден был присутствовать на озере неотлучно.

В июле 1693 года, с третьего захода «Петруша» отпросился у матери в Архангельск, побожившись в море не ходить, а «только посмотреть на корабли». Там он сразу увязался с иностранными купцами доехать до угла, потом вернулся и стал дожидаться каких-нибудь еще купцов, чтобы осмотреть их суда и прикупить запчастей для своего флота. Мать умоляла его вернуться к семье, но Петр отшучивался: чего ты, мама, беспокоишься? Ты меня «предала в паству божьей матери», так кто ж меня лучше этой пастушки упасёт?

Петр водил компанию с моряками и купцами, обедал и рассуждал о сути морских путешествий у архиепископа Афанасия, заложил Архангельскую верфь, заказал у голландцев фирменный корабль, запустил фейерверк и по растрате денежного запаса довольный удалился в Москву.

25 января 1694 года царица Наталья Кирилловна скончалась после пятидневной болезни, совсем нестарой женщиной — сорока двух лет. Она так и не увидела величия своего сына, так и осталась в недоумении от его затянувшегося детства.

Петр убивался страшно, но горе притупилось, и оглядываться царю стало вовсе не на кого. Он только изредка, когда приходилось особенно тяжко, падал на пол, подкатывал глаза на небесную пастушку — одобряет ли приснодева его усилия? Дева не возражала, Петра сотрясала судорога, и дворовые грустно вздыхали: «падучая!» (эпилепсия).

1 мая Петр отправился во второй морской поход, переименовав себя из ротмистров в шкиперы, а фельдмаршалов своих и генералиссимусов — в адмиралы и «шаутбенахты». В Архангельске сходу спустили со стапеля прошлогодний корабль «Св. Павел» и на яхте «Св. Петр» смело двинулись в открытое пространство — общим курсом на Соловки. Но, хоть и был с царем отец Афанасий, а буря вдруг ударила такая, что желудки не выдержали. Особенно страдал адмирал Ромодановский, «зело смелый к войне, а паче к водному пути». Потом стало совсем не до смеха, яхта затрещала, все поверили в неминуемую гибель. Петр «приобщился святых таин», то есть, как бы согласился, что он уже одной ногой на том свете. Вообще, такое таинственное приобщение совершается, когда государь окончательно изнемогает от «нутряного гниения» или парализован на обе стороны, и дух его «тонким облаком» стелется под потолком. А тут — совсем молоденький, в меру набожный царь: Видно, и в правду было страшно. Но за дело взялся местный кормчий Антон Тимофеев и на гребне волны ювелирно посадил корабль в заводь Унской губы. Пока прочие спасенные пребывали в морской болезни, царь истово рубил топором. И долгие годы на том месте, где он выпрыгнул на берег, можно было обозревать трехметровый крест с резной надписью по-голландски: «Сей крест сделал шкипер Петр в лето Христово 1694».

Помолившись на Соловках, команда возвратилась в Архангельск, завершила отделку «Св. Павла», приняла у голландцев 44-пушечную игрушку — фрегат «Santa profeetie»[3]. Радость от обладания настоящим флотом была безмерна. Петр порывался поделиться ею со своими москвичами, но не осилил письма, ибо «обвеселяся, неудобно пространно писать; понеже при таких случаях всегда Бахус почитается, который своими листьями заслоняет очи хотящим пространно писати».

Флотилия проводила в открытое море иностранных купцов, и в начале сентября царь появился в Москве. Здесь продолжались веселья и фейерверки. Пришлось Петру принять еще одно воинское звание — бомбардира.

Гулянки у царя получались хорошо. Меры никому знать не позволялось. Вот, допустим, нужен повод выпить. Именин подходящих не видать. Тогда играем свадьбу.

— Чью?

— Да вот, хоть шута нашего Яшки Тургенева.

— А с кем?

— А вот, ты, девка, поди сюда!

— Так это не девка, а жена дьяка.

— Ну, а нам-то что, если патриарх позволяет!

— Какой, господи, патриарх?

— А наш, «всешутейший отец Иоаникит, пресбургский, кокуйский и всеяузский патриарх»! (Никита Зотов, при котором сам государь состоит простым дьячком).

И составляется свадебный поезд, и пьяные молодые впихиваются в лучшую бархатную карету царя. А все потешные и настоящие придворные едут следом на козлах, свиньях, быках и собаках в кулях мочальных, лоскутных кафтанах и прочем нарочитом рванье.

Это наших спикеров и депутатов, секретарей и министров можно легко вообразить на столь подлых скакунах, а тогдашним столбовым это было очень обидно.

И вот еще беда. Оказывается, государство изволит страдать отсутствием твердого управления.

— Какое государство?

— Да вот это же, Российское!

И правда, люди русские подумали, что им тоже можно веселиться. И стали они гулять по-своему.

Казначейша маленького царевича Алексея Петровича обвиняется в разбойных наездах на московские дворы — еле выкрутилась.

Князь Александр Крупский убивает жену — бит кнутом.

Князья Владимир и Василий Шереметьевы изобличены в организации банды и грабительских налетах — отданы на поруки, а доносчики казнены.

Федор Дашков продался в службу к польскому королю — перехвачен на границе, привезен в Москву и откупился за взятку дьяку Украинцеву в 200 золотых — теперь нахально ходит, как ни в чем не бывало:

Список славных дел продолжался бесконечно, царю исправно докладывали, что такого наглого разбоя, разврата, мздоимства и казнокрадства в самых верхах ни в каких голландиях и «гишпаниях» давным-давно не водится, и надо принимать меры.

Патриарх, напротив, считал главным источником скверны «немцев». Он боролся с этими еретиками изо всех сил, и даже запретил им в день рождения царевича Алексея 28 февраля 1690 года сидеть за праздничным столом. Пришлось Петру самому поехать к дружкам на Кукуй и отметить отцовскую радость до беспамятства. И, умирая через несколько дней от досады, патриарх Иоаким Христом-богом увещевал царя «не допускать православных христиан дружиться с еретиками-иноверцами, латинами, лютеранами, калвинами и безбожными татарами». Было в этом завещании и обширное рассуждение о вреде иноземных командиров для русской армии, и о мерзости построенных на Москве поганых мольбищ, и о религиозной целомудренности иностранных дворов при полной распущенности нашего «потешного». Короче, святой отец истратил все силы на последний урок нравственности. Аминь!

Царь не унялся, а, напротив, захотел просвещать народ. Были подготовлены списки бояр да дворян, которым вменялось учиться «италианскому» языку у репетиторов. Семейства московские вскручинились, жить становилось тесно, сама жизнь сделалась какой-то нервной, нереальной, карнавальной.

И весна началась неправильная, сумасшедшая. В апреле посреди Москвы вдруг завопили «караул». Это какой-то мужик сказал за собою государево слово и дело. А сделал он крылья, и станет летать, как журавель. Все сразу поняли, какое это ценное открытие по линии обороны. И попал наш народный умелец в Стрелецкий приказ, и получил 18 рублёв государевой казны и потратил их — слепил крылья слюдяные. А показательный полет должен был состояться пред лицом стрелецкого главкома Ивана Борисовича Троекурова. И стал наш дубровский махать крыльями, стремясь поднять свой ероплан наверх, но выбился из сил, ибо «тяжелы сделал крылья». И бил он челом, чтоб дали ему еще хоть пятерку на новые, легкие крылья. Но Троекуров понял, что крылья за пять рублей, даже если подымут мужика, то уж бомбовой нагрузки никакой не вынесут. И велел он «бить батоги» безответственного прожектера, а казенные 18 рублёв доправить на нем, продав все имение — все его последние «животы».

Чуда не случилось. Обыденные дела государства, безобразия в российских семьях, где от неправильных супружеских отношений, побоев и взаимной ненависти стала заметно падать рождаемость, проблемы с воровскими казаками и самосжигающимися раскольниками, поголовное пьянство и нарушение поста, табакокурение, дипломатические свары — всё это стало засасывать царя в обычный русский штиль.

Азовская прелюдия

Коварный иноземец Лефорт решил выманить Петра за границу. Он понимал, что рассказы о европейской цивилизации, о гражданском праве, культуре, высоком уровне жизни воспринимаются в российской глуши и грязи, как иносказание о райских садах, летающем граде Иерусалиме, горних селениях с праведными поселенцами. Нужно было тащить любознательного государя на место и наглядно ткнуть его лицом в немецкую мостовую. Но ехать просто так было позорно, хотелось чем-то обозначить свое участие в европейских делах. Одним из важных дел на тот момент была война с турками, поэтому Лефорт подбил Петра на взятие Азова. Сделать это было легче, чем вернуть Константинополь, да и казаки давно болтались без дела. Была и другая причина — православные из Иерусалима жаловались, что султан продал французам право службы в святой земле, а те отняли у наших половину Голгофы, разорили пещеры и кельи хуже турок.

В начале 1695 года для отводу глаз был объявлен поход на Крым. Туда пошла старая московская конница Шереметева, а новое войско в 31 тысячу человек двинулось посуху и по Волге на судах. Из Царицына перебрались в Дон и 29 июня приблизились к Азову. Турки укрепились очень хорошо, заранее получили подкрепление морем, а русским подплыть к городу было нельзя — Дон был перегорожен. На его противоположных берегах высились две большие башни — «каланчи», между которыми позвякивала массивная цепь. Дно реки было утыкано сваями.

Казаки-добровольцы рискнули — за 10 рублей каждый — штурмовать башни и взяли-таки одну. Потом турки сами оставили вторую, но нанесли русским неожиданный урон. Предатель голландец Янсен донес, что русские имеют деревенский обычай спать в жару после обеда. Другой предатель — из раскольников — вошел в лагерь, убедился, что мертвый час начался, и подал знак. Наши проснулись от криков янычар, но успели отбить их с уроном. Потом подошли к Азову. Петр лично руководил бомбардировкой, но два штурма окончились неудачей.

27 сентября протрубили сигнал отхода, и через два месяца войско с притворным триумфом вступало в Москву. Величальные речи звучали фальшиво, тем более, что Шереметев вернулся с настоящей победой из низовий Днепра. Получалось, что надо Петру бросать свои игры с корабликами и фейерверками и заниматься обычной царственной рутиной.

— И вот здесь, — важно объявил Историк, — Петр не упал духом, как упали бы все его предшественники, он «вдруг вырос от беды, и обнаружил изумительную деятельность. С неудачи Азовской начинается царствование Петра Великого!» Немедленно вызываются корабельщики из Архангельска и Голландии, мастера подкопного дела из Австрии и Пруссии. Отплытие эскадры на Азов объявляется на весну 1696 года. Какой эскадры? За одну зиму никто в мире тогда кораблей не строил, но Петр срубил свои корабли сам, с приглашенными мастерами, которые иногда превращались в подмастерьев.

Осенью разобрали голландскую галеру, и по ее деталям за зиму из сырого и мерзлого леса «вприкладку» вырубили заготовки на 22 галеры и 4 брандера, — своеобразные наборы для домашнего конструирования. По речным городкам была послана разнарядка срубить 1300 стругов, 300 лодок, 100 плотов. Для работы привлекалась целая армия из 26 000 тяглецов. Вся страна напряглась в едином трудовом порыве, так что даже смерть старшего царя Ивана Алексеевича не отвлекла народ от кораблестроения. Отряд не заметил потери бойца.

По морозам повезли детали в Воронеж, чтобы успеть собрать корабли к первой чистой воде. Петр еле ходил и остался пока в Москве, у него с прошлой войны разболелась нога. Адмирал Лефорт поехал тоже больным, взял с собой 9 разноплеменных лекарей. По дороге врачи заспорили о назначении лекарств, произошел консилиум на шпагах — каждый против каждого. Троих уложили, но не насмерть.

Было много неразберихи, пожаров на месте вырубки кораблей, побегов, армейского «дуровства», суровых ветров и холодов, но флот построили. С первых чисел апреля и до замечательной космической даты 12 апреля 1696 года, на которую еще пришлась и Пасха, флот из 2 больших кораблей, 23 галер и 4 брандеров был выведен на донскую орбиту…

Смотрите-ка, деталей нарубили на 22 галеры, а собрали 23. В чем тут фокус? А в том, что импортную голландскую галеру тоже бережно слепили обратно.

23 апреля пехота на баржах пустилась по Дону, 3 мая поплыл и «морской караван». «Зимние труды стали сказываться сразу. Флот блокировал устье Дона и отсек морскую поддержку Азова»…

Ну, это Историк приврал. Действтельно, когда армия и флот спустились в казачью столицу Черкасск, атаман Фрол Минаев доложил, что в Азовском море замечены два больших турецких корабля, идущих на подмогу Азову. Петр рвался в свой первый морской бой, но его «настоящие» корабли никак не могли пройти нескольких миль от Черкасска до выхода в море из-за сильного встречного ветра. Да и сидели они по ватер-линию из-за тяжести мокрой бортовой древесины. Царь отправился на перехват турок с 6000 казаков Минаева на легких лодках. У Азова был обнаружен турецкий флот из 9 больших кораблей и нескольких транспортных галер. Шла перегрузка припасов с кораблей на 24 плоскодонные баржи-тумбасы. Казаки атаковали их и захватили половину тумбасов. Турки стали рубить якорные канаты и пытались уйти в море. Но два корабля были атакованы и захвачены, а 10 полугалер и 10 «чаек» посажены на мель. Турки потеряли убитыми 2000 человек. 300 янычар попали в плен. Было захвачено много пушек, пороху, продовольствия, 50 000 червонцев, сукно на 4000 человек. Царь подарил сукно и деньги казакам, оружие забрал себе — совсем, как князь Святослав Игоревич! С тех пор 21 мая 1696 года считается днем первой морской победы Петра и Российского флота. Только одержали эту победу не адмиралы и шаутбенахты на галерах и брандерах московско-голландской вырубки, а казаки Фрола Минаева на самодельных лодках пиратского образца. Ну, и сам «капитан Алексеев» тоже, конечно, рубился в первом ряду абордажной схватки…

Были выиграны и все наземные стычки, 16 июня с большим успехом началась бомбардировка города-крепости. Первый казачий штурм был турками с трудом отбит, но тут к нашим подъехали иноземные инженеры, началась стрельба точной наводкой, и турки неожиданно скоро запросились сдаваться. Их выпустили с семьями, оружием и пожитками.

Немедленно Азов был укреплен, с мечетей посбивали полумесяцы, взамен поставили кресты. И сразу же в Лукоморье — дугообразном заливе по праву сторону от устья Дона — заложили город-порт Таганрог.

Радость в Москве была неимоверная, патриарх (настоящий) умилился до слез. Здесь стали строить декорации к невиданному триумфу. Деревянные колонны, порты и арки украсились статуями Геркулеса, Марса и Нептуна, а на огромных щитах были написаны их высказывания на злобу дня. Тут же высились пирамиды типа египетских с надписями в честь победителей. Всё это оттенялось живописными задниками с картинами невиданных морских сражений, ничего общего с действительностью не имевшими. Местами были намалёваны карикатуры на татар и турок с сатирическими подписями.

30 сентября победители въехали в Москву. Адмиралы и генералиссимусы ехали в золоченых каретах и санях, изменника Янсена везли в повозке под виселицей. Ответственный постановщик Винниус встречал триумфаторов неразборчивым ревом в трубу. Этот рёв на самом деле был виршами в честь победителей. Капитан Петр Алексеев тоже удостоился чести идти пешком за санями адмирала Лефорта. Завершилось торжество раздачей наград «по прадедовскому обычаю»…

Наш Историк от мелодраматичности момента сбился с чувства меры и не иначе как посчитал прадедом Петра щедрого на излишества Ивана Васильевича Грозного.

Награды были таковы — золотые медали, кубки, шубы, прибавка жалованья и крестьянских дворов.

Вокруг Европы

Петр почувствовал вкус победы, территориальных приобретений и трофеев. Но еще острее прошиб его вкус реализованной власти. Это когда ты не просто говоришь: «А, ну-ка, холопы, ступайте за море, да привезите, чего там есть!» — и холопы бегут, а ты радуешься, что послушались. Реальная власть, это когда ты придумываешь, чего раньше не водилось, все кряхтят, но выполняют, гибнут, но тянут, ругают тебя Антихристом, но терпят. И в итоге получается нечто полезное и похвальное.

И Петр стал командовать так, что все закряхтели и забегали. Налоги врубил огромные. Вместо десятой деньги, привычной с тихих татарских времен, назначил царь производственную разверстку. Разберем подробнее эту экономическую причуду.

Вот, например, задача. Велит нам царь построить 12 кораблей и оснастить их штатными пушечно-простынными запасами. Прикидываем общую цену — ну, хоть по голландскому каталогу — и переводим гульдены в рубли.

Как мы начинали делать, да не доделали флот при Алексее Михайловиче? Мы собрали эти рубли в виде десятины с гостей (иностранных купцов, безвылазно проживающих в России), с гостиной сотни (это всякие подмастерья, лавочники, коммерсанты, прижившиеся при иностранцах или уже торгующие самостоятельно), с черных сотен (это будущий городской пролетариат) и с «беломесцев» (это платежеспособные городские белоручки, подлежащие налогообложению). То есть, ободрали всех, кроме крестьян, — этих считать легче и можно обложить отдельно. Так вот, рассчитанная годовая сумма как раз и равна цене 12 новёхоньких фрегатиков в натуральную величину. Эти денежки тихим ходом едут на телегах в Москву, попадают в разные приказы, министерства и ведомства, где их непрерывно пересчитывают липкими от волнения пальцами. Потом остатки бюджета распределяются между отраслевыми министрами — самыми нахрапистыми солистами думской оперы. Остатки остатков попадают к семейным подрядчикам и ювелирам. Осевшая золотая пыль используется по прямому назначению — на корабли. И получается этих кораблей — один, но без обшивки. И дожидается этот грозный галеон бюджета будущего года, и гниет он быстрее, чем переваривается кабанья лодыжка в брюхе неторопливого строителя. Можно так построить 12 кораблей? Можно — за 12 лет под страхом смертной казни. А за год? Тоже можно, но в размер мраморного слоника. Как раз вся эскадра поместится на диванной полке.

Теперь изучаем немыслимую технологию Петра. Он говорит так.

— Вы, господа, собираете такую-то сумму с народа нашего?

— Собираем, государь, ох, собираем.

— А, ежели на эти народные денежки можно купить такой-то флот, то можно его на них и самим сделать?

— Поди, можно, государь.

— Ну, так и сделайте!

В общем, настал страх божий. Над всеми поставили каких-то выскочек подьяческого достоинства, немцев и голландцев, всем разослали необъятные, немыслимые чертежи. Высшее начальство думало отсидеться, ан нет! На бояр и всех служилых наложили разнарядку сделать с каждых 10 000 тысяч крепостных дворов по кораблю. А на патриарха и весь его корпус упала епитимья и того строже — 1 корабль с 8000 дворов. Монастырский крестьянин — он пожирнее и повыносливей штатского крепостного. А чтоб было куда этими неисчислимыми кораблями плавать, последовал указ — рыть Волго-Донской канал немедля, не отлагая дела на 250 лет и не дожидаясь сталинской мобилизации трудовых резервов по 58 статье.

Для кораблестроения толпами валили в Россию второсортные иностранцы. Но обходились они дорого, поэтому 50 молодцов отечественного производства были высланы в Италию, Англию и Голландию для учебы. Петр на собственном опыте сформулировал аксиому: «В России выучиться нельзя», — и решил ехать учиться сам — в основном, любимому корабельному делу. Поехал, как всегда придурясь свитской шестеркой в «великом посольстве», состоявшем из трех послов — Лефорта, Головина и Возницына — и 20 дворян да 35 волонтёров.

Чуть было не уехали, но открылся «заговор». Милославские и Лопухины, родственники прокинутой царицы Дуни чего-то злоумышляли и мутили народ. Некий старец Аврамий нахально явился к царю и подал ему тетрадку с опросом общественного мнения типа «Не могу поступиться принципами!». В тетрадке перечислялись все поступки царя, которые не по душе пришлись анонимному народу. Тут и плаванье по воде было, и всякая военная дурь, и поповские мозоли от корабельного дела, и семейное непостоянство царя. Завелись подрывные разговоры среди стрелецких полковников. Всё стало напоминать Петру недавнее детство. В страхе почти маниакальном, иван-грозновском учинил Петр скорый сыск с тяжкими пытками. С пыток стало известно, что покойный Иван Милославский и сестра Софья подговаривали стрелецких полковников попросту убить Петра, а те и не возражали.

Вот досада! И сестру казнить нельзя — не принято, и Милославский избежал кары. Тогда Петр сочинил сценарий стрелецкой казни, к которой были приговорены три полковника — Соковнин, Цыклер, Пушкин (куда ни плюнь — везде этот Пушкин!), два стрельца — Филиппов и Рожин, и один казак Лукьянов.

4 марта на Красной площади построили каменный столп с намеком на столбовые привилегии бывшей «надворной пехоты». В этот столб вмазали пять рожнов — больших крючьев, какие сегодня мы можем наблюдать только в мясных рядах. В тот же день гроб князя Милославского был извлечен из могилы и с почетом — на свиной упряжке — выволочен в село Преображенское. Там гроб вскрыли, установили у эшафота, и стали рубить заговорщикам головы с таким расчетом, чтобы покойный главарь мог созерцать стеклянными глазами весь процесс, а кровь казнимых лилась бы прямо на него. Потом пять стрелецких голов были привезены в Москву и насажены на рожны новенького столба. Куда девали голову казака Лукьянова и что сталось с телами казненных и трупом Милославского, Историк умалчивает.

Ну, вот. Теперь с чистым сердцем можно было и в Европу!

10 марта выехали из Москвы, долго по грязи ехали в Ригу. Здесь Петру не понравилось до тошноты. «Немцы» оказались прижимистыми, подозрительными, настороженными: «Проклятое место», — писал Петр. Рига была неплохо укреплена, зато войск (на будущее) запомнилось мало.

Приехали в Курляндию. Встреча с давним доброжелателем герцогом Курляндским получилась куда более тёплой. Здесь Петр впервые оказался на берегах Балтийского моря и был навылет поражен стрелой балтийского Амура, или скорее — Посейдона, — так полюбилась ему тяжелая сизая гладь весенней Балтики. В сентиментальном порыве царь бросил посольство добираться своим ходом, а сам морем отправился в Кенигсберг. Здесь у курфюрста Бранденбургского, пока посольство тащилось посуху, Петр занимался артиллерийскими стрельбами и успел получить отличный аттестат.

В Пруссии пришлось задержаться для регулировки польского вопроса. В Польше после смерти Яна Собеского проходила избирательная кампания, и на королевский трон опять нагло лез «петуховый» кандидат — французский принц Конти. Франция была ненавистна России из-за противоестественного сношения с мусульманским миром, неприкрытого военного союза с Турцией. Так что, нам только в Польше на хватало пробасурманенного короля. Петр послал поддержку Августу Саксонскому, пригрозил двинуть войска к польской границе, вообще написал панам радным, чтоб имели совесть. Последний тур выборов в сейме проходил с некоторым отклонением от регламента — голосование велось на саблях. Рубка свершалась под чтение царского письма, поэтому саксонская партия одолела, и новый король Август поклялся Петру в вечной дружбе.

Двинулись дальше, переезжая из одного немецкого королевства в другое. В герцогстве Цельском две любопытные особы София Ганноверская и ее дочь красавица София-Шарлотта Бранденбургская встретили Петра, внимательно осмотрели дикого малого и записали единственное непредвзятое мнение, дошедшее до нас: «Это человек очень хороший и вместе очень дурной». Хорошего в Петре было: остатки юношеской красоты и живость характера. Дурь тоже прочитывалась без труда: царь страдал от «преждевременного развития, страшных детских потрясений и неумеренных трудов и потех». Голова его тряслась, лицо содрогалось в конвульстях, взгляд вызывал страх. За столом Петр тоже шокировал наблюдательных дам, он ел: ну, как бы это сказать по-немецки? — ну, просто хавал безобразно, как студент в советской общаге при избытке закуси…

Университетская наша бурса сложно подразделяла способы культурной и бескультурной еды. В подпольных рефератах, зачитываемых вместо тоста, анализировался огромный общечеловеческий опыт этого важнейшего физиологического и эмоционального процесса. Не могу не поделиться с вами столь полезными знаниями. Уж вы сами распространите эти аксиоматические принципы на аналогичные акты — секс, сон, творчество и т. п.

Есть можно четырьмя основными способами.

1. Еда Гастрономическая. Происходит в одиночку, чтобы никто не мешал, не зарился на твою порцию, не хаял ее непритязательный вид. Е.Г. совершается не спеша, при полном отсутствии ближайших перспектив и обычно с голодухи. Е.Г. единственная доставляет настоящее, простое, глубокое удовольствие. Меню Е.Г. не имеет никакого значения. Количество еды тоже второстепенно. Истинное удовольствие всегда можно растянуть.

2. Еда Изощренная. Происходит демонстративно, в пресыщенной компании, среди вычурных, иногда противоестественных блюд. Это — продовольственное рококо и барокко. Е.И. обсуждается едоками во время еды в напыщенных и хвастливых тонах. Е. И. разорительна, бесполезна и вредна для здоровья.

3. Еда Фальшивая. Похожа на Е.И., только меню может быть стандартным, и едоки придают процессу некий величественный смысл. Таковы церковные трапезы, сельские поминки, торжественные обеды в посольствах и проч.

4. Жратва Одухотворенная. Это самый сложный в интеллектуальном плане способ. Едок трескает за обе щеки не от голода, а от увлечения посторонними мыслями. При Ж.О. о еде не думают вообще! Все мысли пожирателя заняты творчеством, созерцанием, переживанием или воспоминанием. От этого скорость еды возрастает, желудок недоуменно вздрагивает от сваливающихся в него непрожеванных кусков, алкогольный градус растерянно всасывается без должного эффекта. Так жрал на нью-йоркском балконе двухдолларовый борщ наш одиозный Э. Лимонов, так жрут студенты, так восполняют энергетический запас многие (почти все!) великие мыслители. Если, конечно не предаются кайфу по пункту 1.

Вот, примерно так и кушал в компании немецких принцесс великий наш Император…

Далее сытый Петр по Рейну проплыл в Амстердам. Опять посольство где-то замешкалось, и царь устроился на верфь в Саардаме учеником плотника — всего на 8 дней. Он осваивал все рабочие профессии подряд, успевал пройтись по бумажным и прочим мануфактурам. Но инкогнито сохранялось недолго. Русские иммигранты получили известие о странном посольстве, и по бородавке на щеке и прочим приметам вычислили Петра. Так что дальше инкогнито поддерживалось деликатными голландцами понарошку. После приезда посольства Петр снова поступил на верфь в Амстердаме, знакомился с натуралистами, работал в анатомичке — вот где возникла идея знаменитой и тошнотворной питерской Кунсткамеры. Петр получил урок даже у самого Антона ван-Левенгука, изобретателя микроскопа. Сохранилась и художественная гравюра Петра, выполненная под руководством голландцев.

За 4 месяца на Ост-Индской верфи Петр поучаствовал в полном цикле постройки собственного корабля.

После Голландии — Англия. Здесь тоже 3 месяца работы на верфи и безуспешная вербовка мастеров в Россию.

Голландская и английская задачи посольства в дипломатическом смысле провалились — никто не захотел воевать ради Христа с Турцией и Францией.

16 июня 1698 года посольство торжественно въехало в Вену.

Здесь столь же безуспешно позанимались дипломатией, но зато удачно посетили Баден, осмотрели достопримечательности, и совсем уже разнежились съездить в Венецию, когда из отечества милого пришла обыкновенная русская новость: стрельцы маршем идут на Москву! Пришлось царю срываться с венского стула в антракте венской же оперы.

Казнь Стрелецкая

Что на сей раз не понравилось защитникам отечества? Малые обиды были таковы. Никак не шла из сна и памяти свинская казнь однополчан над гробом Милославского.

Детской слезой — мы все страдали ею в наших играх — душила досада на царя, который в потешных боях всегда назначал «русскими» своих кукуйских придурков, а «немцами» — исконно русских стрельцов. И потом «русские» Гордон и Лефорт нещадно лупили неповоротливых «немцев» в красных патриотических кафтанах.

К тому же стало доподлинно известно, — все так говорили, — что ненормальный государь заделался невозвращенцем — не желает покидать пуховые немецкие перины и согласен жить у немцев хоть простым бюргером.

Но эти малые обиды не шли в версту с великой обидой стрелецкой. Корни этой обиды обнаружить легко, они просторно разлеглись на московских просторах.

Стрельцы, в нашем нынешнем понимании, армией не были. Они не жили в казарме, не поддерживали режимов быстрого развертывания и часовой готовности, в поход собирались не по тревоге, а по осеннему указу государя о нескорой весенней кампании. Так что, хватало у них времени не спеша обдумать за чаркой зелена вина особенности национальной военной доктрины и обсудить вред колдовства при караульной службе в рождественскую ночь. Еще у каждого стрельца в Москве был собственный домик-дворик-огородик, малинка, капустка, огурчики, погребок, самогонный аппаратик, сарайчик и хлев с тягловой, верховой, дойной и мясной скотинкой. Баба, еще конечно, имелась, чтобы вести все это хозяйство и лелеять хозяина, когда он после тяжких маневров нечаянно попадал не в спальню, а в хлев. Сама служба стрелецкая в последние годы, если не считать бескровных, но мозольных походов царя Алексея Тишайшего да регента Васьки, тоже была не пыльной. В чем она состояла?

А вот, идешь ты красный молодец в красном кафтане весенним вечерком по Красной площади, и рожа у тебя тоже красная и довольная. А красны девки с Лобной панели на тебя не налюбуются, прямо сохнут и мокнут на месте. А ты прёшь именно в Спасские ворота, и караульные братки останавливают тебя лишь для обмена анекдотами. Вот это жизнь!

Но вот, дёрганый царь Петрушка гонит тебя брать Азов. И казачки местные этот Азов тебе берут, но мусор басурманский из поганой твердыни выгребать гордятся. И приходится тебе, кремлевскому гвардейцу, как последнему стройбатовскому узбеку, махать лопатой и метлой. Тут, к счастью, трубят сбор. Ты запихиваешь в сидор турецкие побрякушки для жены и шали для подруг, и — ша-агом марш! Но куда? Куда-то мимо Москвы, в самое болото, на западную границу — стеречь польскую избирательную интригу. Тоскливо становится!

От этой тоски полторы сотни стрельцов снимаются в самоход. Идут в Москву, бьют челом главкому Троекурову, чтоб он их вернул, куда следует. Троекуров орет, плюётся, и выборные «лучшие» ходоки оказываются в Сибири, — кто жив остался. Остальные в ужасе и губной помаде бегут пожалиться мамке — государыне Софье Алексевне. Конечно, в Новодевичий монастырь их охрана не пускает. Тогда отчаянные идальго прокапывают дли-инный подземный ход, и как-то темной ночью проламывают дощатый пол точно в центре скромной кельи затворницы Софии. Тут шум, гам, кто вы в потемках будете? — ой, спаси Пречистая дева! — да убери ты лапы! Но свечка разгорается, Соня узнает своих, жалуется, что жизнь столичная трудна и опасна, что бояре хотят удушить царевича Алексея Петровича, и может, оно бы и к лучшему вышло. Софья пишет стрельцам грамотку, что пора ополчаться и проч.

Бояре про эти новодевичьи страдания узнают и поступают с невиданной жестокостью. Приговаривают они стрельцов с женами и детьми к жуткой казни. Вот догадайтесь с трех раз на спор, к какой.

Итак, вы сразу предлагаете вавилонскую казнь. Были в XX веке, — правда не нашей эры, — в городе Вавилоне такие мастера модного платья, которые ставили голенького ответчика вертикально, делали ему по линии воротника и кокетки тоненький надрез, а потом осторожно спускали с клиента всю кожу, как штаны или скафандр. Сосуды основные, мышцы, нервы напряженные — всё это оставалось в сохранности, так что раздетый клиент мог еще какое-то время жить и прохлаждаться в анатомическом неглиже. Кожа шла на чучела Homo Sapiens для гостиных, на кошельки и сумочки. Эту казнь вы удачно вспомнили, но не угадали.

Вторая ваша версия — по петровской выдумке — с выволакиванием женщин и детей свиными упряжками к Лобному месту, на смех тамошним девкам и для окропления отеческих гробов — тоже хороша, но не та.

