Кровавый снег декабря

ГЛАВА ПЕРВАЯ ЭПИСТОЛЯРНОЕ НАСЛЕДИЕ

Из письма поручика лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина Элен Щербатовой:

«14 августа осьмсот двадцать пятого года.

Уважаемая Элен Харитоновна! Как видите, принял Ваш упрёк в том, что имя Элен не склоняется и что не следует писать его на русский манер. Извините, что опять несколько задержал с ответом. Конечно, Вы вновь справедливо меня укорили в том, что прочесть Ваше письмо я мог бы в пять минут, а от усадьбы Вашего папеньки до наших казарм верховой домчит письмо в два с половиной часа. Но я читал Ваше письмо не пять, а сто раз по пять минут. Увы, служебные дела так отвлекают меня, что ответ сумел дать лишь через два дня. Смею здесь сослаться на любимого Вами и Вашим папенькой лорда Байрона:

Тем более что я уже сообщал Вам, что нонеча назначен я был полковым адъютантом. Увы, поэтому занятость не позволяет ответить Вам на языке вышеупомянутого лорда. Узнал на днях, что Ваш папенька чрезмерно расстроен разорением, что претерпел его любимый пиит сэр Walter Scott. Сообщите ему, папеньке, разумеется, а не этому сэру, что и я, в меру своих скромных сил и средств, готов помочь. Присланный Вами рыцарский роман прочёл с огромным прилежанием и даже осмелился распорядиться переплести его в лучшую кожу, какую можно было найти в Санкт-Петербурге.

За сим, с огромным и искренним почтением и уважением, поручик лейб-гвардии егерского полка — Николай Клеопин.

Р. S. И напрасно Вы на том балу у жены полкового командира насмехались надо мною, что не читал я старца Осияна. Ещё как читал!

Н. К.»

Из письма поручика лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина Павлу Еланину, командиру роты Вятского пехотного полка в местечко Каменка Малороссии:

«18 августа осьмсот двадцать пятого года. Писано в Петербургских казармах егерского полка.

Здравствуйте, дорогой Поль! В прошлом письме Вы спросили меня — как продолжается дело моё о сватовстве? Отвечаю — никак! Papa моей Элен, как Вы знаете, является известным англоманом. То, на что позарилась моя дражайшая матушка при начале сватовства — приданое и имение, граничащее с моей родной деревушкой Панфилка, что в Новгородской губернии, — оказалось на поверку правдой. А Одоевские, вместе с которыми мы владеем селом Борисоглебским, так те вообще в родстве, хоть и в отдалённом. Слышал краем уха, что Харитон Егорович уже ведёт переговоры о покупке этой части имения, чтобы передать его в приданое для дочки. Словом, старикан не прочь породниться с нами. Он, оказывается, в бытность ополченцем, хаживал с моим покойным батюшкой в Париж. Только вот беда, что ещё после Аустерлица, где он участвовал (правда, без моего батюшки, бывшего тогда в шведской кампании), Харитон Егорович отвратился от всего французского и принялся учить аглицкий. Добро бы только сам! Так ведь он и для детей своих выписал гувернантку из англичан — леди Гаррах. И от будущего зятя требует безукоризненного знания аглицкого... Нет бы, как все добрые люди, учил и любил французский! Или уж, на худой конец, русский. А я, как знаете, мой любезный друг, паст инфектум не отличу от паст префтимьют (или как там?). Тьфу! Вот и приходится теперь, как последнему дураку, при получении писем моей будущей невесты тащиться к знакомому из Департамента иностранных дел. То же самое и с ответом... А ещё, представьте себе, Поль. Этому старому фатеру (или фазеру?) взбрело в голову помочь деньгами Siry Waltery Scotty. Говорят, сей аглицкий литератор недавно был признан банкротом. Хотя наши умники считают, что сэр Уолтер (или Вальтер) Скотт вовсе не англичанин, а шотландец. Да и вообще, уместно ли было аглицкому сэру и баронету заниматься гешефтами?

Ладно, брат. Отпишите лучше — как на новом месте? Как там Ваш Вятский пехотный по сравнению с нами, егерями? Как начальник — полковник Пестель? Знаю о нём только то, что его батюшка был сибирским генерал-губернатором и попал под следствие, а сам полковник во время войны 1812 года был многократно ранен и отличился на полях сражений. Ваш друг, поручик егерского полка Николай Клеопин.

Р. S. Вспомнил один недавний анекдотец. Не знаю — слыхали ли Вы его. Одна княгиня — божий одуванчик, — беспрестанно повторяла: “Вальтер-то он, конечно, Вальтер. Но зачем же его ещё и скотом звать?”»

Из письма поручика лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина невесте:

«20 августа осьмсот двадцать пятого года. Писано в казармах.

Здравствуйте, уважаемая Элен Харитоновна! Простите меня великодушно, но заняться аглицким языком совершенно не было ни времени, ни возможности. Из-за вакаций в полку мне пришлось исправлять не только адъютантскую должность, но и стать исполняющим обязанности командира роты, так как прежний командир штабс-капитан Мезенцев нежданно-негаданно подал прошение об отпуске по семейным обстоятельствам и отбыл на родину, в имение родственников. Однако нет худа без добра. Его Высокоблагородие уже направил прошение на имя командира гвардейской пехоты генерал-лейтенанта Бистрома о присвоении мне чина штабс-капитана. И хотя подписано оно будет не раньше сентября, но старшинство в чине, как обещано, пойдёт не с момента подписания, а уже сейчас. Обещаю Вам, что в самое ближайшее время займусь Шекспиром.

Искренне преданный Вам поручик Николай Клеопин».

Из дневника Элен Щербатовой:

«20 августа 1825 года.

Сегодня получила письмо от Ника. Он такой смешной. Когда папенька разрешил ему ухаживать за мной и обмениваться письмами, то клятвенно обещал, что выучит язык к Рождеству. Папенька сделал вид, что поверил, хотя на самом-то деле Николенька ему просто понравился. Ещё бы, такой молодой, а уже поручик лейб-гвардии с «крестом» и с перспективами! А аглицкого языка папенька и сам толком не знает. Выписывает уйму книг, разрезает, переплетает и ставит на полку... Но они так и остаются непрочитанными! А вчера я слышала, как маменька сказала папеньке: “Партия хоть и не блестящая, зато надёжная". Папенька ответил, что, мол, не всем же быть Рюриковичами и Гедиминовичами, а хорошо бы откупить у родича, князя Одоевского, часть села Борисоглебского. Мальчик не ферштюк какой-нибудь, а боевой офицер. С Ермоловым два года служил и за Кавказскую войну крест имеет.

Интересно, о каком Борисоглебском он говорил? Уж не о том ли селе, что в Нелазской волости Череповского уезда? Тогда мы будем соседями с матушкой Николеньки».

«22 августа 1825 года.

Сегодня леди Гаррах сделала мне замечание: почему я веду дневник на французском языке, а не на аглицком, или хотя бы на русском? Ага, что бы она совала свой длинный нос в мой дневник! Забавно, но когда папенька первый раз представил мне гувернантку, леди Гаррах показалась мне такой страшной. А потом услышала, как дворня называет её «леди Горохова», и мне стало смешно. А папенька как-то сказал, что леди Гаррах и в самом деле носит фамилию Горохова. Я тогда очень удивилась, а он объяснил, что когда англичане бежали от Кромвеля, то многие поселились в России. Надо спросить у папеньки — а кто такой Кромвель? Какой-нибудь английский король, который был очень злым. Вчера приезжал Николенька. Так хотелось поговорить с ним о чём-нибудь, но не знаю, о чём говорить. Получается как-то глупо — я говорю всё не о том. А о чём говорить, я даже и не знаю».

«27 августа 1825 года. Николенька опять в отъезде. Прислал мне записочку, что не сможет быть в воскресение на службе, потому что отправляют встречать какого-то посланника в Новгород. И что же этот посланник — не мог прибыть Невой, как все приличные посланники? Но папенька сказал, что посланник уже прибыл Невой, а в Новгород он ездил осматривать, с целью полюбопытствовать, старинные монастыри. А чего же их любопытствовать? Добро бы ехал помолиться! Хотя будет ли посланник молиться в православных монастырях? А теперь вот езди, встречай. Недавно были в гостях у Шишковых, родственников адмирала. Их племянник, студент Императорского университета, стал разговаривать с леди Гаррах об англичанах. Забавно, но оказывается, многие родовитые люди, имевшие известные фамилии, стали переделывать их на русский лад. Шотландцы Гамильтоны стали Хомутовыми, а Мак-Магоны — Макагоненко».

«10 сентября 1825 года. Сегодня Николеньке было даровано звание штабс-капитана. Я так рада за него! Но он почему-то не приехал. И почему-то записку о присвоении чина прислал не мне, а батюшке. Когда я спросила батюшку — почему Ник не смог сегодня приехать? — он только ухмыльнулся в усы. Сказал что-то вроде того, что положено представляться (или проставляться?) господам офицерам в полку. А зачем представляться? Ладно бы, если он переходил в другой полк. Странные эти люди, военные. И вообще мужчины все странные».

Из письма штабс-капитана лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина другу Павлу Еланину, командиру роты Вятского пехотного полка в город Каменку Малороссии:

«15 сентября осьмсот двадцать пятого года. Писано в Петербургских казармах егерского полка.

Здравствуйте, дорогой Поль! Письмо Ваше, присланное с оказией, получил ещё в конце августа. Однако сразу ответить не смог. Причиной явилось то, что можно сказать словами того англичанина, которого я вынужден читать по прихоти моей невесты: “Неладно что-то в Датском королевстве”. Простите меня за столь частые упоминания всего аглицкого. Я не становлюсь англоманом. Скорее, уж стал англофобом. Правда, это не распространяется на аглицкое оружие. Ружья (окромя тех, что поставлены были во время войны с Наполеоном!) и особенно пистолеты у них, сами знаете, замечательные. Как хорошо, что почтенный the father стал почитателем англичан, а — не приведи господи! — турков или индусов. Я хотя и выучил на Кавказе не одну сотню татарских слов, но как вспомню ихние чёрточки и завитушки, то просто дурно становится...

Многие наши офицеры, особенно старшие, либо сказываются больными и берут отпуска, либо вообще просят отставку. А ввиду того, что Государь Император по-прежнему пребывает в Таганроге, то оные отставки им никто не подписывает. Но всё же, полковое начальство смотрит сквозь пальцы на неявки обер-офицеров на службу. Более того, скажу Вам, подходит ко мне третьего дня мой командир полка и спрашивает: “А не хотите ли Вы, господин штабс-капитан, в имение съездить? ” А я, может быть, и рад бы съездить, повидать маменьку. А потом отвёз бы её в Петербург, и, может, уговорила бы она Харитона Егоровича не усердствовать так в моём обучении аглицкому языку. Может быть, потом, после свадьбы, и выучил бы его как-нибудь. А может быть, и не выучил бы... Но как уехать, если из всей нашей роты осталось всего три офицера, а в полку их осталось не более двадцати?

Касательно женитьбы. С разрешения любезнейшего Харитона Егоровича отстоял службу вместе с Элен Харитоновной на праздновании Рождества Пресвятой Владычицы нашей Богородицы. Правда, Элен была не одна, а в сопровождении всей семьи, включающей не токмо родителей и братьев, но и Гороховую леди, которая разговариваете Элен исключительно на своём родном языке. К счастью, заделавшись англоманом, у Харитона Егорыча хватило ума не заделаться пуританином (или кто там у них сейчас?).

Эх, а съездить бы сейчас в имение недурственно. Какие яблоки в нашем селе Борисоглебском! А караси! А еслише полениться и съездить к тётушке в уездный город Череповец, что матушка-Екатерина учредила, то какую рыбу можно поудить в реке Шексне! Помните, у старика Державина: “Шекснинска стерлядь, золотая! ” За эту рыбу новгородцы и москвичи сто лет воевали. Эх, брат, разболтался-расписался, а уже пора! Служба-с.

Остаюсь преданный Вам друг, лейб-гвардии егерского полка штабс-капитан Николай Александров Клеопин.

Р. S. О главном-то и не сказал. 10-го сентября пожалован был чином штабс-капитана. Ввиду отсутствия Императора реляция была подписана военным министром Татищевым. Погудели славно. Правда, Элен потом дулась на меня целый день».

Из письма штабс-капитана лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина невесте:

«20 сентября осьмсот двадцать пятого года. Писано в казармах л.-гв. Егерского полка.

Дорогая Элен! Очень рад, что Ваш батюшка, славный Харитон Егорович, разрешил называть Вас в письмах без отчества. Думается мне, что дело наше небезнадёжно. Вы упрекнули меня, что я не был в прошлую пятницу на балу, который давался по случаю празднования Дня московского полка, в котором служил Ваш батюшка. Но, прежде всего, хотел бы сказать, что на этом балу мне и быть-то просто-напросто не положено. Иное дело — Ваш батюшка — ветеран полка, и Вы, его дочь. Кстати, недавно узнал о том, что сэр Вальтер Скотт (простите, что опять по-русски), отказывается от всех доброхотных подаяний, которые ему навязывают друзья и поклонники таланта. Якобы сэр Вальтер сказал, что: “Мне поможет моя правая рука! ” Всё-таки хоть и вложил сей лорд деньги в непонятную аферу, но остался благородным человеком! С разрешения Вашего батюшки хотел бы посетить вместе с Вами ближайшую воскресную обедню.

Ваш Николай Клеопин».

Из дневника Элен Щербатовой:

«23 сентября 1825 года.

Слава Богу, папенька разрешил именоваться нам без этих дурацких «вичей». Хотя в своём дневнике и в мыслях я давно уже зову его просто «Николенька». Николенька недавно назвал меня Алёнушкой. Было так приятно. Кажется, имена Елена или Алёна (что, впрочем, одно и то же) звучат гораздо лучше, нежели какое-то дурацкое Элен. А когда меня называют “Элен Харитоновна”, то чувствую себя старухой лет тридцати.”

“29 сентября 1825 года. Николенька бывает очень редко. Говорит, очень много дел. Папенька ему только поддакивает. Нет бы сказать — а почему это, мой будущий зять, Вы так мало уделяете времени своей будущей невесте? Я попыталась было поговорить об этом с папенькой, а он только зыркнул на меня и оборвал: “Молчи! Не женского ума это дело”. Вечером плакала».

Из письма штабс-капитана лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина другу Павлу Еланину, командиру роты Вятского пехотного полка в город Каменку Малороссии:

«15 октября осьмсот двадцать пятого года.

Здравствуйте, мой дражайший друг Поль! Или, если Вам угодно и как сейчас принято, Павел. Был очень рад получить от Вас письмо. Сегодня заступил дежурным по полку, и посему есть время черкнуть пару-тройку строк друзьям. А лучшему другу, разумеется, напишу более подробно.

