Кровавая месть

8

Скактавл не имел никакого отношения к Воллеру. Он был пленником судьи. Поэтому им занялись подручные судьи, грубо вытолкнувшие его из амбара. Они связали ему за спиной руки, вставили в рот кляп.

У Скактавла не было иллюзий. Они не потрудились даже завязать ему глаза. Он понял, что его длительное заключение окончено. Судья в нем больше не нуждался — и это был для него конец. За год, проведенный в жутком амбаре, он настолько ослаб и так исстрадался, что теперь ему было безразлично, что ждет его дальше. Но эта девушка…

Такая красивая, такая милая и такая несчастная! Ее воля была надломлена сознанием того, что близкие пострадали из-за нее. Скактавл хорошо знал, какая судьба ее ожидает: долгие-долгие мучения, а потом — конец!

Этого не должно было быть! Этого не должно было случиться с Виллему, которая была его утешением, его другом.

Но что он мог сделать? Ничего! Уже ничего.

Он смотрел, куда его ведут. Сначала он не узнавал местности, но четверо мужчин подталкивали его сзади в определенном направлении: они направлялись через холм в деревню. Не на виду у всех, нет, это держалось в строжайшей тайне. Но теперь он узнал местность: поблизости находился дом судьи. А вот и двор… Там рос огромный дуб, на котором время от времени вешали преступников.

Повешение не было тогда обычной казнью. Чаще всего отрубали голову. Но судья, так же как и другие власть имущие, использовал закон по своему усмотрению. Поэтому у него и рос этот дуб. Он стоял, высокий и могучий, не подозревая о предстоящих событиях.

Они спускались с холма по крутому скалистому склону, вдоль обрыва, заканчивающегося глубоким оврагом с каменистыми уступами, покрытыми лесом.

«Что я теряю? — подумал Скактавл, с опаской посматривая в пропасть. — Та дорога, по которой меня сейчас ведут, это дорога к смерти. Смерти постыдной и унизительной, на глазах у толпы. Я видел, как люди собираются поглазеть на повешенного — словно птицы на падаль! Некоторые отрезают куски от тела повешенного — пальцы и другие части, волосы или зубы, чтобы потом использовать их как средство против злых духов или в качестве колдовских принадлежностей. Другие пьют кровь умершего, хотя это чаще всего бывает при отрубании головы… Для многих является разрядкой наблюдать конвульсии повешенного в момент смерти. Или же они удовлетворяют свою жажду сенсаций, побывав на месте казни. И я должен доставить им все эти удовольствия! Но зачем? Не лучше ли воспользоваться единственной возможностью? Это тоже будет болезненная смерть, зато не такая унизительная. И у меня будет крохотный, бесконечно малый шанс выжить! Кроме того, именно в данном месте обрыва охранники вряд ли захотят спускаться вниз».

Связанные за спиной руки? Это не важно. Холодный пот заливал Скактавлу глаза. Зажмурившись на секунду, он метнулся в сторону, свернулся в клубок, чтобы как-то обезопасить себя при падении, услышал крики кнехтов — но было уже поздно! Он летел вниз, стараясь плотнее свернуться в клубок, задевая за уступы скал, ударяясь и царапаясь, чувствуя во всем теле боль, падая все быстрее и быстрее. У него кружилась голова, мир казался ему мельничным колесом, и он падал с уступа на уступ, пока не достиг дна оврага.

Он так ударился головой, что в глазах потемнело — и уже больше не чувствуя, падает или нет, потерял сознание.

Те, что стояли на вершине холма, грубо выругались: что теперь скажут они судье? Но спускаться вниз они не стали, да в этом и не было необходимости: никто не смог бы совершить в этом месте спуск.

— Пусть там и гниет, — решили они и повернули домой.

Виллему стояла, прижавшись к жердям, до поздней ночи.

— Я снова пью чашу до дна, — прошептала она.

Доминик понял ее мысль.

— Ты попала в лапы настоящему дьяволу, Виллему.

— Что они сделали с тобой?

— Не беспокойся обо мне.

— Но все-таки?

