Крот в аквариуме

Глава 7 Протоколы Духанина

В Лефортовском следственном изоляторе КГБ СССР у генерала Полякова было много времени подумать, что он натворил за 25 лет сотрудничества с американскими спецслужбами, что могло послужить основанием для ареста, какие уликовые материалы могут быть сейчас в руках органов госбезопасности и как теперь вести себя на допросах. «Если бы КГБ имело что-то серьезное, — размышлял он, — меня бы давно уже арестовали. Причем сделали бы это, как они это умеют, в лучшем виде: высокопрофессионально, организовав задержание с поличным при проведении очередной операции по связи с американской разведкой в Москве. Такая возможность у чекистов была, пусть только теоретически, но она все же существовала вплоть до моего отъезда в конце 1979 года в Индию. И раз уж я туда поехал, значит ни руководство ГРУ, ни КГБ ничего не имели против моей кандидатуры. Что же могло случиться? По приезде в Дели я восстановил связь с американской разведкой и до отъезда в отпуск в Москву с соблюдением всех мер конспирации поддерживал ее с сотрудником ЦРУ Вольдемаром Скотцко.

Все контакты с иностранными дипломатами в полной мере объяснялись исполнением возложенных на меня обязанностей военного атташе, и поэтому ни у кого из окружающих не должно было вызывать подозрений. Такие встречи и уединения с установленными сотрудниками американской разведки легендировались перед Центром осуществляемой оперативной разработкой того или иного дипломата. И это развязывало мне руки и снимало все возможные вопросы со стороны своих сотрудников и резидентуры КГБ. Кроме того, в условиях заграницы эффективность контрразведки и резидентуры КГБ крайне невелика и не представляла собой реальной угрозы в плане выявления негласных и порой далеко не случайных связей советских граждан с сотрудниками иностранных фирм, компаний или спецслужб. Поэтому с этой стороны каких-либо провалов также не могло быть. Мои неприятности начались весной 1980 года. Наверно, прав был Вольдемар Скотцко, сообщив мне о допущенной ошибке при осуществлении ближней радиосвязи с ЦРУ в Москве, когда я использовал одну и ту же кодировочную группу. Да, радиопередачи могли оказаться уязвимыми для радиоконтрразведки КГБ. Но, по словам американцев, передаваемые в высоком скоростном режиме радиовыстрелы невозможно запеленговать. Таким образом, вероятность провала была близка к нулю.

Но Скотцко от имени ЦРУ повинился передо мной еще и в том, что в США вышла книга их бывшего сотрудника Дэвида Мартина, в которой раскрывался крайне важный для меня эпизод из деятельности американских спецслужб. В нем рассказывалось, что в 1961 году с предложением своих услуг в ФБР обратились сотрудник КГБ и сотрудник ГРУ, работавшие в Нью-Йорке под крышей Постоянного представительства СССР при ООН, которых окрестили Скочем и Бурбоном. В связи с этим Вольдемар не случайно стал успокаивать меня, говоря, что под сотрудником ГРУ имелся в виду не я, а техник резидентуры Чернов. Этот эпизод, конечно, не может не порождать некоторое беспокойство. Но даже при учете знания об этой публикации невозможно идентифицировать личности Скоча и Бурбона, о которых шла речь в книге.

Что же вызвало этот надуманный предлог моего отвода от продолжения командировки в Индию, последующее отстранение от оперативной работы, перевод на участок, не связанный с секретами, а затем и увольнение в запас якобы по состоянию здоровья? Даже ежу понятно, что такой прессинг был далеко не случаен. О многом говорят и такие факты, как плохо залегендированная обоснованность таможенного досмотра моих личных вещей, периодическое появление «хвоста», обнаружение в квартире техники слухового контроля. К тому же не случайно и то, что многие офицеры стали тогда относиться ко мне настороженно, а генерал Хоменко даже предупредил о возникших у руководства военной разведки подозрениях в моем сотрудничестве с американцами.

Так что же все-таки явилось основой таких подозрений? Во всяком случае, не то, о чем я был предупрежден Вольдемаром. А может, никто и не закладывал меня?.. Если этого не было, значит, было что-то другое, за что могла зацепиться контрразведка КГБ. А чтобы проверить возникшие у нее подозрения, меня во второй раз направили в ту же Индию. Потом, когда что-то выяснили, выдернули под надуманным предлогом обратно. Но что они могли выяснить?.. Какие у них могут быть доказательства моей причастности к шпионажу? Да никаких! А то, что мне вменяют статью за незаконный ввоз и хранение оружия, это все ерунда… И все же все слишком серьезно… Да и КГБ — это не та организация, чтобы играть в бирюльки. И дальнейшее отрицание всего и вся теперь уже ни к чему хорошему не приведет. То, от чего я ускользал в течение 25 лет, случилось. И, исходя из этого, надо, наверно, в самом общем виде признаться в предательстве, назвать фамилии отдельных официальных лиц из числа иностранцев, с которыми общался по службе и сообщал о них в отчетах в Центр. Но при этом я не должен давать следователям ни одной зацепки, которую можно было бы проверить и материализовать в вещественное доказательство. Во что бы то ни стало надо перехитрить их и выведать, чем они располагают на меня…»

Поляков метался в поисках выбора линии поведения на предстоящих допросах, но, объективно оценивая сложившееся положение, прекрасно понимал, что шансов на реабилитацию у него уже нет. К тому времени он настолько устал от двойной жизни, был настолько измотан морально и физически, что еще до ареста стал терять былую уверенность в благополучном исходе своего сотрудничества с американцами. Да и в самом начале, когда решился пойти к американцам на вербовку, он не обманывался относительно того, что его ожидает в случае разоблачения. В том, что в качестве меры наказания за предательство будет смертная казнь, он не сомневался тогда и внутренне был готов к этому. Мысль о смерти не возбуждала у него страха, а вызывала только брезгливое чувство, как момент падения в глубокую яму с дерьмом.

О смертной казни он думал теперь как о наиболее благоприятном для него исходе, поскольку предательством сам разрушил жизнь не только свою, но и детей и внуков, покрыл свое имя позором и сделал всех членов семьи изгоями общества. Нельзя забывать, что все это происходило в те времена, когда социалистическая мораль, вопросы чести, верности и долга не были пустым звуком. Смерть, хоть она и не решала всех его проблем, оставалась единственным и наилучшим выходом из создавшегося положения — «мертвые срама не имут». Все дни после ареста были у него наполнены ощущением засасывания тела какой-то липкой и удушливо-пахучей средой.

Пока же оставаясь живым, он каждый день умирал от сознания происходящего и мук, причиненных своим близким. Самое страшное было в том, что состоявшийся арест — это была катастрофа для его семьи, которую он любил и пытался оберегать все годы. Своей жизни он давно не придавал особого значения. И все же где-то далеко в тайниках сердца у него теплилась надежда, что, может быть, все обойдется и без смертной казни: «Ведь я не какой-то там перебежчик капитан Резун, и не какая-то мелкота вроде лейтенанта Сорокина и майора Чеботарева, они были тоже из ГРУ. Я все же генерал, бывший резидент и военный атташе при посольствах СССР в Индии и Бирме. Таких людей, как правило, увольняли со службы или заключали в тюрьму, оставляя им жизнь».

Размышляя так, генерал Поляков пришел к выводу, что не следует все же давать правдивые показания, но и нагло лгать и изворачиваться не надо. «Я должен преподносить себя как преданного делу партии и правительства человека, ратующего за справедливость и приверженность социал-демократическим принципам. Буду доказывать следователю, а потом и суду, что я не враг России, а патриот, который все годы пребывания за рубежом отстаивал ее интересы. Я должен выдавать себя за борца с тоталитаризмом и хрущевщиной, доказывать, что я такой же демократ, как и генсек Горбачев, и, таким образом, направить следственный процесс в политическое русло…»

Допрос арестованного генерала Полякова начал вести один из опытнейших следователей, профессионал высшей категории, имевший уже множество раскрытых преступлений и награжденный двумя орденами Красной Звезды, заместитель начальника второго отдела Следственного управления КГБ СССР полковник Жучков Анатолий Гаврилович. В первый же день допросов Поляков стал придерживаться заранее избранной им тактики поведения: он признался в предъявленном обвинении в самом общем виде. Следствию нужно было его признание, и оно получило его. «А дальше, — решил генерал, — пусть следователь подкрепляет предъявленное обвинение имеющимися в его распоряжении фактами и доказательствами. И тогда настанет «момент истины» и выяснится, чем же в действительности располагает следствие». Поэтому Поляков и заявил о своей готовности к сотрудничеству в рамках обвинения по статье 218 УК РСФСР. Тем самым Поляков посчитал, что это позволит ему еще раз внимательно обдумать складывающуюся ситуацию, выработать тактику поведения и обстоятельно сформулировать свои показания.

Так начался поединок, который по напряженности и степени значимости был сродни шахматной партии высочайшего уровня. В дебюте обе стороны отмобилизовывали свои силы и осуществляли маневрирование, готовясь к непосредственному столкновению в надежде найти уязвимые места в защитном построении противника.

На четвертый день допросов полковник Жучков, за которым продолжали оставаться прямые обязанности по контролю работы следователей его отдела, поставил перед руководством управления вопрос об отстранении его от дальнейшего следствия по делу Полякова. Это было связано с тем обстоятельством, что разоблачение такого матерого шпиона, установление мотивов его предательства и определение объема выданных им сведений требовало много времени и выдвигало на первый план нерешенную за истекшие шесть лет разработки Дипломата задачу по получению изобличающих его доказательств. Их отсутствие не только не способствовало формированию внутреннего убеждения у следователя, но и грозило свести на нет все предпринимаемые усилия по разоблачению шпиона. Опереться же следствию в этой ситуации было не на что, и поэтому вся работа должна была начинаться с чистого листа, на страх и риск следователя. Контрразведка же в лице Третьего главного управления добилась лишь одного — возбуждения на основе ДОР уголовного дела. Проблемы, трудности и ответственность за исход были переложены на плечи следствия.

К сожалению, в то время в Следственном управлении не занятых расследованием уголовных дел сотрудников требуемой квалификации не оказалось. Это объяснялось тем, что в тот период многие ветераны уходили на пенсию, а им на смену пришла неопытная молодежь. Не хватало людей и для подготовки новых высокопрофессиональных кадров. Да еще, как на грех, именно в тот период контрразведка органов госбезопасности выявила много агентов иностранных спецслужб из числа советских граждан. Поэтому и не хватало следователей. Для более ускоренного получения доказательств шпионской деятельности по расследуемым делам, конечно, не помешали бы аналитические материалы о разведках ведущих капиталистических стран, об использовании ими форм и методов вербовки и поддержания связи, а также о допущенных типичных ошибках при выявлении и разработке вражеской агентуры. Но их в то время не было. Отсутствие же в структуре КГБ единого аналитического центра о деятельности иностранных разведок отрицательно сказывалось и на сроках, и на результатах следственной работы в целом.

Ранее полученные материалы оперативных и следственных подразделений по делам об измене Родине в форме шпионажа в отношении майора ГРУ Филатова, оперуполномоченного КГБ Армянской ССР прапорщика Григоряна, третьего секретаря посольства СССР в Колумбии Огородника, сотрудника Управления «Т» ПГУ КГБ СССР подполковника Ветрова, офицера ГРУ старшего лейтенанта Иванова и научного сотрудника НИИ Госкомитета по гидрометеорологии Павлова хранились мертвым грузом в архивах разных оперативных подразделений, которые, как «собака на сене», держали его под спудом. Не находили применения эти материалы и в учебном процессе Высшей школы КГБ СССР имени Дзержинского, где в течение многих десятилетий подготовка будущих контрразведчиков и следователей осуществлялась только на уголовном деле Пеньковского.

Обращение же к материалам других уголовных дел препятствовалось руководством оперативных подразделений под предлогом необходимости соблюдения норм секретности, а фактически за ними скрывались тогда ошибки и недочеты самой контрразведки. Нарастающее количество уголовных дел на «кротов» и перебежчиков, таких как Постоянный представитель СССР при ООН — заместитель Генерального секретаря ООН Шевченко, сотрудник резидентуры ГРУ в Греции подполковник Бохан, старший научный сотрудник Института истории АН СССР Глаголев, сотрудник резидентуры ГРУ в Женеве майор Резун (ныне известный под литературным псевдонимом Суворов), начальник отделения 8-го Главного управления КГБ майор Шеймов, сотрудник резидентуры ПГУ КГБ в Тегеране майор Кузичкин, заместитель резидента ПГУ КГБ в Марокко Богатый и другие, мало что могло дать в плане подготовки кадров для контрразведки и следственных подразделений. Поэтому приходилось основываться главным образом на выводах ведомственных служебных расследований. Учитывая все эти обстоятельства, полковник Жучков предложил начальнику отдела Кузьмичеву Виктору Михайловичу[92] и заместителю начальника Следственного управления генерал-майору Загвоздину Александру Васильевичу[93] доверить дальнейшее ведение следствия по делу Полякова подполковнику Духанину[94].

— Я уверяю вас, что только Духанин сумеет переиграть Полякова и получить от него данные, где нам надо искать уликовые материалы. Вы же помните, как он блестяще зарекомендовал себя по делу на сотрудника Управления «К» ПГУ подполковника Полещука.

На раскрасневшемся от июльской жары лице Загвоздина мелькнула одобрительная улыбка: он хорошо знал следователя Духанина и был доволен подсказанным вариантом решения проблемы.

— Но он же в отпуске, — заметил вдруг начальник отдела.

— Других свободных и опытных следователей у нас нет, — парировал Жучков. — Надо отзывать его из отпуска. Александр Сергеевич, как никто другой, умеет докапываться до истины, отделяя ложь и вымысел.

Кузьмичев согласно кивнул и, сделав небольшую паузу, сказал:

— Да, он имеет солидный опыт расследования дел, дорога изобличений ему хорошо знакома, но как он отнесется к тому, если мы прервем ему отпуск, которого он ждал два года?

— Да не будет он, Виктор Михайлович, возражать. Работа по делу о шпионаже, да еще и на генерала из военной разведки — это же неплохая компенсация для следователя-профессионала за недогулянный отпуск.

— А где находится Александр Сергеевич? — поинтересовался генерал Загвоздин. — Он в санатории или здесь, в Москве?

— Вчера я наводил о нем справки. Он сейчас в Москве, — ответил Жучков. — Два дня назад вернулся с Урала, с отдыха в родных местах.

Генерал бросил вопросительный взгляд на начальника отдела Кузьмичева.

— Ну что, Виктор Михайлович, будем отзывать его из отпуска?

— Да, товарищ генерал.

— Тогда переговорите с ним сначала сами по этому вопросу. Если же он не захочет прерывать отпуск, в таком случае я подключусь к беседе с ним…

Уговаривать и убеждать подполковника юстиции Духанина в необходимости досрочного выхода на работу не пришлось. Жучков передал ему все материалы уголовного дела, протоколы четырехдневных допросов и предупредил о том, что для изучения их ему отводится только пять дней.

Через неделю Духанин доложил начальнику отдела в присутствии Жучкова о своей готовности приступить к допросам арестованного генерала.

Кузьмичев мягко улыбнулся и спросил:

— Так как, Александр Сергеевич, хорошее дельце мы подкинули тебе?

— Да это не дельце, Виктор Михайлович, а самая настоящая непаханая целина, да еще и без межевых столбов. Ни одного доказательства о шпионской деятельности, кроме самых общих признательных показаний, полученных, — Духанин перевел взгляд на Жучкова, — благодаря мастерству Анатолия Гавриловича.

— С твоей оценкой допроса Дипломата согласен. Я знакомился с делом на него и должен сказать: оно действительно очень сложное для получения доказательств. Поляков — тертый калач, он почти сорок лет работал в военной разведке и потому попытается направить следователя по ложному пути, чтобы, а это главное, уйти от наказания. Поэтому для расследования и разоблачения Дипломата, как ты сам понимаешь, требуется человек особый, можно сказать «штучный», практиковавшийся уже на делах с окраской «Измена Родине в форме шпионажа». Вот поэтому мы и остановились на твоей кандидатуре.

Поработать по такому многосложному делу, как «Дипломат», Духанин очень хотел. После разоблачения шпионов Полещука и Вареника ему представилась редкая возможность проверить себя еще раз, но теперь уже на самом уникальном из всех шпионских дел за всю историю отечественной контрразведки. С благодарностью глядя на начальника отдела за оказанное доверие и предоставленную возможность внести вклад в дело защиты государственной безопасности страны, Духанин хотел сказать и о том, что не пожалеет ничего для решения поставленной задачи, но произнес совсем другое:

— А вы уверены, Виктор Михайлович, что я смогу вытянуть это дело?

Начальник отдела, посмотрев на него уверительным и твердым взглядом, сказал:

— Я нисколько не сомневаюсь в этом и полагаюсь только на твой профессионализм. А мы с Анатолием Гавриловичем, — Кузьмичев подмигнул своему заму, — вмешиваться в процесс следствия не будем. Имей в виду, что «грушники», как они сами говорят, подозревали его на протяжении двадцати лет, а наши оперативники из Третьего главка — только последние шесть лет. Однако ни те, ни другие так и не смогли добыть ни прямых, ни косвенных доказательств его предательства. А это о чем может свидетельствовать? Только о его исключительно высоком профессионализме. Поэтому, Александр Сергеевич, надо построить допрос так, чтобы он сам начал раскрывать, что и где из шпионских аксессуаров хранил у себя дома и у матери, что прятал в гараже и на даче. В определенные моменты он мог, конечно, и уничтожить многое, но мог что-то и спрятать куда подальше. Я почему-то уверен, что он уже забыл, где что прятал. Жаль, что оперативники из Третьего главка упустили в свое время возможность провести тщательный негласный обыск в его квартире и других местах. И только из-за того, что мы не имели вещественных доказательств по шпионажу, вынуждены были возбудить уголовное дело не по шестьдесят четвертой — «Измена Родине в форме шпионажа», а по двести восемнадцатой статье УК РСФСР. Повторяю, что получить доказательства о преступной связи Полякова с ЦРУ будет сложно, если вообще это возможно.

— Да, я понимаю, — вяло проговорил Духанин, — но отступать нам некуда, раз возбудили уже уголовное дело…

— Да, это так, — согласился Кузьмичев, — надо, Александр Сергеевич, проявить себя на допросе Полякова так же виртуозно, как это было при расследовании двух предыдущих дел — на Вареника и Полещука.

— Но, чтобы мне сработать так же результативно, обязательно потребуется помощь следственной группы из хороших ребят.

Уставившись на Духанина долгим взглядом, начальник отдела безрадостно сообщил:

— Вся беда в том, что нет у нас свободных следователей, все заняты в работе по конкретным делам. И потом для тебя сейчас, — бодро продолжил Кузьмичев, — важнее всего установить вначале психологический контакт с Поляковым, создать нормальную, рабочую обстановку, не забывая о том, что хозяином положения, главным действующим лицом в ходе следствия должен стать ты. От твоего интеллекта и культурного уровня, степени профессиональной и специальной подготовки и некоторых других личных качеств будет зависеть очень многое. От уверенности в поведении и безошибочности в словах и действиях будет зависеть сохранность твоего статуса — хозяина положения — в течение всего периода следствия. В ином случае рассчитывать на получение от него правдивых показаний и установление истины не придется. Все должно выглядеть естественно, каждое слово надо взвешивать, чтобы не вызвать у Полякова каких-либо подозрений или сомнений в том, что мы не располагаем доказательствами его шпионской деятельности. Он ведь не простой человек, а разведчик, генерал с огромным жизненным и практическим опытом. Поэтому тебе надо твердо верить в то, что будешь говорить, а иначе он быстро разберется в происходящем. Ты должен разобраться в обстановке быстрее его.

А то, что Анатолий Гаврилович, — Кузьмичев перевел взгляд на Жучкова, — получил первичные признания допрашиваемого о своем сотрудничестве с американскими дипломатами, это еще ни о чем не говорит. Всем нам хорошо известно дело сотрудника Управления «К» ПГУ подполковника Полещука, который в ходе расследования сменил девять версий своего предательства и условий поддержания конспиративной связи с ЦРУ. Каждое его признание было ловушкой для следователя. Этим приемом подследственные иногда умело пользуются. Нам известны случаи, когда следователь, получив первые признательные показания допрашиваемого, упивался успехом, ограничивался этим и сворачивал дальнейшее расследование, не удосужившись закрепить показания какими-то уликами. Зачем, мол, тратить время и силы, если человек уже признался. А в суде потом подсудимый отказывался от данных им на следствии показаний, и дело таким образом «трещало по всем швам». Кстати, и расследование дела на Полещука, не подкрепленное доказательствами, на начальном этапе превратилось в кошмар для следователей. Мало того, Главный военный прокурор, генерал-полковник Горный заявил руководству КГБ, что если по истечении двух месяцев ничего из уликовых материалов не будет добыто против Полещука, то его придется освобождать из-под стражи, дело прекращать, а сотрудников КГБ наказывать. Дело передали в наш отдел, поменяв следователей, которых к тому времени он довел до ручки своим лживо-наглым поведением. И только благодаря твоему умению оно сдвинулось с мертвой точки. Высокопрофессионально в той ситуации сработали и сотрудники оперативного седьмого отдела Следственного управления майор Можгинский и подполковник Гуржос, им удалось тогда получить ценное вещественное доказательство — очешник с закамуфлированным в нем планом восстановления связи с ЦРУ на случай невозвращения за границу из отпуска. Отступать Полещуку стало некуда, и он дал признательные показания. Но они, как ты помнишь, ничего не значили для нас, так как Полещук не раз их корректировал, да и большая часть откорректированных показаний оказалась неправдой. И так продолжалось до тех пор, пока ты не припер его к стенке. Я уверен, что Поляков будет зондировать осведомленность следствия по всему кругу вопросов, а это уже очень серьезно. Если он поймет, что к чему, что состав преступления тянет только на двести восемнадцатую статью Уголовного кодекса, а это пока единственный наш козырь, то для него это будет крупный успех. Допустить такого мы не должны. Итак, Александр Сергеевич, вся надежда теперь только на тебя.

Духанин сидел молча, погрузившись в размышления. Не выдержав долгой паузы, начальник отдела спросил:

— Ты о чем задумался, Александр Сергеевич?

— О том, как можно добраться до сути, до статьи шестьдесят четыре. И о том, что мне придется, как и в случае с Полещуком, опять применять новые методики, чтобы многое узнать: его характер и повадки, связи и контакты. И исследовать опять как под микроскопом всю его жизнь и служебную деятельность, в том числе и в загранкомандировках. По ходу следствия будет возникать много сомнений, противоречий и дополнительных вопросов, выяснять которые придется по всем местам его служебной деятельности…

Начальник отдела, поняв намек на необходимость дополнительной помощи, взмахнув рукой, остановил Духанина.

— Сколько человек потребуется для создания оперативно-следственной группы?

— По моим прикидкам, не меньше семи.

Кузьмичев вопросительно посмотрел на своего заместителя.

— Где будем искать их, Анатолий Гаврилович? По должности они должны быть не ниже старших следователей. Расследование дела Полякова — очень серьезное и ответственное. Оно на контроле на самом «верху». — Начальник отдела указал пальцем в потолок.

Полковник Жучков задумался на несколько секунд, потом сказал:

— Где-то, через четыре дня, должен освободиться от допросов Алексей Посевин, а через неделю и Сергей Шубин. Все остальные работают по конкретным делам. Снимать людей с этих дел мы не можем.

— Что же делать? — тяжело вздохнул Кузьмичев, глядя в окно.

— А может, стоит прикомандировать в Центр толковых следователей из периферийных органов КГБ? — подсказал Духанин.

Начальник отдела мгновенно перевел взгляд на него и одобрительно воскликнул:

— О, это хорошая мысль! Пожалуй, только таким образом мы можем выйти из затруднительного положения. Я попрошу тебя, Александр Сергеевич, подготовить сегодня же докладную записку за моей подписью на имя генерала Волкова[95] с обоснованием необходимости создания оперативно-следственной группы из семи человек и прикомандировании пяти старших следователей из периферийных органов. Из каких именно, мы потом определимся. Полагаю, что Волков и Загвоздин с нашим предложением согласятся.

— Вне всякого сомнения, — с легкой заминкой отозвался Жучков.

С июля 1986 года работу по расследованию шпионской деятельности Полякова продолжил начальник отделения второго отдела Следственного управления КГБ подполковник юстиции Духанин. По данному делу предстояло проделать огромнейшую работу для разоблачения агента иностранной разведки. В процессе поиска и сбора, исследования и оценки доказательств первым делом требовалось установить наличие состава преступления, предусмотренного статьей 64 пункта «а» УК РСФСР. Опереться следователю в этой ситуации было не на что, и вся его работа должна была осуществляться на свой страх и риск. Военная же контрразведка, не достигнув ничего — а это тоже результат, которым редко кто из разработчиков дел по шпионажу мог «похвастать», — добилась только возбуждения уголовного дела. Таким образом, все проблемы, трудности и ответственность за исход реализации дела оперативной разработки были переложены на плечи следователя Духанина. При этом руководство Комитета госбезопасности осознанно пошло на этот шаг, понимая, что другого выхода из создавшегося положения не остается…

Приступая к расследованию архисложного дела на Дипломата, Духанин знал, что следствие — это наука точная, как математика, не допускающая вольных толкований и рассуждений, когда речь идет о виновности или невиновности конкретного лица, обвиняемого по расстрельной статье «Измена Родине в форме шпионажа», когда ответственность следователя возрастает во сто крат. Осознавая все это, Духанин не без волнения готовился к допросу генерала ГРУ, мысленно неоднократно представлял их первую встречу, знакомство и установление отношений. Понимал он и то, что, в отличие от своего визави, не имеет права даже на малейшую ошибку. Слишком высока была ставка в игре умов между ним и генералом — разведчиком ГРУ — агентом ЦРУ.