О делах сердечных сообщать особо нечего, но, кажется, всё идёт на лад. Несмотря на своё невежество в аглицком языке, которого хватило только на то, чтобы запомнить наизусть обрывок монолога Гамлета. Ну, тот самый, где “Быть — или не быть!” Оцените:

Но, право слово, я столько раз слышал этот монолог со сцены, то даже не знаю — сам ли его выучил или просто запомнил. Но всё же так хотелось бы, чтобы её папаша был русофилом! Да и Элен моя больше походит на русскую Алёнушку из сказок, которые читала мне няня, нежели на чопорную аглицкую girl. Но всё же, повторюсь, — дело идёт на лад. Где-нибудь ближе к Рождеству будет объявлено о нашей помолвке. А уж к весне следующего, 1826-го года обязательно сыграем свадьбу. Вас, мой дорогой друг, я хотел бы видеть шафером. Я говорил со своим начальником о свадьбе, он не возражает, хотя и спросил: “Будет ли молодая супруга следовать за полком, или же я собираюсь подавать в отставку? ” Объяснил ему, что пока до имения Элениного батюшки всего лишь пара часов, то подавать в отставку не намерен. А буде наш полк направят куда-нибудь на Кавказ, то супруга может меня подождать и дома. Кстати, где-то рядом с Вами, в Черниговском полку, служит подполковник Сергей Иванович Муравьёв-Апостол. Тот самый, которого перевели из лейб-гвардии Семёновского. Правда или нет, что он платит профосу, чтобы тот помягче порол солдат его батальона?

Засим Ваш преданный друг Николай Клеопин».

Из письма штабс-капитана Николая Клеопина Элен Щербатовой:

«1 ноября осьмсот двадцать пятого года. Казармы лейб-гвардии егерского полка.

Дорогая Элен! Ужасно хотелось бы увидеться с Вами, когда рядом не будет Вашей дуэньи. Или пусть даже она будет рядом. И пусть она изрекает свои аглицкие сентенции. Когда Вы рядом со мной, то мне этого достаточно. Одна беда — свободного времени у меня всё меньше и меньше. Надеюсь, что Ваш папенька не серчает, что я не смог составить ему партию в шахматы? Откровенно, сам переживаю из-за этого не меньше. Но поверьте, что Харитон Егорович напрасно упрекает меня в том, что я вожу дружбу с г-ном Еланиным. Павел Николаевич — прекрасный человек и офицер. И в Вятский пехотный полк Поль (как мы его зовём меж собой) перешёл не из-за каких-то там карбонарских или фрондёрских штучек, а исключительно из-за дуэли с поручиком S., который ранее также служил у нас в полку. Кстати, дуэль так и не состоялась, потому что этот поручик попросил извинения у самого барьера. Нет-нет, отнюдь не из-за трусости, а просто признал свою неправоту. Он даже настаивал, что право первого выстрела уступает безо всякого жребия Еланину. О дуэли той стало известно, и все стороны были наказаны. Тот поручик, как вызвавший на дуэль, был направлен на Кавказ, а Еланин — в секунданты, в провинциальные полки. Скажу Вам откровенно, дорогая Элен, секундантом Павла Николаевича должен был быть я. Но я в ту пору гостил в имении у матушки. И даже не знаю — радоваться или огорчаться. С одной стороны — не был рядом с другом. С другой — не был бы сейчас рядом с Вами. Кстати, Павел Николаевич очень хвалил своего полкового командира, полковника Пестеля. Батюшка Ваш, Харитон Егорович, тоже хорошо о нём отзывался. Представьте, Элен, Пестель принял худший в корпусе полк и в короткий срок сделал его одним из лучших! А ведь Павел Иванович Пестель до сих нор страдает от ран, полученных при Бородино! Простите меня, Элен, что я так горячо рассказываю о вещах, которые Вам, должно быть, скучны, и ничего не говорю о своих занятиях аглицким языком. Но, как мне кажется, Ваш папенька готов принять меня в женихи и так. Николай Клеопин».

Из письма штабс-капитана Николая Клеопина другу Павлу Еланину:

«15 ноября осьмсот двадцать пятого года.

Здравствуйте, уважаемый Павел Николаевич!

Получил вчера Ваше письмо, которое, не скрою, меня очень озадачило. Вы спрашиваете меня о том, как я отношусь к “семёновской истории”, о которой Вам рассказал подполковник Муравьёв-Апостол? С его слов, полковник Шварц “бессмысленными учениями и постоянными придирками настроил нижних чинов против себя”, что и привело к бунту. Возможно. Но, уважаемый Павел Николаевич, насколько мне известно, лейб-гвардии Семёновский полк, созданный ещё государем Петром Великим, был лучшим в Русской армии. А что увидел полковник Шварц, приняв этот “лучший” полк? Нижних чинов, которые вместо строевых смотров и выполнения ружейных артикулов занимаются исполнением работ, которые следовало выполнять исключительно градским обывателям и ремесленникам. Разве должен защитник Отечества шить сапоги, латать исподнее для мещан или вязать перья для султанов на продажу, пусть даже и Высочайшим особам? А унтер-офицеры, которые превратились в коробейников, распродающих по столице товары своих солдат? Если отправить таких “воинов” на Кавказскую линию или на границу с Персией, то можно сразу и отступать. Мой друг, Вы уверяете меня, что честные офицеры, такие как подполковник Муравьёв-Апостол, пострадали зазря, потому что “он не позволил своей роте присоединиться к мятежу”. А как бы ещё должен поступить командир роты, дававший присягу и обязанный соблюдать дисциплину? И что делали “честные офицеры”, которые попустительствовали тому, что их солдаты стали превращаться в капиталистах крестьян, а не быть защитниками России? Право, друг мой, я не могу Вас понять. По мне, так полковник Шварц поступил так, как он должен был поступить. Далее, в своём письме, странном для меня, Вы пишете, что и генерал Ермолов, и сам Александр Васильевич Суворов-Рымникский боролись с тиранами. Я слышал о том, что Ермолов был арестован по “смоленскому” делу, когда он и иже с ними пытались свергнуть законного императора. Не знаю, так это было или нет. Но я слыхал, что Александр Васильевич был отправлен в ссылку в Кончанское за то, что отказался снимать полюбившийся ему австрийский мундир. Ежели его отправили туда за участие в заговоре (в чём я, например, сомневаюсь), то остаётся удивляться монаршеской милости. Вы знаете, дорогой друг, когда-то мой предок, поручик Аггей Клеопин, служивший, к слову, в одном полку с братьями Орловыми, отказался выступить против законного императора Петра, за что и заработал вначале остуду императрицы, а потом — её уважение и чин бригадира. Простите моё долгое и сумбурное письмо, но думаю, что Вы уже поняли моё credo. Храни Вас Господь от опрометчивых суждений и решений.

Ваш друг по-прежнему — Николай Клеопин».

Из письма штабс-капитана Николая Клеопина своей невесте, Элен Щербатовой:

«25 ноября осьмсот двадцать пятого года.

Здравствуйте, моя дорогая Элен Харитоновна, моя любимая Алёнушка! Не знаю, дошли ли до Вас и до папеньки эти тревожные слухи. Говорят, что в Таганроге тяжело заболел Государь Император и врачи не надеются на его выздоровление. Не дай Бог, если он умрёт. Разумеется, мы все будем служить верой и правдой новому государю. Только ползут самые разные слухи — а кто будет императором? Странно — и кому нужны эти чёрные сплетни? Разумеется, императором будет Его Высочество Константин Павлович. Как Вы знаете, генерал-лейтенант Бистром, которого мои егеря просто боготворят, командовал нашим полком во время войны осьмсот двенадцатого года. Карл Иванович при сегодняшней встрече с офицерами твёрдо сказал, что иного императора, нежели Константин, нет и быть не может. Все слухи о “секретном” Манифесте ныне здравствующего императора Александра, дай Бог ему здоровья и скорого выздоровления, — вздор. Милая Алёнушка, послезавтра, то есть ноября двадцать седьмого числа, я свободен от службы и с самого утра приеду к Вам. Надеюсь, мы наконец-то сможем поговорить без Вашей дуэньи! Любящий Вас — Н. К.»

Из дневника Элен Щербатовой:

«28.11.1825 года. Николенька обещался вчера быть у нас, но так и не приехал. Прислал слугу с запиской. Даже не нижнего чина, как обычно, а какого-то Ваньку-ямщика. И опять записка не ко мне, а папеньке. Хорошо хоть, приписочку для меня составил. Папенька показал её мне, а там только и сказано, что: “Извините, уважаемая Элен, служба. А всё остальное расскажет батюшка”. Батюшка и рассказал, что накануне Николенькиного отъезда в имение в полк прискакал гонец с приказом от командира гвардейской пехоты Бистрома. И что на самом деле государь Александр не при смерти, а умер ещё 19-го числа сего месяца в Таганроге. Все гвардейские полки с 7 часов утра стали приводить к присяге. Буду молиться за упокой почившего в бозе Государя Александра Павловича и во здравие нового Императора Константина Павловича. Хотя, возможно, за нового императора пока молиться и рано?»

Из письма штабс-капитана Николая Клеопина к другу П.Н. Еланину:

«7 декабря осьмсот двадцать пятого года. Казармы л.-гв. ег. полка.

Здравствуйте, уважаемый Павел Николаевич! Сегодня Шекспира цитировать не буду. Как я пенял из Вашего письма, в Каменку сплетни из Варшавы доводят гораздо быстрее и раньше, нежели до нас. У нас тоже стали ползти слухи о том, что Император Константин отрёкся от престола. Точнее, даже не отрёкся. И не Император даже, а просто цесаревич Константин отказался принять бразды правления Россией. У нас Константина Павловича по-прежнему любят. По-крайней мере, гораздо более, нежели его брата. Что касается “норовской” истории, когда десять офицеров подали прошение об отставке из-за грубости Великого князя Николая Павловича, то знаю об этом только со слов Ваших и других офицеров. Я в ту пору, как Вы знаете, проходил службу на Кавказе, у генерала Ермолова. Не доверять Вам или другим заслуженным офицерам у меня нет основания. Однако всегда считал и до сих пор считаю, что личные симпатии или антипатии, вовсе не повод для выступления против Императора. Поэтому на Ваш вопрос о том, чью сторону я займу, Константина или Николая, отвечу так — сторону законного Императора. Я, вместе со своим полком, давал присягу на верность Константину Павловичу. Поэтому буду защищать своего Императора с оружием в руках так, как велит мой долг. Но буде окажется, что Константин добровольно отрёкся от престола в пользу кого бы то ни было — Николая, Михаила или даже в пользу другой фамилии, то буду защищать того, кто законным путём займёт место на престоле. В противном случае в России начнётся то, что творилось во Франции. Вот этого я понять и принять не могу и не хочу. Я не хочу, чтобы якобинцы, коих Вы так восхваляете, тащили на гильотину тех, кто мне дорог и близок. И, поверьте мне, если судить по опыту истории Французской революции, о которой мне рассказывал мой дедушка, то рано или поздно одни якобинцы потащат на эшафот других. И боюсь, что если в России начнётся якобинская революция, то всё будет делаться с таким размахом, что пугачёвский бунт покажется игрушкой. Осмелюсь напомнить, что Пугачёва в Москву привёз почитаемый Вами Александр Васильевич Суворов, соратником которого был мой дедушка, бригадир Клеопин. И вот ещё, дорогой друг. Мне хочется верить, что своими мыслями и настроениями Вы не делились ни с кем, кроме меня.

Искреннее Ваш Николай Клеопин».

Из дневника Элен Щербатовой:

«10 декабря 1825 года. Как замечательно! Скоро я стану невестой. Николенька уже привёз свою маменьку в столицу. Вернее, сама маменька не приехала, но передала в письме своё благословление. А это, в общем-то, одно и тоже. Числа 14-го мы должны встретиться всеми семьями и получить благословление у родителей. Папенька, хотел, было, чтобы о помолвке было объявлено только на Рождество, но потом махнул рукой и сказал, что, мол, на утреннюю службу пойдёте женихом и невестой, поэтому можно и пораньше. А свадьбу, наверное, сыграем весной. Посаженным отцом Николеньки обещал быть сам генерал Бистром. Мой жених (какое замечательное слово!) был у него адъютантом, пока не открылась адъютантская вакация в полку, с которой гораздо легче стать ротным командиром. Эх, какие сложности придумывают эти военные! Какая мне разница, кем был бы сейчас мой Николенька, — поручиком или штабс-капитаном? Но вот папеньке почему-то нравится всем говорить, что его будущий зять — гвардейский штабс-капитан и кавалер св. Владимира с мечами. Хотя, если подумать, то мне и самой это нравится».

Из записки штабс-капитана лейб-гвардии егерского полка Николая Клеопина Харитону Щербатову:

«Харитон Егорович! Немедленно берите Алёнку, всю семью и уезжайте в новгородское имение. Я умоляю — прислушайтесь к моим словам! В Санкт-Петербурге не переворот даже, а революция, которая будет похуже французской. Умоляю — поезжайте в имение! Как только что-то прояснится — немедленно приеду за Вами. Писано на Сенатской площади 14 декабря 1825 года в 15 часов пополудни».

ГЛАВА ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИЯ — ЭТО УДАВШИЙСЯ МЯТЕЖ!

По плану полковника Трубецкого перебить караульный взвод и заставить сенаторов оставаться верными присяге Константину должны были гвардейцы флотского экипажа. Увы. События пошли по-другому. Ни Якубович не поднял людей на штурм, ни Булатов (как уговаривались заранее) не повёл лейб-гренадеров на захват дворца. И напрасно Трубецкой метался по площади и рассылал гонцов...

Однако нашлись люди, которые оставались верны идеалам свободы, равенства и братства. Утром лейб-гренадеры во главе с Сутгофом и «московцы», ведомые штабс-капитаном князем Щепиным-Ростовским, вышли на площадь. Князю было суждено стать первым героем Декабрьской революции, потому что именно он окровавил саблю, зарубив одного и ранив несколько офицеров, попытавшихся остановить выход войск.

Недалеко от Сената к колонне пристал Якубович. Он вынырнул, как чёртик из табакерки. На одном из поворотов бравый кавказец даже умудрился обогнать колонну и возглавить строй. Вместо знамени прицепил на кончик острия сабли собственную шляпу. Ещё хорошо, что только шляпу. У него бы хватило ума и грязные панталоны прицепить... Правда, подходя к площади, «фрондёр» благоразумно исчез, чтобы не отвечать на неудобные вопросы.

...Мятежное каре, изначально состоящее только из двух (и то не полного комплекта) частей, стало обрастать сочувствующими офицерами и статскими. Удалось даже выставить оцепление. Улицы, примыкавшие к Сенатской площади, заполнялись войсками.

Никто из командиров, выводивших свои батальоны и роты на улицу, ещё толком не знал — а что же предстоит делать? Кажется, нужно защищать императора, которому сегодня приносили присягу, — Николая. Но ведь недавно, две недели с небольшим, приносилась присяга Константину. Да и, собственно говоря, большинство солдат и офицеров ещё не осознавали сам факт присяги.

В самом глупом положении оказался Милорадович. Генерал-губернатор Петербурга, ещё вчера державший в руках управление всеми войсками столицы, почти был уверен, что после смерти Александра трон займёт Константин. А кто в этом не был уверен, кроме самого императора и его братьев-наследников? И тут — как гром среди ясного неба: Константин отказался от престола в пользу Николая.

Михаил Андреевич, позволявший себе пренебрежительные отзывы в адрес будущего царя, оказался в тупике. Пока шло подтягивание войск, боевой генерал задавал себе извечный вопрос: «Что делать?»

Ещё не коронованный, но уже принявший присягу кавалергардов Николай отдал приказ стянуть к площади войска, надеясь, впрочем, уладить дело миром...