Тут вы начинаете метаться, вспоминать казнь новгородскую, пожар московский, и я прекращаю опрос. Не поняли вы задания. Эти ваши казни для матерого москвича — семечки. Достать его, опустить ниже нар можно только одним способом. Сейчас изобразим, каким.

Вот, например, московский ОМОН выезжает на юг. И думает, что купаться. Но там — пиф-паф, ой-ё-ёй! Плохо стреляете, товарищи менты! За это мы вас, уцелевших, выдергиваем из Садового кольца и поселяем пожизненно среди недорезанной бараньей республики. И приходится вам суетливо уворачиваться от злобных кунаков и абреков, жены ваши беленькие с риском для личной жизни ходят за водой на самое дно Аргунского ущелья, а детишки вынуждены изучать азы и буки в компании местных волчат, склонных к занятию вахабизмом. Вот это казнь! И называется она — «лишение московской прописки».

Такой приговор боярский как раз и прозвучал. Должны были стрельцы-самовольщики числом 155 человек борзым ходом отправляться на пылающую Украину и дохнуть там пожизненно и безвыездно, с семьями, но без коммунальных удобств и продвижения по службе. Как тут было не забунтовать?

Пока Петр добирался из Вены, отряды потешного «короля» Ромодановского, временно правившего страной, гоняли стрелецких беглецов по всему Подмосковью, а те норовили пробраться-таки в Москву и там залечь. Приговоренных к откомандированию ловили, вытаскивали из полковых обозов, но прочая стрелецкая масса их отбивала обратно. Постепенно назревала битва. Наконец произошла пушечная перестрелка и малая рукопашная стычка. Петровская армия потеряла одного солдата убитым и трех — ранеными. Стрельцов полегло более полусотни. Многих король Ромодановский перехватал, пытал, повесил вдоль дорог.

25 августа приехал Петр. К жене во дворец не явился, встретился с девицей Монс, погулял у Лефорта, переночевал в Преображенском. А на другое утро решил государь поднести москвичам иноземный гостинец. Это было впервые завезенное на Русь просвещенным государем и по сей день любимое нами иностранное слово «террор»!

26 августа Петр рассмотрел материалы Третьего стрелецкого бунта. Подшитая в дело стрелецкая челобитная, задевавшая немцев, «последующих брадобритию», подала царю забавную идею. Петр был только что из бритой Европы, к тому же в народе еще не забылся вопль сжигаемого протопопа Аввакума, обличавшего любителей стильного «блудоносного образа». И решил Петр всех побрить, постричь и поодеколонить. Тут же, в Преображенском, ласково разговаривая с вельможами, успевшими на царский прием, Петр бережно обрезал им бороды. Начал с Ромодановского и Шеина, обслужил всех, не тронул только самых старых доходяг, которые могли от стыда и помереть. 1 сентября, за новогодним столом тех, кто не понял службы, добривал уже царский шут — уж не пушкинский ли прадедушка, арапчонок Ганнибал? Он выныривал, как чертёнок из табакерки, из под ног и юбок, и ухватя боярина за бороду, одним махом приводил его в маскарадный вид. Для упорных бородачей позже был придуман специальный налог.

Чтоб народ не расслаблялся да не начал скулить о бороде и длинных платьях, с половины сентября к Москве стали свозить пойманных стрельцов. Всего их было 1700. 17 сентября, в 16-летнюю годовщину казни Хованских неспеша начались какие-то особо жуткие пытки. «С третьего огня» узналось, наконец, о революционном письме Софьи. Петр лично допросил сестёр. Софья уперлась, зато Марфа созналась.

И начались приготовления к рисованию с натуры картины Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни».

Этим утром — 30 сентября 1698 года — опять мы прозевали 300-летний юбилей, туды его в Лобное место! — стрельцов повезли из Преображенского к Покровским воротам Москвы. Приговоренных было 201. Их попарно рассадили в телеги. Каждый держал в руках горящую свечку. Я так думаю, что язычок свечки должен был символизировать трепетный, легко угасимый огонек человеческой жизни. Ехали медленно, а жизнь человеческая сгорает быстро, поэтому какие-то, не замеченные на картине хозяйственники, должны были иметь свечной запас и вовремя освежать его в коченевших ладонях смертников. Для пущего ужаса к стотележечной процессии были допущены близкие родственники. Толпы жен и детей (жен было, ну, пусть 150, плюс матери, плюс подруги, плюс дети — от двух до десяти душ на свечку, — получается уж точно больше тысячи) в диком вопле окружали телеги.

У Покровских ворот был зачитан обвинительный акт, и стрельцов группами развезли к многочисленным местам казни. Тут обнаружилась недостача пяти приговоренных. Сначала растерялись, забегали, но потом вспомнили, что пять голов любознательный основатель Кунст-камеры отрубил лично, еще в Преображенском.

Написать картину группового садизма в один день у художника не вышло. Поэтому последовали почти ежедневные сеансы работы с натурой:

Итого получается 971 человек без учета повешенных Ромодановским до суда.

Петр, как мы знаем, никогда не оставался в стороне от дел народных. И не любил он, когда приближенные отлынивают от изучения итальянского или рубки кораблей.

Поэтому 17 октября он устроил им домашнее занятие в Преображенском. Князь Ромодановский справился на «хорошо» — отсек 4 головы; новый фаворит Алексашка Меншиков срубил сразу четыре «пятерки» — 20 стрельцов! Борис Голицын заслужил «единицу». Он так вяло кромсал шею единственному пациенту, что тот Христом богом взмолился прекратить безобразие. Отличник Меншиков метко выполнил приказ, — пристрелил стрельца из фузеи. Лефорт и Блюмберг от экзамена увильнули по уважительной причине, — у них были заграничные справки о невозможности дворянину заниматься такими гадостями.

Петр наблюдал работу своих учеников из седла и очень сердился, если кто-нибудь, вызванный к эшафотной доске, «принимался за дело трепетными руками». Стрельцов не только рубили и вешали, им на колесе ломали руки, ноги, спины. Парализованных, но живых стрельцов прямо на колесах выставляли в рядок под кремлевской стеной на Красной площади. Ну, вы знаете это место, там и сейчас покойников полно.

Полковые попы из мятежных частей тоже пострадали. Одного повесили, другому отрубили и насадили на кол голову, тело положили на колесо.

Все были довольны, но хотелось как-то приобщить к прекрасному и главную ценительницу стрелецкого искусства — царевну Софью. Эта затворница никак не хотела посещать массовых мероприятий, прикрываясь монастырским распорядком. Тогда Петр устроил ей выездное представление, удовольствие с доставкой на дом. Он приказал повесить 195 стрельцов на деревьях вокруг Новодевичьего. Трёх крупных мужиков бесстыдно разместили прямо против окон девы Софии. А чтоб ей был понятен смысл спектакля, в руки мужикам вставили её собственноручные письма и ответные признания повешенных. Театральный сезон — это вам не двухдневный кинопрокат, поэтому трупы провисели за окнами пять месяцев и пользовались у монастырских ворон непреходящим успехом. Полгода простояли на Красной площади и колеса с останками стрелецкой массовки.

Хотелось Петру и саму Софью вызвать на сцену. Он созвал особый собор, чтобы вынести ей соответствующий приговор, но попы ни на что кроме пострижения не осмелились.

Постригаемым и прочим, приобщающимся к Богу (например, отцу царской невесты), у нас меняют имена. И есть такое правило — новое, незапятнанное имя должно начинаться с той же буквы, что и грешное. Это для того, чтобы Бог хоть как-то мог связать концы с концами на заседании Страшного суда. Вы же не забыли еще, что Владимир Мономах, например, звался во Христе Василием, а Борис Годунов — Боголепом? Ну, вот. Софью постригли на месте преступления, в Новодевичьем, под издевательским именем Сусанна. Я сочинил тут гипотезу, что это имя должно было напоминать незамужней и вечно озабоченной «мужеской деве» дикие сцены изнасилования библейской девицы стариками-разбойниками, так похожими на отставных стрельцов. Сестра Марфа упокоилась в монастыре бывшей столичной Александровской слободы под многозначительным для нас именем — Маргарита.

На этом наш московско-сибирский цирюльник не успокоился и постриг жену свою, Евдокию Федоровну. Очень уж она мешала правильно управлять государством. К тому же Евдокия проиграла схватку за доступ к царскому телу дочке кукуйского водочника Анне Монс. Основная причина проигрыша была столь деликатной, что Историк потратил на ее передачу целую страницу академических выражений. И всё равно, нормальному читателю ничего не разъяснил. Так что вам не обойтись без моей расшифровки, которая далась чуть легче, чем чтение египетских пиктограмм, но гораздо сложнее перевода древнерусских летописей или «Слова о полку». Вот как вкратце выглядит окончательный диагноз.

Когда царь Петр Алексеевич входил после многомесячной отлучки в спальню к государыне Евдокии Федоровне, она начинала ходить вокруг да около, выспрашивать, по-здорову ли плавали, лапушка мой Петр Алексеич, да не застудили ли ножки, да не желаете ли чего, пряников печатных, кашки манной? Да не прочесть ли вам на ночь акафист или канон покаянный от нечаянного греха? Такая волынка продолжалась до полного нутряного и наружного опущения. Поэтому царь скучал-зевал-засыпал, а утром в досаде собирался в новый поход, подальше от этих «лапушек», «ясных соколов» и прочей древнерусской целомудренной литературы.

А вот, шкипер Питер входит морской, косолапой походкой в заведение папаши Монса, дымит трубкой, подает абордажные команды, типа «свистать всех баб наверх и сверху!». На боцманский свисток из трюма выскакивает по-европейски красивая madchen Anne. Она с трудом удерживает невинное лицо юнги, подносит моряку штоф сорокоградусной, грудью нечаянно задевает его за медаль, форштевнем натыкается на ручку кортика. Тут же превращается в золоченую русалку, спрыгивает с корабельного носа и тащит грешного Питера в свое подводное царство. Там, бесстыдно оголяясь и утробно завывая, Анна булькает что-то возбуждающее по-немецки и валит порфироносного капитана в бушующую постель. Всё тонет в углеводородном тумане. Звучит виртуозная и задушевная музыка Лея-Леграна. Об исполнительской технике самой Анны я уж и не говорю…

Почувствовали разницу? То-то!

Итак, семейные дела уладились. Государство очистилось. Окружение сформировалось. Ослепительной, яркой звездой в этом окружении засверкал диамант Александра Даниловича Меншикова. Меншиков достоин отдельного лирического отступления, ибо был он первым «новым русским».

Папа Меншикова служил придворным конюхом, почему и попал при потешной мобилизации в капралы Преображенского полка. Так что, когда много лет спустя царь жаловал Алексашке титул светлейшего князя, то честно записал в грамоте, что родитель героя служил в гвардии. Был Меншиков высок и хорош собой. Совершенно сбивал с толку окрестных немцев непривычной вежливостью, изысканностью, чистотой, умением культурно кушать и цензурно выражаться. Еще он превосходно владел построением сложных фраз, умел легко договориться со всеми и обо всем. Но и лучших природных свойств Меншиков не растерял. Был он невероятно жесток, безмерно, по-скотски честолюбив, жаден и вороват, уместно истеричен. Он был лишь немного уменьшенной копией своего повелителя.

Осенью 1698 года после всех заграниц, казней, пострижений и буйств почувствовалась некая пауза. Это стала покалывать в ребро нашего государя спящая летаргическим сном Империя. Царь пребывал в лирическом расстройстве. Сейчас он вдруг понял, какой огромный камень хочет сдвинуть с привычного места. Ему стало страшно. Он в кровь избил Шеина, Лефорта, Меншикова — за сморкание при дамах, за танцы при шпаге, за продажу налево офицерских патентов, еще за какую-то ерунду. Его душило отчаянье. В глазах стояло видение культурной, богатой, чистой Европы. Потом эта Европа сбрасывала платье и плясала канкан, потом оказывалась Анной Монс, потом одевалась и снова становилась непорочной Пречистой богородицей. Потом врач пускал царю дурную кровь, и она черными кляксами била в гонг медного тазика. И всё успокаивалось, но ничего не решалось.

Как упросить этот скотский народ работать и учиться? Какой еще казнью отучить его от зависти и воровства? Какой пыткой вырвать у него признание в тайных помыслах, мечтаниях, стремлениях?

— Эх, Питер, Питер! — вздыхала сверху непорочная Анна Монс, поправляя нимб, — просить нельзя, нужно насиловать, прямо драть безбожно!

— Отучить русского от воровства и зависти невозможно, ибо неразрешима сия наука уж восемьсот тридцать шесть годков, — вторила ей из винного трюма портовая шлюха Машка — еврейка назаретская.

— Нету у него никаких нормальных помыслов, реальных планов и стремлений, а так — маниловщина одна, — подхватывала чистенькая Европа, смахивая пену от шампуня и грациозно изгибаясь между рогами водоплавающего быка.

Не было ответа на чисто русские вопросы у евро-европейских дев. Хорошо хоть в бредовых снах, нет-нет, да и являлись царю простые русские мужики — блудливый Владимир Святой, хромой Ярослав Мудрый, грозный Иван Горбатый, безумный Иван Грозный. Они-то и напоминали ему неписанные имперские законы и правила, затерявшиеся в чертежах всех этих гюйс-бом-брамс-бикс-брашпилей. Рассмотрел Петр имперское наследие и понял: всё есть!

Есть огромная страна. Есть природные ресурсы. Есть эластичный народ. Есть покорная, безудержная партия негодяев. Есть у этой партии буйный вождь, — вон он дико косится из венецианского зеркала. Есть у вождя целая армия подручных нового типа. Есть управляемая церковь. Нужно только рубить, не уставая, — головы, корабли, окна в Европу. Нужно только раздвигать пределы безразмерного отечества. Нужно сплачивать, казнить и миловать подручных, вязать их кровавой круговой порукой и свальными оргиями. И воевать до последней капли дурной крови, трудиться до последней тягловой жилы, чтобы на вопли о пощаде, еде и отдыхе сил уже не оставалось. Вот такое решение. С тем и просыпались.

Спросонья снова вешали и рубили стрельцов, привезенных из-под Азова, устраивали маскарады, колядки, гулянки. Потом расследовали ропот народный, топили ведьм, жгли колдунов, распускали остатки стрелецких полков, изгоняли заевшихся военных со службы с волчьим билетом и высылали из Москвы вон.

Новый отсчет

1 января 1700 года ввели новое летоисчисление — от рождества Христова. От этого сразу началась новая эпоха — эпоха русско-шведских войн. Швеция была в интересном положении. Она, по мнению Историка, приобрела в Европе вес и авторитет, непропорциональные ее экономическому могуществу. Это объяснялось двумя обстоятельствами.

Шведы в течение многих лет вели принципиальную политику, чурались двуличия, уважали собственные законы.

Шведский король Карл XI применил на практике одно из золотых правил нашей имперской теории. Он воспользовался конституционной ситуацией, захватил право казнить, миловать и конфисковать самодержавно, и успешно обобрал до нитки свое дворянство. Дворяне стали по стойке смирно, чтоб хоть головы сберечь.

Но в обиженной рыцарской среде сыскался самый обиженный рыцарь — Иоганн Паткуль. Он восстал, был приговорен к смерти, бежал, стал являться к европейским дворам и подбивать поляков, немцев и прочих на разгром и растерзание родной страны. Типичный случай измены Родине в корыстных целях. Поляки и датчане клюнули. Глава польской католической церкви кардинал-примас Радзеевский за взятку в 100 000 рейхсталлеров пролоббировал в сейме вопрос о войне. Панове поверили в возможность получения навеки Лифляндии с Ригой. Для ускорения победы решено было использовать диких русских. Им отводилась роль правого фланга и отвлекающего войска. Русские должны были дойти только до Нарвы, там пошуметь, пострелять, и — лучше всего — быть битыми по неопытности, чтобы, не дай бог, не добраться до Эстляндии и Лифляндии. Условием принятия России в союз было честное царское слово: шведских городов не жечь, не грабить, мирных европейцев не казнить, не насиловать, не обижать. В общем, вежливо здороваться с побежденными по-немецки. Паткуль и польский генерал Карлович приехали в Москву уговаривать царя. Вот какие Нью-Васюки они ему нарисовали.

— Вы, ваше величество, легко возьмете прибрежные шведские крепости, выйдете на берег Балтики, приобретете «средство войти в ближайшие сношения с важнейшими государствами христианского мира», построите здесь «страшный флот», захватите монополию торговли востока с западом. Русский флот станет третьей силой, наряду с английским и французским. Храбрый и прославленный в боях молодой русский царь — вы, ваше величество, — просияет примером для всей просвещенной Европы, а там, — и для всего мира! Франция и Англия подожмут свои петушиные и львиные хвосты…

Тут в голове Петра закружилось, зазвенело, поплыло, и он, конечно, согласился.

В начале 1700 года польские войска вошли в Ливонию, взяли мелкие городки и замерли у Риги. Союзные датчане захватили Голштинию. Наши, как и было условлено, дождались заключения мира с Турцией, и 19 августа со спокойной спиной начали кампанию.

В Швеции только что сел править Карл XII. Он был на 10 лет моложе Петра, — ему на днях стукнуло 18, — и он еще не отстал от детских забав с погромами в церквях, охотой на зайцев в парламенте, рубкой баранов прямо в королевском дворце. Посреди игр 13 апреля 1700 года Карла известили о войне. Он сказал сестрам и бабушке, что уезжает в «увеселительный дворец Кунгсер», и поехал в другую сторону — навсегда. Карл неожиданно переплыл Зундский пролив и с 15 000 пехоты осадил Копенгаген. Датчане сразу сдались.

Петр выступил к Нарве, несмотря на попытки польского и датского послов удержать его от решительных действий. Хитрецы хотели отвлечь Карла от своих войск, дать ему время на переброску к русским рубежам. Провокатор Паткуль просто сердцем извелся наблюдая в Москве решительность царя. 23 сентября русские стали под Нарвой. Их было до 40 тысяч, они изголодались и измучились в дороге. Только 20 октября начался обстрел Нарвы, но пушки оказались негодными. Почти сразу кончились ядра и заряды. Стали ждать подвоза боеприпасов. 17 ноября Петр узнал о приближении Карла и уехал из армии. 19 ноября вместо русских обозов с провиантом и порохом у нашего лагеря появились шведские полки. 8500 шведов, горячей иголкой вонзились в замерзающую, голодную толпу русских. Наши в ужасе закричали: «Немцы изменили!», — имея в виду иностранных наемных офицеров. Началась паника, давка, бегство. 1000 кавалеристов Шереметева просто утонули в Нарове. Русские стали срывать злость на командирах, их били и рубили. Король Карл увяз на лошади в болоте, потом вторую лошадь под ним застрелили. Он рассмеялся и пошел в палатку просушиться. Это спасло два потешных полка, Семеновский и Преображенский, которые одни не побежали и смогли продержаться до темноты. Утром Карл разрешил «храбрым русским» отступить с оружием в руках. Для почетного отступления шведы сами быстро построили мост. В плену остались только 79 «знатных русских», в том числе 10 генералов. В общем, Карл расквитался за ярла Биргера.

Такое блестящее вступление во взрослую жизнь не осталось незамеченным в Европе. Таланты Карла были вознесены до небес европейскими поэтами, измаявшимися на мелкотемье. Столицы захлестнула «карломания». В моду вошли памятные медали, на лицевой стороне которых штамповался увенчанный профиль Карла с латинскими восхвалениями, типа: «superant superata fidem» — «невероятно, но факт!». На обратных сторонах печатали Петра — дурачком: «Изшед вон, плакася горько».

Карл возгордился неимоверно. Он потерял здравый смысл, чувство реальности, и собирался, как потеплеет, прогуляться до Москвы.

Петр, напротив, ощетинился, погнал своих генералов укреплять Новгород и Псков, стал вешать чиновников за 5-рублевую взятку, ломать церкви на стройматериал, колокола переплавлять в пушки.

Провинившийся под Нарвой Шереметев разбил в январе 1701 года передовой шведский отряд Шлиппенбаха и обеспечил передышку на несколько месяцев. За это время было отлито более 300 отличных орудий. Эти пушки делали, в основном, два мастера — немец и русский. Еще три русских литейщика подключались изредка — по мере выхода из запоя.

Тем временем Карл напал на окрестности Риги и «в пух» разбил польско-саксонскую армию. Медалей в ювелирных лавках прибавилось.

Тут случилась воистину первая морская победа Петра. В июне 1701 года 7 шведских кораблей под голландскими и английскими флагами пытались высадить десант в Архангельске, но были перехвачены, биты, и убрались восвояси, оставив два корабля на мели. Петр был страшно рад нечаянному приобретению.

В конце года Шереметев напал на шведов в Ливонии и перебил 3000 человек, положил 1000 наших. Получил за это орден Андрея Первозванного, царский портрет в бриллиантах, звание генерал-фельдмаршала. В апреле 1703 года герой продолжил свои рейды и вышел к устью Невы. Сюда приехал и сам царь. 1 мая был взят Ниеншанц, замыкавший устье. 5 мая два шведских корабля пытались исправить положение, но были атакованы и взяты Петром и Меншиковым с двумя гвардейскими полками в 30 лодках. Была безмерная радость, пили тоже без меры. 10 пьяных дней завершались скорбными облегчениями на весеннем невском ветерке. Здесь Петру нашептали, что в IX веке «устьем Невы начался великий путь из варяг в греки», что и ныне «отверзошася пространная порта бесчисленных вам прибытков». Поэтому немедля по протрезвлению — 16 мая 1703 года — на одном из островов застучал топор дровосека. Рубили деревянный городок Питербурх, столицу еще одной Российской империи.

Одновременно рубили гигантские сосны для кораблей балтийского флота и били мелкие шведские отряды, бродившие неподалеку. К осени из невского устья ушел шведский флот, карауливший всю навигацию, и к поселенцам приплыл первый купеческий корабль с солью и вином.

Мирное городское и морское строительство оберегалось активными разрушительными действиями сухопутных сил. Петр напустил на шведов всю свою орду: казаков, башкир, татар, калмыков. Понятно, что вскоре Ингрия, Эстляндия, Ливония украсились грудами головешек на месте красивейших древних городов. Борис Петрович Шереметев пригнал к царю «вдвое против прошлогоднего» крупного рогатого скота и лошадей. Мелкий скот, «чухонцев» — рабов, необходимых для строительства новой столицы, славный фельдмаршал добыл, да не довел, истратил по дороге. Небось пытались без команды выполнить фигуру «шаг вправо — шаг влево».

Немудрено было побеждать, когда Карл XII «увяз в Польше». Он там занял Варшаву, собирал дань, куражился по-детски. Охота ему было посадить в Польше своего короля. Вот он и выбрал Станислава Лещинского взамен нашего Августа Саксонского.

Весной 1704 года началась новая кампания. Наши захватили 13 шведских судов, пробиравшихся с десантом в Чудское озеро, летом осадили Дерпт. 13 июля город сдался под личным уничтожающим огнем бомбардира Петра Алексеева. 9 августа царь был уже под Нарвой и руководил осадой. Хотелось ему поквитаться за памятные медали. Нарва пала через неделю, русские учинили дикую резню, убивали женщин и детей. Петр застеснялся перед европейцами, которые такого сроду не видали, и отдал приказ «к ноге». Но наши калмыцкие буддисты и казанские исламисты никак не могли оторваться от донорской крови. Пришлось Петру зарубить кого-то родного. Он стал ездить по улицам Нарвы, заваленным трупами, и успокаивать мирных жителей, показывая окровавленную шпагу. «Не бойтесь, это не шведская кровь, а русская!» — ласково обращался государь к онемевшим немочкам, — своим верноподданным отныне и навек. Почти на три века.

Зимовать и выпивать поехали в Москву. Там было построено 7 триумфальных ворот, жгли фейерверки, ну, и так далее, по программке.

Мелкие детали

Здесь наступила некоторая растерянность. Всплыл, откуда ни возьмись, дурацкий, непривычный вопрос: «Ну, а дальше-то что?». Петр кинулся к южному флоту в Воронеж. Но на юге воевать было нельзя, — еще не просохли чернила под мирным договором с турками. На севере строился новый город, были захвачены все «отечественные грады», в которых за последнюю тысячу лет хотя бы в гостях побывал кто-нибудь из русских.

Что оставалось делать? Отец Петра с радостью занялся бы внутренним устройством государства. Иван Грозный женился бы пару раз и внимательно рассмотрел кадровые расклады. Но Петр к строительству Империи подходил чисто по-русски. Или, если угодно, — грязно по-татарски. Он хотел воевать. Он уже умел воевать. Он так и не научился ничему, кроме войны, принуждения, казней.

Опять наша Империя строилась вопреки всем законам божеским, с изломом хребта, с ампутацией провинциальной гангрены, с сатанинским хохотом и пренебрежением к жизни и достоинству человека. Эта техника строительства, увы, не нова. Ею сначала успешно пользовались Чингисхан и Александр Македонский, Цезарь и Ганнибал, а потом Гитлер, Наполеон и все остальные вожди. Но их успехи заканчивались с первым криком рожка, играющего отбой. И немедленно следовали распад, смерть, гибель Империи. Орда лучших в мире кавалеристов превращалась в орду базарных торговцев, держава от Пиринеев до Индии рассыпалась на тысячу аравийских и египетских песчинок, боевые слоны Карфагена мирно засыпали в европейских зверинцах. Их сон был тяжек и сумрачен. Едва боец закрывал глаза, как из-за статуи Помпея выскакивал Брут и объявлял заседание нюрнбергского трибунала открытым. И не успевал ты расклеить рот, как тебя уже волокли на самый высокий холм острова святой Елены, где военные полисмены ловко сколачивали то ли распятие, то ли виселицу…

Тут «охи» и «ахи» наивного автора своевременно прерываются мерной барабанной дробью, пятибальным сотрясением почвы под гвардейскими сапогами, залпами пушек с обоих бортов. Это здоровые силы российского общества глушат интеллигентское бормотание своими любимыми звуками. Тяжкими литаврами одновременно ударяют все три имперских Гимна, кавалеристы товарища Буденного украшают партитуру мелкой рысью новеньких подков, и танки так рявкают дизелями «За Сталина!», что, хочешь-не хочешь, приходится мне замолчать и погрузиться в созерцание и рассуждение.

А, правда, разве может быть Империя без войны? Разве можно построить всемирное здание без единого бронебойного гвоздя? Разве стоит отказываться от освященных человеческих жертв во имя грядущего повального счастья? Разве можно возделать отечественную ниву без обильного трупного удобрения? Разве сбыточна на Руси жизнь без кнута, но ради пряника?..

Тут автор резко останавливается, чтобы вдохнуть ледяной балтийский воздух и выдохнуть заковыристый ответ, но хор читателей дружно выкрикивает по инерции: «Нет!!!»…

Ну, как хотите.

Вернемся обратно, под сень боевых знамен.

Театр военных действий постепенно смещался в польско-украинские степи. Там было суше, теплее, просторнее. Туда выдвинулся 12-тысячный русский корпус. Телегами были подвезены два миллиона злотых на вербовку и содержание 48 000 войска польского. Король Август вернул себе Варшаву, но склоки между гетманом Мазепой, интриганом Паткулем, русскими генералами, казачьими атаманами и «нашим» польским королем расстраивали дело.

Пока Петр с собутыльниками болтались в Неве и на Украине, в Москве пошел процесс, характерный для «правительственных лиц, не вынесших из древней России привычки сдерживаться»…

Это очаровательное определение нашим Историком воровских ухваток московского начальства просто за душу берет. Так и видишь воочию, как просыпается утром московский чиновник и хочет культурно и сдержанно умыться, побриться по новому требованию моды, отправиться в контору и приступить к исполнению служебного долга. И вдруг на Ильинке, у самого въезда в зону ответственности кремлевской охраны, из-под колес кареты с визгом выскакивает чертенок эфиопского вида. Сей мелкий бес залазит на колени озабоченному госслужащему, норовит лизнуть его в щечку, шепчет на ухо всякие гадости. Государь, дескать, далеко от Москвы, сюда вернется вряд ли. Править царством ему некогда. А всё управление тяжким гнетом легло на тебя, отец родной. Так ты уж себя пожалей, побалуй золотишком червоным, винцом крепленым, осетринкой азовской, шубкой собольей, лаской женской, каретой с мигалкой и номерами серии «А». А, если ты не обеспечишь себе законного отдыха, то, не дай бог, занеможешь, сгоришь на работе, загнешься на пол-шестого от «непривычного воздержания»? Кто тогда упасет Русь?

Чиновник, тем не менее, пыжится, пытается «сдерживаться», уворачивается от чертовых поцелуев. Давление у него повышается, лицо наливается кровью, и уже между партбилетом и скорбным сердцем замогильно верещит портативный японский измеритель самочувствия. Благородный член правящей фракции еще успевает всхлипнуть шепотом: «Что скажут товарищи по Думе и Кабинету? А ну, как попаду в воскресный репортаж, однако?», — но тут карета влетает в Кремль, стража берет на караул, с небес ударяют куранты, боярина влекут под локоток в родное служебное помещение, ослепляют фотовспышками и оглушают поздравлениями и посулами. И только рухнув в кресло, страстотерпец переводит дыхание. И сразу в кабинет из приемной вплывает милый силуэт на высоких копытцах, шелестит шелк, появляется кофе и коньячные капли от стенокардии. Наш герой выкрикивает кому-то призрачному: «Чёрт с тобой!». Искуситель, удовлетворенный, но озадаченный парадоксом, растворяется в кабинетной мгле. Чиновник облегченно вздыхает и сообщает, кому следует, что готов взять, дать, принять, проголосовать, подписать и доложить. Жизнь в государстве налаживается…

Как тут возникнуть привычке чиновного воздержания? Никак.

Новые русские из команды Петра надеялись, что их вождь начнет-таки вместе с ними править страной в шесть часов вечера — сразу после войны. Но война не кончалась, и Историк охладил желающих распределять госбюджет фундаментальной истиной: «Петр не был царем в смысле своих предков, это был герой-преобразователь, или, лучше сказать, основатель нового царства, новой империи».

Вот оно что! Оказывается, Император может не быть царем! Это — крупный научный вклад в нашу Теорию. В будущем нам это правило очень пригодится!

Итак, соратникам Петра не получалось добраться до казначейских лакомств, их от соблазна надежно оберегала старая московская гвардия, золотом вписанная в разрядные и думские книги. До сего времени я уклонялся от перечисления славных исторических фамилий, чтобы не отвлекать читателя от основного российского сюжета. К тому же я злорадно пробрасывал упоминания о многих уважаемых гражданах, чтобы не поощрять их снобизма, желания пролезть в историю без каких-либо существенных с моей точки зрения достоинств и причин. Но теперь что-то заставляет меня перечислить «список 1705 года». Вот этот московский бомонд, которым закончилось Старое, и началось Новое время:

11 думных бояр (видимо, безвылазно сидящих в столице): 2 Прозоровских, Черкасский, 2 Хованских, Юшков, 2 Салтыковых, Стрешнев, Голицын, Мусин-Пушкин. При них кравчий — еще один Салтыков — и окольничие: Волконский, Хотетовский, Толочанов, 2 Лихачевых, Львов, Глебов, Чоглоков.

«Бояре на службах»: Ромодановский, Урусов, 2 Шереметевых, Прозоровский, Головин. Кравчий «на службах» Нарышкин. Окольничие: Шаховской, Щербатов, Апраксин, Матвеев, Жировой-Засекин, Волконский, Щербатый, Львов.

Постельничие: Головкин и Татищев.

Думный дворянин и печатник Зотов.

Думные дьяки: Украинцев, Деревнин, Виниус.

Нашему современнику, например политехническому студенту, этот список должностей понятен, если только его расшифровать буквально. В сумрачной мгле беспредельного общежития легко домысливается способ управления Русью до и после 1705 года.

