Кровавая месть

14

«В амбаре так холодно, я продрогла насквозь.

Ветер дует мне в лицо. Разве я не в амбаре?

Я сижу верхом на лошади! Кто-то крепко держит меня.

Доминик.

Я чувствую себя в безопасности. Я с головой укутана в плащ. Кажется, он из домотканного сукна…

Стук лошадиных копыт… Я слышу стук множества лошадиных копыт. Сзади. Нас преследуют, Доминик! Нам нужно уйти от погони! Скачи же быстрее!

Страх, вечный страх. Когда в моей жизни не было страха?

Так трудно дышать, так тяжело. Грудь просто разрывается, ноет, внутри все болит».

— У тебя жуткий кашель, Виллему. «Голос отца. Это отец держит меня».

— Доминик?..

— Он с нами. Он скачет вместе с Никласом.

— Он же совсем раздет в такой холод…

— Ему дали плащ.

«Повернуть немного голову… Да, они здесь. Много, много всадников. Целая колонна в суровом молчании скачет за нами в холодном предрассветном тумане.

Теперь я вспомнила, хотя это пока еще смутное воспоминание. Нас вывели из амбара, и у меня начался приступ кашля на пронзительном ночном ветру. Я думала, что мои надорванные легкие не вынесут этого».

— Ты совсем повисла у меня на руках. Теперь ты проснулась?

— Да, отец. Я чувствую такую слабость в груди.

Она вспомнила ярость в глазах тучного помещика.

— Они избили Доминика, отец.

— Теперь ему лучше. Но Маттиас говорит, что раны на запястьях у него загноились. Так что нужно спешить домой.

— Я и в самом деле птица, приносящая несчастья. Сколько людей пострадало из-за моей глупости!

— Ты прекрасная девушка, Виллему. Скактавл тоже так считает.

— Скактавл?

— Он находится теперь в Гростенсхольме, тяжело раненый. Это он сказал, где ты находишься.

— Скактавл спасен? Слава Богу!

«Все они старались ради меня! У меня просто голова идет кругом, я теряю дар речи… Отец крепче обнял меня, мы скачем еще быстрее…»

— Нас уже не так много?

— Они разъезжаются по домам, один за другим, ведь опасность миновала. Сейчас мы можем только сказать им «спасибо», но позже отблагодарим их.

— Да. Значит, мы уже в нашем округе?

— Да.

— Как чудесно возвращаться домой!

«Отец не ответил. Вид у него был озабоченный. Господи, как я устала!»

— Я мечтаю вымыться! В теплой воде! Но я не знаю, смогу ли я это сделать в моем теперешнем состоянии..

— Приедем домой, посмотрим.

«А вот и аллея. Все остановились». Послышался голос Доминика:

— Увидимся завтра, Виллему! «Я не вижу его, здесь так темно! Небо сереет, у горизонта, но еще ночь…»

— Да, спасибо за все, Доминик!

— Тебе спасибо!

А это говорит дядя Маттиас:

— Калеб, сначала я осмотрю Доминика, а потом сразу же приеду в Элистранд.

— Хорошо.

«Они поскакали по аллее. Деревья теперь голые, но они красивы и без листьев. Похожи на черные руки, воздетые к небесам… А вот и мама на своем коне…»

— Привет, мама!

— Привет, дружок! Наконец-то ты вымоешься, поешь и отдохнешь!

— В чистой постели? С белоснежным бельем?

— В своей собственной постели!

Об этом можно было только мечтать.

— Виллему? Виллему, ты спишь?

«Это кричит отец. Но я не в состоянии ответить ему».

— Нам нужно торопиться, Габриэлла!

«Тревога в голосе отца. Не могу произнести ни слова.

Как я сюда попала?

Кухня в Элистранде. Тепло, топится печка. Я укутана в одеяло».

— Сначала мне нужно вымыться…

— Ты уже вымылась, разве ты не помнишь?

Это сказала мать. Ее глаза так сияют.

— Да, волосы еще мокрые.

— Мы основательно вымыли тебя.

— Мама, не можете ли вы подстричь меня поровнее?

— В этом нет необходимости. К чему эта суета в шесть часов утра, да еще после такой бурной ночи!

— Но ведь сегодня придет Доминик!