В тесноте, что создалась на площади, заваленной камнями и брёвнами для строительства Исаакиевского собора, действия кавалерии были бессмысленными. Прошли, давно прошли те времена, когда при виде конницы пехота разбегалась, не принимая боя. Как показало время, хорошее каре, построенное офицерами пехоты, на кавалерию действовало отрезвляюще. Опытные кавалеристы знали, что лошади не пойдут на штыки. Вот и сейчас, по приказу Николая, конная гвардия пошла вперёд. Стоявшие в каре мятежники отбили эту атаку нехотя, даже как-то лениво. Да и сами конногвардейцы махали тяжёлыми палашами больше для вида. Офицеры видели в рядах восставших своих друзей, а уж поручика Одоевского, адъютанта генерала Бистрома, знала не только каждая лошадь из конюшен, но и каждая собака.

Николай Павлович, видя неудачу кавалерии, подозвал к себе главного гвардейского артиллериста — генерала Сухозанета:

— Господин генерал, приказываю немедленно открыть огонь по мятежникам.

— Невозможно, Ваше Величество, — угрюмо ответствовал генерал. — К пушкам не подвезли ни заряды, ни порох. Передки пустые.

— Ну так срочно, сей же секунд распорядитесь, чтобы привезли заряды, — задыхаясь от бешенства, проговорил цесаревич. — И если через несколько минут вы не откроете огонь, то я Вас, дурака старого, лично в пушку забью! Шевелите же задницей...

Иван Онуфриевич Сухозанет, бывший всего лишь на шесть лет старше двадцатишестилетнего Николая, в короткий миг состарился лет на тридцать. На плохо гнувшихся ногах рысью понёсся выполнять приказ. В голове билась только одна мысль: «Всё кончено. Конец карьере!» Подбежав к двум ближайшим ездовым, он выхватил из ножен саблю и закричал:

— Чтобы мигом, чтобы сейчас же! Чтобы сей секунд задницы в пушки...

И, уже не понимая, что делает, ударил саблей по голове одного из солдат. Кивер ослабил удар, но оглушённый артиллерист упал на снег.

— Никак, рехнулся, — с испугом прокричал второй, отбегая в сторону. С криком: «Его Высокопревосходительство спятило!» солдат побежал в сторону каре...

— Возьмите себя в руки, господин генерал, — попробовал образумить Сухозанета полковник Штаубе. — И прекратите истерику. На Вас нижние чины смотрят!

Но генерал был совершенно невменяем. С криком: «Изменники!» он попытался рубить саблей направо и налево, норовя зацепить своих же подчинённых. Те вначале уклонялись от ударов, но вскоре рассвирепели. Штаубе выхватил у одного из артиллеристов карабин и ударом приклада выбил саблю из рук сумасбродного генерала. Но Сухозанет не унимался: бросался на окружающих, дрался и пытался кусаться. Успокоился только тогда, когда его бросили лицом в снег, а руки связали первой подвернувшейся верёвкой. Кажется, для этого обрезали постромки с одного из оружейных передков, одновременно выводя из строя...

...Мятежное каре весело приняло беглеца.

— С ума сошёл, старый педераст, — констатировал один из молодых офицеров, а все остальные разразились дружным хохотом.

Увы, сочувствия к генералу, про которого говорили, что он выбился «в люди» благодаря картам и... собственной заднице, ни у кого не было. Но смех смехом, а ситуация казалась тупиковой. Спятивший генерал — это ещё не вся артиллерия. А коли подвезут заряды да вдарят картечью?

Что бы хоть как-то разрядить обстановку, Пущин принялся громко читать стихи:

— Чьи строки? — заинтересованно спросил юный лейтенант Завалишин. — Пушкина?

— Да нет, брат, учителя его, Батюшкова. Ужели не знаешь? — удивился лицейский друг Пушкина.

— Слыхал про Батюшкова, но не читал. А стихи хорошие, — одобрил Завалишин, — но нужно бы что-нибудь повеселее, чтобы солдатам легче было. Вроде этого...

Юноша с чувством пропел: «Аллонз анфан де ля патриа», но дальше первой строки дело не пошло. Петь в один голос «Марсельезу», призывающую сынов Отечества идти вперёд, не хотелось. Может, в иное время офицеры могли бы и поддержать. Да что офицеры! Старые солдаты, участвовавшие в Заграничном походе, также знали слова.

Но сейчас не то настроение, не маршевое. Все ждали — что же произойдёт?

...К лицевой части каре, обращённой к Неве, выехал генерал-губернатор Петербурга Милорадович Михаил Андреевич, хорошо знавший многих из декабристов, более того, ещё недавно сочувственно читавший депеши тайных агентов о «настроениях» и разговорах в пользу Константина...

Раздвигая лошадиной грудью толпу, он пробился сквозь оцепление мятежников и закричал:

— Братцы, солдаты! Кто из вас был со мной под Бородином и Люценом! Неужели вы пойдёте против законного государя императора, которого должны защищать?!

Голос Милорадовича, его страстные слова подействовали на строй так же, как звук барабана на ветерана. Кое-кто из солдат даже опустил ружьё. Но вперёд вышел высокий человек в партикулярном платье, но с пистолетом в руке...

Пуля Каховского попала генералу в плечо. Когда прозвучал выстрел, один из солдат оцепления ударил лошадь штыком в круп. Бедное животное поднялось на дыбы и заржало. Генерал покачнулся в седле, но удержался. Тут же к забаве подключились и другие нижние чины... Лошадь, подкалываемая штыками, метнулась в обратную сторону, едва не выкинув седока. Это выглядело нелепо. Вначале стали хохотать рабочие и обыватели из толпы, а потом и солдаты, стоявшие в каре. Моряки оцепления от избытка чувств дали залп в воздух.

Никто тогда не знал, что ночью Милорадович скончается от ранения. Говорят, последними словами героя войны 1812 года были: «Слава Богу, что не солдат!» Но тогда, на площади, всем показалось, что генерал только легко ранен. У многих генералов и полковников, стоявших напротив мятежников, что-то «ёкнуло». Большинство из них и само было изрядно «замазано» связями с тайными обществами. А Милорадович, «замазанный» ничуть не менее, стал героем в глазах императора! Теперь, при восшествии на престол молодого государя, генерал-губернатор будет первым, над кем прольётся золотой дождь! Даже если вскроются его знакомства, то всё едино он пытался остановить мятежников! Для генералов — уж лучше бы Каховский сразу убил губернатора! С мёртвого героя взятки гладки! А теперь? А если следствие? Милорадович, получивший индульгенцию за свой поступок, мог рассказать обо всём и обо всех.

Между тем, пока стоящие вокруг военные с «густыми» эполетами осмысливали ситуацию, произошло нечто, окончательно преломившее ход событий. К Сенатской площади бежала целая колонна, чернеющая мундирами гвардейского флотского экипажа. Впереди с обнажёнными саблями неслись братья Бестужевы — Александр и Николай. Они спешили на помощь братьям. Братьям по крови — Михаилу и Павлу. Братьям по духу — всем тем, кто пошёл сражаться с тираном!

Бестужевы сделали то, что должен был сделать Якубович. В казармах гвардейского флотского экипажа их едва не арестовали. Но когда со стороны площади раздались выстрелы, Александр (известный ещё и как писатель Марлинский) бросил тот единственно верный клич, на который не может не откликнуться ни один русский человек: «Ребята, там, на площади, наших братьев убивают!» Кто-то из нижних чинов заорал: «Наших бьют!» Теперь остановить моряков было невозможно.

Приход экипажа изменил ситуацию. Первым откликнулся генерал Бистром, командир гвардейской пехоты. Его уважали и «преображенцы», и «семёновцы». А лейб-егеря, с которыми он прошёл всю войну 1812 года, которые под Кульмой вытаскивали его, тяжело раненого, с поля боя, были готовы за «генерала Быстрова» идти и в огонь, и в воду!

Вот и сегодня, приняв присягу вместе со своими любимцами, генерал Бистром стоял вместе с ними на Адмиралтейской набережной. Прислушавшись к шуму, генерал выехал вперёд, спешился:

— Братцы! — обратился Карл Иванович к егерям. — Сегодня нас обманом заставили принести присягу самозваному императору Николаю. Простите меня, братцы! Виновен.

Бистром встал на колени перед строем. Солдаты и офицеры, первоначально растерявшиеся, бросились к нему. Раздались выкрики: «Что же делать? Командуйте нами, Ваше Высокопревосходительство !»

— Там, на Сенатской, умирают те, кто стоит за Константина, за настоящего императора, — взмахнул шпагой генерал. — Так неужели же мы станем предателями?!

«Ура!», «Умрём, а не подведём!» — прогремело в ответ. И тогда генерал стал отдавать команды: — Первый батальон, атакует «измайловцев». Первая рота — прямо, вторая, не ввязываясь в бой, проходит сквозь них и атакует артиллерию. Второй батальон третья рота...

В это время раздался голос командира третьей роты:

— Ваше Высокопревосходительство, господин генерал, но это же измена! Карл Иванович! Мы ж императору Николаю присягу давали!

Рассуждать генералу было некогда. Возможно, будь это другой офицер, то генерал приказал бы убить его на месте. И в горячке солдаты бы просто подняли своего ротного на штыки. Тем более что командовал он без году неделя, а за генерала сейчас не то что ротного, но и батальонного командира в клочья бы разорвали. Да что там — к чёрту на рога бы пошли! Но это был любимый офицер, поэтому генерал просто рыкнул:

— Профос, арестуйте штабс-капитана Клеопина.

К Николаю бросились профос и два его помощника. Навалились, сбили с ног, срывая портупею с саблей и пистолеты. Руки скрутили за спину, а потом связали. Резким рывком подняли офицера с утоптанного до булыжника снега. Полковой профос, нацеливая ружьё на Николая, грозно-торжественно пробубнил:

— По приказу его высокопревосходительства вы арестованы. Идёмте за мной.

В сопровождении солдат, упиравших штыки в спину, Клеопина повели с Адмиралтейской площади. Так его и вели до самых казарм, где сдали дежурному офицеру, а сами поспешили обратно. Что случилось дальше, штабс-капитан уже не видел.

...Лейб-гвардии егерский полк, в пять минут опрокинув штыками и прикладами не подозревавших ничего худого кавалергардов, ударил в спину «измайловцам». Но если кавалергардов был всего лишь полуэскадрон, то с «измайловцами», несмотря на внезапность атаки и залп егерей, которым не нужно было и целиться, пришлось сражаться насмерть. Вчерашние братья по оружию сошлись в штыковой атаке. Но у егерей было преимущество, потому что их залп сразил добрую половину «противника».

Конная гвардия, которая первой сразилась с мятежниками, располагалась частично к фасу каре, а частично — спиной к Неве. За их спинами находились «преображенцы». Всё же генерал Бистром оправдывал ту фамилию, которой его нарекли солдаты. Пока егеря ещё только-только вступали в бой, он успел доехать до «преображенцев». Командовал первым гвардейским полком России полковник Иван Шипов, брат которого, корпусный генерал Сергей, был на Адмиралтейском канале во главе Семёновского полка. Подъехав, Бистром выкрикнул:

— Господин полковник, прикажите атаковать конногвардейцев. Ваш брат уже вступил в бой с тираном!

Братья Шиповы были друзьями Павла Пестеля и Сергея Трубецкого. Старший, который успел уже стать генералом, сам был когда-то членом «Союза благоденствия». Накануне Шиповы обещали Сергею Трубецкому военную помощь. И полковник, после минутного колебания, приказал полку идти в атаку на конногвардейцев...

Пространство перед Невой заполнилось криками, выстрелами и стонами. Всё смешалось. Русские солдаты убивали друг друга, не понимая того, что они делают. Но внезапность удара сыграла на руку мятежникам. Каре оставалось на месте, на случай внезапной атаки. И она последовала. Со стороны Галерной улицы по каре открыли огонь «павловцы». Однако их атака захлебнулась. Конно-пионеры, которых вывел брат Ивана Пущина, Михаил, въехали в колонну «павловцев», рассекая её на части. Первый батальон егерей между тем, сумев уничтожить большую часть «измайловцев», пробивался к конвою императора Николая. Со стороны восставших на кавалергардов пошёл в атаку флотский экипаж.

Конвой великого князя Михаила Павловича, несмотря на сопротивление последнего, стал уводить его с поля боя, пытаясь уйти под защиту Зимнего дворца. Но из-за давки не смогли туда пробиться. Как оказалось — к счастью. Караулы в Сенате, Адмиралтействе и Зимнем дворце несли солдаты и офицеры 2-го батальона лейб-гвардии Финляндского полка. И хотя сам командир батальона полковник Моллер отказался выступить на стороне восставших, но руки своим офицерам он не связывал. Более того, не воспротивился и тому, что в караулах околачивались офицеры из 1-го батальона того же полка, среди которых было немало сочувствовавших «якобинцам». Правительствующие Сенат и Адмиралтейство даже не понадобилось захватывать...

Николай Павлович ещё с утра приказал усилить караул Зимнего дворца самыми верными солдатами — сапёрами. Он считал, что в окружении кавалергардов, под прикрытием «измайловцев» и егерей, всегда сумеет уйти во дворец. На всякий случай у чёрного входа была подготовлена карета. Но император не знал, что как только со стороны площади раздались выстрелы, караулы финляндцев начали убивать сапёров...

Уйти император не успел. Его конвой был прижат к штабелям дров и бараков рабочих, строивших Исаакиевский собор. Толпа, не желавшая оставаться простым зрителем, принялась забрасывать кавалергардов камнями. Не обращая внимания на удары палашей, чернь принялась стаскивать всадников с сёдел. И наконец двое мастеровых ломом выбили нижнее бревно штабеля... Кто стал цареубийцей? Никто так и не сумел ответить на этот вопрос. Равно как и на то — а где тело императора? Позднее это породит много слухов, сплетен и домыслов. Но это будет потом...

Зимний день короток! Уже не было видно, кто с кем сражается. Постепенно шум боя стал стихать. Оставшиеся в живых из верных правительству частей стали постепенно отступать, оставляя на Сенатской площади трупы и раненых товарищей...

Мятежники стягивались к памятнику Петру Великому. Голодные и замёрзшие «московцы» и лейб-гренадеры, простоявшие с самого утра в одних мундирах, больше напоминали истуканов, а не солдат. По приказу князя Трубецкого унтер-офицеры построили нижних чинов в колонну и пошли в Сенат.

Замёрзшие и усталые солдаты заполонили почти все этажи. В казармы были отправлены гонцы с приказом привезти что-нибудь съестное. За неимением подвод и фур использовались артиллерийские передки, которые сегодня «забыли» загрузить боеприпасами.

Часть войск, особенно те, кто примкнул к восстанию позже «закопёрщиков», — «преображенцы», конные пионеры, а также те из солдат Финляндского полка, что простояли весь день на берегу и на мостах Невы, — походным шагом ушли в казармы. Лейб-егерей, по приказу Бистрома, разместили в Зимнем дворце. Пришлось, правда, вынести на улицу тела убитых, не разбирая — кто свой, кто чужой. Гвардейский флотский экипаж занял здание Конногвардейского манежа. В здании не было ни души, но зато нашлись дрова, из которых развели костры прямо в здании, благо что полы были хорошо утоптаны. По приказу Арбузова из состава экипажа были выделены команды, которые, вооружившись факелами, отправились собирать раненых. Об убитых можно побеспокоиться и завтра...