Вот 11 думных бояр думают. Думают они о том, кого из бояр служебных послать. Куда послать и на какую службу. Вся эта дума непрерывно подогревается действиями моего предка «кравчего» — разливальщика спиртных напитков. При этом совершается некое закономерное движение «окольничьих» около думского стола. Одни подходят долить, другие отходят с обратной целью. Во дворе грузятся кареты и телеги для отбывающих на смертный бой «служебных» бояр. Погрузкой боекомплекта распоряжается отдельный экспедитор — тоже кравчий. «Окольничие на службах» то и дело отрываются от сборов на войну со Швецией и подбегают к столу — ухватить чего-нибудь из закуски. Вот, небось, откуда происходит непонятный студенческому большинству термин «шведский стол»! Наконец, повестка дня исчерпана — до дна последней ендовы. Постельничие Головин и Татищев взбивают перины, «печатник» Никита Зотов шлепает Большую государеву печать на резолюцию, смахивающую на ресторанный счет, и зал заседаний пустеет. Самые стойкие из окольничьих выводят думных бояр под белы ручки в направлении перин. И только думные дьяки прибирают остатки «раздаточного материала», каждый по своей части: Украинцев — импортные продукты, Деревнин — дары родного сельского хозяйства, Виниус — сами понимаете.

И всё? Получается — всё! Ну, были еще, конечно, в правительстве какие-то секретари на побегушках, стряпчие при кормушках, подьячие при подушках. Но это не в счет. Настоящих, коренных кормильцев нам явно недоставало. Такое правительство сейчас еще смогло бы как-то править областью, краем, республичкой не из главных. И то, были бы у него очень низкие показатели. А управлять великой страной, при отсутствии нормальной связи? Нет, это невозможно.

Восполнить правительственный вакуум должна была нечеловеческая, болезненная энергия Императора. И он гонял своих алексашек по стране, решал сразу по нескольку проблем, горел неугасимым, истерическим огнем.

Святой Антихрист

Должна была прийти в голову нашему вождю и естественная мысль о единственности управления. Никто не должен был оставаться независимым в своем начальствовании. А сбоку царя все время обреталась православная наша церковь. Патриарх Московский, как мы помним, был чем-то вроде Папы Римского, и мог при случае повысить голос. А этого — при обычном похмелье — ох, как не хотелось.

И вот в 1700 году очередной патриарх Адриан благополучно отправляется к своему небесному начальнику с докладом. Перед этим он долго болеет, запускает дела, казна церковная разворовывается, и проч.

Петр принимает историческое решение «повременить с избранием нового патриарха». Немедленно распускается зловредная контора — патриарший приказ — коллектор кляуз и доносов о ересях, грехах, антихристовых деяниях Петра и его сподвижников. «Блюстителем патриаршего престола» назначается чужак — ученый украинский монах Стефан Яворский. Разрушается вся система церковной бюрократии, церковь решительно отжимается от мирских дел. В монастырях и епархиях проводятся повальные ревизии, собираются и подшиваются чемоданы компромата на монахов и попов. Вводится строгая дисциплина в женских монастырях — монахиням запрещается шляться где попало, и ночевать вне святых стен.

От этих ужасов народ наш православный заголосил на Петра истошно. Вот обобщенные результатаы этого «голосования», приводимые по «пытошным» бюллетеням.

Первый голос режется у анонимного Крестьянина: «Как его бог на царство послал, так и светлых дней не видали, тягота на мир, рубли да полтины, да подводы, отдыху нашей братьи крестьянству нет».

Крестьянина поддерживает, как ни странно, Сын боярский: «Какой он государь? Нашу братью всех выволок в службу, а людей наших и крестьян побрал в даточные, нигде от него не уйдешь, все распропали на плотах, и сам он ходит на службу, нигде его не убьют; как бы убили, так бы и служба минулась и черни бы легче было».

Жены крестьянские и солдатские (читай — вдовы) подтягивают дружным хором: «Какой он царь? Он крестьян разорил с домами, мужей наших побрал в солдаты, а нас с детьми осиротил и заставил плакать век».

Пауза. Вступает Холоп, зовет к террору: «Если он станет долго жить, он и всех нас переведет, я удивляюсь тому, что его по ся мест не уходят: ездит рано и поздно по ночам малолюдством и один, сколько ему по Москве скакать, быть ему без головы».

Видение «Всадника-без-головы» поражает и восхищает массовку, она начинает наперебой выкрикивать глупости.

Монах: «Навешал государь стрельцов, что полтей: а уже ныне станет их солить».

Нищий: «Мироед! Весь мир переел, на него кутилку переводу нет, только переводит добрые головы».

Как мы видим, народ наш единогласен в своем приговоре — без противоречия в классах, сословиях, профессиях и полах. Анализ причин столь удручающего поведения царя тоже однозначен: «Государь ездил за море, возлюбил веру немецкую: будет то, что станут по средам и пятницам бельцы и старцы есть молоко». Перспективы греховной сытости почему-то особенно язвят душу россиянина. Среди других причин безумства государя называются:

Здесь мы начинаем чувствовать в нашей Имперской Теории некую недоговоренность. Провисает без научного ответа вопрос «Кому это беспощадное строительство нужно?». И сразу в повествование вплетается новый мотив, сначала тоненький, неявный, потом — мощный, громкоголосый — в тысячу, нет, — в миллион русских голосов, помноженных на тысячу русских лет и неподвластных оркестру нерусских скрипок. Вот этот мотив:

Люди русские:

профессиональные нищие и нищие крестьяне, нищие солдаты и вдовы солдатские, относительно нищие бояре и «дети боярские», нищие монахи и нищие писатели — авторы художественных домыслов, то есть, все россияне не хотят Империи, ленятся строить Империю, жадничают тратиться на Империю, не терпят имперского нового порядка и дисциплины, молятся, чтобы минула их эта Империя к богоматери, серафимам, херувимам, апостолам, ко всем святым, в Русской земле просиявшим, ныне, присно и во веки веков, аминь!

Вот оно что! Оказывается, зря мы тут фантазируем и разводим теории, ибо все потуги настоящей государственности нам чужды. Значит, ошибочка вышла в 862 году, когда мы захотели внешнего управления. Нам не управление нужно было, а свободное поедание лесных ягод вдали от технических прелестей и сантехнических гадостей…

Но делать нечего, приходится терпеть.

Но не терпелось. В середине 1705 года, когда мы оставили Петра на Украине, народ восстал в Астрахани. Туда набежало много обиженных, и был пущен слух о кончине настоящего царя. Бритый лик астраханского воеводы Ржевского, его развязное поведение, анекдоты и немецкая одежда наглядно доказывали истинность слухов.

Астраханское начальство было к тому же уличено в язычестве. Верные люди подсмотрели, как бояре и офицеры снимают с головы волосы и одевают их на головы деревянных болванов, а потом — обратно на себя. Делается это не для того, чтоб парики не мялись — это отговорка, — а чтобы поганые мысли перетекали из голов начальства в головы истуканов и обратно. Такая вот телепатия.

В двадцатых числах июня на базаре стало доподлинно известно, что готовится указ о запрете православных свадеб на 7 лет. Теперь девок можно будет выдавать только за немцев или использовать произвольно. Баржи с немецкими женихами уже спускаются по Волге от Казани. Ржевский был бессилен опровергнуть этот гусарский тост…

Что делают европейцы, например, англичане при угрозе ущемления гражданских прав? Они сочиняют хартию, подают ее в Палату Общин, где такие же англичане…

— Да на кой черт нам ваши англичане? — прерывает меня некто озабоченный из астраханской толпы, — Вы нам скажите, что делают русские?

— Ну, русские, понятное дело, без всяких хартий лезут сопящей толпой к запретному продукту и хапают его впрок на год, на 7 лет, до скончания времен.

Так астраханцы и поступили. В ожидании барж и указа стали срочно играть свадьбы абы кого и лишь бы с кем. 29 июля в воскресенье было израсходовано более ста невест. Сто свадеб с полной выпивкой и частичной закуской закончились кровавой брачной ночью.

На наших полноводных свадьбах всегда находятся люди, которым к концу застолья и разлива все равно не хватает одной рюмки. Такие граждане самой глубокой ночью, при закрытых магазинах ухитряются сообразить на троих. 100 свадеб по 3 жаждущих, получается 300 человек…

Точно! — вот и Историк наш подтверждает, что 300 свадебных гостей в четвертом часу утра 30 июля вломились в астраханский Кремль. Караульный капитан с брежневской кличкой Малая Земля был «разбит о землю», порубили встречных немцев — всего 5 человек. Убили еще кое-каких немецких офицеров и чью-то немецкую жену, предрекавшую скорую мясную гастрономию в пост. Наконец, изловили и искололи копьем Ржевского. Затем избрали главарей, разослали грамоты, что настоящий царь замурован в столп в Стекольне, и объявили поход на Москву — посмотреть, что за тип правит вместо царя. К бунту присоединились Терек, Красный Яр, Черный Яр. Тут защитники законного брака совершили роковую ошибку. Они послали свой призыв на Дон. В принципе, Дон мог дать хороший жениховский резерв, но слать манифест нужно было бобылям и голытьбе по окраинным станицам. А наши астраханцы заслали сватов прямо в Черкасск. Там сидела казачья «старшина» — ярый оплот царизма на юге России. Это, собственно, было уже не казачество, а промосковская номенклатура. Донцы переловили астраханских посланцев, доложили в Москву о своем непременном служении и проч.

Войско Шереметева двинулось на Астрахань, но там успели покаяться, принести присягу царю, — какой он ни будь, — и послали в Москву 8 выборных с дарами и объяснительной запиской. В записке перечислялись все беды и обиды от местной власти. Царь возмутился изложенными фактами коррупции и помиловал челобитчиков. Но в Астрахани этого узнать не успели, Шереметева встретили огнем, он потерял убитыми 20 «женихов», 53 были ранены и к немедленному вступлению в брак не годились. За это Астрахань заплатила 365 мужиками (год был невисокосный), в том числе — новобрачными. Их забрали в Москву, колесовали, казнили, прикончили неумеренным членовредительством.

Тем же летом продолжилась кампания на западе. Петр пребывал у союзных поляков в Полоцке. Этот город, памятный садистской свадьбой Владимира и Рогнеды, подвигами великого волхва Всеслава, так и подбивал на безумства. Петр крепился. Видя его сдержанность, местные наглели. Один монах-униат стал открыто блажить против православных. Наши терпели. Перед отъездом к войску Петр решил осмотреть униатский собор и с малой свитой явился на службу. Его не пустили к алтарю как еретика. Петр стиснул зубы на грани истерики. Чтобы разрядить обстановку, спросил, чей это там красивый позолоченный образ?

— А это, — буркнули ему, — наш священномученик Иосафат Кунцевич, которого уморили ваши православные сволочи.

Тут смирение иссякло, Петр взялся за палаш, набежали униатские служки с дубинами, началась свалка и рубка прямо в церкви. Наши еле-еле одолели, порубали четверых иноверцев, повесили давешнего монаха-агитатора.

Ошарашенному населению немедля явилось видение, как на грозовом облаке выезжает Иисус Христос, в руках держит копьё и огненные стрелы и зловеще шипит небесным электричеством: «Время его за такое дело покарать!». Но сбоку на кружевном облачке подкатывает мать его Богородица и кое-как упрашивает сына пожалеть царя Петра, ну, хоть в последний раз.

Царя пожалели, зато русская армия Шереметева была разбита шведами в Курляндии. Петр бросился туда и взял Митаву, тамошнюю столицу.

К зиме царь разболелся и занялся в Москве финансовыми делами, но юный шведский король вдруг начал наступление на Гродно. Пришлось Петру отрываться от подушки, малины и бухгалтерии, ехать к войскам, отгонять Карла в леса.

От Мазепы до Полтавы

Весной 1706 года русские укрепились в Киеве. Отсюда Меншиков с союзными поляками вышли в погоню за 28-тысячной шведско-польской армией и 18 октября разбили ее у Калиша. В ноябре король Август оставил русских союзников, отрекся от престола польского и уехал к Карлу, чтобы умилостивить героя и остановить разорение родной Саксонии.

Целый год прошел в переговорах, подкупах и посулах полякам, но война замерла. Наконец в августе 1707 года Карл двинулся из Саксонии. Он хотел победить русских окончательно, Петра ссадить с престола, короновать в Москве принца Якова Собеского. С королем шло 44 000 конницы и пехоты, в Лифляндии и Финляндии наготове стояли два запасных корпуса в 14 и 16 тысяч. Шведская армия была сыта, одета, обута, бодра, нежна и ленива после годичного отдыха.

Сосредоточиться на шведском вопросе Петру мешали внутренние проблемы. После «свадебного» бунта в Астрахани восстали башкирцы, потом заштормил Тихий Дон. В 1708 году князь Долгорукий явился туда требовать выдачи беглых бунтовщиков, но поскольку, как известно, «с Дону выдачи нет», атаман станицы Бахмутской Кондратий Булавин восстал против казачьей «старшины», убил Долгорукого, собрал банду и загулял по-разински. Постепенно весь Дон склонился к Булавину, стала реальной угроза Азову. В мае Булавин взял Черкасск, казнил казачьих начальников, единогласно избрался атаманом Войска Донского.

С севера подходило московское войско Долгорукого, брата убитого Булавиным посла, с юга грозил Азов, зато с запада на выручку Булавину поспешали запорожские союзные ватаги. Булавин полководец был никакой, он сам засел в Черкасске, армию свою раздробил, часть ее послал на Азов, а подручных Драного и Голого (ну что за славные имена!) отпустил на Долгорукого. Драный отделился от Голого, был убит, 5000 его донцов разбежались, 1500 запорожцев — засели в Бахмуте. И хотя пытались они сдаваться, но взяты не были и «восприяли по начинанию своему». Под Азовом казаки тоже ничего не смогли и побежали в Черкасск, где осадили Булавина, обвиняя его в предательстве и неприходе на помощь. Булавин от осады и досады застрелился.

Царь разрывался между Доном и западным фронтом. Он собрался было на Дон, но потом поехал в Гродно. Из Гродно Петр едва успел бежать: через два часа конный отряд в 800 шведов под командованием самого Карла легко взял Гродно у 2000 русских защитников.

Петра вконец одолела лихорадка, и он всю весну отлеживался в Питере, отвлекаясь от болезни сочинением указов об укреплении обеих столиц.

В июне Карл двинулся на восток примерно по наполеоновскому маршруту. Но у Березины ему переправиться не дали, он спустился южнее.

3 июля произошла битва при Головчине. Успех ее был переменным, шведы потеряли почти половину офицеров, но наши отступили на линию Днепра. Шведы взяли Могилев и засели дожидаться резервных корпусов из Финляндии и Лифляндии. Время работало на русских: в Могилеве начался голод. Непривычные к диете шведы и немецкие наемники стали перебегать на русскую кухню. Карл не выдержал в Могилеве, вышел на бой. 29 августа произошло столкновение на реке Черная Напа. Шведы потеряли убитыми около 3000 человек, наши убытка не имели, кроме «разорения строю» и грязных подворотничков.

Корпус Левенгаупта пытался обманом обойти русских и соединиться с Карлом, но был встречен и 28 сентября разбит у Пропойска. Шведы потеряли убитыми на месте половину 16-тысячного корпуса, остальных в течение нескольких дней наши калмыки гнали, били по лесам и топили в реках. Те, кто прорвался к Карлу, пришли без еды и боеприпасов.

Казалось, всё складывается хорошо, но на самом деле это всё было ненадежно, неустойчиво, обманчиво. Ибо никакого имперского стержня, кроме личного позвоночника императора, в державе Петра не прощупывалось. Не успел он ухватить железной рукавицей всю страну. Да это почти и невозможно. Обеспечить настоящий контроль, как учит наша Теория, можно только построением административно-карательной пирамиды, в которой каждый кирпичик (опричник) удерживается заранее выписанным смертным приговором. А «петрушкина» Империя напоминала цирковой балаган, где много кривлянья, шуточек, ужимочек, бега по кругу и бессмысленной жестокости по отношению к дрессированным животным. Пирамиды не было. Был амфитеатр крепостных зрителей, готовых смыться с представления в любой момент.

Вот объявили номер с наездниками и прыжками через огненный обруч, и тут же убежал один из клоунов — нынешний народный герой независимой Украины гетман Иван Степанович Мазепа. Уж как его обхаживал Петр, каких только не позволял ему леденцов и пряников, и вот, пожалуйста!

Надо сказать, что украинско-запорожское казачье войско, как и любое другое сословие, питающееся чужим трудом, на самом деле представляло собой не войско, готовое выполнить приказ в интересах народа, а бандитское сообщество, которое «тяжело налегло на остальное народонаселение, городское и сельское». Это наш любезный Историк так определяет казачков с их «начальными людьми, с своим верховным вождем, гетманом». «Старшина, полковники, — пишет он о казаках, — хотели жить по своей воле, распоряжаться в стране, не стесняясь ни войском, ни государством; простые козаки хотели также жить по своей воле, держать в руках начальных людей, и, без надзора со стороны государства, кормиться за счет народонаселения, ничего не делая, ничего не платя».

Казалось бы, имперский Историк должен защищать сторожевую свору Императора. Он так и делает, но только до тех пор, пока свора служит, рвет врагов Москвы, лает по команде «голос!». Но вот, стая, подчиняясь инстинктам, срывается со «своры» (общего поводка) и клубком катится по стране в безумной собачьей свадьбе, оставляя клочья окровавленной шерсти, оглашая окрестности безумным рыком и воем. Тут мы с Историком имеем полное право называть псов псами.

Сторонники нынешней версии, что Мазепа был и есть народный герой, поднявший знамя борьбы с проклятыми москалями, могут зажмуриться на следующие абзацы.

Почему изменил Мазепа? «Мазепа … конечно, умер бы верным слугою царским, если б судьба не привела к русским границам Карла XII», — пишет Историк. Что должен был думать Мазепа, наблюдая наступление шведов. А вот что. Петр послал указ укрепить Москву. Значит, боится Карла. Напрямую Карла Петр не бил ни разу. Под Нарвой был бит сам. Среди воров и казаков известно, что битые навсегда остаются битыми, опущенными и т. п. К тому же, достала Иван Степаныча постоянная отчетность в Москву, боязнь доносов о вкладах в свой карман мимо казенного, стычки с рабочим скотом в городках и селах, пьяные разборки со своими братишками.

Тут нашелся повод типа астраханского запрета свадеб. Донесли гетману, что готов указ об отправке казачьих полков в Пруссию на переподготовку. НАТОвские генералы должны были научить этот сброд бесконвойный правильному строю, маршировке, гарнизонной и караульной службе, посещению гауптвахты, чистке пуговиц и сортиров.

Мы-то с вами понимаем, что это анекдот, что нельзя козла научить печатать на машинке — пальцы у него не той системы. Но в качестве повода сгодится и анекдот. А причину давайте искать глубже, внутри беспокойной человеческой натуры — в желудке, чуть ниже желудка, чуть выше колена.

Пригласили как-то гетмана в крестные отцы к дочери молодого князя Вишневецкого. Крестили, ели, пили. И обнаружилась рядом с Иваном Степанычем молоденькая такая кума, бабушка крестницы, старая княгиня Вишневецкая-Дольская. Произошли «дневные и ночные конференции»…

Ну, Историк! Значит, если тебя тянут на перины, так это — «конференция»! Но дальше, действительно, действовали по-научному. Мазепа отправил пани Дольской «цифирный ключ», и влюбленные стали обмениваться шифровками, в которых среди интимных «пупсиков» и «котиков» зашипела змея государственной измены. Подколодная пани Дольская стала склонять Ивана к союзу с новым королем Лещинским, пыталась через Ивана влиять на Петра, обещала шведскую помощь, если Иван восстанет открыто. «Проклятая баба обезумела! — завопил казак, — хочет меня, искусную, ношеную птицу обмануть».

Долго не было шифровок, но потом «ношеная птица» попалась в обычную сеть. Пани написала, что была она на других крестинах, и сидела за столом между фельдмаршалом Шереметевым и генералом Ренне, и хвалила она Ивана зажавшим ее генералам, и они его хвалили. И нашептали ей генералы среди других всяких слов тайное сообщение, будто Сашка Меншиков «роет под Ивана», хочет быть на Украине гетманом.

Кровь ударила Мазепе в птичью голову. Он вспомнил все обиды от Меншикова, все мнимые имперские расклады об уничтожении казачества, выселении украинцев за Волгу, заселении Украины москалями, увольнении всей нынешней старшины без выходного пособия.

В принципе, пьяные схемы Меншикова удачно укладываются в Имперскую Теорию. Так что мы можем и оставить Ивана Мазепу в патриотах.

Всё, незалэжны панове, включайте звук.

16 сентября 1707 года Иван Мазепа получил два ласковых письма, одно от милки, другое от вражеского короля Станислава Лещинского. Стал Иван молиться у креста «с животворящим древом»: «Перед всеведущим богом протестуюсь и присягаю, что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, не для большого обогащения и не для иных каких-нибудь прихотей, но для вас всех, для жен и детей ваших, для общего добра матки моей отчизны бедной Украйны, всего Войска Запорожского и народа молороссийского и для повышения и расширения прав и вольностей войсковых хочу то при помощи божьей чинить, чтоб вы так от московской, как и от шведской стороны не погибли». Какие прекрасные слова! Вот только сказаны они были не богу, а сбежавшемуся секретариату, полковникам, старшине.

Королю Станиславу, тем не менее, ответили уклончиво, а от Москвы тайную измену продолжали скрывать. Тайна стала явью опять из-за женских обстоятельств.

Оперу «Мазепа» мы с вами уже помним плохо. Если у вас будет случай, сходите, послушайте, там все эти страсти пропеты. Правда, нечеловеческими голосами. Поэтому я изложу вам смысл событий по-своему.

Итак, разогретый и просвещенный «конференциями» пани Дольской Иван Степаныч Мазепа решил жениться. Но не на ней, а на ком-нибудь порумяней и побелее. У войскового генерального судьи Кочубея были две дочки. Одна замужем за племянником гетмана, другая — Матрена, крестница Мазепы — пока отдыхала. Казалось, только что ты ее голую держал в руках над купелью, а вот, поди ж ты, какая выросла цаца, и опять хочется ее подержать. Старый судья Кочубей, большой законник отказал гетману в сватовстве на основании известного прецедента Святой Ольги — Константина Багрянородного. «Не может восприемник жениться на обращенной», то есть, отец — на дочери, хоть и крестной. Но Матрене сильно хотелось, и она сама прибежала к Мазепе под покровом украинской ночи. Историк колеблется между физиологической и карьерной причинами ее порыва: Мазепа был и старик, и гетман. Сняв с Матрешки первую стружку, Иван отправляет ее к папе, опасаясь церковного выговора. Возникает любовная переписка, но не шифрованная. Письма Ивана полны прекрасных лирических оборотов, они — просто находка для оперного либретто. Но старый Кочубей лирики чужд. Вспыхивает письменная перепалка Кочубея с Мазепой, разгорается смертельная вражда. Чистый Шекспир. Даже хуже, как если бы Джульетту совратил не юный Ромео, а старый дон Монтекки.

Родители держат Матрену взаперти, мать ее обижает, ограничивает в удовольствиях. Матрена жалуется возлюбленному старцу. «Сам не знаю, що з нэю гадиною чинити…», — пишет Иван о «теще», грозит скорой местью. Но Кочубей упреждает месть. Он посылает монаха к князю Ромодановскому с явной жалобой на изнасилование дочери и тайным доносом об измене гетмана государю. Этот донос попал не в ту московскую канцелярию и «потух» под сукном. Возможно, он и сейчас там лежит и найдется позже. Тогда нам будет что предъявить в Европейский суд, чтоб забрать Украину на полном законе…

Второй донос Кочубея долетел через киевского воеводу Голицина боярину Головкину. В нем сообщение об измене в пользу Лещинского и Швеции усиливалось рассказом о покушении на царя Петра. Будто бы Мазепа заподозрил, что в московской делегации под именем Александра Кикина приезжает в Батурин инкогнито сам Петр, так нужно этого Кикина пристрелить.

Этот донос дошел до царя. Но донос — документ процессуальный, бюрократический, волокитный. Началось долгое разбирательство. Сам Петр писал Мазепе, на самом ли деле ты мне изменяешь?

— Ну, что ты, государь! Мы вам такие верные, такие справные, что и дыхание перехватывает от усердия. Это Кочубей, его гадюка-жена, его писарь Искра нарочно хотят развалить государственное управление Украиной.

Кочубей спрятался у себя в Диканьке. Следственная группа в составе Головкина и Шафирова приехала в Смоленск и вызвала туда всех истцов и ответчиков. Кочубей приехал и подал жалобу о 24 пунктах. Эта жалоба сама по себе очень интересна, в ней описаны и проказы с Дольской, и тосты Мазепы против Москвы, и встречи с польскими шпионами, и организация покушения на царя, и участие в «крещении жидовки» и прочие измены и ереси. Но нет в иске эпизода с изнасилованием Матрены. Зато есть поэтическое (!) приложение в 64 строки: «Дума Гетмана Мазепы, в которой знатное против державы великого государя оказуется противление».

Дума эта приписывалась заявителями перу Мазепы, но, видно по всему, они ее сочинили сами. Никогда ранее и нигде более я не встречал доноса в стихотворной форме. Никогда и нигде, даже в странных моих снах не видел и не слышал я исполнения кляузы под бандуру.

Это пение смутило и следователей. Доносчиков стали пытать. С 5–8 батогов они запутались в показаниях и стали сознаваться в оговоре, а зря. Их выдали гетману и 14 июля 1708 года казнили под Белой Церковью. Кочубея не стало. Дело было закрыто, но Петр продолжил Мазепу подозревать.

Тут Карл поворотил не на Москву, как надеялся Мазепа, а на Украину. Царь стал требовать от гетмана военных действий. Мазепа собрал «старшину», спросил, что делать. Все закричали, что нужно переходить под знамена Карла. Царю написали отписку. Осенью армия Меншикова нигде не могла найти казачьих войск, они ушли на соединение со Шведами. Наконец Александр Данилыч убедился, что Кочубей покойный был прав, о чем и доложил государю 27 октября. Последовал высочайший манифест, в котором Мазепу называли не Иваном, а Иудой.

Мазепа убежал к шведам, а его верные люди засели в гетманской столице Батурине. Меншиков успел осадить Батурин до прихода шведской армии. Батуринцы пытались хитрить, но Меншиков тоже был «искусной птицей», он сжег Батурин и перебил всех ходячих и лежачих.

Новым гетманом выбрали полковника Скоропадского. Мазепу прокляли во всех церквях.

Весной 1709 года запорожцы начали делать вылазки из Сечи в пользу Мазепы. Русский полковник Яковлев приплыл с полками из Киева, разбил запорожцев, сжег Сечь. Теперь на обугленной сцене оставались только Петр и Карл.

В начале мая всё действие как-то сместилось к Полтаве. Город был атакован шведами, наши отбились. 7 мая на рассвете пехота Меншикова совершила «диверсию». Были захвачены 300 шведов, но потеряно 600 «диверсантов». 27 мая Петр выехал к Полтаве из Азова и 26 июня лично обозревал расстановку сил. На 27 июня была назначена баталия, но шведы опередили наших. Они бросились в атаку перед рассветом. Возникла сложная многоходовая партия, в которой обе стороны проявили тактическую виртуозность, запутались в перелесках, болотцах, степных речках, потом осмотрелись, и к 9 часам утра стало, наконец, понятно, где чьи войска. Началась «генеральная баталия».

2 часа продолжалась жестокая рубка. Петр сам лез в огонь, ему даже шляпу прострелили. Карл ходить не мог, у него нога болела, и его возили в коляске. Неожиданно, на виду у всей армии в эту командно-штабную машину попало русское ядро, Карл тряпичной куклой взлетел на воздух. Шведская армия в ужасе побежала. Уцелевший Карл велел поднять себя на перекрещенных копьях, стал кричать: «Шведы! Шведы!», в смысле — вот он я — живой! но шведы уже драпали, куда попало. Шведские генералы сдавались пачками, у победителей сделалось головокружение от успехов. Они занялись сервировкой победного стола, пригласили за него даже пленных шведских офицеров, радостно насчитали на поле битвы 9234 неприятельских трупа (да по лесам и рекам сгинуло бог весть сколько), стали пить, гулять. Потом кто-то подсказал, что неприятеля нужно преследовать, рубить без пощады, захватывать обозы, пленных и т. п. Меншикова уже утром вытащили из-под стола в погоню. Когда он с 9000 конницы доскакал до Днепра и стал оглашать окрестности фанфарами, обнаружилось, что остатки шведско-мазепинского войска — вот они! — никак не могут переправиться на правый берег. Самого Карла перевезли прямо в карете, поставив ее на две связанные лодки, Мазепа переплыл в отдельном челне с двумя бочонками золота, а остальные шведы запросились сдаваться. Алексашка принял их в плен с сохранением жизни и личных вещей и нераспространением этой милости на казаков Мазепы.

Начались великие торжества и награждения. Меншиков стал фельдмаршалом, всех генералов повысили и завалили деревнями и крепостными, золотыми табакерками и бриллиантовыми портретами царя. В Москве все улицы уставили столами, выпивка и закуска за казенный и спонсорский счет не прекращались «несколько дней сряду».

Карл успел спрятаться у турок, Петр поехал в Киев болеть и командовать, русские армии разошлись «уничтожать дело Карла» в Польше, на Украине, в Прибалтике.

Гетман Иван Степанович Мазепа умер 22 сентября 1709 года «от старости, усталости и горя» и был похоронен в Варнице близ Бендер, не доставшись сбившейся с ног московской охранке.

Август Саксонский сразу вернулся на польский престол, заключил с Петром союзный договор, после чего царь отправился в Москву долечиваться на фоне дел гражданского устройства.

Осколки Северной войны

Полтавская «виктория» умыла немецких медальеров, но «Северная война» тянулась и тянулась. В июне 1710 года наши взяли Выборг, в сентябре — Кексгольм, вся Карелия теперь была завоевана. В июле после многомесячной осады сдалась Рига. Рижанам было оставлено европейское законодательство, сохранены привилегии и владения. Петр заранее известил жителей Пернау, что если при штурме студенты и преподаватели туземного университета не полезут на стены с кипятком, то царь милостиво сохранит сей прославленный ВУЗ со всеми его кафедрами, лабораториями и деканатами. Петр даже обещал прибавить профессоров, «экзерциций», прислать своих студентов. В общем, божился лелеять студенчество, не посылать его в колхоз, на брюкву и сакман. Понятно, что уже в августе Пернау и Аренсбург сдались под «Gaudeamus».

Эстляндия и Лифляндия покорились России, а Курляндия извернулась. Молодой герцог Курляндский Фридрих-Вильгельм успел молниеносно просватать царскую племянницу Анну Иоанновну. Петр так спешил сплавить дочь ненормального брата, что освободил Курляндию от аннексий и контрибуций, отдал 200 000 рублей в приданое, причем 40 000 — сразу и чистым золотом, а остальные — взаимозачетами по старым долгам.

Эта свадьба навеяла на Петра мысли и о личных делах. Шестилетний роман с Анной Монс закончился в 1704 году скандалом. Во-первых, Анхен завела боковой роман с прусским посланником Кайзерлингом, и он её не аля-улю, а замуж приглашал. Во вторых, целых шесть лет пользоваться царской лаской и не попользоваться соответствующими возможностями Анна с папашей никак не могли, — немцы же! Папаша стал лоббировать при дворе разные подряды и заказы, Анна в спальне тоже успевала прокручивать сложные товарно-денежные схемы. Когда эта резвость всплыла на поверхность, пришлось посадить 30 коррупционеров не самого последнего пошиба. Чтобы сохранить такую хлебную любовь, Анна еще и привораживала Петра разными колдовскими средствами. Это было уж слишком. Ты воруй, но дрянь в стакан не сыпь!

Пришлось Анну поменять. Меншиков хотел подсунуть царю свою сестру, но рядом с ней в свите царевны Натальи Алексеевны царем была замечена лифляндская военнопленная девица Екатерина Самуиловна Скавронская. Она как-то легко умела обращаться с Петром, и в октябре 1705 года уже подписывалась в групповых письмах на фронт: «Катерина сама третья». Ещё бы не третья, когда у ног ее ползали две латышечки Аня и Лиза — обе Петровны. Катерину крестили по-нашему, отчество ей дали Алексеевна — по крестному отцу, царевичу Алексею, фамилию она приняла «мужнину» — Михайлова. Ну не Романовой же ей было называться, не венчаясь. Катерина не гнала лошадей. В переписке со своим старым другом Меншиковым она перешла с «вы, хозяин наш» на «ты, твоя милость» за 5 лет. И только 30 апреля 1711 года в письме Данилыча грянуло: «Всемилостивейшая государыня царица!».