— Они … высекли меня кнутом…

Она заскулила как щенок.

— Нет, Доминик, нет! Они не могли тебя тоже…

— Тоже? Они высекли и тебя, Виллему?

— Нет, нет, я не это имела в виду, хотя они весьма изобретательны. Нет, я имею в виду всех остальных… Доминик, они убили мою волю к жизни! Убив моих близких: мать, отца, старого, милого дядю Бранда и тех несчастных, которых мы поселили у себя…

Доминик молчал. Он прислушался к ее приглушенному кашлю, мешавшему ей говорить.

— Дорогая Виллему, никто из них не умер. Это на их жизнь покушались, однако твои мучители не стали утруждать себя тем, чтобы проверить, удалось их покушение или нет. Ведь для них это было не главным. Куда важнее было причинить тебе душевные муки.

Ее руки вцепились в жерди. Она пыталась поймать в темноте его взгляд, но видно было только его лицо, выделявшееся светло-серым пятном на фоне стены.

— Это правда? — прошептала она.

— Разве я стану зря тебя обнадеживать? Единственно, кто пострадал, так это твоя мать, но и то не опасно, она скоро выздоровеет.

Он слышал, как она прошептала:

— Господи! Господи, будь милосерден! Не обмани меня! Благодарю тебя, Господи, благодарю!

Доминик никогда раньше не слышал, чтобы она обращалась к Богу.

— Это правда, Виллему.

Она опустилась на колени, по-прежнему держась рукой за жерди, словно боясь прервать с ним связь. Она долго стояла так, не говоря ни слова, лишь временами слышались ее тихие всхлипы.

Потом, собравшись с мыслями, она сказала:

— Доминик, мы должны выйти отсюда, пока они не расправились с нами.

— Да, — мягко ответил он. — Но как?

— Мне нужно перебраться к тебе, помочь тебе. Они поставили эту перегородку сегодня… или вчера… я не знаю; утро сейчас или вечер. Теперь я понимаю, что они сделали это из-за тебя. Значит, они пока не собираются убивать тебя.

— Нет, сначала они выжмут из меня все соки у тебя на глазах.

— Они не имеют права, не имеют права так поступать с тобой! Я переберусь к тебе, Доминик…

Он слышал, как она лихорадочно мечется вдоль перегородки, туда-сюда, слышал, как он трясет жерди, одну за другой, пытаясь приподнять их. При этом она надрывно кашляла.

Наконец она сдалась.

— Земля сильно утрамбована, — пожаловалась она. — Как камень!

Он не ответил. И снова она приблизилась к нему, как могла.

— Тебе плохо, Доминик?

— Терпимо. К боли можно привыкнуть. Но веревка врезается в запястья, это хуже всего. Но ты не беспокойся! Расскажи лучше, что с тобой произошло.

Она рассказала, как ее обманул судья, рассказала о Скактавле, который был для нее поддержкой и которого она, к несчастью, потеряла. Рассказала о своем одиночестве. Рассказала о преступнике, который хотел напасть на нее и который избивал Скактавла.

Она с гордостью произнесла:

— Мне удалось обуздать этого скота усилием воли! В точности, как это делала Суль. Мои неизвестные способности усиливаются раз от раза, стоит мне попасть в трудную ситуацию.

Доминик улыбнулся.

— Я знал, что в тебе этого много.

Потом он рассказал, как его выгнало из дома беспокойство, предчувствие того, что она в опасности. Какой глупостью с его стороны было посещение воллерского помещика! Он интуитивно чувствовал, что этот человек виновен во всем…

— Но этого мало, — добавил он. — Ты ведь знаешь, что я могу улавливать состояние души. У этого человека есть трудности иного рода: зло — это не единственное, что властвует над ним.

Подумав, Виллему сказала:

— Скорбь о погибшем сыне?

— Нет, эта скорбь давно уже вытеснена чувством мести. Нет, это что-то другое. Страх? Что-то, не терпящее отсрочки… То, с чем его хитрость не может справиться. То, что сильнее его самого. Не знаю, что это.

