Крот в аквариуме

Глава 2. «Крот» в «аквариуме»

Летом 1962 года агент ФБР Дмитрий Поляков стал, на жаргоне западных спецслужб, «кротом» ЦРУ Соединенных Штатов Америки. Через него разведка противника без затруднений внедрилась в московский «аквариум» ГРУ. Так с подачи бежавшего в Англию изменника Родины капитана Владимира Резуна стали называть новый главный корпус штаб-квартиры Главного разведывательного управления Генштаба. Сами же сотрудники военной разведки окрестили новое девятиэтажное здание из стекла и бетона на Хорошевском шоссе «стекляшкой». Тогда же ЦРУ, чтобы основательно зашифровать своего агента, поменяло ему псевдоним: и с того времени во всех документах Лэнгли[34] он стал фигурировать не как Топхэт, а как Бурбон — так называется сорт американского виски.

После многодневного плавания через океан и пути через всю Европу у Бурбона было одно желание: выспаться как следует. Однако, вернувшись в родные пенаты, он даже заснуть не мог: не давал покоя вихрь обрывочных мыслей о том, что жизнь теперь будет намного опаснее, чем в Америке. Что отныне для него существует только «теперь», а «завтра» может уже не быть, потому что «завтра» — это разоблачение и арест. «А посему перед руководством — большим и малым — придется быть таким, какой им требуюсь, то есть всецело преданной им тварью, — продолжал он размышлять[35]. И разговаривать теперь надо предельно осторожно. Ничего не поделаешь, шпионаж — это всегда выматывающая душу тревога: как бы не разоблачили, как бы не арестовали!»

Думы о том, что до конца жизни предстоит ему играть одну и ту же роль — роль предателя и что малейшее выпадение из этого образа может стоить ему жизни, перерастали в большой страх. И вдруг словно кто-то стал подсказывать: «Решай, полковник, пока есть еще время одуматься и вернуться к нормальной честной жизни. Для этого тебе надо только заложить для американцев тайник с сообщением о том, что ты исчезаешь из их поля зрения навсегда. А после этого пойти на прием к генералу Изотову[36] и признаться в том, что тебя вербовали янки. И, конечно же, заверить генерала, что ты сделаешь все возможное и невозможное ради того, чтобы оставили тебя работать в разведке».

В ответ на доносившийся извне незнакомый голос Поляков еще больше встревожился, что люди ЦРУ при отказе от сотрудничества все равно найдут его. «На земле нет силы, которая способна вырвать меня из американских лап, — подумал он, и эта мысль мгновенно вытеснила все остальные. — Нет, надо мне сообщить в резидентуру ЦРУ о благополучном возвращении в Москву и своей готовности продолжить сотрудничество с американской разведкой».

Так и не заснув, он стал поджидать рассвет. В летние часы рассветало рано, и с первым лучами солнца сразу все вокруг ожило: сначала закаркали перелетавшие с одной крыши на другую вороны, потом защебетали звонким гимном золотому светилу остальные птицы. Все радовалось вокруг пробуждению природы, но неспокойно было на душе у Полякова: он опасался предстоящей встречи с руководством отдела и Третьего управления ГРУ. «А вдруг кагэбэшники уже подготовили наручники и ждут не дождутся, чтобы их надеть на руки мне? — пронеслось у него в голове. Ему стало страшно, что жизнь может так быстро закончиться. — Что ж, за все надо платить, — подумал он. — Да, я оказался предателем, совершил паскудство по отношению к жене и детям. И если я окажусь разоблаченным, то придется платить за это…» И все-таки не предательство и не роль изменника Родины беспокоили его сейчас, а судьба семьи: жены, которую он любил, детей, которыми он всегда восторгался и гордился. «Но их еще можно спасти от позора, а вот сам я уже не спасаем, я уже в аду, — продолжал он размышлять. — Кто знает, возможно, сегодня или завтра предстоит мне и в самом деле опуститься в этот ад…»

С этими тяжелыми мыслями полковник Поляков начал собираться на работу в «аквариум». Перед тем как выйти из квартиры, он взглянул в зеркало и не узнал себя: на него смотрел печальный пожилой человек. «Как же сильно изменился я в последнее время, — подумал он. — Ничего уже не осталось от прежнего армейского офицера с энергичной манерой общения и всегда веселыми глазами. Да, не стало того молодого капитана Димы, который был когда-то зачислен на разведывательный факультет Академии имени Фрунзе. А теперь вот появился суровый полковник Дмитрий Федорович Поляков, любимым выражением которого стало слово «коновалы»…»

На работу он пришел чуть раньше. В вестибюле стояли несколько знакомых ему человек, возбужденно беседовавших между собой. Они заметили его, но никто почему-то не поприветствовал его и не обрадовался его появлению после столь долгого отсутствия. Это вызвало в нем не только злость, но и глухое, неосознанное враждебное чувство, смешанное со страхом.

Первый рабочий день прошел буднично и спокойно, словно никому он не был нужен. Только в кадрах ему сказали, что нужно оформить документы по состоявшейся командировке в США и письменно отчитаться за нее перед своим отделом. А в конце дня сообщили, что завтра с утра его может принять с устным докладом о результатах командировки заместитель начальника 3-го управления ГРУ генерал-майор Толоконников. Это несколько насторожило Полякова: почему с устным докладом, а не тогда, когда будет готов письменный отчет?

Эти неприятные размышления по дороге домой терзали его душу и заставили вернуться к прежним раздумьям: «Может, все-таки мне завтра самому явиться с повинной?.. Но что это даст мне?.. Ровным счетом ничего, только позор. И этот позор будет впоследствии все время окружать моих сыновей и жену. А самое главное, что будет со мной? Известное дело, прощения мне не будет… Нет, придется продолжать играть свою двойную роль — патриота и предателя, чтобы как-то отсрочить час расплаты…»

С отвратительным настроением вернулся он домой после первого дня работы. Жены с детьми дома не было. Чтобы снять напряжение, он направился на кухню, взял из шкафчика начатую бутылку водки и граненый стакан, налил половину и выпил. Потом еще налил и, страдальчески морщась, опять выпил. Закусывая куском вареной колбасы, прошел в залу, не раздеваясь, лег на диван и словно провалился в пустоту. Возвратившаяся с детьми супруга, услышав его громкое бормотание, подошла к нему и сильно толкнула в плечо. Он испуганно открыл глаза и тут же услышал голос жены:

— Что-что ты сказал?

Поляков встал, выпрямился и, вяло махнув рукой, ответил:

— Да это я так.

— Господи, ну что у нас за жизнь такая? — с огорчением обронила жена.

— Ну чем ты, Нина, недовольна? Жизнь как жизнь. Нормальная.

Он обнял ее и, прижав к себе, почувствовал, как дрожит ее тело.

— Да какая же она нормальная? Твои вечные недомолвки скоро сведут меня с ума, — упавшим голосом произнесла она и отстранилась.

— Это у тебя все от разлуки со мной и от больших перегрузок на работе и дома. Успокойся, я теперь буду помогать тебе по дому. Да и с детьми буду заниматься.