6 марта тайный брак царя стал явным, Петр дал Екатерине слово — «пароль» — жениться, и молодые отправились в свадебное путешествие — турецкий поход.

Война с турками была объявлена еще 25 февраля 1711 года. Войска двинулись через Польшу и Украину. 9 апреля в Луцке Петра задержал сильнейший «палаксизм». Припадок бил его более суток, думали, помрет. Потом градом хлынул пот, другие разные воды схлынули, и царь обрадовался: «Учусь ходить»!

Пока Петр приходил в себя и веселил Екатерину на шляхетских балах, армия Шереметева при недостатке провианта форсировала Днестр, принудила Молдавского господаря Кантемира объявиться за русских и оказалась лицом к лицу с мощной турецкой армией, переплывшей Дунай. В русском штабе произошел военный совет, на котором здравым расчетам Шереметева было противопоставлено политическое мнение «большинства» во главе с товарищем Шереметева по зажиму пани Дольской, генералом Ренне. Большевики советовали наступать. Петр через фельдъегерей согласился с ними. Армия Петра шла вдогонку за Шереметевым и уже добралась до Ясс, где 27 июня буйно праздновали двухлетие Полтавы. 7 июля русские встретили турок, переправившихся через Прут. В спину нашим выходили татары крымского хана.

Турок было 120 000, татар 70 000, русских только 38 246 человек. Пришлось отступать вверх по Пруту. 9 июля враги догнали наших у Нового Станелища. Началась жестокая перестрелка и наезды турецкой кавалерии. Ночью турки стали лагерем, а наши палили в ту сторону наугад. Импровизация всегда получается удачнее вымученной школы, — янычары успели потерять за ночь 7000 убитыми и не решились возобновить атаки. Начались переговоры, и был заключен мир. Русская армия как бы вернулась с того света, ибо все уже считали себя покойниками. Была радость всеобщая, только Петр грустил, — он видел себя крестоносцем, хотел изгнать турок с Балкан, дойти до Царьграда и, стоя над Босфором мечтать о завоевании Гроба Господня! Не получилось.

Прутский мир был тяжек. Пришлось сдать туркам Азов, срыть Таганрог, отдать всю правобережную Украину до Киева, дать бешеные взятки султанской родне и бюрократам.

Кое-как выпутались. В утешение царь сдержал «пароль», — 19 февраля 1712 года состоялась его свадьба с Екатериной.

Потянулись годы «мирного строительства». Петр действовал целеустремленно, энергично, дипломаты трудились успешно, торговля развивалась, создавались фабрики, осваивалась Сибирь, и новая царица во всем помогала Петру, ездила за ним повсюду. Дворяне стали охотнее учиться, убывать за границу на лечение, заводить всякие плезиры, карликов, модные вещи, посещать ассамблеи. Боролись с раскольниками и кликушами, смиряли церковь, которой вместо патриарха назначили групповой орган — Синод. Всё бурлило, а нравственность не исправлялась. Петр всего себя отдавал Империи, но сформулированной нами имперской арифметики не вытягивал. Империя его увеличивалась, каменела, но выходила какая-то неустойчивая, колючая, кривая.

Основным гражданским делом было, как и ныне, собирание денег. Их выкручивали, где только могли. Перечислю некоторые доходные источники; может быть их восстановление поможет нынешним финансовым руководителям.

Итак:

Конфисковали частные запасы соли и продавали ее по двойной цене.

Продавали лицензии на рыбную ловлю.

Конфисковали элитные, дубовые гробы и продавали потом по учетверенной цене.

Взыскивали пошлину за бороду, усы — по 60 рублей с чиновников и по 30 рублей с граждан в год. С бородатых крестьян брали 2 деньги на въезде в город.

Взымали с извозчиков 10 % таксы.

Национализировали и монополизировали торговлю табаком, дегтем, мелом, рыбьим жиром, смолой. Цены на эти товары взлетели.

Собирали с постоялых дворов налог 25 %.

С домашних бань — от 3 до 5 алтын в год.

Кроме денежных поборов и жесткой ценовой политики устанавливались хозработы. Людей выгоняли на устройство мостовых, заставляли убирать грязь и падаль от своих дворов, чинить заборы и деревянные тротуары.

Воры

Шло капиталистическое, буржуазное развитие государства по западным образцам, но, увы, с элементами военного коммунизма и из русского материала. Воровство пресечено не было. Даже поверхностное следствие главного мытаря Курбатова выявило страшные злоупотребления чиновников: в Ярославле украдено 40 000 рублей; во Пскове — 90 000 рублей водочных акцизов; от выяснения остальных цифр псковичи и ярославцы откупились взяткой в 20 000. К тому же в губерниях были введены всякие местные налоги и повинности, которые шли прямиком в карман губернскому начальству. Собранные «федеральные» налоги тоже не всегда попадали в Москву, разворовывались, не отходя от кассы. Уже тогда в ход пошли сложные схемы, актуальные по сей день. Например, убогих, освобожденных от поборов, записывали в зажиточные, драли с них обычные три шкуры, забирали убогие деньги себе, а в Москву отправляли сбор, сделанный по правильной социальной разнарядке.

Был также сочинен сюжет под названием «Мертвые души». В липовую ревизскую сказку живые крепостные записывались мертвыми, значит, налогов для Питера с них не полагалось. В натуре «покойников» обирали, как и всех прочих, денежки заупокойные, естественно, оставляли себе. Так что, Павел Иванович и Николай Васильевич придумали ход намного безобидней. Куда им было до настоящих воров. Вот был бы прикол, если бы к Чичикову явились купленные им мертвые души. Причем, случиться это должно было по закону жанра — прямо в кабинете управляющего банком, где Чичиков пытался эти души заложить. И заголосили бы ожившие покойники: «Куды ж ты, батюшка, нас закладываешь?», — вот бы жулик оторопел…

Страна жила своей, привычной жизнью, и Петр не понимал, что в этой стране первично, а что — вторично. Не сумел он залатать прореху в структуре государства. Эта прореха — отсутствие опыта честной жизни, генетическое неприятие ответственности. В Европе первое ощущение новорожденного — это жжение в нежных тканях от плетей, отпущенных тридцати поколениям его предков за воровство. А наш младенец, не успев родиться, сразу начинает совершать пухленькими пальчиками забавные хватательные движения.

При такой наследственности первичным у государя должно быть не строительство корабликов и муштровка солдатиков, а строительство тюрем, судебных заведений, лагерей, спецзон для начальства. И тут же нужно было создавать тепличные условия для честных людей на всех уровнях власти. А потом прокручивать через это теплично-лагерное хозяйство все беспокойное население великой страны. И делать это много лет и поколений.

Но Петр, как почти все наши хозяева, был человек обычный, он хоть и произносил фразы стратегического звучания, но делал всё в пределах «этой жизни». Поэтому на нашей аморальной почве настоящего капитализма ему построить не удалось. Поэтому у нас до сих пор и сам капитализм считается аморальным.

Вместо опричной пирамиды Петр учредил «управительный Сенат». Это богоугодное заведение должно было придать европейский лоск новой России, но, не имея под собой прочного фундамента «римского права», стало рассадником коррупции, академией госслужбы по-русски. Сенат должен был «денег, как возможно собирать, понеже деньги суть артериею войны». Так что, если вы вообразили себе наших сенаторов в белых простынках и плетеных сандалиях на босу ногу за рассуждением о пользе поэзии Гомера для нравственности народа, то вы это бросьте. Наши сенаторы занялись привычным и полезным делом — наполнением казенной артерии народными выжимками и тихим внедрением в эту артерию своих сосущих хоботков. Естественно, что за 300 лет эта наука у нас отполировалась до мраморной гладкости римских изваяний. Короче, при Петре вместо имперской пирамиды самопроизвольно выросла пирамида воровская. Снова у русских было только две большие буквы «В» — «Война» и «Воровство». А остальные буквы — маленькие, как у всех прочих людей.

Чем глубже Петр вникал в мирное хозяйство, тем больнее била ему в голову очевидная истина: «Воруют!», «воруют все!», «воруют всё и отовсюду!».

Воровали бояре, воеводы, градоначальники, попы и весь благословенный корпус их замов, помов, дьячков и подьячих. Воровали обворованные крестьяне, монахи, мещане, рабы. В законе воровали воры, уличные и домовые тати, дорожные разбойники, организованные казачьи бандформирования. Сами у себя воровали хозяева страны — самые верные соратники царя-реформатора и царя-созидателя.

Меншиков, обласканный и усыпанный бриллиантами, неуемно тащил отовсюду, вывозил из завоеванных окраин телеги трофейного барахла (целый год после Полтавы не мог отправить из Польши свой обоз, всё добавлял), лопался от взяток за протекции, концессии, назначения. Уж как его Петр ни уговаривал, ни стыдил, как ни указывал на всемирно-историческую роль «светлейшего», ничего не помогало. «Николи б я того от вас не чаял…», — писал Петр «дитяти сердца своего», дорогому Данилычу, — «Зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту».

Петр пытался бороться с тайным злом открытыми, конституционными методами…

Вот и вы улыбаетесь, ибо не может хрупкая Фемида с завязанными глазами упредить блатаря, крадущегося за спину, увернуться от его ножа и дубины. Не может ухватить его наощупь. Однако, у Петра для этого собачьего дела был верный пес, «дворовый прибыльщик» (мелкий налоговый инспектор) Курбатов — человек почти честный, нацеленный на государственный интерес. Петр назначил его президентом Бурмистерской палаты, по-нашему — это министерство налогов и сборов. Курбатов разоблачал воровство неустанно. Он рыл воровскую пирамиду с ущербом для собственного здоровья, не раз ссылался и понижался, оклеветанный мафией. Пока Курбатов проверял, вскрывал и доносил «понизу», светлейший вор Меншиков покровительствовал ему. Но Курбатов нащупал нити, сходящиеся у трона. Все эти нити вели к Меншикову.

Курбатов вступил в бой. Он подкупил служителя Меншикова, Дьякова, который выкрал для Курбатова документы, уличающие братьев Соловьевых — Дмитрия, Федора и Осипа — черных бухгалтеров и бизнес-операторов князя. Агенты Курбатова схватили Осипа в Амстердаме в октябре 1717 года, изъяли у него все бухгалтерские книги, доставили гангстера в Россию. Петр был в отлучке, он разыскивал по Европе убежавшего царевича Алексея. Несмотря на это, Курбатов повел дело. Меншиков и остальные Соловьевы стали судорожно вспоминать все свои махинации, но было поздно, и Соловьевы повинились. Их дела расследовались не в первый раз, теперь обнаружилось, что следователь князь Волконский за взятки замял прежнее дело. В декабре 1717 года Волконский был расстрелян. Пытку большой группы обвиняемых назначили на 13 февраля 1718 года. Утром этого дня банда князя Юсупова, меншиковского подручного, подкатила к дому Курбатова на извозчиках. Следователь был похищен. Меншиков лично напал на Курбатова с допросом. Он наезжал с понятиями типа, как ты мог принять моего слугу?! Курбатов отвечал официально: «В интересах следствия». Меншиков пытался развалить дело, но не смог. Курбатова отпустили. Вскоре вернулся царь, подавленный семейными неприятностями, и «розыск» возобновился. На Соловьевых насчитали воровства почти на 700 000 рублей. Своего имущества у них оказалось на 400 000. Остальные 300 000 подозревались в карманах «светлейшего». Я надеюсь, вы понимаете, что тогдашний рубль был во много раз дороже нынешнего доллара? Весь госбюджет России в те годы составлял 3 миллиона, в том числе Бурмистерская палата собирала без Курбатова 1,3 миллиона, а с его судорогами — до полутора миллионов. Позже выяснилось, что имущество Меншикова оценивается в несколько миллионов. Так что, «светлейший» наворовал не менее одного годового бюджета России. Это — как если бы сейчас некто проворный прикарманил 20 миллиардов долларов! Не слабо!

Останавливать нелепого человека на Руси удобнее всего окриком «Сам дурак!» или «Сам вор!». Курбатова по доносу стали «считать», и насчитали 16 тысяч якобы намытых денег. Летом 1721 года фискальный рыцарь скончался от обиды.

Петр оказался непоследователен в своем возмущении воровством. Он не повесил Алексашку, как собаку, не отрубил собственноручно лукавую голову, не насадил крохобора на кол Петропавловского собора или Адмиралтейский шпиль. Он внимательно и снисходительно рассмотрел начет, списал многие украденные суммы, но многое и осталось. Осталось ненаказуемое право воровать. Остались «древнерусские понятия».

«Где средства искоренить эти понятия? — задыхался в сочувствии к Императору наш Историк, — Рубить направо и налево? Но средства материальные бессильны против зла нравственного».

Да нет же, Сергей Михалыч, отрубленная голова не есть «средство материальное», — мы ж её не солить собираемся, не фаршировать капустой и зайчатиной; отрубленная голова как раз и уносит с собой «нравственное зло», нафаршированное в неё дурной наследственностью и прилежным национальным воспитанием. Да и созерцательный момент полезен. Посетители Заячьего острова, купившие билет на казнь, наглядно убеждаются в причинно-следственной связи преступления и наказания…

Но тут Писец портит по своему обыкновению нашу прокурорскую благодать кощунственным вопросом: «А судьи кто?». И мы вынуждены растерянно умолкнуть. Ибо всплывает перед нами картина неизвестного художника «Этап невинно осужденных врагов народа, конвоируемых на Соловки за измену родине в форме взятки, полученной от иностранной разведки». И сопровождается демонстрация этой картины чугунным голосом, зачитывающим статьи Закона:

Вокруг все — воры.

Воры наверху. Невинные внизу.

Воры подтягивают воров наверх. Сбивают невинных вниз.

Вор вора не осудит.

Вор осудит невинного.

Невинный осудил бы вора, да кто ж ему даст…

Тут суровый голос с нар возмущенно возражает диктору, что это не настоящий Воровской Закон, а литературный бред. В Воровском Законе ничего такого не прописано.

— Ну, правильно, — успокаиваю я Вора-в-законе, — это бред. И в этом бреду, вы, дорогой папаша, — не вор, а практически честный человек. Мы тут говорим о другом, вы уж извините…

С Вором оказался солидарен и генеральный прокурор. Дело было так. Собрал Петр всю свою компанию, зачитал доносы о воровстве, предложил единогласно принять закон о казни за это дело. Закон был прост. Если ты украл столько, что хватило бы на покупку веревки, — тебя вешают, если — на топор, — рубят голову, и т. д. Простой, понятный, честный закон. Писец радостно начал переносить изящную мысль на гербовый лист, но тут встал генерал-прокурор Паша Ягужинский.

— Ну, что ты, ваше величество, придумал, — с доброй улыбкой начал он свою прокурорскую речь, — ты ж один тут останешься. Мы все воруем, — каждый в свою меру.

Честный Ягужинский сел без малейшего трепета. Петр помолчал, потом сорвался в истерический смех. Заржала и вся потешная публика, все дружки петровой юности. Император велел Писцу порвать проект указа и удалиться вон. Так Петр простил своих друзей, простил родную страну, простил народ ее за великое, наивное лихоимство.

Фантасмагория всероссийского воровства и взяточничества не вмещалась в неповрежденные умы. Иностранцы недоумевали и потешались. Историк наш скорбел. Его имперскому сердцу милы были все деяния Петра — от Стрелецкой казни до Полтавской битвы, поэтому всенародную измену великой идее собирания Империи он простить не мог. Гневный вскрик Историка не раз будил нас с Писцом, взрывая вакхические рассветы «Питербурха»: «Страшное зло, застарелая язва древнерусского общества, было вскрыто сильными мерами преобразователя, и сам он, как ни был знаком с этим злом, не мог не содрогнуться».

Петр страдал. Бесконечными зимними ночами терзало его до отнятия ног недоумение о русском несчастьи. Даже во сне он спрашивал куда-то в туман над Финским заливом: «Господи, за что ж ты нас так?». В ответ только хохотало, и какой-то пьяный женский голос декламировал с немецким акцентом стихи собственного сочинения:

Голос узнаваемо грассировал, так что у него вместо «народ» и «урод» получалось «нагод» и «угод» соответственно. И от этого становилось как-то особенно обидно и противно. Потом золоченая фигурка Анхен Монс вспыхивала во мгле, взбиралась на бушприт полированного корабля, обхватывала его голыми ногами и растворялась в тумане. На смену ей в остекленную галерею Монплезира входил покойник Курбатов и монотонно повторял под стук костыля дикую, бессмысленную фразу, — он будто сколачивал эшафотный мост между темным русским прошлым и жутким русским будущим:

Наступал серый питерский рассвет, Петр исходил потом, учился ходить заново, и роковая фраза оставалась без комментариев, за порогом сна…

Никто не знал тогда, что ровно 200 лет спустя, наш последний, самый страшный Император выхватит этот народный девиз из балтийского эфира, осмыслит, укоротит, сделает понятным и приятным народу, полезным Империи…

Такое вот мирное время.

Хорошо хоть война почти не прекращалась, а то выдайся нашему Петру побольше лет мирного царствования, то, пожалуй, он и не остался бы у нас Великим Медным Всадником. А был бы свихнувшимся Всадником-Без-Головы, «запрометавшим» медную голову в тар-тарары.

Притча о Блудном Сыне

А как там наша Империя? А никак. Пирамиды не получилось, старая потешная компания развалилась, — многие скончались, погибли, были удалены-таки за воровство. Петр утешился счастливым браком с Екатериной, умилился любимым сыном Петром Петровичем, дочерьми. Это семейное удовлетворение, свойственное обычному человеку, совсем уж выбивало почву из-под имперского строительства. Семья не может и не должна заменять великую пирамиду, на вершине которой ты оказался наедине с Богом.

Но и семейные дела принесли Петру не только радость, но и страшную неприятность. Закрутилось «дело царевича Алексея». Вот как объясняет корни этого дела наш Историк.

«Божественный основатель религии любви и мира объявил, что пришел не водворить мир на земле, но ввергнуть нож среди людей, внести разделение в семьи, поднять сына на отца и дочь на мать. Те же явления представляет нам и гражданская история»…

Оставим на совести «основателя религии любви и мира» его людоедские парадоксы. Так или иначе, Алексей не поладил с Петром. Не оправдал сын папиных надежд. Не стал затевать потешных компаний и кампаний. Не впал в пьянство и разврат, избегал табака и мореплаванья. Во всем была виновата проклятая наследственность. То ли проявлялась в Алексее гнилая лопухинская кровь матери Евдокии, то ли звучал тишайший глас покойного деда Алексея Михайловича.

Да и Русь православная сильно надеялась на Алексея. Огромное, мощное, напряженное экстрасенсорное поле всея Руси концентрировалось на юном наследнике престола. Народ надеялся, что папашу свалит-таки его бесовская падучка, и страной станет править нормальный государь.

Алексею народные чаянья были не очень важны. Не очень. На него больше влияли воспоминания детства, обида и скорбь матери, повседневная кровавая действительность. Не хотел Алексей править так. Возможно, он никак не хотел править. Потому что если человек хочет править или тратить наследство, он сначала покорно дожидается кончины дорогого папаши, выполняя все его прихоти, а потом уж поворачивает по-своему. Мог Алексей походить в зеленом преображенском мундире? Мог покуролесить для вида? Мог. Но не стал.

В лице Алексея мы имеем, пожалуй, первый на Руси случай добровольного отказа от перспективы власти…

Тут почтенные приверженцы нашей Имперской Теории наверняка рассмеются: такого не бывает! Не иначе, Алексей был слаб на голову — в дядю Ваню и дядю Федю.

Нет, дорогие! Алексей знал несколько языков, много читал. «Бог разума тебя не лишил, — удивленно констатировал Петр, — но знай, что мало радости получишь, если не будешь следовать примеру моему».

Наставник царевича Гюйссен удовлетворенно наблюдал, как царевич шесть раз подряд перечитывает всю Библию по-славянски и по-немецки, враз проглатывает все переведенные книги — от церковных поучений — до бульварных сочинений.

Постепенно отец стал тягостен сыну. Алексей прозрел бессмысленность войны, неоправданность насилия, отвратительность образа монаршей жизни и труда.

Уж чего только Петр не делал. И погнал мальчишку «отводить полки» по лютой стуже, — пришлось потом долго лечить его от лихорадки. И выпроводил с Меншиковым в Дрезден, чтобы светлейший научил «зоона» хоть каким-нибудь заграничным вольностям, — Алексей вместо экскурсий по кабакам изучил сверх плана стереометрию и «профондиметрию» какую-то. Хотел царь подсунуть сыну вольфенбиттенскую принцессу, — еле царевич от неё открестился. Но упорный папа не унимался и в 1711 году выжал из Алексея согласие на брак с принцессой бланкенбургской Шарлоттой. Свадьба состоялась 14 октября в доме польской королевы в Торгау. Но жизнь молодая получилась какая-то непылкая, по-немецки расчетливая. Да и Петр не давал воссиять медовому месяцу — всё посылал сына к войскам.

В 1713 году все съехались, наконец, в Питере. Царь хотел экзаменовать сына в черчении — Алексей пытался прострелить себе руку. Петр бил сына за самострел, ругал, потом «забыл» о нем. В следующем году царевич разболелся и его отпустили в Карлсбад на воды. Стали готовить свиту, подорожные, перекладных и проч. Но Алексей быстро оформил у канцлера Головкина липовый загранпаспорт на имя некоего офицера и уехал инкогнито. В Карлсбаде он погрузился в чтение книг, а дома Шарлотта как раз рожала дочь. В следующем 1715 году ей удалось родить сына Петра, но на четвертый день она рановато вскочила с кровати и надорвалась. Царевич горевал, был с принцессой до конца и три раза падал в обморок от ужаса.

Через пять дней после смерти жены, 27 октября 1715 года Алексей подал отцу прошение об отказе от престолонаследия. Он наговаривал на себя чуть ли не слабоумие, в общем, косил от призыва. Петр расстроился, грозил сыну плахой, монастырем, но свалился сам в сильнейшем припадке. По выздоровлении 19 января 1716 года послал ультиматум: или исправься и готовься царствовать — или с тобой будет поступлено как со злодеем.

Алексей сам засобирался в монастырь. Стал отпрашиваться у отца, заболел. Царь, уезжая в армию, простился с больным сыном, отложил «резолюцию» на потом. Уехал, и события завертелись.

18 июня 1716 года умирает тетка Алексея царевна Наталья. Перед смертью будто бы говорит царевичу, что защищала его жизнь перед царем, а теперь защиты не будет. Советует бежать в Австро-Германию к императору. Петр и сам подталкивает Алексея — требует в письме с фронта: или-или. Или — царствовать, и тогда давай сюда, как раз поспеешь к очередной битве; или — ступай уж в монастырь, напиши только в какой, и не мешкай.

Царевич решил бежать немедленно. Заявил Меншикову о согласии царствовать, получил загранпаспорт, якобы для выезда к царю «в поход». Прихватил с собой постельную подругу Афросинью Федорову и 26 сентября рванул на Ригу с умыслом поворотить на Вену-Рим.

Царевич исчез. Царь и Москва забеспокоились, учинили розыск через своих резидентов. Рыли всю Европу, наконец, в начале 1717 года напали на след беглеца в Вене. Так впервые Россия приобщилась к благодати Интерпола.

За Алексеем выехала группа захвата капитана гвардии А. Румянцева. Царевич истерично просил у императора политического убежища. Ему не отказывали. Немцы жалели Алексея, подозревали смертельную опасность, которой он подвергался «от яда и подобных русских галантерей». Царевича проводили в Неаполь. Румянцев выследил его. Он и тайный советник Петр Толстой добрались до Неаполя и выторговали у короля встречу с Алексеем. Алексей дрожал от ужаса и отпирался возвращаться. Последовали угрозы, что царь придет сюда сам, а то и с армией. Имперские правозащитники испугались насмерть. 3 октября 1717 года, через год после побега блудный сын согласился вернуться. Он успокаивал отца в письме, молил о прощении, выпрашивал разрешения жениться на Афросинье, не доезжая Питера, в общем, нес околесицу.

С точки зрения строителя Империи Алексей явно выглядел душевнобольным. Но мы с вами легко можем войти в его положение, пожалеть парня, понять по-человечески. Он хотел покоя, хотел честно жениться на любимой, надежной женщине, мечтал о простых, безопасных радостях, не желал делать зло.

С проволочками, дурными предчувствиями, задержками и прощаниями в королевских домах ехал Алексей в Россию, медленно влачил крестный путь к огромному лобному месту, имя которому — Москва.

В Москве царевич оказался 31 января 1718 года, благоразумно оставив беременную Афросинью за границей.

Царь тоже вернулся в страну. Его мысли были заняты грядущей интригой и подозрениями. Вот Алексей поселится в деревне или монастыре. Будет капустку выращивать, радоваться пчелиному жужжанию, птичьему хору, речному плеску. Он, значит, будет радоваться, а ты тут дрожи? Небось, найдутся советчики и заговорщики, разыщут Алексея в капусте, помоют его, оденут, притащат в Москву, привезут из-за бугра колхозную государыню Афросинью и новорожденного ублюдка-наследника, коронуют их всех, удавят законную царицу Екатерину и царевича Петю, вырежут всех Нарышкиных, спалят и заболотят Питер, сгноят флот, растеряют оккупированные польские, немецкие и прибалтийские города, распустят имперские окраины и украины, испоганят память великих дел петровых. Нужно было этих заговорщиков изловить заранее. Над Россией повис ужас повального «розыска», очередного дела о врагах народа. Тень Грозного витала над Москвой и Невой.

Дело началось с 3 февраля. В этот день царевича в арестантском обличьи — нет, он был во всём своем, но уже без шпаги — ввели в судебное заседание, которое происходило в Кремлевском дворце при духовенстве, светских начальниках и под председательством самого царя.

Процесс шел по знакомой нам схеме 37 года. Царь зачитал обвинение. Царевич упал в ноги, слезно молил о прощении и каялся в любых грехах. Царь обещал простить, если Алексей «откроет всех людей». Царевич выдал этих несчастных людей всем списком лично царю в отдельном кабинете. Потом пошли в Успенский собор, где, как мы знаем, наследники венчаются на царство. Теперь здесь впервые произошел обратный акт. Алексей перед евангелием отрекся от престола и подписал клятву наследства не искать, брата Петра принять «истинным наследником». Успенский бог спокойно принял эту «отмазку» из царей, как раньше принимал безбожное «помазание» Грозного, Годунова, Шуйского. Совсем уж этот обитатель голубого купола превратился в скучного нотариуса — ни тебе грозно рыкнуть, ни тебе молнией шаркнуть.

На другой день был опубликован царский манифест с разъяснением дела. И сразу Алексея заставили дать письменные показания о «сообщниках». Он сдал под расписку шестерых: Кикина, Долгорукого, Дубровского, Вяземского, Афанасьева, тетку Марью Алексеевну. Их стали выборочно пытать, они легко кололись. Кикина приговорили к смертной казни «жестокой» — с разными отсечениями, мучениями и др., Афанасьева — к «простой смерти», туда же определили дьяка Федора Воронова — за разработку шифра для тайной переписки царевича. Долгорукого сослали в Соликамск. Вяземского — в Архангельск.

Параллельно стали хватать Лопухиных, всех нежелательных и подозрительных по старым висячим делам. Добрались и до бывшей царицы Евдокии — ее сослали на Ладогу. Последовали «жестокие» казни с посадкой на кол и колесованием, обычные повешения и «усекновения глав», публичная порка женщин, ссылки и конфискации. Право Империи на террор наглядно подтверждалось.

Царевич будто бы был прощен. Отец поехал в Питер, взял его с собой, определил ему место содержания и присмотра. Но логику, мораль, принципиальную неизбежность предстоящего мы с вами, конечно, уже почувствовали. Уцелеть, выжить, заняться пчелами и капустой Алексею было столь же нереально, как Марине Мнишек — получить пожизненную вдовью пенсию от Романовых; как царевичу Ване Лжедмитриевичу — попасть в детсадик, окончить школу, мирно состариться среди мемуаров; как моему любимому Грише Отрепьеву — получить понижение из царей в дьячки и убыть в провинциальную епархию на рублевое жалованье.

Петр был настоящий Император. Он был беспощаден и неукротим. Он был нацелен на строительство Империи, как «основатель царства любви и мира» — на строительство царства божьего на земле, то есть — до крови в семьях, братоубийства, геноцида, гражданской войны, вселенской вражды и ненависти. Чего не сделаешь во имя светлого будущего?!

Петр сам был — приговор Алексею.

Алексей был рожден Петром. Но жизнь Петра была смертью для Алексея. И Алексей умер. Не сразу, конечно, а погодя.

Сначала он на свою голову вымолил у отца возвращение Афросиньи. Дурачок наивный. Её-то здесь и дожидались! Афросинью поставили на допрос, и она показала, — мы догадываемся от каких угроз, — что Алексей весь с ног до головы в заговорах и крамоле. Она уверенно цитировала любимого мужа: «Я старых всех переведу и изберу себе новых по своей воле: когда буду государем, буду жить в Москве, а Петербург оставлю простым городом, корабли держать не буду, а войны ни с кем иметь не хочу, буду довольствоваться старым владеньем, зиму буду жить в Москве, а лето в Ярославле».

За такое изменное настроение Алексею было предъявлено новое обвинение «в неполноте и неправильности прежних показаний». И снова был допрос, и Алексей отвечал как-то устало и двусмысленно, что, действительно не прочь был царствовать, но по-своему, и не отстраняя отца, а мирно дождавшись его смерти, а в заговор на свержение вступать не стал, хотя мог, а если бы заговорщики были посильнее, то и подумал бы.

Такая пионерская честность особенно заводит палача. 13 июня Петр отдает сына на суд церкви, министрам, сенаторам, генералитету. Он пространно уговаривает их не стесняться в приговоре, не «флатировать» и не «похлебствовать». Он буквально вдалбливает «судьям» смертный приговор. Такой вот Павлик Морозов наоборот.

Но опыт карьерного прогноза каждому чиновнику нагляден и памятен в веках, поэтому попы заводят уклончивую библейскую волынку о прощении блудного сына, о помиловании гулящей жены, захваченной в прелюбодеянии и недобитой камнями.

Понятливей оказались светские чины. 17 июня они просто допрашивали Алексея, а 19 июня — о, смелые люди! — поставили его на пытку, дали 25 ударов. Алексей повторил все прежние признания, зачем было и пытать? 24 июня получил еще 15 ударов, опять все подтвердил, добавил какие-то мелкие подробности о второстепенных «заговорщиках». В тот же день прочитали приговор: «Достоин смерти!». В постскриптуме сенаторы и прочие дико извинялись и оговаривались, что приговор — условный, подлежит окончательному решению царя. Подписали документ 126 кавалеров, начиная сиятельным вором Меншиковым и заканчивая сотней «менее высоких чинов».

Казнь состоялась утром 26 июня 1718 года. К 8 часам в гарнизонную канцелярию собрались главные подписчики приговора. Приехал Петр. Был «учинен застенок» в Трубецком раскате гарнизона. Что делали с царевичем с 8 до 11 часов, осталось неизвестным. Но, видимо, его мучили окончательно, ибо к 6 часам вечера он скончался.

Чудовищна отцовская драма Петра…

Это нам она чудовищна. Мы по-человечески не можем себе вообразить это медленное, практически публичное сыноубийство. Никакой шизофренический вопль Ивана Грозного не покрывает его, никакой патриотический стон Тараса Бульбы не оправдывает. Но был ли Петр человеком?

— Каким «человеком»? Вы что, забыли, товарищи, что Петр Алексеевич Романов был Императором великой России! А вы — «человеком»!.. — назидательный голос кремлевского анонима еще звучит, но мы уже ничего не слышим, кроме заунывного звона петропавловского колокола — это 30 июня царевич Алексей погребается рядом со своей супругой принцессой Шарлоттой Бланкенбургской.

В своих письмах к европейским дворам Петр застенчиво врал, что казнить Алексея, может быть, и не собрался бы, но слабый «зоон» внезапно скончался от испуга и апоплексического удара при чтении приговора.