— Он не придет. Маттиас уложил его в постель и приказал Никласу следить за тем, чтобы он не вставал. Маттиас был здесь и осмотрел тебя. Он сказал, что у тебя воспаление легких, и он просто удивляется, как ты вообще могла так долго держаться на ногах — ведь ты давно уже болеешь. Он считает, что у тебя непостижимая сила воли.

«Ой, как кружится голова… все плывет перед глазами…»

— Калеб! Она опять потеряла сознание! Ее нужно уложить в постель!

— Да, хорошо, что она хоть немного поела каши…

— Мне удалось скормить ей несколько ложек, хотя она этого даже не заметила.

«Кто-то несет меня. Я ничего не вижу.

Доминик, почему тебя нет рядом, я хочу быть с тобой…

Лица.

Люди приходят и уходят. Кто-то постоянно сидит возле моей кровати. Они меняются, но все время кто-то сидит.

Прекрасные, испуганные глаза матери. Не бойся, мама, у меня все хорошо, хотя я и не в состоянии говорить.

Крепкие руки отца.

Время от времени приходит дядя Маттиас. Никлас со своими горячими руками. Я раньше не знала, что они у него такие горячие — от них исходит тепло и сила.

Однажды я даже подумала, что это Доминик, хотя и не была уверена в этом: это мог быть сон. Но я видела его. Он стоял неподвижно и смотрел на меня, в глазах его была печаль. Я хотела прикоснуться к нему, но не смогла.

Они часто меняют постельное белье — служанки так добры ко мне. Все они такие милые. Как мне сказать им об этом?

Кажется, сюда заходил священник. Он что-то читал и читал.

Свет. Радость. Вкусная еда. Все собрались возле меня. В комнате так красиво, на стенах ковры.

Комната снова имеет обычный вид.

Лица появляются и исчезают. Я видела их раньше. Вся родня побывала здесь. Они гладят меня по щеке. Потом уходят. Но я никогда не остаюсь одна.

Я кричу. Ах, помогите!»

— Виллему, успокойся, это просто кошмарный сон!

«С трудом возвращаюсь к действительности».

— Ах, отец, я думала, что я в амбаре. Это было так унизительно, так унизительно, отец, я никогда не смогу рассказать, что мы там пережили. Они схватили Скактавла и Доминика… Они подожгли дом, отец, пламя гудело, я кричала…

— Мы слышали. Но прочь все кошмары, теперь тебе лучше, не так ли?

«Опять эти страхи. Забыть, забыть, забыть их!»

— Да, мне теперь гораздо легче дышать. Никакой боли. Но я так устала!

— Мы это понимаем. Маттиас говорит, что ты на пути к выздоровлению. Доминик снова на ногах. Скактавлу уже лучше.

— Я могу их видеть?

— Скактавла — нет, он прикован к постели.

— А Доминика?

— Он был здесь несколько раз. Вчера приходил.

«Как чудесно узнать об этом! Я чувствую, как мой рот растягивается до ушей в улыбке. Темные мысли кружатся надо мной».

— А воллерский помещик? А судья?

— Судья отстранен от должности, осужден и казнен.

«Дрожь пробегает по моему телу».

— Значит, я сею вокруг себя смерть?

— В этом не твоя вина. Его приговорили к смерти за издевательство над Скактавлом и за массу других преступлений. У нас теперь новый судья, справедливый и здравомыслящий, он тебе наверняка понравится. Что же касается Воллера, то с ним еще вопрос не решен. Речь идет о кровной вражде: частично между Воллером и Свартскугеном, частично — между свартскугенцами и нами, а также между Воллером и нами.

— Но у нас никогда не было никакой вражды со Свартскугеном!

— Ты знаешь, как они ненавидели нас. Конечно, теперь с этим покончено. Вражда между Воллером и Свартскугеном куда более серьезная, чем все думали. За эти годы свартскугенцы убили восемь воллерцев, а те, в свою очередь, убили десять свартскугенцев. Конечно, на это ушло пятнадцать лет, но все-таки!

— Господи, ведь это же безумие!

— Так оно и есть. И последней каплей было то, что вы с Эльдаром убили Монса Воллера, наследника помещика. Так что с этого момента кровная месть коснулась и нас.

«Чувство раскаяния. Руки, закрывают лицо».