...Устроив солдат и распорядившись об усиленных караулах, в Сенате собрался штаб восстания. Помимо главных «революционеров» — Трубецкого, Батенькова, Рылеева и Одоевского, — присутствовали и те, кто сыграл решающую (или роковую?) роль в сражении: генерал Бистром и братья Шиповы. Из молодых офицеров были только те, кто привёл войска на площадь — Александр Бестужев (его брат был ранен) и Дмитрий Щепин-Ростовский. Сутгоф во время боя был убит. Из статских были только Каховский и Иван Пущин. Его брата, который несмотря на болезнь сумел помочь восставшим, отправили домой.

Всех мучил вопрос: что дальше? То, что власть ещё не захвачена, было ясно всем. И, кроме того, нужно было решать, а что делать, если восстание закончится успехом? Мало захватить власть — нужно уметь её удержать!

Руководство собралось за длинным столом, за которым ранее сиживали сенаторы. Не пришлось даже убирать бумаги — стол был чист. На него выставили то, что удалось собрать вестовым по ближайшим лавчонкам, — вино и нехитрую еду. Все хотели есть. На вино же особо никто не налегал. А если кто и выпил больше положенного, то этого никто не заметил...

Когда «генералитет» насытился, вестовые принесли котелок крепкого кофе, сваренного прямо в сенатском камине. Из буфета позаимствовали кофейные чашки, «презентованные» сенаторам чуть ли не Петром Великим. Задымились длинные чубуки, только тут и начался разговор, которого все ждали и боялись...

— Итак, господа, — взял на себя роль председательствующего Трубецкой. — Правительственные войска разгромлены. То есть, — поправился он, — разгромлены гвардейские правительственные войска. Император Николай погиб. Мы, таким образом, захватили власть. Случилось то, к чему готовились почти десять лет.

— Да, господин полковник, случилось, — невесело проговорил Шипов-старший. — Вот только с чем мы это случившееся есть будем? Заварили кашу...

— Есть несколько вариантов, — спокойно высказался Трубецкой. — Мы можем передать власть императрице Марии Фёдоровне, а можем — уступить её Сенату. Если не забыли — Сенат и был создан для того, чтобы править Россией в отсутствие императора.

— А если предложить корону Константину или Михаилу? — высказался кто-то.

Предложение повисло в воздухе. Все думали, нещадно дымя. То, что Константин не хотел становиться императором, было известно господам революционерам слишком хорошо... А призывы: «За императора Константина и жену его Конституцию!» хороши только для толпы, которую требовалось вести против законного монарха. Михаил?.. После всего случившегося вряд ли он захочет принять власть из рук убийц своего брата. А даже если и возьмёт... Александр I, прекрасно осведомлённый о заговоре против отца, в «благодарность» за трон отстранил всех заговорщиков от власти. Но тогда всё решалось в кулуарах, почти семейно. И уж никак не на площади.

— Что будем делать, господа? Какие предложения? — настаивал Трубецкой, прерывая молчание.

— А мы думали, что у вас, князь Сергей Петрович, как у генштабиста — планы на все случаи жизни, — оборотился Бистром к председательствующему.

— Военные планы строить гораздо легче, — вздохнул князь. — Пока мы можем предложить только Манифест. Вот, извольте.

Сергей Петрович вытащил документ, составленный бароном Штейнгелем: — «Итак, коль скоро государи-императоры сложили с себя власть, то теперь все должны быть перед законом равны... Второе: весь российский народ составляет одно сословие — гражданское. Третье: все различные племена, составляющие Российское государство, признаются русскими и, слагая различные свои названия, составляют один народ — русский. Четвёртое: вся земля, каждой волости принадлежащая, разделяется на волостную и частную. Первая принадлежит всему обществу, вторая — частным людям. Остальная земля отдаётся в наем посторонним людям не иначе, как на один год...»

Видя, что слушатели уже утомились, князь ободряюще сказал:

— Ну, господа, потерпите ещё чуть-чуть. Теперь — о самом важном. Верховная власть разделяется на законодательную и верховно-исполнительную. Первая поручается Народному вече, вторая — державной Думе. Сверх того нужна ещё власть блюстительная, дабы те две не выходили из своих пределов. Народное вече избирается державной Думой. До тех пор, пока не создана верховно-исполнительная власть, обязанности Думы исполняет Временное правительство. Временное правительство существует до тех пор, пока народ не выберет державную Думу.

Когда Трубецкой закончил, за столом воцарилась тишина. Вот так сразу отдать землю и крестьян, расстаться с титулами и званиями собравшиеся ещё не были готовы. Но большинство присутствующих были людьми, понимающими, что спорить и ссориться сейчас — не время. Но всё же генерал Шипов попытался высказать собственные соображения:

— Сергей Петрович, я очень надеюсь, что всё, что вы высказали, останется пока только на бумаге?

— Действительно, нужен переходный период, хотя бы на период созыва вече и Думы, — внёс свою лепту в разговор Пущин.

— Согласен, — коротко, по-военному, сказал Трубецкой. — Переходный период необходим.

— Нужно немедленно создавать правительство, — высказался Бистром. — Иначе в стране начнётся хаос.

— Как будто он и так не начнётся, — мрачно заметил Рылеев. — Завтра начнётся гражданская война.

— Завтра? — удивлённо воскликнул Пущин. — Кондратий Фёдорович, да она уже началась. Убит император. В ближайшее время мы получим армию, направленную против нас. Михаил стянет все силы. Его поддержат все губернаторы...

— Успокойтесь, господа, — спокойно произнёс Бистром. — Отступать уже поздно. Значит, нужен чёткий и ясный план — что делать в ближайшее время. И, прежде всего, нам нужно руководство. Сергей Петрович, кого вы планируете в правительство? Председателем, как я полагаю, будете вы?

— Карл Иванович, я с удовольствием уступлю этот пост вам, — покачал головой Трубецкой.

— Благодарю покорно, — отмахнулся генерал. — Но тут нужен человек, которого знают все заговорщики, простите, революционеры. В данной ситуации Правителем можете быть только вы. Итак?

— Прежде всего, — начал князь, — мы хотели пригласить во Временное правительство Михаила Михайловича Сперанского. Затем — Николая Степановича Мордвинова, адмирала. В члены правительства рекомендован присутствующий здесь Гавриил Степанович Батеньков. И ещё один член — Алексей Петрович Ермолов. Скажу сразу, что у меня нет уверенности в согласии со стороны Сперанского, Мордвинова, а уж тем более — Ермолова.

— Кандидатуры достойные, — кивнул Бистром. — Нужно попытаться заручиться их согласием.

— Карл Иванович, как старший по возрасту, званию и опыту вы должны возглавить армию, — высказал свою точку зрения Шипов-старший. — И заодно стать военным губернатором Санкт-Петербурга.

— В свою очередь, хотел бы предложить генерала Шипова на пост командующего пехотными частями — и армейскими, и гвардейскими, — предложил Бистром. — Мне будут нужны толковые помощники. Я думаю, возражений не будет?

Присутствующие молча согласились.

— Господа, а как быть с Государственным Советом, Сенатом и министерствами? — спросил Пущин.

— А никак. Императорский Государственный Совет в отсутствие императора не нужен, — заявил Трубецкой. — Правительственный Сенат осуществляет надзор за деятельностью государственных учреждений и чиновников. Пусть продолжает осуществлять. А что до министерств — пусть работают. Правда, нам придётся заменять тех министров, которые откажутся присягать на верность Временному правительству и заменять их верными людьми. То же самое с командирами полков и дивизий.

— Значит, опять присяга? — с невесёлой улыбкой поинтересовался Шипов-младший. Но спросил он чисто риторически. Понятно, что без присяги — никак...

Карл Иванович Бистром повёл золотыми эполетами и сказал:

— Итак, господа, коль скоро я взял на себя обязанности военного губернатора, то мой вопрос по существу: как мы поступим с чернью?

— С народом, вы хотите сказать? — деланно возмутился Рылеев.

— Нет, Кондратий Фёдорович, вы не ослышались, — веско высказался новоявленный военный губернатор. — Народ — это тот, кто пашет землю, куёт или, на худой конец, торгует. Если народ берёт в руки оружие и выходит на улицы, то это толпа, чернь. Не спорю, господа, в сегодняшнем деле они нам очень помогли. Но (поднял он палец), что мы будем делать с ними завтра? Кстати, кто-нибудь распорядился собрать оружие, которое в огромном количестве валяется вдоль Невы? Нужно срочно послать людей. Желательно — с одним-двумя надёжными офицерами.

— Сам пойду, — заявил вдруг князь Щепин-Ростовский, сидевший в уголке. — Здесь мне делать нечего. Я заранее согласен со всем, что вы решите. Пожалуй, я бы тоже не хотел пугачёвского бунта. Честь имею.

Откланявшись, князь ушёл.

— Итак, господа, — обратился Трубецкой к собранию, — продолжим. Мне кажется, что нужно послать кого-нибудь за Сперанским и Мордвиновым. А лучше, ежели к ним съездит кто-то из нас. Мы тем самым окажем им уважение. Думаю, что к Сперанскому отправится князь Одоевский, а к Мордвинову — Иван Иванович Пущин.

Одоевский и Пущин поднялись с мест. Уже на выходе Пущин обратился к Трубецкому:

— Сергей Петрович, я квартирую недалеко, на Галерной. Если не возражаете, мы с князем заедем ко мне. Хочется вздремнуть пару часов. Да и время позднее. И Сперанский, и Мордвинов наверняка спят. Съездим к ним сразу с утра.

— Нет, господа, — мягко, но непреклонно возразил Трубецкой. — Простите, но спать нам сегодня некогда. Ехать нужно немедленно, и, ежели означенные господа спят, то будите их немедленно. От их согласия или несогласия зависит слишком многое.

— Александр Александрович, — обратился Бистром к Бестужеву, — Вам придётся возглавить гвардейский флотский экипаж. Кто там сейчас с ними?

— Лейтенант Арбузов. Хороший офицер.

— Но всё же возглавить матросов придётся Вам. Лейтенант будет Вашим заместителем. Надеюсь, в экипаже есть надёжные офицеры?

— Почти все, за исключением, разумеется, командования.

— Вот и прекрасно. Завтра экипажу предстоит тяжёлый день. Впрочем, господа, не только экипажу. Необходимо произвести осмотр казарм и выявить недовольных. Этим займутся моряки, «московцы» и финляндский полк. Думаю, что возглавить сию кампанию придётся лично генералу Шипову. Преображенский полк и «семёновцы» полковника Шипова — в Вашем личном резерве. Егерей пока трогать не будем, пусть отдохнут.

— Карл Иванович, а как поступать с недовольными? — задал вопрос Шипов-старший.

— А вот об этом мы спросим у нашего начальника. Что скажете, князь?

Сергей Петрович Трубецкой помедлил с секунду. Но, видимо, он уже обдумал ответ на этот вопрос. И сделал это не сегодня, а довольно давно:

— Солдат следует рассредоточить по полкам. Для особо буйных — гауптические вахты. Офицеров — в крепость. В случае открытого неповиновения — расстрел на месте. Простите, господа, но сейчас это единственный выход. Разбираться будем позже. И вот ещё... Во всех полках провести беседы с офицерами. Я уже попросил барона Штейнгеля составить текст присяги. Там будет специальная строчка о безоговорочном подчинении. И, пожалуйста, господа, не смотрите на меня, как на нового Робеспьера или Марата. Мы — военные люди и прекрасно понимаем, во что ввязались. Нам нужна дисциплина и ещё раз — дисциплина. Согласны?

— Согласны, Сергей Петрович, — высказался за всех Бистром. — Но хочется сказать вот ещё что. Нужно составить списки тех лиц, которые должны быть немедленно арестованы.

В Петербурге остались люди, которые могут представлять опасность.

— А как мы будем знать — кто опасен, а кто нет? — устало произнёс Рылеев. — И не станут ли эти списки проскрипционными? Ведь это, господа, чистейшая диктатура.

— Кондратий Фёдорович, — по-отечески обратился к нему Бистром, — без диктатуры или диктатора начинается анархия. А анархия — гораздо хуже любой диктатуры. Сейчас у нас нет ни законов, ни законного правительства, и всё зависит только от нас. И посему предлагаю создать при Временном правительстве суд или трибунал.

— Гаврила Степанович, — обратился Трубецкой к Батенькову, — будьте так любезны. Не возьмите за труд записать всё то, что мы сейчас решаем. У Вас, как я знаю, почерк очень хорош. Завтра, а вернее сегодня, нужно обзавестись писарями и делопроизводителями, которые будут решения записывать. Заказывать печати... Словом, нужно создавать канцелярию. Нужны люди, опытные в бюрократическом деле. Без этого, увы, никак...

...При последних словах, произнесённых князем, открылась дверь. В комнату заседаний вошёл Пущин, а с ним — высокий сутулый человек. Пожалуй, кроме Бистрома, никто не знал в лицо Михаила Михайловича Сперанского, одного из близких людей покойного императора Александра, попавшего в опалу. Близорукие глаза Сперанского выглядели не сонными, а, напротив, внимательными и умными.

— Здравствуйте, господа, — обратился Михаил Михайлович к собранию. — Польщён Вашим вниманием к моей скромной персоне. Не знаю, к добру ли ваша революция, к худу ли. Но я готов послужить новой России. Кстати, а как вы её назвали?

— То есть, как можно назвать Россию? — не понял Трубецкой.

Сперанский, перед тем как дать пояснения, аккуратно снял шубу, осмотрелся, куда бы пристроить, и наконец просто бросил её на свободный стул:

— Была у нас Российская империя. А теперь?

— Вероятно, республика, — как-то неуверенно ответил князь.

— Прекрасно. Значит — Российская Республика. Господин, э-э, Иван Иванович, что за мной приехал, дал мне прочитать Манифест. Прекрасно. Как первоначальный вариант это просто превосходно. Но у меня вопрос. Временное правительство, в котором я имею честь состоять, — орган коллегиальный или же совещательный, а все нити управления будут у нашего господина Председателя?

Все посмотрели на Трубецкого. Как-то уже само собой получилось, что Сергей Петрович взял бразды правления в свои руки.

— Я полагал, — начал князь, — что Временное правительство есть орган коллегиальный. Таким образом, для решения особо важных проблем будут необходимы голоса всех членов.

— Это прекрасно. Но вдумайтесь, что будет в случае, когда кто-нибудь не согласится? Как показывает практика, в спорах никакая истина не рождается...

Члены правительства задумались. Как ни заманчиво звучала идея коллегиального управления, но! Как говорят военные люди: «Лучше один плохой командир, нежели два хороших».

— Михаил Михайлович, — поинтересовался Бистром, — у вас есть какие-то соображения?

— Безусловно. Будучи на губернаторстве в Сибири, да и раньше, составил некоторые намётки. Но их, господа, необходимо привести в соответствие с реалиями сегодняшнего дня. Я ведь никак не предполагал, что один император умрёт, второй отречётся, а третий будет убит. Мне нужно какое-то время на доработку. Неделя, скажем, или две. Думаю, что вы за это время позаботитесь о приоритетах.

— Господин Сперанский, — осторожно поинтересовался Трубецкой, — а какие приоритеты определили бы Вы? По моему разумению, главное — удержаться у власти. Для этого нужны силы для борьбы с внешним и внутренним врагом. Вы можете что-то добавить?