— Дай-то бог, чтоб так было…

Утром Поляков зашел в приемную генерала Толоконникова, но того не оказалось на месте, и секретарь попросила подождать. Прошло полчаса, а генерала все не было. Поляков попытался читать газету, предложенную ему секретарем, но чтение не снимало возникшего со вчерашнего дня опасения в том, что, возможно, стало что-то известно о его несанкционированных контактах с фэбээровцами или о каких-то индивидуальных ошибках в работе с нелегалами. Неожиданно пришло в голову: «А не оставил ли я в Нью-Йорке на работе в Военно-штабном комитете или в отеле что-нибудь компрометирующее меня?» И вдруг все его страхи и сомнения вытеснило внезапно вспомнившееся обстоятельство: после проверки документов на советской границе в купе к нему подсел молодой человек с портфелем в руках. «Кто знает, может быть, это был сотрудник или агент КГБ, — подумал Поляков. — И если это так, то во время моих отлучек в вагон-ресторан он мог запросто провести негласный осмотр вещей и обнаружить что-то подозрительное. Глазами профессионала можно было, конечно, что-то распознать, а потом доложить об этом кому следует. А вдруг это так и было?» Чувство профессионализма покинуло его, он вскочил со стула и с заметным волнением в голосе, забыв на мгновение о том, что ждет генерала, опять спросил:

— А генерал Толоконников у себя в кабинете?

— Да нет же его здесь! Я уже говорила вам! — упрекнула секретарь приемной. — С утра его вызвал адмирал Бекренев.

После этого Полякова охватил еще больший мандраж: «А не обсуждают ли они, генерал и адмирал, с кем-нибудь из КГБ мою дальнейшую судьбу?» Его так и подмывало покинуть приемную Толоконникова, а затем и территорию ГРУ, чтобы из городского телефона-автомата позвонить в американское посольство и передать условный сигнал бедствия, но в самый последний момент он удержался от такого опрометчивого шага.

Профессионализм вернулся к нему и, умело скрыв свои тревожные переживания, он, на сей раз бодрым голосом, спросил секретаря:

— А вы не могли бы позвонить мне, как только придет генерал?

— Но он просил вам передать, чтобы вы никуда не уходили и ждали бы его возвращения.

— Хорошо, я подожду.

И снова тревога стала одолевать Полякова из-за приказа генерала о том, чтобы он не покидал приемную. Минуты ожидания казались вечностью, в голову приходили только черные мысли: «Жаль, что вырвали меня по окончании командировки из привычной райской обстановки в Нью-Йорке и лишили благоприятной среды! Почти восемь лет прожил я в такой прекрасной стране! Напрасно я отказался, когда Джон Мори предлагал остаться навсегда в Америке, обещая златые горы. Да, промахнулся ты, полковник Поляков. А теперь чего ж кусать локотки! Теперь американцы далеко, а кагэбэшники совсем близко. И никто здесь не придет на помощь, никто не защитит тебя, а сам по себе ты уже ничто. И хотя под ногами родная земля, она с каждым днем будет уходить из-под тебя. Жизнь, которая казалась раньше нескончаемой, может в любой момент оборваться: от пули в затылок после суда или от подстроенной автокатастрофы. И никого при этом не тронет моя смерть. Но я все же должен жить, преодолеть страх, который не будет никогда проходить при моей двойной жизни. Но разве можно каждодневно находиться под страхом возможной пули в затылок?.. А впрочем, почему бы и нет? Надо лишь смириться и свыкнуться со своим положением. В самом деле, почему это не могу я нести свой крест и терпеть, как это делали мои коллеги Попов[37], Дерябин[38], Шистов[39], Хохлов[40] и другие».

Размышляя обо всем этом и о предстоящей двойной жизни на работе и дома, Поляков все больше приходил к твердому убеждению, что всю оставшуюся жизнь так или иначе придется постоянно оглядываться по сторонам, быть чрезвычайно осторожным и рассчитывать только на самого себя. Мало того, возмечтал еще и продвигаться по служебной лестнице. Чтобы достичь этого, он поставил перед собой задачу: всем своим поведением подчеркивать уважение к начальникам всех рангов, располагать их к себе и привлекать на свою сторону с помощью уже приобретенных для этого американских подарков.

Едва успел он разработать для себя такую тактику, как вошел генерал Толоконников. Поприветствовав кивком вставшего по стойке «смирно» Полякова, он прошел мимо него в свой кабинет, оставив дверь открытой.

— Можно к вам, товарищ генерал? Полковник Поляков прибыл по вашему указанию, — окликнул он заместителя начальника управления.

— Проходите и присаживайтесь к столу.

— Благодарю вас.

Оглядев большой светлый кабинет, Поляков остановил взгляд на стене за генеральским креслом, где висел портрет ненавистного ему Никиты Хрущева.

— Вам не нравится этот портрет? — поинтересовался Толоконников.

Поляков стушевался, но тут же взял себя в руки и сказал:

— Я бы поменял для этого портрета рамку.

— И на какую же? — удивился генерал.

— На черную. Она лучше бы контрастировала с серым цветом фотографии Хрущева. А впрочем, пусть остается все, как есть. Серый человек достоин такого цвета обрамления…

— Вы считаете его серым человеком? — сделал большие глаза генерал.

— Да не только я, все американцы считают его таким после того, как он выступил в Организации Объединенных Наций. Помните, как он потрясал ботинком с трибуны?

Генерал укоризненно покачал головой и сказал:

— Вы не американец, а русский человек, и поэтому прошу вас быть сдержанным в своих оценках. А не то и на неприятности можете нарваться. А пригласил я вас не для того, чтобы вы указывали мне, на какой цвет поменять рамку портрета. Разговор у нас пойдет о более серьезных вещах. Руководство главка в лице адмирала Бекренева, от которого я только что вернулся, встревожено резким сокращением нашей нелегальной сети в Америке. Вы можете объяснить, с чем это связано? Как так получилось, что самые закрытые источники информации вынуждены с согласия Центра конспиративно бежать в сопредельные страны, а потом перебираться в Советский Союз? Что там произошло?

«Ну вот и началось: с первой встречи — уже допрос», — промелькнуло в голове Полякова. Лицо его приняло цвет бетона, в глазах появился какой-то полубезумный блеск. Он вскинул злой взгляд на генерала и, делая вид, что впервые услышал об этом, спросил:

— А почему вы считаете, что произошло сокращение нелегальной сети?

— Вот об этом я и прошу вас доложить! — повысив голос, требовательно произнес генерал Толоконников, продолжая пристально вглядываться в лицо полковника. — Из-за угрозы их провалов мы вынуждены теперь давать санкции нелегалам на выезд из США. Вы что, не знали об этом?

— Да, не знал, — промычал Поляков.

— Плохо! — вспылил генерал и, сделав небольшую паузу, опять спросил: — Чем же вы тогда там занимались? Вы же были в Нью-Йорке заместителем главного резидента по нелегальной разведке!

Поляков молчал.

— Ну ладно, — смягчился Толоконников и, глядя в настороженные глаза назначенного на должность ведущего офицера вашингтонского участка Полякова, поинтересовался: — А вы не думаете, что угрозы провалов могли возникнуть в результате предательства кого-то из сотрудников нью-йоркской резидентуры?

Поляков мгновенно опустил глаза, мозг его начал работать с лихорадочной быстротой, анализируя возникшую ситуацию. Чувствуя, как все больше охватывает страх возможного разоблачения, он призвал на помощь все свое самообладание.

— Я не думаю, чтобы в нашей резидентуре мог быть кто-то предателем. А впрочем, все может быть… Мне трудно объяснить причины, которые могли побудить нелегалов просить санкции на возвращение в Союз.

— Ну как же так, Дмитрий Федорович? Вы готовили их в Центре, руководили их работой в Америке и даже не можете теперь предположить версию возникших провалов. А не связано ли это со слабой подготовкой нелегалов или неправильным использованием ими легализационных документов?