— Я так противна самой себе, отец. Мне так неприятно все это!

— Ты поступила так, как сумела, никто тебя не винит. Ты не должна убиваться из-за этого. А теперь отдохни, я скоро вернусь.

— Отец, значит, все воллерцы и свартскугенцы признаны виновными?

— В этом как раз и пытается разобраться нотариус. Все это кажется ему очень запутанным. Воллерский помещик — жуткий человек, но он один не должен нести наказание. С другой стороны, свартскугенцы столько вытерпели от него…

— Все ясно…

— А теперь спи. Тебе нужно много спать, чтобы набраться сил.

— Да, отец, попроси маму, чтобы она принесла мне зеркало. И гребень!

— Вот теперь я вижу, что ты начинаешь выздоравливать!

К ней пришел Никлас, еще совсем недавно отворачивающийся от нее с раздражением и горечью, занятый самим собой.

Оба тяжело переносили это — она не могла смотреть ему в глаза, а он ничего не замечал вокруг себя.

Сев на край постели, он взял ее за руку, виновато и смущенно улыбнулся.

— Прости меня, Виллему! Последнее время я был сам не свой.

— Ты ни в чем не виноват, — с сочувствием ответила она.

— В тот раз я понял по твоим глазам, что сделал тебе больно. Твое лицо всегда было для меня открытой книгой. И мне было тяжело оттого, что я бросил тебе в лицо грубые, обидные слова. Я косо смотрел на тебя, потому что ты изнывала от своей несчастной любви, не обращая внимания на чувства других. Но теперь я понял, что сам поступал так же. Человек в таком состоянии погружается в себя, становится бесчувственным по отношению к окружающим.

— В самом деле! — согласилась Виллему, готовая простить ему все. — Но я сама вела себя глупо в тот раз. Как я могла скорбеть о таком…

Она оборвала себя: слово, которое она собиралась произнести, было не особенно приличным.

Среди ее родственников Никлас был самым придирчивым к выражениям. Виллему же употребляла подчас всякие соленые словечки, но хорошо знала, когда их можно сказать, а когда — нет.

Никлас печально улыбнулся.

— И теперь это Доминик?

— Я не стану этого отрицать, — вздохнула она.

— Тогда мы с тобой в одной лодке, ты и я.

— Абсолютно верно. И Ирмелин. И Доминик.

— Да. Знаешь, в последнее время я много размышлял над этой древней легендой.

— О чем?

— О котелке.

— Который нужно откопать? Чтобы снять это проклятие?

— Вот именно.

— Мы должны попытаться это сделать, — глубокомысленно произнесла она. — Но ведь мы ничего не знаем. Совершенно ничего!

— Говорят, что Колгрим кое-что знал. И дед Доминика Тарье. Но оба они умерли.

Виллему вспомнила о своем странном переживании на чердаке, где она была вместе с Ирмелин. Когда-нибудь она расскажет ему об этом.

Но не сейчас.

— Мне кажется, это звучит устрашающе.

— Да, но что же они могли знать? Мысли об этом приводят меня в отчаяние.

— Никлас, — тихо сказала Виллему, — это то самое, к чему призваны ты, я и Доминик? Найти котелок?

Некоторое время он молча смотрел в пространство, потом сказал:

— Доминик говорит, что нет. Мы обсуждали с ним это. Ты ведь знаешь, он чувствует все острее нас с тобой. Я предназначен для того, чтобы лечить людей, в тебе таятся мощные силы, которые еще не нашли себе применения, и Доминик говорит, что это страшные силы. Он видел их отсвет. Доминик ясновидец, он может видеть сквозь стены — сквозь стены будущего тоже. Он говорит, что котелок здесь ни при чем. Другое дело — проклятие Людей Льда.

— Но ведь он не знает, что должно произойти?

— Нет, он просто чувствует страх.

— Я тоже.

— И я. Я весь переполнен страхом.

Она взяла его за руку.

— Знаешь, что я хочу и на что надеюсь?

— На что?

— Что мы будем вместе. Все трое.

— Я тоже на это надеюсь. Ты простила меня?

— Разве я могу не простить тебя, когда мы больны одной и той же болезнью? Хорошо, что ты пришел.