— Думаю, что не особенно много. Да вы, господа, и сами догадываетесь. Кроме борьбы с... — замялся Сперанский, подыскивая нужное слово, — ну, предположим, с контрреволюцией, придётся решать вопросы укрепления правопорядка. Скорее всего, наши обыватели попытаются заняться грабежом и мародёрством. Поверьте, господа, очень скоро в Петербурге начнётся голод. Возможно, закроются какие-нибудь мастерские. Появятся безработные люди. Может усилиться инфляция, хотя она и так огромная. Пока крестьяне возят в столицу продовольствие — нужно закупать зерно. Иначе повторится опыт Франции. Печальный, как вам известно...

— М-да, Михаил Михайлович, — задумчиво протянул Трубецкой, — безрадостную картину вы нарисовали. Об этой стороне дела я даже и не думал. Но всё же я очень рад, что вы согласились стать членом нашего правительства. Будем грудиться вместе.

— Да уж, Сергей Петрович. Трудиться будем вместе. Или — вместе пойдём на эшафот...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ПОЛКОВЫЕ НАПОЛЕОНЫ

В Любаре Сергей Иванович и Ипполит Иванович Муравьёвы-Апостолы искали командира «ахтырцев». К счастью, первый же встречный мальчишка указал им хату, где квартировал «пан полковник». Стоявший у входа гусар из нижних чинов попытался было остановить братьев, объясняя, что у Его Высокоблагородия меланхолия, но был вынужден сдаться перед эполетами.

Артамон Захарович Муравьёв (просто Муравьёв, без Апостолов) сидел в мазанке и курил. Коричневый доломан был небрежно наброшен на нижнюю рубаху. Ментик, сабля и кивер брошены в угол вместе со всей остальной гусарской амуницией. Перед господином полковником стояли большая бутыль какого-то крестьянского пойла и высокий стакан.

Муравьёв пребывал в состоянии глубочайшей депрессии. На это указывала и горилка (известно, что гусары пьют только шампанское!), и то, что полковник самозабвенно мурлыкал под нос стихи самого знаменитого со времён создания полка «ахтырца»:

Завидев гостей, Муравьёв завопил, как уличный кот, которому наступили на хвост:

Потом так же резко оборвал песнопение и безо всяких приветствий заявил:

— А что, господа. Скоро и мы вознесёмся. Уже слыхали-с — полковник Пестель арестован? И, что характерно, арестован по доносу собственного офицера. Вот, сижу и жду — кто из моих «ахтырцев» первым побежит доносить? Интересно — в Петербург повезут или здесь расстреляют?

Братья Муравьёвы-Апостолы прошли внутрь комнаты. Младший сел на постель, а старший остался стоять. Потом Сергей Иванович внимательно посмотрел на гусара и спросил:

— А Вы, господин полковник, будете просто сидеть и ждать?

— А что прикажете делать, господин подполковник? — в тон ему ответил Муравьёв. — Выводить гусар и в конном строю атаковать Тульчино? Освобождать Павла Ивановича? Или уж сразу на Житомир? Захватить всё корпусное командование и потребовать — выпускайте, мол, нашего Пестеля! А что потом-с? В худшем случае перед Житомиром нас остановит артиллерия. Мне, с одним полком, её не пройти. В лучшем — через месяц из Петербурга и Волыни подойдёт подкрепление. И — прощай, гусар, ты песен пел немного.

Осторожно, как будто он говорил со слабоумным или с ребёнком, Сергей Иванович сказал:

— Господин полковник, из Петербурга никто не придёт. Вчера дошла весть, что узурпатор убит. Наследник престола Михаил бежал в неизвестном направлении. Я получил письмо от князя Трубецкого — председателя Временного правительства. Так что...

— Седлать коней, господа гусары, — оживился Муравьёв. Всю его депрессию как рукой сняло. Он лихорадочно забегал по хате, собирая разбросанные вещи: — Эх, не успел побриться! Да уж ладно, сойдёт, — заметил полковник, становясь перед братьями во всём параде. — Итак, господа, обговорим план действий...

— План прост. Мы с братом сейчас же едем в деревню Трилесы. Там стоит наша 5-я рота. Затем вместе с ротой отправляемся в деревню Ковалёвку, где стоит другая рота. Остальные силы в Василькове. За свой батальон я ручаюсь, вы же немедленно поднимаете гусар и отправляетесь в местечко Троянов. Там Александровский гусарский полк. Если он пойдёт вместе с вами — прекрасно, а если нет — то и шут с ним! Место сбора — Васильков. Затем все вместе идём на Тульчино. Там Вятский полк, которым командовал Пестель. Павел Иванович любим офицерами и солдатами...

— Очень любим, — буркнул Муравьёв, намекая на предательство одного из «вятичей».

— Командир роты майор Лорер, — невозмутимо продолжал Муравьёв-Апостол, — поднимет «вятичей». Через два дня к нам подойдут Троицкий пехотный полк или хотя бы две роты. В бой не вступаем. Пока, по крайней мере. Наша конечная цель — выход к Брянску. Оттуда — на Могилёв. Нужно срочно послать известие в Киев Юшневскому и Волконскому. Для командования объединённым отрядом нужны генеральские эполеты. Лучше, если это будет Волконский. Итак, господин полковник?

— План дельный. Что же, господа. Будем действовать!

— Артамон Захарович, а как вы объясните полку цель выступления? — поинтересовался Муравьёв-Апостол-младший.

— А никак, — беззаботно отмахнулся полковник. — Команда простая: «Трубить общий сбор, поэскадронно выходим!» Гусары надёжные, лишних вопросов не задают. Большинство офицеров уже давно спрашивают — а когда выступать? Ну, господа, с Богом...

Артамон Захарович пошёл к выходу, мурлыча под нос уже другую, более бравурную песню Давыдова:

То, что гусарский полковник заменил в тексте «службу царскую» на «службу ратную» песню не портило, но наводило на определённые мысли...

...Переночевав на постоялом дворе, набитом клопами, как семечками в подсолнухе, уже на следующий день братья были в Трилесах. Правда, дела пошли хуже, нежели рассчитывали: при въезде в деревню стоял усиленный караул — два солдата с унтер-офицером. Рядом утаптывал свежий снег полковник Гебель, командир полка. Неподалёку, поёживаясь на ветру, неуклюже сидели в сёдлах два жандарма. «Как собаки на заборе», — подумал младший из братьев.

— Господин подполковник Муравьёв-Апостол, господин прапорщик Муравьёв-Апостол, — торжественно объявил полковник Гебель, — вы обвиняетесь в государственной измене. Данной мне властью вы арестованы. Извольте сдать сабли и следовать за нами.

«Эх, и чего я, дурак, пистолет-то с собой не взял? — грустно подумал подполковник. — «Полкану» — пулю, а этих двоих взяли бы в сабли...» Но сетовать задним числом — глупо...

Сергей Иванович спешился, показывая пример горячему по молодости лет брату. Отстегнул ножны от перевязи и эфесом вперёд подал оружие полковому командиру. Брат слегка помедлил, но тоже спрыгнул с седла.

— Идёмте, господа, — сделал полковник приглашающий жест. — С самого утра вас ждём. Продрогли из-за ваших выкрутасов.

Потом, обратившись к унтер-офицеру, приказал:

— Лишних людей с караулов убрать и — в казарму. Коней господ офицеров отведёте в конюшню.

Гебель вскочил в седло и поехал впереди. За ним шли оба брата. Замыкали процессию жандармы. Идти было недалеко. Братьев провели в одну из мазанок, возле которой стоял часовой, и провели в комнату. Полковник плюхнулся на табурет, жандармы встали у выхода, подпирая двери. Братьям сесть никто не предложил.

— Эх, господа, — угрожающе-ласково произнёс Гебель, — что же вы такое натворили? Против царя и Отечества пошли, Отечество предаёте. Нехорошо.

— Вот уж насчёт Отечества, господин полковник, не надо, — поморщился Сергей Иванович, — не вам меня упрекать.

— Знаю-знаю, подполковник. И в Бородинской баталии участвовали, и под Лейпцигом отличились, и Париж брали. И орденов у вас столько, что на весь наш полк хватит. Только что с того? Сейчас вы преступник. С преступников же, как вам известно, эполеты и ордена срывают...

— А разве вы, господин полковник, не знаете о том, что случилось в Петербурге?

— А что там такого случилось? Ну, убили императора. Правда, он ещё и не коронован был. Ну и что? Не первый раз императоров убивают. Придёт новый. Всех ваших якобитов в бараний рог скрутит.

— Не якобитов, а якобинцев, — поморщился прапорщик Муравьёв-Апостол. — Якобиты — это в Шотландии, сторонники воцарения династии Стюартов.

— Ишь ты, господин умник, — скривился полковник. — Не в офицерах бы вам ходить, а в студентах. Книжки бы читать.

Слово «книжки» полковник произнёс с такой брезгливостью, как будто говорил о чём-то непристойном.

— Так о чём это я? — продолжал Гебель. — Ах, да. Так вот, господа. Скрутит новый царь ваших... якобинцев. Ну, а уж я ему чем могу — помогу. А он меня, верного слугу, милостию не оставит. Вот так-то. А вы, подполковник... И себе навредили, и солдатиков своих подвели. Им-то я уже распорядился шпицрутенов всыпать. Хотел было с самого утречка этим заняться, да решил вас подождать. Заодно уж из Ковалевки роту вытребовал. Не хочется мне туда-сюда мотаться. Сразу обе роты и перепорем. А уж потом и в городишке нашем, батальон пороть будем. На ваших, сударь мой, глазах. Чтобы посмотрели вы, что натворили. А солдатики на вас будут глядеть и думать, из-за кого страдают. Вгоним им ума в задние врата! — радостно захохотал полковник.

Сергей Иванович еле сумел удержать рванувшегося к полковнику Ипполита. На брата было страшно смотреть.

— Я вас вызываю на дуэль, господин полковник! — яростно выкрикнул прапорщик.

— На дуэль, — протянул полковник. — На дуэль вы меня вызвать не можете. Потому что государственный преступник и враг царю на дуэль никого вызвать не может. А вот я, например, могу сделать так...

Подполковник подошёл к Муравьёву-Апостолу-младшему и ударил того в низ живота. От удара юноша согнулся. Теперь уже и брат не сумел сохранить самообладания. От удара Сергея Ивановича полковник отлетел в угол мазанки. Муравьёв-Апостол хотел ударить ещё раз, но опытный в таких делах жандарм, стоящий за спиной, стукнул подполковника прикладом по голове. Второй ловко сделал подсечку ещё не успевшему прийти в себя Ипполиту, и оба брата оказались на полу. Подбежавший полковник, зажимая разбитый нос несвежим платком, несколько раз ударил сапогом, норовя попасть в лицо... Гебель выскочил на улицу. Наскоро вытер снегом лицо и приказал часовому:

— Зови разводящего, скотина. Пусть приведут караул. И дежурного офицера ко мне.

Часовой засвистел в дудку. Прибежал разводящий и, следом за ним, — дежурный офицер.

— Общее построение. Профоса и караул — ко мне, — приказал полковник. Через несколько минут на плацу выстроились 2-я и 5-я роты. Их командиры, Кузьмин и Щепило, нервно прохаживались вдоль строя. Офицерам хотелось переброситься парой-тройкой фраз и обсудить ситуацию. Но лишнего внимания привлекать было нельзя. Они уже знали, что Гебель назначил экзекуцию. Знали и о том, что Муравьёвы-Апостолы арестованы по обвинению в измене.

Когда караул вывел и поставил перед строем братьев, солдаты и офицеры ахнули. Разбитое лицо Сергея Ивановича было покрыто ещё непросохшей кровью. У Ипполита стремительно оплывал правый глаз. Кто-то из строя крикнул: «Батюшка, Сергей Иванович, так что ж они с тобой сотворили?!» Полковник Гебель, услышавший эти слова, выскочил к строю и истерично закричал:

— Кто это сказал? Кто сказал, я спрашиваю? В Сибирь отправлю, на Кавказ пойдёте, скоты безродные, вашу мать...

И тут случилось непредвиденное. Солдатский строй качнулся, и вперёд вышел унтер-офицер Клим Абрамов, с которым Муравьёв-Апостол прошёл и войну 1812 года, и Заграничный поход. Вместе служили в Семёновском полку. Когда полк «раскирасировали», то Сергей Иванович умудрился взять старого солдата к себе.

— Ваше Высокоблагородие, — обратился унтер-офицер к полковнику. — Мы просим освободить господина подполковника Муравьёва-Апостола. Полковник оторопел от такой наглости. Он подскочил к унтеру и схватил его за перевязь:

— Ты, тварь... Да я тебя запорю, сука. Ты у меня юшкой кровавой умоешься.

— Пороть георгиевских кавалеров, Ваше Высокоблагородие, не положено, — стоя навытяжку, спокойно сказал Абрамов, указывая подбородком на «Георгия» и медали, прикреплённые к шинели.

— А я на твои побрякушки срать хотел! — Ещё больше взвился полковник, схватившись за солдатские награды.

— Не замай, господин полковник, — строго сказал Клим. — Эти награды мне за Бородино и Кульму дадены, и не тебе их срывать.

Унтер-офицер ударил по протянутой руке полковника, от чего тот просто взбесился. Гебель выхватил саблю и замахнулся на солдата...

Лучше бы он этого не делал... Абрамов чётким движением локтя сдвинул портупею, берясь обеими руками за ножны тесака. И, даже не вытаскивая оружия, принял удар на медную окантовку. А потом, так же спокойно и чётко, как не раз делал во время рукопашных схваток с французами, провёл движение от себя и вниз... Остриё полковничьей сабли упёрлось в землю, а эфес солдатского тесака описал красивую полудугу, «нежно» коснувшись челюсти Гебеля... Полковнику повезло, что унтер-офицерам ружья полагались только во время боевых действий. Удар приклада выбил бы не только зубы, а весь дух... Но добивать Абрамов не стал.

— Эх, — презрительно сказал старый солдат, — не умеет драться. Ему бы меня кончиком рубить, а он, вишь, всем лезвием...

Казалось, на плацу остановилось время. Оно было такое плотное, что хоть ножом режь. Все в недоумении смотрели на происходящее. Возможно, впервые за долгую историю русской армии старый заслуженный солдат поднял руку на полкового командира... Но длилось недоумение недолго. Строй опять дрогнул, рассыпался, и несколько солдат бросились к жандармам. Те даже не успели взять ружья на изготовку. Миг — и оба жандарма были просто заколоты штыками. Караульных трогать не стали — свои же.

К братьям Муравьёвым-Апостолам подбежали офицеры.

— Господин подполковник, — обеспокоенно спросил Кузьмин, — Вы ранены?

— Пустяки, — отмахнулся Сергей Иванович. — Это господа сатрапы приложились. Мне бы только умыться. А, сойдёт и снегом.

— Тогда принимайте команду, господин командир батальона, — повеселел молодой офицер.