Сохраняя внешне спокойствие, Поляков с тяжелым сердцем ответил:

— Поймите меня правильно, товарищ генерал, я не работал напрямую с известными вам нелегалами в Америке. Три последних года ни с кем из них я не встречался. Для связи с ними в резидентуре была создана спецгруппа офицеров. В нее входили Выродов, Буров, Зыков, Сажин, Прохоров, Мошков и Сосновский. В нее потом подключили еще и Травкина, но через полгода он был откомандирован в Москву за трусость и бездеятельность. Вот с ними и надо вам поговорить.

На щеках генерала зашевелились желваки.

— Спасибо за ценную подсказку, я непременно сделаю это, — с иронией ответил он.

Понимая, что чего-то большего о причинах провалов от Полякова не добиться, Толоконников решил сменить тему беседы.

— А как вы считаете, можно ли что-то предпринять сейчас для пополнения нелегальной сети в Америке? Позволяет ли это сделать сегодняшняя оперативная обстановка там?

У Полякова сразу отлегло на душе. «На сей раз, кажется, пронесло», — подумал он и деланно спокойным голосом ответил:

— В настоящее время контрразведывательный режим в США заметно ужесточился, поэтому надо немного подождать…

— А с чем это связано, что ФБР усилило контрразведывательный регламент? — продолжал допытываться генерал.

Поляков не стал ничего сочинять, что часто случается с людьми, когда запас их реальных сведений уже исчерпан, а уходить молча в тень не хочется. Поэтому, делая вид, что обдумывает свой ответ, он надолго умолк. И его хитрость сработала: Толоконников, не дождавшись ответа, начал излагать свою версию:

— Мне кажется, что после неудавшейся попытки свергнуть режим Фиделя Кастро американский президент дал указание ЦРУ и Пентагону вести в строжайшей секретности подготовку к новому вторжению на Кубу. А чтобы не произошло утечки информации к советской разведке, и был ужесточен контрразведывательный регламент. Однако наша внешняя разведка КГБ все же получила об этом информацию, и с учетом этого в Генштабе, чтобы предотвратить повторное нападение на остров Свободы, разрабатывается сейчас секретная операция[41] по доставке и размещению баллистических ракет на Кубу. Вы согласны с такой версией ужесточения контроля ФБР?

На лице Полякова появилась ничего не выражавшая улыбка разведчика-профессионала: в это время он обрел полное спокойствие, потому что сам генерал выдал ему наисекретнейшую информацию. Поняв, что руководство ГРУ ничем компрометирующим в отношении него не располагает, он немного приободрился. Но в тот же миг на ум ему пришла другая мысль: «А вдруг они решили проверить меня: передам я или нет такую государственно-важную информацию в США?» Чтобы поддержать начавшийся разговор о версиях, он поспешил дать ответ на вопрос Толоконникова:

— Я согласен с вашей версией, товарищ генерал, но то, что вы сейчас сказали, это же может привести мир к ядерной катастрофе. К войне между двумя сверхдержавами.

Толоконников загадочно посмотрел на него и, поняв, что полковник Поляков ничего нового не скажет, нехотя промолвил:

— Да, это может привести к серьезному столкновению с Америкой. Но давайте не будем заниматься гаданьем на кофейной гуще. Пока ракеты находятся на нашей территории. И даже планы еще не разработаны и не утверждены руководством страны. Придет время, и мы все узнаем…

После беседы с заместителем начальника управления Поляков воспрянул духом и принялся составлять список: кому и что он должен подарить. Напротив фамилий офицеров, кто был по занимаемой должности ниже рангом, делал пометки с названиями сувениров — американские зажигалки, брелоки, портмоне и впервые появившиеся в то время шариковые ручки; другим — золотые часы «Лонжин» и «Омега». А кто был по званию и по должности выше — фотоаппараты, фарфоровые сервизы и даже один стереофонический магнитофон «Сони»; для жен больших начальников — чешуйчатое ожерелье из жемчуга, серьги с бриллиантовыми и сапфировыми вставками. В те годы такие подарки были весьма ценными и престижными, и поэтому Поляков рассчитывал с их помощью завоевать благорасположение к себе и доверие. И он добился этого: получил тогда хорошую аттестацию, подписанную начальником направления М.С. Савельевым и утвержденную руководителем профильного управления генерал-майором B.C. Соколовым. В ней, в частности, отмечалось: «…На полковника Полякова Д.Ф. возлагалось руководство группой офицеров по всему комплексу обеспечения разведки с нелегальных позиций. Со своими обязанностями он справился, однако не добился активизации основной работы в решении вербовочных задач. Лично Поляков предпринимал попытки по решению этих проблем через представительскую деятельность, но положительных результатов не достиг. Задание по обеспечению надежной связи с нелегалами не выполнено…

Вывод: Полковник Поляков Д.Ф. — опытный офицер, имеет большой стаж работы в Центре и за рубежом. Хорошо знает оперативную обстановку и условия разведывательной деятельности в США. Исходя из этого, полагали бы возможным использовать его в 3-м управлении ГРУ на американском направлении».

Вскоре после этого его назначили на должность старшего офицера и поручили с позиций Центра курировать деятельность разведаппаратов в Нью-Йорке и Вашингтоне. В какой-то мере поспособствовали такому назначению и его заокеанские хозяева: они выполнили его требование не арестовывать засвеченных им агентов в течение двух месяцев после отъезда и тем самым уберегли Полякова от излишних подозрений в провалах нелегалов.

Аресты начались в сентябре 1962 года. Первыми «сгорели» агенты Дрон и Фрост и их связники из ГРУ Иван Выродов и Василий Прохоров. Несмотря на ухищренные допросы советских разведчиков-нелегалов, агентов из числа иностранцев и их связников, никто из них никого не выдал и не пошел на предлагавшееся на выгодных условиях сотрудничество с американской спецслужбой.

Получив должность старшего офицера, Поляков понял, что угроза провала его миновала. С того времени он начал активно собирать и накапливать секретную информацию для передачи ее американской разведке. В своем служебном кабинете он переснял фотоаппаратом «Экзакта» телефонные справочники Генерального штаба Вооруженных Сил СССР и ГРУ.

Зашифровав собранные и обработанные сведения, Поляков поместил их вместе с непроявленной пленкой в изготовленный им контейнер. После этого в обусловленный день он отправился вечером в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького. У входа в него и при подходе к тайнику № 1 под названием «Арт» он несколько раз проверился и затем, уже в полной темноте, присел на скамейку, около которой предстояло заложить в тайник секретные материалы. Обмазав пластилином контейнер и обваляв его в кирпичной крошке, которой были посыпаны дорожки в парке, Поляков положил его у задней ножки скамьи. Проверившись, направился к выходу. Дойдя до него, он на одном из столбов ограды с правой стороны нанес чернильными брызгами из авторучки горизонтальную полосу. Затем, снова проверяясь, побрел по направлению к метро «Октябрьская».

Утром по пути на работу он должен был удостовериться, изъят сотрудниками ЦРУ заложенный им контейнер или нет. Для этого нужно было считать ответный сигнал в виде вертикальной черты губной помадой на доске объявлений около ресторана «Арбат». Однако этого сигнала он не обнаружил. В таких случаях другой агент иностранной разведки попытался бы проверить сохранность контейнера и его содержимого, но Поляков не сделал этого, понимая, что это чревато захватом или арестом прямо у тайника.

Несколько дней у шпиона Полякова не было полной ясности о судьбе тайника № 1. Почти целый месяц он находился в напряженной атмосфере, опасаясь, что контейнер мог попасть в руки случайных людей, а те могли передать его куда следует — в КГБ или милицию.