Доминик говорил все время через силу, словно боль, которую он испытывал, лишала его голоса.

— Тебе хочется спать? — тихо произнесла она.

— Спать? — усмехнулся он. — Время от времени меня клонит в сон от измождения и усталости, но вряд ли это является причиной для сна! Нет, мне хочется поговорить с тобой! Ведь ради этого я и явился сюда.

— Благодарю тебя за то, что ты здесь, хотя все это так ужасно…

— Это была моя ошибка. Но тебе нужно спать.

— Нет, нет, не сейчас, когда ты здесь! Ах, Доминик, в последние дни я часто думала о том, чтобы покончить с собой. Чтобы моих родственников оставили в покое. Но у меня не было ничего под рукой, чтобы осуществить это.

— Не говори так, — воскликнул он. — Что было бы тогда со мной?

— Это было до того, как я узнала, что ты попал в беду.

Он не ответил. Виллему тоже долго молчала.

— Как ты думаешь, что они хотят с нами сделать? — наконец спросила она.

— Ах, забудем про это! Лучше давай подумаем, как нам отсюда выбраться!

— Возможно, тебя уже ищут!

— Нас никогда не найдут.

— А где мы, кстати, находимся?

— Во всяком случае, не в округе Энг, но недалеко от него. Когда они вели меня сюда, было уже темно, и я был избит так, что едва не терял сознание. Я не знаю, где мы находимся.

— И все это… случилось из-за моей несчастной слабости к этому ничтожеству, — всхлипывала она.

Помедлив, Доминик сказал:

— Я слышал, ты вроде бы покончила с ним?

— Вроде бы?!

— Как это произошло?

И Виллему рассказала, как ее столкнули с обрыва возле омута Марты. Она и раньше рассказывала об этом, но теперь она затронула чисто человеческий аспект — рассказала о встрече с родителями Марты, о кресте на могиле и признании в том, что это Эльдар виновен в смерти доверчивой девушки.

— Тогда мне стало просто жутко при мысли о том, что я сама была влюблена в него. И мне захотелось тогда, чтобы он был жив — чтобы сказать ему в лицо всю правду, чтобы он знал, что теперь значит для меня не больше, чем какой-то таракан!

Доминик усмехнулся.

— Ты хочешь отомстить ему, дорогой друг, а это не очень красиво. Но твои слова ласкают мой слух, хотя от этого мне не легче…

Не особенно вслушиваясь в его слова, она продолжала:

— Но я порвала с ним задолго до его смерти, как ты знаешь. Меня выводили из себя его вульгарные, грубые замашки. И знаешь, что я думаю? Я думаю, что сама вызвала у себя насморк, чтобы он не прикасался ко мне тогда, на горном пастбище. Понимаешь, о чем я говорю?

— Да. Вызвать насморк ты сама не могла. Но ты могла усугубить картину болезни — стоило только настроить себя определенным образом. Ах, Виллему, я никогда не забуду твое возвращение домой из Тубренна! Долгое, долгое путешествие домой, в зимнюю стужу, когда ты сидела между Никласом и мной на козлах, а в карете ехали все эти несчастные. Ты вся сжималась от боли, лицо посинело, но ты не жаловалась — ты только позволила мне обнять тебя, чтобы утешить и согреть. Тогда я хотел сказать тебе так много, но ты была погружена в свою скорбь и едва ли осознавала, что рядом с тобой я.

Она с изумлением посмотрела на него, не различая в темноте черты его лица.

— Ах, как болят запястья, — простонал он. — Если бы хоть немного ослабить веревку.

Она слышала, как он переступает ногами, стараясь стать поудобнее и издавая при этом тихие стоны.

— Доминик, дорогой, — вздохнула она. — Если бы я могла пробраться к тебе, помочь тебе!

Он не отвечал. Поразмыслив, Виллему спросила:

— Что же ты хотел мне сказать, когда мы ехали домой?

Он no-прежнему молчал.

— Доминик! — с тревогой произнесла она. Она крикнула еще раз и еще, и еще… Все было тихо.