Тем временем Поляков, предупрежденный Жучковым о том, что работу с ним продолжит другой следователь, тоже начал прокручивать в голове процесс предстоящих допросов. Он ставил перед собой все возможные и невозможные вопросы, готовил на них ответы и каждый день с тайным опасением ожидал встречи с новым следователем. Больше всего Полякова пугало то, что следователь может задать вопросы, к которым он не подготовлен, что он при этом не сумеет вывернуться и тем самым усугубит свое шаткое положение, а главное — может возникнуть между ними пропасть недоверия и подозрительности. Но как только его ввели в кабинет следователя, который первым поприветствовал его, все представления и размышления о предстоящем, возможно, жестком и предвзятом ведении допроса у него исчезли. Из-за стола вышел одетый в светлый костюм и белую рубашку со светло-синим галстуком высокий, спортивного сложения, сравнительно молодой еще человек. На его дружелюбном лице играла мягкая приятная улыбка, что свидетельствовало, как показалось Полякову, о том что хозяин кабинета был приветливым, добрым человеком, что он был доволен этой встречей с ним или, по крайней мере, делал вид, что доволен.

Стоявший перед Духаниным подследственный вызвал у него противоречивое впечатление: черты лица казались мягкими, намекали на добродушие, но в звонком, отрывистом тембре голоса и остром, настороженном взгляде проницательных глаз чувствовалось пренебрежение к людям и привычка командовать ими.

— Присаживайтесь, пожалуйста, Дмитрий Федорович, — уважительно произнес следователь, указывая на стул с рядом стоявшей тумбочкой. — Меня вы можете называть Александром Сергеевичем. — Затем он повернулся к конвойным и, расписавшись, как положено, на талоне о доставке арестованного, попросил оставить их одних.

Когда дверь за конвойными закрылась, Духанин вытащил из ящика стола распечатанную пачку сигарет, зажигалку и предложил Полякову закурить.

— Спасибо, но я не курю.

— И давно вы бросили?

— Собственно говоря, я никогда не курил.

Закурив, Духанин с иронией обронил:

— Это, конечно, хорошо. Тем самым вы, Дмитрий Федорович, надолго сохраните себе здоровье и продлите жизнь.

Сказанные с первых минут встречи такие обычные слова следователя тронули генерала Полякова, и он был вынужден признать, что напрасно настраивал себя на возможное противостояние, что пока его визави не вызывает никакого опасения и раздражения. И потому с едва заметной лукавой улыбкой парировал:

— Да разве придется мне теперь пожить?

— Все будет зависеть только от вас, Дмитрий Федорович, — уважительно ответил Александр Сергеевич, продолжая демонстрировать удивительное для Полякова проявление спокойствия и такта.

В таком ключе Духанин всегда строил свою работу с подследственными. И не только он: таковы были требования, предъявляемые законом и руководством Комитета госбезопасности к своим сотрудникам. Со временем это стало «фирменной маркой» КГБ, хотя в памяти людей запечатлелись страницы страшных воспоминаний о репрессиях, и каждый переступавший порог Следственного управления внутренне содрогался и невольно подпадал под сохранявшийся в сознании людей психологический пресс. Иногда это даже упрощало и облегчало решение задачи по установлению истины. Поэтому Духанин начал вести допрос так, как будто это не допрос, а, скорее всего, полуофициальная беседа.

— Итак, Дмитрий Федорович, нам придется встречаться в этом кабинете не один раз, — продолжал тактично следователь. — Будем исходить из такого посыла: вы отвечаете на мои вопросы кратко, четко и честно. И если нам удастся с первых минут достигнуть взаимопонимания, то это будет выгодно нам обоим. Отказ же отвечать на какие-то вопросы я буду расценивать как нежелание оказывать содействие следствию.

Духанин сделал небольшую паузу, давая генералу сориентироваться, затем, погасив сигарету, добавил:

— Допрос буду строить только на основе того, что мы уже знаем о вас. Ваше конституционное право отвечать или не отвечать, признавать или не признавать то, о чем я буду спрашивать. Если возникнут разногласия, будем вместе уточнять, с чем вы не согласны. Хочу сразу же предупредить о том, что каждый упоминаемый вами факт или событие будут перепроверяться через оперативников КГБ, в том числе с задействованием имеющейся у нас агентуры из числа сотрудников ЦРУ и ФБР…

Сообщение о наличии в органах КГБ агентов из ЦРУ и ФБР было воспринято Поляковым с заметным для следователя испугом.

— Так как?.. Вы согласны с таким ведением моих допросов?..

Поляков откинулся на спинку стула, задумался на несколько секунд, потом выпрямился, расправил плечи и, посмотрев в глаза следователя, отрывисто ответил:

— Да, согласен.

За этими двумя словами чувствовалась сила его нервного напряжения.

— А чтобы не возникли неясности и лишние вопросы у меня и у вас, вы должны говорить только правду.

Зацепившись за последнюю фразу «говорить только правду», генерал начал вдруг философствовать о правде и о том, что она значила в его жизни. Духанин не стал прерывать излияния экс-разведчика, так как они давали возможность лучше узнать его взгляды, мировоззрение, жизненную позицию, а главное — проникнуть во внутренний мир подследственного. Но когда Поляков стал утверждать, что правда всегда одна-единственная, то следователь не удержался, чтобы не спросить:

— А в чем же она одна, ваша единственная, правда? Да и какой она может быть, если вы через шестнадцать лет после окончания Великой Отечественной войны начали постоянно обманывать свою семью, свою страну и своих сослуживцев?

Ни один мускул на лице генерала не дрогнул, хотя второй вопрос был для него неприятным уколом и заставил задуматься: «Выходит дело, что комитетчики знают, что я был завербован американцами в шестьдесят первом году… Неужели произошла утечка информации из ЦРУ или ФБР? В КГБ ведь, как сказал только что следователь, есть тоже свои агенты в американских спецслужбах. Так оно и должно быть: обе стороны обязаны знать, что делает или замышляет ее противник. Но кто же мог навести КГБ на меня? Я же не допустил ни одной ошибки! Может быть, Сенькин? Гульев или Абдуллаев, которые недолюбливали меня?.. Нет. Это невероятно, чтобы кто-то из них мог знать о моей вербовке. Тогда откуда же дует ветер? А, впрочем, что гадать, все равно ничего уже не изменить. Позже все выяснится…» И, взглянув на следователя, он совершенно спокойно, уверенным тоном заговорил:

— Моя правда, как я уже сообщил вашему предшественнику Анатолию Гавриловичу, заключается в том, что я поддерживал отношения с американскими коллегами исключительно на официальной основе. Сначала как сотрудник секретариата Военно-штабного комитета при ООН, а затем как военный атташе в Бирме и Индии. Причем встречался с ними только за рубежом и в основном на протокольных мероприятиях, — подчеркнул он. — Но иногда разве что на охоте или на рыбалке… — Он сделал паузу, потом продолжил: — Хочу пояснить, что Военно-штабной комитет был создан в рамках Устава ООН для того, чтобы давать советы и оказывать помощь Совету Безопасности — постоянно действующему органу ООН по всем вопросам, относящимся к военным потребностям в деле поддержания международного мира и безопасности, к использованию войск, предоставленных в его распоряжение, и к командованию ими, а также к регулированию вооружений. СССР, как вы знаете, является постоянным членом Совета Безопасности. И ни для кого не была тогда секретом безмозглая, авантюристическая международная политика руководителя Советского государства Никиты Хрущева, дважды поставившего мир на грань ядерной войны. А ведь за плечами советского народа была уже тяжелая война, в которой каждая семья понесла невосполнимые потери. Моим сыновьям исполнилось в то время девять и шесть лет, и я не мог не думать об их будущем. Поэтому, чтобы противодействовать агрессивной политике Хрущева, я и решил оказать содействие Соединенным Штатам Америки. Но никакого политического ущерба своей стране я не причинил, так как по окончании срока загранкомандировки в июне тысяча девятьсот шестьдесят второго года я отплыл на теплоходе из США в СССР.

Духанин понимал, что сказанное Поляковым априори не может быть правдой, и он решил сделать свой ход, основываясь только на интуиции.

— Значит, вы говорите, что только на официальных мероприятиях встречались? И только с коллегами из дипломатического корпуса США? А может быть, это были все же конспиративные встречи с установленными разведчиками из ФБР и ЦРУ? И встречались вы с ними не только в официальной обстановке, но и, как вы сами сейчас признались, на охоте и рыбалке? Что вы скажете на это?

Вот так начался поединок, который по напряженности и степени значимости был сродни шахматной партии высокого класса. В дебюте обе стороны отмобилизовывали свои силы к осуществлению маневрирования, готовясь к непосредственному столкновению и стараясь найти уязвимые места в защитном построении противника.

Поляков не спешил с ответом на вопросы следователя, анализируя услышанное.

И тут Духанин вновь спросил:

— Скажите, Дмитрий Федорович, перед первой и последующей командировками за рубеж знакомили ли вас с так называемыми «Правилами поведения командируемых за границу»? И давали ли вы обязательство соблюдать эти правила?

— Да, я подписывал такую инструкцию.

— А что в ней говорилось, вы можете вспомнить?

— Трудно все вспомнить через двадцать пять лет, особенно такой незначимый документ. Но я сейчас попробую. Итак, первое: соблюдать долг советского гражданина перед своей Родиной. Отстаивать ее честь и интересы. Второе: строго хранить государственную тайну. Третье: честно и добросовестно выполнять возложенные на меня обязанности. Четвертое: избегать разговоров о служебной работе с кем бы то ни было. В том числе и с членами семьи… — Он попытался вспомнить что-то еще, но не стал терять время и, махнув рукой, сказал: — Больше ничего важного там не было, так общие слова.

— А жена знала, что вас завербовали в Нью-Йорке?

Делая вид, что для него был не понятен вопрос, Поляков спросил:

— А с чего вы взяли, что меня завербовали? У вас есть на этот счет какие-то доказательства? Если они есть, то назовите их. А так, как вы сейчас заявили, при желании можно любого сотрудника разведки заподозрить в чем угодно. Кстати, в тридцатые годы разведчиков тоже обвиняли в предательстве и в сотрудничестве с иностранными спецслужбами. В капиталистической стране советский разведчик постоянно вращается во враждебной среде и имеет вполне реальные служебные контакты с представителями самых различных кругов. Иногда даже и с коллегами из спецслужб противника. Ну и что?.. Конечно, это можно истолковать, что ты был завербован и стал английским или французским агентом. Попробуй докажи потом, что это ты завербовал того или иного иностранца и использовал его в интересах своей страны. Вот так и искажались и переворачивались с ног на голову подлинные факты. А интерпретировались они потом вопреки истине и уголовно-процессуальному кодексу так, как это было нужно следствию.

Духанин убедился, что его подследственный умеет держать удар, хорошо владеет собой, и потому заметил:

— О доказательствах, Дмитрий Федорович, мы еще поговорим. Кстати, я прекрасно понимаю вас, как человека, который многие годы был не в ладу с присягой Родине. Потому вы и стремитесь сейчас, когда вас уже арестовали, спрятаться за положения уголовно-процессуального кодекса, вместо того чтобы четко ответить на мой вопрос…

— О чем вы, Александр Сергеевич? — с учтивостью вдруг произнес генерал.

— Да все о том же: в ваших показаниях не хватает конкретики. Складывается впечатление, что вы чего-то ждете от меня. Или вы полагаете, что за вас я буду рассказывать тайную часть вашей жизни? Вы в самом начале признались в сотрудничестве с американскими спецслужбами. Похвально, что решили сотрудничать со следствием. Дело осталось за малым: подробно рассказать об этом. И вот тут-то у вас стали возникать затруднения. Так, во всяком случае, показалось мне. Думаю, не нужно быть провидцем, чтобы не понять, что вы хотите сначала услышать, чем располагает в отношении вас КГБ. Я понимаю вас, вы хотите, чтобы «овцы были целы и волки сыты». Для ясности дам сейчас вам ключ к пониманию создавшейся ситуации и ожидаю от вас гораздо большей откровенности. Я называю оперативный псевдоним, присвоенный вам в ФБР при вербовке, — Топхэт. Он вам известен, не правда ли? И еще я называю ваш регистрационный номер — три тысячи пятьсот сорок девять «С». Как видите, мы многое знаем о вас. Теперь сами делайте выводы.

Когда следователь произнес оперативный псевдоним и сообщил регистрационный номер, Поляков содрогнулся так, словно его ударили. На начало 1980 года в распоряжении ГРУ действительно имелась информация закордонного источника — сотрудника нью-йоркского отделения ФБР. Он сообщил о вербовке в 1961 году трех сотрудников представительства СССР при ООН, которым были присвоены клички Топхэт, Скоч и Федора. Кто были эти люди, оставалось неизвестным. Очень важно было разобраться — «кто есть кто?». Духанин понимал, что Поляков вполне мог быть или даже, скорее всего, был одним из них. Но кем именно: Скочем, Федорой или Топхэтом? От точности этого определения во многом зависел успех всего расследования в целом. В ином случае — провал и полный конфуз. Для тренированного контрразведывательного ума следователя Духанина каждый фрагмент, каждая деталь, неважно, насколько она была мала и на первый взгляд незначительна, порой имели огромное значение. Именно они помогали при решении стоящей задачи и разгадывании головоломки самой высокой степени сложности. Так обстояло дело и теперь. Полной уверенности в правильности названного псевдонима у следователя не было. Поэтому ему пришлось рисковать. Однако у него была разработана специальная форма доведения информации до обвиняемого, оставлявшая следователю возможность для отступления и выхода из возможно возникающего нежелательного положения, не теряя при этом своего лица. Псевдоним Топхэт был назван Духаниным потому, что ему по ряду признаков отдавалось предпочтение перед двумя другими.

Произведенный «выстрел» попал в «десятку»: это действительно оказался псевдоним Полякова, что было замечено по его непроизвольной реакции — резкое вздрагивание. До этого он никогда не проявлял своих эмоций, всегда оставался бесстрастным, сдержанным. Не имел права на иное поведение и следователь, он не мог поучать и обращать в свою веру допрашиваемого, хотя и играл первую скрипку на допросах, однако партитуры у него, конечно, не было.

Продемонстрированное следователем «знание» псевдонима Полякова прозвучало солидно и позволяло ему говорить о «безграничных» возможностях КГБ твердо и уверенно, а главное — воспринималось это подследственным весьма серьезно.

Череда предательств советских разведчиков — Попова, Пеньковского, Филатова, Резуна, Полещука, Сметанина, Гордиевского, Вареника, Ветрова и других — вызывала у всех сотрудников КГБ и ГРУ омерзение и неприязнь к этим иудам. В этой связи справедливо изречение древнеримского философа Тацита о том, что «предателей презирают даже те, кому они сослужили службу». То же испытывал и следователь Духанин при общении с сидевшим напротив него генералом Поляковым. Но все эти чувства никак не проявлялись внешне, Александр Сергеевич всегда был корректным, вежливым и внимательным по отношению к Полякову. Мало того, он часто интересовался состоянием его здоровья, положенными прогулками, питанием, сном и даже прочитанной книгой.

Полякову была приятна такая манера спокойного допроса и общения, когда ему было понятно, что следователь стремится получить объективную информацию о нем и о его преступлении. Именно тогда, с первого допроса, и закладывалась основа для установления психологического контакта между ними. Только при хороших отношениях следователь мог рассчитывать на абсолютную искренность допрашиваемого.

И Духанину удалось достичь этого: в последующие дни допросов Поляков начал подробнейшим образом рассказывать все о себе и своих знакомых, о работе и семье. Это было нужно для того, чтобы, во-первых, получить полнейшую информацию о подследственном. Во-вторых, чтобы приоткрыть завесу и проникнуть в его внутренний мир через проблемы, не связанные с прямым предательством. Вся его информация находила отражение в протоколах. Причем даже малозначительные факты и детали были крайне необходимы, при их проверке и сопоставлении можно было понять, когда Поляков говорил правду, когда ложь. Но этим предстояло заниматься уже другим следователям из пока еще не созданной оперативно-следственной группы.

На той стадии стояла одна задача — получить знания об арестованном, задавая ему разные вопросы, втягивая в обсуждение и даже в споры по конкретным темам, что позволит объективно разобраться в мотивах его предательства. Самому же следователю нельзя было раскрываться, чтобы не попасть впросак и не дать даже намека на отсутствие у него уликовых материалов. Смысл этого сводился к формуле: «язык человеку дан для того, чтобы скрывать свои мысли, но узнавать чужие». В этом и заключалась чрезвычайная важность изначального знания о Полякове, когда от него еще не требовался ответ на главный вопрос об имевшей место вербовке и когда не надо было ему лгать и изворачиваться.

Так постепенно Поляков стал доверять следователю многие личные вопросы, что и создавало основу для их дальнейших деловых отношений.

Вскоре наконец-то была сформирована оперативно-следственная группа. В нее вошли Сергей Шубин и Алексей Посевин из отделения Духанина, Анатолий Мисливец из УКГБ по Кемеровской области, Владислав Эсалниекс из КГБ Латвии, Игорь Филатов из КГБ Молдавии, Сергей Сиренко и Виталий Марков из КГБ Украины. Все были старшими следователями и имели большой опыт работы. Руководителем этой бригады приказом начальника Следственного управления был назначен подполковник Духанин. В день выхода этого приказа в кабинете начальника отдела Кузьмичева состоялось инструктивное совещание, на котором были представлены все члены следственной группы и ее руководитель.

Кузьмичев, обращаясь к следователям в присущем ему спокойном тоне, сказал:

— Друзья мои! Цель создания вашей группы — разоблачение предателя и обязательное получение вещественных доказательств шпионской деятельности генерал-майора ГРУ Полякова. Разработчики из Третьего главного управления КГБ не смогли получить на него никаких уликовых материалов. Теперь вам предстоит это сделать вместе со своим руководителем. Для этого, — обращаясь уже к Духанину, продолжал Виктор Михайлович, — вашим помощникам предоставляется право самостоятельно поддерживать связь с оперативниками Второго, Третьего, Седьмого управлений и отдела радиоконтрразведки, а также с руководством ПГУ и ГРУ. Практически вам надо пройти шаг за шагом по вредоносному следу матерого шпиона в генеральских погонах и во чтобы то ни стало добыть доказательства. Что должен сделать для этого каждый из вас, скажет сейчас Александр Сергеевич Духанин.

— Первое, что мне необходимо знать, — начал он, — кто из вас уже ознакомился с материалами оперативной разработки? Поднимите руки.

Руку поднял только один человек.

— Тогда вам, товарищи следователи, — продолжил он, — надо срочно приступить к изучению материалов ДОР «Дипломат». И делать это вам придется поочередно. При этом вам необходимо зафиксировать в своих рабочих тетрадях все то, что будет соответствовать выполнению предстоящих каждому из вас отдельных задач. Я сейчас назову их вам. Самым слабым местом в расследовании является, как отметил начальник отдела, отсутствие доказательств. Надо во что бы то ни стало получить их, и тогда появится перспектива в расследовании. Либо через некоторое время мы должны будем прекратить дело по измене Родине и вести его дальше по статье двести восемнадцать. И тогда нас будут постоянно глодать сомнения: а все ли мы сделали, не допустили ли где-то ошибки и не упустили ли мы из своих рук стопроцентного предателя? Чтобы этого не произошло, надо его изобличить. Для выполнения поставленной задачи, прошу записать, кто из вас чем будет заниматься…

Духанин открыл лежавшую перед ним папку и, заглянув в нее, сказал:

— Майору Маркову — детальное изучение и анализ всех материалов ГРУ по периодам обеих командировок Полякова в США и работы в Центре в промежутке между ними. Выяснить, не располагает ли чем-либо на него Управление «К» ПГУ КГБ. Особое внимание обратить на переписку с Центром и его отчеты о проделанной работе в период нахождения в Нью-Йорке. Подробнейшим образом выяснить все по агентуре. Кроме того, необходим будет анализ и поиск сомнительных моментов и странностей в его поведении, причин ошибок в работе, ситуаций в семье, его взаимоотношения с коллегами и знакомыми…

Переведя взгляд на следователя из Молдавии, Духанин продолжил:

— Аналогичные задания майору Филатову по Бирме и последующей работе Полякова в Москве. Капитану Эсалниексу — то же самое по первой командировке в Индию и последующему пребыванию в Москве. Майору Сиренко — по второй командировке Полякова в Индию и последующему его пребыванию в Москве вплоть до ареста. Майору Шубину — еженедельный анализ протоколов допроса и иных следственных действий, ведение вопросников и «эпизодников»[96], оказание следователям помощи в планировании работы. Старшим группы будет у вас Шубин…

Духанин сделал паузу, окинул взглядом присутствующих, потом опять посмотрел в свои записи и сказал:

— На каждом участке каждым следователем должен поддерживаться теснейший контакт с ГРУ и с соответствующими управлениями комитета в рамках исследуемых обстоятельств. Но при этом никакой самодеятельности не должно быть, все вопросы в обязательном порядке предварительно согласовывать с Шубиным и со мной. Выход на руководство ведомств и управлений ГРУ и КГБ будем осуществлять централизованно, только через меня или, в необходимых случаях, через полковника Кузьмичева и генерал-майора Загвоздина. Перед каждым следственным действием в обязательном порядке знакомиться с «эпизодиками» и согласовывать план своих действий с Шубиным. В необходимых случаях за счет внутренних возможностей группы будем усиливать то или иное направление в расследовании. В этих целях будем привлекать майоров Мисливца и Посевина, а также, возможно, и других следователей. Подробные инструкции будут даны каждому из вас дополнительно. Что касается меня, то я буду допрашивать не только Полякова, но и наиболее значимых свидетелей. Отчеты каждого из вас о проделанной за минувший день работе и ее результатах буду заслушивать на ежедневных утренних совещаниях, а также принимать обязательное участие в планировании следственных действий и организовывать постоянное взаимодействие как внутри бригады, так и с оперативными подразделениями ГРУ и КГБ.

Переложив в своей папке один листок и взяв другой, Духанин начал читать его про себя. Начальник отдела, воспользовавшись возникшей паузой, сказал:

— В целях обнаружения уликовых материалов и предметов шпионского снаряжения я считаю необходимым провести еще раз обыски с использованием поисковой техники[97] в квартире подследственного, на его даче и в гараже. И, конечно же, в обязательном порядке в доме его матери, в котором по непонятным для меня причинам Третий главк обыск вообще не планировал. Это я считаю серьезным упущением. Уверен, что Поляков, если он шпион, не мог уничтожить все вещдоки, которыми его снабжала иностранная разведка. Десятки раз за время службы он въезжал и выезжал из СССР и по существующей практике каждый раз обеспечивался американцами предметами шпионской экипировки: инструкциями по связи, шифртаблицами, средствами тайнописи, фото- и радиотехникой, письмами-прикрытиями и тому подобным. Что-то из этого он, уезжая из Москвы, конечно, уничтожал, но что-то мог и спрятать в самых укромных местах или в специально сделанных тайниках в названных мною помещениях, а потом мог забыть о них. Пока прикомандированные следователи еще в полной мере не будут загружены, надо, Александр Сергеевич, задействовать их в проведении обысков. Надо найти хоть что-то, подтверждающее шпионаж. Иначе Поляков скоро разберется в ситуации и заявит, что признательные показания дал полковнику Жучкову под воздействием угроз, тем более что задерживали его сотрудники группы «А» очень жестко.

— Да, Виктор Михайлович, — подхватил подполковник Духанин, — я предусмотрел проведение таких обысков с задействованием в них четырех человек — Маркова, Филатова, Мисливца и Эсалниекса. Есть у меня для них и другие поручения, касающиеся работы Полякова в Москве…

Окинув взглядом сидящих за большим, прямоугольным столом участников совещания, Духанин остановил взгляд на сотруднике управления КГБ по Кемеровской области:

— Вам, майор Мисливец, совместно с оперативниками из Третьего главного управления будет задание по отработке следующих вопросов. Во-первых, надо установить все его контакты в ГРУ и Генштабе Вооруженных Сил СССР. Выяснить, не интересовался ли он информацией, выходящей за пределы его компетенции. Во-вторых, определить объем известных ему сведений по другим подразделениям ГРУ, в которых он не работал. И последнее: к каким секретным документам был допущен в Военно-дипломатической академии.

Не озадаченным оставался старший следователь майор Алексей Посевин, который с недавнего времени был переведен в отделение Духанина.

— Алексею Ивановичу предстоит не менее важная и ответственная работа по подготовке и проведению экспертиз документов и материалов.

Закрыв папку, Духанин внимательно посмотрел на каждого из присутствующих, а затем негромким, ровным голосом сказал:

— Все, что я говорил вам сейчас, необходимо для того, чтобы как можно больше узнать об обвиняемом. Когда располагаешь большой информацией, то работать с ним гораздо легче. Он должен почувствовать, что мы знаем о нем почти все, — это позволит мне полностью владеть инициативой при ведении допросов. А самое главное, чтобы у него появилась мысль, что Комитет госбезопасности имеет в американских спецслужбах своих источников информации, что через них мы отслеживаем всю историю его сотрудничества с американской разведкой. А если не догадается, то я сам скажу ему об этом. — И Александр Сергеевич вопросительно посмотрел на начальника отдела: согласен ли он с его мнением.

Кузьмичев промолчал.

— Тогда у меня все, — заключил Духанин, — Если есть у кого-то вопросы, пожалуйста, задавайте.

Руку поднял старший следователь из Кемеровской области майор Мисливец:

— А кто из нас должен выяснять мотивы измены Родине и причины, способствовавшие этому?

Духанин кивнул.