Эх, Петр Алексеевич! Если сын твой такой был хилый на сосуды, так что ж он у тебя не помер на коленях в раннем детстве, при чтении английской народной сказки Сергея Михалкова «Три поросенка»?

Такая чушь навозная — прекрасное удобрение для народного творчества. Вот сокращенные фольклорные версии смерти Алексея:

Царевич задушен подушками в присутствии Петра. Царевич отравлен, поэтому мучился до вечера. Петр лично забил Алексея дубиной еще накануне, в гарнизон подложили труп. Петр запорол Алексея кнутом насмерть по подначке Екатерины и в ее присутствии. Екатерина заговорила Алексея насмерть. Заговор происходил в компании чухонских ведьм-прачек и состоял в прочтении заклинаний над стираемой в реке сорочкой царевича. Царь сам царевичу голову отсек.

Невский закат

Вы замечали, дорогие читатели, что, когда дочитываешь интересную книгу, то как-то заранее ощущаешь ее конец. Простите за двусмысленность, но конец этот не только прощупывается в тонком остатке страниц, но и сквозит в ускоренном повествовании, каком-то легкомысленном отношении автора к деталям, в закругленности фраз, обобщениях. Только что автор дотошно развозил бытовые подробности, сюсюкал над явлениями природы, без конца приводил погодные и кулинарные рецепты, упивался стонами бесконечного и безнадежного романа героини. А вот он уже сообщает, что пролетели двадцать лет, и героиня благополучно скончалась, объевшись грибков на крестинах очередного внука. — Какого еще внука? — Сына дочери. — Откуда дочь? — Оттуда, от мужа — бывшего героя-любовника. — Так что ж, она ему … досталась-таки? — А куда ж ей было деваться!

Такой вот быстрый ветер задул и над Невой после убийства Алексея.

Многотрудный Ништадтский мир был подписан 30 августа 1721 года. Он долго тормозился, пока наши не пообещали взятку в два миллиона золотых ефимков английским посредникам. Закончилась Северная война. Это дело отметили жестокой публичной пьянкой на Троицкой площади Питера с раздачей вина народу из многих бочек. Во хмелю победители стали уговаривать царя назваться наконец «Императором восточным». Петр тоже пытался веселиться и согласился принять титул Императора, но всероссийского. Так наша Империя впервые утвердилась не только на наших спинах, но и на бумаге. Праздновали до конца года. 18 декабря новый Император очутился в Москве, молился о чем-то в Успенском соборе. Видимо, с Богом договориться удалось, потому что рождественские каникулы прошли буйно, с фейерверками, прогулками в потешных кораблях, поставленных на сани и проч.

Царство Петра склонялось на закат. Спастись от удушливой пустоты можно было только войной, ежедневной жертвой, ежечасным адреналином военной опасности, душераздирающими военными сводками, повседневными инъекциями властных иллюзий. На севере воевать было нельзя по договору, Крым и Турция тоже входили в европейские расклады. Оставалось двигать куда-нибудь по карте Марко Поло. Причем двигать хотелось на военных кораблях, а иначе, зачем их строили?

Итак, бред сформировался в идею похода на Индию. Резидентам был поставлен вопрос: «Нет ли какой реки из Индии, которая б впала в сие[5] море?». Хотелось доехать в чудесные края по мягкой воде. Но географическая ситуация оставалась неясной. Поворотить сибирские реки, чтобы они переполнили Арал и Каспий и выплеснулись до истоков Ганга, пока не догадались, а воевать хотелось, хоть кричи. Решили дойти до Персии по следам Стеньки Разина. 18 июля 1722 года Петр отплыл из Астрахани с пехотными полками. Пехоты было 22 000, матросов — 5000. По берегу двигались 9000 конников, 20 000 казаков, 20 000 калмыков, 30 000 татар. Но воевать в гористых прибрежных местах было как-то неприятно, поход замедлился, дошли только до Дербента и Баку. В начале декабря Петр уехал в Россию, и через неделю уже торжественно въезжал в Москву. Геройских баталий на юге не получилось, обозначилось только русское присутствие, длящееся до сих пор в наших ежевечерних кровавых телевизорах.

Историк четко выделяет эпоху Петра, — особенно ее последние годы, — как переломный момент русской истории. Признаком этого перелома он считает экономический бум, взрывоподобное развитие промышленности, эпидемическое распространение мануфактур. И всё это — правда, за исключением пустяка — никакого перелома на самом деле не было. Экономическое чудо, сколь бы величественным оно ни казалось, ничего не меняет в сути человеческой. Южный эмир, проснувшийся в луже нефти и облепленный долларами, не перестает быть дикарем. Даже гарвардский диплом не вполне прикрывает гуманитарный срам этого удачливого бедуина. А для России наличие бумажных фабрик и оружейных заводов, ядерных реакторов и космодромов и вовсе ничего не значит. В лучшем случае — это начало движения в нужном направлении, в худшем — пародия на цивилизацию, сценический гротеск. В подтверждение я предлагаю вам несколько парадоксальных тезисов:

1. Наши рабы — самые читающие рабы в мире!

2. Наша текстильная промышленность полностью обеспечивает заключенных ватниками и портянками!

3. Наши пилоты-смертники в совершенстве владеют современной боевой техникой!

Этот грустный ряд вы можете продолжать до бесконечности, но я не советую вам этого делать. Не стоит всё-таки обижать наших военных, ученых и прочих заключенных, — каждый из нас, взятый по отдельности, — не такой уж скорбный двуногий, мы ничем не хуже европейцев и американцев в раздетом, отвлеченном от государства виде.

К несчастью, русский опыт накапливался веками, он оставил незаживающие рубцы в сердцах и умах наших людей. Он проник на генетический уровень и застрял там неизлечимо. Попытки Петра, его родственников и безродных подражателей «насадить просвещение», «обустроить Россию», «воспитать человека нового типа» напоминают эксперименты по дрессировке забитой собачки, смахивают на хирургическую пересадку этому славному, но несчастному животному шкуры колли или добермана. Раньше надо было беспокоиться, господа!

Старые дрессировщики и хирурги это прекрасно понимали и надеялись, что в результате их усилий: «Обращением более и более сильного внимания на всенародные права, общество мало-помалу придет к обеспечению человека как человека». И это правильно, но неосуществимо. Времени не осталось. Этими мало-мальскими делами нужно было заниматься с 9-го века. А сейчас — поздно, Время почти закончилось. Под «сейчас» я имею в виду последние — в прямом и переносном смысле — 300 лет.

Еще одно обстоятельство выбивало Петра из колеи. Он продолжал заниматься частными проблемами Империи, учреждением производств, синодов, академий, школ; написанием монастырских уставов и бюрократических правил, и прочим, и прочим — без числа. Этот метод руководства хорошо известен по журналу «Корея сегодня» и называется «руководство на месте». Любимый вождь Ким Ир Сен выезжает на одну из двух фабрик и лично щупает ситец. Но Россия не Корея, всю не перещупаешь. Наш Император должен заниматься только стратегией, только контролем имперской пирамиды, только философией всенародной варки в гигантском общепитовском котле, каким была и остается Русь.

От мелочей императорской жизни возникали одни только неприятности. Каждый день поступали достоверные сведения о воровстве самых близких соратников. Кроме общепризнанного вора Меншикова, попались и почти все прочие, во главе с председателем тогдашнего Верховного суда. 7 мая 1724 года короновали Екатерину, но вскоре был схвачен и казнен «ее любимец и правитель вотчинной канцелярии» камергер Вилим Монс — брат давней возлюбленной Петра. Всё перемешалось в голове Императора — память прошлого, досада настоящего, неопределенность будущего.

Летом Петр разболелся, его подлечили, но 22 сентября случился сильный припадок, за который царь избил лекарей, «браня их ослами». В первых числах ноября, проплывая у Кронштадта, Петр спрыгнул в воду и стал помогать солдатам снимать с мели бот. После этого слег окончательно. 17 января 1725 года болезнь усилилась. Было велено рядом со спальней оборудовать церковь. 22 января царь исповедался и уже не мог кричать от боли, а только стонал. 26-го была проведена молниеносная амнистия каторжников по второстепенным делам. Облегчения не последовало. 27 января помиловали всех смертников, кроме убийц и рецидивистов. Страдания продолжались. Бог, к которому больной обращался непрестанно, требовал чего-то большего. Петр попросил бумагу и начал писать: «Отдайте всё…», — но тут перо выпало из рук. Прибежала дочь Аня, хотела писать под диктовку, но Петр безмолвствовал…

Слово «АННА» с приходом дочери выплыло из багрового тумана и повисло в слоистом воздухе спальни. Что оказалось неожиданным и забавным — это симметрия милого имени. Оно одинаково читалось и с начала и с конца! Вот так просто! Но Император был человек опытный, он понимал, что ничего простого на свете не бывает. Петр крепко задумался над структурой странного слова и забыл диктовать завещание. В голове больного что-то потрескивало оседающей пивной пеной, сознание постепенно и навсегда освобождалось от тысячи ненужных мелочей флотского, придворного, армейского обихода. Мыльными бульбами лопались пустые вчерашние заботы, и тайна, мучившая Петра, стала проясняться. Разница в чтении имени «АННА» была не текстовой, а религиозной, звуковой, визуальной! Стоило Петру прочесть его по-католически, слева направо, и оно звучало под потолком АНгельским хором, и юная АНхен Монс неуловимо скользила у постели в короне Императрицы. Но вот Петр прочитывал коварное имя по-нашему, справа налево, и тут же грубый хор трюмных голосов взвывал АНафему.

Кончалась последняя ночь. Екатерина не отходила от мужа, и когда беспросветным северным утром 28 января 1725 года лоб Петра стал холоднее подлокотника, закрыла Императору глаза…

Так мы и не узнали, кому следует «отдать всё», чтобы Россия расцвела и похорошела. Да и кому было это «наше всё» отдавать? Сын Императора Павел умер вскоре после рождения. Сына Алексея Император убил сам. Любимый сын Петруша, больной, неходячий и неразговаривающий четырехлетний малыш скончался через год после казни сводного брата. Внук, хоть и двойной тезка — Петр Алексеевич, не успевший увидеть и узнать отца, был каким-то сомнительным наследником. Как он мог продолжать дела страшного деда, убийцы его дорогого папочки?

Опять над страной повисла династическая проблема.

Екатерина I

Император умер, и кто-то должен был управлять страной. И кто-то должен был числиться царем официально. Многие полагали, что числиться будет маленький Петя, а править — они, «многие». Екатерина решила по-своему, не зря же она короновалась минувшим летом.

Расклад был такой. Боярство да дворянство хотело Петра, хотело потомка романовской крови на престоле, жаждало крови меншиковых, толстых и прочих, наворовавших сверх меры. Екатерина собиралась править сама и под это соглашалась прикрыть коррупционеров. Гвардия видела новым всадником престола одного из своих — лихого кавалериста в зеленых штанах и со шпагой, разделившего с преображенцами и семеновцами Прутский поход. Гвардии было начхать, что этого кавалериста зовут «Катя». Все члены гвардии встали за царицу, как один, и бесплатно. Екатерина, тем не менее, приказала выплатить гвардии задержанную зарплату за 16 месяцев.

В ночь перед смертью Петра собрался совет вельмож. Возникла перепалка. Знать предлагала короновать Петра-малого, а Екатерине и Сенату выписать регентство. Меншиков и Толстой, трясущиеся за свое участие в преследовании Алексея, стояли насмерть — за императрицу. Из темного угла залы им дружно поддакивали чьи-то грубые голоса. Сенаторы никак не могли понять, кто это там рычит? Но вот, свечи отразились в каких-то военных погремушках, и все умолкли — Гвардия! Тут же с улицы ударила барабанная дробь. Дальше обсуждение пошло чисто демократическим путем, и к четырем часам утра — за два часа до смерти Императора — правильное решение было принято. Сами понимаете, единогласно.

Народ несколько растерялся. Со времен святой Ольги никто такой нарумяненный Россией не управлял. Но после «Антихриста», — почему бы и нет? Сопротивление было, но оно имело художественный характер. Оживились анекдотчики и баснописцы, и вот чего они насочиняли:

1. Присягать женщине нельзя, — пусть ей присягают только женщины.

2. По прецеденту св. Ольги — Константина царевичу Алексею нельзя было крестить Екатерину. Или уж Петру нельзя было на ней потом жениться. Теперь же получалось, что Петр женился на «дочери» своего сына, то есть на собственной внучке. Такой чудовищный инцест терпеть немыслимо.

3. Появилось продолжение легенды о «стекольном» плене Петра. Пока Петр прохлаждался в бочке с гвоздями (по другим данным — в каменном столпе), его шведский двойник громил православную Русь. Двойник был такой точный, что никто его не распознал, и только первая царица Евдокия по каким-то тонким постельным признакам разоблачила диверсанта. Тот загнал Дуню в монастырь, сошелся с немецкой шпионкой Катериной, и вот теперь завещал ей царство. А настоящий царь бежал из плена и идет сюда.

Но императрице за погребальными хлопотами было не до этих выдумок. Для прощания с Петром устроили специальную «печальную залу». Она была украшена невиданными европейскими позументами и уставлена пирамидами в потешном стиле. Только вместо веселых бахусовых стихов на них были написаны соответствующие — траурные. Гроб набальзамированного Императора простоял в этой зале три недели, и вот несчастье! — в начале марта рядом с ним появился гроб шестилетней принцессы Натальи Петровны. 8 марта после литургии в Петропавловском соборе Петра посыпали могильной землей, накрыли императорской мантией и так оставили под балдахином посреди церкви. Этот мавзолей действовал 6 лет — до 21 мая 1731 года! Сюда приходили соратники Петра и горько жаловались покойнику друг на друга. Одно это являлось горьким свидетельством: Империя опять обречена на гибель.

Петр не оставил четкого чингисхановского устава, всерьез исполняемого потомками. Теперь каждый из них будет поступать по своему слабому разумению и подсказкам алчного окружения. Теперь колесница российская понесется по овражному двухсотлетнему спуску, иногда взлетая на случайных буграх, иногда избегая болота нечаянным прозрением мимолетного правителя, а чаще погружаясь по брюхо и по ось.

Целый год Екатерина попустительствовала придворным в переустройстве управления. Было отнято наименование «Правительствующий» у Сената и Синода, учрежден Верховный тайный совет, отосланы в провинции одни вельможи и возвращены из ссылок за воровство другие. Супер-вор тоже был прощен, финансовые начеты на него ликвидировались. Поздно, матушка! Нужно было тебе скорбной ночью 28 января 1725 года не амнистировать воров дорожных и садистов народных, а списать долги с сиятельного вора. Глядишь, Император бы и поправился, я почти уверен в этом!

Меншиков получил в удел Батурин с 1300 дворами и 2000 дворов в окрестностях Гадяцкого замка. Овладев славным казачьим городом, Алексашка еще домогался титула генералиссимуса, — ну, что за мил-человек!

Екатерина погрузилась в дела советов и коллегий. Она фактически стала спикером дворянской думы, а не Императрицей. «Корейское» управление великой страной неизбежно должно было растащить, распылить скудный запас имперской прочности, оставленный Петром. Но как должна была действовать особа, достойная императорской короны? Примерно так.

Вот Императрица собирает свой дважды верховный и трижды тайный совет и молча слушает короткие доклады чиновников-профессионалов, этот совет составляющих. По выражению честных лиц она точно определяет, кто и сколько крадет, насколько вредит общему делу и есть ли от него вообще польза. Потом она так же молча переходит в свой кабинет, где заседает совсем уж тайный совет из пары ребят, проверенных библейскими искушениями. Здесь называются только фамилии и даются оценки деятельности. Заботы сверхтайных советников разнообразны — это угрозы, выговоры, публичные аресты, тайные увозы, пытки утюгом, суды, казни по суду и казни без суда, публикация материалов дела в прессе. Но могут эти парни в черном и орден Золотого теленка тебе вынести на подушечке.

И всё? И всё! Этих управленческих забот одному человеку, тем более, одной женщине, хватит на всю жизнь. А уж, какой полк и где на постой ставить, это не царская забота.

Так постепенно, неспеша, за две-три казни, за неделю-другую, чиновники поняли бы правду бытия — они же все неглупые люди! И стали бы служить страшно и потно. Или не служить — увольняться за убогостью ума, идти в управдомы, попы, писатели.

А Катя наша стала требовать себе «на апробацию» все бумажки тайного совета…

Я снова начинаю повторяться. Но я-то повторяюсь на нескольких сотнях страниц за три года, и не по своей вине. Это они, князья и цари наши виноваты в моих повторах. Это они бессильно повторялись своими делами длиною в целую жизнь, это они бездарны были осознать единственность, уникальность, неповторимость своего явления под Успенским куполом, под Петропавловским шпилем, под мохнатой нашей Шапкой.

Тянулись скучные дипломатические месяцы и годы. Хорошо хоть светлейший Алексашка не давал нам скучать. Сначала он добивался у Екатерины герцогства Курляндского, потом совершил хитрый брачный финт. Император — римско-австрийский цесарь — обещал Меншикову «фьеф» — первую же графскую или герцогскую вакансию. Но для этого, кроме обычных откатов и «поминок» геральдическим службам, требовалось предъявить хоть какое-нибудь царское происхождение или родство. Дочь Меншикова была просватана за польского иммигранта Сапегу, но это царско-польское свойство на истинно царское не тянуло. А тут и Екатерина отобрала этого жениха для своей племянницы. Светлейший упал царице в ножки, стал сиротски выть о всемирном унижении. Матушка не знала, как от него и отделаться.

— Очень просто, — вскочил наглец, — жени на моей дочери царевича Петра, вдруг он воцарится, я за ним присмотрю, тебя обороню.

Императрица сдуру согласилась.

Оппозиция ужаснулась и стала суетливо протаскивать в престолонаследницы дочерей Екатерины, но запуталась меж Анной и Елизаветой. А 10 апреля 1727 года у императрицы открылась горячка…

Давайте договоримся так: слова «Император» и «Императрица», стоящие не в начале предложения, я буду впредь писать с большой буквы только у тех особ, которые более или менее соответствуют нашей с вами Имперской Теории.

Так вот, матушка императрица Екатерина заболела горячкой на третьем году своего скромного правления. Опять был собран Верховный тайный совет-сенат-синод, майоры гвардии, президенты коллегий. Приговорили: наследником будет Петр. Принцессы входят в состав Верховного совета. Все вместе правят до 16-летия императора. Потом девки получают по 900 000 целковых золотом и делят мамины бриллианты. Такой уговор пока устроил всех. Екатерина промучалась до 6 мая и скончалась с явными признаками легочного распада. Прочли чисто женское завещание о 15 пунктах, кому за кем наследовать и кому как себя вести.

И когда на лужайке перед Зимним дворцом гвардия крикнула «Виват!» новому императору, никто не услышал криков Сапеги, что на самом деле завещания не было, написал его Писец под диктовку Меншикова.

Россия была довольна. На престол входил мужичок спокойной лопухинской крови, крови Тишайшего, крови симпатичной принцессы Шарлотты Бланкенбургской.

Пётр II Алексеевич

Все козыри были на руках у Меншикова. Он и раньше ходил в лидерах Верховного совета. Теперь совет получал на пять лет неограниченные полномочия, и кто бы там смог противоречить будущему тестю императорскому? Да и сами эти годы до 16-летия Петра были для светлейшего находкой. Уж он-то знал, как распорядиться властью, какую построить пирамиду, как подготовиться к совместному правлению с еще одним Петром.

Все сановники стали ласковы с Александром Даниловичем, и горизонты немножко расчистились, — принцесса Анна Петровна вышла замуж за герцога Голштинского и уехала в его королевство. Но были и неприятности, — пришлось выпустить из Шлиссельбурга и быстрым транзитом этапировать в Новодевичий монастырь бабку императора монахиню Елену (Евдокию Лопухину). Далее последовал указ об изъятии из всех коллегий бумаг по делу царевича Алексея — хотелось как-нибудь забыть неприятный эпизод.

Меншиков разгоняет Кабинет, ненужный малолетнему императору, ссылает своего давнего врага Шафирова, вскрывает тайный кружок Бестужева. Члены этого кружка раньше поддерживали линию Алексея Петровича — Петра Алексеевича, и теперь расчитывали на милость императора в ущерб Меншикову. Пришлось их затоптать и разослать. Здесь едва не погиб арап Петра Великого Абрам Петрович Ганнибал, активный участник кружка. Вот и не было бы у нас его кучерявого внука-правнука.

Меншиков старался придать своему фактическому регентству европейский вид. Было приказано убрать с питерских площадей каменные столбы с мясными крючьями, снять с этих крючьев вяленые куски тел казненных и похоронить их оптом и в розницу. На Украине восстановили гетманство, и теперь Меншиков уже не претендовал на этот пост.

За потребительскими делами Александр Данилович упустил один пустяк, — забыл заниматься воспитанием будущего зятя. Он только требовал у Петра полной отчетности в намерениях и желаниях, заставлял учиться, не пускал на охоту, и стал неприятен императору. Зато Петины детские прихоти вполне удовлетворялись бароном Андреем Ивановичем Остерманом и хорошенькой 17-летней тетей Елизаветой Петровной. Нечаянно императору стало известно, что милейший Андрей Иванович подавал императрице Екатерине проект о женитьбе Петра на Елизавете, — этим примирялись все партии, но задвигался Меншиков. Теперь, поглядывая на румяную и улыбчивую Лизу, Петр горько вздыхал о своей несчастной судьбе, затравленно вздрагивал при упоминании «скучной и противной Меншиковой».

Детский роман с Елизаветой приобрел опасные очертания. Мальчишке только 12-й год идет, но после всех этих прогулок, Елизавета вдруг наотрез отказывается от сватовства прославленного Прусского дома и получения Курляндии в приданое. Опытные царедворцы ждут немедленного и неотвратимого выпада светлейшего, но выпада нет. Князь болен, харкает кровью, пишет наставительное завещание юному императору о судьбе «недостроенной машины» — Российской Империи.

Человек, понимавший, что Империя — это машина, вызывает уважение. Он достоин места в пантеоне имперских теоретиков! Не заболей Данилыч лихорадкой, еще не известно, кто был бы нашим очередным Императором, куда вывела бы нашу Империю ее кривая дорожка.

Но Меншиков болеет, к тому же его подводит базовый инстинкт, — он нечаянно ворует прямо в дворцовом коридоре 9000 рублей, подаренных Петру цехом каменщиков. Петр устраивает скандал, начинает ощущать себя главной персоной, дерзит, ходит гордо. Говорить о свадьбе императора с Меншиковой при дворе становится дурным тоном. Свадьбу не отменяют, Петр просто «не намерен жениться ранее 25 лет». Он забирает свои вещи из дома Меншикова для украшения своего нового дворца, избегает встреч с диктатором. Зреет заговор. Детский двор Петра, эти несовершеннолетние сестры и тетки оказываются хитрыми бестиями, они четко ведут дело к изгнанию и разорению обер-вора.

7 сентября 1727 года, по возвращению в осенний Петербург Петр отдает приказ гвардии — слушать только его личные приказания! Вечером невеста с сестрой приходят поприветствовать императора, но удаляются кислые и жалкие.

8 сентября 1727 года происходит падение всесильного Александра. К нему является майор гвардии генерал-лейтенант Семен Салтыков и объявляет светлейшему домашний арест. За политическим падением следует буквальное. Данилыч валится на пол, ему пускают кровь. Жена и дочери едут к Петру и тоже валяются в ногах. Княгиня Меншикова, достойная женщина, уважаемая даже врагами, на коленях встречает иператора, идущего от обедни. Не замечена! На коленях умоляет о протекции Елизавету и Наталью, — гордые девчонки воротят носы. 45 минут стоит на коленях перед Остерманом — вежливый отказ! Остерман спешит в совет, где немедленно зачитывается указ: «Никому, ничьих указов, кроме императорских, не слушать и по оным не исполнять!». Меншиков оправдывается в письме на имя совета — без внимания!

На следующий день, 9 сентября его дело слушается в совете. Решено лишить князя всех чинов и сослать пока в Ораниенбург, в его дальнее имение. Салтыков отбирает у лежачего Меншикова две «кавалерии» — Андреевскую и Александровскую ленты. Но полной конфискации имущества пока нет, и ссыльному предоставляется 50 подвод для самого необходимого. Еще 50 подвод ему разрешено нанять за свои деньги. Следует указ отцам церкви — «обрученной императору невесты в ектеньях не поминать». 10 сентября огромный поезд ссыльного под конвоем в 120 человек выехал из Петербурга. В свете и народе была большая радость, частью подлинная, частью показная.

Но правительству было не до радости. Спешили ухватить власть. У трона толкались Голицыны и Долгорукие, мягко переступал Остерман.

В начале января нового 1728 года двор выехал в Москву на коронацию нового императора. Дорогой Петр заболел и две недели пролежал в Твери. В старую столицу въехали 4 февраля. Коронация состоялась 24 февраля. Последовали щедрые повышения и пожалования, раздача подарков, пенсий, наград.

Меншиков, тем временем, все далее вгонялся в Сибирь, чтобы очутиться, в конце концов, в Березове и быть похороненным в вечной мерзлоте в октябре 1729 года. Там скорбное тело прекрасно сохранилось почти до нашего века, когда его откопал местный чиновный краевед. Он выковырял глаз светлейшего, опустил его в формалин и верноподданно послал в Петербург. Это вызвало шок при дворе. Куда дели всевидящее око, мне неизвестно, в Кунст-камере его не показывают. Но где-то оно есть и доныне внимательно поглядывает на наши дела, столь сходные с его делами…

Осенью 1728 года умирает от простуды любимая сестра императора Наташа. Страсть к Елизавете тоже как-то стихает, — вокруг Лизы закручиваются петли династического брака. У Петра полный фавор обретают Долгорукие, теперь они водят его на прогулки, у них и пара дочерей подходящих имеется. Империя замирает в болезненной судороге: «Царь делами не занимается, — отстукивают фельдъегерскими копытами иностранные дипломаты, — денег никому не платят, каждый ворует, сколько может. Все члены Верховного совета нездоровы».

Но народ, как ни странно, доволен. Уже 8 лет нет войны, налоги собирать не успевают, корабли строить перестали, торговля оживает помаленьку, людям дышится и работается легче. Издыхающая Империя, видите ли, не вызывает у ее легкомысленных граждан скорбного сочувствия.

Явным признаком имперского упадка во все времена является кадровая и организационная перетряска спецслужб. Нация, пробуждающаяся от имперского морока, спросонья обнаруживает, что ей не надобно столько серьезных мужчин, занимающихся жестокими непроизводительными играми. КГБ в очередной раз уничтожается. Обычно ненадолго. В тот раз садистский Преображенский приказ был распущен 4 апреля 1729 года, «в самый приличный день, в Страстную пятницу», — так тонко пошутил наш Историк. Ну, здесь наш симпатичный старикан перегнул палку. Не стоило так безоглядно обижать дзержинских рыцарей сравнением с палачами Иисуса Христа. Они у нас добрые малые — вот уже и креститься научились…

В сентябре 1729 года император выехал из Москвы в неизвестном направлении — на охоту с семейством Долгоруких и сворой в 620 таких же породистых собак. Вернулся почти через два месяца. На кого охотился царь, теперь уж не узнать, зато 19 ноября было оглашено, на кого удачно поохотились Долгорукие. Состоялось объявление, что Петр вступает в брак с 17-летней Катей Долгорукой. 14 и 17 лет — не такая уж страшная разница. При дворе Катю сразу стали называть государыней, родня потянула к ней длинные руки, один только выживший из ума глава рода фельдмаршал Долгорукий каркал, что из этого брака не выйдет ничего путного. Впрочем, ему хватило рассудка написать поучение царской невесте высоким поэтическим стилем. Но молодые поэзией не наполнились: император прохладно косился на Катю, а Катя вздыхала о возлюбленном — цесарском графе Миллезимо.

6 января 1730 года император присутствовал на водосвятии у Москва-реки, — в полковничьей форме занимал место в строю. Но на другой день было объявлено, что у него оспа.

Болезнь по всем признакам оказалась смертельной. Сразу 4 партии стали агитировать в пользу своих претендентов. Эти претенденты были: Катя Долгорукая, цесаревна Елизавета, «царица-бабка» Евдокия Лопухина и малолетний герцог Голштинский Петя — внук великого Императора.

Главными желающими считались Долгорукие. При жизни императора они уже поделили посты, заготовили свадебные подарки и тосты. Их жены уже нашили вечерних платьев, учили наизусть торжественные вирши, репетировали у зеркала гордые позы, и, надо же, такой срыв! Долгорукие решили пробивать царство для Кати. Сначала была мысль по-быстрому обвенчать ее с больным царем. Но Петр уже не мог ходить. Обсудили вариант воцарения царской невесты на правах обручения, — выходило слабо. Решили попытаться получить завещание императора в пользу Кати. Написали два текста — один без подписи, другой — с поддельной подписью «Петр», — на случай, если этот Петр не сможет поднять пера. Пришли к постели больного. И здесь, в сумраке палаты успели только услышать из уст умирающего зловещие слова: «Запрягайте сани, хочу ехать к сестре». Покойная Наташа звала брата из заоблачных высот, и Петр «уехал» во втором часу ночи с 18 на 19 января 1730 года.

Тёплая компания Анны Иоанновны

Сенаторы, собравшиеся в ночь смерти Петра II, осмеяли липовые «завещания» Долгоруких и в конце концов склонились к мысли, что «род Петра Великого пресекся» и следует вернуться к ветви его старшего брата Ивана Алексеевича. Резоны были фальшивыми. Предложение Голицына пустить на престол дочь Ивана было ничем не справедливее предложений в пользу Елизаветы Петровны. И та и другая — «сосуды скудельные», и в том и в том роду мужчин не осталось. Медики сказали бы, что от скорбного Ивана и яблочко могло недалеко откатиться. Но медиков в ночной совет не позвали. Вообще-то, Голицын так горячо агитировал за Анну потому, что ему глубоко противен был брак Петра и Екатерины Скавронской, и детей ее он на нюх не переносил. Принимая решение в пользу Анны, сенаторы хотели еще и «укрепиться». Они написали «кондиции, чтоб не быть самодержавствию».

«Кондиций» этих было 8. Они фактически делали монархию конституционной и сильно ограниченной. Анна должна была:

«ни с кем войны не всчинать»;

«миру не заключать»;

«верных наших подданных никакими податьми не отягощать»; все кадровые перемещения оставить в исключительной компетенции Верховного совета; конфискаций без суда не проводить; вотчины и деревни не раздавать; в придворные чины никого не производить; государственный бюджет не транжирить.

В общем, Анна приглашалась на роль куклы, с обязательством «буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны российской».

Историк зарядил возмущенную тираду на несколько страниц о недопустимости такого парламентского безобразия, о страшном разорении, ожидающем Россию, о позоре и унижении великого государства. Пока он там кричит, давайте бросим кроткий взгляд на кандидатшу в императрицы.

Анна Иоанновна, дочь больного царя Ивана Алексеевича и племянница Петра I, была в те дни герцогиней Курляндской, сидела на троне этого зависимого от России прибалтийского княжества — в Митаве. Возле нее ошивался некий Эрнст Иван Бирон, сын придворного служителя, «человек добрый для смотрения и покупки лошадей и собак». Вдовствующая 37-летняя герцогиня Анна «любила тесное общение» с интересными людьми, поэтому, когда Меншиков изловил ее прежнего фаворита Бестужева, обвиненного в заговоре в пользу царевича Пети, Анна тут же выхватила из придворной толпы Бирона.

Митавский двор был раздут неимоверно. Даже в крупных германский королевствах не было такого номенклатурного набора обергофмейстерин, ландратов и прочих нахтшпигельтрегеров. Двор любил веселье, потехи, праздники. А что ему оставалось делать? Не войну же объявлять.

Предложение воссесть на всероссийский престол было воспринято гоп-компанией, как сказочное продолжение хмельных мечтаний, как воплощение рождественской сказки. Не остывая от танцев, свалили в дорожные сани немногие личные вещи и шумной толпой да с бубенчиками рванули на Москву. Благо была зима, мороз и солнце, день чудесный. Конечно, вперед слали гонцов, что согласны на любые кондиции и диспозиции, только б Шапку поносить.

