Глава 2. Основные особенности римской культуры

Как уже говорилось выше, античная культура, какой она предстает перед нами в эпоху римского владычества, т. е. накануне своего кризиса, сложилась на основе слияния эллинистической и римской культур. Первая несомненно играла ведущую роль, но и вклад Рима имел немалое значение, тем более что, поскольку римляне были господствующим народом, их идеи и представления оказывали решающее влияние на подчиненные народы.

Своеобразие во взаимодействии эллинистической и римской культур обусловливалось тем, что в период, когда Рим стал воспринимать идущие из Греции и эллинистических стран влияния, он, хотя уже и начинал превращаться в крупную державу, все еще сохранял много черт города-государства, тогда как полисы Греции и эллинистических царств уже давно пережили и расцвет, и кризис и находились под властью царей. Это естественно наложило отпечаток на их идеологию и культуру, возникшую еще в рамках демократических городов-государств, и значительно ее модифицировало. Вот почему в полной мере сущность эллинистического мировоззрения, названного так в отличие от классического греческого, эллинского, и формы его проявления в различных сферах духовного творчества римляне начинали воспринимать лишь по мере того, как изменявшаяся реальная ситуация ставила перед ними те же проблемы, какие вставали перед греками в период упадка их полисов и перехода от республики к монархии.

В отличие от Афин Рим не создал высокой культуры в период своего становления и процветания в качестве города-государства. Об этой эпохе его культурного развития мы знаем в сущности очень мало, в основном лишь из сообщений позднейших авторов, рассматривавших прошлое своего родного города под неким определенным углом зрения и стремившихся доказать, что Рим достиг господства сперва над Италией, а затем и над остальными подчиненными им странами благодаря исключительным моральным качествам своих граждан: мужеству, дисциплинированности, воздержанности, свободолюбию, высокому понятию о долге, уважению к божеским и человеческим законам, а главное беззаветной преданности отечеству, ради которого граждане не щадили ни трудов, ни детей, ни жизни. Целая галерея иллюстрирующих этот идеал образов украшала раннюю римскую историю: основатель республики и первый консул Юний Брут, осудивший на смерть своих сыновей, замешанных в заговоре в пользу изгнанного царя Тарквиния; Муций Сцевола, пробравшийся в лагерь осаждавшего Рим этрусского царя Порсенны с целью его убить и, будучи пойманным, сжегший на костре руку в доказательство стойкости римских юношей; Цинциннат, прославленный полководец, сам пахавший свое поле, назначенный диктатором, в опасную для Рима минуту и после одержанной над врагами блестящей победы вновь вернувшийся к своему плугу; Курций, бросившийся в открывшуюся на форуме пропасть, чтобы, согласно предсказанию оракула, отвратить от Рима гнев богов; консул Деций Мус, добровольно пожертвовавший жизнью в бою, так как вещий сон открыл ему, что победу одержит то войско, командир которого будет убит; консул Маний Курий Дентат, победитель царя Пирра, отказавшийся от богатых даров и доли добычи и удовольствовавшийся маленьким земельным участком, который стал возделывать своими руками, и многие другие. Им противопоставлялись те, кто в своей заносчивости поставил себя над гражданами и потерпел жалкое поражение, подобно Марку Манлию Капитолийскому. Спаситель Капитолия во время нашествия на Рим галлов, он затем, исполнившись непомерного честолюбия, призвал к мятежу плебеев с тайным намерением стать царем. Но свободолюбивый народ сам осудил его, Манлий был казнен, его дом срыт, земля была конфискована, а его род навсегда изъял из употребления имя Марк.

Мы не знаем, ни когда сложились эти предания, ни какое зерно истины они содержат. Но, несомненно, они отражают мировоззрение граждан древнейшего Рима, для которых их родной город с его гражданами, сенатом, магистратами, богами, законами, обычаями и традициями был высшей ценностью, высшей инстанцией одобрения и осуждения.

У римлян не было похожей на греческую развитой мифологии со стройной системой представлений о сотворении мира и человека, взаимоотношениях и установлениях богов. Их религиозные воззрения были долгое время очень примитивны, определялись представлением о присущих всем предметам, процессам и явлениям внутренних силах, безличных и неопределенных, часто мыслившихся как множественности. Таковы были благодетельные души умерших — маны; зловредные тени непогребенных должным образом покойников — ларвы; хранители отдельного дома и всего города — пенаты; покровители фамилии и ее земли, защитники рабов и добрососедских отношений — лары, которых соседи совместно почитали на перекрестках дорог. Множествен, видимо, был первоначально и важнейший из древнеиталийских богов Марс, олицетворявший некогда силы дикой природы и территории, лежавшей за священной границей города. Ему приносили жертвы и обращались с мольбами при ритуальных очищениях границ, под его покровительство отдавали себя воины, отправлявшиеся в поход, и юноши, покидавшие родной город, чтобы основать на чужбине новый.

Из богов, издавна имевших свою определенную индивидуальность, наибольшее значение приобрел Юпитер, бог возвышенностей, грома, дождя. Ему еще в конце царского периода, под именем «всеблагого, величайшего» был посвящен храм на Капитолии, и с тех пор Юпитер стал богом славы и мощи Рима, а с их ростом рос и его престиж. Совместно с Юпитером почитались покровительница матерей Юнона и ставшая впоследствии покровительницей ремесла Минерва. Они составляли патрицианскую, так называемую капитолийскую троицу небесных богов. Плебеи в начале своей борьбы с патрициями противопоставляли ей свою троицу богов земли и плодородия — богиню созревающих злаков Цереру, бога виноградников Либера и его женскую ипостась — Либеру. Их храм, выстроенный с помощью прибывших из Южной Италии мастеров в 493 г. до н. э., стал центром организации плебеев. Но по мере слияния патрициев и плебеев в одну общину Церера и Либер стали общеримскими богами.

Культ исконных римских богов был долгое время очень примитивен. Только под влиянием знакомства с греками, главным образом из южноиталийских городов, начали строиться храмы, изготавливаться изображения богов. За образцы брались греческие статуи, и римские боги стали отождествляться с греческими: Юпитер с Зевсом, Юнона с Герой, Либер с Вакхом-Дионисом, богиня садов Венера с Афродитой, богиня материнства и лунных фаз Диана с Артемидой, бог купцов и ремесленников Меркурий с Гермесом, Марс с Аресом. У греков были заимствованы и новые для римлян боги-Аполлон, Геракл и др. Вместе с ними пришла и греческая мифология, приуроченная к соответствующим римским божествам. Очень рано, не позже начала IV в. до н. э., в Риме уже была известна легенда об Энее, сыне Афродиты и троянского царя Анхиза, который по воле богов после гибели Трои, преодолев много препятствий, прибыл в Италию и стал царем города Альба-Лонга и дедом Ромула и Рема, основателей Рима. Таким образом, судьба Рима как бы включалась в судьбу греческого мира, его богов и героев.

Но позаимствовав у греков их учения и легенды о богах, римляне создали еще раньше и свой миф, который, как и всякий миф, повествовал о прошлом, объяснял настоящее и давал людям руководство к их действиям. В центре его стояли не боги, не космос, не человечество, а Рим, римский народ, его история, в которой неразрывно переплетались божеское и человеческое и которая была нормативом того, что есть и должно быть. В отличие от народов, мифологизировавших историю, римляне историзировали мифологию.

Возможно, некогда у них существовал культ героев, подобных греческим героям троянской войны и других сказаний. Впоследствии ученые римские антиквары отождествляли греческих героев с римскими ларами, а одна надпись IV в. до н. э. посвящена «Лару Энею». У этрусков «Лар» был титулом царей и знатных вождей, а в памятниках их искусства сохранились сцены, позволяющие полагать, что существовали предания или целый эпос о войнах этрусских и римских героев. Сыновьями Лара считались основатель города Пренесте — Цекула, а по одной версии и основатель Рима — Ромул, сыном Лара, по преданию, был и шестой римский царь Сервий Туллий, которому приписывалось создание ряда важнейших институтов политической и общественной жизни Рима. Впоследствии культ героев, если он и существовал, заглох, и лары превратились только в духов-хранителей фамилии. Но история полулегендарных римских царей и приписываемых им законов и установлений, как и вся история Рима вообще, была тесно связана с божественным вмешательством и римскими святынями.