Сергей Иванович нашёл взглядом Абрамова. Старый вояка стоял в окружении молодёжи (не только солдат, но и офицеров) и что-то объяснял, показывая для наглядности. До подполковника донеслись слова: — «А вот тогда, под Кульмой-то, Его Высокоблагородие — ну, тогда просто Благородие, — с французиком по-другому поступил. Мусью-то ловкий был. Бил не штыком и не прикладом, а казённой частью. Известно, при таком ударе шпажонка-то сразу и ломается. Так господин поручик Сергей Иванович ружьё на эфес принял. А потом руку извернул и... как даст в рыло! И не остриём или лезвием, а эфесом. Мусью мы ентова в плен взяли. Правда, без зубов...»

Молодые офицеры уже пытались освоить новый урок. «Молодец Клим, — подумал подполковник. — Может быть, кому-то это жизнь спасёт». Но долго размышлять было некогда...

— Господа ротные командиры, — обратился он к офицерам. — Командуйте построение в походную колонну. Идём в Васильково. Все речи будем вести там, по прибытии.

Прибытие в городок двух рот во главе с Муравьёвым-Апостолом вызвало недоумение. Тем более что солдаты, выйдя на главную площадь Василькова, построились по периметру, а подполковник приказал играть «общий сбор».

На звук барабанной дроби стали сбегаться солдаты. Придерживая сабли, быстрым шагом спешили офицеры. К барабанщику подскочил начальник штаба полка майор Трухин и выкрикнул:

— Что за бардак? Кто приказал? Отставить!

Барабан было смолк, но Муравьёв-Апостол, стоящий рядом, спокойно сказал:

— Продолжайте сбор.

— Господин подполковник, извольте объясниться! — негодовал майор. — В отсутствие полковника Гебеля полком командую я. Немедленно прекратите самоуправство, иначе я вас арестую. — И, далее не обращая внимания на подполковника, закричал, пытаясь заглушить звуки: — Полк, слушай мою команду! Вольно, разойтись! Нижние чины и унтер-офицеры — в казармы, господа обер и штаб-офицеры — ко мне!

Полк стоял. Никто не спешил выполнять команду исправляющего обязанности. Трухин стоял, нервно сжимая эфес сабли, но ничего не предпринимал.

— Господин майор. Будьте так любезны — отправляйтесь в штаб. Иначе не вы, а я буду вынужден вас арестовать. Прапорщик Козлов, проводите господина майора в его квартиру.

Юный прапорщик выскочил из строя и отдал честь вначале Муравьёву-Апостолу, а потом Трухину.

— Прошу Вас, господин майор... — сделал он приглашающий жест.

— Это бунт? — упавшим голосом спросил Трухин.

— Хуже, господин майор, — радостно отозвался Козлов. — Это революция!

— Ну, тогда хоть саблю заберите, — предложил прагматичный начальник штаба. — А то ведь получится, что даже сопротивление не оказал бунтовщикам.

— Извольте, сударь, — покладисто согласился юноша и уже другим, официозно-значимым тоном произнёс: — Господин майор, вы арестованы. Прошу сдать оружие!

Просиявший майор отдал прапорщику саблю и почти радостно отправился в помещение штаба — один из обывательских домов, хозяин которого не был свободен от постоя.

Солдатам и офицерам этот спектакль доставил несказанное удовольствие. Настроение улучшилось. Но если солдаты и офицеры старались сдерживать себя, то вокруг плаца раздавался громкий хохот. Жители городка никогда не пропускали редкого в тех местах развлечения — построения полка. Вот и сегодня при звуках барабанной дроби к казармам стянулось едва ли не всё население Василькова. Сергей Иванович между тем вышел на шаг вперёд и громко сказал:

— Братья! Со времён Петра Великого все мы — и нижние чины, и офицеры, — все мы — Солдаты! Но мы ещё и граждане России. Не верноподданные, а граждане. Братья! Две недели назад в Петербурге случилась революция. Наши товарищи свергли царя Николая. Его старший брат Константин не захотел быть царём. Теперь — будет вам свобода! Служить станете не двадцать пять лет, а десять. А когда вернётесь домой, то будете не крепостными, а вольными людьми. И каждый из вас получит землю в надел! Но есть ещё те, кто хочет отнять у нас свободу. Снова посадить на трон царя, который опять заставит вас идти в неволю. Так неужели же, братья, вы позволите опять посадить себе на шею помещиков? Солдаты, вы меня знаете. (Из строя закричали: «Знаем, знаем!») Мы вместе сражались с Наполеоном и здесь, и в Германии, и во Франции. Мы победили. Так неужели же победители должны идти в неволю? Или же пойдём на Петербург, помогать нашим братьям?

Солдаты, разгорячённые речью подполковника, стали кричать: «Веди нас, Ваше Высокоблагородие. Умрём, но не выдадим!» Сергей Иванович никогда не говорил столь длинных и проникновенных речей. (И пустых, как ему казалось!) А тут — пришлось. И, видимо, не зря. Солдаты и офицеры, за исключением единиц, были готовы идти в бой.

— Братья! — вновь обратился подполковник к солдатам. — Готовимся выступать завтра, на рассвете. Всем готовиться к походу, потом отдыхать. Дежурному офицеру выставить усиленный караул. Вольно! Разойтись!

Команда была повторена батальонными и ротными командирами. А уж потом унтер-офицеры стали разводить солдат на ночлег. Выступить поутру было не суждено.

...К подполковнику, который вставал раньше своих солдат (впрочем, как и все офицеры тех времён!), прибежал полковой адъютант.

Придерживая рукой кивер с зимней оторочкой, подпоручик с порога крикнул:

— Господин подполковник! Передовой караул прислал известие: с западной стороны к городу движется колонна всадников. Расстояние — до двух вёрст. Численность из-за позёмки неизвестна, но, как кажется, не менее пятисот. А может, — сощурился офицер, подсчитывая примерный состав, — и вся тысяча...

— Хорошо, подпоручик, — пытаясь быть сдержанным, похвалил офицера Сергей Иванович. — Командуйте боевую тревогу.

Подпоручик выскочил, поправляя непослушный кивер. Провожая его взглядом, Сергей Иванович почему-то подумал: «Надо бы что-то поудобнее киверов на зиму завести. Хоть и красиво, а холодно. Треухи мужицкие, что ли?» Но решать проблему головных уборов сейчас было недосуг. Как-нибудь потом. Взяв шинель и пистолеты, подполковник выскочил во двор, где наперегонки с воем метели заливался полковой барабан. Командиры рот уже спешно отдавали команды.

Боевое расписание, разученное ещё в прошлом году на случай нападения на Васильково (тогда смеялись — татары, что ли, или турки на Малороссию пойдут?), очень даже пригодилось. Муравьёву-Апостолу. Стоило только выйти и крикнуть: «Действуем согласно штатного расписания», как батальоны и роты пришли в движение. Две роты бегом отправились на западную сторону усиливать огневым боем немудрёное укрытие (палисад да ров), ещё две разделились на части и разбежались к другим выходам из города. Рота Кузьмина осталась в резерве, а Щепилло со своими людьми спешно занимал крыши домов, выходящих на плац (он же — центральная городская площадь), потому что при любом раскладе удар пойдёт в центр...

Сергей Иванович подошёл к коню, уже подготовленному ординарцем, вскочил в седло и понёсся на наиболее опасный участок. И вовремя. Передовые всадники уже были в четырёхстах шагах — расстояние, на котором пехота уже прицеливалась в голову всадника. Правда, из-за лёгкой метели прицеливаться было сложно, поэтому было решено подпустить всадников поближе. Черниговский пехотный — это, конечно, не егеря, что били в пуговицу за триста шагов... Но в каждой роте были свои «умельцы», попадавшие со ста шагов в нечищеный пятак. Они уже взяли на прицел передовых всадников. Но стрелять не спешили, ждали команды. Командир же не торопился. Подполковнику показалось, что всадники ведут себя странно: не рассыпались в лаву и не пришпоривали. А ведь уже пора... И тут до Муравьёва-Апостола донёсся до боли знакомый голос, который при приближении к пехоте вдруг затянул:

А гусары в несколько сотен глоток поддержали «запевалу»:

Ну кто же ещё мог сделать стихи Давыдова полковой песней, если не Артамон Муравьёв? А какой другой полковник, будь он хоть трижды гусар, станет изображать запевалу?

— Эй, Сергей Иванович, — закричали со стороны гусар. — Это ты али нет? Тебя ещё не расстреляли?

— Не дождётесь, господин полковник, — весело прокричал в ответ Муравьёв-Апостол, выходя навстречу гусарам. А потом обратился к своим: — Отбой, братцы, это наши!

Ахтырские гусары уже подъехали вплотную. Впереди гарцевал весёлый и слегка хмельной полковник. Приблизившись к Сергею Ивановичу, он проорал:

— Вот, господин подполковник, принимай пополнение. Ахтырский полк — в полном составе. «Александровцы», правда, не все. Один эскадрон ушёл в Белую Церковь. Остальные — вот они!

Офицеры спешились и, обнявшись, троекратно поцеловались.

— А я уж не чаял и увидеть вас, — с дрожью в голосе сказал гусар. — Ко мне пейзане прискакали. Говорят — арестовали, мол, господина полуполковника. Они ведь, Сергей Иванович, тебя прямым потомком гетмана Апостола считают.

— Может быть, — задумчиво обронил Сергей Иванович, размышляя сейчас не о легендарных предках, а о том, что надо куда-то устраивать гусар. А впрочем, можно потеснить господ обывателей. Ничего страшного.

— Молодцом, господин полковник. Не побоялись полк поднять?

— Так ведь мы Вас отбивать ехали, — просто ответил Артамон Захарович. — Теперь уже всё едино — мятежники. Стало быть, терять-то нам нечего.

— А вот это мы ещё посмотрим, — улыбнулся Муравьёв-Апостол. — А теперь давайте, шлите своего квартирмейстера. Я сейчас же отправлю его в казармы. Нужно гусар разместить. Вас ведь, чай, накормить требуется, да и лошадям овса и сена задать...

— Хм, — улыбнулся в усы гусарский полковник. — Мы ведь в поход вышли. Так что и обоз, и котлы с крупой у нас свои взяты. Да и «александровцы» всё хозяйство прихватили, сам проследил. Но если покормите, чем Бог послал, так наш провиант целее будет.

Несмотря на маску лихого и грубоватого рубаки, полковник Муравьёв был дельным командиром и умелым солдатом. Всего лишь на год старше Сергея Ивановича, он уже был полковником и командиром полка.

— Пойдёмте, господин полковник, в тепло, — вскакивая на своего коня, предложил подполковник. — Или поскачем.

В маленьком домике Муравьёва-Апостола, превращённом из обычной квартиры в штаб-квартиру, уже находились старшие офицеры полка. Брат Ипполит распорядился поставить самовар и приготовить нехитрую еду. Для Артамона Захаровича была приготовлена бутылка французского вина, от которой он, впрочем, отказался, процитировав строчку из Давыдова:

— Кажется, Денис Васильевич у Вас годится на все случаи жизни, — обронил Ипполит, убирая бутылку.

— Почти на все. Я помню, когда он не генерал-майором был, а адъютантом у Петра Ивановича Багратиона. Жалели, когда в отставку ушёл. А уж как завидовали подвигам Давыдова! Ладно, господа. Есть у меня и хорошие, и плохие новости. С каких начинать?

— Давайте с плохих, — предложил Сергей Иванович.

— Плохие новости таковы. Корпусное начальство прознало не только о Пестеле и о Вас, но и о том, что Черниговский и прочие полки подвержены мятежу. В Житомир стянуты войска, готовые выступить против бунтовщиков — сиречь нас. Сколько сил и средств — неизвестно. Думаю, что там будет егерский, пара-тройка пехотных и драгунский полки. К этому — эскадрон «александровцев». Но главное и скверное — у них артиллерия. И вот ещё. Пестель из Тульчина отправлен. То ли в Житомир, то ли в Киев.

— Так, — протянул Сергей Иванович, — а хорошие?

— А хорошие новости таковы: на подмогу идут две роты Вятского полка под началом майора Лорера и капитана Еланина. Майор — помощник Павла Ивановича. Да и с капитаном вы, кажется, знакомы.

— Это тот Еланин, что из лейб-егерского за дуэль списан? — уточнил Ипполит.

— Он самый, — подтвердил полковник. — Далее — мы обогнали две роты Троицкого полка. Тоже сюда идут. Ну, а самая приятная для вас новость — скоро здесь будет ваш лепший друг и соратник.

— Неужто Мишель? — обрадовался Сергей Иванович.

Михаилу Бестужеву-Рюмину он был искренне рад. Вместе служили в Семёновском полку. После «семёновской» истории вместе попали в Полтавский полк. Правда, сам Муравьёв-Апостол был скоро определён на место батальонного командира в Черниговском полку, а Мишель остался. Несмотря на разницу в возрасте и званиях, Сергей Иванович и Михаил были очень дружны. По меткому замечанию желчного Пестеля, они «составляли, так сказать, одного человека». Но более всего их дружба укрепилась, когда на заседании «Южного общества» Муравьёв-Апостол и Бестужев-Рюмин были признаны руководителями одной из важнейших «управ» — Васильковской. Во время руководства друзья дополняли друг друга — выдержанный Муравьёв-Апостол и вспыльчивый Бестужев-Рюмин.

— Мишель, Мишель, — подтвердил гусар. — С ним до роты Полтавского полка и ваш старший братец. Выехал из Житомира и поспешил на помощь братьям. Так что теперь у нас будет два подполковника Муравьёвых-Апостолов. Или давайте делитесь: один подполковник Муравьёв, а один — подполковник Апостол, — хохотнул довольный произведённым эффектом гусар.

— Стало быть, в ближайшее время у нас будет несколько тысяч штыков и с тысячу сабель, — подвёл итоги Муравьёв-Апостол. — Какие у вас предложения, господин полковник?

— Покамест только одно — ждать. Дождёмся всех прибывших. Вот, собственно, пока всё. Ну, а вам, господа, — обратился он ко всем присутствующим офицерам, — необходимо срочно изыскать места для постоя и провиант. В крайнем случае можно тряхнуть полковые казны. У меня, понимаете ли, полковой казначей хотел под шумок вместе с казной сбежать...

— И что? — заинтересовался кто-то из офицеров.

— Да так, господа, ничего. Казна-то осталась, а вот казначея, увы, теперь нет.

— Неужели повесили? — расстроился впечатлительный Ипполит.

— Ну что вы, прапорщик. Что мы, звери, что ли? Просто когда его гусары ловили, кто-то так неловко его коня заарканил, что этот, хм, казнокрад шею себе и сломал. Лошадь, правда, целёхонька... Чего хорошего коня губить?

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ ИМПЕРАТОР УМЕР — ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИМПЕРАТОР!

Михаила Павловича можно было упрекнуть во многих грехах. И в «понтёр», и в «штоф», и в «фараона» любил перекинуться. И к женскому полу был очень даже неравнодушен. Кутила и повеса, каких мало. Столичные полицейские только постанывали, наблюдая за «художествами» «Рыжего Мишки». Однако трусом и подлецом великий князь никогда не был. На Сенатской площади он сделал всё, что мог. Когда был ранен Милорадович, не побоялся выехать к бунтовщикам, несмотря на то, что уже ранили Милорадовича. Да и сам Михаил едва избежал пули. Какой-то долговязый нескладный человек в статском платье выстрелил в него. Или, по крайней мере, пытался выстрелить. Дал ли пистолет осечку или это был промах, из-за шума понять не успел.