И только по прошествии еще нескольких дней он, просматривая очередной номер газеты «Нью-Йорк таймс», обнаружил в колонке «Объявления частных лиц» зашифрованное сообщение, которое адресовалось некоему «Муди Дональду Ф.». Поняв, что данное сообщение предназначено ему, Поляков облегченно перевел дух. Объявление начиналось со слов «Письмо от Арта получено» — это означало, что заложенный в Парке Горького контейнер благополучно изъят. Клички тайникам и определению мест постановки меток о закладке или изъятии контейнеров в Москве Поляков, будучи еще в Нью-Йорке, предложил сам. Тогда же было оговорено, что все тайники будут фигурировать под именами собственными: № 1 — Арт, № 2 — Чарльз, № 3 — Боб, а места постановки сигналов — Бетти и Фил.

Заключительная фраза в объявлении тоже не вызывала подозрений у читателя: «Пожалуйста, свяжись с братьями Эдвардом и Джоном Ф. по адресу Клостер, штат Нью-Джерси». Этой фразой ЦРУ напоминало ему о необходимости срочно направить на указанный подставной адрес в США сообщение о себе и о своих дальнейших планах. И так совпало, что тогда же был арестован другой агент ЦРУ из ГРУ — полковник Олег Пеньковский. Это разоблачение отразилось и на поведении Полякова: он стал замкнутым и несговорчивым, при ведении служебных разговоров проявлял звериную осторожность, а дома начал уничтожать часть привезенной из США шпионской экипировки. В тот же день он известил посольскую резидентуру о том, что тайники Арт, Чарльз и Боб повторно использовать не будет по соображениям личной безопасности. Тогда же он предупредил американцев, что и впредь расположение тайников в Москве он будет определять сам. Страх провала после ареста Пеньковского настолько усилился в нем, что Поляков отказался от проведения тайниковых операций до середины 1963 года и от использования почтового канала связи. Мало того, он уничтожил обложку врученной ему в Нью-Йорке книги об охоте с сокрытыми в ней письмами-прикрытиями, которые должен был отправлять на подставные адреса в США.

Через некоторое время до него дошли слухи, что в кадрах прорабатывается вопрос о его возможном направлении в третью командировку в США на должность старшего помощника военного атташе при посольстве СССР в Вашингтоне. На всякий случай он решил уведомить об этом своих хозяев. Как раз тогда подошел срок закладки нового тайника под названием Боб в районе старого здания Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы на пересечении улиц Лестева и Хавской. Получилось так, что ему к тому времени предстояло докладывать ЦРУ и более важную информацию: как ведущему специалисту военной разведки по США, ему удалось ознакомиться с личными и рабочими делами нелегалов из числа американских граждан под псевдонимами Вольф, Дарк и Карел. Это были ценные агенты ГРУ:

Дарк — дешифратор и техник-аналитик при директоре АНБ;

Вольф — подполковник, заместитель начальника отдела американской армии;

Карел — специалист по ремонту шифровальных машин 15-й воздушной армии стратегического авиационного командования Министерства обороны США.

Информацию о них Поляков заложил в тайник «Боб», после чего поставил графическую метку об этом на доске объявлений возле станции метро «Добрынинская». На другой день возле магазина «Рыба» на улице Арбат он получил ответный сигнал об изъятии тайника.

Пользуясь халатностью и болтливостью своих коллег, Поляков продолжал собирать нужные противнику сведения. Делал он это осторожно и профессионально: в процессе общения с офицерами вызывал их на откровенный разговор, подстраивался к обсуждаемым оперативным вопросам, в том числе связанным с агентурной деятельностью, и таким образом выуживал «втемную» интересующую американцев информацию. Добывал он ее и официальным путем — на проводившихся в отделе и управлении совещаниях.

Иногда запрашивал секретные материалы из других подразделений, а обосновывал это служебной необходимостью ознакомления с ними. При этом Поляков никогда не делал записей на клочках бумаги или в своем блокнотике. Все дело в том, что этот человек обладал феноменальной памятью: он словно фотографировал глазами все, что видел, и мгновенно запоминал все, что слышал или читал. К тому же ему были доступны многие директивные документы, планы и отчеты о проделанной работе. По своему статусу он имел возможность знакомиться с оперативной перепиской не только с вашингтонским и нью-йоркским разведаппаратами, но и между подразделениями Центра по американской проблематике. Поэтому ему не составило особого труда получить данные на нелегалов, действующих даже в других странах мира, например в Англии, — Барда, Мала, Марса и Робина, а также в Таиланде на шестерых агентов из числа американских военнослужащих.

Таким образом, Поляков помогал ФБР раскрывать агентурную сеть ГРУ не только в США, но и в некоторых других странах. И как следствие этого там начались аресты агентовнелегалов и высылка военных разведчиков, которые поддерживали с ними связь. Несколько агентов из их числа покончили жизнь самоубийством, судьба других сложилась тоже трагично — пожизненное заключение или не менее жестокие сроки наказания с призрачной надеждой на освобождение.

Практически не стало тогда и сформированной в США группы обеспечения военной разведки с нелегальных позиций. Всем офицерам группы были сделаны вербовочные предложения, но ни один из них не пошел на предательство. Кончилось это тем, что они были объявлены персона нон-грата и выдворены из США. Да и на родине одни из них были уволены из ГРУ, других вынудили уволиться без выслуги лет, а третьи стали невыездными.

По факту разгрома агентурной сети в США была создана в ГРУ специальная комиссия. Она проанализировала каждый провал в отдельности и в совокупности с другими и пришла к выводу, что основными причинами явились нарушения конспирации офицерами-связниками или же самими агентами. А провалы нелегалов Жакоба и Троповой были списаны на ранее разоблаченного шпиона — подполковника ГРУ Петра Попова. По завершении работы комиссии нелегальное управление военной разведки было расформировано, как недееспособное и не имеющее базы в других странах.

Неудовлетворенный такими неглубокими выводами полковник Сенькин, ранее работавший с Поляковым в Нью-Йорке, встретившись с ним лицом к лицу в стенах «аквариума», после обычного обмена сведениями завел неприятный для него, «кусательный» разговор:

— Если бы выяснением причин массовых провалов занялась «Контора глубокого бурения», я имею в виду КГБ, то выводы могли бы быть совсем другими. Я на сто процентов уверен, что подозрения могли бы тогда пасть на кого-то из сотрудников нью-йоркской резидентуры, когда вы были там заместителем резидента. Кстати, такие слухи по сей день бродят по нашей конторе. Вот не дай бог начнется расследование кагэбэшниками. А уж они-то докопаются до истины…

Поляков несколько секунд молчал, оценивая то, что сказал Сенькин: неожиданно ему пришло в голову, что Анатолий Борисович шантажирует его, но он тут же отбросил эту мысль, как явно нелепую. «Сенькин не тот человек, чтобы шантажировать», — подумал он и, с тревогой взглянув в глаза собеседника, тихо спросил:

— И что же муссируется в тех самых «бродячих» слухах? Кого хоть подозревают?

Сенькин вначале растерялся, не зная, что ответить, потом сказал:

— Но я же говорил вам, подозревают всех тех, кто располагал хоть какой-то информацией о нелегалах и других агентах в Америке. И, разумеется, подозревают и лично вас, Дмитрий Федорович. Вы же, как заместитель главного резидента, знали и готовили к работе всех наших нелегалов в США. А офицеры из группы обеспечения имели дело только со своими двумя-тремя агентами.

Неприятный холодок пробежал по спине Полякова. Он был весь как натянутая струна, услышав то, что сказал Сенькин. Затем изобразил искреннее удивление, покачал головой и бесстрастно обронил:

— Все это чушь, Анатолий Борисович!