Правители Верховного тайного совета — общим числом 8 человек — в этот момент могли реально ухватить власть. Против большой восьмерки возмутилось только 500 второстепенных сановников, и все они были пересчитаны, известны и безвольны. Но великолепная восьмерка сама не удержала Фортуну за подол.

Сначала прозевали указать попам на новый статус императрицы, и по всем церквям на приезд Анны заголосили многие лета «самодержице» всея Руси. Потом замешкались с похоронами, и Анна из-под Москвы отдала приказание хоронить Петра без нее 11 февраля. Нужно было всем ехать навстречу Анне, сразу объяснять ей ситуацию, брать в ежовые рукавицы курляндскую компанию. А наши парламентарии застряли у гроба и занялись пустопорожними разборками с несостоявшейся царицей Катей и потерявшими чувство реальности Долгорукими.

Катя хотела на панихиде сидеть прямо у гроба, в императорском трауре, и чтобы к ней первой все подходили с соболезнованиями. Все прочие светские горячо возмущались такой наглостью. Тогда Катя уперлась и сказала, что на вторых ролях хоронить не будет. Эх, дура! На похоронах главная роль — самая незавидная! Процессия двинулась без Кати.

К скандалу добавилась величественная женская драма. При дворе была еще одна невеста. Шереметевы при жизни Петра торопились породниться с перспективными Долгорукими и просватали свою княжну Наталью Борисовну за фаворита Ивана Алексеевича. Теперь девица мучилась дилеммой — честь и Сибирь или бесчестие и Питер. Наталья описывала свои страдания в дневнике, изданном впоследствии в назидание благородным девицам. Она точно знала, что бывшие фавориты неуклонно следуют в Сибирь. Ей настойчиво предлагали отказаться от свадьбы, пока не поздно. Но честь возобладала, и Наталья Борисовна пошла под венец, а потом уж стала укладывать дорожные баулы. Ее пример другим наука, а то откуда бы потом жены декабристов черпали вдохновение?

Петра похоронили в Архангельском соборе, выкинув оттуда два гроба каких-то «сибирских царевичей». Пока чиновные недоумки занимались гробокопательством, гвардия рассудила по-своему. Во Всесвятское к новой императрице промаршировал Преображенский полк, Анна сразу его построила, приняла чин полковницы и капитана кавалергардов, сама поднесла всем офицерам по чарке водки, чокнулась с каждым, выпила, крякнула, занюхала мундирным сукном, ухнула хрусталем в пол.

— Вот таких императриц нам нужно поболе, — поняли гвардейцы, — по одной в каждый полк!

Это самоназначение Анны было грубым нарушением «кондиций». Верховные советники сделали вид, что не заметили, и понесли Анне свою награду — Андреевскую ленту. Анна сделала смущенное лицо: «Ах, я и забыла ее надеть!». Это означало буквально следующее: что вы тут, холопы, суетитесь, мне эта кавалерия принадлежит по праву, а не по вашему дару!

15 февраля веселая вдова въехала в Москву и направилась в Кремль принимать присягу. Долгорукие еще пытались подсунуть ей текст с «кондициями», но гвардия пообещала им ноги переломать. Поэтому присягнули по-старинке. Потом была разыграна сцена со всенародным нехотением «кондиций». Членов Верховного совета вызвали к императрице. Там они увидели, что вокруг трона столпилось 800 человек, и все кричат за самодержавие. «Как, разве кондиции мне в Митаву не всенародно посылали?» — наивно вопрошала Анна. «Нет, матушка!» — ревела гвардия, валясь на колени, — это твои враги подстроили кондиционирование, «дозволь, мы принесем тебе их головы?».

Короче, всё настроилось. Правда, 25 февраля северный горизонт покрылся кроваво-красным сиянием.

Анна устроила свой двор, велела к своим шлафенмахерам добавить двух-трех 40-летних девок, чтоб болтали без умолку, — попросила найти в провинции сплетниц из бедных деревенских дворян. Нуждалась Анна в женском общении. Двух благородных — Волконского и Голицына определила в шуты, вернула из ссылки Бестужева, арапа Абрашку Ганнибала велела назначить майором в Тобольск, чтобы привыкал к северному климату и передал потомству любовь к снегам и санным прогулкам. Верховный совет уничтожили немедля, Сенат заработал снова, Синод тоже оживили, а через год исполнили мечту Петра — учредили Кадетский корпус. И даже по Москве установили через 20 сажен стеклянные фонари на конопляном масле! Получалось, что легкомысленная племянница восстанавливает дядькины порядки, забытые его женой и внуком.

Но пора было и делом заняться. Сначала Анна поставила дымовую завесу — вызвала из ссылки семью покойного Меншикова, восстановила детей в их небольших чинах, пожаловала сиротам немного денег и «вещиц с бриллиантами». Общество громко умилилось. Тут же последовал тихий указ о ссылке второстепенных Долгоруких на губернаторские места и без мест. Наказание провинцией по-прежнему оставалось почти высшей мерой.

Бирон вполне справлялся с мышечной работой, и Бестужева снова загнали в ссылку. Дочь его, княгиню Волконскую велено было держать в Тихвинском девичьем монастыре под строгим караулом. Спасали княгиню от дьявольского искушения, — ее «приятель» Абрашка Ганнибал, даже влача в Тобольске майорское иго, представлял для чести Бестужевых и Волконских страшную опасность. Самого Абрама Петровича спешно перевели в Прибалтику работать по инженерной специальности.

Эти предварительные меры шума не вызвали, и был нанесен главный удар, предсказанный честной невестой Натальей Шереметевой. 14 апреля грянул манифест. Двое главных Долгоруких, Алексей и сын его Иван обвинялись в отвращении императора от уроков управления, сманывании мальчишки на охоту, подсовывании ему Кати Долгорукой. К тому же, таская царя по игрищам, Долгорукие его простудили, сделали легкой добычей для оспы. Еще Анна уколола обвиняемых «кондициями»: они сами раздавали чины направо и налево. Ну, и имущество казенное разворовали, конечно, почти как Меншиков. Этих Долгоруких, достойных «наижесточайшей казни», почти помиловали, — разжаловали, лишили «кавалерий», разослали губернаторами по дальним городам с женами и детьми. Семейства отъехали со стенаниями. Они понимали, что за губерниями последуют Соловки, Нерчинск, каторжные работы.

Теперь нужно было управлять страной. Управлять стали Бирон и Левенвольд. Самой Анне за сплетнями дворовых девок делать это было некогда и лень. Хорошо хоть за спинами Бирона и Левенвольда стеной стоял Андрей Иваныч Остерман, человек, знающий все российские дела. Чиновную пирамидку стали заполнять курляндскими немцами, и это вызвало возмущение русских. От возмущения решили спасаться усиленной охраной. Создали третий гвардейский полк — Измайловский. И не успели наши кадровые военные помечтать о должностях, как все командные высоты в новой гвардии тоже захватили немцы. И это еще полбеды. Ненасытный двор стал страшно, до костей объедать российскую казну. Какие-то блудные дамы и полуштатские сволочи пригоршнями растаскивали жемчуга и бриллианты, мешками волокли столовое серебро и обыкновенное золото по кремлевским коридорам — сразу после отбоя. Фейерверки, как зажглись в столичных небесах, так и не гасли, смешиваясь с неожиданным северным сиянием и брызгами винных струй. Москва, временно ставшая столицей, гремела и сияла.

Праздновали всё подряд. Послы посылали домой удивительные репортажи: «Я был при многих дворах. Могу уверить, что здешний двор своею роскошью и великолепием превосходит даже самые богатейшие, не исключая и французского». Вот расписание «машкарадов» в Москве на февраль 1731 года:

с 8 по 18 нон-стоп без повода;

15 февраля в нем выделяют годовщину въезда императрицы в Москву; в следующее воскресенье бал при дворе; во вторник — у великого канцлера; в среду — у престарелого фельдмаршала Долгорукого; 25 февраля — у вице-канцлера Остермана.

Немецкий двор веселился, русские замерли в ожидании новых ссылок, Историк горестно недоумевал, куда же делись птенцы гнезда Петрова, почему кругом одни остерманы и минихи? Но эти-то — хоть люди умелые, а Бирон? Зла не хватало смотреть на его довольную, наглую, тупую рожу.

Для сдерживания недоумевающих и возмущенных был воссоздан компетентный орган. Теперь он назывался «Канцелярия тайных розыскных дел».

В Петербург — временно — двор переехал в начале 1732 года. Московский воздух чем-то очень нравился Анне. Он был каким-то хмельным, грешным, азартным. Анна обещала вернуться и держать столицу в Москве.

Давайте запомним это. У нас в России переезды между Питером и Москвой, намеки на это, сборы и намерения, слухи о перемене столицы — есть верная примета реформ — расстройства Империи после взлета или, наоборот, вздутия после расслабления.

Анна совершенно случайно восстановила былую славу русской армии. В Польше возник новый кризис. По смерти короля Августа II две партии — его сына Августа III и Станислава Лещинского — дошли до полевых и осадных сражений. Наши поддерживали Августа и осадили Лещинского в Данциге (Гданьске). Осада шла не шатко не валко, пока в Питере Миних не разругался с Бироном — как-то неудачно пошутил над недалеким фаворитом. Бирон устроил Миниха командовать осадой — авось убьют — и Миних проявил неожиданную резвость. Он явился под Данциг 22 февраля 1734 года с небольшим штабом и 13 300 золотыми червонцами и «начал поступать с городом без всякого сожаления». 9 марта он взял Шотландию, — не часть Британской Империи, конечно, а богатое предместье Данцига. Захваченных припасов хватило на прекрасное обеспечение армии и плотный обстрел города. Потом произошел казус, вполне разоблачающий полководческие таланты Миниха. В последних числах апреля он решил взять форт Гагельсберг и завершить осаду. Восьмитысячная русская армия, полная боевого азарта, ночью, на цыпочках совершила марш-бросок и появилась у стен форта. Осажденные спросонья встретили ее залпом наугад наведенных пушек. И — вот же черт! — сразу у нас были убиты все командиры всех трех наступающих колонн.

Дальше разворачивается трагифарс. Русская армия останавливается на самом видном месте: а куда идти? — командиров же нету. Поляки-шведы-французы — сторонники Лещинского — начинают косить русских со стен — залп за залпом. Те три часа стоят, в буквальном смысле — стоят! — насмерть. Адъютанты Миниха передают войскам приказ отступать. Русские герои, упершись рогом, гордо заявляют, что им лучше умереть на месте, чем отойти! И Миних растерялся…

Тут уместно задуматься о психологических корнях известного русского героизма и самопожертвования. От большого ли ума они происходят? Нет ли тут какой-нибудь национальной патологии? Ну, ладно, если б сзади сливались струи Дона и Непрядвы, или сурово стояли комсомольские заградотряды, или золотились маковки Москвы, или дымили печки родных хуторов с детьми да бабами, — тогда понятно. А так, под убийственным огнем, на чужой земле, при наличии приказа отступать, без материальной и гастрономической необходимости, чего было лезть на амбразуру?

Короче, герои оступили только после личных уговоров любимого армией генерала Леси. Ну, две тыщи, конечно, отступить не смогли, остались лежать во славу русского оружия. Миних грустил не очень, он писал императрице, что оно того стоило, — русские показали всем удивительную храбрость. А я думаю, что они показали Европе кузькину мать. Должна же эта знаменитая наша мать как-нибудь выглядеть? Так вот, по-моему, это как раз кузькина мать и была. Анна тоже не горевала и утешила фельдмаршала милостивым рескриптом.

В середине мая к Данцигу подошли 11 французских кораблей, с них высадилось 2000 французов, и 16 мая 1734 года впервые в истории французская и русская армии вступили в прямое столкновение. Французская атака была отбита, русские снова проявили «превеликий кураж, охоту и радость оказывали, и ничего так не желали, как чтоб французы еще сильнее пришли и в другой раз отведали». «Куражиться» шестнадцатью тысячами против двух было и вправду радостно.

Данцигская эпопея окончилась славно. 12 июня французы сдались в Вайхзельмюнде, 28 июня сдался Данциг. Станислав Лещинский бежал в дамском платье, за что горожане должны были возместить русской императрице моральный ущерб миллионом ефимков, если не изловят травести в четыре недели. Были и другие забавные контрибуции: город выплачивал 30 000 червонных за колокольный звон во время осады, еще миллион каких-то «битых» ефимков причитался императрице за военные издержки, делегация из лучших граждан Гданьска — по выбору Анны — должна была ехать в Питер извиняться. По мирному договору шведских пленных отпустили с паспортами, а французов должны были высадить «на балтийском побережье». Французы оказались в Кронштадте, в концлагере, — чем вам не Балтика? Тут Анна заслала к ним провокатора, флотского капитана Полянского, знающего французский язык. Полянский тихо подначивал французов на побег. Содержание им сделали вольное и расписывали, какое славное житье в Питербурхе, а здесь вам век воли не видать! Беглецов не ловили, а только подправляли отару в сторону столиц: Анна хотела, чтобы ценный человеческий материал растекся по Руси великой и разбавил местную кровь. Вот вам и дура-баба!

Анне понравилось воевать. У нее был Миних — не столь умелый, сколь удачливый полководец, побивший шведов и французов одновременно. И Анна решила разобраться с турками!

В августе 1735 года Миних получил высочайший указ: на свое усмотрение осадить или «тесно блокировать» Азов — главную жемчужину турецкого черноморского ожерелья. Миних расположил штаб в Полтаве, в самом центре огромного южного театра военных действий. Здесь весь штаб и часть армии слегли от местной лихорадки. Миних приказал генерал-лейтенанту Леонтьеву с 48-тысячным корпусом атаковать Крым. Ходячих оказалось 40 000. Крыма не взяли, но «бодро и без жалости» вырубили кочевья ногайских татар, захватили скот, лошадей, верблюдов.

В марте 1736 года Миних лично осадил Азов, тут его сменил Леси, а сам фельдмаршал поднял Днепровскую армию на Перекоп. Перекоп, вопреки данным разведки оказался в исправном состоянии: от взгляда в пропасть его рва кружилась голова. Но наши смело спустились в ров, поднялись на вал под прикрытием ураганного артиллерийского огня и взяли укрепления в три дня — с 20 по 22 мая. Турки сдали все крепости под обещание быть выпущенными живьем.

На военном совете решили штурмовать еще Козлов, но далее не ходить. Однако, Козлов взяли без штурма, захваченных трофеев хватило на всю армию, и «наши были в таком сердце, — писал Миних, — что никак невозможно было их удержать, чтоб в Бакчисарае и ханских палатах огня не подложили». Сгорело четверть города и ханские палаты, «кроме кладбища и бань».

Началась жара, и русская армия потянулась за Перекоп для отдыха. Татары досадливо сопровождали войско: они думали, что наши пойдут на южный берег Крыма, до самой Кафы, и сами спалили всю свою недвижимость. Русские, не битые в бою, вышли из крымской степи со страшными потерями. Миних любил поспать утром и гнал войско по самой жаре, в итоге половина армии полегла в пути.

19 июня пал Азов. Турок отпустили с миром на родину, у нас было только 200 убитых и 1500 раненых, легко задело и фельдмаршала Леси.

Анна так привыкла к победам, что ворчала на Миниха — чего он весь Крым не взял?

Весной 1737 года 70-тысячная армия Миниха выступила на Очаков. 1 июля началась перестрелка, 2 июля город проснулся в дыму. Миних применил театральный прием — психическую атаку. Вся армия со знаменами и барабанным боем медленно пошла к стенам города. Цель парада была проста — отвлечь турок от тушения пожара. Задумка удалась — весь народ засел на стенах, раззявив рты и подставив огню затылки. Город пылал все ярче, взорвались два главных склада боеприпасов. 10 000 любителей батальных сцен погибло в огне.

Приобретенный Очаков полностью блокировал сухопутный выход с турецких Балкан в наше Дикое Поле. До Константинополя теперь было рукой подать.

Кампания следующего, 1738 года прошла бесплодно, зато в 1739 году наши взяли Яссы, очистили всю Молдавию, восстановили статус-кво, утраченное Петром в Прутском походе. Турецкая война закончилась мирным договором и стоила России 100 000 человек убитыми и огромных денежных сумм.

Анна Иоанновна и ее курляндцы внешне правили и воевали, как Петр Великий, и с аналогичными результатами. Значит, дело тут было не в истеричном гении медноголового русского всадника, а в «немецком», европейском влиянии на российский обиход. Ибо Миних был продолжением Гордона и Лефорта, придворные «машкарады» — развитием потешных ассамблей. А с рабочим народом обращались обычно — планомерно по-скотски. Правительство Анны жестоко разбиралось и с ворами, их казнили сотнями.

К концу царствования Анны из-за военных потерь, пожаров, бандитизма, побегов, голода и эпидемий великороссийское население остановилось в росте на 5 565 259 человеках «мужеского» и 5 327 929 женского пола.

Что тут добавить? Уместно только вздохнуть — кому с облегчением, кому с грустью: малозначительная на первый взгляд Анна Иоанновна с обретением вкуса к войне восстановила Империю Петра Великого, вдохнула новый воздух в ее опавшую грудь, восполнила ущерб, нанесенный делу Императора его женой и внуком. Был учрежден Кадетский корпус, начала работать Академия, Василий Татищев и Антиох Кантемир принялись писать историю России, а Тредиаковский — сочинять более-менее рифмованные произведения.

5 октября 1740 года императрице Анне сделалось очень дурно за обедом. Она слегла, и лечить ее было недосуг, — слишком сложная заворачивалась интрига с престолонаследием.

Анна Иоанновна скончалась 16 октября после тяжких мук, назначив регентом своего Бирона. Диагноз поставили сложный — соединение подагры с каменной болезнью.

Регент Бирон и дни Брауншвейгского дома

Бирон стал регентом, а императором провозгласили новорожденного брауншвейгского принца Ивана Антоновича, которому предписывалось по мере взросления крепко держаться «регламентов, уставов и прочих определений» Петра Великого (так его называли, как мы видим, уже ближайшие наследники).

Иван Антонович был правнуком царя Ивана Алексеевича (сводного брата и соправителя Петра), внуком царевны Екатерины Ивановны, внучатым племянником покойной императрицы Анны, сыном Анны Леопольдовны и Антона Брауншвейгских. Не умея ходить и говорить, он на другой день после смерти двоюродной бабки уже прислал в Сенат и Синод указ, чтобы немцев не трогали, уважали, Бирона именовали «его высочеством, регентом Российской империи, герцогом курляндским, лифляндским и семигальским».

Сенаторы, архиереи, сановники, дворяне и прочие, прильнувшие к необъятной груди этой самой империи, теперь оцепенели в тоске смертной.

«Бывали для России позорные времена: обманщики стремились к верховной власти и овладевали ею, но они, по крайней мере, прикрывались священным именем законных наследников престола. Недавно противники преобразования называли преобразователя иноземцем, подкидышем в семью русских царей, но другие и лучшие люди смеялись над этими баснями. А теперь въявь, без прикрытия иноземец, иноверец самовластно управляет Россиею и будет управлять семнадцать лет. По какому праву? Потому только, что был фаворитом покойной императрицы! Какими глазами православный русский мог теперь смотреть на торжествующего раскольника? Россия была подарена безнравственному и бездарному иноземцу как цена позорной связи! Этого переносить было нельзя!»…

Эту длинную, сердечную, праведную тираду нашего Историка я привожу полностью, ввиду ее многозначительности. Она действительно много значит для понимания русской национальной этики. Написанная через 150 лет после Петра, эта замечательная жалоба вполне демонстрирует категорическую бессмысленность всех петровых усилий. Да, одёжку перекроили, бороды сбрили, языки изучили, прошпекты питерские распрямили, но мораль осталась кривой. Давайте прочтем запальчивую речь Историка еще раз, обобщенно, расширительно во времени и пространстве, с подстановкой конкретных фамилий и явлений. Итак, убираем кавычки.

Вот так наш Историк (при небольшой разъяснительной поддержке) легко превращается из православного имперского моралиста в национал-шовиниста, террориста, зовущего к ниспровержению законных правительств Рюрика и его потомков, Григория Отрепьева, Бориса Годунова, всей династии Романовых, Ленина-Сталина, беспородных наших хрущевых, брежневых, и иных, ныне присных и вовеки веков неискоренимых.

Опешивший и густо крестящийся Историк едва успел выдохнуть объяснение, что фраза его не столь дальнобойна, а лишь призвана обосновать своевременность и праведность дворцового переворота, который учинила энергичная «дщерь Петрова» — принцесса Елизавета, как гвардия крепко выпила и дружно встала за новую амазонку.

Но сначала возникли гвардейские заговоры в пользу отца грудного императора — принца Антона, в пользу матери — Анны Леопольдовны. Их прочили в регенты до совершеннолетия сына. Бирон в ответ угрожал выписать из Голштинии юного Петра, сына Анны Петровны и внука Петра Великого. Чтобы укрепить свою позицию, Бирон целыми часами что-то «репетировал», запершись с царевной Елизаветой. В итоге царевна была в курсе всех дел, а Бирон питал на ее счет наивные надежды.

23 октября был объявлен указ о выдаче родителям императора по 200 000 рублей, Елизавете — 50 000. Но этот откат не помог, бродильная реакция не стихала, и вечером Бирон, канцлер Бестужев, Остерман, генерал-прокурор Трубецкой напали на Антона Брауншвейгского в Совете с вопросами типа, чего тебе еще надо?! Молоденький совсем императорский папа расхныкался, признался в желании регентства, покаялся и был прощен с условием не высовываться. Вскоре Антону прочитали указ младенца Вани, что его папа так просился отставить его от всех чинов, так желал денно и нощно предаваться отеческим хлопотам у колыбельки грозного венценосца, что последний не стерпел и уважил дорогого родителя, — разжаловал его по всем статьям.

8 ноября 1740 года у Бирона обедали Левенвольд и Миних, которому накануне Анна Брауншвейгская жаловалась на грубость регента. За столом произошел любопытный разговор. Разговаривали Левенвольд и Миних, а Бирон был глух и нем.

Левенвольд: «А что, фельдмаршал, приходилось вам предпринимать действия ночью?».

Миних (понимая, что Левенвольд намекает на дворцовый переворот): «Нет, не приходилось, но просто не было нужды, а так, я всегда готов воспользоваться обстоятельствами».

Бирон, пережевывая дичь, не въезжает, что его собутыльники прямо здесь, у него за столом нахально сговариваются прикончить гостеприимного хозяина…

Вы встречали где-нибудь еще такую наглость? Выходя из столовой и поглаживая себя по животу, Миних на ходу велит своему адъютанту подполковнику Манштейну быть готовым к ранней побудке. И действительно, будит его уже в два часа ночи. Подняли по тревоге 120 караульных солдат, сорок оставили беречь честь полка у знамени, с двумя сороками пошли на штурм Летнего дворца, — там жил Бирон, а в Зимнем отдыхала семья императора Вани. Штурм получился опереточный. Миних с Манштейном объявляли всем встречным караулам, что мы, братцы, идем регента менять. И все радостно к ним присоединялись. Зашли в Летний без единого выстрела. Тут случилась заминка. Манштейн не знал, где спальня Бирона. Потом нащупал какую-то двустворчатую дверь, запертую на замок. Толкнул ее. Нижний и верхний шпингалеты были не задвинуты. Дверь легко распахнулась. Под балдахином дрых давешний хлебосол. Манштейн зашел с фланга — со стороны жены Бирона. Бирон проснулся…

Изложение дальнейших телодвижений напоминает слабенький сценарий для провинциального театрика. Жена Бирона и сам Бирон вопят «караул!». Манштейн спокойно рапортует, что как раз именно караул он и привел. Бирон скатывается с кровати на пол, как бы намереваясь юркнуть под кровать. Манштейн наваливается на Бирона. Входят солдаты, хотят регента взять. Он вскакивает и начинает махать кулаками. Но драться не договаривались, поэтому Бирона хватают снова, нечаянно рвут на нем голландскую рубашку, морду всю разбивают в кровь, валят на пол, вяжут, в рот запихивают платок, заворачивают регента в шинель, сажают в минихову карету, увозят из Летнего в Зимний. Супругу Бирона изловили уже во дворе. Манштейн велел отвезти ее тоже во дворец, но солдату возиться не захотелось, и он пнул ее в снег. Регентша замерла в удобной позе, но все разошлись по своим делам. Камердинеров не было, и дама так и замерзла бы на четвереньках, но нашелся некий капитан, который поднял поверженную первую леди и проводил в теплое место.

Так Миних и Манштейн сообразили с Бироном на троих. Чисто русские посиделки, чисто немецкий переворот. Немецкая партия стала с немецкой педантичностью делить добычу. О русских стратегиях, хитростях, неожидонностях они как-то не подумали. Анна Леопольдовна получила регентство и забрала себе самую важную деталь туалета — голубую Андреевскую ленту. Принца Антона произвели в генералиссимусы, Миниха — в первые министры, Остермана — в генерал-адмиралы, князя Черкасского — в великие канцлеры, Левенвольда наградили «знатной суммой» на расплату по долгам, проворовавшиеся Трубецкой и Лопухин освобождены были от взысканий.

Тут немцы стали совсем уж мелочиться. Новая регентша Анна, раздав все доступные казенные милости, уединилась с фавориткой Менгден. Хозяйственные дамы завладели семью бироновскими кафтанами и пытались спарывать с них золотой позумент. Но дни в ноябрьском Петрограде стояли короткие, поздняя осень способствовала крейсерской стрельбе по дворцам, а с рукоделием ничего не выходило, — пришито было прочно, не оторвешь. Тогда Менгден отдала кафтаны «на выжигу». Кафтаны сгорели, плавленного золота хватило на четыре шандала, шесть тарелок и две коробочки для дамских пустяков и секретов.

Миних мог продолжать свое победное шествие, но его подвела сущая ерунда. В ноябре-декабре он изрядно переедал на пирах победителей и стал уязвим для болезни, а тут как раз Анна Леопольдовна публично и строго указала ему на необходимость «уменьшить траур» по императрице Анне Иоанновне, который воевода ностальгически носил с середины октября. От унижения и испуга герой Очакова и покоренья Крыма слег и потерял контроль над буйным отделением дворца. Остерман, оттертый от премьерства, тотчас объяснил Анне, что с Минихом Россия погибнет ровно через четыре недели, два дня и восемь часов без четверти. Анна в ужасе согласилась отправить Миниха командовать первой попавшейся войной, а из премьеров уволить немедля. Уволили именем Иоанна III Антоновича[6], но войны не было, и 3 марта 1741 года главкома проводили на пенсию с извинениями и уверениями.

А Бирона томили следствием, шили ему всякие замыслы, но ничего не выходило, так как замыслить Бирон ничего не мог по своей сути — мыслительные потуги были ему непосильны. Тогда неудачливого регента сплавили в Пелым, ссыльный город, специально основанный в свое время для приема угличан, всенародно виновных в убиении настоящего царевича Дмитрия Иоанновича. Для прикола Бирону в Пелыме выстроили дом по чертежам Миниха, который в бытность премьером набросал из мечтательной ненависти к Бирону угловатый сруб. Бестужеву пришлось еще хуже, его четвертовали. Достаточно много русских последовало в ссылки, и при дворе возник кадровый вакуум, кроме Остермана и Левенвольда не на кого было положиться. Тучи сгущались над немцами, и они прозевали подъем Елизаветы Петровны.

У Елизаветы был собственный двор. В нем для телесной нужды имелся казачий сын Алексей Разумовский — человек недалекий, но крепкий. Братья Шуваловы — Александр Иванович и Петр Иванович — наперебой, как Бобчинский и Добчинский, подавали неглупые советы. Михайла Воронцов, основатель великого рода царедворцев, тоже оказывался нелишним. Все эти русские обедали, ужинали и спали вместе неспроста. Анна Леопольдовна потянулась было выдать Елизавету замуж в Курляндию, но та уперлась, распространяя слух, что с Разумовским спит не от скуки, а по тайному венчанию. Драгоценной жемчужиной в компании Елизаветы сиял медик Лесток. Еще Петр выписал его в Россию, потом сослал в Казань «за неосторожное обращение» с дочерью придворного служителя, потом Лесток всплыл при Екатерине, и вот сейчас консультировал Елизавету не столько по профилактическим, сколько по политическим вопросам.

На переворот Елизавету сначала пришлось уговаривать. Лесток обошел иностранных послов, недовольных Брауншвейгским домом, получил от них обещание поддержки, войск и денег. К несчастью началась война со Швецией, и русские войска действовали успешно. Это способствовало временному патриотизму. У народа возникало доверие к трону, проистекавшее из глубоких горловых желез вперемешку с верноподданной слезой. То есть, революционной ситуации не было никакой.

Елизавета переписывалась со шведским главкомом Левенгауптом, получала от него заверения в неустанных хлопотах короля об освобождении милой и наивной русской нации от обсевших ее гадких немцев. То есть, по-нашему, Елизавета вела предательскую переписку с врагом посреди войны, и, конечно, достойна была публичного повешенья в кузове грузовика на ленинградском стадионе в перерыве футбольного матча. Но ее никто не выдал, и никто не судил.

Анна Леопольдовна, правда, стала укорять царевну в переговорах со шведским лоббистом Шетарди, но Лиза отвечала гордо. Тем не менее, она почувствовала угрозу и опасалась, что повяжут Лестока, а тот всех сдаст. Приходилось действовать.

Помогла та же война. 24 ноября 1741 года в час дня гвардия получила приказ готовиться выступить в Финляндию…

Вы понимаете, что питерским гвардейцам никак не хотелось отрываться от карточных и винных столиков. В Финляндии в конце ноября запросто случается температура в минус сорок градусов Цельсия. Вести войну в такую погоду, как нам научно рассчитал Виктор Суворов на стратегическом компьютере Ее британского Величества Генерального штаба, — абсолютно, даже теоретически невозможно. Это — вопреки законам природы — еще кое-как могли бы сделать парни генералиссимуса Сталина, а парни генералиссимуса Антошки к комсомольскому подвигу были не готовы — ровно на двести лет.

Елизавета бунтовать боялась. Команда ее уговаривала, ей (команде) хотелось на двор, пардон, — ко двору. Пришлось Лестоку упрекнуть Лизу последней кровью Петра, скучающей в ее венах. Это подействовало, но не очень. Тогда Лесток, — о, Европа! Оh, charme de Paris![7] — показывает карточный фокус. Он берет две карты, — например, пиковую шестерку и червовую королеву, на шестерке рисует, как умеет, Елизавету в монашеском платье. На королевской карте коварный лекарь делает некие художественные поправки, небось еще приписывает витиеватую латынь, типа Liza Regia или Queen Elisabeth the I[8]. Потом резко мечет карты и предлагает царевне выбрать одну из двух подрисованных, какая больше нравится.

Ну, что тут выбрать? Кем быть в колоде? Не знаю, как вы, а я бы лучше согласился быть королевой, чем монашкой. Вот и Лиза тянет дрожащую руку к красной карте. Vivat Regia! Это гвардия так завопила, но не тотчас, а через час — в час пополуночи 25 ноября. Ну, и не по латыни они, конечно, орали, а тихо клялись «матушке» «перебить всех». Тогда Елизавета велела разломать барабаны, чтобы какой-нибудь верный присяге идиот не ударил тревогу, взяла крест, упала на колени и спросила всех, рухнувших рядом, клянутся ли они умереть за нее, как она клянется умереть за них? Все рявкнули, что клянутся. Лиза произнесла подозрительную фразу: «Так пойдемте же, и будем только думать о том, чтоб сделать наше отечество счастливым во что бы то ни стало», и они пошли.

Вернее, поехали. На Невском лежал снег, ехали на тройке с бубенцами, а вокруг мелькали огоньки на штыках Гренадерской роты Преображенского полка. С дороги то и дело посылали по нескольку человек гвардейцев арестовать то Миниха, то Головкина, то Менгдена, то Левенвольда и Остермана. На подъезде к Зимнему гвардия попросила Елизавету спешиться, чтобы не греметь упряжью, да чтобы лошади не заржали, да чтобы не заезжать с парадного крыльца. Но Елизавета еле переставляла ноги — от усталости или на нервной почве. Пришлось гвардии взять ее на руки и буквально внести в несчастный Зимний дворец.