Кавалергардский полковник Пестель, назначенный командовать конвоем великого князя, был тут как тут — схватил лошадь под уздцы и чуть ли не силой увёл Михаила к Конногвардейскому манежу.

— Владимир Иванович, — упрекнул Михаил Павлович полковника, — зачем вы так? Возможно, мне удалось бы их уговорить.

Была у шефа гвардейских артиллеристов и кавалергардов такая привычка — называть своих офицеров по имени-отчеству, а не по званию. Ну, разумеется, если дело происходило не на параде или строевом смотре.

— Простите, Ваше Высочество, — твёрдо ответил полковник, — но Вам там совершенно нечего делать. Уговоры не помогут. Пушки нужны.

Кавалергарды пытались окружить князя плотным кольцом, однако он этого не позволил. Сидя в седле, смотрел на мятежных флотских, которые были совсем рядышком. Между Михаилом и его братом находилась площадь, заваленная дровами и брёвнами. Вот уже седьмой год на ней строят собор, а конца-края строительству не видно. Впрочем, нашлось несколько тропок, по которым верховой мог доставлять приказы и сообщения от одного брата другому. Великий князь недоумевал: «Почему до сих пор Николай не дал команду атаковать каре?»

Разумеется, лучше бы открыть артиллерийский огонь. Но пойдёт ли на это старший брат? Здраво подумав, Михаил решил, что окажись он на месте Николая, то ни за что бы не стал использовать артиллерию. Лить кровь в самом начале царствования? Бр-р. И слава богу, что не он сейчас должен принимать такое решение. Размышления прервались выстрелами из-за штабелей и криком верхового, присланного братом:

— Ваше Высочество, лейб-егеря напали на конвой. Его Величество приказал вам уходить! Полковнику Пестелю приказано уводить великого князя!

Он даже не понял — почему ближайший кавалергард из конвоя вдруг резко схватил его жеребца за удила, а потом так же резко дёрнул на себя.

— Коробку вокруг великого князя! — резко выкрикнул командир конвоя. Полуэскадрон почти вплотную придвинулся к великому князю, прикрывая его телами, и, подчиняя коней своей воле, перешёл на галоп вместо умеренного шага. Они успели вовремя. Полковник Шипов уже скомандовал Семёновскому полку идти в атаку на кавалергардов Михаила.

Конвой, взявший Михаила Павловича в плотную коробку, не реагировал на его крики, приказы и даже ругательства, когда великий князь пытался завернуть коня и мчаться спасать венценосного родственника...

Михаил Павлович, последний из сыновей несчастного императора Павла Петровича, не видел, как из дальнего штабеля посыпались брёвна, калеча и убивая людей и коней. И он не знал, что одно из брёвен, угодившее в голову брата, сделало его самого императором...

Пестель уводил поредевший полуэскадрон на Литейный, а потом — в казармы кавалергардского полка. И только там Михаил Павлович сумел перевести дыхание.

В считанные минуты казарма превратились в крепость: выставлены сдвоенные посты, ворота усилены баррикадой. Откуда-то были извлечены лёгкие орудия. Само собой получилось, что командование обороной взял на себя полковник. Именно Пестель распорядился выслать в город людей. Именно он первым получал всю информацию о событиях. Михаила Павловича, который чувствовал себя совершенно разбитым, отвели в одну из офицерских комнат и уложили на кровать. От волнения ли или от усталости, но великий князь заснул. Ему показалось, что только на минутку закрыл глаза, как в комнату зашёл полковник Пестель:

— Ваше Высочество, пора.

— Как пора? Куда пора? — не вдруг понял князь.

— Пока в Гатчину, а потом в Москву.

— Объяснитесь, господин полковник, — перешёл Михаил на официальный тон.

— Извольте, — поклонился Пестель. — Император убит. Простите, Выше Высочество, но сейчас нет времени на переживания. Почти весь город в руках мятежников. Большинство полков перешло на их сторону. Сейчас утро. Руководители мятежа заседают в здании правительствующего Сената. Мне сообщили, что создано Временное правительство, которое отдало приказ об аресте всех членов царствующей фамилии.

— Нужно спасать наследника престола, — твёрдо сказал Михаил. — Я сам поеду за Александром. Если брат погиб — императором должен стать его сын.

— Ваше Высочество, — не менее твёрдо сказал Пестель. — Последний приказ императора был спасать вас. И я обязан выполнить приказ. Тем более что, возможно, именно вы теперь станете императором.

Михаил в ужасе отпрянул:

— Быть императором?! Да ни за что! Кажется, я понимаю, почему Константин устроил форменную истерику, когда я привёз ему письмо брата с предложением взойти на престол. Императором будет Александр. И наш долг — спасти его. И, — замешкался Михаил, — я не знаю, где великая княгиня Елена...

— Ваше Высочество, я пошлю людей на поиски наследника и вашей супруги, — предложил Пестель. — Но всё же вы должны ехать в Гатчину. Там надёжный караул и рота «павловцев». И туда же будут подтягиваться все верные престолу и династии. Все те, кто остался жив...

Во дворе казарм уже шла суета. Несколько нижних чинов рыли глубокую яму. Мёрзлая земля поддавалась плохо, поэтому её прогревали кострами. Когда траншея была готова, к ней стали подходить солдаты и офицеры и бросать туда свои кирасы. Потом яму засыпали землёй и хорошенько утрамбовали. Михаил вначале не понял — зачем они это делают? Потом догадался: уходить лучше налегке. А от пули в грудь или спину кираса не поможет. Увидел и другую картину — солдаты плакали, прощаясь с конями. Кони кавалергардов, способные нести на себе крупного человека в тяжёлых доспехах, могут бежать галопом. Но, увы, недолго... Где кавалергарды сумели раздобыть более сотни коней на замену своих тяжеловозов, осталось загадкой. Наконец лошади были осёдланы, и полуэскадрон, разросшийся за счёт прибывших за ночь людей почти до эскадрона, тронулся в путь.

По дороге на Гатчину Михаил Павлович несколько успокоился. «Возможно, — думал он, — во дворце удастся отсидеться несколько дней. Подтянутся верные войска с Украины и Прибалтики. Может быть, кровопролития больше и не будет. Мятежники сложат оружие. Потом — неизбежная канитель с возведением на престол племянника. Присяга и — уехать бы куда-нибудь подальше. Хорошо Константину — сидит себе в Польше и в ус не дует. И мне бы куда-нибудь, подальше от революций. Да где сейчас подальше? Ах ты, чёрт, — мысленно заскрежетал зубами великий князь. — Сашке-то всего семь лет. Не исключено, что придётся быть регентом. Канальство». Потом на Михаила накатили другие мысли: «Всё же какая я бесчувственная скотина. Вчера погиб брат, а я думаю невесть о чём. И даже не знаю, где тело брата. А как там мать? Где Елена?» Но все мысли перебивала одна: «Приехать в Гатчину, а там — будет видно!»

...В Гатчине отсидеться не удалось. Когда подъехали к ограде, окружающей дворец, по кавалергардам началась стрельба.

— Уходим! — бешено закричал Пестель.

— Постойте, возможно, это ошибка, — возразил было полковнику молоденький корнет. — Может быть, они нас приняли за мятежников. Разрешите, проверю?

И, не дожидаясь согласия командира, мальчишка поскакал к ограде, выкрикивая: «Мы свои, с нами великий князь!» Ответом был залп из нескольких ружей, который выбил из седла корнета и свалил с ног его коня.

— Мальчишка, — одними губами проговорил полковник, но его услышали все. А «павловцы» уже бежали в атаку. Похоже, что во дворце находилось больше войск, чем предполагалось. И самое скверное, что они уже на стороне мятежников. Значит, бунтовщики опередили. Скверно! Конечно, кавалерия от пехоты уйдёт. Но пуля-то летит быстрее, чем скачет самый резвый конь! И кто знает, не седлают ли сейчас во дворце коней? Уходить!

Оторвавшись на полверсты, полковник отдал приказ:

— Поручик Десятов, возьмите взвод и прикройте отход!

— Взвод, спешиться. Коневодам — забрать коней, — скомандовал поручик.

— Поручик, — уже не приказал, а попросил Пестель, — продержитесь хотя бы десять минут. А потом — бегите на все четыре стороны!

— Продержимся, господин полковник, — уверенно ответил Десятов, улыбнувшись чему-то...

Солдаты спешивались, крестились и выбирали укрытия. Старый вахмистр, помнивший ещё Праценские высоты под Аустерлицем, перекрестил полковника и великого князя и сказал:

— Езжайте, Ваше Высокоблагородие. Спасайте императора. Мы их задержим. Прощайте, Ваше Величество.

Полковник Пестель, прикусив губу, махнул рукой. Взвод, оставшийся на верную смерть, не обращал внимания на своих товарищей. Они уже были не здесь... Те, кому выпало жить (надолго ли?), с места пошли в галоп. Сзади послышались выстрелы. Вначале они были частыми, потом стали стихать. Последний раздался, когда отряд уже проскакал более пяти вёрст. Правда, последние вёрсты шли иноходью, а потом и вовсе пришлось сойти на рысь.

— Эскадрон, шагом! — скомандовал полковник.

— Кажется, оторвались, — неуверенно сказал Великий князь. — Царствие небесное! Михаил широко перекрестился, и все последовали его примеру.

— Что дальше, Владимир Иванович? — спросил князь.

Что делать дальше, полковник представлял смутно. Оставался только один путь.

— Ваше Величество, — начал было Пестель, но был прерван Михаилом:

— Не нужно меня так титуловать.

— Нет, именно Ваше Величество. Неизвестно, что случилось с наследником. И, кроме того, официально его наследником престола ещё никто не объявлял. Вы видите, мятежники всюду. Ваш титул — наше знамя. — Потом, обратившись к кавалергардам, Пестель выкрикнул:

— Да здравствует его Императорское Величество Михаил!

— Ура! — нестройно крикнул в ответ уставший эскадрон.

Но всё же чувствовалось, что кавалерия воодушевилась. Ещё бы — одно дело — спасать князя, пусть и великого, и совсем другое — Императора. Тут каждый почувствует себя Пожарским или Сусаниным, вместе взятыми. А сам Михаил Павлович не стал спорить. «Всё равно, — решил он про себя. — Пусть считают, если уж им так хочется. Но на трон не сяду!»

Через два часа полковник объявил привал. Бывалые кавалеристы расседлали коней (пусть хотя бы немного отдохнут). Костров разводить не стали, но лошадям задали немного овса (а много-то в торбах не увезёшь!). Младшие командиры, не дожидаясь приказа, выставили оцепление. Нашлось несколько добровольцев ехать в разведку. К Пестелю, присевшему рядом с новообретённым императором, подошли офицеры.

— Распоряжайтесь, Владимир Иванович, — предложил Михаил Павлович.

— Ваше Величество, господа офицеры, — негромко сказал полковник. — Путь у нас один — Москва. Есть другое соображения?

— А почему не Новгород, господин полковник? — поинтересовался ротмистр Кохановский. — Он ближе. В Кречевицах стоит гренадерский полк. В самом городе — драгуны. Кроме того, в Новгородской губернии много военных поселян.

— Вот из-за военных поселян, господа, и не следует ехать в Новгород.

— Почему? — заинтересовался император. — Насколько я помню доклады графа Аракчеева, там образцовые поселения. Военные поселенцы — верные слуги государю.

— Странно, что граф не докладывал покойному государю о недовольстве поселенцев.

— А разве были недовольные? — удивился сам Михаил Павлович.

— Недовольных было довольно много, — случайно скаламбурил полковник. — Ну посудите сами, Ваше Величество. Крестьянин должен пахать землю. Солдат — эту землю защищать. И на то, и на другое нужно время. А если с утра пахать, днём учения проводить, а вечером — опять пахать, то и пахота, и военное дело будут плохими. Естественно, что крестьяне недовольны. А разве вам неизвестно, что в Новгородской губернии бывали бунты. Небольшие, правда, но всё-таки.

— Как-то и не знал, — пожал плечами Михаил. — А ведь вы правы, Владимир Иванович, пахарь должен пахать, солдат — защищать...

— Так вот, с Вашего разрешения продолжу. Мятежники наверняка уже заслали своих эмиссаров к военным поселянам. Или зашлют в самое ближайшее время. Если губернатор не примкнёт к мятежникам, то ему придётся просить помощи у командиров полков для усмирения поселян.

— А что, губернатор Муравьёв может примкнуть к мятежникам? А, ну, да, что-то припоминаю. Его когда-то арестовал на параде император Александр. За какую такую провинность, даже и не упомню. Но ведь потом он сделал неплохую карьеру. Или, он тоже, как ваш старший брат Павел Иванович, принадлежит к какому-нибудь тайному обществу?

Владимир Иванович удивлённо посмотрел на императора:

— Простите, а откуда Вам известно?

— Ну, дорогой Владимир Иванович, — засмеялся Михаил Павлович. — Это секрет Полишенеля. Вообще-то, ещё летом начальник генерального штаба Дибич получил донос из Малороссии о том, что ваш брат, вкупе с Муравьёвыми-Апостолами, просто Муравьёвым и ещё с кем-то организовали тайное общество. Брат тогда только посмеялся. Кто в наше время не состоял в тайных обществах? Подполковник Лунин — любимец братца Константина, — едва самого наместника царства Польского в общество не принял. Кайтесь, Владимир Иванович: а вы-то, часом, не были в каких-нибудь русских масонах?

— Увы, грешен, — смутился Владимир Иванович, который два года состоял в «Союзе спасения». Кстати, вместе с нынешним новгородским губернатором. Правда, уже лет пять-шесть как отошёл от всех обществ. Как-то не нравились ему эти тайные... Действительно, было в них что-то масонское. А масонов Владимир Иванович на дух не выносил...

— Ну, вот видите, — засмеялся довольный Михаил. — Кстати, полковник. В ноябре, когда император был в Таганроге, поступил новый донос. Генерал Дибич привёз его в Петербург. Но где сейчас Дибич?

Размышлять о судьбе Дибича ли, других ли оставшихся в столице было некогда. Разъезды прискакали с донесением, что дорога на Тосно свободна. Пестель поднял кавалергардов и эскадрон тронулся.

Дальнейший путь был обыденным. Всё-таки щупальца мятежа ещё не успели охватить всю Россию. На ямских станциях кавалергарды находили тех же заспанных комиссаров, описанных господином Радищевым. Правда, никто не рисковал отвечать, что лошадей нет. Михаила Павловича, оставив ему десяток человек для охраны, пустили обычным путём в Москву. Полковник Пестель, сдав командование эскадроном ротмистру Кохановскому, отправился вместе с императором. Москва ещё не оправилась от французского разорения. Хотя деревянные домишки обывателей росли, как грибы, Кремль ещё покрывали строительные леса. Впрочем, дом московского генерал-губернатора, генерала от кавалерии Голицына, сиял великолепием. Слуги сбились с ног, обустраивая высокого гостя, свалившегося нежданно-негаданно.

О событиях в столице губернатор ещё не знал. А когда ему вкратце сообщили о происшедшем на Сенатской площади, он на минуту задумался, посмотрел в глаза Михаилу Павловичу. Потом, опустившись на колени, прижал к губам руку Романова-младшего:

— Располагайте мною, Ваше Величество!