— Вопрос правильный. Цель и мотивы измены Родине, а также возможные причины измены Родине Поляковым будут выясняться сообща в процессе расследования. И прошу вас всех не забывать американскую формулу вербовки MICE. Напоминаю, что ее название образовано первыми буквами слов: Money — деньги, Ideology — идейные соображения, Compromise — компромат, Ego — самомнение. Скрупулезно ищите ответы на эти вопросы, а потом мы все это обобщим. Конечно, будет очень важно выяснить мотивы измены Родине. Это даст нам возможность составить психологический портрет предателя и позволит понять его сущность, его действия в различных жизненных ситуациях. О человеке можно безошибочно судить только по тому, как он действовал и каким являлся в те моменты, когда на весах судьбы лежали его честь, достоинство и счастье. Итак, если нет других вопросов, то имейте в виду: при возникновении каких-либо затруднений, связанных с выполнением ваших заданий, можете смело рассчитывать на абсолютную поддержку руководства нашего отдела и управления.

Сразу же после совещания оперативно-следственной группы Духанин пригласил на допрос арестованного генерала. Как и накануне, Поляков чувствовал себя погано из-за того, что позволил сам загнать себя в угол, раскрыв связь с американской разведкой и первому следователю Жучкову, и второму — Духанину. Он понимал, что теперь у него остались только два варианта: или продолжать утверждать, что пошел на контакт с американцами по идеологическим соображениям, что действовал как социал-демократ, или раскрывать следователю всю правду. Решил остановиться на втором варианте. «Но всего я ему все равно не скажу, даже если он что-то и выпотрошит из меня, — размышлял Поляков. — Главное, надо и впредь сохранять спокойствие, трезвую голову и не запутаться в своих показаниях».

Находясь в следственном изоляторе уже длительное время, Поляков надеялся, что переданная им противнику информация политического характера сама по себе ничего не значит и что она не является основанием для обвинения в шпионской деятельности. «Что касается допущенных мною нарушений установленных правил и норм поведения за границей и взаимоотношений с иностранцами, то такие формальности в худшем случае приведут к увольнению из разведки и, может быть, исключению из членов КПСС, — продолжал размышлять Поляков, идя на допрос в сопровождении конвойных. — Самое страшное, что сейчас следователь начнет опять задавать очень много уточняющих вопросов. Больше всего удивляет, что он затрагивает факты и эпизоды из моей жизни, о которых почти никто не знал и не знает в ГРУ. Да и Александр Сергеевич, как назло, оказался слишком въедливым следователем. Хотя его можно понять: он заинтересован в получении полной и объективной информации обо мне. Поэтому и спрашивает буквально обо всем, иногда доходит даже до малозначимых фактов и деталей. Его вопросы и уточнения — это не что иное, как игра со мной. И если это так, то я должен быть заинтересован в минимизации и преуменьшении причиненного вреда своей стране и разведке. Именно в этом и должна заключаться моя последующая борьба за выживание…»

С этими мыслями он и вошел в кабинет № 319. Все в нем было как прежде: рабочий стол, приставной к нему столик с телефонами, настольная лампа, пишущая машинка «Эрика», большой двустворчатый сейф, тумбочка с графином и стаканами для воды, на столе тумблер для включения табло, извещавшего об идущей в кабинете работе.

Как обычно, Духанин поинтересовался у Полякова, выходил ли он утром на прогулку, как чувствует себя, и только после этого начал допрос:

— Итак, со вчерашнего вечера у нас остался без ответа один из главных вопросов: почему советский генерал пошел добровольно на сотрудничество с американской разведкой? Что могло его подтолкнуть к этому? Ведь ни один здравомыслящий человек не стал бы рисковать карьерой в свои сорок лет, занимая уже тогда престижную должность заместителя резидента. Да не в какой-нибудь Эфиопии или Гондурасе, а в самих Соединенных Штатах Америки.

Поляков глубоко вздохнул, посмотрел напряженно на следователя и произнес тихо, словно спрашивая самого себя:

— С чего же мне начать, Александр Сергеевич?

— Начните с Нью-Йорка конца тысяча девятьсот шестьдесят первого года, — подсказал ему следователь.

Напряжение покинуло Полякова, он почувствовал себя в эту минуту легко и свободно.

— Если говорить честно, — начал он, — то я сознательно перешел на сторону американцев…

— И в силу каких же причин вы перешли на их сторону? — перебил его Духанин.

— Причин несколько…

— А может быть, все же одна — материальная, как у всех тех предателей, которых мне доводилось допрашивать? Доллары для них были магнитом, притягивающим к себе непреодолимой силой.

Поляков обвел следователя критическим взглядом и, досадливо поморщившись, начал спокойно рассказывать:

— Я пошел на сотрудничество с американцами только по политическим мотивам. Я их тогда предупредил, что мне не нужны доллары. А сказал я так потому, что не хотелось быть зависимым от них. Мне хотелось все делать так, как я считаю нужным. Если и приходилось брать у них наличными, то общая сумма не превышала моего месячного жалованья. Большие деньги — вещь опасная, в нашем деле они всегда жгут карманы, и потому я всегда тратил их как можно скорее. Сорить ими было нельзя, иначе можно было легко попасть под подозрение и навредить самому себе. Да и тратить их самому было опасно, поэтому, чтобы не привлекать к себе внимания сослуживцев и контрразведки резидентур КГБ, я составлял список всего того, что мне нравилось, что хотелось иметь и без чего, казалось, я никак не должен был возвращаться из загранкомандировок. Потом этот список я передавал американцам…

— Выходит дело, что они были вашими опекунами и расплачивались за все ваши покупки? А деньги за них вы, очевидно, не возвращали им?

— Да, конечно.

— Образно говоря, это были ваши бартерные сделки с американцами и являлись они хорошим прикрытием материальной заинтересованности в сотрудничестве с ФБР и ЦРУ.

— Не совсем так. Я же говорил вам, что у меня были только политические мотивы.

— А это как понимать?

— Очень просто. У каждого человека есть и должна быть свобода выбора. Первая командировка в США убедила меня, что надо стремиться жить хорошо, невзирая на идеологические установки нашей партии и правительства. И если раньше Америка была главным противником для меня, как разведчика, то потом, когда я пожил там и увидел, какими большими темпами развивается эта страна и насколько комфортнее в ней жить, мое сознание вступило в противоречие с советской реальностью. Мои взгляды на идеологию пошатнулись. Я все глубже задумывался, как долго буду еще заставлять себя жить той жизнью, какая была в нашей стране. Только во второй командировке в США я окончательно понял, что моя задача — впредь не вредить Америке.

Тут Поляков взглянул на следователя, на лице которого ничего не читалось.

— Согласитесь, Александр Сергеевич, — решил он продолжить, — что каждый человек мечтает жить красиво. Но надежду на такую жизнь в нашей стране никогда не давали. И только поэтому я решился вырваться из того унизительного состояния, когда из нас пытались сделать простых пешек и безликих людишек…

— Поясните, пожалуйста, кто пытался сделать из вас пешку? — остановил его Духанин.

— Известное дело, кто! Верхушка советской власти и безраздельно господствовавшая в нашем обществе родная коммунистическая партия. Вернее, ее Политбюро, которое, как и Совет Министров, возглавлял тогда Никита Сергеевич Хрущев.

И Поляков начал разносить Хрущева на все корки за его маразматические лозунги о «коммунизме не за горами», за призывы «догнать и перегнать Америку». За антисталинский доклад на XX съезде КПСС «О культе личности и его последствиях». За то, что на этом съезде Хрущев обрушился на Сталина с грубыми нападками, принижал его положительные деяния и свалил всю ответственность за репрессии на него. Что из-за авантюрного доклада Хрущева на том съезде произошел раскол в международном коммунистическом движении и социалистическом лагере. Что это по его вине углубились разногласия с Китаем, которые дошли до ссоры и переросли в вооруженный конфликт.

— И если уж говорить о мотивах принятого мною решения об идейно-политической поддержке американцев, то это никак не измена Родине, — продолжал свой монолог Поляков. — И хотел бы еще подчеркнуть, что толчком к этому послужило и поведение Хрущева во время его известного визита в США, где мне тогда довелось воочию пообщаться с ним. Личное наблюдение за поведением Хрущева на сессии Генеральной Ассамблеи ООН произвело на меня удручающее впечатление. Я не представляю, как партия великой державы могла доверить управление страной такому ограниченному человеку, который не понимал реальности происходящего, был способен ввергнуть наше государство в любую политическую авантюру. Мне казалось, что Хрущев недооценивал тогда США как экономическую и военную силу. Неспособность США победно завершить свои военные действия в Корее и как-то отреагировать на события в Венгрии Хрущев посчитал политической слабостью Америки. Исходя из этого, я полагал, что предотвратить военные авантюры со стороны такого необузданного политика, как Хрущев, может только сильный противник в лице США. И потому я решил довести через американских коллег политические взгляды по вопросам войны и мира до руководства США.

Я знал, на что иду, понимал, что преувеличиваю свои возможности, но ничего не мог с собой поделать. Решил пожертвовать собой, хорошо понимая, как это может отразиться на моей семье, которую я горячо люблю. Но особенно потрясли меня события в Венгрии, Польше и Берлинский кризис, я имею в виду строительство стены. Наши действия, по моим убеждениям, не соответствовали тогда ленинской идее о праве наций на самоопределение и могли спровоцировать большую войну. На встрече с советским партийным активом в Нью-Йорке Хрущев открыто заявил, что только дураки могут верить в мирное сосуществование антагонистических систем. Что мы дадим существовать капитализму только до той поры, пока сможем задушить его. Цитирую, конечно, не дословно, так как эту тему он развивал пространно, обвиняя работников МИДа в мягкотелости и аполитичности. Такое высказывание Хрущева носило явно выраженный агрессивный характер. После этого мне очень хотелось ускорить вступление в контакт со спецслужбами США, чтобы, повторяю, довести до сведения политического руководства США, как понимает проблему «мирного сосуществования» первый коммунист мира. С того времени я убедился, что Советский Союз стал более вероятным источником гонки вооружений и возможным источником новой войны между США и СССР. Как человек, связанный с разведкой ядерного потенциала Америки и ее ядерного оружия, я отчетливо представлял себе, к каким неисчислимым жертвам мирного населения может привести подобная политика нашего лидера…

Генерал сделал паузу и вопрошающим взглядом посмотрел на Духанина, ожидая его мнения. Но следователь молчал. И Поляков вынужден был продолжить свои показания:

— Я, Александр Сергеевич, внимательно изучал все случаи вступления США в войну и не нашел в их истории ни одного факта вхождения в военные конфликты без обсуждения этого вопроса в конгрессе. Сама система государственного устройства и правления страной не позволяла сделать это. Появление же стратегических ракет в СССР я считал возможной подготовкой к развязыванию внезапного нападения на США. А стремление Америки увеличить свою военную мощь расценивал как создание средств устрашения и предотвращения развязывания очередной мировой войны. По долгу службы в представительстве СССР при ООН я занимался, повторяю, вопросами оценки и сопоставления ядерных потенциалов СССР — США. И ответственно заявляю вам, что к тому времени было заметное отставание американцев как в ударной силе ядерного оружия, так и в средствах его доставки. Поэтому во имя сохранения мира я и пришел к решению сообщить об этом американцам и предупредить их о военных авантюрах Хрущева…

Видя, как торопливо записывает следователь его показания, Поляков начал говорить чуть медленнее:

— А еще я не могу простить ему бездумного сокращения вооружений и численности Вооруженных Сил. Как сейчас помню, тогда увольняли сотни офицеров-фронтовиков, которым до выхода на полную пенсию оставалось всего несколько месяцев. Практически они выбрасывались на улицу. Мне противны были и его решения по снятию маршала Георгия Константиновича Жукова с поста министра обороны. И особенно снятие с должности генерала армии Сергея Матвеевича Штеменко, которого я глубоко и искренне уважал. А чего стоили экономические реформы Хрущева? Особенно в сельском хозяйстве. Во время отпуска в Москве в шестьдесят первом году я почувствовал резкое снижение уровня жизни населения и убедился тогда, что все обещания, данные Хрущевым от имени партии, — чистейший блеф. Проанализировав все, я понял, что мы живем не по законам общественного развития, а по партийным установкам. Мне стало ясно, что в нашей стране было полное пренебрежение законами социалистической экономики или даже отсутствие таковых в природе. И результатом этого явилось неполное обеспечение населения продуктами питания. У меня даже создавалось впечатление, что Хрущев, чтобы как-то оправдать провал своих политических и экономических амбиций, может так обострить международную обстановку, что доведет ее до глобального конфликта. С приходом к руководству партией и страной Брежнева я первоначально надеялся на поворот к реалистической внешней и внутренней политике государства, но потом убедился, что Брежнев задался главной целью — обеспечить военное превосходство СССР в стратегическом ядерном вооружении над США. Последующие события на международной арене — Кубинский кризис, инцидент в Чехословакии с ее оккупацией советскими войсками, пограничный конфликт с КНР — убедили меня в правильности принятого решения. Одной из причин сотрудничества с американцами послужило стремление свободно излагать свои взгляды и убеждения. Свойство характера работать «на грани риска» тоже способствовало принятию решения на измену Родине…

— Значит, это была все же измена, а не сотрудничество в прямом смысле слова? — ухватился за последнюю фразу следователь.

Поляков понял, что он проговорился, допустил фатальную ошибку, и стал думать, как ему выйти сухим из воды. «Если в КГБ нет ничего существенного на меня, нет уликовых материалов, а только косвенные признаки, не имеющие силу доказательств, то дальнейшая игра «кто кого?» стоит свеч. В самом деле, — продолжал он размышлять, — если бы следователь располагал доказательствами, то не ходил бы столько недель вокруг да около, а давно бы скрутил меня в бараний рог. Так что, Александр Сергеевич, своей обходительностью и хитростью вам не взять меня…»

— Я понимаю, что мой вопрос об измене оказался для вас, Дмитрий Федорович, весьма болезненным, — прервал его размышления Духанин, догадавшийся о колебаниях Полякова, какой дать ответ на его вопрос. — Не надо вам ничего придумывать, скажите прямо, что вы действительно изменили Родине, которая дана нам один раз и до самой смерти. Родина, она, как мать, всегда у нас одна. Двух родных матерей не бывает, как не бывает и двух родин. И ее не выбирают по вкусу или желанию, точно так же, как не выбирают себе мать. Не зря же говорят, возблагодари за честь называться ее сыном и за трудное счастье служить ей. И еще хранить и оберегать ее, делать для нее все, что в твоих силах. Вы, Дмитрий Федорович, надеюсь, понимаете, что Родина-то всегда проживет без нас, а вот сумеем ли мы прожить без нее? Хорошо сказал об этом двести лет назад один из вождей якобинцев Дантон[98], отказавшийся бежать из Франции, где ему грозила смертная казнь. Он сказал тогда: «Разве можно унести отечество на подошве башмаков?» Вот скажите мне, как вы, генерал советской военной разведки, относитесь к нарушению присяги и измене Родине?

Поляков, не отводя взгляда, сказал:

— Во-первых, я не изменял Родине, я всегда оставался ее патриотом. А во-вторых, Родина для меня — понятие абстрактное, потому что шестнадцать взрослых лет я прожил вне ее — в США, Бирме и Индии. Плюс четыре года войны с фашистской Германией. Получается, двадцать лет…

— Ну как же так, Дмитрий Федорович?! — воскликнул следователь. — Родина, за которую вы воевали четыре года, стала вдруг абстрактным понятием? У меня в голове это не укладывается. Меня волнует до сих пор вопрос, почему предают иногда те, кто предавать, казалось бы, ну никак не должен!

— В таком случае почему же вас не волнует вопрос об измене Родине сына бывшего министра морского флота СССР Юрия Носенко? Тем более что он был сотрудником Второго главного управления КГБ СССР. Или заместитель Генерального секретаря ООН, заместитель министра иностранных дел СССР Аркадий Шевченко, который тоже оказался агентом ЦРУ?

— Но сейчас не о них идет речь. В Евангелии от Святого Луки сказано: «Кто станет хитростью спасать душу свою, тот и погубит ее».

Генерал нервно потер щеку, в глазах его появилась настороженность.

— К чему вы сказали это сейчас? — спросил он холодным тоном.

Духанин остался доволен тем, что пробный шар относительно предательства прошел и затронул струны гордого, эгоистичного генерала. И после небольшой паузы, сделав бесхитростное, разочарованное выражение лица, махнул рукой.

— Да это я так… Из-за вашего абстрактного понятия Родины, — отделался он легкой, вроде бы добродушной иронией. — А еще из-за вашего ложного патриотизма, — добавил он.

Поляков вытер ладонью взмокший лоб.

— Зачем же ставить под сомнение патриотизм советского офицера, генерала-разведчика, сорок лет прослужившего в Вооруженных Силах страны?

— Из них четверть века вы с большим усердием служили Америке. Разве это не так, Дмитрий Федорович?

Поляков опять погрузился в глубокое раздумье: в памяти, как на фотобумаге, стал проявляться офис американской миссии при Военно-штабном комитете ООН, потом появился облик ее руководителя генерала О'Нейли и вербовщика из ФБР Джона Мори. Волна резкой боли вдруг захлестнула его мозг, он хотел уже рассказывать о том, как произошла его вербовка в ноябре 1961 года, но произнес совсем другое, почти шепотом:

— Что-то нервы у меня начали сдавать… Чувствую себя отвратительно… Нельзя ли, Александр Сергеевич, перенести продолжение допроса на завтра?

— Можно, — не колеблясь, ответил следователь, а про себя подумал: «Интересно, осталась ли в нем хоть капля совести и офицерской чести, чтобы сказать завтра всю правду?»

Затем Духанин стал торопливо оформлять протокол допроса. А Поляков, словно угадав его затаенную мысль, негромко проговорил:

— Завтра я, Александр Сергеевич, обязательно отвечу на ваш вопрос.

Оформив протокол и подавая его генералу, как ни в чем не бывало, равнодушно промолвил:

— Прочтите это, пожалуйста. Если согласны с изложенным, то подпишите как обычно: «Протокол мною прочитан, с моих слов записано правильно, дополнений и поправок не имею». И поставьте свою подпись.

После того как увели Полякова, Духанин решил подождать возвращения оперативно-следственных групп, которые были задействованы в тот день в проведении повторных обысков на квартире допрашиваемого, на даче и в доме его матери в подмосковном городе Щелково. Первыми вернулись и доложили о результатах обысков старшие двух групп во главе с Сергеем Шубиным и Владиславом Эсалниексом. Применив современную поисковую технику, они обнаружили в хорошо оборудованных тайниках транзисторный радиоприемник, музыкальный центр марки «Нэйшнл Панасоник», дорожный несессер, складной спиннинг иностранного производства, пластмассовую коробочку цилиндрической формы с крышкой бело-красного цвета, брелок для ключей, подзарядное устройство марки «Сони» и три аккумулятора к нему, две сменные приставки к ранее изъятому миниатюрному фотоаппарату «Тесина», «Энциклопедию рыболова» на английском языке, большое количество грампластинок иностранного производства в фирменных бумажных конвертах и многое другое.

А где-то ближе к полуночи из Щелкова позвонил Виталий Марков, который выезжал во главе третьей группы на обыск в дом матери Полякова, и в присущей ему полушутливой форме сообщил о какой-то очень загадочной находке. Какой именно, не сказал. Разговоры о подобных следственных мероприятиях по открытой связи велись в то время крайне редко, да и то с использованием условностей. Пришлось всем дожидаться его возвращения. И хотя наступила уже ночь и пошли вторые сутки напряженной работы, никто из следователей не расходился. Бригада Маркова прибыла в Следственное управление лишь во втором часу ночи.

Свой доклад Марков начал с самого существенного: он сообщил, что после детального осмотра дома следователи перешли на чердак и приступили к его обследованию. Известно, что чердаки очень часто служат местом сокрытия уликовых материалов и предметов. Так было и в этот раз. В расщелине поперечной балки перекрытия была обнаружена скрытая под слоем опилок свинцовая трубка с заклепанными концами. При вскрытии трубки внутри нее были обнаружены два кадра микрофотопленки с инструкцией по условиям проведения сеансов радиосвязи и схемой места постановки графического сигнала в Москве, а также три шифрблокнота для зашифровки и расшифровки агентурных сообщений. Это было то, что в юриспруденции называется прямыми доказательствами принадлежности таких вещей к возможной шпионской экипировке.

Ранее имевшиеся предположения перевоплотились в уверенность, и это давало повод для полноценного, наступательного ведения следствия. Переполнявшая всех радость добытых вещцоков заставила забыть об усталости от «мозговых атак» предшествующих дней и в особенности того дня и той ночи, когда проводились обыски. Виталий Марков был в центре восторженного внимания и в который уже раз пересказывал своим коллегам обстоятельства обнаружения свинцовой трубки.

В ту же ночь Духанин сформулировал для следователей своей бригады задачи по дальнейшему направлению работы с учетом новых данных, поступивших в результате обысков. Сделав паузу, он остановил взгляд на майоре Посевине:

— Проведение экспертиз изъятых предметов и вещей, как договорились ранее, остается за вами, Алексей Иванович. И сделать это надо как можно быстрее.

Затем, посмотрев на старшего оперативно-следственной группы майора Шубина, сказал:

— За вами, Сергей Николаевич, контроль сроков проведения экспертиз. При необходимости окажите помощь Посевину в подготовке постановлений о назначении экспертиз по каждому виду добытых в ходе обысков предметов.

— Хорошо, это мы сделаем, — ответил Шубин.

— Тогда все, вы свободны. А я пойду доложу Кузьмичеву о результатах вашей работы. Шеф тоже не уезжал домой и ждал вашего возвращения со следственных мероприятий.

Выслушав доклад Духанина, начальник отдела воскликнул:

— Но я же говорил, что не мог Поляков уничтожить все улики! С чем и поздравляю тебя, Александр Сергеевич!

— Спасибо, — ответил Духанин. — Мне очень не хватало фактических данных сотрудничества Полякова с американцами. Если экспертные оценки обнаруженных при обысках вещей и предметов подтвердят принадлежность их к шпионской экипировке, то это внесет перелом в общий ход расследования и позволит мне завершить следствие пораньше.

— Что ж, Бог в помощь тебе, Александр Сергеевич, — неожиданно произнес начальник отдела.

После успешно проведенных обысков Духанин пребывал в хорошем настроении. Расписавшись на талоне о доставке обвиняемого на допрос, он включил расположенный под крышкой стола тумблер, после чего над входом в кабинет загорелась лампочка красного цвета, означавшая, что за дверью идет следственное действие и любому человеку вход запрещен. Затем Александр Сергеевич задал несколько дежурных вопросов о самочувствии и состоянии здоровья Полякова, потом перешел к деловой части допроса:

— Итак, начнем наш рабочий день с известных философских изречений, относящихся к сегодняшней теме допроса. Жизнь устроена так, что все меняется, но ничто не исчезает, и все тайное рано или поздно становится явным. Вы, Дмитрий Федорович, конечно, понимаете, что у нас есть доказательства, неоспоримо свидетельствующие о предательстве и о вашем сотрудничестве с американскими спецслужбами. В свое время мы предъявим их вам. Думаю, что таковых наберется немало. Признаюсь вам, что для людей моего поколения, как, кстати, и вашего, воспитанных на советских идеалах, ваше преступление не поддается пониманию. У вас за плечами годы войны, было высокое положение в военной разведке. У вас была прекрасная семья. Вас уважали, ценили и любили. Для окружающих вы являлись образцом советского гражданина, патриотом своей страны. И вдруг выясняется, что все это сплошная декорация, бутафория, а на деле все обстояло по-другому. Вы были искренни в своих чувствах только по отношению к своей семье, но своими действиями вы и ей нанесли смертельный удар. Мне трудно представить, как ваша жена и дети справятся с постигшим их позором. И самое ужасное, что им теперь от этого никуда не деться.

И хотя мы с вами находимся по разные стороны баррикад, я по-человечески понимаю ту душевную боль, которую вы сейчас переживаете. Нам было ясно с самого начала, почему вы так старались убедить меня в своей невиновности. Тем самым вы стремились как-то уклониться от ответственности за содеянное, вы манипулировали показаниями в диапазоне от полного отрицания до совершенно абсурдных признаний об официальном сотрудничестве с американцами. При этом вы, конечно, боролись не столько за свою жизнь, сколько за сохранение чести семьи. Наверное, вы все же обратили внимание на то, что я путем небольших утечек в ходе допросов доводил до вас сведения о нашем знании некоторых фактов вашего сотрудничества с американскими спецслужбами. Но то ли вы не верили мне, то ли на что-то надеялись и потому продолжали с заметной для меня решимостью уклоняться от взаимопонимания. Я считаю, что пришло время говорить только правду. Конечно, это всегда трудно, но вы должны понять, что теперь вам от этого никуда не деться. Для начала даю маленькую подсказку: вспомните, что вы хранили в расщелине поперечной балки крыши дома вашей матери в городе Щелково, и соотнесите это знание с вашим поведением на предыдущих допросах. Думаю, что все после этого станет на свои места. И никакие контраргументы вам не понадобятся для смягчения или оправдания своего предательства…

Поляков чувствовал, как кровь приливает к голове, но он сдерживал себя и продолжал молчать, не поднимая глаз на следователя, опасаясь выдать свои чувства, ибо в душе соглашался с ним.

— Эксперты, — продолжал уверенно Духанин, — четко определят время изготовления и государственную принадлежность изъятых у вас при обысках предметов. Что касается их назначения, то оно уже нам понятно. А вы подумайте, как следует, и примите правильное решение. Было время разбрасывать камни, пришло время собирать их. Предлагаю начать с показаний о том, когда и кем вы были завербованы, что передавали и какие задания вам давались американцами. Исходите из того, что несущественных деталей для нас не может быть, поэтому прошу не упускать их в своих показаниях. Все ваши сообщения, как я уже говорил однажды, будут перепроверяться и потому не хотелось бы, чтобы между нами возникало недопонимание. Вы должны осознать меру своей ответственности и сделать все от вас зависящее, чтобы искупить свою вину хотя бы частично.