— О, Господи, он мертв! — прошептала она, чувствуя, что кровь застывает у нее в жилах. — Нет! Нет, этого не может быть! Господи, неужели я так провинилась перед тобой? Я же была взбалмошной и мечтательной семнадцатилетней девчонкой, когда влюбилась в Эльдара Свартскугена, не ведая о таких жутких последствиях! Неужели это такое страшное преступление, из-за которого теперь страдает столько невинных людей?!

Закрыв глаза, она тихо, с вызовом, произнесла:

— Я не верю в тебя! Не верю, что ты существуешь, если ты допускаешь все это! Я не осмеливаюсь сказать об этом при всех, но я так чувствую.

Свернувшись калачиком на полу, она лежала так, продолжая держаться за жерди, словно это был сам Доминик. И она заснула — с распухшей от плача гортанью и залитым слезами лицом — безутешная и подавленная. Она не надеялась уже, что когда-то встанет на ноги.

Заслонки, расположенные возле потолка, были отодвинуты, в амбар проникал серый свет декабрьского утра.

Измученный болью, Доминик озирался по сторонам. Ему казалось, что запястья его оторваны от рук. При виде Виллему, лежащей возле перегородки с протянутыми к нему руками, его охватила жалость. Она спала, и он ужаснулся, увидев, как легко она одета, лежа на холодном полу. И с таким кашлем…

Но что же стало с ее волосами? Доминик был потрясен. Ее неописуемо прекрасные волосы, сверкающие червонным золотом на солнце! Теперь они валялись в беспорядке на грязном полу амбара, словно злое свидетельство поражения в происшедшей борьбе.

Почему они так поступили с этим бедным ребенком?

Виллему, его сердечная слабость! И он сам, намеревавшийся спасти ее, был теперь совершенно беспомощен, делая ее душевные муки еще более невыносимыми.

Дверь открылась, вошли мужчины. Виллему тут же проснулась и вскочила на ноги.

Они направились на его половину. В руках у них были кнуты.

— Итак, милая фрекен увидит теперь, как будет вертеться кавалер, — сказал один из них, верный сподручный судьи, которого она еще плохо знала.

Еле держась на ногах от слабости, продрогшая насквозь, еще окончательно не проснувшаяся, она не совсем понимала, что происходит. Кавалер? Ее?

Доминик! Ах, Господи, Доминик же был здесь, привязанный к стене!

Человек взмахнул и щелкнул кнутом.

Доминик был слишком слаб, чтобы вынести все это. Он душераздирающе закричал.

Второй человек тоже взмахнул кнутом.

И тут Виллему снова переполнилась удивительным, священным гневом. Она почувствовала, что поколения «меченых» Людей Льда собрались в ней и, что самое главное: ей показалось, что кто-то находится рядом с ней в этом амбаре. Тот, чьи сверкающие глаза подбадривали ее: «Скажи это! Только скажи — и они не причинят ему никакого вреда!»

И Виллему поняла, что это Суль, легендарная Суль. Она знала, что Суль время от времени появлялась в этом мире — не показываясь, но напоминая о своем присутствии. Это дало Виллему невиданные силы, гнев вырвал из нее слова:

— Опусти кнут, — произнесла она с поразительным спокойствием, и голос ее звучал так громко, что был слышен во всем амбаре.

Оба опустили кнуты, наклонившись в ее сторону. Вид у них был глупейшим.

Доминик смотрел на нее широко открытыми, измученными глазами. Ему, еще не привыкшему к освещению амбара, казалось, что в помещении темно, — и в этой тьме он видел два горящих желтым пламенем гнева глаза. Его сердце бешено забилось. «Это Виллему! — подумал он. — Это должна быть Виллему! Господи, это ли не проявление особого дара Людей Льда! Я думал, что я избранный, Никлас думал, что избранник он. Но мы оба ничто в сравнении с Виллему!»

Он приготовился вытерпеть еще одну порку кнутом, но на этот раз ударов не последовало. Вместо этого он почувствовал рядом с собой запах вспотевшего от страха человека, почувствовал, как кто-то перерезает ножом веревку, связывающую его руки, почувствовал, как торопится этот человек… И тут он повалился, словно мешок, ощущая во всем теле боль и в то же время свободу в онемевших запястьях.