— Нет, Дмитрий Федорович, это не чушь! — парировал Сенькин. И, вспомнив их посещение резиденции американской миссии при Военно-штабном комитете, добавил: — Слухи, Дмитрий Федорович, великая вещь! Они рождаются, долго живут и умирают по неведомым нам законам…

Морщась, словно от внутренней мучительной боли, Поляков молчал.

— Мне вот до сих пор непонятно, — продолжал Сенькин, — почему два года назад, когда мы вместе были у генерала О'Нейли, вы задержались в офисе почти на три минуты? Вы же, наверно, понимали, что там были два сотрудника ФБР и они могли вам устроить такую провокацию, после которой вы никогда бы не смогли отмыться.

Вконец сбитый с толку Поляков сильно покраснел, зловеще улыбнулся краешком губ и грубо процедил:

— Хам ты, Толя, и плебей! Я догадываюсь, что ты вот тоже подозреваешь меня. А зря! Грех будет на тебе за это! — И он посмотрел на Сенькина злобным взглядом.

Тут уже не выдержал и Сенькин.

— Да все мы были для тебя плебеи. И, как ты любил нас называть в Нью-Йорке, все мы — коновалы, — перешел он на «ты». — Как бы то ни было, Дмитрий Федорович, но я считаю, что ты тоже повинен в провалах наших людей в Америке.

Столь откровенное обвинение словно обухом по голове ударило Полякова, он сразу стал ниже ростом, внезапное оцепенение настолько охватило его, что слова застряли комом в горле. Преодолев спазм, он все же раздраженным голосом процедил:

— Значит, ты все-таки причисляешь меня к числу виноватых в провалах нелегалов? Никогда бы не подумал, что ты опасный человек.

По его тону Сенькин понял, что тот обозлен на него до предела, и, чтобы как-то смягчить неприятный разговор, спокойно проговорил:

— Не надо меня опасаться, Дмитрий Федорович. Это еще не тот день, а тот день, как подсказывает моя интуиция, придет потом. Уж он-то наверняка все расставит на свои места. Вот его ты и бойся!

— Да пошел ты куда подальше! — вспылил Поляков, покрываясь холодным потом. — Я за Родину кровь проливал, а ты вздумал подозревать меня чуть ли не в предательстве. Да какое ты имеешь право на это?! Ты просто наглый шантажист! Наслушался каких-то нелепых слухов и давай покрывать меня сверху донизу своими подозрениями. Вот зачем ты ссылаешься на свою мутную интуицию? Было бы лучше, если бы ты молчал со своими глупыми предсказаниями о каком-то опасном дне. Да и вообще, кто ты такой!

— Ну чего ты кипятишься, Дмитрий Федорович? — спокойно ответил Анатолий Борисович, стараясь говорить как можно мягче. — То, о чем я говорил сейчас, это всего лишь мое предположение, и нечего тут нервничать. А то, что провалы в США произошли и по твоей вине, я пока не утверждаю, а допускаю. И это, извини, мое личное мнение.

Поляков, вконец сбитый с толку, пролепетал:

— Ну вот опять ты за свое!

И тут Сенькин проявил образцовый профессионализм разведчика:

— Не надо, Дмитрий Федорович, изображать, будто ты не понимаешь, о чем я говорил. — И, махнув рукой, добавил: — Ладно, пусть остается все это на твоей совести.

Поляков растерянно приумолк, потом, скривив едкую улыбку, произнес:

— Все, что ты наговорил мне сейчас, это все мелочи.

— А вот с этим я с тобой не согласен. И надеюсь, ты понимаешь почему?

— Нет, не понимаю! Так ответь мне: почему?

— Да потому что в разведывательном деле не бывает мелочей! И ты это прекрасно знаешь сам. А кто из нас был сегодня прав, покажет время.

Поляков нервно потер кулаком левый глаз, пытаясь унять внезапно возникший тик, и безрадостно, словно сдаваясь, повторил последнюю фразу Сенькина:

— Да, время покажет, кто из нас был прав.

После этого они с молчаливым укором поглядели друг на друга и, не подавая руки друг другу, расстались — каждый со своими тягостными мыслями.

Неприятный разговор с бывшим своим начальником долго не выходил из головы полковника Сенькина. Необъяснимое и тревожное чувство все время сдерживало его написать рапорт на имя руководства ГРУ. Не имея прямых доказательств возможного предательства Полякова, он опасался стать неугодным для начальства человеком и — самое страшное — получить прозвище «кляузник». К тому же ему тогда приснился сон, в котором Поляков предупреждал хриплым голосом: «Ты можешь плохо кончить, если полезешь не в свое дело. Кирпич на голову человека никогда случайно не падает. Подумай об этом как следует…» Этот хриплый голос, вторгаясь в сознание, преследовал Сенькина несколько дней. В конце концов терпение у него лопнуло, и, чтобы снять головную боль, он записался на прием к начальнику управления кадров генерал-лейтенанту Изотову. Тот встретил его недружелюбно, словно знал, зачем он пришел. Как только Сенькин сел на стул, генерал, не тратя времени на вступление и другие церемонии, спросил:

— Что у вас, полковник Сенькин? Докладывайте. И, пожалуйста, в пределах пяти-семи минут. Потом я должен ехать в Генштаб.

— Хорошо, товарищ генерал, я буду краток. У меня возникло предположение, что известный вам полковник Поляков был в Нью-Йорке на пути к предательству…

— Не порите чушь, Анатолий Борисович! — резко оборвал его генерал, с трудом сдерживая раздражение. — Откуда у вас такая злая подозрительность? И полное недоверие к нему? Вы что… засекли несанкционированные контакты Полякова с ФБР?.. Или вы тайком следили в Нью-Йорке за ним и его связями?

Сенькин стушевался, опустил глаза и спокойно ответил:

— Нет, Сергей Иванович, не следил я ни за кем и никого не засекал. И подтверждающих данных моей версии о причастности Полякова к провалам нелегалов у меня нет…

— Значит, — прервал опять Изотов, глядя на него тяжеловесным ледяным взглядом, — все это вы нафантазировали. Надо держать себя в руках, Анатолий Борисович. Нельзя вам, как разведчику, фантазировать. — Он сделал паузу и, словно вспомнив что-то, добавил: — Между прочим, почему вы только сегодня, а не по возвращении из Нью-Йорка, заявили мне о своих подозрениях?

Сенькин тяжело вздохнул.

— Все дело в том, что я не задумывался тогда об этом. А сейчас, когда произошла цепь провалов нелегалов, которых знал только Поляков, я стал анализировать и пришел к выводу, что это мог сделать он.

— Одумайтесь, что вы говорите, Анатолий Борисович?! Поляков — восходящая звезда военной, разведки, мы ставим его в пример другим, а вы тут наводите тень на ясный день. Не морочьте мне голову, полковник Сенькин! Он не способен на предательство! Вы же знаете, что он — участник Великой Отечественной войны, имеет высокие правительственные награды. Нет, это невероятно! — возмутился генерал-кадровик. — Дмитрий Федорович занимался у нас самой секретной работой — подготовкой разведчиков-нелегалов, а вы вдруг… подозреваете его. Ну как так можно? И на каком основании?

Понимая, что начальник управления кадров не приемлет его версию, Анатолий Борисович, махнув рукой, бросил:

— Я, честно говоря, знал, что если сообщу вам о своих подозрениях, то вы будете возражать. Что ж, моя совесть чиста, я исполнил свой долг, высказал вам свою версию. А принимать или не принимать ее — это дело ваше.