Итак, первый штурм Зимнего произошел тихо, без дурацких корабельных залпов, без детско-юнкерского сопротивления, без экстаза смертниц женского батальона. Вернее, экстаз был, но уже закончился, и девица Менгден — первая фрейлина двора — мирно спала на плече регентши Анны. Сюда, в приют любви немецкой вошла заснеженная Елизавета: «Сестрица, пора вставать!». Анна взмолилась не разлучать ее с подругой, помиловать детей, ну, то есть не вешать по обыкновению маленького Ваню, не душить новорожденную Катю. Елизавета согласилась и даже подержала мокренького императора на руках, погладила его по головке: «Вот уж кто невинен!».

К утру был готов текст манифеста, титулы, присяга, прочие необходимые документы. Дворец стал наполняться «гостями». Все торопились засвидетельствовать дочери Петра Великого свои такие же великие чувства. Перебежчики из павшего Брауншвейгского дома суетились больше всех. Пришлось преображенским гренадерам оттеснить толпу и выпросить себе милость, — в знак признания заслуг желали гвардейцы, чтобы Елизавета стала капитаном Гренадерской роты, и первую присягу приняла у них. Что и было исполнено. Ветвь Петрова вновь зазеленела преображенскими мундирами и расцвела на всероссийском престоле румяной дочерью Великого Императора.

Елизавета Петровна

Елизавета озаботилась самыми первыми царскими хлопотами. Это, когда тебе все ново, непривычно, приятно. Хоть и знаком дворцовый обиход, и не раз к себе примерялся, а всё-таки можно было и мимо проскочить. И от этого сладко стонет под лопаткой.

Среди первоочередных забот числились:

Отправка брауншвейгских гостей восвояси — в немецкое их отечество — с честью и содержанием за наш счет.

Приглашение герцога Голштинского Петра — внука Петра Великого — в качестве наследника престола, хотя пока и не православного (Елизавета то ли отчаялась родить, то ли торопилась сблокировать претензии Брауншвейга и прочих).

Перестановки в правительстве. Лидером становился Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, срочно размораживаемый после ссылки.

Раздача пряников.

Следствие, суды, ссылки и прочее — по традиции.

Сразу и приступили. Брауншвейгскую команду решено было пока придержать в России, чтобы она в Европе не помешала возвращению Петра Голштинского. Эта задержка превратилась потом в жуткую, многолетнюю драму в стиле Дюма.

Бестужеву и всем хорошим людям, пострадавшим от немцев, вернули ордена, деревни, восстановили трудовой стаж с 1740 года.

Плохих людей, напротив, стали судить. Им шили русофобию, карьерную и наградную дискриминацию русских, излишнее усердие в прошлой службе. Такие ужасные преступления, сами понимаете, достойны примерного наказания. Новые заседатели очень дружно приговорили Остермана к колесованию, Миниха — к четвертованию, Головкина, Менгдена, Левенвольда и Тимирязева — как невольных исполнителей — к простому отсечению головы.

17 января 1742 года во всех питерских переулках ударили барабаны и было объявлено, что назавтра состоится величественное представление — казнь государственных преступников.

18-го утром на Васильевском острове перед зданием Коллегий на лужайке возвышался эшафот. Астраханский полк окружал его плотным квадратом, чтобы толпа разгоряченных болельщиков не прорвалась на арену. В 10–00 под бой курантов ходячих врагов народа вывели на всеобщее обозрение, больного Остермана везли на позорной, в одну лошадь упряжке. Остерману первому зачитали смерть, положили его на плаху. Один солдат оттягивал волосы, другой медленно, под дробь вытаскивал из мешка топор. Когда топор был готов, секретарь снова полез в свой портфель и объявил, что вот-де, Андрей Иваныч, тут еще какая-то бумажка завалялась, ну-ка посмотрим, посмотрим. Ух, ты! «Матушка императрица и Бог даруют тебе жизнь!».

Обомлевшего Остермана снесли в кресло, откуда он парализованно наблюдал дальнейшее действие. Всем прочим зачитали их жуткие вины, не выводя на эшафот. Враги, почуявшие закон жанра, уже как-то нагловато слушали обвинения, приговоры и помилования.

Но мы-то, мы! — народ православный, наивный, жаждущий зрелищ непосредственно после водки — в ущерб хлебу, как же мы? Хорош театр, в котором Отелло вдруг не душит Дездемону! Этого мы так оставить не могли. Кто-то закричал, что нас обманули, приглашали на казнь, а опять вывернули в пользу гадов! Толпа зашевелилась, стала толкаться, лезть к осужденным. Пришлось астраханцам взять ружья наперевес, а кое-кому и зубы высадить прикладами.

Елизавета вообще пренебрегла народными чаяниями. В ее царствование были почти прекращены пытки подследственных, введен мораторий на смертную казнь, то есть, к ней приговаривали, но исполнять приговор не дерзали. Прямо, как сейчас. Еще Елизавета притормозила высылку всех немцев, восстановила на службе заграничных инженеров, которых народ желал извести или изгнать вон.

Взамен кровавых зрелищ нужно было предложить что-нибудь доброе, и Елизавета поспешила в Москву на коронацию. 28 февраля 1742 года в пять часов утра московских обывателей разбудила пальба девяти орудий и благовест большого Ивановского колокола. Елизавета въезжала в Кремль по Тверской-Ямской — с колокольчиком.

— В порядке, мало изменившемся до наших времен, — объявил Историк.

— И до наших тоже, — заверил я.

Собственно коронация была назначена на 25 апреля. Опять потратили деньги на позолоту фанерных арок, раздали ордена, звания, чины. После коронации двор до конца года оставался в Москве. Здесь же 7 ноября было объявлено о назначении наследником престола племянника императрицы, Петра Федоровича.

В середине 1743 года русская армия захватила Финляндию у обманутых шведов, которые так надеялись на Елизавету, так хотели возвести ее на трон, так убивались, что она взошла на него без посторонней помощи.

Молодая императрица занялась экономикой и согласилась на приватизацию казенных заводов. Но по прошествию времени был сделан печальный вывод, что частные владельцы качеством продукции пренебрегают, кирпич у них выходит трухлявый, а черепица — ломкая. Раз за разом пытались отдать важные промыслы в «хозяйские руки», — как у людей, но ничего хорошего не получалось, — частные деньги разворовывались пуще казенных, — Россия, господа!

Со свободой предпринимательства покончили установлением сенатского надзора, а свободой слова занялся Синод. Было запрещено ввозить, печатать, распространять что-либо на русском языке без одобрения церковной цензуры. Не возражала церковь и против отрезания языков, ибо не только письменным и печатным путем распространяется у нас вольнодумие.

Вольнодумие при Елизавете обычно выражалось мнением о неправильном воцарения «незаконнорожденной дщери Петровой» в ущерб вполне законному Ване Брауншвейгскому или старой бабке Евдокии Лопухиной, нелюбимой, но живучей первой жене Петра. От этих напастей приходилось предохраняться, и отставной император Ваня стал окончательно невыездным.

1744 год императрица решила прожить в Москве. Старая столица встретила хозяйку очевидным бардаком. Кроме обыкновенного чиновного и делового воровства, в Москве буйно расцветал бандитизм. Рабочих рук не хватало, зато в массовых драках принимало участие огромное количество вполне трудоспособного народа. Полицейских сил для умиротворения граждан недоставало. «Всего чаще заводчиками беспорядков, виновниками преступлений являлись люди из войска: сила, даваемая оружием, вела грубых людей к тому, чтоб пользоваться этой силой против безоружных сограждан», — это Историк так сокрушается. Команды из гвардии и простых полков уходили в самоволку, вламывались в квартиры обывателей, грабили подчистую, убивали женщин-домоседок. В беспричинном ослеплении москвичи толпами сталкивались в кулачных боях, — не потешных святочных, а смертных, с дрынами и камнями. На окраинах Империи и вовсе было не пройти, не проехать, — на всех дорогах и реках бандиты в очередь стояли за купцами, путниками, зеваками. Сенат вынужден был учинить тайный розыск. В воровские малины, в тайные углы к бандитским котлам проник первый знаменитый русский сыщик и провокатор Ванька Каин. Его доносы помогли правительству хоть сколько-нибудь стабилизировать обстановку. К этой достойной личности мы еще обратимся позже.

Была у Елизаветы и еще одна, главная забота — устройство дел престола. Брауншвейгский дом — как и все запретное на Руси — манил и соблазнял мечтателей. Причем, Анна Леопольдовна, Антон и, тем более, Ваня, никаких интриг сами не затевали, но являлись возбуждающей приманкой для любителей стратегических игр. Нужно было женить герцога Петра, чтобы он поскорей кого-нибудь родил и обозначил династическую ветвь.

Советники императрицы были такого же мнения и стали предлагать невест. Бестужев продвигал саксонскую принцессу Марианну. Польская королевна, дочь Августа III была выгодной парой, — она содействовала соединению России и Польши. Это испугало тайных почитателей франко-прусского союза, и они поспешили найти другой вариант. На прусской службе пребывал принц Ангальт-цербстский, его жена, Елизавета Голштинская — родственница молодого Петра — была одновременно сестрой наследника шведского престола. И у этой международной пары имелась дочь София-Августа-Фредерика. В пользу Софии Лесток и воспитатель Петра Брюммер пытались подогнать правило Вассиана Топоркова: «Надобно избрать такую, для которой бы брак был подлинным счастьем». Вот, дураки! Давно известно, что фигурант, поднятый из грязи, рвет и мечет во столько раз сильнее благородного, во сколько раз его детские игрушки — если они вообще были — дешевле радиоуправляемых вездеходов и порнографических кукол богатого наследника. Элементарная математика!

Ну, и еще был неубиенный козырь: протестантка София куда проще перековывалась в православие, чем прожженная католичка Марианна. Тут уж и хладный призрак венценосной утопленницы Марианны Мнишек мерещился самым впечатлительным.

Елизавета согласилась с советом своего врача и тотчас послала бедной принцессе 10 000 подъемных золотом. Маме невесты перегнали мелкий вексель на сборы, папе, вражескому офицеру приезжать было не велено. Принцессе рекомендовалось выехать немедленно, взять только два-три платья — а у нее их больше и не было — нового ничего не шить. Но мебель советовали прихватить, ибо в России посидеть со вкусом совершенно не на чем. Сватья экспедиция стремительно сорвалась в Россию: приглашение императрицы прозвучало в середине декабря 1743 года, а 3 февраля 1744 года запыхавшиеся лошади уже приволокли сани Софии в Питер. Через 6 дней невеста была доставлена в Москву — реактивная по тем временам поездка. Жених при этом ничего не знал, его за хлопотами забыли известить. Встреча получилась теплой и сентиментальной.

К 14-летней невесте приставили трех учителей — греческой веры, русского языка и танцев. Девочка так серьезно взялась за изучение великого и могучего, что чуть-было не погибла в неравной схватке. Она выскакивала ночами из постели и перечитывала русские конспекты, а в бок ее в это время бил русский сквозняк. Получилось воспаление легких с огромным нарывом между ребрами. Месяц постельного бреда был пережит только благодаря Лестоку. Немецкая мамаша пыталась привести к принцессе своего лютеранского пастора, но София отрезала: «Это зачем?» и позвала Стефана Теодорского — учителя православия. Императрица умилилась и обняла больную, как родную дочь.

Болезнь с божьей помощью отступила, но интрига продолжалась. Французская партия Лестока торжествовала рано. Оплеванный вице-канцлер Бестужев сумел перехватить письма посла Шетарди — активного франко-прусского партийца — и более того — расшифровать их с помощью академика Гольдбаха. Поэтому, когда ему пришлось оправдываться по лестоковским доносам, он выметнул перед императрицей расшифровку, где между прочим карикатурно описывалась сама Елизавета: и думать-то она не любит — держит для этого дураков-министров, и деньги экономит на войне, чтобы просаживать их на кутежи, и туалеты любит переменять по пять раз на дню, и любви предается налево и направо, и главный кайф для нее — блистать во дворце среди лакейства.

Что ожидал автор сих строк (не я, — чур меня! — Шетарди)? Голова у него закачалась, как цинготный зуб. Но обошлось высылкой.

На невесту Лесток наорал с досады, чтобы паковала чемоданы, но Елизавета на нее не рассердилась. 28 июня 1744 года состоялось миропомазанье Екатерины Алексеевны — так окрестили Софию-Августу-Фредерику. Об этом написали Петербургские Ведомости, — век-то был уже почти просвещенный!

На другой день праздновались именины великого князя, и в качестве подарка ему обручили новокрещеную великую княжну. Был пир, но немецкую сваху, королеву-мать, усадили за общий стол. Потом обрученные съездили в Киев — к истокам.

Осенью наследник заболел, у него обнаружилась оспа, и все думали, что этот Петр последует за предыдущим. Но царевич выздоровел, 10 февраля 1745 года ему исполнилось 16 лет, и его стали готовить к свадьбе. Готовили полгода. Свадьба состоялась 21 августа и праздновалась с необыкновенной пышностью 10 дней. После свадьбы Елизавета отделалась наконец от немецкой свахи. Принцессу цербстскую отправили домой, наградив 50 000 рублей и двумя сундуками китайских тряпок.

Конец года прошел в дипломатической работе. Елизавета умело маневрировала и уклонялась от участия в европейских войнах, куда ее норовили втянуть англичане, немцы, шведы.

Новый 1746 год начался нехорошо. Январь отгуляли на славу, но февраль начался опасной болезнью наследника, — опять думали, что помрет. От переживаний Елизавета тоже разболелась, пришлось пустить ей кровь. В марте получили известие о смерти Анны Леопольдовны, которая была заточена с семейством на берегу Белого моря. В ссылке Анну разлучили с Юлией Менгден, успевавшей полюбить и принца Антона и саму Анну, так что у супругов появилось больше возможностей для общения друг с другом. Анна повадилась рожать каждый год, причем — опасных для престола мальчиков.19 марта 1745 года родился Петр Антонович, в марте 1746 года — Алексей Антонович. Тут Анна и скончалась. Похоронили ее в Питере, в Александро-Невской Лавре. Несчастное семейство еще 10 лет бесилось в Холмогорах, душой компании стала Бина Менгден, сестра бывшей фаворитки. В 1756 году принца Иоанна перевели в Шлиссельбург, здесь ему была уготована участь пожизненного узника, но без железной маски.

Однако, не будем отвлекаться. В декабре 1747 года Елизавета собралась воевать. На помощь «морским державам» был отправлен 30-тысячный корпус, в стране стали пересчитывать и подтягивать финансовые ресурсы, набирать рекрутов.

Был добит последний герой былых времен — Лесток, много о себе понимавший и грубо нарушавший правило Топоркова. Лестока арестовали за связь с прусскими и шведскими агентами, получаемый от них «пенсион», интриги против союзников России. Бестужев воссиял, российская дипломатия теперь стала воистину русской. И чуть было не начался имперский период правления Елизаветы. Но повоевать не удалось. В Европе все до поры перемирились.

Неожиданный мир резко поворотил оглоблю царской кареты и, вместо военной, породил просветительскую эпоху, столь редкую и странную на Руси. Все началось во Франции. Там много писали и печатали, появилась светская литература, книга попала в массы. В Европе вошло в моду читать, обсуждать литературные похождения могучих кавалеров и азартных дам. Немцы крепились, но недолго. Французская литература хлынула в Германию, там стали изучать интересный язык, немецкие шрифтштеллеры тоже застрочили неустанно. Историк, извиняясь, заметил, что России эти вольности были не в указ, в самодержавной стране многое «зависело от характера царствующего лица». Так что вольнодумные безобразия проникли к нам не из просветительского куража Петра, а в силу безделия его незамужней дочери. Очередное правление женское смягчило нравы, и петровские установления, бережно подтверждаемые наследницей преобразователя, обрели человеческое лицо. За ношение бороды взыскивали не слишком строго, смертные казни в исполнение не приводились, следственные истязания уменьшились, мужикам и бабам запретили вместе в баньке париться, так что прогресс нравственности был налицо. В январе 1745 года в прессе объявили об открытии на Морской в Питере кукольного театра, причем наши постановщики сразу дерзнули на сериал. Комедийная программа с куклами выходила по понедельникам, средам и пятницам и имела сквозной сюжет. Летом в Москве и Петербурге открылись театры «немецкой комедии», также гнавшие мыло с продолжением.

Среди сомнительных культурных достижений елисаветинской эпохи Историк выставляет деятельность «первого русского сыщика» Ваньки Каина. Каин был крепостным и вором с детства. Сошелся с рецидивистами, обокрал хозяина, сбежал на волю. Переодевшись в ворованную рясу, пробрался под Каменный мост, где в те годы обретался крупный воровской клубок. Наутро воришку повязали, вернули хозяину, посадили на одну цепь с дворовым медведем, не кормили и периодически секли. Каин закричал «государево слово и дело» проходившему патрулю и наврал с три короба на строгого хозяина. Возникло следствие, действительно сшилось дело, и Ваньку в благодарность за донос выпустили под мост. Каин стал совершенствоваться в воровстве, шуровал в Москве, обирал армянских купцов на Макарьевской ярмарке под Нижним, был принят в большую шайку атамана Зори. Бандиты ограбили винный завод, захватили корабль, заняли село — отдохнуть. Для пребывания на Москве в цивилизованном, «смирном образе» бандиты послали Каина поискать там квартиру. Но Иван по дороге ссучился. Что уж ему пришло в голову, неизвестно, но он явился в Сыскной приказ и подал повинную в своих прежних делах. В повинной предлагалось схватить товарищей Ивана — 32 человека по списку. Каин получил конвой из 14 солдат и подьячего, и в одну ночь похватал доверчивых подельников. Ванька приобрел официальный статус — «доноситель Иван Каин» и за два года сдал 298 воров.

Так Ваня стал культурным человеком, видным, хоть и тайным общественным деятелем. Захотелось ему дом завести, семью, хозяйство. Присмотрел он себе вдовушку. Сделал ей формальное предложение. Но честная вдова уперлась. Западло ей было за ссученного выходить, совестно перед честными соседями — карманниками и проститутками. Тогда Ваня уговорил ее по-своему. Настучал он на вдову по мелкому делу, арестовал ее, сам же взял на поруки и отконвоировал под венец. Теперь у Вани был дом — полная чаша. Наполнялся сей сосуд по схеме ментовского рэкета. Ваня сколотил собственную команду, наезжал на мелкие банды, запугивал братишек Сыскным приказом, получал наличность. Параллельно наладил сбыт фальшивых денег, похищение людей (богатых раскольников), закупил обещание сенаторов «в дела сыска не вступаться». Попался Ваня на ерунде — выбил из родственников похищенной девки 20 рублей. Но пострадавшие оказались не раскольниками, набрались смелости пожаловаться на Ваньку, и не в Сыскной приказ, не в Сенат, а в Тайную контору. Это ведомство из врожденной ревности к МВД сразу поставило Ивана под плеть, потом прописало ему нещадный кнут и ссылку. Товарищи-сыскари Ваньку от кнута и ссылки отбили, взяли под присмотр для «крепкого старания в сыске разбойников». Иван вернулся к привычному промыслу, но в 1749 году опять обидел солдатскую дочь, и донос попал к генерал-полицмейстеру Татищеву, распоряжавшемуся в Москве по случаю приезда императрицы. Желая подчеркнуть свое усердие, Татищев рассказал Елизавете, какого крупного мафиоза он поймал, какие толстые нити тянутся от провокатора к сенаторам и секретарям. Так что, Ванька угодил-таки под кнут и на каторгу.

Дело просвещения не ограничивалось доносительскими сочинениями, Московская Славяно-латинская Академия тоже старалась вовсю. Ее научная работа уже тогда приносила прямую выгоду народному хозяйству. Академики смело ставили новые задачи, проводили исследования, внедряли научные результаты в повседневную практику. Даже краткий перечень тогдашних научных проблем показывает, что наша нынешняя наука не на пустом месте родилась и окрепла. Вот эти темы:

Ну, и арифметикой немного занимались. А то как посчитаешь число ангелов? В 1742 году, чтобы все это правильно изобразить, была основана Академия художеств.

Тут на Руси возникла гигантская фигура Михайлы Ломоносова. А какой она еще могла быть, когда никаких русских, кроме малопонятного поэта Тредиаковского, в науке не было, и в Академии заседали одни немцы под председательством Шумахера? И вот русское Чувство всеми своими оттенками пало на былинного героя. Историк пристально вглядывался в портрет «отца русской науки и литературы», и вот как он его срисовал — невольно, конечно, ибо был наш Историк вполне способен и сам сочинить что-нибудь былинное. Откуда срисовал, вы сейчас без труда поймете.

Когда родился сей научный богатырь? — неизвестно. Существует две версии рождения Ломоносова. По версии Историка, никто ничего действительно не знает, в том числе, сам пациент. Ибо в детстве математических знаний и умений не имел, а в мир явился столь неопределенных пропорций, что неясно было, то ли он дитя-акселерат, то ли безбородый инфантил. Вторая версия была привезена моим товарищем из Ленинской библиотеки, где среди диссертационных тем типа «Раздаивание козла до нормальной молочной продуктивности» он раскопал и такую (приблизительно): «М. В. Ломоносов — внебрачный сын Петра Великого». Итак, первый мотив понятен? У великого сына человеческого — таинственный, но великий, почти нечеловеческий папаша.

Откуда он к нам пожаловал? Из пустыни, конечно, где его возмущенный глас вопил бесполезно. Пустыня была не южной, а северной. Море ее омывало тоже мертвое, но не от соли, а от холода. Здесь, у воды, наш юный рыболов ждал Зовущего. И дождался: «Иди за мной, время наступило!», — так Историк интерпретирует перемену обстановки, вызванную в Беломорье буйным кораблестроительством Петра и пробуждающую народ израильский, пардон, — российский к хождению по водам, волшебному лову рыбы, отвлечению от пагубного превращения воды в вино. Отец героя — простой холмогорский рыбак легко сопоставим с простым назаретским плотником, сквозь пальцы созерцающим «духовные» упражнения жены. Жена эта, — имя ее неизвестно, подвиг ее — бессмертен, — действительно «происходит из духовного сословия». Она рано приобщила сына к грамоте и математике Магницкого (а как же собственный возраст? — чего ж его было не подсчитать на рыбьих косточках?). В такой теплой семейной обстановке Миша и рад был остаться, но мать умирает, и сценарий — навязшая в зубах тысячелетняя фабула — гонит его из дома, заставляет бомжить, пробираться в древнюю столицу, чтобы проповедовать в храме фарисеям и книжникам. Да и попереть потом этих шухермахеров из храма науки — пресветлой Академии.

Дальше сюжет развивался четко по бумаге.

Сначала нужно было пройти искушение. Бедный Миша, обучаясь обманным путем (косил под поповича в Заиконно-спасских мастерских), страдал тремя муками:

По молодости лет он легко обнаружил вокруг себя огромные, наглые толпы практически голых, бесстыжих московских девок. Пришлось неустанно смирять плоть ласковыми уговорами типа, ну, что ты стоишь, мужик, ложись, отдыхай. А честно жениться денег не было.

Совесть тоже мучила, что бросил отца, и теперь наследство безвестно расхитят безбожные соседи.

Ну, и довольствия приходилось по одному алтыну на день. Разгружать по ночам вагоны или шабашить со стройотрядами тогда еще не умели, поэтому целых 5 лет Миша торчал впроголодь.

Тем не менее, искусы были преодолены и науки не оставлены.

И тут Мише повезло. Причем повезло не из-за просвещенности Руси, а из-за дикости ея.

Вот, представьте себе, что МГУ имени М. В. Ломоносова, — то есть, нашего Мишки, — посылает студентов последнего курса на стажировку в Европу. Что тут происходит? Вы меня просто оглушаете вашими вариантами, они обрушиваются на меня со всех сторон, и самое обидное, что все эти варианты — правильные, научно выверенные, достойные великого вуза. Варианты эти таковы:

Воспаленные элитные родители штурмуют главный корпус на Ленинских горах. Папы тащат пачки зеленых документов, мамы стелятся шелковой травой. Самые резвые студентки-претендентки стелятся и сами.

Но ректорат направляет за бугор исключительно блатных, — своих собственных, кремлевских, думских и министерских детей.

Их оформляют как малоимущих, инвалидов, полыхающих цезием чернобыльцев.

Вдогонку им вываливаются средства из соответствующих бюджетов — «на непредвиденные расходы». А и правда, как можно предвидеть валютные капризы наших чад? Ну, и потом папы суетятся по юнисефовской, межпарламентской и мапряловской линии, чтобы детишки ненароком не воротились горбить в соответствующих министерствах и ведомствах, а чтобы в жизни каждого из них произошло роковое стечение обстоятельств. Случилось бы зарубежное приглашение в пожизненную аспирантуру, молниеносный счастливый, но ненавязчивый брак, умопомрачительный выигрыш в рулетку или телевизионную лотерею…

Тут я вас прерываю, чтобы нарисовать другую, совершенно нереальную, но, увы, исторически неопровержимую картину. Именно из-за таких картин нет-нет, да и вскрикивает на меня возмущенный читатель: «Не могло этого быть! Что ты несешь, себя не понимая!». Вот эта картина.

В 1736 году правительство решило поправить кадровые дела в промышленности. И кого же оно послало учиться за рубеж? Кому отвалило командировочные ефимки да гульдены? Кого не пожалело, как пса, вытолкать из теплой московской бурсы в черт ее знает какую волчью Европу — на погибель и совращение? Понятно кого — сироту горемычную, безвестного и беспородного переростка Мишку. А своих, значит, деток академики, сенаторы, министры вовремя и умело поховали по чердакам и дальним деревенькам. Вот так.

И оказался тезка нашего университета в германском бурге-Марбурге у профессора с действительно волчьей фамилией. И за три года научил профессор Вольф нашего Мишку математике, философии, физике. И так на радостях мутировал сын человеческий, что стал даже стихи писать и посылать их к торжественным датам большому московскому начальству. А в Москве заботливые отцы подумали одно из двух. Или Мишка от волчьего ужаса двинулся маковкой, и правильно они спасали своих детей. Или, что может собственных платонов, а не одних-таки неронов российская земля рожать, — при соответствующем вольфовском усердии. Получилось, что наш российский гений произошел не от духа святого, не от голубя почтового, но тоже от потустороннего живого существа элитной породы.

И вот, воспарил гений Ломоносова.

Вы, конечно, думаете, что меня восхищают живописные керамики да мозаики великого Михайлы? Его бормотание о коловращательном движении? Обойдетесь. Меня восхищает четкая, системная, стратегическая способность молодого ученого ухватить суть России; глубоко удовлетворяет внесенный им вклад в практическое утверждение нашей Имперской Теории. Ибо уже в самой первой своей, хромоногой оде «На взятие Хотина» Михайла смело ввел в современный сюжет двух равных главных персонажей и провел их рука об руку по полям наших трудовых и военных побед. Он им все показал, разъяснил, порадовался вместе с ними за восстающее могущество Империи. Кто были эти два покойные Отца?

— «Ленин и Сталин…» — начал было поэт Михалков на музыку генерала Александрова.

— «Сталин и Мао слушают нас…», — затянул сводный московско-пекинский хор.

— Петр Великий и Иван Грозный — не стал опровергать их наш Михайло. Вот в какой ряд угодил ученый беломор, вот какой флаг он поднял, вот какой идее стал посвящать свои скромные труды у телескопа. Хорошо, хоть атомную бомбу наш Мишка не осилил!

Вернувшись в Россию, Михайло обнаружил себя признанным поэтом-державником, и дальнейшая научная карьера его была обеспечена. Отцы московско-питерские предали сукну дрянные характеристики и чумные репорты заграничных наставников, вопивших о погромном поведении великоросса среди пивного и женского изобилия.

Поэзия исправно служила Михайле. Только заводили на него дело о пьяном дебоше в Академии, о мате на Шумахера и Винсгейма, как он врезал немцам одой на прибытие Петра-маленького из их поганой Голштинии в нашу святую Русь. И дело мгновенно умирало «для его довольного обучения». Не успевали венценосные тетки и дядьки шагу ступить, как Мишка резво выдавал ритмический репортаж:

«Мы славу дщери зрим Петровой,

Зарей торжеств светящу новой», что «немало способствовало получению им места профессора химии» — признавал Историк. Правда, место профессора элоквенции — стихи изучать — отдали противному Тредиаковскому. Но Михайло продолжал гвоздить рифмой факультативно и продвигался по службе. Ломоносов органически вписался в академический коллектив, так что при составлении нового регламента Академии в 1747 году Сенат с удовлетворением отмечал, что «по сие время Академия Наук и Художеств плодов и пользы совершенно не произвела». Зато стихи остались в веках.

Весь 1749 год Елизавета прожила в Москве. Ее тянуло поселиться в Кремле. Здесь царил дух русской монархии, покоились под Архангельским полом члены прошлой династии.

Но не только монархический запах витал окрест. Замечено было, что иностранные послы всеми фибрами увиливают от почетной миссии — сопровождать двор при летних выездах в Москву. Причина была расследована. Оказалось, что чуткие шпионские носы не переносят густого древнерусского духа. А дух этот происходил не только от рыночных отбросов, не только от завалов прокисшего огурца, но и от деревянных нужничков дачного типа — высшего достижения тогдашней московской сантехники. А во многих дворах такой роскоши пока и не водилось…

К тому же, вся Москва была изрыта погребками, — они кротовыми норками высились на площадях и обочинах улиц. Изрыт был Кремль, Китай-город, прочие культурные места. Запах забродившей квашеной капусты дополнял гастрономический букет.

С переездом правительства в Питер мелкие и средние чиновники тоже поспешили в новую столицу, Кремль расчистился. Теперь Елизавета решила благоустроить первопрестольную, да может тут и осесть.

Но одной гигиеной и починкой тротуаров с Москвой справиться было нельзя. Все здесь оставалось каким-то каверзным и опасным. Отвыкшим от московского обихода царедворцам казалось, что тут неладно в астральном смысле.

Вот, например, городская тюрьма. Начальники, чтобы не кормить уголовную братию, выпускают зэков, скованных одной цепью, побираться на улицах. Зэки эти — не то, что сейчас — все пытаны, рублены, обжарены каленым железом до мяса, пороты кнутами до костей. Кожа на них висит клочьями, одежка стыда не прикрывает. И вот, выходит такой кордебалет прямо на Красную площадь, и не просто плачет: «Подайте, братья и сестры, жертвам прокурорского произвола», — а художественно, надрывно поет на несколько голосов. Оскорбляет общественную нравственность, собирает толпы поклонников кандального звона.

Или вот еще. Грабят и убивают в Москве прямо среди скопления народа, среди бела дня. Милиция городская при этом спокойно наблюдает разбой, успокаивает граждан, распугивает их приглашением в свидетели. Тихо дожидается отстежки от добычи. На возмущенные запросы градоначальники московские смиренно отвечают, что волки на то и волки, чтобы овцы не зевали и т. п.

Так что, идея вернуться в град обреченный постепенно отпала сама собой.

1750-е годы потянулись длинной евро-балканской и скандинавской интригой, Европа обстоятельно готовилась к войне. Наши дипломаты тоже не сидели, участвовали в пересылках, сговорах, «засылали и подкупали». Бестужев всем этим руководил, а императрица своей инициативы не проявляла, своей стратегии не имела и в жизнь не проводила. Она не мешала профессионалам. Это было хорошо для страны вообще, но никуда не годилось — для Империи.

Зато императрица успешно занималась исправлением нутряной нравственности. Как-то легче давались ей градоустроительные дела. Мэр столицы из нее сейчас вышел бы неплохой, но нынешнего-то куда девать?

В 1751 году Елизавета запретила пытки. Пока только по пьяным, «корчемным» делам, по долгам, межевым спорам. О государственных преступлениях в сенатском указе не говорилось — это чтобы иметь задний ход на случай поимки какого-нибудь крупного зверя. Но фактически пытки прекратились вовсе.

Еще Елизавета запретила москвичам держать домашних и дворовых медведей. Это косолапое цирковое животное неплохо поддавалось дрессировке. Медведи днем сидели на цепи, рычали на проходящих. Ночью их спускали погулять. Стаи бурых мишек разгуливали по Москве, буянили, решали свои свадебные проблемы, ломали ребра ночным зевакам. Самое интересное, что к утру каждый медведь возвращался восвояси. В родной двор. Преимущества медвежьей службы были таковы:

— медведь — зверь мощный, верный, породистый;

— кормить его можно с большой долей растительной пищи — малины, репы, капусты;

— пустого собачьего брёха от него не услышишь, — зря не разбудит;

— если кого нужно по-тихому завалить, — заманывай в медвежий угол, и — ах! — нетрезвый гость нечаянно попал под дичь;

— перед иностранцами не стыдно: что их неаполитанские мастины? Что их баскервильские подвывалы?