История Рима, города, возникшего по предначертанию богов, организованного по подсказанным богами законам — такова была центральная идея римского мифа. Этот миф определял и основные моральные ценности, основные, необходимые для служения Риму добродетели, которые и сами обожествлялись. Уже в первой половине V в. до н. э. был воздвигнут храм Верности — Fides. Издавна связанная с Юпитером, гарантом верности клятве, она определяла отношения между патронами и клиентами, солдатами и полководцами, гражданами и городом, союзными городами и Римом. Близка к Fides была Pietas (термин, не поддающийся адекватному переводу), добродетель, первоначально предписывавшая избегать всякого осквернения, затем — исполнять все, требовавшееся обычаем по отношению к богам, родителям, сородичам, родине. Всеобъемлющей добродетелью было Мужество — Virtus. Оно включало и храбрость на войне, и стойкое исполнение долга, и силу, помогающую противостоять всяким соблазнам, и соблюдение подобающего мужчине достоинства, выдержки, умеренности, строгости. Наградой за Virtus была Почесть — Honor — заслуженное одобрение, уважение и почет. По преимуществу политической добродетелью была Concordia — Согласие между гражданами (в противоположность смутам и междоусобицам). В 367 — до н. э. ей был посвящен храм в ознаменование примирения патрициев и плебеев. Отчасти связана была с ней и Справедливость — Aequitas, предполагавшая гарантию каждому того, что следовало по закону. В период борьбы патрициев и плебеев формировалось и понятие Свободы — Libertas. В 238 г. ей был посвящен храм, но еще задолго до этого она почиталась вместе с Юпитером, носившим эпитет Libertas, или Liber.

Римский народ — populus Romanus, свобода народа, долг служить всеми силами Риму на любом месте, в любой роли — такова была основа системы ценностей римлян периода расцвета их города-государства. Она не требовала санкции личного суждения и оставляла весьма мало простора личной инициативе.

Перелом начался с III в. до н. э., со времени Пунических войн, когда Рим вышел на широкую международную арену и за 100 с лишним лет превратился в крупнейшую державу. Беспрерывный приток материальных ценностей и рабов, знакомство с бытом, нравами и культурой эллинистических стран коренным образом преобразовали экономическую и социальную жизнь Рима. Даже в широкие массы стали проникать новые веяния. Ведущие же деятели государства быстро поняли, что искусство дипломатии не менее важно для утверждения римского господства, чем военное искусство, и что нельзя укрепить свой авторитет, оставаясь в глазах эллинистического мира «варварами».

Во главе считавших необходимым приобщиться к греческой культуре, так называемых филэллинов, стоял победитель Ганнибала и сирийского царя Антиоха — Сципион Африканский. Из среды его единомышленников вышли первые римские историки, писавшие свои труды по-гречески и для греков, с целью познакомить их с историей Рима и оправдать его действия. Историография сразу стала делом высокой политики, занятием, достойным государственного деятеля, даже часы досуга посвящавшего полезному родине делу. Почувствовав необходимость дать своим детям образование, знатные люди приобретали педагогов-греков, учивших их риторике, философии, литературе на греческих образцах, переводивших сочинения греческих авторов, между прочим, и драматургов. Театральные представления также были заимствованы у греков и вскоре приобрели широкую популярность среди римской публики. Римские драматурги обычно брали за основу греческие трагедии и комедии, часто соединяя несколько пьес в одну, приспосабливая их к римским вкусам. Стал развиваться и оригинальный римский жанр — так называемая сатура, первоначально ритмическая импровизация участников народных празднеств на разные, обычно шуточные темы, затем получившая литературную обработку и ставшая основой римской сатиры.

Среди филэллинов стал зарождаться известный индивидуализм, культ великих людей. Состоявшие при них поэты посвящали свои поэмы подвигам Сципиона и представителей других знатных семей. В том же кружке переводились греческие произведения, причем и такие, в которых религии давалось рационалистическое толкование, например доказывалось, что боги-это некогда жившие великие люди, которых обожествили за их заслуги и благодеяния благодарные им потомки, высмеивались гадатели и предсказатели.

Проникновение иноземных влияний, грозивших подорвать римскую традицию, вызывало резкую оппозицию среди крестьян и плебеев, переплетавшуюся с их оппозицией растущему влиянию филэллинской знати. Однако и те, кто представлял это консервативное, охранительное течение, не могли уже игнорировать греческую культуру, стараясь лишь переработать ее в римском духе и тем, по возможности, обезвредить. Так, например, участник Первой пунической войны Невий написал в стихах первую латинскую историю Рима, от путешествия Энея до конца Первой пунической войны. Главная тема его эпоса — римская доблесть. И хотя до нас дошли лишь незначительные отрывки поэмы, можно полагать, что у Невия уже была черта, характерная для всей римской историографии и тесно связанная с самой основой «римского мифа»: отношение к прошлому как к предуготовлению современного автору и прославленного им великого события, каковым для Невия была победа Рима над Карфагеном.

Противоречивость антиэллинской оппозиции наиболее ярко сказалась в деятельности ее признанного главы знаменитого Катона цензора, оставшегося в веках символом всех древнеримских добродетелей[39]. Выходец из семьи небогатых землевладельцев, Катон, сделав блестящую военную и политическую карьеру, всю свою долгую жизнь неуклонно сражался против «иноземных непотребств» и ратовал за «нравы предков». По его настоянию из Рима были высланы временно или постоянно проживавшие там греческие философы и риторы.

Сам Катон решительно отказывался говорить по-гречески. И тем не менее он не только хорошо знал этот язык, но усердно читал ту самую греческую литературу, проникновение которой в Рим, по его убеждениям, должно было привести к пагубным последствиям, изучая ее как врага, которого надо победить. Понимая, что без образования уже не обойтись, Катон составил для своего сына книги по истории, медицине, военному делу, ораторскому искусству, сельскому хозяйству. Но главным его трудом было историческое сочинение «Начала». Здесь он излагал историю основания и устройство италийских городов, как бы противопоставляя аграрную Италию суровых воинов и земледельцев изнеженной римской знати, а затем переходил к современным ему событиям. В ходе повествования он не называл ни одного имени. Греки, доказывал Катон, гнались за личной славой, их историю творили отдельные восхваляемые и воспеваемые герои. Величие Рима постепенно и неуклонно творил римский народ, и его мужество, стойкость и преданность родине создали нечто более великое, чем самые великие герои. Тысячи простых римских солдат совершали подвиги не менее замечательные, чем Леонид у Фермопил, но их имена остались неизвестными. Зато их дела, сливаясь с такими же делами их соратников и сограждан, обеспечили Риму его мощь и славу. Положения Катона прочно вошли в римскую идеологию, но приостановить проникновение эллинистического влияния он не мог.

В следующем поколении тяга к греческой культуре неизмеримо возросла. Со всех концов эллинистического мира в Рим свозили картины и статуи, платили бешеные деньги за образованных греческих рабов. Римляне все больше привыкали к театру, черпая из пьес краткие афоризмы греческой философии. Появилось много новых поэтов и драматургов. Как и прежде, их покровителями были члены семьи и друзья Сципионов, возглавляемые героем Третьей пунической войны Сципионом Эмилианом. Греческие философы стали теперь частыми гостями, а иногда и постоянными обитателями Рима, учителями молодежи из среды римской аристократии. Римляне приобщались к той основной системе понятий и представлений, которые сформировались за долгий период развития греческой философии и служили отправными пунктами для различных, часто весьма несходных течений[40].