Генерал, выслушав Сенькина, жестким, не терпящим возражений голосом заключил:

— Ваша главная ошибка, Анатолий Борисович в том, что вы бросаете тень необоснованных подозрений на старшего офицера разведки, который в ближайшем времени может стать резидентом.

— Я понимаю, — смирился Сенькин.

— Тогда зачем же держать палец на спусковом крючке? — зловещим тоном спросил генерал.

— Для того, чтобы не пострадали другие наши разведчики и их агенты в той стране, куда будет командирован будущий резидент Поляков.

Этот ответ вконец рассердил Изотова, он поморщился как от зубной боли и, выдавив злую улыбку, спросил:

— А почему вы сказали, что я буду возражать против вашей версии в отношении полковника Полякова? С чего вы это взяли?

В тоне, которым генерал произнес это, Сенькин ощутил угрозу и потому с тревогой ответил:

— Да потому что, идя к вам, я понимал, что никто из наших руководителей не ждет и не хочет, чтобы появилось грязное пятно на коллективе. Уверен, что и вы не хотите этого. Вот и все мое объяснение.

Изотову хотелось продолжить расспросы Сенькина, но он вспомнил, что ему пора выезжать в Генштаб, и потому предостерегающе заговорил:

— Поймите меня правильно, Анатолий Борисович, я не рекомендую вам распространяться о своих ничем не подкрепленных подозрениях. Огласка же их ничего, кроме вреда, не принесет. И вам, и Полякову.

— А я и не распространялся. Сообщил вот только вам, чтобы вы знали о моих личных подозрениях.

— Вот и хорошо! — обрадовался генерал, потирая руки. — У вас есть еще вопросы ко мне?

— Нет, Сергей Иванович, — спокойно ответил Сенькин. — Разрешите идти?

— Да, вы свободны.

Изобразив удовлетворение от состоявшегося разговора, полковник Сенькин поспешил ретироваться за дверь, бросив на ходу всего два слова:

— До свидания.

Склонив голову, генерал Изотов надолго задумался, глядя в окно. В конце концов он решил для очистки совести поставить в известность о подозрениях Сенькина заместителей начальника ГРУ Бекренева и Павлова.

Несколько дней Сенькин переживал из-за того, что сообщил Изотову о своих подозрениях, ведь этим он поставил под удар прежде всего самого себя: теперь ему могут зарубить планировавшуюся долгосрочную загранкомандировку. Разговор с начальником управления кадров оставил у него пренеприятный осадок. «Но ничего, главное — доложил и дал понять Изотову, что провалы в Америке были не случайны. А он пусть теперь думает», — успокаивал он себя.

Несмотря на это в сердце Сенькина надолго поселилась тревога, которая все больше разрасталась из-за того, что его подозрения могут не подтвердиться. С каждым днем вокруг, казалось, образовывалась глухая пустота, хотя рядом — и на работе, и дома — находились все те же хорошие люди. Но поделиться с кем-либо из них своими догадками о причинах провалов в США и о состоявшемся разговоре с Изотовым он не мог из опасения навлечь на себя неприятности. Единственным человеком, которому он мог излить свою душу и рассказать обо всем, был полковник Гульев, который тоже хорошо знал Полякова по совместной с ним работе в Нью-Йорке в первую командировку.

Между тем продолжавшиеся тогда аресты и судебные процессы в США над советскими нелегалами, которых не успели перебросить в СССР или вывести в другие страны, встревожили весь оперативный состав ГРУ. То, что произошло это из-за предательства кого-то из своих, сомнений ни у кого из сотрудников военной разведки не было. И это обстоятельство еще больше побуждало Сенькина к откровенному разговору с начальником направления Леонидом Александровичем Гульевым. Тот без колебаний согласился принять его.

Они встретились в кабинете Гульева. Помня о предупреждении Изотова о том, чтобы впредь не распространяться о подозрениях в отношении Полякова, Сенькин начал разговор о совершенно другом, малосущественном в их работе. При этом все время держался как-то скованно и неуверенно, потом неожиданно спросил:

— Скажи мне, Леонид Александрович, какого ты мнения о Полякове?

Полковник Гульев удивился: с чего бы это он спрашивает о нем?

— Да как тебе сказать? Сложный он человек. Высокомерный, резкий и с завышенными амбициями. По характеру вспыльчив и груб. В Нью-Йорке мы все сторонились его, боялись, что может облаять ни за что ни про что. Однажды он попросил меня подготовить и отправить нашему агенту письмо.

Выполняя его поручение, я забыл наклеить на конверт марку с обусловленным рисунком. Письмо ушло, а марка осталась у меня. Она до сего времени находится в моем альбоме для марок. Я тогда мог бы, конечно, промолчать, что письмо отправлено без марки, но я все же доложил ему об этом. Если бы ты видел и слышал, что тогда началось: маты-перематы, оскорбления сыпались одно за другим. Как только он не обзывал меня — и коновалом, и безмозглой курицей, и бог знает кем еще. Грозился даже откомандировать в Москву, потом дня через два или три смирился и сказал: «Счастье твое, что письмо было не «боевое», а «учебное»». Что дальше было, ты знаешь: я не потерпел его оскорблений, сообщил кому следует. С тех пор наши пути-дорожки разошлись навсегда. Он остался в нелегальном управлении, а меня перевели в легальную разведку.

Профессиональное чутье подсказывало полковнику Гульеву, что первый вопрос Сенькина — это лишь прелюдия к главному, к чему тот осторожно подбирается. И он уже начал догадываться «к чему» и все же для проверки самого себя требовательно спросил:

— А почему это вдруг тебя заинтересовало мое мнение о нем?

Сенькин молчал, не решаясь начать разговор о главном — о своих подозрениях и о состоявшихся встречах с Поляковым и генералом Изотовым. Поняв окончательно, что Анатолий Борисович далеко не случайно интересовался мнением о Полякове, Гульев снова сердито спросил:

— Ну чего ты молчишь-то? Говори, что случилось?

Сенькин нервно дернулся, медленно встал и подсел поближе к начальнику направления, затем оглянулся на входную дверь и тихим голосом произнес:

— Нас никто не подслушает?

Гульев встал, вышел из-за стола, подошел к двери и закрыл ее на ключ. Вернувшись на свое место, он долго молча смотрел на мучившегося из-за своей нерешительности Сенькина. Тот, начав нервно барабанить пальцами по столу, опустил глаза и вдруг как-то таинственно заговорил:

— Скажу тебе по большому секрету: я серьезно подозреваю Полякова в предательстве наших нелегалов и разведчиков в США. И хотя у меня нет прямых доказательств, я сообщил о своих подозрениях генералу Изотову…

Гульев был шокирован: он никак не ожидал этого от Сенькина, который поддерживал с Поляковым в Нью-Йорке более-менее нормальные отношения.

Сенькин тем временем продолжал рассказывать о содержании беседы с начальником управления кадров ГРУ. Затем сообщил и о состоявшемся один на один разговоре с самим Поляковым о массовых провалах нелегалов и выдворениях из США военных разведчиков.

— Чертовски трудно жить и работать, когда знаешь, что рядом с тобой находится, возможно, предатель — агент ЦРУ, — заключил Сенькин и стал ждать ответной реакции опытного и авторитетного начальника направления Гульева.

Тот долго молчал, потом неторопливо и раздумчиво заговорил:

— Мне кажется, что ты поторопился со своими разговорами с Изотовым и Поляковым. Надо было подождать еще немного…

— А чего ждать-то, Леонид Александрович?.. Ждать, когда он завалит агентурную сеть ГРУ в другой стране, куда его намереваются, по словам Изотова, направить?

— Да, надо подождать, когда и где еще Поляков может проявить себя как предатель.