Он встал, и она посмотрела на него снизу вверх: изящный, белокурый юноша с чуть раскосыми глазами и выступающими скулами.

— Никлас, — сказала она. — Ты совсем не похож на своих степенных, упитанных, сердитых родственников — на деда Бранда, твоего отца Андреаса, старого Аре.

— Говорят, я похож на Тарье, — засмеялся он. — Дай Бог, чтобы я унаследовал и его душевную силу!

— Но он умер. Не смог противостоять проклятию.

— Да, он умер, — печально сказал Никлас.

И снова их охватил дикий страх.

Виллему нашла его руку, и он ответил ей крепким пожатием. Они чувствовали себя такими бесконечно маленькими по сравнению с тем неизвестным и непостижимым, что должно было однажды им встретиться.

Но когда? И в какой форме?

Через день Виллему разрешили сидеть.

И тут пришел Доминик.

Но он пришел не один: с ним были ее отец и мать — как стражи морали. Или, возможно, не морали: скорее всего, они боялись того, во что может вылиться беседа между молодыми людьми.

Сев на край постели, Доминик взял ее ладонь в свои руки.

Она с молчаливым восхищением смотрела на него.

— Виллему, я…

Он был так взволнован, что ему трудно было говорить.

— Так прекрасен, — прошептала она, — так элегантен, что у меня просто захватывает дух! Какая красивая одежда!

— Да, я оделся так по особой причине.

Она смутно догадывалась, почему, но все-таки спросила:

— В самом деле?

— Да. Но сначала я должен сказать, что завтра я уезжаю. Обратно в Швецию.

Все оборвалось внутри у Виллему.

— Но ты не можешь этого сделать!

— Дело обстоит так, что я больше не могу оставаться здесь. Я и так был здесь слишком долго. Но перед тем, как уехать, я хотел бы поговорить с тобой.

Они чувствовали, что между ними есть какая-то незримая связь, что-то временно затаившееся, но не утерянное. Они были так откровенны друг с другом в амбаре, лицом к лицу со смертью. Они осмелились доверить друг другу так много! Теперь же все было по-другому. Они знали, что между ними существует связь, но внешнее окружение мешало этому проявиться. Они были не одни. За ними наблюдали.

Виллему лежала, изможденная болезнью, и Доминик казался в этой комнате совсем чужим в своей щегольской одежде курьера.

— И ты даже не останешься на Рождество? — спросила она в безнадежной попытке удержать его.

Он с укором посмотрел на нее.

— Милая моя Виллему, — сказала из другого конца комнаты Габриэлла. — Разве ты не знаешь, что мы давно уже отпраздновали Рождество? В твоей комнате — ради тебя! Мы давно уже живем в 1675 году!

Она растерянно посмотрела на них — на всех по порядку.

— Я была так… больна?

Калеб улыбнулся.

— Ты была на пороге смерти, Виллему, — серьезно произнес он. — Ты спасена исключительно усилиями Маттиаса и Никласа — и нашими молитвами.

«Вот почему здесь был священник».

— Я беру с собой в Швецию Скактавла, — сказал Доминик. — В Норвегии ему больше нечего делать после провала бунта. Теперь он достаточно силен, чтобы ехать в карете.

Виллему пыталась переварить его слова, хотя это было нелегко.

Наконец, успокоившись, она спросила:

— Ты сказал, что одет так по особому случаю.

Он встал.

— Да, Виллему. Я вошел в двери Элистранда как жених. Ты ведь помнишь, я обещал спросить…

Он повернулся к ее родителям.

— Тетя Габриэлла и дядя Калеб, почтительнейше прошу руки Вашей дочери.

Габриэлла слегка охнула, Калеб закрыл глаза.

— Я надеялся, что ты не будешь спрашивать об этом, — с трудом произнес Калеб, — потому что мне ужасно не хочется говорить тебе «нет».

Доминик только сжал зубы — он ожидал услышать такой ответ, был готов к этому.

Но Виллему это не убедило.

— Я не понимаю, почему…

— Дорогая Виллему, — вздохнула Габриэлла. — Почему ты всегда выбираешь себе не тех мужчин?

— Я не считаю, что Доминик не тот мужчина.