Что и говорить, подполковник Духанин умел профессионально вести допросы: иногда он просто слушал ответы на задаваемые вопросы, давая выговориться своему оппоненту, и только в крайних случаях, когда возникала в этом необходимость, мог чуть поднажать и подтолкнуть обвиняемого на путь откровения, чтобы достичь ожидаемого результата. Было и такое, что он давал упрямому и гордому генералу возможность забраться в самые дебри его лжесвидетельства, а затем несколькими деталями или фактами разрушал их в прах и добирался до истины. Но чаще всего допрос строился по жесткой системе: вопрос-ответ. Были и другие психологические и тактические приемы, каждый из которых в определенной степени учитывал особенности личности подследственного. Но общим для всех приемов оставалось правило неукоснительного соблюдения требований закона и обязательная психологическая совместимость следователя с допрашиваемым.

С того дня Поляков окончательно убедился, что Духанин располагает достаточным объемом компромата и вескими доказательствами его агентурной связи с американскими спецслужбами.

— Итак, начнем все сначала, — предложил ему следователь.

Закрыв глаза ладонями, Поляков надеялся, что короткое пребывание в «темноте» прояснит голову и подскажет, с чего лучше начать. Прошло несколько секунд, прежде чем он отстранил руки от лица и с тяжелым вздохом произнес:

— Если бы вы знали, Александр Сергеевич, как неприятно на старости лет оказаться в таком вот сложном положении. Вам, Конечно, это трудно понять. Вы — следователь, а я… — Он не договорил и, махнув рукой, добавил: — Я понимаю, что вас создала сама профессия, чтобы видеть в каждом допрашиваемом только преступника или врага народа…

— О моей профессии и о том, каким кого я должен видеть и воспринимать, — прервал его Духанин, — поговорим по завершении следствия, а сейчас давайте ближе к делу. И, пожалуйста, обо всем по порядку.

Какое-то время генерал Поляков продолжал взвешивать свое безвыходное положение. Когда, наконец, в подкорке его мозга прозвучал поданный инстинктом самосохранения сигнал к тому, что пора прекращать бессмысленную словесную дуэль со следователем, он сразу же побледнел от того, что придется говорить правду. Поначалу он даже засомневался, стоит ли раскрывать ее полностью. Обливаясь холодным потом, он достал платок, долго чихал в него, выигрывая время для продолжения размышлений.

— Начните свои показания с посещения офиса генерала О'Нейли в Нью-Йорке, — подсказал Духанин.

— Да что теперь говорить об этом! — И генерал опять сделал рукой легкую отмашку, потом опять вытер со лба пот. — Моя работа на ФБР и ЦРУ была подобна труду Сизифа, который бесконечно вкатывал на гору огромный камень, а он, достигнув вершины, снова скатывался вниз. Одним словом, это была бесплодная и бесславная работа на американцев.

— Побойтесь Бога, Дмитрий Федорович! Вы опять не искренни. Вы делали для Америки и ее спецслужб много ценного и полезного. А вот родную страну вы своей преступной деятельностью, наоборот, обкрадывали и унижали.

— Я считаю, что передача мной сведений американцам не принесла никакого вреда России. И время доказало, что я был прав. Как видите, ничего в мире и с Советским Союзом не случилось. Так какое же это преступление я совершил?

Духанин скептически усмехнулся, решив пока помолчать.

— Если даже и совершил, — продолжал Поляков, — то покажите всему миру свой гуманизм, что уголовное дело генерала Полякова не такой уж для советской державы принципиальный вопрос. Согласитесь, Александр Сергеевич, сильный всегда должен быть гуманным. Я же ничтожная песчинка, которая не может остановить процесс развития Советской страны. В Библии сказано, что Бог создал разведку в то же время, когда он сотворил и небо, и землю, и человека. Господь всегда помогал разведчикам выполнять задание, а тех, кто проваливался или изменял ему, не отталкивал от себя, а относился к ним по-божески, то есть прощал их грех. Вот и вы отнеситесь ко мне, грешнику, по-божески.

Выслушав эту «притчу» и рассуждения своего визави, Духанин с трудом сдержался, чтобы в резкой форме не поставить его на место. Но все же ответил:

— А что же вы не вспоминали Бога, когда решали: изменять или не изменять своей Родине? Так что, товарищ генерал, есть вещи и поступки, которые никогда не прощаются! А за вами так много грехов, что мы будем еще долго разбираться в них.

Генерал потер лоб рукой, то ли пытался сосредоточиться, то ли просто смахивал пот, потом сказал:

— Перед каждой загранкомандировкой и перед возвращением в Нью-Йорк, в Рангун или Дели из отпуска я всегда уничтожал улики. Но иногда кое-что прятал, да так, что потом забывал о них.

— Это даже хорошо, что вы забывали о них, — лукаво улыбнулся Духанин. — Надеюсь, что теперь-то вы не будете уклоняться от прямых ответов.

— Тогда, полгода назад, я сразу понял, по какой статье доставили меня сюда. Знал я и о том, что за незаконное хранение оружия генералов из разведки в Лефортово не привозят. К тому же при аресте ваши волкодавы, или как там они у вас называются, проговорились, что задерживают меня по статье шестьдесят четыре «а». Что ж, теперь мне действительно некуда деваться.

— Оно и понятно: человек задним умом крепок. Каждый арестованный, кто был не в ладах с законом, обычно стремился после ареста прибиться к закону и как-то поладить с ним, а вы — нет.

Духанин долго смотрел на Полякова, ожидая услышать от него что-нибудь в ответ, но, так и не дождавшись, взглянул на часы и сказал:

— Что ж… Разговор о том, почему вы пошли на предательство и какой ущерб нанесли нашей стране, продолжим теперь послезавтра. А вы за это время подготовьтесь к тому, чтобы изложить все четко и полно…

Следователь Духанин, понимая, что расследование уголовного дела на Полякова вступает в более ответственную фазу, занялся анализом имевшейся в ходе допросов и собранной оперативно-следственной группой информации, в том числе и опросов тех его сослуживцев, которые хорошо знали предателя. Наибольший интерес вызвали у Духанина показания начальника второго управления ГРУ генерал-лейтенанта Леонида Александровича Гульева, который в начале 60-х годов был подчиненным Полякова в нью-йоркской резидентуре. Он утверждал, что в провалах нелегальной сети военной разведки в США, а также некоторых агентов и доверенных лиц из числа иностранных граждан повинен только Поляков.

Духанин еще на предварительной стадии провел беседу с Гульевым и был уже тогда в курсе собранных им фактов, на основании которых подозревался в предательстве полковник Поляков. Но было в анализе тех фактов что-то искусственно натянутое, подогнанное под подозрения в отношении Полякова. И в то же время прекрасно воспитанному, интеллигентному, с широким кругозором и энциклопедическими знаниями генералу Гульеву нельзя было не верить. Тем более что следствие готово было тогда воспользоваться любым, даже мало-мальски или самым незначительным фактом в интересах дела. Но не могло быть и речи об использовании непроверенных фактов. Духанин по опыту знал, чем это может обернуться, тем более по таким делам, как измена Родине в форме шпионажа, когда обвиняемому грозила расстрельная статья.

Перед тем как вызвать на очередной допрос Полякова, Александр Сергеевич разложил по прозрачным папкам материалы допросов свидетелей и результаты проверки работы Полякова в США. Затем позвонил дежурному, чтобы привели к нему арестованного. Когда они остались вдвоем, следователь решил напомнить, на чем закончился позавчерашний допрос:

— Я просил вас два дня назад подготовить ответы на следующие вопросы: когда вкралось в ваше сознание намерение об установлении негласного контакта с американцами? Где и кто вас вербовал? Где проходили встречи и какого характера давались вам задания?

Поляков задумался, припоминая, как все начиналось и как потом все развивалось.

— Соображение о тайном контакте с американцами пришло мне в голову за полгода до окончания командировки в США, — начал рассказывать генерал. — После посещения офиса руководителя американской миссии Военно-штабного комитета при ООН у меня в тот же день вечером состоялась конспиративная встреча на одной из темных улочек Нью-Йорка с сотрудником ФБР Джоном Мори. Но назвался он мне тогда Джоном Муром. В первое время фэбээровец считал меня подставой КГБ, — и это сильно угнетало меня. И голос разума подсказывал мне, что я, наверно, совершил непоправимую ошибку. Но, к сожалению, в то время я не понимал, что со мной происходило. Я находился как будто во власти какой-то неодолимой силы, овладевшей мной и влекущей в неизвестном направлении. Видя, что американцы продолжают не доверять мне, я начал выдавать им на каждой встрече все, что знал на тот период работы.

Информация исходила из меня каким-то неконтролируемым потоком. Два фэбээровца, которые в первые два месяца приходили в отель «Камерун» для встречи со мной в зарезервированный ими конспиративный номер, сидели всегда с включенным портативным магнитофоном и боялись даже прервать меня. Сначала я выдал им фамилии шести наших шифровальщиков, потом начал раскрывать ведомственную принадлежность сотрудников советской миссии при ООН, советского посольства и резидентур КГБ и ГРУ в Нью-Йорке и Вашингтоне. И в дальнейшем я сбывал жадным до всякой информации американцам различные секретные сведения. Где-то за месяц или полтора до моего отъезда на родину фэбээровцы, продолжавшие подозревать, что я все же подстава советской разведки, под сильным нажимом выудили у меня сведения о нелегалах. Я вначале упирался, но они, как я понял, уже знали, что я занимался в ГРУ подготовкой нелегалов и организацией последующего вывода их в другие страны, в том числе и в США. Проявив к этому повышенный интерес, они начали прессинговать меня вопросами о методике обучения нелегалов.

Поляков сделал паузу, потом продолжил свой признательный, жестокий, по сути, монолог:

— Короче говоря, я рассказал им все о системе подготовки разведчиков-нелегалов в ГРУ. Потом как-то совсем легко, не ведая, что творю, начал выдавать нелегалов. Сначала я назвал выводившихся в США по линии нашего первого управления Жакоба, Гайда, Тропову, Шурову, Норда, Мэйси, Хильду и Агнессу. Но предавал я не только их, но и тех сотрудников специальной разведки резидентуры, которые поддерживали с ними связь и руководили их работой. Это полковник Сажин, майоры Фекленко и Зыков, подполковники Мошков, Федоров и капитан Семенов…

Благодушное настроение допрашиваемого возмутило Духанина.

— Но зачем же было предавать своих же подчиненных?

— А чтобы американцы поверили в меня и не считали подставой.

Духанин несколько секунд оторопело смотрел на него, потом, не выдержав, упрекнул:

— Да как же так, Дмитрий Федорович?! Есть же золотое правило разведки: при возникновении опасности у агента — погибай сам, но обезопась и сохрани его. Есть и еще одно неписаное правило: если разведчик «в поле» попал под подозрение контрразведки противника, то он выводится из страны пребывания на родину. А делается это для того, чтобы продлить ему потом разведывательную жизнь в других регионах мира. Неужели вы этого не знали?

— Да, это все так, — согласился Поляков и, отпив глоток воды, обронил: — Да, самая большая опасность в разведывательном деле — это оказаться отрезанным от источников информации и от Родины…

— И как же тогда понимать вас после всего этого? — прервал его Духанин. — Говорите сейчас одно, а почему-то делали совсем другое. Дико даже, что во имя завоевания доверия у главного противника вы рубили сук, на котором сидели, сдавая американцам всех подряд — и товарищей по работе в резидентуре, и своих самых ценных помощников — нелегалов. Из-за вашего предательства некоторые из них вынуждены были покончить с собой, другие были арестованы и посажены в тюрьму на длительные сроки. Вы поломали судьбы сотен военных разведчиков, их агентов и нелегалов. После вашего отъезда из США их пришлось выводить оттуда через третьи страны, а по возвращении на родину они становились невыездными, потому что вы их засветили. По той же причине некоторые были отстранены от продолжения службы в разведке. И вы это прекрасно знаете, потому что находились тогда в Москве и работали в центральном аппарате ГРУ. Знали вы и о том, что из-за вашего предательства была провалена в США вся нелегальная сеть. Ликвидировано было в Центре и специальное подразделение по нелегальной разведке…

Сделав паузу, Александр Сергеевич вытащил из прозрачной пластиковой папки-уголка подготовленный оперативно-следственной группой список агентов-иностранцев, к работе с которыми был подключен Поляков, как заместитель резидента ГРУ в Нью-Йорке.

— Назову вам для подтверждения лишь некоторых из них. — И он начал перечислять псевдонимы агентов: — Дрон, Вольф, Дарк, Росман, Бард, Грант, Беджер, Карел, Горун, Марс и многие другие. Они были вам известны в период работы в Нью-Йорке?

По лицу генерала начала медленно растекаться болезненная бледность.

— Да, — негромко ответил он.

Духанин достал из пачки сигарету, прикурил, с жадностью затянулся и выпустил струю сизого дыма.

— А вы хоть когда-нибудь, после возвращения из Америки, раскаивались в том, что по собственной инициативе установили неслужебный контакт с американской спецслужбой и выдали ей не только секреты ГРУ, но и тех, кого вы называли своими негласными помощниками и сослуживцами? Вам не приходило в голову, что, изменяя Родине, вы предаете самых близких вам людей — мать, жену и сыновей? Что своим подлым поступком вы посрамляете родных своих и обрекаете их на вечный позор? Что до конца своей жизни они будут помнить, что являются родственниками человека, который предал их Родину?!

Духанин обратил внимание, как после каждой его фразы начинал нервно подергиваться уголок рта подследственного.

Взглянув горестно на следователя, Поляков с дрожью в голосе проговорил:

— Ваши слова о семье задели меня за живое. Я очень люблю их всех — и жену, и сыновей, и внуков. Но они не поверят, что я мог стать предателем, изменником Родины. — И он закрыл лицо руками, а когда немного успокоился и оторвал от лица руки, добавил: — Я практически с самого начала сотрудничества с ФБР понимал, что совершил роковую ошибку, тягчайшее преступление. Бесконечные терзания души, продолжавшиеся в тот период, так изматывали меня, что я не раз был готов явиться к вам с повинной. И только мысль о том, что потом будет с женой, детьми и внуками, да и страх позора, останавливали меня, и потому я продолжал свою преступную связь с ЦРУ, чтобы хоть как-то отсрочить час расплаты.

Духанин слушал внимательно: он всегда слушал арестованных не перебивая и предоставляя им возможность высказаться до конца. Выслушав Полякова, Александр Сергеевич покачал головой и укоризненно произнес:

— Да, Дмитрий Федорович, у вас был шанс, и не один, очиститься от греха иуды. По возвращении из каждой загранкомандировки или в те годы, когда вы приезжали в Москву в отпуск, вы могли бы без каких-либо осложнений и последствий для себя признаться в грехах своих, перестать делать зло для своей Родины. Самое удачное время складывалось для вас в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году, когда с государственных постов был снят ненавистный вам правитель страны Никита Хрущев. Если бы вы заявили тогда о прекращении своей связи с ЦРУ, то вы сейчас не находились бы здесь, в Лефортово. Но, к сожалению, вы так и не осознали греха своего, продолжали вредить стране.

Генерал долго молчал, потом выпрямился, расправив широкие плечи и тяжело вздохнув, сказал:

— Что теперь говорить об этом. Поезд ушел. А главное, в тот период я переступить через самого себя уже не мог. Мне было тогда чрезвычайно интересно работать на грани риска. Причем сразу на два ведомства — на ГРУ и на ЦРУ.

— Я вообще удивляюсь, как удавалось вам быть одинаково успешным слугой двух господ: и ГРУ, и ЦРУ?

Поляков усмехнулся и, немного подумав, спросил:

— Какой ответ вы хотите услышать? Честный или дипломатичный?

— Сначала дипломатичный, а потом посмотрим.

— Служить «нашим» было труднее и сложнее, чем американцам. Особенно в Москве, где мне приходилось быть все время начеку, быть предельно вежливым, осторожным и угодливым, особенно по отношению к начальству. А с американцами все было проще — их надо было постоянно подкармливать секретной или даже для служебного пользования информацией.

— Это дипломатичный ответ, а теперь давайте честный.

— А если говорить честно, то я, конечно, больше работал не на свою страну, а на ФБР и ЦРУ. В дальнейшем, когда меня командировали в Бирму и Индию, я отчитывался перед Центром только тем, что нарабатывали мои подчиненные. Утаивать от Москвы полученную ими информацию было бессмысленно и опасно. А что касается лично меня, как главного военного атташе и руководителя резидентур, то это была самая настоящая имитация моей ответственной службы Родине. В Индии и Бирме я больше уделял внимания поездкам с американскими коллегами на охоту и рыбалку. Обобщение поступавших материалов, их анализ и подготовка отчетных данных в Центр возлагалась на моих заместителей: в Рангуне — на Владимира Николаевича Фекленко, а в Дели — на Леонида Морозова.

— О ваших делах в Рангуне и Дели мы поговорим на последующих допросах, — предупредил следователь. — А сегодня, и завтра, и в другие дни недели, а может быть, и всего месяца вы будете давать показания о работе в Америке. Минут десять назад я спросил вас, не раскаиваетесь ли вы перед теми, кого предали.

— Да какое это теперь имеет значение?! — прервал его Поляков. — Вы же не хуже меня знаете, что позднее раскаяние никому ничего не дает и никого не спасает.

— Но без раскаяния нет и прощения. И на этом, и на том свете.

— Нет, Александр Сергеевич, ни в чем я не хочу раскаиваться. Я считаю, что смерть одного или двух разведчиков-нелегалов или агентов-иностранцев не так страшна, как если бы погибло все человечество. А я делал тогда все возможное и невозможное, чтоб этого не произошло, чтоб сохранить жизнь на Земле. И потому горжусь своей миролюбивой миссией в Америке, которую я продолжил потом и в Индии, и в Бирме, и в нашей стране. И если даже кого-то из разведчиков и агентов я и выдал противнику, то это пустяки по сравнению с тем, что я пытался сделать для всеобщего блага, для справедливости и мира. Предавая иногда целую страну, человек спасает тем самым весь земной шар. И потому я нисколько не стыдился, когда предавал отношения профессионального доверия у бывших подчиненных и у тех, с кем работал в Центре.

Стратегия поведения на допросах, выработанная Поляковым после ареста, заключалась в том, чтобы в процессе сотрудничества со следствием минимизировать последствия своего предательства, признаваться в одном и отрицать другое.

Духанин понял это давно. Вот и на сей раз, выслушав демагогический монолог генерала, он еще раз убедился, что Поляков всему, что было в его предательской деятельности, будет стремиться находить хоть какое-то оправдание.

— Если я правильно вас понял, Дмитрий Федорович, то получается, что, выдавая противнику своих коллег, разведчиков-нелегалов и агентов, вам было все равно, что с ними будет и как с ними поступят?

— Да, мне было все равно, — равнодушно отозвался Поляков.

— А почему?

— Потому что это была моя работа по линии ЦРУ. А впрочем, какое это теперь имеет значение?

— Это очень важно для меня и для предстоящего судебного разбирательства. То, что вы выдавали американцам своих коллег и агентов, это далеко не пустяки, как вы только что выразились. Люди из-за вас, повторяю еще раз, серьезно пострадали, а некоторые, как я уже говорил, покончили с собой. Так вот советские законы строго карают тех, кто доводит людей до самоубийства.

— Мне все ясно, — закивал Поляков.

— Что вам ясно? — удивился следователь.

— Что вам плевать на судьбы планеты и всего человечества из-за каких-то трех-четырех человек, наложивших на себя руки…

Поляков умолк, не закончив фразы, слова будто застряли у него в горле, и поэтому он не смог говорить дальше. Да и не нужно было что-то говорить: после трехчасового допроса 65-летний генерал заметно устал и начал опять оправдываться, возомнив себя чуть ли не «спасителем вселенной» и самым «миролюбивым миссионером на Земле». Предположение Духанина о психологическом перенапряжении подследственного подтвердилось в ту же минуту: генерал отпил глоток воды и, приложив руку к левой стороне груди, жалобным тоном проговорил:

— Что-то сердце начало опять у меня пошаливать. Разрешите, Александр Сергеевич, пойти полежать немного.

Духанин окинул сочувствующим взглядом Полякова, набрал по телефону дежурную службу и вызвал конвойных для доставки арестованного в следственный изолятор.

В течение нескольких дней Поляков давал подробные показания о своей вербовке в Нью-Йорке, о местах проведения встреч с операторами из ФБР, какую информацию передавал им, что больше интересовало их и какие задания ему давались. Еще четыре дня потребовалось Полякову только на то, чтобы вспомнить и перечислить поименно хорошо известных ему по совместной службе за границей разведчиков ГРУ и ПГУ КГБ СССР, работавших под «крышей» посольства и других советских учреждений в Америке, а также о нелегалах и агентах из числа иностранных граждан. Духанин понимал, что когда будет подсчитан ущерб, нанесенный Поляковым советской внешней и военной разведкам за период работы в США, то цифры окажутся весьма внушительными. На данный момент расследования стало известно, что Поляков выдал американцам 92 агентов-иностранцев, раскрыл принадлежность к отечественным спецслужбам 198 офицеров, 6 шифровальщиков, 19 разведчиков-нелегалов…

Сообщив генералу эти цифры, Духанин ожидал, что тот начнет опровергать их или они вызовут у него чувство раскаяния, но тот в ответ лишь улыбнулся, потом иронично заявил:

— Уж не собираетесь ли вы, Александр Сергеевич, ходатайствовать перед руководством ЦРУ о поощрении меня за такие результаты?

Следователь посмотрел на него пронизывающим взглядом карих глаз и только потом холодным тоном произнес:

— Не вовремя и не к месту ваша ирония, гражданин Поляков. Вы ломали судьбы сотен людей, в их числе много ваших коллег и их агентов, а теперь позволяете себе еще шутить и иронизировать. — И сердито добавил: — Не забывайте, где и в связи с чем вы находитесь здесь!

Генерал сразу сник.

— Извините, Александр Сергеевич. Я не думал и не ожидал, что последует такая ответная реакция на мою первую шутку за все время допросов.

Чтобы сдержать вспыхнувший гнев и не дать ему воплотиться в какие-нибудь нежелательные слова, Духанин поспешил взять себя в руки. Когда самообладание вернулось к нему, он, чтобы поставить Полякова на место, решил ознакомить его с полученными накануне результатами экспертиз по ряду предметов, изъятых при повторных обысках по местам его проживания, в том числе и в доме его матери.

— На одном из предыдущих допросов, — начал совершенно спокойно Духанин, — вам была предъявлена в качестве доказательства противоправной деятельности изъятая на чердаке дома вашей матери свинцовая трубка с хранившимися в ней микрофотографиями инструкций по связи с американским разведцентром и тремя шифрблокнотами. Теперь вот я предъявляю вам для ознакомления заключения экспертов, согласно которым обнаруженные при обысках в квартире и на даче предметы являются вещественными доказательствами вашей шпионской деятельности. Это транзисторный радиоприемник «Нэйшнл Панасоник» модели RF-3000, который по заключению экспертов предназначался для прослушивания радиопередач в диапазонах длинных, средних, коротких и ультракоротких волн. Его технические характеристики позволяют осуществлять в Москве и Московской области прием передач зарубежных радиостанций. Обнаруженное подзарядное устройство марки «Сони» и три аккумулятора «Кандика» обеспечивали поддержание в Москве регулярной двусторонней агентурной радиосвязи с американским разведцентром. В дорожном несессере, по заключению экспертов, был тайник для хранения щифрблокнотов, а в справочнике по перезарядке боеприпасов к стрелковому оружию имелись двадцать чистых листов с заголовками «Для заметок», являвшихся тайнописной копиркой. Несколько листов внутреннего конверта для грампластинки «На Бродвее» были средством нанесения тайнописи. В подложку брелока для ключей закамуфлирована инструкция по связи с разведцентром. В пластмассовой коробочке с крышкой бело-красного цвета хранились таблетки для проявления тайнописи. Вы подтверждаете предназначение этих вещей к шпионскому арсеналу и их принадлежность вам?

Наступила долгая пауза. Глубоко вздохнув и внимательно взглянув на следователя, Поляков кивнул:

— Да, я все это подтверждаю.

— Тогда у меня будет другой вопрос. Ранее вы показывали, что передавали американцам информации больше, чем в свой разведцентр. Поясните, пожалуйста, откуда вы ее черпали.

Поляков кивнул и, подумав секунду, ответил:

— В первое время сотрудничества с ФБР я обладал уже немалым запасом информации о структуре ГРУ, об организации работы в оперативных подразделениях. Я знал все о методике подготовки нелегалов и их выводе в разные страны. Знал все о составах резидентур вашей внешней и нашей разведки. Располагал я, естественно, и кое-какими знаниями о специфике работы ГРУ и ПГУ. Обо всем этом я информировал ФБР дозированно: на одной встрече давалась одна порция, на второй другая и так далее. Передавал периодически поступавшие из Центра указания, копии шифротелеграмм и различных документов. Особый интерес американцы проявляли к структуре, задачам и деятельности советской миссии при ООН, в которой я работал. В Москве же было еще больше возможностей для сбора, обработки и хранения информации разного характера. А черпал я ее из закрытого фонда оперативной библиотеки, из журналов «Военная мысль» и из разговоров со своими коллегами — офицерами, начальниками отделов и управлений. Короче говоря, каждый сослуживец являлся объектом получения втемную необходимых мне сведений. Но подходил я к этому очень осторожно. Чужие секреты выдавал только тогда, когда знал, что к ним причастны и другие «секретоносители». Это необходимо было для того, чтобы в случае утечки информации, а этим, естественно, могли заинтересоваться органы госбезопасности, я мог бы подстраховать себя, поскольку с секретами соприкасался не я один. И их мог выдать любой из «секретоносителей»…

Как и на предыдущих допросах, Духанин не прерывал Полякова, лишь изредка задавал уточняющие вопросы, иногда даже втягивал его в обсуждения и в споры по конкретным или пространным темам. Этим самым следователь предоставлял Полякову говорить как можно больше, пользуясь формулой, которую он применял с самых первых допросов: «язык человеку дан для того, чтобы скрывать свои мысли, но узнавать чужие». Это была очень важная работа следователя, когда торжествовало правило: «Торопись медленно!»