Сенькин, недовольный тем, что получил не ту реакцию, какую ожидал услышать, скривил губы и сказал:

— А я-то думал, что ты согласишься со мной, поддержишь мою версию в отношении «хитрого лиса».

— Для того чтобы установить и разоблачить Полякова как предателя, нужна «тяжелая артиллерия», а она находится не в наших руках…

— Я что-то не пойму, о какой артиллерии ты говоришь?

— Я имею в виду КГБ и его контрразведку. Обращаться же в КГБ сейчас никто не будет…

— Почему? — удивился Сенькин.

— Потому что у нас с тобой и у нашего руководства нет доказательств для обоснования версии о возможном предательстве «хитрого лиса». У нас только эмоции и нет никаких зацепок. И правильно тебе сказал Изотов о том, чтобы ты о своих догадках ни с кем разговора не заводил.

Гульев кривил душой: он и сам подозревал Полякова в предательстве, но открыто об этом решил пока не высказываться.

Сенькин, как будто загипнотизированный словами Гульева, задумчивым взглядом уставился в окно, потом руками закрыл лицо, словно надеясь на то, что пребывание в темноте прояснит его мысли. После недолгого молчания он вдруг заявил:

— Но если у нас есть хоть одна версия, то ее же надо проверять?!. И заняться этим должен именно КГБ. Его оперативникам стоит только ухватиться за ниточку, и они размотают весь клубок. А если поступить так, как ты предлагаешь, в смысле подождать еще немного, то последствия могут со временем оказаться еще более трагическими для ГРУ. Ты же прекрасно знаешь, что провалы наших разведчиков «в поле» и агентуры все еще продолжаются. И постоянно идет утечка из ГРУ секретной информации. А мы все ушами хлопаем! Из-за этих провалов у нас прикрыли нелегальную разведку. И может получиться так, что один предатель сведет на нет деятельность всей военной разведки и тогда уже ГРУ, наверняка, расформируют. А нам это надо?

— Нет, конечно, — отозвался Гульев.

— Так в чем же тогда дело? — кисло сморщился Сенькин. — Может, мне написать рапорт на имя начальника ГРУ о своих подозрениях и высказать предложение о целесообразности подключения «тяжелой артиллерии» для проверки моей версии?

— Обращаться в КГБ Ивашутин не будет. Во-первых, у него нет конкретных фактов, чтобы подозревать Полякова. Во-вторых, зачем ему и нам с тобой выносить сор из избы, когда нет зацепок. И, наконец, в-третьих, а стоит ли тебе-то совать нос в это дело? Ты же, насколько мне известно, в Нью-Йорке дружил с ним? Но если даже и не дружил, то работал там много лет с ним бок о бок. И потому и тебя могут притянуть за уши к грязному делу. Усекаешь?

Сенькин опять сморщился и сказал:

— Я мог бы, конечно, молчать, но разведывательное дело мне дороже всего. Нет, нам надо вывести его на свет Божий!

Гульев окинул его взглядом, исполненным крайнего скепсиса, и серьезным тоном предупредил:

— Кто знает, возможно, именно тебе придется с ним еще работать. И поэтому нужно держать ухо востро и не подавать вида, что ты подозреваешь его.

— А вот с этим я не согласен с тобой! — воскликнул Сенькин. — Наоборот, пусть он чувствует, что его серьезно подозревают. Только тогда он начнет нервничать и дергаться и может допустить серьезную ошибку. Нет, Леонид Александрович, мы должны тайно отфлажковать его, волка старого, так, чтобы он взвыл и сам выдал себя со всеми потрохами.

Гульев отрицательно покачал головой.

— Еще мудрец Соломон говорил, что всему свое время. Нам сейчас надо поступать так, чтобы Дмитрий Федорович чувствовал себя как рыба в воде. И только при этом условии он, рано или поздно, проявит себя.

Жизненный и оперативный опыт полковника Гульева не позволял ему противиться версии Сенькина, но, чтобы преждевременно не наломать дров, он снова предупредил его:

— Ты, Анатолий Борисович, должен залечь на дно и нигде не высовываться, как советовал тебе генерал Изотов. При встречах можешь, как ни в чем не бывало, перекидываться с ним приветствиями, но ни в коем случае по своей инициативе не вступать в разговор… — Подумав, добавил: — Ты уже сделал свое дело, довел нужную информацию до Изотова, вот пусть он и ломает голову, что теперь предпринять. Давай положимся на его генеральский ум и высокую должность кадровика. Если у тебя появятся какие-то новые веские факты в отношении Полякова, заходи — обсудим их вместе…

Сенькин молча кивнул, согласившись с утешительными рекомендациями полковника Гульева.

Трудный и тягостный разговор с Сенькиным оставил у Полякова тревожное чувство. Оно повергло его на несколько дней в состояние депрессии. Возвратившись из Нью-Йорка в Москву, он полагал, что ничто и никто — ни Дэвид Мэнли, ни Джон Мори — не будет ему мешать спокойно жить и работать в ГРУ. Раньше он даже не предполагал, что на родине будет постоянно находиться под страхом разоблачения. Теперь же, чувствуя себя уязвимым и незащищенным перед одним лишь человеком, бывшим своим подчиненным — полковником Сенькиным, он сделался нервным и раздражительным. Поляков хорошо понимал, что в таких ситуациях надо уметь держать себя в руках, чтобы никто не мог заметить его тревоги и смятения. Но как можно было не переживать и не волноваться, когда каждую неделю в ГРУ приходили неприятные сообщения о новых провалах агентов и нелегалов, а также их связников из нью-йоркской и вашингтонской резидентур военной разведки. И потому каждый день для него превращался тогда в муку мученическую.

Возвращаясь после работы домой, он иногда напивался до чертиков, чтобы снять стрессовое состояние. Однако алкоголь не всегда брал его. Утром он не имел привычки похмеляться и потому его коллеги часто замечали, что полковник Поляков при его-то большой выдержке, почему-то перестал владеть собой, часто не сдерживая отрицательных эмоций. В свою очередь он тоже стал замечать, что вокруг него творится что-то непонятное, как будто нагнеталась атмосфера подозрительности. Самой большой головной болью для него оставался бывший подчиненный Сенькин, которого он опасался из-за того, что тот мог выболтать кому-то о своих подозрениях. С этим он связывал и перенос на неопределенное время очередной долгосрочной командировки в Вашингтон.

Не раз Поляков пытался проанализировать возможные причины отказа в командировке в США, но ничего у него не получалось. «Все настолько туманно и зыбко, — сокрушался он, — что надо бы на все это мне наплевать. — Потом мысленно спрашивал себя: — А что, собственно говоря, произошло? Ну накинулся на меня со своими подозрениями Сенькин, ну и что? Какие у него могут быть улики? Где доказательства? Их нет. Да и свидетелей моих контактов с ФБР ни у кого нет. Разве что в Москве могли засечь тайниковые операции. Но даже и в этом случае никто же за руку меня не схватил. Да и руководство относится ко мне вроде бы нормально…»

Эти размышления несколько успокаивали Полякова, хотя душа его все еще продолжала болеть из-за того, что в США действовал агент ГРУ Дан Драммонд, работавший в ФБР. А боялся он его потому, что тот мог знать о вербовке Джоном Мори советского полковника из военной разведки и сообщить об этом своему оператору из ГРУ Мантрову.