Одним из таких кардинальных представлений была идея гармоничности и всеохватывающего единства мира, космоса, природы. В этом смысле античное мировоззрение можно назвать монистическим в отличие от тех свойственных иным культурам систем, которые исходили из дуализма, противопоставления добра и зла, мира и бога, бога и дьявола, естественного и сверхъестественного как основных равноправных принципов. Для античного человека, собственно говоря, ничего сверхъестественного в нашем понимании этого слова не было, так как все имело свое место в объединявшей огромное многообразие вещей и явлений природе. Камни, растения, животные, люди, демоны, полубоги, боги, земля, луна, солнце, планеты, звезды были сочленами единой, целесообразной, стройной и прекрасной системы, пронизывались и объединялись неким единым принципом, началом, сущностью. Вне этой системы, вне природы ничего быть не могло. Боги занимали высшее место в иерархии ее структуры, но их бессмертие, совершенство, могущество, ставившие их намного выше человека, были так же естественны, как и разум и способности человека, ставившие его выше животных. Не было здесь по существу места и абсолютному, самостоятельно существующему злу. Зло воспринималось скорее как отсутствие, недостаток добра, отступление по тем или иным причинам от даваемой самой природой нормы. Природа, мир, космос часто сравнивались с огромным полисом, в котором, как в реальном полисе, все сущее составляет единое целое, одинаково причастное к тому общему, что его связывает, хотя каждый его сочлен имеет что-то принадлежащее лично ему, занимает свое определенное место и играет свою определенную роль.

Из этого общего постулата следовали выводы, так или иначе разделявшиеся различными учениями. Поскольку мир прекрасен и совершенен, зло чаще всего рождается неведением естественно предопределяющих добро законов природы, и искоренить его можно, познав эти законы и следуя им. Человек знающий, мудрый будет лучше, чем незнающий, а потому заблуждающийся. Чем он будет лучше, добродетельнее, тем ближе он будет стоять к совершенной природе, а значит, тем более он будет счастлив. Счастье же есть естественное состояние человека, как и любого другого существа, составляющего часть блаженного в своей гармонии целого. Наиболее блаженны боги, ибо они, находясь в непосредственной близости к первоисточнику гармонии и красоты, наиболее мудры. Люди, занимающие в мировой иерархии следующее место после богов и полубогов, обретут счастье и красоту по мере приближения к богам. Знание, мудрость, добродетель, красота и счастье сливались таким образом в единое целое.

Таков был в общем исходный пункт. Споры шли по вопросам, связанным с его интерпретацией и практическим приложением. Какова та первооснова, которая сообщает единство космосу? Материальна ли она, или нематериальна, и каким образом в обоих случаях она, будучи простой единой целостностью, порождает множественность реально существующих, сложных, многообразных количественно и качественно предметов? Безграничен или ограничен во времени и пространстве мир, был ли он некогда создан и со временем погибнет, чтобы смениться новым, восходящим к той же первооснове миром, или он не создан и вечен? Материальна ли и смертна душа человека, или нематериальна и бессмертна? Управляют ли жизнью мира и людей некие фатальные необходимые законы, или наряду с определенными законами и цепью обусловливающих друг друга причин и следствий действуют также случайность, свободная воля, свободный выбор и соответственно налагаемая ими на человека ответственность за свои поступки? Вмешиваются ли боги в дела мира и людей или мир подчиняется своим собственным, заложенным в нем закономерностям, а люди сами строят свою жизнь? В чем состоит то счастье, к которому естественно должен стремиться человек, какими путями может он его достичь, какими правилами должен руководствоваться, чтобы исполнить свое предназначение как человека, занимающего определенное место в системе космоса?

С этими общефилософскими проблемами непосредственно смыкались и переплетались проблемы политические и этические. Каково должно быть устройство государства, миниатюрного отображения, так сказать, модели космоса, в котором также взаимосвязаны единство и множественность, общее и частное? Каковы взаимные обязанности и права гражданской общины и гражданина? В чем основы господства и подчинения, равенства и неравенства, свободы и рабства, даны ли они изначально самой природой, или установлены законом, т. е. другими словами, являются ли все эти отношения естественными, а потому и неизменными, извечными, или их можно изменить и судить о них по своему разумению?

Все эти проблемы горячо обсуждались в Греции и эллинистических странах, где с ними познакомились римляне. Как гражданам города-государства, воспитанным на его традициях, им были близки исходные положения, развитые греками, хотя многое, выработанное под влиянием более сложных социально-политических отношений эллинистических монархий еще было им недоступно. Зато под влиянием греческой мысли получает новое развитие и обоснование центральная для их мировоззрения идея Рима.

Попытки ранних историков реабилитировать в глазах греков римскую политику особого успеха не имели. Антиримская оппозиция оставалась очень сильной. Римлян обвиняли в агрессивности, жестокости к побежденным, кровожадности, грубости. Римские же историки были недостаточно изощрены в искусстве полемики и философских обобщений, чтобы найти общий язык с греками и опровергнуть эти далеко не лишенные основания обвинения. Посредником между обеими сторонами выступил теперь грек Полибий. Человек всесторонне образованный, видный деятель у себя на родине, он в 166 г. до н. э. в числе других греческих заложников попал в Рим, где провел долгие годы как наставник и друг Сципиона Эмилиана. Здесь он пришел к убеждению, что римские завоевания имеют глубокие причины, не только объясняющие, но и оправдывающие их. Свой обширный, в сорока книгах труд по всеобщей истории он написал с целью обосновать свою точку зрения[41]. Сделать это, по мысли Полибия, нельзя было, рассматривая только историю отдельных государств, а тем более отдельных войн, ибо таким методом можно установить лишь поводы, а не глубокие первопричины тех или иных событий, взаимосвязанные как между собой, так и с предшествующим положением дел. Понять их можно, лишь изучая всемирную историю, так как история должна не развлекать, а поучать читателя, помогать ему, руководствуясь прошлым, ориентироваться в современности, не отчаиваться при самых неблагоприятных обстоятельствах и видеть за внешними проявлениями внутренний смысл.

В соответствии со своим замыслом Полибий, охарактеризовав предысторию взаимоотношений эллинистических царств, Рима и Карфагена, переходит к подробному синхронному изложению истории войн того полувека (от Второй пунической войны до завоевания Римом Македонии), за который, по словам Полибия, римляне создали державу, не имевшую себе подобной.

Чем же объясняются успехи римлян? спрашивает Полибий. Преимуществами их государственного строя, отвечает он. В соответствии с греческими политическими теориями он говорит об извечном круговороте государственных форм. Первая из них, царство, возникает, когда люди переходят от примитивной к цивилизованной жизни. Оно благотворно, когда царь правит справедливо, для общего блага. Но постепенно царство вырождается в монархию, или тиранию, когда правит уже не тот, кого выбирал народ, а царь, получивший власть по наследству и поставивший себя над народом и законом. Против него восстают тогда «лучшие» (аристократия) и устанавливают свое правление. Оно хорошо, пока аристократы действительно лучшие из граждан и заботятся об общем благе. Но постепенно их наследники развращаются, забывают о свободе и равенстве, превращаются в олигархию (правление немногих) корыстную и распутную. Народ свергает олигархию и учреждает демократию. Она сильна, пока граждане чтят богов и повинуются законам. Но со временем среди народа выдвигаются честолюбцы, ставящие себя выше других. Они развращают народ, толкают его на беззакония, демократия превращается в охлократию («власть черни»). Воцаряются беспорядок и хаос, пока власть не возьмет в руки новый монарх, и цикл начинается сначала[42].