— Получал я нужную для ЦРУ информацию и в Генштабе Вооруженных Сил, — продолжал генерал. — Там у меня были свои знакомые старшие офицеры, которых я по возвращении из загранкомандировок тоже одаривал американскими сувенирами. Взамен получал, также втемную, сведения весьма секретного характера.

Зафиксировав показания обвиняемого, Духанин попросил его вспомнить и назвать, что из подарков он привозил для тех, кого использовал втемную.

На лице Полякова появилось удивленное выражение:

— Но так вот сразу я не могу вспомнить, что привозил из Нью-Йорка, что из Рангуна или Дели. Я, конечно, попытаюсь это сделать. Если вы не возражаете, изложу вам потом письменно. Так пойдет?

— Хорошо, оставим пока вопрос о подарках и сувенирах. Перейдем к московскому периоду вашей шпионской деятельности. Но сначала дайте показания: чем вас снабдили американцы перед отъездом в Москву в июне шестьдесят второго года? И как вы должны были поддерживать связь с посольской резидентурой?

Поляков кивнул в ответ.

— Да, меня снабдили тогда двумя шифрблокнотами для кодировки сообщений, дали шариковую ручку, на стержне которой крепилась микропленка с условиями связи. Предложили они мне и график проведения на Ленинских горах тайниковых операций, но я категорически отказался тогда от Ленинских гор…

— Поясните почему? — прервал его удивленный следователь.

— Потому что американцы уже проводили там подобные операции с другими своими агентами, которые там и были арестованы. Контрразведка уже знала, где ей надо охотиться за «кротами». Поэтому я предложил своим оператором другие места и нарисовал им по памяти свою схему расположений тайников. Это на улице Арбат, затем около Академии имени Дзержинского и при входе в Парк культуры и отдыха имени Горького. Тогда же меня обеспечили двумя приставками к фотоаппарату для вертикальной и горизонтальной фотосъемок и одной катушкой с защищенной пленкой. Эта пленка была рассчитана на специальное проявление. На случай острой необходимости дали мне номер телефона американского посольства в Москве и словесный пароль: «607. Мэдисон-авеню»…

— Так что еще? — начал вспоминать Поляков. — Да, чуть не забыл самого главного: американцы обеспечили меня таблеткой цианистого калия, которая по форме и внешнему виду ничем не отличалась от наших советских таблеток. И хотел бы подчеркнуть еще одну немаловажную деталь…

— Подчеркивайте, я слушаю вас и продолжаю записывать, — отозвался Духанин, не отрывая взгляда от протокола допроса.

— Когда Джон Мори инструктировал меня перед отъездом из Нью-Йорка, я выдвинул ему тогда свои условия работы в Москве с незнакомыми для меня операторами из ЦРУ. Я сказал, что работать с ними буду только на бесконтактной основе и что места для закладки тайников буду подбирать сам. Тогда же предупредил, что выходить на связь в условиях Москвы по их графику я не намерен.

— Почему? — удивился следователь, поднимая голову и устремляя взгляд на генерала.

— Потому что боялся вашей легендарной «наружки». Мне было известно, что она плотно опекала работавших в Москве американских разведчиков. Попадать в поле ее зрения из-за них я не хотел. Да, чуть не забыл: предусматривалась еще связь посредством публикаций частных лиц в разделе объявлений в газете «Нью-Йорк таймс». Эти объявления должны были адресоваться человеку с моими инициалами, то есть «Д.Ф.».

— И все же вы пошли тогда на установление связи с ЦРУ в Москве? Жаль, что вы не использовали в то время свой первый шанс, чтобы сойти с позорного пути и снизить градус совершенного вами зла.

Поляков пожал плечами.

— Не мог я тогда сойти с этого пути из-за того, что американцы могли запросто отомстить мне за уход от них. Они выдали бы меня со всеми потрохами. И я так или иначе оказался бы здесь, в Лефортово.

— И это было бы лучше и для вас, и для нас. Тогда бы вы на двадцать четыре года меньше ущерба принесли бы нашей стране и в целом советской разведке.

— Значит, наверно, так было угодно Богу, — усмехнулся Поляков.

Духанин также иронически улыбнулся и сказал:

— Вы упустили в своих показаниях один существенный эпизод, случившийся с вами в Америке. Он произошел в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году при проведении партийного актива представительства СССР при Организации Объединенных Наций с участием заместителя министра иностранных дел Андрея Януарьевича Вышинского…

Помассировав виски кончиками пальцев, Поляков понял намек следователя и стал неторопливо рассказывать:

— Да, был такой малоприятный эпизод, который чуть было не закончился полным крахом для меня. Это произошло действительно в пятьдесят третьем году после смерти Сталина. Партийная организация представительства СССР при ООН проводила тогда партийный актив, посвященный подготовке восьмой сессии Генеральной Ассамблеи. Доклад делал постоянный представитель СССР при ООН товарищ Вышинский. В своем докладе он, в частности, коснулся вопроса о том, что на сессии опять будет поставлен вопрос о сокращении вооруженных сил и вооружений на одну треть. При этом он сделал оговорку, что некоторые дипломаты хоть и возражали на выдвижение этого вопроса, тем не менее он будет поставлен на обсуждение. После его доклада выступил в прениях и я. Я сказал, что постановка вопроса о сокращении вооружений в прежней форме не даст должных результатов. Именно эта часть выступления и подверглась резкой критике со стороны его заместителя Царапкина1. На следующий день Вышинский вызвал меня и в присущей ему грубой манере, с многочисленными оскорблениями начал объяснять необходимость постановки вопроса о сокращении вооруженных сил. А для более глубокого понимания этого вопроса он дал мне сборник своих выступлений, связанных с сокращением вооруженных сил и запрещением атомного оружия. Тогда же Вышинский предупредил меня, что этот вопрос был уже согласован с Советским правительством, и потому не следовало выступать мне с подобной критикой.

— Это вы тогда легко еще отделались, покритиковав позицию СССР в вопросах разоружения, — констатировал Духанин, сделав вид, что ничего не знает о последствиях его критического, никем не санкционированного выступления на партсобрании.

Поморщившись, как от зубной боли, генерал заметил:

— Если бы легко… Этот Вышинский же зверюга был! Он в то время поставил перед резидентом вопрос о доверии мне. Об этом было немедленно доложено в Центр. Я по сей день благодарен резиденту за то, что он в своей шифровке в Москву защитил меня.

— Каким же образом он мог вас защитить перед всемогущим Вышинским и его указанием о недоверии вам?

Поляков, почесав затылок, ответил:

— Резидент поступил тогда мудро, он смягчил мой поступок, сообщив руководству Центра о том, что мое критическое выступление объясняется незнанием сути политического вопроса и неумением излагать свои мысли. И был сделан в шифровке вывод, что оснований к недоверию мне нет.

— А как вам стало известно о содержании этой шифровки? И было ли обсуждение в ГРУ необдуманного и рискованного поступка на том собрании после возвращения из США?

Генералу не понравились оба вопроса, он кисло взглянул на следователя, потом отвел взгляд в сторону и сказал:

— О содержании шифровки мне рассказал впоследствии, если я не ошибаюсь, перед самым назначением меня главным резидентом в Индию, начальник управления кадров Изотов. А что касается обсуждения моего рискованного шага, то оно не состоялось. После проведенной Вышинским профилактики трогать меня не стали. Это дело просто замяли. Да и к чему было раздувать его, если я высказал личное мнение. Да и выступление мое на том партийном собрании не причинило никакого вреда ни военной разведке, ни нашей стране. Это во-первых. Во-вторых, руководству ГРУ было не выгодно раскрывать перед всем оперативным составом антисоветскую позицию не простого офицера, а полковника-фронтовика, награжденного в годы войны двумя боевыми орденами. Критиковать внешнеполитическую линию Советского государства в вопросах разоружения было тогда невероятным и позорным поступком для офицера ГРУ. Я уже говорил на одном из предыдущих допросов, что только личное неприятие всех реформ и волюнтаристических замашек Хрущева подтолкнуло меня через восемь лет после смерти Сталина к тайному сотрудничеству с американцами. Я был уверен, что найду у них полное понимание своих политических взглядов и убеждений. И действительно, я нашел среди них единомышленников, которые, как и я, придерживались реального подхода к международным проблемам. Мне кажется, и я, наверно, буду прав в том, что когда решается вопрос будущего человечества, войны и мира, то надо брать в союзники даже тех, кто находится и в стане главного противника. Для победы над тоталитарным режимом таких властителей, как Хрущев, я согласен был сотрудничать даже с самим Люцифером!

Поляков сделал паузу, ожидая, что скажет на это следователь. Но Духанин, спрятав свое негодование под маску вежливости, продолжал молча писать протокол, потом спросил:

— А почему вы все те годы вели тайную войну со своим государством в основном за его пределами? Многие диссиденты и антисоветские элементы, сталкиваясь с теневыми сторонами советской действительности и политическим злом, вели борьбу здесь, в своем Отечестве. Они тоже не соглашались с политическим режимом и Хрущева, и Брежнева, но, в отличие от вас, они не изменяли Родине, чтобы поливать ее дерьмом.

Нервно дернув головой, Поляков сморщился и сказал, не глядя на следователя:

— Вот уж действительно, кто-кто, а кагэбешники по любому фасону могут лапти сшить. И, что самое удивительное, даже без примерки!

— Не будем сейчас об этом. Давайте лучше вернемся к вашей тайной войне с тоталитарным режимом.

— Да, я боролся с эти режимом больше четверти века и пришел к выводу, что наша партия — это партия диктата. Она не разрешает никому отходить в сторону от ее официального курса. Она изгоняет из своих рядов за малейшее несогласие с ее линией. Только по этой причине я выполнял ее партийные поручения, нигде и никогда не заявляя открыто о своих взглядах. Для меня лично неприемлема была и тогда, и сейчас однопартийная система, которая не давала полной свободы всем советским людям. Информируя об этом моих американских операторов, я был уверен, что такая информация не причинит вреда нашей стране. Вся беда в том, Александр Сергеевич, что у нас, в Советском Союзе, если ты не согласен с политикой партии и правительства, то ты автоматически становился антисоветчиком.

Таким образом, Поляков по-прежнему придерживался той же тактики поведения: всеми способами преподносить себя как приверженца социал-демократических преобразований и как патриота своей страны, ратующего за справедливость; выдавать себя за борца с тоталитарным режимом и моральным разложением советского общества, начавшимся при Хрущеве, и говорить о том, что никакой он не изменник Родины и не предатель. Он явно думал: «А если окажусь прижатым к стене и загнанным в угол вещественными доказательствами, то должен соглашаться кое в чем и убеждать, что стал жертвой политических и идеологических обстоятельств, и таким образом направить процесс следствия, а затем и военного суда в политическое русло. Только в этом случае мне можно будет рассчитывать на снисхождение…»

Но и следователь был не лыком шит: он давно уже раскусил уловки своего подопечного. Видя, что Поляков пытается инстинктивно защищаться и говорить многое в свое оправдание, Духанин как бы вскользь заметил:

— Вы, Дмитрий Федорович, были более радикальны, чем диссиденты. Что бы вы ни говорили мне сейчас, градус зла и критики советской власти у вас намного выше, чем у них.

Поляков был удовлетворен, что следователь признал его идейным образцом. И тут же заметил:

— С появлением в СССР диссидентского движения я понял, что не одинок был в своих сомнениях в отношении проводимой в стране политики. Но я отчетливо понимал полную бесперспективность этого движения в условиях существовавшего в стране режима. И потому у меня никогда не возникало желания примкнуть к диссидентам. Да, я во многом соглашался с их взглядами, но, к сожалению, не находил у них ясно выраженной, единой программы и идеологической платформы. Мне представлялось, что диссиденты, как и я, жертвовали собой каждый в отдельности и потому успеха не имели.

Сделав об этом запись в протоколе допроса, Духанин ободряюще произнес:

— А теперь давайте вернемся назад и уточним кое-что. Вы говорили, что ваше критическое, антисоветское выступление на партактиве советского представительства в Нью-Йорке могли замять в Москве. А как же получилось, что после возвращения из первой командировки в США через пять лет вас снова выпустили в Америку? Ведь на тот период времени вы, имея такую компру, никак не соответствовали требованиям инструкции ЦК КПСС по подбору кадров для работы за границей, особенно в капиталистических странах. Наверно, у вас была солидная поддержка в руководстве ГРУ? Например, в политотделе? Может быть, потому и замяли ваше дело, связанное с недоверием и профилактикой вас самим Вышинским?

— Вы, очевидно, намекаете на начальника управления кадров Сергея Ивановича Изотова? Если вы имели в виду его, то он тогда работал еще в ЦК КПСС. К нам, в ГРУ, он пришел намного позже. Это потом уже, после второй командировки в Нью-Йорк, я нашел к нему подход через американские подарки. С того времени и начал действовать какой-то скрытый механизм, делающий наши взаимоотношения легко осуществимыми и вполне объяснимыми. Впоследствии при каждом возвращении в Москву в отпуск или по окончании командировок я всегда привозил для него самый ценный подарок. Наиболее дорогим был серебряный сервиз из Индии. Принимал он подарки всегда охотно, руководствуясь принципом: не возьмешь ты, возьмет кто-нибудь другой. Эту его потребность в дорогих заморских подарках я, конечно, использовал в своих личных интересах…

— В каких именно?

— Прежде всего, в продвижении по службе и в получении генеральского звания…

Поляков еще много чего рассказал о своей карьере. Его память дополняла немало подробностей о кадровой политике и моральном климате в ГРУ, о самом Изотове, с помощью которого он, к большому удивлению следователя, ожидал назначения на должность начальника оперативного управления — второго или третьего — и таким образом собирался дослужиться до звания генерал-лейтенанта.

Лукаво улыбаясь этому бесхитростному желанию допрашиваемого, Духанин сделал последнюю запись, закурил и, подавая Полякову протокол допроса на подпись, объявил:

— Встретимся теперь через два дня. За это время вы должны вспомнить все о своих контактах с американскими дипломатами: что передавали им, где встречались с ними и какие задания получали от них…

На последующих допросах агент ЦРУ Поляков дал подробные и правдивые показания о своем сотрудничестве в Бирме с американскими разведчиками Джеймсом Флинтом и Алвином Капустой, работавшими «под крышей» посольства США в Рангуне. К тому времени между допрашиваемым и следователем установился хороший психологический контакт, который был основан на полном доверии друг другу. Генеральская гордость и амбиции бывшего военного разведчика Генштаба Вооруженных Сил СССР ушли из его души, исчезли и признаки капризного тщеславия. В часы ночных бдений генерал-шпион с трудом преодолевал происходивший в нем перелом иудина греха: уж очень не хотелось ему признавать, что за свое многолетнее предательство он не заслужил права на жизнь. Невзирая на это, он вел себя всегда достойно, не унижался, не лебезил перед следователем и ни о чем его не просил. За прошедшие одиннадцать месяцев почти каждодневных допросов и нахождения в следственном изоляторе следователь Духанин стал тем единственным человеком, которому доверялось все личное и советы которого были очень важны для него.

Понимая, что поставил на карту судьбу своей семьи, Поляков глубоко переживал не за себя, а за жену и сыновей1. Мучительно ожидая завершения бесконечно монотонного процесса следствия, он уже психологически устал от подневольной, почти целый год анафемской жизни, какой и врагу не пожелаешь. Выбитый из привычной жизненной колеи, он опирался теперь только на внутреннюю убежденность в правоте своей измены Родине и на силу своего властного и мстительного характера. Видя его полную опустошенность и страдания от любви к родным и близким, о которых Поляков иногда вспоминал в процессе допросов, следователь в душе сочувствовал ему и не раз предлагал встретиться с женой и сыновьями в Лефортовском изоляторе. Однако арестованный каждый раз отказывался от свидания:

— С какими глазами я появлюсь перед ними, что буду говорить им?! Я же разрушил не только свою жизнь, но и их судьбы. Нет, Александр Сергеевич, не надо пригвождать меня к позорному столбу перед ними!

И хотя Духанин в процессе многомесячного расследования узнал многое о Полякове, однако до конца разобраться во внутреннем мире генерала военной разведки было ему не легко. Даже те офицеры, которые знали Полякова долгие годы, не могли понять, что он за человек, а уж раскусить его за одиннадцать месяцев допросов было невозможно.

По истечении еще двух месяцев допроса Духанин почувствовал, что Поляков стал более откровенен. Но, несмотря на это, почти все его показания, особенно наиболее важные, тщательно исследовались и перепроверялись сотрудниками Третьего главка КГБ и оперативно-следственной группы. И делалось это не потому, что Духанин подозревал его во лжи или в манипулировании фактами. Все дело в том, что через двадцать пять лет Поляков мог, конечно, что-то и забыть или даже внести путаницу в давно прошедшие события. Кстати, это случалось иногда, несмотря на то что Поляков обладал феноменальной памятью. Поэтому и самому Духанину приходилось что-то уточнять, возвращаясь к ранее данным показаниям.

— Неделю назад вы сообщили, что в Бирме был выдан вами агент ГРУ Джек Данлап[99], имевший псевдонимом Дарк. Что завербован он был подполковником Мантровым. Осмотром дел оперативной переписки было установлено, что ваши показания относительно Дарка не точны. К работе с ним подполковник Мантров никакого отношения не имел. Его агентом был сотрудник ФБР Дан Драммонд. Что вы можете показать относительно этого несоответствия?

Поляков: Я действительно ошибся в своем прежнем показании. Фактически дело обстояло следующим образом. Работая в Центре в качестве куратора вашингтонской резидентуры ГРУ, я имел по долгу службы доступ и к личному делу Дарка. Он поставлял нам ценные сведения о дислокации вооруженных сил США и о планах Североатлантического комитета; о средствах радиотехнической разведки США, Англии и Канады; о результатах перехвата радиосетей Вооруженных Сил СССР. Особенно высоко оценивалась его информация, касавшаяся пролетов американских самолетов-шпионов над территорией СССР. Поступали от него и другие важные разведсведения. Провал Дарка произошел только по вине главы советского правительства Никиты Хрущева во время его визита в Соединенные Штаты Америки. Перед поездкой туда Хрущев получил от нас достоверные сведения о запланированных новых полетах американских разведывательных самолетов над СССР. Речь шла о намерении США послать шпионский самолет «У-2» в воздушные пространства Советского Союза с целью обнаружения местонахождения наших радиолокационных установок ПВО на Кавказе. Рассердившись, Хрущев пригласил к себе посла США в Москве и в беседе с ним предупредил, что нам известно о замышляемых американцами новых провокационных акциях. И если полеты не будут отменены, то мы накажем США точно таким же образом. О существе беседы Хрущева с американским послом знал крайне ограниченный круг лиц. Приехав в Америку для участия в работе Генеральной Ассамблеи ООН, Никита Сергеевич встретился в Вашингтоне с военным атташе генерал-майором Родионовым. Родионов попросил Хрущева не разглашать на заседании Ассамблеи ООН сведения, полученные агентурным путем. Но Хрущев, будучи человеком упрямым, болтливым и вспыльчивым, разгласил тогда секретную информацию, поступившую к нам от агента Дарка. Никита прямо заявил, что получил достоверные сведения о том, что США запланировали разведывательный полет в район Черноморского побережья Кавказа и что дал уже указания сбить его. Естественно, что после всего этого ФБР бросилось искать виновника утечки сверхсекретной информации. Как рассказывал мне потом капитан второго ранга Осипов, у которого одно время был на связи Дарк, ФБР после визита Хрущева начало выяснять через налоговое ведомство, откуда появились у него крупные денежные средства для покупки «ягуара», двух «кадиллаков» и большой крейсерской яхты. Поняв, что попал в поле зрения контрразведки и что его вот-вот арестуют, Дарк покончил жизнь самоубийством летом тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.

Духанин: А какие показания вы можете дать о сотруднике ФБР Дане Драммонде, работавшем на вашу военную разведку?

П.: Драммонд передавал Мантрову сведения о работе ФБР против работников советских учреждений в Вашингтоне. Между прочим, именно с появлением на связи у Мантрова этого агента для меня возникла реальная опасность провала, поскольку Дарк мог сообщить Мантрову о моем сотрудничестве с американцами.

Д.: Осмотром дел оперативной переписки рангунской резидентуры ГРУ с Центром установлено, что в своем отчете от 19 апреля 1966 года вы указали, что через Джона Мори закрепили отношения с начальником «MEDT» полковником Джоном Мерритом и что «MEDT» представляла якобы интерес для вашей разведки. На предыдущих допросах вы давали иное освещение моментов, связанных с «бизнесменом» Мори и организацией «MEDT». Имеете ли вы в настоящее время какие-либо уточнения или дополнения по данным вопросам?

П.: Да, имею. Джон Мори прибыл в Рангун под прикрытием должности финансового инспектора Министерства обороны США, то есть по линии военной организации «MEDT». Первая встреча с ним, как я и указывал ранее, была проведена на конспиративной основе в кабинете полковника Хоупта в здании американского посольства. Думаю, что Меррит не был информирован об истинной цели прибытия Мори в Бирму, как и о моем сотрудничестве с ним. «MEDT», конечно, не представляла разведывательного интереса, но я преподнес эту организацию как особо важный военный объект, а сделано это было для того, чтобы продемонстрировать Центру свою активность в установлении оперативных контактов и развертывании работы по главному противнику. А еще мне надо было под этим предлогом легализовать свою связь с Мори, которого я представлял Центру как якобы уже завербованного мною агента.

Д.: То есть вы выдавали желаемое за действительное. И, очевидно, это получалось у вас неплохо, если судить по «вербовкам» подставленных вам «дипломатов» из ЦРУ Джеймса Флинта и Алвина Капусты в Рангуне, Уолтера Вильямса, Пауля Диллона, Роберта Марциновски и Вольдемара Скотцко в Дели. О вашем сотрудничестве с американцами в Индии мы поговорим несколько позже, а сейчас дайте, пожалуйста, показания относительно задания, которое вы получили в Бирме на Москву.

П.: В задании исключительно большое значение отводилось фактическому состоянию и перспективам работы нелегальной разведки ГРУ. Американцы полагали, что объективно нелегальная военная разведка должна возродиться и со временем может превратиться в эффективный инструмент ГРУ в кризисных ситуациях и в военное время. Вопросом воссоздания нелегального подразделения очень часто интересовались у меня цэрэушники, уж очень им хотелось внедрить в эту службу своего квалифицированного агента. И, как я понял, они возлагали большие надежды на меня. А что касается задания на Москву, то мне ставилась задача по выявлению планов СССР по использованию ядерного оружия, состоянию боевой подготовки войск и по разработке образцов вооружения и военной техники.

На следующем допросе Поляков сообщил следователю Духанину о том, что в Бирме он передал американской разведке все сведения о работе подчиненного ему разведаппарата: о находившихся на связи агентах и доверенных лицах — об их псевдонимах, местах работы, национальности, положении в обществе и времени вербовки или установления оперативного контакта. Сообщил он и о том, что по возвращении из Бирмы был назначен начальником направления стран Юго-Восточной Азии, что в Москве была проведена только одна тайниковая операция на улице Малая Бронная у магазина «Продукты», что после ее проведения он два с лишним года не выходил на связь с американцами. Те, естественно, обеспокоились столь долгим молчанием своего ценного агента и, чтобы выяснить причины этого, «заманили» его в числе других офицеров ГРУ и Министерства обороны СССР в посольство США, официально пригласив их на прием по случаю приезда в Москву «бизнесмена» Джона Харрисона Меррита, с которым Поляков поддерживал дружеские отношения в Бирме. На том приеме он постоянно находился рядом с Мерритом и сообщил ему о том, что в начале 1973 года предстоит долгосрочная командировка в Индию.

Что собранные им сведения о существующем в ГРУ особо секретном подразделении по повстанческим движениям в странах Юго-Восточного региона и о действующих там агентах военной разведки передать Мерриту не представилось возможным, так как обстановка и условия приема в посольстве США не позволяли это сделать. Что передачу этих сведений он осуществил лишь по прибытии в Индию через военного атташе при посольстве США Вильяма Кинга.

А через несколько дней для восстановления связи с ним туда же прилетел из США представитель ЦРУ Уолтер Вильямс. Он был представлен Полякову как торговый сотрудник компании «Нортроп». Для прикрытия своей связи с ним Поляков сообщил в Центр, что у него появилась возможность взять в вербовочную разработку торговца американской фирмы «Нортроп», производящей электронное оборудование. Получив из Москвы согласие на контакты с Вильямсом, Поляков провел с ним пять встреч, однако их результатами Центр был разочарован и высказал мнение о бесперспективности дальнейшей работы с таким «фирмачом».

После этого на смену Уолтеру Вильямсу в Дели прибыл кадровый разведчик Пауль Лео Диллон, который в совершенстве владел русским языком.

— О своем знакомстве с первым секретарем американского посольства Диллоном, — продолжал давать показания Поляков, — я сообщил в Центр и о том, что якобы совместно с подполковником Вадимом Канавским приступил к изучению его в качестве кандидата на вербовку. В переписке Диллон стал фигурировать у меня под псевдонимом Плед. В силу возникшей необходимости прикрытия своих связей с цэрэушниками я взял на себя смелость нарушить наложенное Центром табу на установление контактов с ними. Мало того, я разрешил своим подчиненным поддерживать связи с американцами на первых порах без санкции Центра, обосновывая это выполнением поставленных задач по главному противнику. Фактически же это было сделано для того, чтобы мои личные контакты с сотрудниками ЦРУ не показались бы подозрительными окружающим, то есть чтобы не выглядеть мне одному белой вороной. Таким образом, все контакты с иностранными дипломатами стали мотивироваться выполнением возложенных на нас задач по добыванию информации по стране главного противника.