— Но он не тот, кого мы можем признать зятем — и ты это знаешь, Доминик, — с болью в голосе произнес Калеб. — Вы оба из рода Людей Льда — и вы оба прокляты. Мы не можем рисковать появлением на свет нового «меченого», так же как и ты не можешь рисковать своей жизнью, Виллему! Ты слишком дорога нам.

— А мое счастье?

— Мы должны сделать этот выбор, как бы труден он ни был.

Габриэлла села на край ее постели.

— Ты знаешь, я родила однажды «меченого» ребенка, твою сестру. К счастью, этот ребенок умер. Но я не желаю тебе переживать подобную смерть.

— А я видел, каким стал Колгрим, — сказал Калеб. — Это был настоящий монстр, исчадие ада! И он был плодом брака двух Людей Льда!

— Но я не могу жить без Доминика!

Доминик старался держаться более трезво, хотя в глазах его была смертельная тоска и скорбь.

— Посмотрим, как все сложится, Виллему. Мы встретимся на свадьбе Лене, а до этого проверим себя в разлуке друг с другом.

Виллему всхлипнула, но обуздала себя.

— Что же, пусть так и будет. Увидимся летом.

— Нет, — с сожалением произнесла Габриэлла. — Я получила письмо от моей матери Сесилии: они отложили свадьбу до следующего года. В Дании сейчас чума, а мама все еще чувствует себя неважно после прошлогоднего воспаления легких. К тому же Эрьян Стеге, нареченный Лене, получит за это время повышение в чине, а потом уж выйдет в отставку.

— В отставку! — фыркнула Виллему. — Это звучит смехотворно! Они будут жить в сконском замке?

— Скорее всего. Элеонора София, дочь Леоноры Кристины, очень благосклонна к ним, потому что мать Лене, Джессика, когда-то была ее гувернанткой. Они хорошие друзья.

— Как дела у Леоноры Кристины? — спросил Калеб. — Она по-прежнему сидит в Голубой башне?

— Разумеется! И пользуется всеобщим уважением. В этой старой даме есть еще порох!

— Ах, не надо заговаривать нам зубы, — нетерпеливо произнесла Виллему. — Разве я не собиралась ехать с Домиником в Швецию? Разве не собиралась пожить некоторое время у тети Анетты и дяди Микаела?

— Да, — спокойно ответил Калеб. — Но это было до того, как с вами случилось это. Теперь эта поездка исключена.

У Виллему был такой вид, что она вот-вот вспыхнет — но она молча опустилась на подушки.

— Я знаю, — с печальной покорностью произнесла она, — что вы всегда правы, что вы не хотите нам зла, что вы любите Доминика.

— Для нас все это как нож в сердце, — тихо сказала Габриэлла. — Мы знаем, что у Доминика ты была бы в безопасности, тебе было бы там хорошо. Но нам остается только сожалеть о нашем бессердечном предке, жившем в 1200-х годах… Теперь мы расплачиваемся за его могущество.

— Да, — ответила Виллему. — Несколько недель назад я бы боролась за Доминика зубами и ногтями, но теперь, понимая, что своим своеволием доставляю всем вам столько неприятностей, я смиряюсь. Добрая воля? Нет. Просто я не хочу снова видеть вас несчастными. А теперь я хочу, чтобы вы все ушли, я вот-вот заплачу… Ты тоже, Доминик. Мы оба хотели бы побыть несколько минут одни, перед тем, как ты уедешь, но…

— Об этом я хотел как раз попросить тебя, — печально произнес он. — Вы же знаете, тетя и дядя, что мы никогда не были близки, мы переговаривались через перегородку, я никогда не держал Виллему в своих объятиях, никогда не целовал ее… Но она права. Если мне позволят остаться, я ни за что не отпущу ее!

— А я тебя! — прошептала Виллему. — Поэтому я и прошу тебя уйти, не приближаясь ко мне. Но можно нам писать друг другу?

Габриэлла кивнула. У нее, как и у дочери, были на глазах слезы.

— Вам никто не может запретить это. Ирмелин и Никлас переписываются — и об их страданиях можно лишь догадываться. Как могло такое случиться с нашими детьми во всех трех усадьбах и в Швеции! С нашими детьми, которым мы желаем только добра!