Противоядием этой нестабильности государственных форм, по мнению Полибия, может служить соединение всех элементов в должной пропорции, обеспечивающей их равновесие. Спартанский законодатель Ликург достиг этого рассуждением, римляне — опытом. Консулы представляют у них монархическое начало, сенат — аристократическое, народное собрание — демократическое. Взаимоограничивая и контролируя друг друга все эти органы власти, каждый отдельно и все вместе, работают на общую пользу, проявляя редкое единодушие, когда государству грозит опасность. Политический строй Рима обеспечивает и высокие нравственные качества граждан, воспитанных на примере доблестных предков. Умелое сочетание наград и наказаний в армии, железная дисциплина, с детства внушенное представление о бесчестии, постигающем не только отступившего, но и попавшего в плен воина, делают римскую армию непобедимой. Участие всех граждан в экономической жизни государства сплачивает их. Пронизывающее всю общественную и частную жизнь почитание богов сдерживает бесчестные желания. Все это вместе взятое и дало римлянам беспрецедентную и оправданную власть над миром, над теми народами, у которых как нравы общества, так и частных лиц далеки от совершенства. Но и римлянам угрожает упадок, так как у них, переживших многие опасности и достигших безусловно благополучия, стало развиваться стремление к роскоши, а с ним корыстолюбие, властолюбие, которые неизбежно приведут к смутам и беспорядкам.

Труд Полибия показал римлянам их историю под новым углом зрения. Если раньше ее основной движущей силой для них были добродетели римского народа, то теперь прибавился новый и гораздо более важный и глубокий фактор — совершенство созданного ими государственного строя. Он, единственный из всех, воплощал идеал гармонии и соразмерности, даваемый людям самой природой, воспроизводил вечную гармонию космоса. Идея Рима и его миссии получала новое историко-философское обоснование, органически включалась в тот общий фонд философских, мировоззренческих положений, о которых речь шла выше. И вместе с тем в центре внимания оказывалась проблема государственного строя, столь же актуальная для римлян конца II–I вв. до н. э., как и для греков конца V–IV вв. до н. э. в связи с надвигавшимся кризисом города-государства.

Сопровождавшие его острые конфликты, хозяйственная разруха, жестокие репрессии тех, кто побеждал в гражданских войнах, против побежденной стороны, дезорганизация политической жизни, разорение одних и быстрое обогащение других, возраставшая тяга к роскоши и крайняя нищета на другом полюсе, передвижение населения с места на место, ослабление старых связей — все это, естественно, оказывало сильное влияние на культуру и идеологию, на самый стиль жизни.

Немалое значение имело и развитие рабства, т. е. появление массы людей, принимавших непосредственное участие во всех сферах жизни общества, но стоявших вне его институтов, целей, ценностей, имевших возможность улучшить собственное положение, но не действовать во имя каких-то коллективных общих целей, направлять свою деятельность и пользоваться ее результатами. Все это были элементы «отчуждения»[43], несвойственного античной гражданской общине с ее совпадением понятий «гражданин», «воин», «собственник», т. е. непосредственный участник экономической и политической жизни коллектива сограждан. Огромную роль рабства в развитии античного мировоззрения совершенно не учитывают сторонники всех видов модернизаторских и циклических концепций, в результате чего остается нераскрытой важнейшая специфика этого мировоззрения.

С умножением числа рабов и усилением имущественной дифференциации свободных «отчуждение» начало проникать и в другие слои общества. Развиваются эгоизм и индивидуализм, собственные суждения предпочитают общепринятым, личную выгоду — коллективным интересам. Традиции отступают перед поисками собственных решений возникавших новых актуальных проблем.

Этому способствовало и значительное расширение круга лиц, так или иначе приобщившихся к образованию, в пользе которого теперь уже никто не сомневался. Появилась, напротив, настоятельная потребность в образовании: о какой бы профессии ни заходила речь, неизменно подчеркивалось, как много нужно знать, чтобы успешно ею заниматься. (Оратор, по мнению Цицерона, должен изучать не только искусство красноречия, риторику, но и философию, право, литературу, человеческую природу, чтобы уметь воздействовать на аудиторию[44]. Автор трактата по архитектуре Витрувий утверждал, что архитектор помимо строительного дела должен разбираться в астрономии, медицине, философии, истории, мифологии[45]. Знаменитый римский ученый Варрон, написавший, между прочим, и труд по сельскому хозяйству, считал, что хозяин имения обязан знать агрономию, медицину, ветеринарию и астрономию, хотя бы в той мере, в какой это необходимо для определения начала тех или иных земледельческих работ. Всякий мало-мальски обеспеченный человек посылал детей хотя бы в начальную школу грамоты и счета. О широком распространении грамотности свидетельствует значительное число надписей позднереспубликанского времени — посвящений богам, строительных надписей, эпитафий и т. п., сделанных простыми людьми и рабами молодых людей из более состоятельных семей обучали литературе и риторике, а окончательную шлифовку они получали в каком-нибудь греческом или малоазийском городе, слушая там лекции прославленных ораторов и философов разных школ.

Каждая из этих школ имела теперь в Риме своих представителей и последователей. Наиболее распространены были школы эпикурейцев, стоиков и академиков, соединявших положения Платона и Аристотеля, хотя в значительно модифицированном виде.

Об эпикурействе на римской почве мы знаем из поэмы знаменитого философа-эпикурейца I в. до н. э. Лукреция «О природе вещей»[46]. Свою цель Лукреций видел в борьбе со страхом перед богами и посмертной судьбой души, страхом, порабощающим человека и толкающим его на многие преступления. Боги существуют, но бесстрастные и невозмутимые в своем совершенстве, они не вмешиваются в дела людей. Чтобы доказать этот тезис, Лукреций дает естественное, основанное на движении атомов — первичных неделимых частиц материи — объяснение функционирования космоса и его частей: небесных светил, земли, растений, животных, людей. В своем вечном движении несозданные и неразрушимые атомы, сталкиваясь и соединяясь, образуют все многообразие явлений природы. Их соединения то возникают, то снова распадаются в бесконечной вселенной с бесконечным множеством гибнущих и воссоздающихся миров, среди которых земля занимает очень скромное место. Душа человека, как и весь мир, материальна, она уничтожается со смертью, и потому бояться смерти бессмысленно. Бессмысленно также, как это свойственно многим философам, сомневаться в достоверности свидетельств наших органов чувств. С их помощью мир может быть познан таким, каков он есть в действительности.

В противоположность наиболее распространенным во все периоды античности теориям исторического регресса, т. е. движения от первобытной эпохи, так называемого золотого века, когда люди жили счастливо без трудов, неравенства и конфликтов, к современному античным философам полному всяческих бедствий «железному веку», и теориям круговорота, циклической смены веков, Лукреций выдвинул теорию прогресса природы и человечества. Простые растительные и животные формы предшествовали более сложным: менее приспособленные вымирали, более приспособленные выживали, хотя и в их строении далеко не так все целесообразно, как считают те, кто верит в акт божественного творения. Самое сложное и высокоразвитое животное — человек — появился последним. Вначале люди жили, как звери, не имея ни семьи, ни законов, ни искусств и ремесел. Научившись добывать огонь, они сделали первый шаг к более культурной жизни, а создав семью, поняли необходимость объединения, чтобы дать детям более надежную защиту. Сперва ими правили наиболее сильные — цари, затем подчиненные законам — магистраты. Мощным орудием объединения людей было развитие языка. Наблюдая за явлениями природы, люди научились возделывать землю, добывать и плавить медь, а потом железо. Так, постепенно подражая природе, они развили все ремесла и искусства сами, без вмешательства богов, которых многие считают первыми учителями людей. Но все еще плохо понимая законы природы, пугаясь грозных явлений, видя необъяснимые сны, люди создали богов и стали их чтить. Страх породил и богов, и дикие, подчас жестокие обряды, выгодные лишь лживым жрецам. Только избавившись от страха, человек станет жить счастливо и справедливо, направляя волю и ум на дальнейшее познание мира.