Он лежал, не смея пошевелиться. Словно в тумане, он слышал шаги убегающих прочь людей — они бежали так, словно за ними кто-то гнался.

Наконец он осмелился повернуть голову и посмотреть на Виллему. Она неподвижно стояла у перегородки, напряженно ожидая, когда он подаст признаки жизни, и глаза ее теперь были обычными — в них была лишь тревога, и никакого адского свечения.

— Виллему… — чуть слышно прошептал он.

— Это была Суль, — словно во сне произнесла она. — Она была здесь… и все остальные «меченые» из нашего рода.

— Не думаю, что это так. Они же были злыми, не так ли?

— Возможно. Но она была здесь. И Тенгель. И Ханна. И многие, многие другие — все они собрались во мне. Теперь я знаю, что все они — не злые. Во всяком случае, в них есть доброе начало.

— Дорогая Виллему, ни у кого, кроме Суль, не было способности возвращаться обратно. Но может быть, это Тенгель?.. Что рассказал о Тенгеле дядя Бранд? Что сказал Тенгель в тот раз своим внукам?

— Он занимался колдовством или заклинанием, не помню точно. Во всяком случае, на злое заклятие Тенгель ответил своим заклятием, так, чтобы его потомки смогли защитить себя от зла. Тебе не кажется, что это как раз сейчас и проявилось?

Доминик по-прежнему лежал на том же месте, куда и упал. Поразмыслив над ее словами, он сказал:

— То, что ты узнала теперь, то, над чем задумывался Никлас и я сам — это, в самом деле, средство защиты. Но я не думаю, что это имеет какое-то значение для…

— Для чего, Доминик?

Он не ответил, погрузившись в свои мысли.

— Для чего, Доминик? Ты что-то знаешь?

— Для той борьбы, которая нам предстоит. Это была лишь проба сил. Ты воспользовалась своей силой, чтобы спасти меня, потому что в данном случае я нуждался именно в этом, точно так же, как Никлас и ты могут при случае рассчитывать на меня.

— Ты так много знаешь, Доминик, — вздохнула она. — Но именно об этом у меня и было видение в тот раз. Я хотела отправиться вслед за Эльдаром в царство теней, но что-то во мне воспротивилось этому. Слава Богу, что у меня было это видение. Подумать только, что было бы, если бы я умерла! Ради него? Мне просто невыносима мысль о том, что я этого хотела, Доминик!

— Не думаю, что ты решилась бы на это.

Он произнес это спокойно, но она почувствовала боль в его голосе. Прикусив губу, она спросила:

— Значит, ты думаешь, что мы не должны умереть, поскольку мы призваны к свершению чего-то?

— Думаю, что нет, хотя положение наше трудное. Наши палачи придут в ярость, узнав о том, что ты натворила. Они приложат все силы, чтобы сломить нас. В особенности, тебя, потому что они боятся тебя. Я тоже тебя боюсь, — тихо добавил он.

— Неужели? Скактавл говорил то же самое. Ты не можешь подползти поближе? Я стала такой одинокой, когда они увели его. Он такой прекрасный человек, Доминик. И они увели его! Это так жестоко, так бессмысленно, что самые лучшие люди должны умирать, а самые гнусные — жить.

— Так чаще всего и бывает. Побеждает самый жестокосердный. Но их никто не любит, так что их победа ничего не значит.

— Да, — ответила она, протягивая к нему руки. — Подползи же поближе! Я так безгранично одинока, я так нуждаюсь в человеческой близости!

Доминик с трудом поднялся, опираясь на стену, и медленно пошел к перегородке: красивый и статный, как бог, пленный бог — и повалился на нее.

Увидев его покрытую красными полосами, распухшую грудь, она чуть не задохнулась от жалости.

— Ах, Доминик! — вздыхала она. — Дорогой, дорогой…

Просунув руки через щели в перегородке, он коснулся ее руки. Виллему охнула.