Духанин: Вы сказали, что разработка Пледа велась совместно с Вадимом Канавским. Но это не соответствует действительности. Объясните, пожалуйста, с какой целью вы вводили в заблуждение свой разведцентр?

Поляков: Да, передававшаяся мною в Центр информация относительно совместного участия Канавского в изучении и разработке Диллона не соответствовала действительности. Да и сами донесения на этот счет являлись не чем иным, как блефом, и должны были выполнять единственную задачу — легендировать встречу с американцем перед руководством ГРУ и сотрудниками резидентуры КГБ в Нью-Дели. Именно этой цели служила и вышеупомянутая информация в Центр о мнимом участии Канавского в разработке Пледа. По моему мнению, она должна была придать еще большую правдоподобность придуманной легенде о проводимой мною разработке американца.

Д.: Ранее вы дали показания, что от ничего не значащей информационной отдачи Уолтера Вильямса Центр рекомендовал вам отказаться от продолжения контактов с ним. А что мог дать военной разведке Плед, которого вы преподносили в оперативной переписке как перспективного кандидата на вербовку?

П.: Подставляясь мне в этом качестве, Плед сам с санкции Лэнгли «завербовался» в целях повышения эффективности моей работы. Для этого он дозированно снабжал меня «коктейлем» подготовленной в ЦРУ разнообразной информации по китайской экономике, по радиоперехватам на Ближнем Востоке и в странах Азии.

Д.: А что требовал Плед взамен? Чем вы снабжали его? И в каком объеме?

П.: ВПК[100] Совмина направила в КГБ и ГРУ в начале 1973 года перечень первоочередных задач для советских разведчиков, работающих за границей. Этот перечень включал в себя потребности конструкторских бюро и НИИ оборонных отраслей промышленности в информации о новых военных технологиях. Как вспоминал позднее Ричард Перл, заместитель министра обороны США при правительстве Рейгана, «этот перечень представлял захватывающий дух документ». «Из него нам, американцам, — говорил он, — стало известно более чем о сотне советских военных программ, в которых СССР намеревался использовать западные технологии с тем, чтобы повысить свои военные возможности». Из этого перечня была сделана выборка наиважнейших для «оборонки» заданий и по согласованию с Генштабом был составлен под грифом «совершенно секретно» план номер восемь. Я получил его где-то на второй неделе после приезда в Индию. В обеденные перерывы в течение нескольких дней я переснимал по частям этот план в своем кабинете. На это ушло у меня более десяти фотопленок. В непроявленном виде я передавал их Пледу по одной на встречах в отеле «Оберой», а также во время совместных рыбалок на реке Ировади и ее притоках. План номер восемь, по словам Пледа, вызвал в Лэнгли огромный интерес…

Д.: Вы можете сейчас дать показания, что конкретно вы передали ЦРУ по линии ВПК?

П.: В перечне заданий было так много всего, что я не могу сейчас все вспомнить.

Д.: Назовите то, что помните.

П.: В перечне заданий ВПК Совмина содержались, например, такие темы по добыванию сведений:

— о планах использования самолетов в качестве носителей ядерного оружия, о закупке за рубежом самолетов, которые могут быть переоборудованы для доставки ядерного оружия к цели;

— о количестве накопленного в Индии и нарабатываемого в год плутония; о природных запасах и количестве добываемой руды и мощности обогатительных фабрик по урану, торию и литию; о планах строительства предприятий по разделению изотопов лития;

— о производстве и закупке Индией для нужд КАЭ[101] ртути, лития начиная с 1970 года;

— о РЛС[102] для обнаружения низколетающих целей и о характеристиках контактных датчиков цели для ракет «Рапира», «Тайгер Кэт», «Рэд Топ» и «Файстрик»;

— о технологии изготовления циркониевых трубок от руды до готового изделия;

— об информационных бюллетенях ФАО[103] и о международном институте риса по изучению ржавчины зерновых культур, кукурузы и перикуляриоза риса. И о каких-либо достижениях по исследованию этих заболеваний…

Сделав паузу, Поляков попытался вспомнить что-то еще, но, так и не вспомнив ничего, сказал:

— Если что-то всплывет в моей памяти, то я обязательно сообщу вам потом.

Д.: В 1974 году ЦРУ для придания видимости активной работы подставило вам техника американского посольства в Дели Роберта Марциновски. Вы можете объяснить, в чем заключался смысл вашей разработки этого техника, являвшегося явной «подставой» вам?

П.: Смысл разработки состоял в том, чтобы укрепить мое положение в ГРУ. А еще она была направлена на улучшение отношений с моим начальником в Центре генерал-лейтенантом Сеськиным, он открыто выказывал недоброжелательность, направленную на меня, и стремился всеми путями, правдами и неправдами скомпрометировать меня и очернить перед командованием. До отъезда в мае 1974 года в отпуск в Москву, я провел четыре встречи с Робертом Марциновски и получил от него мало-мальски полезную информацию.

Д.: Вы сказали, что в мае 1974 года вам предстояло поехать в отпуск. Давалось ли вам тогда задание на Москву?

П.: Разумеется. Оно предусматривало глобальные, заведомо не выполнимые для меня задачи. Это, кстати, понимал тогда и Диллон, который реально смотрел на вещи и трезво оценивал мои возможности. Естественно, он не взял на себя смелость пересматривать задание Лэнгли и попросил меня добыть дополнительные сведения по вопросу подготовки в СССР лидеров повстанческих движений. На случай невозвращения из отпуска мне были переданы шифрблокноты, конспиративные адреса в США, письма-прикрытия, тайнописная копирка и условия связи в Москве через тайники. Поддержание радиосвязи тогда не предполагалось. Новым было нанесение тайнописи. Оно должно было производиться не на обратной стороне письма-прикрытия, а на внутренней части конверта. А теперь, с вашего позволения, Александр Сергеевич, я хотел бы передать в распоряжение следствия два своих заявления…

Д.: О чем они?

П.: Одно по вопросам подготовки моей диссертации и об использовании ее материалов начальником Военно-дипломатической академии генерал-полковником Павловым в личных интересах. Второе: о нарушениях воинского долга и злоупотреблении служебной деятельностью некоторыми офицерами ГРУ.

— Об этом и о многом другом мы поговорим завтра, — заметил Духанин и, посмотрев на часы — до окончания допроса оставалось еще несколько минут, — спросил: — Скажите мне: что для вас Родина? И как вы к ней относитесь?

Поляков с усмешкой ответил:

— Да никак! Она для меня — абстрактное понятие.

— Ну как же так?! — удивился следователь. — Для всех слова «Родина», «честь» и «патриотизм» — это святые слова…

— Для меня они тоже были святыми в годы войны, а потом… Не хочу больше говорить об этом.

— Но как же могло так случиться, что для боевого офицера, орденоносца, генерала-разведчика Родина стала вдруг абстрактным понятием?

— Очень просто. Я считал всегда, что страна, которую я защищал в годы войны, должна была дать мне больше, чем дала. За шестнадцать лет после окончания войны коренным образом изменилась в стране обстановка, произошло и перерождение моих взглядов на жизнь. Я взял себе за принцип: брать от жизни или все, или ничего! А всего моя Родина не давала мне и не могла тогда дать…

— Вот ведь как! Или все, или ничего! Неужели вы, Дмитрий Федорович, и в самом деле считали тогда, в тяжелые послевоенные годы, что Родина вам, как ее защитнику, что-то недодала?.. А не кажется ли вам, что она, наоборот, незаслуженно передала вам столько лишнего, что не отработать вам этого еще десятки лет?!

— Нет, не кажется. Мне хотелось жить достойно, а все остальное — патриотизм, Родина, дело партии — все это ерунда!

Духанин не ожидал услышать от фронтовика, бывшего военного атташе таких злобных, ядовитых слов и потому, с трудом сдерживая себя, с некоторым возмущением в голосе парировал:

— Вот с такой крохоборческой идеологией и принципами — или все, или ничего — некоторые и обрекали себя и своих близких на вечный позор. Для основной же массы советских людей честь была, есть и остается превыше всего. С вами, Дмитрий Федорович, мне все понятно: честь и совесть уже давно покинули вас. Но Родина Дмитрий Федорович, дается нам всего один раз до самой смерти.

— Я согласен с вами. И потому я сегодня здесь, а не в Америке. Хотя мне не раз предлагалось перебраться туда и из Индии, и из Бирмы.

Духанин снова посмотрел на часы, потом на Полякова и, поморщившись, сказал:

— А вот о том, кто вам предлагал перебраться туда и за какие заслуги, мы поговорим на следующем допросе…

Несмотря на вскрывавшиеся в ходе следствия все новые и новые факты предательской деятельности Полякова, угрызений совести он по-прежнему не чувствовал. Следователь понимал, что напротив него сидел преступник, с которым он должен постоянно поддерживать хорошие отношения на уровне доверия и откровенности, внушать подследственному профессиональное уважение и понимание его положения. И все это делалось Духаниным ради того, чтобы разоблачить предателя, у которого уже был ярлык врага, и эта оценка его не менялась, хотя вскрывались и хорошие стороны этого человека. Как врач привыкает к тому, что пациент испытывает боль после проведенной тяжелой операции, но по этому поводу хирург не падает в обморок, так и следователь, имея дело с разными обстоятельствами, в том числе и с ужасными, не пересматривает каждый раз своего отношения к сидящему напротив обвиняемому. Свои чувства и недовольство в таких случаях скрываются. Поэтому мозг следователя, не имея передышки, был в постоянном напряжении и днем и ночью. И если об этом Духанину приходилось раньше читать или слышать, то теперь довелось познать на собственном опыте.

Придерживаясь ранее избранной тактики допроса — благожелательного отношения к допрашиваемому и удержания инициативы в руках следствия, Духанин, прежде чем выяснить, кто же из американских «дипломатов» предлагал Полякову остаться за границей, а затем перебраться в США, решил поменять тему допроса и вернуться к выяснению причин провалов разведчиков-нелегалов. К тому времени оперативно-следственная группа завершила свои исследования серии загадочных провалов. Показания отдельных сотрудников ГРУ о том, что это было делом рук Полякова, являлись, конечно, важными, но не имели каких-либо доказательств, и только с помощью объективного выяснения всех обстоятельств можно было рассчитывать на полное понимание происшедших событий и выявление действительного предателя девятнадцати нелегалов. В их длительную подготовку для тайной работы за рубежом вкладывались большие деньги, эти люди составляли золотой фонд советской разведки, они проживали в чужих странах по поддельным документам, ходили по лезвию ножа и находились там многие годы без близких родственников и знакомых..

Глубокий и детальный анализ реальных потерь в агентурной и нелегальной сети ГРУ, который применили следователи группы Духанина по каждому фигуранту, позволил окончательно установить вину предателя Полякова. Поэтому на допросе Духанин, имея данные объективного анализа, потребовал от арестованного генерала подробного отчета о всех агентах, находившихся на связи в период его работы в США, а также о разведчиках-нелегалах, действовавших в зоне ответственности его резидентуры. Этому было посвящено несколько продолжительных допросов, и на каждом из них Александр Сергеевич буквально выжимал из него показания, требуя их с такими подробностями, что Полякову невольно приходилось как бы еще раз переживать время своих первых командировок в США.

Закончив выяснение обстоятельств провалов разведчиков-нелегалов, следователь неожиданно для Полякова перешел к его работе в Рангуне:

— Из оперативных материалов ГРУ усматривается, что в период служебной деятельности в Бирме вы поддерживали тесные взаимоотношения с военными атташе из Франции, Израиля и Индии. Назовите их, пожалуйста, и дайте показания: какого характера были эти отношения? Чем они закончились?

Поляков нервно дернулся и осторожно начал:

— Военным атташе Индии был полковник Митра, из Израиля — полковник Ашер Гоннен, а из Франции — подполковник Андре Готье. Он же был военным атташе и в Таиланде. Мои отношения с ними носили обычный служебный характер. Как все военные дипломаты, мы обменивались малозначимой, несекретной информацией. Лично я, чтобы показать Центру свою активность в подборе и изучении иностранцев, преподносил их в донесениях в Москву как кандидатов на вербовку. А чтобы убедить руководство в полезности и перспективности контактов с ними, я в своих отчетах в разведцентр сообщал полученные якобы от них сведения, хотя на самом деле информация исходила от других источников резидентуры. Попытки перевести работу с Готье, Митрой и Гонненом на агентурную основу успеха не имели. Готье и Гоннен вскоре уехали домой, даже не поставив меня в известность. Митра оставался в Бирме, но никакого проку от него не было…

— Получается, что вы тогда «липовали»? — прервал его следователь.

На лице Полякова расцвела сладчайшая улыбка.

— А кто из нашего брата не «липовал» тогда? Все разведчики в той или иной мере не только «липовали», но даже иногда и переписывали из газет нужную им информацию для передачи ее в Москву.

— Ну хорошо. А теперь я попрошу дать показания о ложной «разработке» американского разведчика Пола Диллона в Индии, о встречах с ним и что вы выдали ему.

Поляков, не колеблясь, назвал всех своих подчиненных, работавших в бомбейской и делийской резидентурах, а также хорошо знакомых ему по работе в Центре сотрудников разведаппаратов ГРУ во Вьетнаме, Бирме, Китае, Камбодже, Гонконге, Лаосе, Малайзии, Филиппинах, Сайгоне и Сингапуре.

— Работая в Москве начальником направления стран Юго-Восточной Азии, я знал об их командировках в эти страны, — пояснил генерал Поляков. — И потому предоставил Полу Диллону исчерпывающую о них информацию. Если подсчитать, то я выдал тогда более сотни разведчиков из ГРУ и агентурную группу нелегалов в Сайгоне из шести французов во главе с Дином… — Поляков сделал паузу, припоминая что-то еще, потом добавил: — Все операторы из ЦРУ, и особенно Джон Мори из ФБР, всегда интересовались судьбой моих коллег, провалившихся за границей. Американцы хотели знать, навсегда ли такой разведчик потерян для советских спецслужб. И может ли он выезжать потом за рубеж в новые командировки. Я сказал тогда, что после разоблачения Пеньковского практика ГРУ основывалась на правиле, согласно которому «провалившийся» разведчик отводился от загранкомандировок. Со временем эта линия была пересмотрена и к решению подобных вопросов стали подходить дифференцированно и более гибко. Должен еще заметить, что американцы относились крайне заинтересованно, когда речь шла о кадровых перестановках. То есть я хочу сказать, что они стремились быть в курсе всех перемещений и назначений офицеров нашего ведомства.

— Сколько по времени продолжалось ваше сотрудничество с Диллоном?

Поляков еще раз убедился, что следователь располагает полной и достоверной информацией о его жизни и работе за границей. И изумленно выдохнув, признался:

— Встречи с Диллоном я прекратил только после того, когда резидент КГБ в Индии Яков Прокофьевич Медяник сообщил о принадлежности Пледа к ЦРУ США. К тому времени я получил как раз звание генерал-майора и потому не стал тогда искушать судьбу, доложил сразу в Центр. Ответ получил незамедлительно: дальнейшие контакты с Пледом прекратить. Однако я продолжал встречаться с ним, но теперь уже на конспиративной основе в номерах делийских отелей «Ашока» и «Оберой»…

— Так сколько же времени вы находились у него на связи?

— Два года. На последней, одиннадцатой по счету встрече Диллон ознакомил меня с разработанным в Лэнгли быстродействующим, малогабаритным приемо-передающим устройством под названием «Брест». Размером со спичечную коробку, этот передатчик мог накапливать большой объем шпионской информации и «выстреливать» ее в течение двух-трех секунд в окно жилого или служебного помещения американцев на расстоянии до ста метров. Возвратившись из командировки в Москву, я провел девять сеансов ближней радиосвязи с использованием быстродействующего передатчика «Брест».

Духанин: Кем подбирались места для проведения такой радиосвязи?

Поляков: Все места для такой радиосвязи подбирались американцами, я к этому никакого отношения не имел. Меня лишь обязывали работать в Москве на определенные квартиры, в которых проживали сотрудники американской разведки. При этом мне рекомендовалось в целях безопасности вести связь с различных точек в Москве. По мнению американцев, этого было вполне достаточно для того, чтобы избежать возможности выявления моих радиосигналов в эфире, их расшифровки и захвата с поличным. Вместе с тем они не были уверены в абсолютной безопасности и поэтому проинструктировали меня в отношении линии поведения. Например, если я буду замечен кем-либо с радиоаппаратом в руках и буду при этом в военной форме, то мне предлагалось объяснять наличие данного устройства тем, что это связано со служебной деятельностью по линии Министерства обороны. Если же буду в гражданском, то рекомендовалось сослаться на принадлежность к органам КГБ. Речь шла, разумеется, о случайных людях, которые могли заметить мои манипуляции с передатчиком. При этом Диллон предупреждал еще о том, что все передачи записываются и фиксируются соответствующими службами советской контрразведки, а потому существует возможность световой раскладки сигналов радиопередатчиков и возможной расшифровки сообщений. А что касается конкретных мест проведения мною сеансов радиосвязи, то они осуществлялись прямо из троллейбуса с улицы 26 Бакинских Комиссаров, с Большой Полянки, Ленинского проспекта и Садового кольца.

Д.: Дайте показания, как вы могли работать в троллейбусе с передатчиком при наличии в салоне пассажиров?

П.: В этих случаях я старался расположиться у заднего бокового стекла, спиной к пассажирам. Радиопередатчик находился в боковом кармане пальто или костюма и был обращен в сторону посольства или места проживания радиокорреспондента. Проезжая мимо, я нажимал на кнопку передатчика и производил тем самым выброс информации в эфир. Для получения ответа о приеме ее мне не требовалось делать каких-то действий. Все это осуществлялось в автоматическом режиме.

Д.: Дайте точные показания, какие сведения были собраны вами для американской разведки, когда вы находились в Москве в 1976–1979 годах?

П.: В этот период мною было передано американцам довольно много секретных материалов. После командировки в Индию я был назначен начальником третьего разведывательного факультета ВДА. Это открыло мне еще больший доступ ко всем материалам спецбиблиотеки и позволило знакомиться со многими служебными и совершенно секретными документами всех оперативных подразделений ГРУ под предлогом сбора информации для подготовки диссертации. Кроме того, я, как генерал, был вхож в некоторые кабинеты Генштаба Вооруженных Сил СССР. Все это, вместе взятое, позволяло мне без помех собирать, накапливать и хранить дома, на даче и в служебном помещении различные шпионские сведения. Одни из них были пересняты на фотопленку и хранились в непроявленном виде дома, другие — держались в голове… А память у меня была хорошая…

Д.: Дайте, пожалуйста, показания, что именно вы выдали в Москве американцам? И каким образом вы делали это?

П.: Во-первых, я переснял и затем передал через тайники фотопленки со списками выпускников трех факультетов академии. Выпуск 1978 года состоял из 52 офицеров первого факультета и ста восьми — второго и третьего факультетов. Выпуск 1979 года соответственно — шестьдесят семь и сто двадцать человек.

Д.: Получается, что на 352 молодых разведчиках вы поставили крест, разрушив все их планы на дальнейшую жизнь. Неужели вы никогда не жалели о том, что сделали тогда? И не только тогда, а и в предыдущие годы, когда вы предавали своих сослуживцев и их агентов?

П.: Нет, я об этом никогда не жалел.

Д.: Но предавать своих коллег и нелегалов, которых вы лично готовили к выводу в США, — это надо быть Иудой Искариотом!

П.: Значит, таковым я и являюсь, честно признаваясь вам во всем.

Д.: Извините, Дмитрий Федорович, если мои слова вам показались обидными. Если бы вы поставляли американцам, скажем, только экономическую и политическую информацию, то это еще куда ни шло. Но когда вы предавали и ставили на кон жизни сотен людей, то это уже переполняет меру всего возможного.

Лицо генерала перекосилось. Уставившись на следователя мрачным взглядом, он раздумывал, стоит ли давать ответ. Потом, нервно забарабанив пальцами по крышке рядом стоявшей тумбочки, глубоко вздохнул, выпрямил спину и сказал:

— Да, я легко предавал всех, кого знал. Я вынужден был это делать! И знаете почему?..

Следователь молчал.

— Потому, что с первых дней вербовки фэбээровцы считали меня подставой КГБ, а я, чтобы переубедить их в этом и войти в доверие, вынужден был выдавать и шифровальщиков, и разведчиков-нелегалов, и агентов из числа иностранцев, не говоря уже о своих коллегах из ГРУ и КГБ. Больше всего удивляло меня то, что чем ценнее была моя информация, тем паче они склонялись к тому, что КГБ для закрепления внедрения к ним этой подставы якобы подпитывал меня невероятно важными сведениями, которые невозможно было перепроверить. Когда же я был передан на связь в Бирме сотрудникам ЦРУ Флинту и Алвину Капусте, а в Дели — Уолтеру Вильямсу, Полу Диллону и Вольдемару Скотцко, о котором я потом расскажу вам, то я убедился, что микроб недоверия ко мне перешел из ФБР в ЦРУ. И потому опять мне пришлось доказывать им, что я не тот, за кого они принимали меня. Вот и посвящал я их в святая святых агентурно-разведывательной работы ГРУ. Вы говорили раньше, что был шанс отказаться от сотрудничества с ними, но тогда уже было просто поздно. Американцы размазали бы меня по стенке, а возможно, и пустили бы в расход. Поэтому я продолжал действовать по принципу: семь бед — один ответ. Признаюсь вам, я прекрасно понимал тогда, к чему приведет моя рваная жизнь, что долго и безнаказанно она не может продолжаться.

— Да нет, Дмитрий Федорович, ваша рваная жизнь продолжалась слишком долго, ровно четверть века. Никто еще из подобных вам изменников Родины не служил нашему главному противнику столько лет. — Духанин посмотрел на часы и сказал: — О вашей рваной жизни мы поговорим на следующем допросе, а на сегодня — все.

Вопрос о недоверии Полякову со стороны американских спецслужб действительно возникал всякий раз, когда происходила смена операторов из ЦРУ. Каждый из них пытался выяснять причины его перехода на их сторону. Поначалу эта, казалось бы, не очень существенная деталь оставалась без внимания и у следователей оперативно-следственной группы КГБ. Они полагали, что Поляков, рассказывая о недоверии американских спецслужб, набивает себе цену, пытаясь поколебать в глазах чекистов свои отношения с ЦРУ. Его операторы тоже толком не знали и не могли объяснить, почему их боссы подозревают его в двурушничестве. Они ссылались лишь на то, что их руководству были непонятны мотивы такой исключительной преданности.

Так продолжалось вплоть до 1980 года, когда Поляков встретился с Вольдемаром Скотцко в Дели. Тогда он объяснил цэрэушнику, что основным мотивом принятого им решения об измене Родине послужило несходство политических взглядов с официально существовавшими в его стране. Это объяснение было не очень понятным, тем не менее Скотцко воспринял его как вполне достаточное, полагая, что сомнения у спецслужб должны оставаться всегда.

На самом деле все обстояло несколько иначе: добровольное предложение своих услуг и переход на сторону американцев полковника ГРУ Полякова Д.Ф. (Нью-Йорк, 1961 г., «Топхэт»), майора ПГУ КГБ Кулака А.И. (Нью-Йорк, 1962 г., «Федора»), сотрудника ГРУ Чернова Н.Д. (Нью-Йорк, 1962 г., «Ник Нэк»), полковника ПГУ В.В. Лысова (Нью-Йорк, 1962 г.) было воспринято спецслужбами США далеко не одинаково. Так, ФБР во главе со своим шефом Эдгаром Гувером считало вербовку этих лиц большой удачей. Другое дело ЦРУ, в котором управление контрразведки возглавлял одержимый страстью к выявлению и разоблачению агентов советской разведки Джеймс Энглтон. Он считал, что все перебежчики из СССР — это подставы КГБ и потому они не должны пользоваться доверием. Не случайно ставший в те годы директором ЦРУ Уильям Колби расценивал маниакальную одержимость Энглтона как вредоносную, принесшую большой ущерб интересам разведывательного дела Америки. Поляков был передан из ФБР на связь только в Бирме, и потому ЦРУ изводило себя сомнениями в течение десяти лет, вплоть до ухода на пенсию Джеймса Энглтона, сыгравшего демоническую роль в истории этой спецслужбы.

Между прочим, перебежчики бывают разные, для специальных служб противника особый интерес представляют те, кто служил в разведке той страны, которую он покинул. Когда разведчик из враждебного Западу государства оказывается за границей и просит убежища, ему определенно уготован теплый прием, поскольку он приносит с собой большое количество информации если не в виде документов, то хотя бы в собственной голове.

Перебежчики — это та питательная среда, которая обеспечивает жизнедеятельность всех спецслужб мира. А переход такого ответственного сотрудника разведки, как генерал Поляков, — это всегда большое событие для противника. Доставленные им сведения на Запад освежали знания о спецслужбе противоборствующей стороны, о ее организационном построении, об устоявшемся стиле работы, методах обучения персонала, о стратегии и тактике, об отношениях, сложившихся между разведслужбой и правительством.

Если же перебежчик или инициативник занимал высокий пост или целенаправленно готовился к измене Родине, то он особенно опасен для своей страны. К перебежчику или к тому, кто вербуется по собственной инициативе, каковым и был Поляков, всегда относятся в чужом разведсообществе с подозрительностью. Спецслужбы предпочитают иметь дело с теми, кого они сами наметили к вербовке и долго обрабатывали, кого приходится тащить, а он «отбрыкивается». Но и в этих случаях подозрения не исчезают полностью. Причина этого лежит на поверхности, она очень проста и довольно цинична: если человек переметнулся один раз, то почему он не может переметнуться вновь?