Лукреций мало останавливался на вопросах этики, хотя именно они в это время привлекали наибольшее внимание, так как были непосредственно связаны с одной из основных для античного человека проблем — проблемой достижения счастья. Простым и общепонятным идеалом был приводимый Цицероном в пример Цецилий Метелл, исполнявший все почетные магистратуры, отличившийся как полководец, удостоенный триумфа, достигший богатства и всеобщего уважения и умерший в глубокой старости, окруженный сыновьями и зятьями, которые также были консулами и триумфаторами. Но достижение подобного идеала счастья являлось уделом единиц, большинство же страдало от многочисленных бедствий и неустройств. Весьма распространены были поэтому различные трактаты на тему о том, как может утешиться человек, если его родной город взят врагами, его близкие погибли, сам он попал в плен и продан в рабство, если из богача, обладавшего властью, он стал бедняком и изгнанником, если он бедствует, хотя живет честно, тогда как другой, попирающий все законы, благоденствует. В этих трактатах между строк звучали вопросы, как могут боги, если они вообще существуют (что при таких обстоятельствах сомнительно), допускать подобную несправедливость? И зачем вообще надо следовать каким-то этическим нормам, когда в большинстве случаев власти, почестей и богатства достигают ни перед чем не останавливающиеся негодяи? Не свидетельствует ли это о том, что полезное никак нельзя примирить с честным, что выгода и добродетель несовместимы и что всегда приходится делать между ними выбор? Исконные, традиционные, простые представления, в соответствии с которыми гражданин, не рассуждая, исполнял свой долг перед согражданами, неизбежно стали колебаться, когда плодами его трудов и жертв стала пользоваться не вся гражданская община, а лишь незначительная ее часть, когда Почесть — Honor стала уже не заслуженной наградой за Мужество — Virtus, а уделом своекорыстных, жестоких честолюбцев. Ответить на все волновавшие общество вопросы можно было лишь введя некий новый критерий счастья, заимствованный у греческих философов, живших в такие же кризисные периоды своих родных городов. Счастье, учили эпикурейцы, состоит в отсутствии физических и душевных страданий, а бесстрастии, дающем покой, в приятных ощущениях, доставляемых скромными радостями простой жизни, дружеского общения с единомышленниками, в спокойной мудрости, ясной и невозмутимой, в познании мира и его законов. Мудрый человек не будет порочен хотя бы потому, что порок влечет за собой страх разоблачения и наказания, несовместимый со счастливой безмятежностью. Мудрый, зная, что излишек в наслаждениях всегда в конце концов приведет к страданиям, жертвует ими ради покоя, побеждает свои страсти и довольствуется лишь самым необходимым. Добродетель, так же как и мудрость, сама по себе дарует наслаждение, освобождая от страхов и предрассудков. Добродетель полезна, так как дает возможность избегать неприятных ощущений и испытывать приятные ощущения даже и при неблагоприятных внешних обстоятельствах. Полезна и дружба, которую эпикурейцы считали самой высокой формой человеческих связей. Полагая, как Лукреций, что люди объединились в обществе и государстве для собственной пользы, они не видели в последних чего-то священного, обязательного, стоящего над человеком. Мудрец в случае крайней необходимости должен был помогать отечеству, но при нормальных обстоятельствах никоим образом не вмешиваться в политику и не гнаться за суетными почестями и материальными благами. «Живи незаметно», таков был основной, воспринятый широкой публикой «лозунг» эпикурейцев, разделявшийся в Риме того времени многими уставшими от бурных политических пертурбаций богатыми и образованными людьми, а также многими плебеями, для которых государство, представленное теперь фактически сенатом, становилось лишь досадным претендентом на их имущество и труд.

Для активных участников событий, главным образом из сенатской знати, концепция эпикурейцев была неприемлема. Здесь наибольшее распространение получили идеи стоической школы, издавна имевшей приверженцев среди римской знати.

Счастье, согласно учению стоиков, состоит в развитии и совершенствовании того, что природой дано и заложено в человеке, как и во всяком ином существе, имеющем свою природу и действующем согласно с ней. Так, например, лошади свойствен быстрый бег, и чем более развивается это ее свойство, тем более она будет отвечать своему назначению. Человеку от природы присуще стремление к знанию, к единению с себе подобными не из соображений пользы, а потому, что человек по самой своей сути существо общественное, ему присуще стремление к добродетели, деятельности на благо других людей, к самосовершенствованию. Если большинство людей недобродетельно, то это объясняется тем, что они испытывают влияние неправильных суждений окружающих невежественных лиц, не знающих, в чем состоит истинное назначение человека, вследствие чего их душа как бы заболевает, испытывая различные страсти, желания, аффекты, здоровой душе несвойственные. Знающий и мудрый неизбежно приходит к убеждению, что единственное счастье дает выполнение своего долга и добродетель. Он знает, что природа, бесконечный космос, вне которого ничего нет, включает, с одной стороны, действующее начало, силу, форму, а с другой стороны — материю, испытывающую воздействие этой силы и получающую форму. Живое существо состоит из силы или души и материи, взаимно проникающих, неразделенных. Все существующее в мире многообразие порождается комбинацией простых элементов: земли, воздуха, воды и огня. Создаваемые ими формы преходящи, но сама материя исчезнуть не может — она вечна и бесконечна. Все сущее в мире — части космоса, объединенные высшим, совершенным разумом, душой природы, высшим божеством. Все в нем регулируется высшей необходимостью, и только по незнанию всей цепи причин и следствий человек считает что-либо происходящее неожиданным и случайным. Чувственные восприятия отражают мир таким, каков он есть, и позволяют уму познавать его, идя от вещей воспринимаемых к невоспринимаемым. Без этого не могли бы существовать ни наука, ни философия, ни искусство, ни ремесла. А главное, не могла бы существовать и добродетель без точного знания того, что соответствует природе. Действовать можно, лишь видя правду, имея точный критерий для ее определения.

Добродетель, по мнению стоиков, изучается как наука, ибо человек становится добродетельным, если ему разумно доказать, что добродетель сама по себе прекрасна, независимо от какой-нибудь пользы, что он родился не для себя, а для родины, для близких. Познавая красоту и упорядоченность природы, человек старается действовать и говорить соответствующим образом. Сила природы и добродетели столь велика, что даже эпикурейцы, ставящие во главу угла пользу, все же поступают согласно долгу, а люди, не верящие в бессмертие души, гибнут за родину и трудятся не только для современников, от которых могут ждать похвал, но и для потомков. Они, хотя бы и бессознательно действуют так потому, что в них заложено представление о единстве космоса, общего полиса людей и богов, благо которого как целого предпочтительно благу каждой отдельной его части, каковой является каждый из нас. Не страх разоблачения и наказания делает человека добродетельным — ведь такой страх испытывают лишь слабые и робкие, а не сильные и дерзкие, — но сознание, что поступивший плохо, поступил не так, как подобает мудрому и порядочному человеку. Добродетельный же всегда испытывает счастье независимо ни от каких внешних обстоятельств. Они могут задеть его тело, но не его внутреннее «я». Так мудрый освобождается от страха и зависимости от того, что его окружает. Для него существует лишь добродетель и порок, все остальное — вещи для него безразличные.

Однако это не означало, что мудрец стоиков считал себя стоящим над остальным человечеством, что он в какой-то мере уподоблялся «сверхчеловеку» буржуазной культуры. Напротив, мудрость должна была первым делом сообщить ему знание его неразрывной связи, единения с душой и разумом мира и всех его частей, знание управляющих миром законов. Познав их, он уже не просто в силу слепого повиновения необходимости, а добровольно и сознательно будет служить этому целому, следовать его законам, исполняя свой долг на предназначенном ему месте. Вместе с тем повиновение необходимости не означало отрицания свободы воли: необходимость обусловливается цепью часто неизвестных людям причин, но причины есть главные и неглавные. К последним относятся и те, которые обусловливают побуждения человека, заложенные в нем самом и подчиняющиеся его воле. Тот, кто по своей свободной воле подчиняется познанной им природной необходимости, кого она не влечет за собой насильно, а ведет, тот и будет вечно блаженным мудрецом.