— Одни только датские дети смогли избежать этого несчастья, — сказал Калеб. — Лене определилась в жизни, Тристан еще слишком юн…

— Тристан несчастен, — задумчиво произнесла Габриэлла, — Джессика и Танкред глубоко озабочены его судьбой: он одинок уже теперь.

— Бедный Тристан, он такой нежный и застенчивый, — сказала Виллему.

Она повернулась к Доминику — такому изящному и элегантному в своей великолепной одежде. Но радость умерла в его глазах.

— Но ведь мы встретимся на свадьбе у Лене, не так ли?

— Конечно, встретимся.

— Как долго ждать! — вздохнула она.

— За это время мы попытаемся найти для тебя подходящего мужа, Виллему: того, кого бы ты любила и кем бы гордилась почти так же, как Домиником. И я уверена, что Микаел и Анетта найдут тебе хорошую жену, мой мальчик, — сказал Калеб.

— Не надо… — взмолилась Виллему, видя, что Доминик, совершенно расстроенный, отворачивается.

— Да, это глупо с моей стороны, говорить сейчас об этом, — спохватился Калеб. — Вам обоим потребуется время, чтобы преодолеть скорбь, а потом уж можно будет говорить о будущем.

Выходя из комнаты, Доминик обернулся и посмотрел на нее: в его взгляде были любовь и отчаяние.

На глазах Виллему были слезы.

— Это так несправедливо! Так несправедливо!

— Да, — тихо произнес он.

— Проклятый Тенгель Злой! — вырвалось у нее. — Будь он проклят, так поступивший с нами!

— Да, — ответил Калеб, тоже стоящий в дверях. — Если бы я мог хоть что-нибудь сделать для вас! Для вас, для Никласа и Ирмелин! Вся наша родня страдает!

— Но, отец, — запротестовала Виллему, — ведь все равно в каждом поколении будет рождаться «меченый»!

— Да. Но вы не должны бросать вызов судьбе. Ведь Колгрим, родившийся от близких родственников, убил при рождении свою мать. Мы не хотим, чтобы то же самое случилось с тобой и с Ирмелин. Этого не хотят ни Никлас, ни Доминик.

— Нет, мы этого не хотим, — сказал Доминик. — Прощай, Виллему! Прощай, маленькая, непреклонная птица несчастья! Я хотел сделать тебя счастливой, но…

Он не смог договорить до конца.

Они ушли. Виллему зарылась лицом в подушки и рыдала так, что сердце готово было выскочить из груди.

Суд над Воллером и свартскугенцами принял компромиссное решение. Учитывая то, что все взрослые мужчины из обеих усадеб были признаны виновными и всех их не имело смысла предавать смерти, они были приговорены к различным срокам тюремного заключения.

Попав в тюрьму, воллерский помещик испытал все стадии унижения.

Но его дочь, оставшаяся в усадьбе одна со своим выздоравливающим сыном, вздохнула с облегчением. Сама она не умела вести хозяйство, но ей попался хороший управляющий. Со временем она вышла за него замуж, хотя он и был ниже ее по положению, и была с ним счастлива, но эта история не касается Людей Льда.

Жители Свартскугена подняли вопрос о возврате своего родового поместья, поскольку отец нынешнего воллерского помещика получил его обманным путем.

Основательно изучив дело, нотариус пришел к выводу, что даже если отец воллерского помещика и получил его нечестным путем, все равно это произошло после того, как поместье пошло с молотка.

Так что его бедная дочь и ее болезненный сын сохранили поместье за собой.

Да и у Свартскугена было неплохое поместье, так что ему не на что было жаловаться.

В тот день, когда за воллерским помещиком захлопнулись двери тюрьмы, он решил, что, как только выйдет на свободу, отомстит всем.

Но то ли он был слишком холеричным, то ли слишком тучным… трудно сказать.

Во всяком случае, дня освобождения он не увидел: за ворота тюрьмы был вынесен тяжелый, громоздкий гроб и почти без свидетелей зарыт в землю.

Но вдали от этих мест Сатана уже оставил свой след на земле.

Еще никто не видел его и много времени должно было еще пройти, прежде чем он предстал перед взором людей.

Много воды должно было утечь в море, прежде чем Никлас, Доминик и Виллему оказались лицом к лицу с самым ужасным в своей жизни противником, к борьбе с которым они были призваны с самого своего рождения.