Но несмотря на то что угнетающее чувство тревоги буквально преследовало его, Поляков все же передал американцам через тайник интересовавшие их сведения и сообщение о подобранных лично им местах проведения тайниковых операций на улицах Богдана Хмельницкого и Чернышевского. В ответ он получил новое задание, в котором говорилось: «Объективно нелегальная разведка должна возродиться и снова превратиться в эффективный инструмент ГРУ как по добыванию наиболее ценной информации, так и для ведения разведки в кризисных ситуациях, особенно в военное время. Сведения о ней нас очень интересуют. Идеальным вариантом был бы контроль за восстановлением нелегальной разведки и за последующей работой нелегалов. При этом единственным каналом осуществления такого контроля могло бы быть внедрение вас в руководящий орган вновь создаваемой нелегальной сети ГРУ. В этом плане мы возлагаем большие надежды на вас…»

Ознакомившись с новым заданием ЦРУ, он понял, что спецслужбы США придают нелегальной разведке ГРУ важное значение, и невольно подумал: «Да, я развалил эту особую разведку, а теперь вот мне же и предлагается воссоздавать ее. Когда пыль подозрений немного осядет, можно будет и затронуть вопрос о восстановлении этого подразделения…»

Спустя некоторое время Поляков в угоду американцам, а заодно и желая показать руководству ГРУ, что он ратует за возрождение нелегальной службы, представил заместителю начальника военной разведки Генштаба вице-адмиралу Бекреневу докладную записку, в которой изложил свои соображения: «Современная обстановка в мире и некоторые тенденции ее развития заставляют нас подумать о том, что нам необходимо восстановить работу с нелегальных позиций. Расформирование же бывшего 1-го управления, как показало время, ничего положительного не дало. Ранее существовавшее положение о том, что нелегалами должны заниматься все подразделения ГРУ, не оправдало себя. Для того чтобы нелегальная разведка заняла в ГРУ ведущее положение, необходимо сосредоточить руководство ею в одних руках.

Изложенные мною соображения ни с кем не обсуждались, но мне известно, что некоторые офицеры высказывают обеспокоенность отсутствием работы с нелегальных позиций. Поэтому я, как коммунист и как работник бывшего 1-го управления, считаю себя обязанным доложить свое мнение по этому вопросу. Если мои соображения не соответствуют взглядам руководства ГРУ, то прошу извинить».

Готовя эту докладную записку, Поляков рассчитывал «продвинуть» на руководящую должность себя, как бывшего ответственного работника по подготовке и выводу за границу нелегалов. Но расчеты Полякова не оправдались: никакого решения по его докладной не было тогда принято. И именно в то время для него прозвучал еще один тревожный звонок: в американской газете «Лос-Анджелес таймс» был опубликован отчет о судебном процессе над проваленными Поляковым советскими разведчиками-нелегалами Саниными. В статье упоминалась и фамилия Полякова, участвовавшего в подготовке и переброске Саниных за кордон. Естественно, он струхнул тогда еще больше. Газета огласила на весь мир, что Поляков является советским военным разведчиком. А это означало, что он может стать невыездным. «Ну что ты будешь делать! — сокрушался он, испытывая и страх, и гнев. — Не успели в сознании уложиться события, связанные с провалами в нелегальной сети, и на тебе! Опять ударили как обухом по голове…»

Но Поляков не тот человек, который мог в таком положении потерять самоконтроль и душевное равновесие. А его сравнительно недавняя несдержанность в выплеске отрицательных эмоций, столь внезапно возникшая, так же быстро исчезла. Он был достаточно умен, хитер и профессионален. Решив разведать, что думают об этой публикации и об упоминании в ней его фамилии, он отважился навестить руководителей ГРУ, которых задабривал заморскими подарками. Встретившись с каждым из них один на один, он методом выведывания получил от них успокоительную информацию о том, что не стоит ему волноваться из-за какой-то там публикации в западной прессе. Однако и после этого он продолжал чувствовать себя неуютно, разные темные мысли лихорадочно метались в голове, и главная из них — что же будет дальше, как сложится его судьба завтра, послезавтра, через неделю или месяц…

А буквально через месяц ему сообщили по телефону из управления кадров, что дальнейшее использование его по американской линии в связи с публикацией в газете «Лос-Анджелес таймс» признано руководством ГРУ невозможным и поэтому он переводится на работу в другое управление, которое занималось разведкой в странах Азии, Африки и Ближнего Востока. Бросив трубку на рычажки телефона, Поляков схватился руками за голову: «Ну это все! Конец карьере и прощай заграница!» Сгоряча он позвонил начальнику управления кадров Изотову с просьбой принять его. Тот сразу догадался, почему он напрашивается на прием.

Переступив порог кабинета Изотова, Поляков, к изумлению генерала, без всякого приглашения сел и с напряжением в голосе спросил:

— Вы догадываетесь, Сергей Иванович, почему я к вам пришел?

— Да, я знал, что ты придешь ко мне в связи с переводом в другое управление, — с надломом в голосе ответил Изотов.

— Вот и хорошо! Значит, несправедливость принятого решения по отношению ко мне вы понимаете…

— А чего тут понимать? — прервал его начальник управления кадров. — И какая же тут несправедливость, если обстоятельства сложились не в твою пользу…

— Это какие же такие обстоятельства? — завелся Поляков.

— Во-первых, ты засветился в американской прессе. Во-вторых, в провалах наших нелегалов и разведчиков в США есть и твоя вина…

Поляков сделал вид, что потрясен услышанным, хотя на самом деле это не было для него чем-то новым, ведь данной информацией он давно уже владел.

— Я не понимаю одного: почему вы переводите меня с американского направления разведки, если я нахожусь не за границей, а среди своих, в своей стране?

— Так надо, Дмитрий Федорович. Это решение Павлова и Бекренева. А весь сыр-бор разгорелся из-за статьи в «Лос-Анджелес таймс».

От досады Поляков даже съежился.

— Значит, на обещанной мне командировке в Вашингтон поставлен крест?

Генерал нахмурил брови и, сделав паузу, сказал:

— Из личного расположения к тебе, Дмитрий Федорович, хочу попросить о том, чтобы ты никогда не ставил вопросов перед руководством о возможности поездки на работу в Штаты. Они для тебя теперь закрыты раз и навсегда. Но руководство все же сочло возможным направить тебя в Юго-Восточную Азию на должность военного атташе. И, пожалуйста, не обижайся ни на кого, а не то хуже будет…

Поляков знал и верил, что помощь придет к нему, но не знал откуда. Уверенность его в себе после сообщения Изотова окрепла, но он притворился расстроенным и тихим голосом проговорил:

— Не скрою, Сергей Иванович, вы дали мне много пищи для размышлений…

— Размышлять никогда и никому не вредно.

Сделав обиженный вид, Поляков поднялся, вышел из-за стола и, поблагодарив генерала Изотова за беседу, распрощался с ним.

Через несколько дней Полякова вызвали в кадры, где ознакомили с приказом начальника ГРУ о назначении на должность военного атташе при посольстве СССР в Бирме.

Информация об этом сразу разошлась по всем оперативным отделам ГРУ. Те сотрудники, которые подозревали его в провалах нелегальной сети в США и преданных им офицеров-связников, были ошарашены несправедливым, на их взгляд, подобным назначением. Они судили-рядили, откуда могла идти такая мощная ему поддержка, кто мог стоять за его спиной, но никто из них и подумать не мог, что в данном случае сработали долларовые подарки Полякова нужным людям.

В процессе подготовки к командировке в Бирму военный атташе, резидент Данин получил доступ к более широкому кругу секретной информации. Воспользовавшись высокой должностью, Поляков собрал в разных подразделениях военной разведки необходимые для ЦРУ ценные сведения и за два дня до отъезда в Рангун передал их через тайник американцам, в том числе и сообщение о своей долгосрочной командировке в Бирму.