Стоицизм привлекал римскую аристократию своей строгой концепцией добродетели, соответствовавшей исконным римским традициям. Но многих бескомпромиссный ригоризм стоиков отталкивал и они предпочитали более мягкое учение академиков. К ним принадлежал и Цицерон, много сделавший для пропаганды греческой философии среди римлян. В периоды вынужденного безделья, временами прерывавшие его политическую деятельность, он писал сочинения, в которых в доступной форме излагал доктрины основных философских школ[47].

Академики в известной мере склонялись к скептицизму, отвергая возможность познания на основании свидетельства чувств, поскольку нет якобы никакого критерия для проверки их правильности. Так, например, солнце мы видим маленьким, тогда как на самом деле оно очень велико, больному мед кажется горьким и т. п. Кроме того, чувства отражают лишь вечно меняющееся, преходящее, возникающее и гибнущее. Их показания порождают лишь мнения, а не истинное знание. Познать изначальное, простое, непреходящее можно только умом, благодаря способности логически рассуждать. Но поскольку можно доказывать прямо противоположные постулаты, не нарушая цепи логических связей, то и знание, даваемое умом, в общем ненадежно. Недаром существует столько различных мнений по любым вопросам начиная от величины солнца, обитаемости луны, природы богов, и кончая тем, что есть высшее благо. Поэтому, поскольку чувства несовершенны, а разум слаб, следует руководствоваться тем, что представляется наиболее вероятным. Не отрицая того, что человеку следует жить согласно велениям природы, они указывали, что, поскольку человек состоит из души и тела, то, хотя душа, несомненно, возвышеннее тела и призвана повелевать им, как господа повелевают рабами, тело имеет право на удовлетворение своих потребностей, а значит, и внешние блага отнюдь не безразличны, как считали стоики. Правда, добродетель стоит на первом месте, но для достижения полного счастья нужны также телесное здоровье, сила, красота, хорошее происхождение, обеспеченность, дающая досуг для занятий наукой и философией, для самосовершенствования. Ведь не может, как писал Цицерон, выйти что-нибудь благородное из мастерской ремесленника или лавки мелочного торговца[48].

Сам Цицерон, разделяя некоторые основные взгляды академиков, вместе с тем, как римлянин, модифицирует их, ставя во главу угла положение о долге человека служить обществу, т. е. Риму. Он выступает против тезиса эпикурейцев о том, что мудрец не должен вмешиваться в политику. Пусть его ясное спокойствие будет нарушено пререкательством с имеющими власть негодяями, пусть попытки исправить людей, причиняющих друг другу больше зла, чем любые звери, обречены на неудачу, все равно, хороший человек должен сделать все возможное, чтобы защитить государство от порочных людей, ибо человек наиболее близок к богу, когда основывает новые города и защищает уже существующие. Республика — дело народа, соединившегося в общем согласии и для общей пользы, но не из слабости, как полагают эпикурейцы, а в силу естественного стремления к единению с другими людьми, соблюдению законов и справедливости.

Некоторые считают, что польза и справедливость несовместимы, что Рим, подчиняя себе народы, руководствовался не соображениями справедливости, а своей пользой. Но, возражает Цицерон, подчинение одного народа другому оправданно и справедливо, если оно во благо подчиненного, неспособного жить самостоятельно, и если господство умеренно и нетиранично, подобно господству бога над людьми, души — над страстями. Человек не может считаться мудрым и добродетельным, если не служит родине, так как пассивной, оторванной от пользы сограждан добродетели быть не может, она извращается и переходит в свою противоположность. Так, например, если сила и величие духа не соединены с желанием быть полезным родине, они приводят к честолюбию, жажде власти, борьбе за власть, насилию и беззаконию. Благородное стремление возвышенного духа к свободе приводит одних к тому, что они, дабы никому не повиноваться, уходят из города и живут незаметно, довольствуясь малым, а других к тому, что они рвутся к богатству и власти, чтобы повелевать, а не подчиняться. Но настоящий философ не должен идти ни по первому, ни по второму пути, ибо что же станет с государством, если мудрые и хорошие люди начнут им пренебрегать? Не может быть сама по себе самоцелью и наука, она бессмысленна, если не на пользу людям. Великие философы воспитывали великих граждан, а последние ничего не могли совершить без помощи других людей. Наука должна прежде всего сообщать знание того, что справедливо, как надо жить, воздавая каждому должное, никому не вредя и не покушаясь на чужое.

Отвечая на требования бедноты произвести передел земли и сложить долги, Цицерон доказывал, что всякий, живущий в обществе, должен помогать людям, но ни в коем случае не за счет другого. Покушение на чужую собственность противоречит природе больше, чем бедность, болезнь и смерть, так как природа создала людей для жизни в обществе, основанном на законах, но на законах, служащих интересам порядочных людей, а не изданных порочными тиранами.

Повиноваться справедливым законам обязаны все люди, особенно римляне, предки которых создали самую совершенную в мире республику. Следуя за Катоном, Цицерон подчеркивает постепенность становления римских государственных институтов, в создание которых вложили свой труд и ум многие цари и государственные деятели Рима. У Полибия он заимствовал идею смешанной формы правления как самой стабильной и обеспечивающей большую свободу и равенство прав. Равенство же статусов и состояний, по его мнению, невозможно и даже несправедливо, так как уравнивало бы негодяев с порядочными людьми. Вместе с тем он дает понять, что аристократия предпочтительнее демократии, так как народ, лишенный узды, портится и вырождается. Историю Рима Цицерон толкует как борьбу «столпа республики» сената с мятежным плебсом и представлявшими его народными трибунами, из которых он особенно осуждает положивших начало «своеволию народа» Гракхов.

Философские воззрения Цицерона и его аристократическая политическая направленность как в некоем фокусе сливаются в нарисованном им образе «идеального героя» Сципиона Эмилиана, который привлекал его не только как утонченно образованный «филэллин», герой Третьей пунической и ряда других внешних войн, но и как последовательный противник Гракхов. В изображении Цицероиа Сципион Эмилиан, великий политик, неустанно трудившийся на благо государства, стремившийся сделать своих сограждан богатыми, могущественными, счастливыми и добродетельными. В вещем сне ему явился его предок Сципион Африканский и открыл, какая награда ожидает самоотверженного борца за благо республики. Всякий, кто расширил границы своей родины, помог ей, спас ее, получает приготовленное для него на небе место, ибо с неба спускаются те, которым предназначено самое великое, что есть на земле, — управление общиной граждан. Во сне Сципион увидел небесные сферы луны, солнца, планет, звезд, вращающихся вокруг земли, и самую землю, ничтожно малую по сравнению с небесными светилами. Земная слава преходяща, но неуклонно следующий по пути добродетели обретает истинную и вечную славу на небесах среди душ тех, кто служил родине. Служение Риму отождествляется здесь со служением космической гармонии: оба Сципиона благодаря своим подвигам во имя Рима познавали тайны космоса, приобщались к его вечности и высшему единству. Так, «римский миф» становился органической частью общефилософских положений. Разнообразие философских воззрений было лишь одним из проявлений общего раскола прежде монолитного гражданства; раскол этот имел место во всех сферах культуры, в первую очередь в интерпретации наиболее актуальных для современной политической борьбы вопросов истории Рима[49]. Мы уже видели, как смотрел на нее идеолог сенатской знати Цицерон. Совсем по-иному оценивал римское прошлое представитель средних слоев историк Саллюстий, активный сторонник Цезаря, противник партии сената[50]. И для него римское прошлое — достойный подражания образец. Но теперь государство пришло в упадок и неминуемо погибнет, если не произойдут коренные перемены. Причины упадка — ужасающая порча нравов, задевшая и плебс, но особенно сильно поразившая знать — нобилитет. Подкупный, развратный, своекорыстный нобилитет всегда был врагом народа, отвоевавшего себе свободу в эпоху борьбы патрициев и плебеев. Рим был велик, пока оставался сильным и свободным плебс и его представители — народные трибуны, государство крепло благодаря его победам. Власть народа и страх перед сильными внешними врагами держали знать в узде, но когда был разрушен Карфаген, сдерживающее начало исчезло. Жажда власти и богатства стала проявляться все более открыто. В стремлении к ним аристократы разорили и развратили подачками граждан, утративших завоеванную ими когда-то свободу. И все же только народ представляет собой силу, еще способную спасти Рим. Его задача вернуть себе свободу и власть, узурпированную нобилитетом. Он должен осознать свою силу, вспомнить, что все решения консулов и сената имеют значение лишь пока он их выполняет, действовать так же активно, как некогда боровшиеся с патрициями плебеи или как позже Гракхи. Тогда он сбросит цепи рабства, займет подобающее ему место и возродит государство.