— Твои запястья! Такие распухшие и кровоточащие! Давай, я перевяжу их… Ах, нет, ничего не получится, я использовала все куски материи для перевязки ран Скактавла. И если оторвать еще кусок, я буду иметь совсем уж неприличный вид. Но я все-таки сделаю это…

— Нет, — сухо произнес он. — Эти люди не имеют права видеть тебя в таком унижении. А мои раны и так заживут.

— Я могла бы промыть их… Хотя нет, вода здесь грязная…

— Ты пьешь ее?

— Нет. Здесь дают суп, этой жидкости достаточно.

Вид у него был озадаченный, но, в принципе, он был согласен с ней.

Виллему не хотела отпускать его руки.

— Ты ослаб, — заботливо произнесла она, — сядь или ляг, мы все равно дотянемся друг до друга.

Он лег на спину, вытянувшись вдоль перегородки. Она сделала то же самое: ее левая и его правая рука касались друг друга через перегородку.

Виллему вздохнула — и в этом вздохе был отголосок счастья или, скорее, облегчения: кто-то был с ней рядом.

Он почти ничего не видел в темноте, но ужасно боялся взглянуть на нее, боялся увидеть, что ей это не доставляет особой радости.

Словно что-то вспомнив, она шлепнула себя рукой по лбу и сказала:

— Вид у меня ужасный, они обстригли мои волосы.

— Я видел. Какие скоты! Но ты не должна стесняться меня. Ты выглядишь совсем не так плохо, как думаешь. Ты похожа на мальчика, которого обстригли наголо овечьими ножницами — волосы от этого становятся гуще.

— Спасибо. Это утешение, хотя и слабое. В амбаре было по-зимнему холодно, он лежал полураздетый, глядя на балки под потолком.

— Доминик, — тихо сказала она, — ты много раз намекал на то, что…

Он повернул к ней голову.

— На что?

— Нет, я не могу сказать…

— Говори!

— Мне показалось, что ты… постоянно поддразнивающий меня… все-таки немного беспокоишься обо мне… Или это мне показалось? Может быть, я сама себе это внушила…

Доминик снова уставился в потолок. Она видела, как на его скулах играют желваки.

Она долго ждала ответа.

И наконец он произнес — тихо, скромно, приглушенно, так что она едва могла услышать:

— Я люблю тебя, Виллему.

Ее рука чуть ослабила пожатие, и Доминик испугался, что она вообще уберет руку.

Но она не убрала. Не находя слов, она горячо, взволнованно вздохнула.

В амбаре воцарилась полная тишина, снаружи не доносилось ни звука. Мир за стенами амбара перестал существовать, словно стены были границей мироздания, словно вовне не было ничего, кроме пустоты.

И так же тихо, как и до этого, Доминик продолжал:

— Я давно, давно люблю тебя. С тех пор, как стал мужчиной. А это происходит раньше, если человек испытывает чувства к другому полу

Она жалобно прошептала:

— До того, как я…

— Задолго до того, как ты влюбилась в Эльдара. Она тяжело, прерывисто вздохнула.

— Но ты был таким насмешливым, таким ироничным, таким язвительным.

— Это была всего лишь самооборона, неужели ты не понимаешь?

— Я этого не понимала, это так огорчало меня — и я грубила тебе в ответ. Иногда я готова была возненавидеть тебя. Возможно, потому, что ты…

Доминику было очень неудобно лежать на израненной спине, но он не хотел разрушать создавшееся настроение.

— Продолжай.

— Потому что я так хотела быть твоим другом, когда мы росли…

Он сжал ее руку.

— В самом деле? Прости меня.

— Я уже простила тебя. В тот раз, в Ромерике, когда ты просил у меня прощения, помнишь?

— Разве я могу это забыть?

— Мы всегда были близки, Доминик.

— Да.

— Я всегда нуждалась в тебе.

— А я в тебе. Поэтому мы и вели эту бесполезную борьбу.

— Я не думаю, что она была бесполезной. Мы оба очень самостоятельные люди, не желающие ни от кого зависеть.