Елизавета лишила нас чуть ли не единственного национального преимущества. Иностранцы от зависти собачьей до сих пор не остывают: всё им чудится, что по Москве разгуливают медведи…

В конце 1752 года напомнил о себе наш народный академик. Михайло Ломоносов обратился за разрешением завесть фабрику цветного стекла. Чтобы «для пользы Российского государства» наводнить рынок бусами, бисером, стеклярусом, и «всякими другими галантерейными вещами и уборами». Хотелось Михайле вытеснить с российского рынка европейских производителей, издавна украшавших дамские костюмы и самих дам. Честь изобретения полезных бижутерий Михайло смиренно и беззастенчиво приписывал себе. Попутно профессор просил: деревеньку мужиков да девок, 4 тыщи рублей на 5 лет без процентов, привилегию на бусы на 30 лет. Мужики нужны были для работы, девки — для испытания галантерейных свойств, деньги — на развитие. В общем, ученый муж решил пристроить к своему научному храму коммерческий ларек.

Михайле все это пожаловали, а взамен императрица попросила его написать историю России. Михайло конечно взялся, но волынил эту работу и отговаривался ее фундаментальностью.

Но наука не стояла на месте, на русский язык перевели «Древнюю Историю» ректора Парижского университета Роллена, напечатали бешеным тиражом — 2400 штук. А тут и простой мужик Леонтий Шамшуренков изобрел первый «автомобиль» — действительно «самобеглую» коляску. Два рысистых холопа были упрятаны под капотом и потому не оскорбляли взор пассажиров выпяченными задами. Жизнь продолжалась.

В 1754 году в Америке «кончилась земля» и французские колонисты задрались с английскими. В Европе соответственно возобновились приготовления к войне. Составились альянсы: Англия — Пруссия с одной стороны, Франция — Польша — Австрия — с другой. Россия колебалась. Елизавета склонялась к Франции, будто бы помня былые услуги Шетарди. К тому же, в Питер проскользнул известный пикулевский трансвестит д'Эон. Такой замес парижского изыска и ностальгии укрепил мнение императрицы в пользу Франции. Молодой, чисто немецкий двор Екатерины и Петра, естественно, симпатизировал Пруссии. Елизавета заболела. Прусская партия воспряла. Елизавета выздоровела. Немцы притихли. Екатерина до поры стала мечтать о троне. Она писала в дневнике, как при последних вздохах царицы будет следить, чтобы Шувалов не подсунул на подпись завещание власти мимо Петра — на Павла; как вызовет гвардию; как заставит мужа «любить Россию».

Но Елизавета не торопилась к праотцам, а желала лично участвовать в походе. Войско заранее выдвинулось в Польшу. Бестолковый толстяк Степан Апраксин был назначен главкомом — за неимением подходящих немцев. Всю осень 1756 года войско топталось на перекрестке польских, австрийских, русских и турецких границ, ожидая директивы — за кого воевать. Наконец, в январе 1757 года картина прояснилась. Новый договор с Австрией обязывал союзников выставить по 80 000 войска, по 20 линкоров, по 40 галер. И война началась. Но вяло. Только в мае императрице удалось вытолкать Апраксина из Риги, и он перевалил через литовскую границу. Целый месяц не решался форсировать Неман, хоть вода в реке была уже теплой из-за редкостной жары. Наконец переплыл. Тут оказалось, что передовые части нашего генерала Фермора как раз взяли Мемель. Пока Апраксин тянулся до Прусской границы, Фермор успел захватить и Тильзит. А 19 августа «русская армия учинила разгром прусских войск под Гросс-Егерсдорфом».

Все вышло, как всегда. Русские никак не могли найти вражеское войско в егерсдорфском лесу, разведка не работала. Поднялись в поход в 5 утра. Разрозненными колоннами двинулись через лес, разбрелись, как грибники, не подозревая о неприятеле. Пруссаки в четком строю молниеносно ударили в левый фланг. Русские остановились в своем обычном героическом оцепенении и простояли под огнем два часа, пока живы были. Управление войсками отсутствовало полностью. Офицеры полегли почти все. Поранены и убиты были многие генералы. Ситуация изменилась только когда наши запасные полки без команды бросились продираться через лес на выручку гибнущим товарищам. Пруссаки попали в клещи и бежали. Апраксин победно, в духе Миниха, доносил Елизавете о виктории. Императрица настаивала на продолжении победного марша. Апраксин трусил и пятился за Неман. Пришлось сменить-таки его на «немца» Фермора.

1758 год начался знаменательным событием — смещением главной фигуры российской дипломатии — великого канцлера графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Не нравились ему французы, а нравились англичане и пруссаки. Это — как, если бы Молотову нравились немцы и не нравились англичане: Тьфу! — да ведь так и было? Видно, наше время от старого набралось…

Вот как пал великий канцлер. В начале сентября прошлого, 1757 года случилась неприятность. Царица Елизавета, помолившись в приходской царскосельской церкви, не смогла дойти до дворца, упала прямо на улице и 2 часа была без памяти. Виноватым посчитали Апраксина, приславшего накануне протокол военного совета с решением об отступлении. Заподозрили и Бестужева, — не мог же олух-главнокомандующий поступать самовольно! Значит, это Бестужев его подначил. Пришлось на канцлера заводить дело. Следствие тянулось всю зиму, у Бестужева требовали признания в заговоре в пользу немцев. Бестужев держался стойко. Его приговорили к смерти и отдали на царскую волю. Воля эта последовала только через год, — графа сослали в его деревню без конфискации недвижимости.

Материалы следствия вполне изобличали шпионскую или, по крайней мере, — подрывную деятельность принцессы Екатерины. Елизавета пыталась прижать ее в разговоре. Но Екатерина стала валяться в ногах, лить крокодиловы слезы, проситься восвояси — в нищее свое королевство. Вместо следственного действия получился бабий базар. Елизавета отступила в расстройстве.

Тем временем Фермор развил активность, взял несколько городков и 11 января принял в добровольное русское подданство Кенигсберг!

Летом Фермор прошел Польшу и вместе с австрийской армией снова вторгся в Пруссию. 20 августа под Цорндорфом произошла кровавая битва, в которой полегло 20 тысяч наших и 12 тысяч немцев. Снова ветер дул не в ту сторону. Снова наша артиллерия била наугад, — в лошадиные зады собственной кавалерии, снова смешались в кучу кони-люди. Но прусский обоз был доблестно взят. Вино, находившееся там, оказалось не в меру крепким. Русская пехота после дегустации осмелела, но строй составить не смогла. Зато вольнодумные позывы, навеянные вольным европейским воздухом, испытывала непрестанно. Стали пехотинцы грубить офицерам, растеряли ружья, взялись за дубьё. Несколько офицеров от такого страху решили ехать в Кистрин сдаваться. Еле удалось потом замять это изменное дело. Незаметно приблизились холода, и войско стало на квартиры в Польше.

Зима 59-го прошла в поисках денег, — современная война стоила недешево. Ободрали провинцию, — крестьянство забунтовало. Стали штамповать «облегченную монету», — банкиры попрятали валюту. Добрались до монастырей и епархий, — духовенство насупилось. Короче, война оказалась делом хозяйственным. Русское же хозяйство, как известно, подчиняется неким непостижимым законам, понять которые иноземцу не дано. Поэтому Фермора сменили на природного нашего графа Солтыкова. Смысл назначения был привычным, практически уставным. Солтыков состоял в родстве с императрицей Анной Иоанновной и регентшей Анной Леопольдовной. Вот его по-миниховски и выкинули со двора — подыхать под прусскими ядрами. «Старичок седенький, маленький, простенький: казался сущею курочкой, и никто и мыслить того не отваживался, чтоб мог он учинить что-нибудь важное». Да еще против Фридриха II Великого.

И стал Солтыков пруссаков лупить неспеша, по-стариковски. 4000 чужих трупов зарыли под Никеном, взяли Франкфурт-на-Одере. Под Кунерсдорфом набили немцев еще более 7000. Фридрих еле спасся от смерти, плена и прямо заболел с досады. Помогало воевать Солтыкову и то, что он политесов не придерживался, чуть-что — посылал наглых австрийских союзников подальше: хрен вам, а не половину контрибуции, когда вы в тылах отсиживались!

Кампания 1760 года пошла неплохо. Солтыков хоть и заболел, но его генералы справлялись и сами, так что 29 сентября был взят Берлин — логово прусского зверя.

Событие такого европейского масштаба не могло не вызвать переполоха в умах. В Питере иностранные послы сбились с ног, их стали менять и перемещать. При дворах составились новые интриги, советчики и знатоки повылазили из убежищ в предвкушении наград. Герои нечаянно получили по шапке. Европа из поля битвы превратилась в огромный шахматный стол.

Тут можно было бы надеяться на конструктивное продолжение российской политики, на стратегическую инициативу, на имперский рост. Но не вышло.

Когда придворные сценаристы разработали смету новогодних торжеств 1761 года, оказалось, что денег хватает только на фейерверки, а войну продолжать нечем. Поэтому в шествиях и маскарадах были срочно инсценированы миротворческие сюжеты с пальмовыми ветвями и гуманитарными мотивами. Дальнейшие рассчеты показали, что денег нет даже на то, чтобы сохранить за собой завоеванную Восточную Пруссию. Последовал приказ «Пруссии более не щадить». То есть, раз уж отступать, то и вывезти из вражеской области все подъемное. Сжечь и взорвать неподъемное пока постеснялись.

Немцы поняли, что время работает на них. Фридрих стал неуступчив в переговорах. Герои войны — наши генералы, австрийский принц Евгений Савойский, английский герцог Мальборо — почувствовали себя идиотами, занервничали, стали конвульсивно перемещать войска, бессмысленно брать и внезапно оставлять города. Летом выгорели огромные склады в Петербурге, сейчас бы сказали — «диверсия».

17 ноября у Елизаветы опять случились лихорадочные припадки. Ее нельзя было беспокоить, но советники непрерывно доносили о расстройстве в делах, неповиновении чиновников, нехватке денег. 12 декабря — новый, особенно тяжкий приступ. 20 декабря наступило неожиданное облегчение, но 22 декабря — в 10 часов вечера у императрицы открылась кровавая рвота с кашлем. Обнаружились и некие «другие признаки», по которым медики заключили, что существует прямая угроза жизни. Елизавета стала лично руководить своим уходом. 23-го утром исповедалась и приобщилась, 24-го соборовалась, к вечеру дважды приказывала читать и сама повторяла отходные молитвы. Агония продолжалась всю рождественскую ночь и почти весь день Христова пришествия. Елизавета Петровна скончалась около 4 часов дня 25 декабря 1761 года.

Историк начал выписывать длинные чернильные кренделя о том, что, хоть Елизавета на первый взгляд для Империи ничего путного не сделала, но зато на второй — произвела настоящую революцию. Революция состояла в том, что немцы были потеснены, и «на высших местах управления снова явились русские люди». Тем временем, под скрип патриотического пера на престол России восходил «немец» Петр III. Нам же от этих русско-немецких кульбитов было ни холодно, ни жарко. Вернее, по-прежнему холодно. По-прежнему жарко.

Петр III Федорович

Герцог Голштинский Петр, внук Петра I и сын Анны Петровны родился 10 февраля 1728 года и на трон взошел 34 лет от роду. Характер у Петра был сложный. Его немецкая половина оставалась как бы непонятной, чуждой русскому воображению. Кто его знает, чему его научили голштинские воспитатели. Зато русская половина просматривалась четко — от великого дедушки: выпить да погулять. Поэтому и приверженцев у нового императора оказалось не слишком много, — по началу только конференц-секретарь Волков. Остальные, конечно, тоже крутились при дворе, тоже оды ломоносовские сочиняли, но преследовали корыстные цели — вернуть из ссылки как можно больше своих, усилить свою депутатскую группу.

С Севера дружно приехали Миних и Бирон, Менгден и Лесток. Стаи казнокрадов с честными лицами возвратились из мест не столь отдаленных. Вместо конфискованных и перестроенных под военные нужды дворцов им были куплены за счет казны «каменные постройки в вечное владение». Тут обозначилось неприятное свойство нового царствования: помиловали и возвысили только немцев! Русский гений Бестужев-Рюмин, несмотря на многие ходатайства, остался отдыхать в сельской местности. Патриоты во главе с нашим Историком возмущенно ворчали. Они в своих антинемецких тирадах как-то опустили тот факт, что главные правительственные должности достались Воронцову и Глебову, Трубецкому и братьям Шуваловым. Брат канцлера и отец царской любовницы Лизы Воронцовой Иван Ларионович получил самое хлебное место управляющего Сенатской конторой в Москве. Граф Петр Шувалов, несмотря на смертельную болезнь, принял чин фельдмаршала и велел перенести себя в дом старого приятеля Глебова, ибо он «был ближе ко дворцу».

Образовался Совет. Русских в нем числилось 5, немцев — 4. Паритет в соответствии с пропорциями царской крови был соблюден — с небольшим перекосом в пользу «страны пребывания». То ли этот совет стал энергично советовать, то ли дедова кровь не остывала, но начал Петр выписывать указ за указом. Снизил акцизы на соль. Велел вычистить, углубить и обложить камнем Кронштадтскую гавань. Утвердил план прокладки канала Волхов-Ладога, причем рыть его должны были вольные каналоармейцы. Все эти указы состоялись в Сенате 17 января 1762 года. На десерт Петр объявил намерение издать манифест о дворянской службе: «Дворянам службу продолжать по своей воле, и где пожелают, и когда военное время будет, то они все явиться должны на таком основании, как и в Лифляндии с дворянами поступается»…

То-то мы потом недоумевали в старших классах, когда какой-нибудь граф Толстой решал вдруг «оставить службу и удалиться в деревни». Как удалиться? Кто ж его отпускал? При советской поголовной «воинской обязанности» такое соображалось с трудом.

Дворянство умилилось до насморка. Уже на другой день, 18 января, в Сенате встал вопрос о воздвижении столь милостивому государю чисто золотой статуи от всех дворян вскладчину. Голосовали единогласно, но государь проект завернул, велел поискать золоту лучшее применение и обещал памятник себе воздвигнуть нерукотворный — «в сердцах своих подданных». Этим золотым тельцом дворянство чуть не испортило себе обедни. Переживания при отказе от статуи затмили мечту о дворянских вольностях. Тянулись зимние дни, а манифеста все не было. Но помог дремучий случай. Однажды вечером Петр решил проскользнуть между спальнями жены и официальной любовницы, чтобы совершить очередную ревизию винных погребов и неопознанных женских тел на театральных задворках. Нужно было как-то обдурить жену, тяжкую Екатерину Ангальт-Цербстскую. Но еще убедительнее следовало заморочить голову Елизавете Романовне Воронцовой. С этой целью тайный советник Дмитрий Васильевич Волков был заперт в кабинете Петра. Камердинерам велели никого не пускать и отвечать, что государь работают над судьбоносным документом. Волкову поручалось измыслить некую гербовую бумагу, а Петр прошмыгнул вон из дворца. Волков припомнил царские обещания и к утру состряпал манифест о вольности дворянства. И вот ведь штука! Петру нельзя было его не подписать! Подписал…

Теперь старшеклассники могут запомнить на всю жизнь: цена дворянских прав в России — одна вакхическая ночь.

Вы не забыли урока прошлых и нынешних царств? Что еще должно обязательно случиться в дни реформации? Правильно! КГБ нужно прихлопнуть, давно его не закрывали. Манифестом 21 февраля сообщалось, что «Тайная розыскных дел канцелярия уничтожается отныне навсегда, а дела оной имеют быть взяты в Сенат, но за печатью к вечному забвению в архив положатся».

Такой крутой разворот на Руси небезопасен. Так же начинал Лжедмитрий, и убийственная реакция наступила к следующему лету. Вот и теперь, был уже май, деньги в казне не обнаруживались, армия, уютно отдыхавшая в Европе, пожирала остатки бюджета с польскими сливками, поэтому от рытья каналов решили воздержаться, зато учредили центробанк. Это неспокойное заведение тут же приступило к своему, поныне излюбленному занятию — бешеной печати бумажных денег. Но балансы не сходились, и войну нужно было кончать.

На финансовый дефицит наложилась голштинская придурь Петра. Его «двор» до смерти Елизаветы состоял в основном из прусских офицеров. То есть, вы понимаете — идет война с Пруссией, а пруссаки в парадной форме расхаживают по Питеру, сопровождают Петра к подножию трона. Это — как если бы в 1941 году, в самые осадные московские дни офицеры в форме СС разгуливали по Красной площади, задевали бульварных фройляйн, заходили поболтать в наркоматы, толклись в гостевой комнате ближней дачи Сталина.

Первые сообщения о кончине Елизаветы были посланы не союзникам, а ангальт-цербстской теще и королю Фридриху. Немедленно установилась дружеская переписка, а там и пленными разменялись. Всеобщего мирного договора еще не было, а специальный русский корпус уже маршировал на соединение с войсками Фридриха, отдаваясь под его командование. Петр намеревался поломать весь елизаветинский порядок, его коробило от самой идеи войны с кумиром — Фридрихом Великим. Сразу по воцарении Петр объявил о наборе «голштинских» полков. Туда стали собирать «немцев» из Прибалтики, не брезговали молдованами, румынами, поляками. Табу действовало только в отношении украинцев и русских.

Этих унизительных мероприятий было вполне достаточно для возникновения военной оппозиции, но главная опасность для Петра исходила с другой стороны. Российские чиноначальники снова были обеспокоены. Император стал приближать к себе пруссаков, прямых агентов и посланцев Фридриха. Должности Воронцовых, Шуваловых, Голицыных стали номинальными. И Петр прозевал эту страшную русскую силу.

Принято считать, что Петра свергла Екатерина — обманутая жена и новоявленная русская патриотка. Как бы не так! Если бы дело было только в Лизке Воронцовой, так ее дядя, великий канцлер наоборот зафиксировал бы позицию. Но когда фельдмаршалу графу Шувалову приказывают следовать в армию в качестве волонтера, — это дело другое! Под пули подставляться не договаривались! Петр велел всем номинальным генералам и командирам быть таковыми на деле. Если ты не в отставке, если у тебя — полк, так будь ты хоть столетним пузатым старцем, но будь добр натянуть парадную форму, нацепить на пузо ордена и ежедневно! — в любую непогоду маршировать по Невскому и окрестным полям.

Церковь тоже обозлилась. Петр был не очень православным. Он воспитывался в протестантизме. В России на первых порах юный герцог голштинский любил во время церковной службы показать попу язык. Но эта шалость была не главной. А вот, когда 26 марта 1762 года последовал государев рескрипт Синоду с дерзкими словами: «:Малейшее нарушение истины накажется как государственное преступление», и когда у черного духовенства были отняты монастырские вотчины, а из белого стали брать в армию да на фронт, когда из церквей было велено вынести иконы всех самопальных святых, оставить только отца-сына да святого духа и мать Марию, когда приказано было попов побрить, постричь и поодеколонить, вот тут и церковь налилась надгробным гранитом.

И еще один — небесный фактор можно обозначить. Империя — созревшая, закореневшая и заматеревшая космическая и национально-политическая категория, уже сама, фатально и объективно вмешивалась в дела земных правителей. Здесь, на русской земле, уже давно не получалось и уже никогда не получится сделать что-либо произвольное, художественное, европейское, если это что-либо противоречит нашей Имперской Теории. Империя предусматривает мировой приоритет, вселенское господство, — хотя бы как вектор, как несбыточную мечту, туманную цель, религиозный догмат. Превратиться в обычное, не самое процветающее государство на краю Европы Империя наша не смеет! И никому не дано объявить во всеуслышанье, что Россия — не то что не центр мира, но пока даже и не цивилизованное государство, что страна наша — просто механическое соединение огромной территории, растерянного народа, хищной чиновной братии, которую этот народ сам же и нянчит. Такие откровения мгновенно караются смертью и разорением вольного прожектера. Так было с Гришей Отрепьевым, так было с Годуновыми, так получилось и теперь.

Цареубийство вползло на Русь из Европы. Мы помним, что князья, будучи «отростками одного корня», в основном, прощали друг друга. Убийства, конечно, случались, но это были, как правило, потери на дальних подступах к трону. Охотно уничтожались наглые претенденты, с удовольствием использовались услуги посторонних исполнителей — татар. Но на самом престоле и самими русскими за 9 веков, кажется, никто убит не был. Буквоеды, возможно, возразят нам, но мы им ответим, что:

Причина смерти Рюрика нам не известна. Его, конечно, могли угробить и свои. Но эти «свои» как раз и были из Европы, они еще не образовали с нашими славянами единого замеса. Игорь погиб не от политической интриги, а от фискальной жадности. Ярополк убит Владимиром уже не у власти. Святополк тоже убирал всего лишь претендентов. Боголюбский убит из самозащиты, его убийцы не посягали на занятие престола. Ярослава Всеволодовича, Невского, тверских-ямских князей, хоть и не без русской интриги, но убивали татары. Василия Темного «всего лишь» ослепили по закону Ярослава Мудрого. Елену Глинскую, если и «отравили» придворные, то, опять же, не в свою пользу. Царевич Дмитрий не царствовал. Царицу Марину, ее сына и двух Лжедмитриев убивали, категорически не считая монархами.

Ну, что еще было такого? Монастырь Софьи? Постриг Шуйского? Это не по теме. А вот так, чтобы не на шутку сговориться об убийстве миропомазанной особы, признанной всеми, в том числе и заговорщиками, подобрать собственного кандидата или решиться самому, потом убить монарха, завладеть троном и усидеть на нем, — это на Руси, если и умышлялось, то не удавалось.

И вот, пожалуйста! — Новое Время, новые идеи, новые дела. Европа!

В Европе королей убивали регулярно, и даже казнили по приговору суда.

Просвещенная Екатерина не замедлила привнести в пресное российское тесто западную бродильную палочку. С неё началась на Руси полоса цареубийств.

Здесь мы с вами должны отвлечься на секунду и сформулировать одно важное правило разрабатываемой нами Имперской Теории:

Настоящая Империя возможна только там и тогда, где и когда отсутствуют малейшая вероятность заговора против монарха, возможность его убийства или бескровного устранения.

Такая кислосладкая почва необходима для закладки имперского здания, для возведения и долгосрочного его сохранения. Проверить наше правило вы можете сами. Ну, вообразите хоть на миг, что Воротынский замышляет убить Грозного. Не выходит? А Ворошилова с кинжалом и оскаленными клыками за шторой в кабинете Иосифа Виссарионыча вы представляете? Столь же хороши, но и совсем нелепы картины: «Меньшиков подсыпает яд в водку херу Питеру» и «Потемкин душит в постельном экстазе Екатерину Великую». Так вот, только эти неубиенные персонажи были и во веки веков пребудут нашими Императорами — три мальчика и одна девочка — малый приплод за всю великую историю.

Итак, аксиомы, законы, правила нашей теории дают основание сделать частный вывод. Допустив прецедент цареубийства, Екатерина расколола фундамент собственного сидения. Сидение это обрушилось не враз, имперские процессы имеют приличную инерционность. Сама Екатерина стала и осталась Императрицей, но ее дети и внуки-правнуки стали гибнуть, хоть и продержались какое-то время на лопнувшей и тающей льдине.

Кто же убил Петра? Говорят — Екатерина. Что она поделывала эти полгода Петровой власти? Она пребывала «в великой печали», «не имела никакого влияния», «находилась в самом жестоком положении».

Ну и что? А разве Мария Нагая при Грозном не пребывала в печали? Или Марфа Собакина пользовалась влиянием? Или Маша Долгорукая не оказалась в самом жестоком положении?

Все это — ерунда. Сидела бы Екатерина да вышивала гладью или в монастыре отдыхала, как Дуня Лопухина. А вот, нет! — поднялась, воспряла, напыжилась истинно русским патриотизмом. И провела этот русский патриотизм в жизнь — упорно и педантично, по-немецки. Ох, не сама эта блудливая тетка воздвиглась над нами бронзовой фигурой, это ее Империя назначила!

Заговор составили Никита Панин, любовник Екатерины Григорий Орлов с братьями, княгиня Екатерина Дашкова и 40 гвардейских офицеров с 10 тысячами солдат.

Толчок событиям был дан стандартно — гвардия получила приказ идти в Финляндию на шведов. Был июнь, тепло, но из Питера убывать все равно не хотелось.

Император с компанией гулял в Ораниенбауме. Екатерина сидела в Петергофе. 27 июня гвардия взбунтовалась при ложном известии о гибели Екатерины. Последовали аресты главных крикунов, и выступление стало неизбежным. В ночь на 28 июня в петергофский павильон Монплезир, где спала Екатерина, вошел Алексей Орлов. Он поднял Екатерину, посадил ее в свою карету, сам сел на козлы и погнал в Питер. В казармах Измайловского полка жена императора была встречена ликованием и церковным благословением. Поехали в Семеновский полк — то же самое. Оттуда сразу рванули в Казанский собор, где архиепископ Димитрий стремительно возгласил Екатерину Алексеевну самодержавной императрицей, а великого князя Павла Петровича — наследником престола.

Все гвардейские полки собрались в новом, каменном Зимнем дворце. Здесь Екатерина обнаружила Сенат и Синод в полном собрании. Оказалось, они уже готовили форму присяги. В Питере все благополучно присягнули. Были посланы также курьеры в заграничные войска и на флот. Теперь нужно было спешить с самым тяжким делом. Петр сидел в Ораниенбауме и мог на законном основании и с помощью Фридриха Великого отобрать власть обратно. В 10 часов вечера 28 июня царица с войсками выступила из Питера. Она ехала верхом в преображенском мундире петровского образца. В таких же мундирах шла гвардия. Новая голштинская форма за минувший день была распродана старьевщикам.

А Петр еще с утра сделал парад своему голштинскому полку и пышной кавалькадой выехал из Ораниенбаума в Петергоф. Там намечался бал, но обнаружилось отсутствие императрицы. Посреди Монплезира валялось только ее бальное платье. Прислуга придурилась, что ничего не знает и не видела. Начались поиски в саду, во дворце, в окрестных кустах. Надеялись найти хладное тело. Но нашли посыльного, сообщившего о перевороте. Немедленно в Петербург отпрашиваются Воронцов, Трубецкой и Шувалов — «за подробными известиями». Волков пишет рескрипты о противодействии бунтовщикам, но курьеры сдают их людям Екатерины.

Сначала решили обороняться в Петергофе и вызвали сюда из Ораниенбаума голштинскую гвардию. Потом по совету Миниха отплыли в Кронштадт — была надежда на флот. В первом часу ночи 29 июня яхта Петра и галера со свитой стали на рейде Кронштадта. С берега предложили убираться восвояси, мол никакого императора не знают, а знают только императрицу Екатерину. И пригрозили пушками. Миних посоветовал плыть в Ревель и взять командование над войском. Но дам тошнило от малой прогулки, и решено было возвращаться в Ораниенбаум.

Императрица отдыхала в дороге, когда приехал вице-канцлер Голицын с предложением Петра «разделить власть». Петр демонстрировал полное непонимание российской действительности, состоявшей в абсолютной неделимости нашей власти. Ответа не последовало. Потом приехал генерал-майор Измайлов с предложением безоговорочной капитуляции и согласием на отречение от престола. — Давайте, — согласилась Екатерина.

Петр написал в отречении, что за полгода хлебнул таких тягот, что теперь покой ему просто необходим.

В пять часов утра 29 июня отряд гусар Алексея Орлова занял Петергоф. В 11 часов Екатерина въехала туда верхом под крики «ура» и пушечную пальбу. В полдень Петра заперли во флигеле, к вечеру отвезли под караулом в Ропшу — в загородный дворец. В 9 вечера Екатерина выехала в Питер и утром «имела торжественный въезд в столицу».

30 июня. Весь день происходят буйные торжества, гвардия захватывает все столичные винные погреба и лавки, дорогие вина ушатами сносятся в полковые корыта и смешиваются с простонародной бормотухой — для крепости. Гвардия все это пьет до четверенек и чертиков. На следующее утро пьяные гвардейцы самовольно осаждают Зимний и требуют показать им Екатерину. Был-де в казармах слух, что ее похитили пруссаки. Приходится Екатерине снова одевать зеленые штаны и провожать похмельную братию до казарм. Винные торговцы выставляют счета на многие тысячи рублей. Получат они их только через несколько лет зачетом налоговых платежей.

Великий Фридрих так подвел итог правления Петра: «Он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать».

Власть Петра иссякла, но оставалась жизнь. Этот государственный изъян следовало устранить.

Убивать из объявленной политической целесообразности, по-английски у нас нельзя. Поэтому былинный наш народ с удовольствием воспринял и сам сочинил такие мотивы для скоропостижной кончины императора.

Был Петр «по-немецки» развратен. Кроме жены и Лизы Воронцовой, он еще регулярно, даже в ночь смерти тетки Елизаветы, имел итальянских певиц. Причем имел их в присутствии переводчика, а то как поймешь, чего они там выкрикивают? Пил Петр беспробудно. Сразу с утра — по нескольку бутылок английского пива, и потом до вечера в таком же темпе Шутовству всякому был привержен, заставлял почтенных людей, прямо в парадных камзолах с правительственными наградами прыгать козлами, бороться, валяться по полу. С иностранными послами обходился без церемоний. Трубки курил непрестанно.

Во всех этих пороках легко узнается великий дедушка Питер, а вот нет! — нам не нравится! Питеру за это — медного всадника, а Пете меньшому — медным канделябром по башке!

Укокошить Петра следовало безотлагательно. Если бы собирались развозить демократии, то тогда, пожалуй, его еще можно было подержать в Ропше, погонять по соловкам и пелымам, а там уж и заморозить. Но мы собрались возобновить Империю, а значит, приходилось Петра кончать среди первых имперских дел. На это ушла всего неделя. 6 июля Екатерина, «пребывая в совершенном отчаянии», обнародовала сообщение, что бывший император от усердного сидения на троне заболел тяжким геморроем. Так он трудился за нас с вами, что протер казенное место до крови. Екатерина конечно послала ему врачей иноземных, лекарств импортных, еды диетической, но ничего не помогло. Скончался Петр от задней болезни мгновенно, как от маузера.

Кино продолжалось в Сенате. 8 июля Никита Панин зачитал свое мнение, что, хотя и полагается Императрице проводить мужа в последний путь в Невский монастырь, но лучше не надо. «Великодушное ее в-ства и непамятозлобивое сердце наполнено надмерною о сем приключении горестию и крайним соболезнованием о столь скорой и нечаянной смерти бывшего императора:».

Екатерина для виду поломалась, но с третьего, коллективного захода Сената согласилась свое сентиментальное намерение отложить.

Как же в домашних условиях изготавливается летальный геморрой? Историк, нашедший в своих трудах немало места для описания болячек и досад всех, при дворе сущих, вдруг закруглился фразой о насильственной смерти царя. И все. Существует множество художественных версий убийства, но нам они не интересны. Понятно, что убивала Петра шайка Орловых, что прихватили они с собой семеновский либо преображенский спецназ, что закололи, зарезали, зарубили, а скорее — затоптали насмерть своего господина. Куражились над ним, конечно. Сыпали казарменные шуточки и садистские матюки.

Но соль не в этом. Главный смысл действа состоял в его неизбежности, преднамеренности, оговоренности и обоснованности. Обоснованность состояла в имперских намерениях Екатерины, в ледяной решимости овладеть страной, в жестокой и циничной расчистке поля деятельности, настройке государственной вертикали, в безоговорочном исполнении имперского правила о единственности и абсолютной несменяемости власти.

Честно об этом сказать не решились, поэтому с первого дня правления Екатерины сочинялись бесконечные манифесты о том, какой Петр мерзавец, как он у тела Елизаветы «радостными глазами на гроб ее взирал, отзываясь притом неблагодарными к телу ее словами».

Эти манифесты сыграли свою роль. Страна спокойно восприняла исполнение приговора, а в памяти народной Петр III навсегда остался моральным уродом.