Однако для Саллюстия, несмотря на его демократизм, «народ», это скорее средние слои и в первую очередь мелкие землевладельцы, составлявшие некогда основу города-государства, а не тот реально существовавший тогда городской плебс, который в последние десятилетия республики наиболее активно выступал против сената и который для Саллюстия был таким же результатом разложения древней республики и порчи нравов, как и нобилитет.

К сожалению, о чаяниях этого плебса мы можем судить лишь по очень скудным и отрывочным данным. Видимо, в его среде особенно популярны были по-новому осмыслявшиеся предания о римских царях, якобы боровшихся с сенатом за права граждан. Наибольшей популярностью пользовался царь Сервий Туллий, по легенде сын Лара и рабыни, т. е. и сам раб, достигший царской власти вопреки сенату, раздавший народу землю и тем сделавший его действительно свободным, учредивший народный праздник в честь ларов — компиталии. К концу республики компиталии стали символом свободы плебса, и когда сенат попытался запретить и распустить группировавшиеся вокруг культа ларов квартальные коллегии, включавшие рабов и плебеев и игравшие очень большую роль в политической жизни, начались волнения плебса. Приписывавшаяся Сервию Туллию реформа, согласно которой римляне стали делиться не на основании их принадлежности к тому или иному роду, а по размерам их имущества, толковалась как желание царя-народолюбца дать возможность выдвинуться каждому не в силу знатности происхождения, а благодаря собственной энергии и заслугам. По-иному, чем у Цицерона, толковалась неприкосновенность чужой собственности: древние боги и сам Юпитер карали и предавали проклятию богачей, захватывающих землю бедняков. Такие насильники нарушали и справедливость и свободу граждан, а следовательно, передел земли есть лишь восстановление справедливости.

В среде трудящейся бедноты складывались или приобретали новое звучание легенды об услугах, оказанных государству рабами и рабынями, о рабском происхождении Ромула и других царей — персидского царя Дария, первых царей Македонии, правителя Сицилии Гиерона II, о богах, бывших некогда людьми и терпевших тяготы рабства — Геракле, Либере-Дионисе. Отсюда делался вывод, что ни для простого человека, ни даже для раба не должно служить препятствием его происхождение и положение, если он достоин лучшей доли; всякому должен быть открыт широкий путь. Особым почитанием плебеев и городских рабов пользовалась считавшаяся возлюбленной Сервия Туллия богиня судьбы Фортуна, которая могла в соответствии с заслугами низвергнуть могущественного и возвысить униженного. Из добродетелей особенно ценились Mens Bona (Стойкость разума), делавшая человека непоколебимым и активным в самых неблагоприятных обстоятельствах, Надежда и Свобода, означавшие для простого народа именно то уравнение не только в правах, но и в состоянии и статусах, против которого возражал Цицерон. Напротив, крайне пугавшая Цицерона и его единомышленников власть «тиранов», которые видели в ней антипод свободы, возможно, под влиянием практики греческих «тиранов», изгонявших богатых и знатных, раздававших их имущество беднякам и освобождавших рабов, не противоречила пониманию свободы плебеями. Тиран и подобный Сервию Туллию царь для плебса и связанных с ним рабов становились поборниками их прав, защитниками от насилий знати. Бедняки, приносившие жертвы на месте погребального костра убитого сенаторами Цезаря, видели в нем такого же народного вождя-царя, павшего подобно многим древним царям от руки врагов плебса и подобно Ромулу ставшего богом. Прошлое Рима и его система ценностей оставались в центре внимания всех социальных слоев, но для каждого из них обретали свой особый смысл и получали свою интерпретацию.

Различным стало и отношение к религии. Тяжелая действительность заставляла многих искать в ней утешения. Несмотря на неоднократные запрещения заниматься астрологией и магией, в губительную силу которой верило большинство, даже образованные люди, интерес к этим «тайным наукам» непрерывно рос. К астрологам обращались постоянно такие деятели, как Марий, Сулла, Помпей. Бродячие чародеи и гадатели по дешевке предсказывали будущее плебеям и рабам, составляли для них магические таблички с обращением к различным демонам, имена которых имели особый тайный смысл. С Востока проникали приносимые солдатами культы Изиды, Сераписа, фригийской богини-Матери, связанные с верой в умирающих и воскресающих богов, различными мистериями, в которые посвящали верующих. Претенденты на высшую власть в государстве связывали себя с теми или иными, якобы особо покровительствовавшими им божествами: Сулла — с Фортуной и Афродитой, Цезарь — с Венерой, считавшейся родоначальницей рода Юлиев, Антоний — с Дионисом, Октавиан — с Аполлоном.

Многие ждали каких-то решительных перемен, вмешательства богов в неустроенные земные дела. В народе говорили о предсказаниях, приписываемых древним пророчицам Сивиллам. Начинавший свою литературную деятельность в последние десятилетия гражданских войн Вергилий Марон одну из написанных им эклог (пасторальных стихов) посвятил золотому веку, грядущему на смену нынешнему железному[51]. Его наступление он связывал с рождением некоего божественного младенца. Кого он под ним подразумевал, осталось неизвестным. Христиане впоследствии видели в нем пророчество о Христе; современные исследователи полагают, что Вергилий писал под влиянием восточных учений о пришествии бога-спасителя. К тому же времени относится и одно из стихотворений (эподов) другого, также впоследствии прославленного поэта Горация[52]. Настоящее ужасно, писал он, Рим губит себя нечестивыми междоусобицами, и рано или поздно он станет добычей варваров, копыта их коней будут попирать Форум. Надо бежать из проклятого богами города, и, доверившись Океану, искать «острова блаженных», где еще царит золотой век. Но достигнуть их могут лишь благочестивые люди, которым Юпитер дозволит найти там спасение от бедствий железного века.

Стоики, исходя из своей общей концепции взаимосвязи всего в природе, обосновывали возможность предсказаний земных событий по положению светил и другим знамениям. Хотя высшим божеством для них был мировой разум, мировая душа, они признавали и обычных богов как воплощение отдельных сил природы и считали нужным воздавать им должное.

В широкие массы окрашенная восточными влияниями мистика и философские концепции проникали мало. Даже рабы и отпущенники явно азиатского происхождения посвящали свои дары римским ларам, Меркурию, Гераклу, Минерве, Фортуне. Но и в этих слоях отношение к богам изменилось. Оно становилось более личным, непосредственным. Человек уже обращался к богу не только как член какого-то коллектива, а и сам за себя, давал обеты и приносил благодарность за исцеление, удачу, освобождение от рабства. С I в. до н. э. на надгробиях появляются обращения к благодетельным душам умерших — манам — с просьбой быть благосклонным к покойному за его достойную жизнь, которая должна обеспечить бессмертие его душе. Вместе с тем многих сторонников находило и эпикурейское отношение к религии.

Значительное внимание религиозным вопросам уделял и Цицерон. В решении их он колебался. С одной стороны, он отдавал дань астрологическим и стоическим представлениям о сродстве человеческих душ с небесными светилами, к которым они возвращаются после смерти, обретая там за свои заслуги блаженство, как его герои Сципионы. С другой стороны, он признавал, что вопрос о богах сложен и темен, и вполне можно предположить, что богов вовсе нет, и это более последовательно, чем верить в совершенных, но пассивных богов эпикурейцев. Принимая теорию стоиков о возможности предвидеть одно явление на основании другого, Цицерон вместе с тем высмеивал слепую веру в гадание и предзнаменования и доказывал, что не может существовать наука о предсказаниях, так как наука должна основываться на свидетельстве чувств или хотя бы вероятности.