— Это верно. Но почему же ты никогда ничего не говорила? Если только…

Он слегка передвинулся, лег поудобнее, повернулся к ней. Так ему было легче переносить боль.

— Сможем ли мы построить мост над всеми этими потерянными годами, Виллему?

— Этот мост уже построен. Но…

Она замолчала.

— Ты хочешь сказать, что не любишь меня?

— Доминик, ты бросаешь мне в лицо такие поразительные заявления! Ты, которым я восхищалась, которого боготворила и из-за которого лила слезы отчаяния… ты, так много значащий для меня… ты был со мной снисходителен! Это возмущало меня, раздражало, сбивало с толку. Но я знаю одно: это не отвратило меня от тебя. Нисколько. Наоборот! Но дай мне время, я не могу любить человека только потому, что я ему нравлюсь, это может оказаться всего лишь самолюбованием.

— Время от времени ты бываешь тактичной, Виллему.

— Время от времени? Я всегда тактична, — без ложной скромности заявила она. — Но именно в данный момент я чувствую, что меня переполняет чувство невыразимой радости. Моему интеллекту, моим чувствам, моему сознанию нужно время, чтобы созреть…

Она замолчала, вздохнула и торжествующе рассмеялась:

— А я-то чувствовала себя всеми забытой!

Он смотрел на нее с печальной улыбкой, чувствуя необходимость приглушить ее радость. Ведь они могли вообще никогда не выйти отсюда живыми. Теперь, когда он доверил ей свои чувства, главное для них было выжить. Однако он пустился в обсуждение еще одной важной проблемы.

— Виллему… У меня были причины для такой… сдержанности.

— Какие же?

— Как бы сильно я не любил тебя, я никогда не смогу обладать тобой.

— Почему же не сможешь? — вырвалось у нее, и прозвучавшее в ее голосе негодование пообещало ему куда больше, чем все сказанные ею слова о неясности ее чувств к нему.

— Мы не сможем пожениться. Если это запретили Никласу и Ирмелин, запретят и нам.

Она была так поражена его словами, что отпустила его руку и, став на колени возле перегородки, ухватилась обеими руками за жерди.

— Это большая разница, — горячо возразила она, — они ближе по крови, чем мы.

— Так ли это? Думаю, что здесь нет никакой разницы.

— А я думаю, что есть. Твой отец так долго пропадал где-то в Германии, потом вы жили в Швеции и…

— Это весьма странные аргументы, Виллему.

Он тоже привстал на колени.

— Сама подумай! Мы происходим от Тенгеля.

— И Силье.

— Мы происходим от Тенгеля, потому что он был из Людей Льда. Силье же не была.

— Да, извини.

— Мы говорим только о родстве по линии Людей Льда. Если говорить применительно к Никласу и Ирмелин, то здесь эта линия идет так: Тенгель — Аре — Бранд — Андреас — Никлас и Тенгель — Лив — Таральд — Маттиас — Ирмелин.

— Значит, они родственники в четвертом колене, не так ли?

— Так.

— А теперь возьмем нас с тобой: Тенгель — Аре — Тарье — Микаел — Доминик и Тенгель — Лив — Сесилия — Габриэлла — Виллему.

Она бессильно села на пол.

— Тоже в четвертом колене. Ах, Доминик, какое разочарование!

Он тихо сказал:

— Ты могла бы… стать моей женой?

У Виллему на глазах появились слезы.

— Думаю, ничего в жизни я бы так не желала. Это может показаться поспешным решением, но на самом деле это не так.

— Я тоже так считаю. Значит, Эльдар Свартскуген… был всего лишь эпизодом?

— Тогда я не думала, что созрела для любви к тебе, Доминик. Я должна была пережить очистительный период, чтобы сполна оценить тебя. Ах, я была такой зеленой, когда встретила Эльдара! Я была такой незрелой, что думала, что никогда не выйду замуж и не буду иметь детей. Я даже не помышляла о том, чтобы лечь с ним в постель. «Это так глупо и отвратительно», — думала я тогда. Хотя он и был привлекательным, не так ли? Я хотела быть его товарищем, его рабыней, на которую он может во всем положиться, хотела быть для него всем на свете. Со временем я поняла, что это всего лишь часть отношений между мужчиной и женщиной. Я была ребенком, Доминик, ребенком, который восхищается сияющим идеалом — этим разбойником, который ни с кем и ни с чем не считался. Доминик засмеялся.