Масла в огонь недоверия к перебежчикам и к таким «кротам»-инициативникам, как Поляков, подлил резидент КГБ в Финляндии Анатолий Голицын. После того как сотрудники советского отдела ЦРУ наотрез отказались заниматься его делом, он был передан для дальнейшей работы Джеймсу Энглтону. Основанием для такого решения явились утверждения Голицына о том, что советская агентура проникла не только в ЦРУ, но и во все западные спецслужбы. Как показало время, Энглтон и Голицын оказались созданы друг для друга. Возник идеальный тандем: перебежчик утверждал, что «кроты» есть повсюду, а американец был убежден, что советская разведка дьявольски хитра и способна проникнуть в сердце любого государства на самом высоком уровне. Между ними установились те исключительные отношения, которые и привели ЦРУ чуть ли не на самый край пропасти.

По заявлению Голицына, принесенные им в ЦРУ разоблачения настолько важны и опасны, что КГБ не замедлит заслать в США лжеперебежчиков для его дискредитации. И действительно, вскоре после побега Голицына на Запад два сотрудника представительства СССР в ООН, Лысов и Кулак, предложили свои услуги ЦРУ, а в июне 1962 года то же самое сделал майор Второго главного управления КГБ Юрий Носенко. После этого Голицыну поверили, и, таким образом, охота на «кротов» начала разворачиваться с еще большим размахом. В списке подозреваемых появились десятки новых имен, в том числе и из различных структур разведсообщества Америки. В связи с этим проводилось много допросов: не оставляли без внимания и не щадили ни одного сотрудника, каким бы ни был его послужной список или занимаемая должность.

Из-за неукротимого пыла и одержимости Энглтона отлаженная машина американской разведки оказалась тогда почти полностью парализованной. Все подозревали всех. Голицын не остановился на полпути. Навязчивая идея проникновения «кротов» в западные спецслужбы захватила, помимо американской, и другие разведки. Голицыну удалось перевернуть и английскую МИ-6 с ног на голову. Главной причиной доверия англичан к его обвинениям явилась ужасная правда о Киме Филби, который одно время возглавлял советский отдел в МИ-6. К концу лета 1963 года охота на «кротов» в ЦРУ была в самом разгаре. Временный отъезд Голицына в Англию замедлил ее ход, но вскоре после его возвращения в США поиски агентов проникновения вновь набрали темп.

Поскольку Голицын неоднократно заявлял, что после него все перебежчики будут не кем иным, как внедренными агентами КГБ, то фактически все дела и разработки, которые вел отдел соцстран ЦРУ, рассматривались американской контрразведкой как ущербные. Предполагалось, что советский отдел ЦРУ должен вербовать сотрудников ГРУ и КГБ по всему миру, но какой же был смысл в этом, если должностные лица могущественной контрразведки в штаб-квартире Лэнгли усматривали в каждом вновь завербованном или добровольном информаторе агента, засланного к ним из КГБ?

Попал тогда в число подозреваемых и Топхэт-Поляков, его считали двойным агентом, а главный специалист по шпионажу Джеймс Энглтон называл его «фальшивкой». Поэтому все операторы из американской разведки, приезжавшие в Рангун и Дели для работы с Топхэтом-Бурбоном-Спектром, пытались каждый раз выяснить причины перехода его на их сторону. В конце 1974 года Энглтон вынужден был уйти в отставку, потому что он так и не смог выявить ни одного агента советской разведки в стенах Лэнгли. Обвинение же во внедрении Полякова с целью дискредитации Голицына и получения информации о ведущихся операциях и планах ЦРУ подтверждения не нашло. Как заявили впоследствии эксперты ФБР, «Поляков был абсолютно надежен и относительно этого двух мнений тут не должно быть».

После ухода Энглтона из ЦРУ и окончания «охоты на кротов» некоторые эксперты американских спецслужб начали всерьез задумываться: а не являлся ли сам Голицын агентом-провокатором, засланным для того, чтобы парализовать работу Лэнгли? Ведь именно эта цель была достигнута в результате его и Энглтона разрушительной деятельности. Но на этот вопрос до настоящего времени так и не дано четкого ответа.

В середине декабря 1979 года Поляков вместе с женой вылетел во вторую командировку в Индию на прежнюю должность старшего оперативного начальника военно-стратегической разведки в Дели и Бомбее.

Из показаний подследственного Полякова Д.Ф.:

— Дайте показания, что содержалось тогда на этих пленках? — остановил его Духанин.

Поляков: В них были секретные сведения о разработке в СССР лазерного оружия и создании его опытного образца, указание Центра о повышении мобилизационной готовности разведаппарата в связи с обострением военно-политической обстановки в Азии. Была информация о системе хранения шифрдокументов и о существовавшей защите шифровальной комнаты в посольстве, о формах упаковки кодовых книжек и шифровальных таблиц. В благодарность за эти сведения Скотцко на очередной встрече преподнес мне хорошие подарки: ружья марки «Зауэр» и «Ремингтон» в комплекте с двумя сменными стволами и тремя дополнительными прицелами. Тогда же он, как и Диллон, предложил взять его в агентурную разработку. Что и было сделано мною.

Духанин: В таком случае дайте показания, сумел ли Скотцко, как кандидат на вербовку, предоставить вам полезную информацию?

П.: Если говорить честно, то это была малозначимая информация, в которой было только пять-семь процентов правды.

Д.: А теперь хотите услышать, какую оценку и резолюции имели полученные вами информационные материалы, которые давали вам цэрэушные «дипломаты»?

П.: Да, конечно.

Духанин достал из папки отпечатанный листок бумаги и начал зачитывать:

— «Сведения Риноса содержат устаревшую информацию за семьдесят четвертый год. Оперативно значимых материалов от Флинта и Алвина Капусты в Бирме, от Вильямса, Риноса, Диллона и Скотцко в Индии по наиболее важным военно-политическим вопросам практически не поступало. Не было добыто ценной информации и по главному противнику — США. Этот раздел разведывательного задания выполнялся Даниным[104] неудовлетворительно…»

Лицо генерала искривила жалкая улыбка, — это была улыбка злобы.

— Да знаю я все это, Александр Сергеевич! — отмахнулся он рукой. — Но не кажется ли вам странным, если я неудовлетворительно выполнял задания по главному противнику, то почему же тогда дважды после Бирмы меня направляли в Индию? И не на рядовую должность офицера разведки, а военным атташе, руководителем резидентуры и начальником военно-стратегической разведки. А главное — дали звание генерала!

— Не надо лукавить, Дмитрий Федорович. Успешностью своей карьеры и присвоением генеральского звания вы больше обязаны протекции начальника управления персонала генерал-лейтенанта Изотова. Кадры тогда закрывали глаза на ваши промахи и ляпсусы в работе за кордоном, а также и на мнение некоторых ваших непосредственных руководителей в центральном аппарате ГРУ… А теперь я хочу вам показать протокол осмотра журналов «Военная мысль» за 1958–1980 годы. Ознакомьтесь с его содержанием и уточните, какие номера журналов были вами переданы американской разведке?

После долгой паузы, связанной с чтением протокола, Поляков сказал:

— Я ознакомился с предъявленным мне аналитическим документом. Впервые я стал передавать номера этого журнала с конца семьдесят третьего года. К моменту моего приезда в Дели их скопилось в офисе довольно много. Все номера журнала с тысяча девятьсот шестьдесят пятого по май восьмидесятого года включительно я дозированно передавал американцам. По содержанию «Военной мысли» можно было понять, что ядерную войну выиграть невозможно. Тем самым я показал американцам, что советские военные руководители не сумасшедшие поджигатели войны. На мой взгляд, журнальные публикации в какой-то степени и предопределили видение неправильности расчетов американцев, которые могли бы привести их к победе в «горячей войне».

— Если вы считаете, что помогли предотвратить «горячую войну», то как тогда понимать выдачу американцам технических данных на советские противотанковые ракеты? Спустя некоторое время эти данные позволили США противостоять в Ираке нашим ракетам при проведении военной операции «Буря в пустыне». Так что не ради предотвращения «горячей войны», а для победы в ней американского оружия передавали вы секретные сведения и раскрывали военную тайну о разработке и создании в СССР лазерного оружия. Советские эксперты подсчитали, что своим предательством за четверть века вы нанесли нашей стране огромный политический и экономический ущерб, а тем, на кого вы так долго работали, дали прибыль в миллиарды долларов.

Поляков с каменным замороженным лицом смотрел в окно, как будто истина могла покоиться где-то там, далеко.

Следователь терпел подобные его выходки, зная, что делать замечания генералу Полякову — себе же хуже: он в таких случаях замыкался и подолгу молчал.

Однако на сей раз Духанин решил прервать затянувшуюся паузу:

— На суде вам, Дмитрий Федорович, обязательно напомнят о том, что я сказал вам сейчас.

К большому удивлению Александра Сергеевича это замечание не произвело на Полякова никакого впечатления. Вобрав голову в плечи, он продолжал отрешенно смотреть в окно.

Будучи по натуре человеком твердым и привыкшим говорить ровно столько, сколько необходимо, Духанин недовольно смотрел на молчавшего Полякова, потом спросил:

— Так имеете ли вы, Дмитрий Федорович, какие-либо дополнения или уточнения по обстоятельствам своего сотрудничества с американскими разведорганами за время второй командировки в Индии?

Поляков: Да, имею. Незадолго до моего отъезда в отпуск на одной из конспиративных встреч я был проинформирован Вольдемаром Скотцко о допущенной мною ошибке при осуществлении ближней радиосвязи с ЦРУ в Москве. Ошибка заключалась в том, что я произвел шифрование одного из сообщений с ранее использовавшейся кодировочной группой. Это, по оценке американцев, делало канал связи якобы уязвимым для радиоконтрразведки КГБ. А с другой стороны, это противоречило утверждениям специалистов ЦРУ о том, что автоматически передаваемые в высоком скоростном режиме сообщения практически невозможно было запеленговать. Тогда это меня успокоило, но огорчило другое: от имени ЦРУ Скотцко неожиданно повинился передо мной об одной компрометирующей меня истории. Оказалось, что в США вышла книга их бывшего сотрудника Дэвида Мартина, в одной из глав которой рассказывалось о том, что в ФБР с предложением своих услуг обратились два сотрудника разведорганов КГБ и ГРУ, работавших в Нью-Йорке под крышей Постоянного представительства СССР при ООН. Что одного окрестили Скочем, а другого — Бурбоном. Я, естественно, сорвался тогда и облаял Вольдемара за возможный провал меня по вине ЦРУ. Он, конечно, успокаивал и убеждал в том, что под сотрудником ГРУ имелся в виду не я, а техник нашей резидентуры в Нью-Йорке Николай Чернов. Но при этом заметил, что неприятности у меня все-таки могут быть, и от имени руководства ЦРУ стал уговаривать меня не возвращаться в СССР и перебраться из Индии в Америку. Так мне стало известно тогда еще об одном агенте ЦРУ, Скоче, то есть о Чернове. Что касается предложения о невозвращении на родину, то я, кажется, уже рассказывал — на обещанную мне райскую жизнь в Америке я твердо ответил ему: рад бы в рай, да вот грехи не пускают. После моего категорического отказа он спросил: «А что ждет вас в России?», я ответил: «Меня ждет там только братская могила».

Духанин: В июне 1980 года состоялась последняя ваша встреча с Вольдемаром Скотцко. Какое-то задание на Москву он дал вам тогда?

П.: Перед отъездом из Дели американец снабдил меня еще одним быстродействующим радиопередатчиком «Брест», дал график связи, брелок с вшитой в его подложку инструкцией на случай моего выезда за границу и тысячу долларов на расходы, если вдруг окажусь за рубежом на незаконном основании. Способ поддержания связи на территории СССР оставался прежний — это тайники и радиосвязь. Конкретного задания не было, давалось лишь общее, глобального плана. Наверное, ЦРУ предчувствовало мое разоблачение и потому не стало особо озадачивать меня. Да и сам я, собираясь к отъезду в Москву, интуитивно чувствовал, что возвращаться из отпуска не придется, и потому захватил с собой все наиболее ценное и все то, что могло скомпрометировать меня по работе в Дели.

Д.: Теперь дайте показания, как сложилась ваша судьба в Москве.

П.: Находясь в отпуске в Москве, я стал систематически обнаруживать признаки проявляемого к своей персоне пристального внимания со стороны КГБ. На основе их интенсивности я понял, что против меня ведется оперативная разработка. Понять это не составляло особого труда, поскольку за моими плечами было уже более тридцати лет работы в разведке. Подтверждалось это и такими «проколами» КГБ, как ничем не обоснованный таможенный досмотр прибывших из-за границы личных вещей генерала-дипломата; периодически появлявшийся за мной «хвост»; установление в квартире техники слухового контроля и так далее. К этому, безусловно, относились и другие признаки.

Например, поведение коллег при встречах со мной, некоторые из них стали сторониться меня, отворачиваться и не отдавать честь, как старшему офицеру. Потом неожиданно сообщили о том, что из КГБ поступил документ, компрометирующий меня перед индийскими спецслужбами. Что индийская контрразведка может якобы арестовать или выдворить меня из страны. С этого момента и овладела мной знобкая, неотвязная тревога. Стало понятно, что прессинг в отношении меня далеко не случаен. А за неделю до окончания отпуска в принудительном порядке направили на диспансеризацию и сразу же госпитализировали. После выхода из госпиталя известили о том, что «по состоянию здоровья» я отстранен от дальнейшей командировки в Индию и переведен на участок работы, не связанный с секретами. То есть в Институт русского языка имени Пушкина. А спустя еще некоторое время меня уволили в запас. КГБ тем временем продолжал, можно сказать, открыто контролировать меня. Поэтому о поддержании связи с американцами в Москве я уже не помышлял и, как говорится, вынужден был залечь на дно. Тогда же предпринял срочные меры по ликвидации уликовых материалов, хранившихся в доме матери, на квартире и на даче. О некоторых местах их хранения я, конечно, забыл. Разумеется, избавился я и от двух быстродействующих радиопередатчиков «Брест». Я вывез их на дачу и размолотил там на камне, а остатки сжег в бачке для мусора. Помню, оставались где-то инструкции по восстановлению связи с американцами как в Москве, так и за границей в случае моего выезда туда…

Бросив взгляд на часы, которые показывали уже позднее время, Духанин спешно дописал протокол допроса и, подавая его на подпись Полякову, сообщил:

— Мы вышли с вами, Дмитрий Федорович, на финишную прямую, осталось провести два заключительных допроса…

Каждый протокол, который Духанин ухитрялся печатать на своей американской машинке марки «Ай-Би-Эм», представлял что-то невообразимое по своему содержанию. Так много было разного, оперативно значимого и порой, казалось, не очень связанного друг с другом. Но нет, это были протоколы, всегда посвященные конкретным вопросам, полные внутренней логики, последовательные и написанные хорошим, грамотным языком.

Перед заключительными двумя допросами Духанин, чтобы не упустить что-то важное для уголовного дела, в течение нескольких дней перечитывал материалы следственного процесса, — это более четырехсот протоколов, справок, первичных анализов, заключений экспертиз, письменных заявлений обвиняемого, выписки из материалов оперативной разработки Дипломата и его переписки с Центром. Чтобы лучше понять, какие основные мотивы подвигли Полякова к предательству, Александр Сергеевич решил собрать их воедино в одном следственном документе.

Пригласив на предпоследний допрос генерала, он попросил его дать еще раз конкретные показания: что вынудило его инициативно пойти на услужение американским спецслужбам и продавать им секреты родной страны?

— Надо же такому быть! — удивился Поляков. — Ну и ну! Нарочно не придумаешь, американцы не могли никак понять побудительные мотивы сотрудничества с ними, а теперь вот и вы о том же самом. Вам я, Александр Сергеевич, называл их по ходу допросов несколько раз. Странно все же, почему моим объяснениям не верит ни одна из противоположных сторон, — ни ЦРУ за время двадцатипятилетнего сотрудничества, ни вы за полтора года следственного процесса?

— Да, это может показаться странным, что ЦРУ за четверть века не могло вас понять. Если это действительно так, то что ж вы хотите от меня?! Всего-то за полтора года работы со мной?! Вы сотрудничали со следствием по времени почти в двадцать раз меньше!

— А по количеству всех встреч со мной вы, Александр Сергеевич, превзошли американских операторов, если я не ошибаюсь, почти в десять раз.

— Может быть, это и так, — согласился следователь. — А если говорить всерьез, то все дело в том, что по ходу допросов вы действительно не раз упоминали причины своего предательства. Но при таком разбросе показаний по всем протоколам допроса, а их за полтора года набирается более четырехсот, мне не хотелось бы тратить много времени на поиски конкретных ваших высказываний. Мне надо собрать их и сосредоточить в одном протоколе.

— В таком случае я прошу предоставить мне возможность изложить показания собственноручно.

Духанин, согласно кивнув, сказал:

— Что ж, на основании статьи сто шестьдесят Уголовно-процессуального кодекса РСФСР вам предоставляется такая возможность.

Изменения в моих взглядах начали происходить во время второй по счету командировки в США под воздействием причин идейно-политического характера. Пребывание в Америке привело меня к коренному пересмотру взглядов на жизнь, крушению личных идеалов и утрате самого содержания дальнейшего существования. Как у человека, выросшего в Советском Союзе и воевавшего за победу в Великой Отечественной войне, у меня не было желания и стремления принимать капиталистический образ жизни. Я был тогда, как и все советские люди, пропитан такими идеями, которые делали меня чуждым Западу. Поэтому о мотивах принятого решения перейти на сторону американцев однозначно сказать не могу. Причин было много, и все они продиктованы соображениями идейно-политического характера. Среди них не последними были события, которые особенно потрясли мое воображение. Прежде всего, это глубокое разочарование в руководителе Советского государства Никите Хрущеве, с которым мне довелось пообщаться во время его первого визита в США.

На секретной встрече с партийным активом в Нью-Йорке Хрущев заявил, что только дураки могут верить в мирное сосуществование антагонистических систем. Он сказал тогда, что мы дадим существовать капитализму только до той поры, пока не сможем задушить его. Цитирую, конечно, не дословно, так как эту тему он развивал пространно, обвиняя работников МИДа в мягкотелости и аполитичности. Его высказывания носили в то время явно агрессивный характер.

После таких его выступлений у меня появилось желание найти контакт со спецслужбами США, чтобы довести через них до администрации США информацию о том, как понимает проблему «мирного сосуществования» первый коммунист планеты.

Повторяю, что мои убеждения формировались исподволь, начиная с шестидесятых годов. Основой для их формирования были наблюдения за состоянием жизни в США, знакомство с жизнью европейских государств по материалам прессы, с директивными материалами и речами представителей разных стран в ООН.

Если раньше я воспринимал деятельность и систему нашего государства как должное, то, увидев и оценив жизнь людей за рубежом, я понял, как глубоко был индоктринирован. Это привело меня к душевному надлому и к изменению моих политических воззрений — к переходу на позиции социал-демократических убеждений. Так я стал по своим взглядам ближе к социал-демократам, чем к коммунистам. В конце концов, я разуверился в необходимости революционных преобразований в мире, в необходимости революций с их кровавыми столкновениями и бесчисленными невинными жертвами, в необходимости демократического централизма, как способа руководства партийным аппаратом.

Это и вынудило меня пойти на измену Родине, так как я видел и понимал, что наша партия в состоянии существовать и управлять страной только в условиях подавления всякого инакомыслия, только при системе запретов и ограничений, унижающих человеческое достоинство. Видел я также, что наша партия более бюрократична, чем все другие политические партии. Был я тогда чрезвычайно обеспокоен и тем, что проповедь идеологического противостояния может стать причиной развязывания новой войны. Поэтому я поставил перед собой задачу: оградить политическое руководство США от неправильного восприятия политических, военных и экономических акций СССР; разъяснить им суть потока политических и пропагандистских мероприятий; показать, в чем заключается обман советских решений и что американцам надо самим разбираться во всем и противодействовать нечистоплотной внешнеполитической деятельности СССР.

Свои возможности о помощи Америке я не переоценивал, я хотел лишь показать спецслужбам США пути осуществления нежелательных для сохранения мира советских акций.

И еще: работая в Штатах, я убедился, что американцы никогда не начнут войну первыми. По своей натуре и характеру они представлялись мне теми дельцами, которым дороже всего их собственное дело и их собственная жизнь. Разобравшись в демократичном характере государственного устройства США, я понял, что в этой стране маловероятно возникновение диктатуры одной личности, которая была бы способна на принятие решения об объявлении войны. Должен заметить, что американцы боятся нас, но боятся не как государства, не как нацию, а как идеологическую систему, способную разрушить жизненные идеалы многих народов.

В связи с этим я внимательно изучил случаи вступления США в войны и не нашел в истории примера вхождения их в военные конфликты без обсуждения таких вопросов в прессе и в конгрессе, без колебаний и споров, то есть когда они начинали бы действовать внезапно, без предупреждения. Повторяю еще раз: сама система государственного устройства и правления страной не позволила бы им это сделать.

Появление стратегических ракет в нашей стране я рассматривал как возможную подготовку СССР к внезапному нападению на США. Стремление же Америки увеличить свою военную мощь расценивал как создание средств для устрашения и предотвращения новой мировой войны. При этом я почему-то был убежден, что СССР не начнет первым войну против более сильного противника, и в то же время считал, что не начнут ее и Соединенные Штаты. В этом я был абсолютно уверен. Считаю, что для обеспечения стабильного мира нет необходимости достигать ядерного превосходства, для этого достаточно уже накопленных ядерных средств устрашения, способных нанести ответный удар как с одной, так и с другой стороны. Для этого, по моему мнению, хватит и половины имеющихся на сегодня ядерных средств. Конфронтация же, бряцание оружием всегда вызывали у меня внутреннюю негативную реакцию.

Занимаясь с первой командировки в Америку разведкой ядерного потенциала США, я понял, что нужно нам всем договариваться. Мои попытки как-то подать свой голос в этом направлении не давали результатов. В последующем такие события, как Кубинский кризис, события в Венгрии и Польше, разлад с Китаем и необоснованное, на мой взгляд, бесполезное наращивание сил на границе с Китаем и, наконец, строительство стены в Берлине — все это не находило у меня понимания. Это были не соответствующие гуманным принципам социализма акции, направленные на усиление конфронтации в мире и приближение всеобщей катастрофы. Не находила понимания в моем сознании и среда, в которой мы искали «друзей». Мне казалось, что меркантильные соображения, которые лежали в основе наших отношений с некоторыми странами, получающими от нас вооружения и различное военное оборудование, не соответствуют идеалам социалистического общества. Вот такая негативная установка поддерживалась во мне по мере наблюдения за деятельностью компартий Бирмы, Вьетнама, Кампучии и других азиатских стран. Руководители этих государств во имя достижения политических целей иногда забывали о гуманизме и вели войны, что приводило к гибели миллионов человеческих жизней.

К числу указанных выше причин моей измены относятся и события, происходившие внутри СССР: снятие с должностей и увольнение Жукова, Штеменко и, конечно же, развенчание культа личности Сталина перед советским народом и всем миром.

Ранее у меня были сомнения в справедливости деятельности Сталина. Эти сомнения вызывались его жестокостью, созданием невиданных доселе органов подавления, приводивших к излишним жертвам. С приходом к власти Хрущева, которого я считал не достойным руководить ни партией, ни государством, я пришел к выводу, что такого лидера может выдвинуть только партия, потерявшая свое идеологическое лицо со всеми вытекающими последствиями.

Ни для кого из живших в то время взрослых людей не была секретом бездумная, авантюристическая политика тогдашнего Хрущева, дважды ставившего мир на грань ядерной войны. Нам, разведчикам, находившимся в то время в США, это было особенно понятно. За плечами нашего народа была уже тяжелейшая война, в которой каждая семья понесла невосполнимые потери. Моим сыновьям в то время исполнилось восемь и шесть лет, и я не мог не думать об их будущем. Вот это и есть один из главных мотивов, объясняющий, почему я в конце 1961 года решил оказывать содействие Соединенным Штатам Америки в противодействии агрессивной политике Хрущева.

Авантюризм и волюнтаризм Хрущева, его взгляды и поведение за рубежом — все это, вместе взятое, и породило во мне полную безысходность, разрушило внутренние идеологические устои, мою мировоззренческую платформу и толкнуло меня в лагерь главного противника. Я задавал себе не раз вопросы: «Как могло стать возможным, что при нашей демократии, в условиях «самого справедливого», социалистического общества на руководящие должности в партии и государстве выдвигаются такие авантюристы, как Хрущев?» И, к сожалению, не находил ответа.

Сущность доктрины Хрущева я видел в коммунистической экспансии, то есть в насильственном перенесении коммунистической формы правления в зависимые от СССР развивающиеся страны, что, по моему мнению, не соответствовало ленинской идее о праве наций на самоопределение. Бороться же открытыми способами я с этим не мог и тоже по этой причине избрал измену Родине, так как знал, что иные формы борьбы привели бы меня к неминуемой гибели. Подтверждением тому стало мое выступление на партийном собрании в Нью-Йорке, когда я высказал свое мнение по вопросам политики разоружения. Это, как я уже говорил на одном из допросов, чуть было не закончилось полным моим крахом. Я понял тогда, что так действовать дальше нельзя, что еще одно такое выступление — и я перестану существовать как личность.

Одной из причин моего становления на путь сотрудничества с американцами было также и стремление открыто высказывать свои взгляды и убеждения, но это была лишь сопутствующая, не основная причина измены. В области профессионального дела хотел бы подчеркнуть, что я всегда стремился к работе за гранью риска: чем больше опасность, тем интереснее становилась моя жизнь. И еще о профессионализме: меня всегда возмущало, когда от военных разведчиков требовали добывания не фактических данных о противнике, а той информации, которая ожидается «наверху». Возмущало, конечно, и падение профессионализма в разведывательной работе, засорение разведки случайными людьми.