Однако как политик Цицерон считал, что исчезновение веры в богов или излишнее свободомыслие в религиозных вопросах грозит подорвать основы общества и государства, так как исчезнет связывающая их Pietas. Гражданин обязан исходить из того, что боги существуют, что все в мире совершается по их воле и они видят все мысли и дела людей. Он не должен участвовать в мистериях и культах новых, не признанных государством богов и обязан выполнять установленные обряды в честь своих фамильных богов и богов общегосударственных, небесных — Юпитера, Юноны, Минервы — и принятых в число небожителей за свои добродетели людей — Геракла, Ромула, Либера-Диониса, — а также в честь тех добродетелей, которые открывают путь на небо, — Virtus, Pietas, Fides, Libertas, Concordia. Ему следует помнить, что души всех людей бессмертны, выдающихся же героев — божественны. Все эти установления, заключает Цицерон, соблюдали предки, сделавшие Рим наилучшей из республик. В этом смысле он солидаризируется с Полибием. Но если, по наблюдению последнего, римляне искренне верили в богов и добровольно руководствовались предписаниями религии, то для Цицерона она лишь сдерживающее начало для простого народа. Человек же образованный должен соблюдать только внешний декорум, особенно занимая должность магистрата или жреца. Сам же он может верить во что хочет или вовсе не верить ни в государственных богов, ни в обожествленные силы и разум природы стоиков, ни в никому не нужных богов эпикурейцев. Эта точка зрения весьма характерна для того времени с его быстро прогрессирующим расколом, отдалением массы граждан от сенатской аристократии, ставившей себя во всех отношениях выше плебса.

Черты эти проявились и в историографии того времени. Историки из знатных родов основной упор делали уже не на освещении деятельности римского народа в целом, а на рассказе о подвигах своих предков, знаменитых консулов и полководцев. Именно они оказывались главной движущей силой возвышения Рима. В их уста вкладывались приспособленные к современным событиям и интересам речи; им приписывались необыкновенные поступки в битвах, в которых римляне теряли не более десяти воинов, а враги по нескольку десятков тысяч. История превращалась в сборники потрясающих воображение рассказов, приближаясь скорее к трагедии, чем к тому вдумчивому, следующему истине изложению фактов, на котором настаивал Полибий. Тогда же появляется и развивается жанр мемуаров крупных политических деятелей, старавшихся представить свои мероприятия и поступки под желательным углом зрения. Таковы не дошедшие до нас мемуары Суллы и поэма Цицерона о его консулате, знаменитые записки Цезаря о галльских и гражданских войнах и составленный Августом краткий перечень его деяний, дававших ему, по его мнению, право на то исключительное место, которое он занял в государстве.

Все это было свидетельством роста в среде римской знати и интеллигенции индивидуалистических тенденций, уже давно дававших себя знать в эллинистической культуре.

Они сказались и на тогдашней поэзии. Кружок молодых поэтов, «неотериков», усиленно культивировал заимствованное у эллинистических поэтов искусство писать поэмы и стихи на мифологические темы, исполненные ученых рассуждений в вычурной, по возможности мало понятной непосвященным форме. Цицерон резко осуждал «неотериков» за их полную, с его точки зрения, бесполезность для общества, но среди светской молодежи они пользовались большим успехом. К их кружку принадлежал и один из лучших поэтов Рима Катулл[53]. Он также отдал дань увлечению эллинистическими образцами, но главной его темой была вначале счастливая, затем несчастная, мучительная любовь к одной из светских «львиц», Клодии, фигурирующей под именем Лесбии. Впервые в Риме любовь, все ее перипетии, радости и страдания заняли такое место в литературе. Впервые поэт решился поставить свою возлюбленную на пьедестал, подобающий лишь богине, и позволил своим личным переживаниям заслонить для него весь остальной мир, порвав в этом смысле со всеми традициями предков.

Вместе с тем тогда же складывается под влиянием греков теория искусства, эстетика, известная нам из сочинений Цицерона и Горация, также во многом расходившегося с «неотериками». В соответствии с философскими воззрениями, о которых речь шла выше, и Цицерон, и Гораций исходили из близости к природе как высшего критерия искусства. В соразмерности и гармонии они видели основу прекрасного, ибо в них более всего проявляется красота и присущие природе целесообразность и польза. Так, в архитектуре красивы колонны, поскольку они необходимы в конструкции здания, и покатые крыши, дающие сток дождевой воде. Бесполезные колонны и украшения некрасивы. В живописи и поэзии глаз и слух радует то, что наиболее полно передает характер изображаемого, например прелесть в женщине, суровое достоинство в мужчине. Художник и писатель должны глубоко изучить характеры тех, кого они изображают, будь то консул или раб, старик или юноша. Люди с конскими головами, женщины с рыбьими хвостами, дельфины, сидящие на дереве, красивыми быть не могут, так как все это противоестественно. Не могут быть красивыми и изображения сцен, чрезмерно поражающих людей своей жестокостью, ибо назначение искусства соединять приятное с полезным. Содержание всегда должно превалировать над определяемой им формой. Но и форма играет большую роль. Если она не соответствует той мысли, которую художник хочет воплотить и передать зрителям или слушателям, эта мысль до них не дойдет. В форме мера не менее важна, чем в содержании, излишняя роскошь красок, богатство музыкальных фиоритур первоначально привлекают, но вскоре приедаются, как приедается слишком сладкое кушанье.

Эти положения эстетики, внимание к личности, к психологии (как мы бы сказали) людей со всем многообразием их характеров и статусов определяли в основном римское искусство и литературу того времени. В изобразительном искусстве помимо подражаний греческим образцам получил распространение скульптурный портрет, творцы которого стремились наиболее реалистически передать индивидуальные черты своего оригинала. Авторы, писавшие для театра, пользовавшегося все большей популярностью, стали обращаться к сюжетам из римской жизни, создавать комедии, отражавшие быт простого народа. Ораторы, выступавшие в народных собраниях и на судебных процессах, не только совершенствовали форму своих речей, но и мастерство характеристик людей и ситуаций. Многие речи Цицерона читаются и до сих пор как «остросюжетные» новеллы[54].

Таковы были основные черты культуры эпохи, соединявшей элементы культур римской и эллинистической в сложном, органически связанном комплексе. Убежденность в красоте и гармоничности космоса, непреложной необходимости, благодетельности его законов и в провиденциальной миссии Рима, наиболее совершенного отражения, воплощения космоса в земном государстве были исходным пунктом, интерпретировавшимся по-своему каждым социальным слоем. Отсюда вытекали, во-первых, идея общей космической взаимосвязи, проявляющейся в единстве человечества, и особый интерес как к целостностям, объединяющим людей, так и к отдельному человеку, от природы имеющему право на счастье (счастье тоже понималось по-разному); и, во-вторых, поиски наилучшей, наиболее адекватной человеческой природе, нравам и добродетелям людей государственной формы, наиболее совершенного соотношения целого и частей, или практически — общины и граждан. Отражением кризиса полисной идеологии было осуждение испорченных нравов своего времени, апелляции к традициям «предков», надежда на возможное возвращение «золотого века», мира, благополучия, справедливости, свободы — понятий, толковавшихся различно, но привлекавших всех.

Итак, культура эпохи римской республики зиждилась на специфической идеологии, обусловленной отношениями, присущими античной гражданской общине. Она возникла как система, на базе заложенных в ней, возможностей, определявшихся возможностями развития античного рабовладельческого способа производства в целом. Именно его неповторимые особенности определили основы мировоззрения творцов и носителей римской культуры.


Загрузка...