— Понимаю. Он прекрасно подходил тогда для тебя. А теперь? Теперь ты ребенок или женщина?

Она вдруг стала серьезной. Опустила глаза.

— Теперь я женщина, — тихо ответила она.

Он снова протянул к ней руку, она взяла ее. Они стояли на коленях и молча смотрели друг на друга — долго и пристально, в глубокой печали. Виллему думала о том, как она будет лежать в объятиях Доминика — и эта мысль не отталкивала ее. И то, что он теперь был так близко, не мешало ей, наоборот: мысль об этом пронзала ее насквозь.

Доминик видел это по ее глазам, по выражению ее лица — и его печаль превращалась в скорбь и отчаяние.

Виллему почувствовала смущение. Но разве не она вела его за собой?

— Доминик, я… — начала она и тут же пожалела об этом.

— Что ты хотела мне сказать?

— Нет, ничего.

— Но все-таки!

— Нет, я не знаю, как ты к этому отнесешься.

Он замолчал. Потом тихо произнес:

— Ты причиняешь мне боль.

— Все равно, не стоит об этом говорить, есть вещи слишком личные.

Она же не рассказывает ему о горном короле! О том, что она делала тогда в лесу…

Она пристально, оценивающе посмотрела на него. Осмелится ли она? Ей так хотелось довериться ему, но для этого еще не пришло время. Раньше они не были так близки, находя лишь приятным общество друг друга. Она не знала, как он воспримет это.

— Виллему…

В его голосе слышалась настойчивость.

— Нет, не нужно, Доминик. В другой раз.

— В другой раз? — невольно вырвалось у него, — Виллему, тебе не кажется, что…

У нее был вид покинутого всеми ребенка.

— Да, я знаю, но мы должны надеяться, не так ли? Надеяться на то, что у нас впереди будущее.

Доминик вынужден был согласиться.

— Извини, — прошептал он. — Извини, любимая!

Она глубоко вздохнула, пытаясь прогнать неприятные мысли, потом нервно рассмеялась.

— Доминик, я… я была так глупа, читая твое дружеское письмо. В нем было нечто такое, что крепко засело мне в голову и ужасно меня расстроило.

Он сдвинул брови.

— Что же это было? Что я такое написал?

— Ты написал, что понимаешь, что значит потерять любимого человека. Ты написал, что сам пережил это. И я, в некотором смысле…

Доминик улыбнулся.

— Ревновала?

— Что-то в этом роде. Во всяком случае, мне это не понравилось.

— Маленькая, глупая Виллему, — печально произнес он. — Ты не поняла, что я имел в виду?

— Нет.

— Так ведь это тебя я потерял!

— Меня? — не понимая, в чем дело, спросила она.

— Когда ты ушла к нему. В тот раз я подумал, что моя жизнь кончена. Ты не замечала, что я рядом. Я же хотел пожертвовать ради тебя всей своей жизнью! Это была моя самая печальная осень, Виллему!

— Ах, Доминик, — вздохнула она, — если бы ты только сказал тогда об этом!

— Тебе? Ты бы влепила мне пощечину!

Она задумалась.

— Влепила бы? Не думаю. Меня просто ослепил этот шалопай, у меня были совершенно превратные представления о его характере. Но если бы я знала, что ты… интересуешься мной… тогда многое сегодня было бы совершенно иным.

— И не нужно было бы копаться во всем этом, не так ли? Можно раскаиваться во всем, но раскаяние не повернет время вспять.

— Да, ты прав. Нам нужно смотреть в будущее.

Опять она за свое! Какое будущее их ожидает? Виллему безнадежно опустила голову.

Доминика охватил страх: вокруг было слишком уж тихо.

Что еще задумали их враги?