Вот по этим причинам я и принял решение вступить в сотрудничество со спецслужбами США. И сожалений об этом у меня до последнего дня, связанного с арестом, никогда не возникало. Хотя я знал, что человек я — обреченный, но, жертвуя собой, я полагал, что в какой-то, пусть даже крошечной мере, я способствую предотвращению новой войны.

О крушении своих идеологических устоев и о своем преступном сотрудничестве со спецслужбами США я ни с кем не делился. Ни жена, ни дети, ни близкие мне люди об этом ничего не знали. Для них я продолжал оставаться таким же ортодоксальным коммунистом-сталинистом, каким я был до начала 1962 года.

Все это я пишу не для того, чтобы выгородить себя, а лишь в смутной надежде, что это даст ключ к более серьезному анализу причин моего падения компетентными органами, а также к принятию превентивных мер, предотвращающих дальнейшие попытки измен Родине со стороны других советских граждан.

Показания о мотивах моей измены Родине написаны мною собственноручно.

Прочитав эти показания, Духанин долго и задумчиво смотрел на Полякова, отмечая про себя, что некоторые его доводы отличаются разумностью, хотя они и сводились в целом к оправданию предательства.

— Мотивов своего преступления вы, Дмитрий Федорович, назвали много, — заметил он. — А нельзя ли выделить из них какой-то основной? Я понимаю, в этом наборе причин предательства возможны их сочетания и комбинации, в том числе и самые заземленные, например пожить красиво…

— Что касается заземленных мотивов, — подхватил Поляков, — то я готов перечислить их сейчас. Мне не нравилось, например, что у меня «отнимали» жалованье, которое ООН выплачивала своим служащим и значительную часть которого мы, сотрудники этой международной организации, должны были сдавать в казну Советского государства. При этом хочу сделать оговорку, что я легко обходился без этих ооновских денег и если бы только захотел, то мог бы получать за передаваемую американцам информацию не одну тысячу долларов. Кстати, мне предлагали их на каждой явке, но я отказывался от них. Если и брал у американцев доллары, то это была только одна пятая или одна шестая часть предлагаемых ими денег. И брал я их не для себя, а для приобретения подарков, причем с таким расчетом, чтобы общая сумма вознаграждения не превышала половины моего месячного оклада. Это делалось с той целью, чтобы не вызывать подозрений у окружения о наличии и непомерной трате излишних денег и чтобы не попасть потом в поле зрения органов КГБ…

— До чего ж хитер этот Дмитрий Федорович! — покачав головой, вставил следователь.

— Таким и должен быть каждый разведчик! — постучав себя в грудь, парировал Поляков. — Вы знаете, что я много лет служил за границей, но ни я, ни жена никогда не были поражены распространенным среди советских граждан психозом шопинга и болезнью обогащения. А теперь о других, как вы выразились, заземленных мотивах, которые тоже сыграли свою роль в моем решении переступить порог совести. Это, конечно, и недовольство моим непосредственным руководством, которое недооценивало меня в течение пятнадцати лет после войны.

— И все же основные мотивы вы не назвали, — разочаровался следователь. — Оно и понятно: никто и никогда из изменников Родины не признавался в меркантильности и в желании пожить в свое удовольствие.

Генерал скорчил недовольную гримасу и, пожав плечами, укоризненно произнес:

— Но я же дал вам письменные показания! И я назвал там, что главная причина моего сотрудничества с американцами вытекает из-за внутреннего несогласия с рядом положений внешнеполитического курса СССР и из-за идеологических расхождений с руководством страны.

— Возможно, кто-то из завербованных агентов и имел политические мотивы. Но они не были определяющими. В основе всех известных мне предательствах лежали, как правило, меркантильные интересы. Это, кстати, подтверждал и бывший директор ЦРУ Ричард Хелмс. Вот послушайте, что он заявил в бытность вашего сотрудничества с американцами: «Я не думаю, чтобы хоть один русский перешел на нашу сторону по идеологическим соображениям…» Если вы пошли на предательство даже из-за того, что вас раздражал Хрущев, и вы затаили враждебность по отношению к нему, то зачем же было раскрывать американцам имена и фамилии сотен советских разведчиков и их агентов? Зачем было калечить судьбы этих людей? Меня и вас всегда учили быть преданными не Политбюро ЦК КПСС и не Хрущеву, а своей Родине. И какая бы она ни была, она — наша страна, она наша Родина. Вот о таких именно людях как вы, Дмитрий Федорович, очень хорошо и очень правильно сказал однажды профессор Оксфорда Джон Толкиен: «Есть категории людишек, которым достаточно сказать: что ж, страна, которую я любил, обречена — и любое предательство будет всегда морально оправдано…»

Поляков поморщился, сообразив, что его загоняют в угол.

— Но я, согласитесь, в процессе следствия никогда не оправдывался. Я, повторяю, на службу к американцам пошел не потому, что сделался жертвой их шантажа. Я пошел на контакт с ними по собственной инициативе из-за идейных и политических расхождений. Я был сознательным шпионом, шпионом по убеждению. Лишь незадолго до ареста я стал терять былую уверенность в благополучном исходе своего сотрудничества с американцами. В том, что это будет смертная казнь, я не сомневался тогда и внутренне был готов к ней. Оставаясь живым, я каждый день умираю от сознания того, что причиняю много мук своим близким. На последней встрече в Нью-Дели весной тысяча девятьсот восьмидесятого года Скотцко, как я уже говорил вам, предложил мне не возвращаться на родину. Он предложил тогда очень выгодные условия: должность советника ЦРУ по вопросам организации агентурной связи, присвоение звания полковника американской армии, высокую материальную обеспеченность как в процессе службы, так и в будущем, когда стану пенсионером. Что я ответил ему, вы знаете. Он, словно предчувствуя мой предстоящий арест, сказал на прощание: «Не поминайте меня лихом, Топхэт, я добивался от вас только одного: чтобы вы согласились комфортно доживать свой век в нашей стране. Мы, ваши коллеги, многому учились у вас и хотели бы и дальше учиться. Но, к большому сожалению, не вышло у меня убедить вас. Подумайте, — умолял он меня, — у вас есть еще время до отъезда. Как говорится, еще не вечер». Однако этот черный вечер наступил полтора года назад, когда меня арестовали. Можно было бы, конечно, еще до ареста убежать из России, но нельзя убежать от самого себя. Если бы даже я и убежал или остался тогда в Индии, то все равно все плохо бы кончилось: рано или поздно КГБ добрался бы до меня. Руки у чекистов длинные. Троцкого вон даже в Мексике достали…

— Не надо, Дмитрий Федорович, сравнивать себя с Троцким. Каждому достается свое. Между прочим, вы уже взяли свое. И даже больше, чем положено, как сказал однажды начальник политотдела ГРУ генерал Долин…

— Значит, вы тоже считаете, что я получил больше, чем положено? — упрекнул следователя Поляков. — Но вы же знаете, что я получил генеральский мундир, о котором говорил Долин, соответственно занимаемой должности.

— Скажите пожалуйста! — бросил в сердцах Духанин, разведя руками. — Он, видите ли, получил звание генерала по своей должности! Не надо мне пудрить мозги, Дмитрий Федорович! Знаем мы, как некоторые получают звания и должности! А тем более вы лично! Узнав после первой командировки о том, что резидент Бон[105] дал вам отрицательную характеристику[106], вы просчитали все и в конце шестьдесят первого года решились предложить противнику свои услуги в надежде на то, что он, противник, в долгу не останется. И вы не обманулись в этом: ЦРУ взамен вашей ценной информации тоже подкармливало вас кое-чем и подставляло вам для вербовочных разработок своих разведчиков-дипломатов. То есть ЦРУ работало на ваш успех, на ваши продвижения по должности. Не без поддержки Изотова, конечно. После приобщенной в ваше личное дело характеристики Бона вы никогда бы не стали генералом. Об этом, кстати, вы показали на одном из допросов. Так ведь было, Дмитрий Федорович?

— Да, — неохотно буркнул Поляков, не глядя на следователя.

— А что касается Хрущева, о котором вы так много говорили, — продолжал Духанин, — то с некоторыми вашими суждениями о нем с вами согласен. Но согласитесь и вы со мной: министры, премьер-министры и лидеры компартии — все это люди временные и рано или поздно они уходят с политической сцены. А иногда и в лучший мир. Да и партия может на каких-то этапах ошибаться, а идеология оказаться ничтожной. Преданность родной стране, которой присягал служить верой и правдой, должна быть выше политических привязанностей и симпатий, она не должна подвергаться пересмотру под влиянием перемен в своем сознании или в силу каких-то меняющихся или преходящих обстоятельств. Даже Александр Сергеевич Пушкин в свое время страстно призывал: «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы». Идея служения Родине — это ключевая нравственная идея советского человека, а тем более разведчика. Для него она равнозначна служению священника, учителя или врача. А вы вот…

Следователь не договорил, заметив немигающий, оловянный взгляд генерала. Неподвижно сидевший Поляков напоминал человека, будто потерявшего что-то очень дорогое для него. На самом деле так оно и было: не стало для него семьи, знакомых и любимого дела. Тишина, возникшая в кабинете, словно трясина затягивала его в небытие, генерал с трудом вернулся в происходящее. Он встрепенулся, посмотрев на следователя рассеянным взглядом, и неожиданно спросил:

— Так это о чем мы говорим?

Поляков намеренно произнес фразу во множественном числе, надеясь, что следователь ответит в единственном.

— Да все о том же, Дмитрий Федорович. О том, как низко может пасть человеческая душа. Так низко, что потом и всей жизни не хватит, чтобы вымолить у Бога милости. Предательство — это самое худшее, что бывает на белом свете. Предатель — это венец Сатаны. Иуда в своем индивидуализме дошел до немыслимого преступления — предает Бога и гибнет сам позорной смертью…

Поляков скривился и махнул рукой, всем своим видом выражая апатию и отстраненность от сказанного:

— Мне теперь все это безразлично. Дни мои уже сочтены. Хотел бы лишь заметить вам, Александр Сергеевич, что история без иуд не делается. Только одним из них везет больше, а другим — меньше.

— А вы лично к каким себя относите?

— К тем, которым повезло меньше. Уверен, что кому-то другому из нашего ГРУ повезет больше. Так было всегда, так оно и будет впредь.

Следователь посмотрел на часы: времени было уже много. Поняв, что разговор их затянулся, он допечатал протокол на машинке и, подавая его на чтение и подпись Полякову, сказал:

— Встретимся теперь на заключительном допросе через три дня. Мне это время необходимо для того, чтобы проанализировать все материалы следственного процесса, потом вместе с вами выявить и устранить возможные противоречия и восстановить полную ясность и объективность при подготовке обвинительного заключения…

— Вот о чем я и говорил, — пробормотал Поляков.

— Не понял, о чем вы? — удивился Духанин.

— О том, что дни мои до обвинительного заключения уже сочтены. Так скажите же, сколько дней осталось мне жить? Месяц? Два?.. Или три?

— Читайте пока протокол, а там видно будет…

После этого допроса мысль о том, что жить осталось немного, как вбитый гвоздь, засела в голове Полякова. В душе тоже что-то ныло и болело. Всю ночь провалялся он на кровати, не в силах заснуть. А когда чуть забрезжил рассвет, он встал и подошел к окну. Раннее июньское утро наступало на московские улицы очень медленно. Солнце еще не взошло, а птахи начинали уже прочищать горлышки, готовясь к утренней спевке. Генерал любил этот утренний мир и его особенные минуты общения с пробуждающейся жизнью, когда каждый человек обнажал после сна свою беззащитную суть, когда жизнь представлялась началом движения людей и событий. Но и на сей раз, как и накануне вечером, Полякова мучила все та же гнетущая мысль: «Сколько жить осталось?» От этой мысли, вытеснившей все остальные, голова болела и ныло сердце. Но, возможно, ныло оно больше и от понимания того, что по уши увяз в предательском дерьме.

Та жизнь, из которой он уже собирался и должен был уходить, была прекрасной и всегда сопряженной с риском. Да, Поляков привык ходить по острию ножа, и он не мыслил уже себе другой жизни. И вдруг, как никогда раньше, ему захотелось вспомнить всю свою прошедшую жизнь[107], все, к чему стремился и что успел сделать.

И, словно в обратной прокрутке киноленты, перед ним начали мелькать кадры из его детства и юности, эпизоды из военной и послевоенной жизни. Вот он — школьник времен коллектизации и индустриализации страны среди группы пацанов, издевающихся над своим сверстником из соседнего дома. А вот уже и выпускник Старобельской средней школы, что в Луганской области, взахлеб сообщающий друзьям, как вместе с отцом — бухгалтером плодоконсервного завода — поймал сетью на реке Айдар огромную щуку и, вытащив ее на берег, оглушил одним ударом кирзового сапога. Рассказывал об этом под восхищенные восклицания дружков, добавляя много такого, чего не было на самом деле. Упиваясь завистливым блеском глаз своих корешей, юноша Дима Поляков чувствовал себя тогда героем. Веселые друзья, девушки… все кружилось в памяти. Затем началась строгая армейская жизнь в Киевском артиллерийском училище. Потом был боевой путь по дорогам войны на Западном и Карельском фронтах. После войны — учеба в Москве в Академии имени Фрунзе и на курсах Генерального штаба Вооруженных Сил СССР. Высшее военное образование получил поверхностное, но, несмотря на это, распределился в центральный аппарат ГРУ. Тогда же удачно женился на дочке генерала и вскоре был командирован в Нью-Йорк на должность прикрытия — сотрудника советской миссии при ООН. Особого рвения к своим прямым обязанностям не проявлял, больше заботился о своей семье…

И тут Поляков вспомнил, что по возвращении из первой загранкомандировки вел он образ жизни скромный, тесных связей с коллегами не устанавливал, избегал участия в компаниях по случаю награждений, присвоения очередных воинских званий или повышений в должности, зато выделялся угодливостью по отношению к начальству. «Наверное, благодаря этому и направили меня во второй раз в Америку, причем сразу на должность заместителя резидента по спецразведке, — подумал Поляков. — И именно тогда я и вляпался в шпионское дерьмо. Наверно, не следовало направлять меня во второй раз в Нью-Йорк, где я окончательно потерял уверенность в правоте своей жизни. Да, не хватило мне мужества и твердости остаться самим собой… Страху на войне не знал, а тут вот на тебе… пошел на подлость, хотя знал, чем все обернется. Странные мы все-таки люди, — вечно недовольны тем, что имеем. Ведь все было — и квартира на Калининском проспекте, и машина, и престижная работа, и семья. Спрашивается, зачем было приносить столько горя и несчастья своим же разведчикам, не говоря уже о близких родных и знакомых. Вся беда, что сам ты взял на себя крест Иуды. И потом понесло тебя, как по течению реки. Хотел остановиться, но не мог, как будто змея своим взглядом зачаровала тогда. В пасть к ней сам шел, и не было сил у тебя, чтобы остановиться и сопротивляться…»

И на второй, свободный от допроса день Поляков продолжал укорять себя: «Вот с чьего голоса надумал ты раскачивать страну родную в самый разгар «холодной войны»? Против какой громады ты пошел!? Неужели ты не понимал тогда, что разбить матушку-Россию не удастся никому? Это же тысячелетняя Россия! Об нее столько уже государств зубы сломало! Даже немцы с огромным войском Гитлера ничего не смогли поделать. Победить Россию можно только собственными руками, руками самих русских. Для этого они должны посеять смуту в стране, обезуметь от состояния этой смуты и разорить ее. Ты же понимал, что победителем тебе не стать, а вот клеймо предателя получил ты на века и на память всем поколениям! И не очиститься тебе от этого клейма никогда! Пропал ты в этой жизни ни за грош!» И по лицу его медленно текли бесчувственные слезы: кто знает, возможно, откуда-то из глубин детства или отрочества выползло впервые угрызение совести. Выползло и посыпало соль на рану. Жизнь, еще вчера светившая белой полоской неба над Москвой, теперь превращалась в могильный мрак.

Внутри у него было гадко. Заснуть, как и накануне, он долго не мог, пытаясь выдавить из головы приходившие то и дело колючие мысли. Когда все же заснул, то приснился ему сон: фэбээровец Джон Мори стоял на трибуне и, улыбаясь, подмигивал ему. И было в его улыбке что-то холодно-плотоядное и в то же время доверительное. Потом он начал громко провозглашать с трибуны: «Ты, молодец, Топхэт, что выбрал нас и пришел к нам! Ты — наш человек, Топхэт!» Отгородившись рукой от взгляда Джона Мори, Топхэт со злобой крикнул ему в ответ: «Отстань от меня, Сатана!» И в этот момент Поляков проснулся, осторожно ощупал себя и успокоился. Видя, что настало уже время завтрака, он вытер со лба проступивший холодный пот и, подумав о том, что во сне и не такая чепуха может привидеться — на то он и сон, и наваждение, — стал готовиться к приходу за ним конвойного.

Но и после завтрака арестованного генерала продолжали угнетать неотвязные, мрачные мысли. Ощущение того, что он бессилен перед надвигающимся смертным приговором, на какое-то время парализовало его. Заскрежетав зубами, он прилег опять на свою жесткую кровать, закрыл глаза и задремал. И снова приснился ему зловещий сон: будто стоит он по колено в дерьме, пытается выбраться из него, а сил не хватает. Мгновенно проснувшись, он стал ожидать, когда следователь соблаговолит вызвать его на заключительный допрос…

На последний допрос с согласия Духанина пришел и заместитель начальника отдела полковник Жучков. Полтора года назад именно он начинал следственные действия по делу «Дипломат». На этот раз Анатолий Гаврилович решил посмотреть, как поведет себя его бывший подопечный, — несговорчивый и гордый в то время генерал Поляков.

Испытав в предыдущие три дня болезненное отсутствие сна из-за постоянно возникавших в голове тяжелых дум, Поляков, когда его доставили на допрос, продолжал чувствовать себя неважно. Это было видно и по его внешнему виду: он был мрачен и порой судорожно ловил ртом воздух, при этом рукой хватаясь за грудь.

Допрос Духанин начал с похвалы:

— Подводя сегодня итоги длительного следственного процесса, я должен отметить, что вы, Дмитрий Федорович, добросовестно сотрудничали со следствием. На допросах вы не юлили и не пытались выгородить себя, не посыпали голову пеплом и не сжимали челюсти до треска зубовного, когда я говорил вам о неоспоримых фактах или задавал неожиданные, каверзные вопросы. А самое главное, вы не смотрели при этом злобно на следователя, — шутливо обронил Александр Сергеевич, и с улыбкой бросил взгляд на полковника Жучкова… Тот тоже улыбнулся, но не сказал ни слова.

— И еще я должен заметить, — продолжал Духанин, — что Дмитрий Федорович никогда не просил для себя снисхождения…

— А как можно просить, — вставил Поляков, — если я давно уже знал, что мне уготована высшая мера наказания.

Сидевший молча Жучков утвердительно кивнул головой.

— Давайте не будем пока говорить о мере наказания, все будет решать суд, — обронил Духанин. — Скажите лучше, какие у вас будут замечания или дополнения по ведению допросов?

Опустив голову, Поляков задумчиво потер ладонью щеку.

— Есть у меня два дополнения, одно из которых может заинтересовать органы госбезопасности, а другое — подтвердить ранее сделанные выводы о моих идейно-политических мотивах измены Родине. Итак, первое. Довожу до вашего сведения, что в ГРУ я, как агент американской разведки, был не одинок. Я уже сообщал, что после моего отъезда из США был завербован техник нашей резидентуры в Нью-Йорке Николай Чернов. Кроме того, на американцев работали разведчик-нелегал Норд и сотрудник ПГУ Валентин Лысов, о чем мне стало известно от моих операторов из ФБР и ЦРУ. Есть у меня на примете и некоторые другие сотрудники ГРУ, в действиях которых я установил признаки негласного их сотрудничества со спецслужбами иностранных государств.

— Вы можете сказать, кто к их числу относится? — обрадовался Духанин.

Замявшись, Поляков несколько секунд молчал, решая, стоит ли о них говорить, потом произнес:

— По моим предположениям и наблюдениям, к их числу относятся два генерал-майора из ГРУ. Но есть и более важные фигуры из высших эшелонов власти, которые тоже недалеко ушли от иудиного помазания и замараны тем же шпионским дерьмом, что и я. По причине отсутствия у меня доказательств их сотрудничества, не буду называть фамилии, но они хорошо известны иностранным спецслужбам. Время для их разоблачения, видимо, пока не пришло. А теперь я хотел бы дополнить ранее данные мною показания о мотивах, которые как бы подталкивали меня на активизацию сотрудничества с американцами. Можно мне это сделать сейчас? — спросил он виновато, обращаясь к Духанину.

— Можно, конечно, — ответил Александр Сергеевич.

— Так вот, с приходом к руководству партией и страной Леонида Ильича Брежнева я первоначально надеялся на поворот к реалистической внешней и внутренней политике нашего государства. Однако я вскоре убедился, что Брежнев задался единственной целью: обеспечить военное превосходство СССР над силами НАТО и перевес в стратегическом ядерном вооружении над силами США. Мне казалось даже, что доктрина Брежнева — оказание помощи, в том числе и военной, всем странам, имеющим антиимпериалистическую направленность, представляет не меньшую угрозу стабильности в мире, чем авантюризм Хрущева. В то же время все мы видели, что внутриполитическая деятельность Брежнева не давала положительных результатов. Мало того, его экономическая политика вела к моральному разложению общества. Про себя я называл тогда Брежнева не иначе как самым результативным растлителем народа за всю историю России…

Неожиданно для Духанина и Полякова со стула поднялся полковник Жучков и, ни слова не говоря, быстро вышел из кабинета. «С чего бы это вдруг он как с цепи сорвался?» — задумался Александр Сергеевич.

Возникла пауза. Прошло, наверно, около минуты, после чего Духанин с озабоченным и встревоженным видом, но, как ни в чем не бывало, вежливо обратился к Полякову:

— Продолжайте, Дмитрий Федорович, давать свои показания.

Генерал, почувствовав боль в груди, с побледневшим страдальческим лицом потянулся к стакану с водой. Сделав несколько медленных глотков, он поставил стакан на место и, напрягаясь, с трудом заговорил:

— Я считаю, что в угоду министру обороны Гречко Брежнев без обоснованных причин создавал на азиатской территории СССР новые военные округа и продолжал наращивать в нашей стране ядерный потенциал. И все это делалось в ущерб благосостоянию советского народа и подрывало экономику России…

Слова застряли в горле Полякова, когда в кабинет, не постучав даже, влетел полковник Жучков. Подсев к Духанину, он начал что-то нашептывать ему на ухо. Когда закончилось это нашептывание, Александр Сергеевич уставился на него оторопелым взглядом и сердито выдавил из себя:

— Но я же только что начал допрос! Есть еще факты, которые остались невыясненными и требуют его показаний! Я имею в виду, о потенциальных изменниках Родины. Вы же слышали, что он говорил?!

Жучков, дернув головой, сделал большие глаза и раздраженно бросил вслух:

— Не дай бог, если дойдет до высшего руководства страны, что вы обсуждаете с изменником Родины недостатки нашей социалистической системы! А тем более осуждаете вместе с ним действия Генерального секретаря и членов Политбюро ЦК КПСС!

— Ну и что? — побагровев, с возмущением воскликнул Духанин. — Да все они — и Хрущев, и Брежнев, и Гречко — немало наломали дров! Разве это не так?

Махнув рукой, заместитель начальника отдела встал и опять ушел из кабинета[108].

Взглянув на обвиняемого, который в это время судорожно ловил ртом воздух и то и дело хватался за грудь, Духанин оробел:

— Что с вами, Дмитрий Федорович?

— Сердце… Пока я не был в эти три дня на допросах, оно уже во второй раз схватывает меня…

Опасаясь, что генерал в отставке может умереть на последнем допросе до оглашения приговора, — а это могло вызвать международный скандал и шумиху в прессе, что следователь, мол, умышленно довел его до смерти или что КГБ позволил сокамерникам умертвить его, — Александр Сергеевич огорченно заметил:

— Сейчас я позвоню охранникам, чтобы они сопроводили вас к дежурному врачу.

Духанин сделал два телефонных звонка и, обращаясь к Полякову, сказал:

— Теперь мы встретимся примерно через месяц. Вы вместе со своим адвокатом в соответствии с требованиями закона должны ознакомиться с материалами уголовного дела, а затем и с обвинительным заключением.

Поляков встал и подошел к Духанину, чтобы рукопожатием своим выразить слова благодарности:

— Вы, Александр Сергеевич, были всегда тактичны, внимательны ко мне, не провоцировали и не нагоняли страха на меня. Поэтому можете не сомневаться во мне, от показаний своих при подписании обвинительного заключения и на судебном процессе я не откажусь, — добавил он, пожимая на прощание руку следователю.

В тот же день из центральной поликлиники КГБ в следственный изолятор на «скорой помощи» приехали врачи. Они провели медицинское освидетельствование Полякова и дали заключение о том, что он нуждается в стационарном лечении. После недолгого оформления документов он был отвезен в госпиталь КГБ и помещен в одиночную палату с охраной из двух человек.

Лечили Полякова так, как и всех сотрудников органов госбезопасности. Когда он пошел на поправку, то с разрешения врачей ему стали привозить на ознакомление по одному тому уголовного дела. По окончании изучения всех материалов дела Поляков без колебаний подписал протокол ознакомления. После этого уголовное дело о шпионской деятельности генерал-майора в отставке было направлено в Главную военную прокуратуру для утверждения протокола и обвинительного заключения.