Михаил не стал спорить и настаивать, что не хочет быть императором. Уже стал смиряться с мыслью, что шапку Мономаха (пардон, корону Российской империи!) всё-таки возложат на его рыжую голову. Он просто помог Голицыну подняться:

— Видимо, так уж судьбе угодно, что вы, Дмитрий Владимирович, сейчас не только московский генерал-губернатор, но и первый министр, и военный министр, и всё прочее...

— Ну и, вероятно, министр полиции. Карьера завидная, — невесело улыбнулся Дмитрий Владимирович. — А как ваш министр полиции я уже начал кое-что делать. Не хотите ли познакомиться с одним из бунтовщиков? Кстати, полковнику Пестелю сие будет особо интересно. Голицын приказал дежурному офицеру: — Распорядитесь, голубчик, чтобы привели арестанта. — Потом, обратившись к высокому гостю, предложил: — Ваше Величество, давайте-ка перекусим. За арестантом-то пока съездят да пока привезут. Откушаем, чем Бог послал.

— Не возражаете, Дмитрий Владимирович, если с нами будут мои офицеры?

Вопрос был, разумеется, риторическим. Император — хозяин в любом доме. После скверных щей да залежавшихся пирогов, наспех съеденных на станциях, обед у генерал-губернатора показался праздником жизни. Раньше Михаил (пока пребывал в состоянии «Мишеля») открыто посмеивался над русофильскими пристрастиями Голицына, но сегодня «подметал» всё, что выставлялось на стол. А подавались осетрина на вертеле и рыба, жареная по-московски, «ушное» из баранины и заливной язык. А когда на стол были выставлены гуси с яблоками (по птице на гостя!), то Михаилу Павловичу уже не хотелось и думать об этих новомодных котлетах! Страсбургский пирог после настоящего расстегая казался чем-то чужеродным. А уж блины, которые в Москве получались почему-то лучше, чем в Петербурге, были и пшеничные, и ржаные, и гречишные. Так же, как и то, с чем эти блины можно есть: икра трёх сортов, тёшка, паштеты и прочее. Единственное, что не соответствовало русской кухне, — вино из Ангулемского винограда. Ну, с другой-то стороны, вино на Руси появилось не вчера и даже не позавчера. Его, говорят, ещё сам князь Владимир пивал.

После обильного обеда и гости, и хозяин впали в сытое оцепенение. По русскому обычаю можно бы и вздремнуть часок, но появился дежурный офицер, который доложил:

— Ваше сиятельство, арестант доставлен. Разрешите ввести?

Князь Голицын вопросительно обернулся к Михаилу:

— Прикажете сюда?

— Что Вы, Дмитрий Владимирович. Арестанта допрашивать в пиршественном зале? Неприлично получится. Ему-то, наверное, разносолов в тюрьме не дают.

— Отведи арестанта в мой кабинет, пусть подождёт немного, — приказал дежурному губернатор, а потом обиженно обратился к императору: — Что вы, Ваше Величество. Арестант, чай, офицер и дворянин. Содержится на офицерской гауптвахте. Кормят там хорошо. Ну, без поросят и расстегаев, правда.

— Кстати, а что у вас за арестант?

Голицын хитро прищурился:

— А это, Ваше Величество, вы сейчас сами узнаете. Пройдёмте в кабинет, господа.

Генерал-губернатор повёл Михаила и офицеров в кабинет через отдельную дверь.

— Вводите, — выкрикнул князь в приёмную.

В кабинет вошёл мужчина в шинели с полковничьими эполетами. Правильно — чинов и званий его никто не лишал. Красивое лицо поросло недельной щетиной. «Бог ты мой!», — внутренне ужаснулся Владимир Пестель, узнавая брата.

Голицын был доволен эффектом:

— Итак, господа. Арестованный по приказу начальника Генерального штаба генерала Дибича, полковник и командир Вятского пехотного полка и кавалер Павел Иванович Пестель. Сегодня утром доставлен в Первопрестольную из Житомира.

— Садитесь, полковник, — предложил Михаил арестанту. Потом обратился к офицерам: — Думаю, господа, вы можете идти отдыхать. А мы с князем Голицыным побеседуем с полковником.

Владимир Пестель посмотрел на брата, потом перевёл умоляющий взгляд на Михаила:

— Ваше Величество, разрешите мне остаться.

— Владимир Иванович, ваша воля, — пресекая возможное недовольство губернатора, сказал Михаил. — Вы вольны остаться или уйти в любое время.

Заслышав обращение «Ваше Величество» применительно к Михаилу, арестант встрепенулся:

— Простите, мне не послышалось?

— Нет, полковник, вам не послышалось. Император Николай, царствие ему небесное, убит в день приведения войск к присяге. В Петербурге создано Временное правительство. Кажется — это то, к чему вы стремились?

Пестель отрицательно покачал головой:

— Убийство императора было необязательным.

Михаил Павлович встал. Медленно прошёлся по кабинету:

— Господин полковник. Мне лично, да что мне... И императору Александру, и императору Николаю было известно, что вы являлись членом «Союза благоденствия». Так? Сейчас я не припомню точной даты его роспуска. Кажется, года четыре назад? Так вот, вы и князь Барятинский, вкупе с генерал-интендантом Юпшевским создали Южное общество.

— Вы хорошо информированы, — глухо сказал полковник.

— Для «рыжего Мишки»? Понимаю, назвать меня «Ваше Величество» у вас язык не повернётся... Разрешите продолжить? Итак, вы создали новое общество. Потом к вашему обществу присоединяются другие масоны. Вы назначены членом дирекции... А, да, простите, — Директории. Прямо-таки «а-ля Франсе». Вы являетесь создателем «Русской правды». А потом? Что вы хотели сделать? Насколько мне известно — военный переворот по примеру испанской революции. А что должно стать началом переворота? Если я не ошибаюсь — цареубийство? Так, господин полковник? А уж какого царя убивать — Александра Павловича или Николая Павловича, — не всё ли равно...

Павел Пестель склонил голову. Потом, приподняв глаза, произнёс:

— А вы изменились, став Его Величеством. Но всё-таки, откуда у Вас такие сведения?

Михаил Павлович грустно улыбнулся:

— Знаете, полковник... Мы тут давеча с братом вашим, Владимиром Ивановичем, беседовали, когда от Ваших же, хм, карбонариев, улепётывали. В тайных обществах только ленивый не состоял. Да вот, ваш брат, был в «Союзе спасения». Так, Владимир Иванович? А уж доносов на ваши общества, верно, не один пуд скопилось. Знаете, что сказал как-то мой брат Александр, когда ему предложили арестовать всех вас? Он сказал: «Это хорошо, что в империи есть честные люди. Хуже, если в России только паркетные шаркуны останутся!» И кто же знал, что все романтические мечтания закончатся убийством императора? А скажите мне, господин полковник, что вы лично думаете о событиях 14 декабря?

— Не могу сказать. Единственно, о чём жалею, что меня там не было! Но всё же лично я не хотел никого убивать. А решение о цареубийстве и перевороте было чисто теоретическим.

— Вот как? Стало быть, теория отдельно, а практика — отдельно? Бывает. Только помните, полковник, историю? Якобинцы вначале теоретизировали...

— А потом пошли на штурм Бастилии и разметали её по камушкам.

— Батюшки-светы, — развёл руками Михаил Павлович. — Какой штурм, какие камушки?! Павел Иванович, так вы, кажется, в Париже бывали? Неужели не знаете историю штурма Бастилии?

— Простите, сударь, но в Париже я был в 1814 году. А тогда, знаете ли, было не до исторических экскурсов.

— О Ваших заслугах, полковник, я наслышан. Но всё-таки штурм Бастилии — это красивая сказка. Крепость эту всё равно бы снесли. К тому времени, когда ваши санкюлоты её захватывали, там имелось всего семь узников: четыре фальшивомонетчика, два сумасшедших и один убийца. И не народ её «на камушки разметал», как вы выразились, а какой-то буржуа взял подряд на добычу камня. Кстати, из кирпичей такие славные модельки Бастилии делали! Мне такую один французский эмигрант ещё в детстве подарил. Жаль только, что когда мы с Николя в солдатики играли, ему страсть как хотелось под крепость мину подвести... Маменька и старший брат Александр потом ругались! Да — о якобинцах. Казнь короля, казнь аристократов... А потом? Робеспьер отправляет на эшафот Дантона. Потом — отправляют на эшафот самого Робеспьера. А всё кончается диктатурой и появлением императора. Вы, полковник, кем себя мните? Робеспьером? Или, может быть, Бонапартом?

Павел Иванович молчал. На Владимира Пестеля было больно смотреть.

— Так что же с вами делать, полковник? — продолжал монолог Михаил Павлович, меряя шагами кабинет. — С одной стороны, вы — государственный преступник. С другой, по сравнению с теми, кто был на Сенатской, — вы агнец невинный. Как вы считаете, что бы с вами случилось, ежели бы мятеж погасили в зародыше? Ну, например, император Николай просто бы взял и приказал расстрелять бунтовщиков из пушек? Думаю, что лично вас приказал и бы расстрелять. Или — повесить. А вообще вы понимаете, что натворили? В России началась гражданская война...

Речь Михаила Павловича была прервана непонятным шумом, доносящимся со двора. В кабинет генерал-губернатора протиснулся дежурный офицер. Оглядываясь, он не знал, к кому обращаться: то ли к губернатору, то ли, как положено — к Великому князю.

На выручку поспешил сам император:

— Что там у вас, поручик?

— Ваше Высочество, — начал было офицер, но тут же был остановлен Голицыным: — Это, Костенька, император Михаил. Так что будь добр обращаться к нему «Ваше Величество».

— Простите, Ваше Величество, поручик драгунского полка Боков, готов служить вам, — низко поклонился офицер.

— Давайте о деле, — нетерпеливо взмахнул рукой Михаил.

— Там, внизу, почти эскадрон кавалергардов. Говорят, что конвой Вашего Вы... Величества. Старший офицер сказал, что с ними какой-то гонец от мятежников.

— Это мои, — радостно сказал Михаил. — Зовите сюда старшего, и пусть тащат гонца.

Через пару минут в кабинет ворвался бодрый и счастливый ротмистр Кохановский:

— Ваше Величество, разрешите доложить: личный конвой Его Императорского Величества прибыл без потерь. В дороге задержан фельдъегерь в чине прапорщика. Назвался порученцем Временного правительства Вязьмитовым. Разрешите заводить?

— Ваше Величество, — вмешался генерал-губернатор. — Может быть, отправим пока арестанта? Ни к чему ему лишнее слышать.

— Да нет, пусть остаётся. Ему это не поможет, а нам не повредит. Заводите.

Два офицера завели в кабинет юношу, на вид шестнадцати-семнадцати лет. По контрасту с цветущим Кохановским он был мрачноват. Шинель и кивер отсутствовали. Мундир финляндского полка слегка порван. И, в довершение ко всему, под глазом багровел приличный синяк.

— И кто же его так? — полюбопытствовал император. — Уж не ваши ли, Владимир Иванович, кавалергарды?

— Ротмистр, что вы сделали с пленным? — деланно строго спросил Пестель-кавалергард.

На физиономии ротмистра не было ни следа раскаяния:

— Господин полковник, сей прапорщик, понимаете ли, не хотел в плен сдаваться. Кричал, что он полномочный посланник правительства, а нас отправит под суд за государственную измену. А вообще, пусть радуется, дурак. Наши нижние чины уже хотели его повесить. Даже осину подходящую выбрали. Еле отбил.

— Говорите, прапорщик, — приказал Михаил Павлович. — Кто вас послал и с чем?

Прапорщик напоминал молодого драчливого петуха — побитого, но гордого. С апломбом заявил:

— Я — посланник Временного правительства к генерал-губернатору Москвы Голицыну. И ни с кем, кроме генерала, разговаривать не намерен.

— Кажется, мало его кавалергарды побили, — с любопытством проговорил император.

— Разрешите, — с готовностью подскочил ротмистр, — сейчас исправим!

— Да ну, полноте, ротмистр, — остановил подчинённого Владимир Иванович, — бить детей? Неприлично. Хотя выпороть мальчишку можно...

Прапорщик, уже решивший умереть за правое дело и готовившийся к пыткам от рук палачей и тиранов, заслышав про порку, изрядно скис. Это заметил и император. Смеясь в душе, он обратился к Голицыну:

— Ладно вам, господа. Дмитрий Владимирович, поговорите с юношей.

Князь Голицын, покряхтывая по-стариковски (да он в свои пятьдесят четыре года и был тут самым старшим!), подошёл к посланнику:

— Говорите, милейший. Я генерал Голицын, губернатор московский.

— У меня к вам Манифест от Временного правительства и устный приказ.

— Приказ, — озадаченно покрутил головой князь. — А кто это мне приказывает?

— Вам приказывает Временное правительство в составе председательствующего князя Трубецкого, а также непременных членов: Мордвинова, Сперанского, Батенькова и Ермолова.

— Алексей Петрович — член правительства? — не сдержал удивления Голицын.

— Ещё нет, — не стал лгать прапорщик. — Но к нему собираются отправить депутацию.

— А где Манифест?

Прапорщик полез за пазуху, откуда вытащил довольно-таки неопрятную бумагу. Почтительно поклонившись, он протянул её губернатору. Дмитрий Владимирович брезгливо, двумя пальцами, взял лист и передал поручику Бокову:

— Костенька, прочти вслух. Пусть все послушают.

Строки Манифеста заслушивались очень внимательно, но со сдержанными комментариями присутствующих: «Так, всеобщее равенство перед законом — неплохо». «Рабство уничтожено. Это что за рабство?». Но самое бурное обсуждение вызвала фраза о том, что «До тех пор, пока не создана верховно-исполнительная власть, обязанности Думы исправляет Временное правительство. Временное правительство существует до тех пор, пока народ не выберет державную Думу».

— Вот вам, бабушка, и Юрьев день, — протянул губернатор. — Это что же такое получается? Это же натуральная деспотия.

Внезапно подал голос Пестель-арестант, о котором все уже подзабыли:

— Диктатура, генерал, это когда один человек узурпирует власть. Как, например, было с предком присутствующего здесь Михаила Павловича. В данном же случае правление временное и коллегиальное.

— Моего предка, полковник, — сдержанно сказал император, — избирал Собор, на котором присутствовали представители всей Руси — от крестьянина и до боярина. А здесь — кучка самозванцев, которые захватили власть в результате убийства законного государя.

— Эти «самозванцы», как вы изволили выразиться, всего лишь правители, которые вручат судьбу России в руки её граждан, — гордо ответил Пестель.

— Простите, Ваше Величество, — вмешался в завязывающуюся дискуссию Голицын. — Прапорщик сказал, что у него есть ещё и устное сообщение. Или, — презрительно протянул генерал, — «приказ». Любопытственно бы услышать.

— Приказ для губернатора московского, — гордо поднял подбородок юноша. — Всех лиц, родственных гражданам Романовым, немедленно арестовать и под усиленным конвоем препроводить их в столицу, в распоряжение Высшего трибунала. В этом случае вы докажете свою лояльность новому правительству, что и будет свидетельствовать в вашу пользу при рассмотрении кандидатур на должности губернаторов.

— Вот видите, господин генерал-губернатор, — скривил рот в усмешке Михаил. — У Вас есть шанс отличиться перед новой властью.

— Господь с Вами, — искренне испугался Голицын. — Я старый солдат. С кем только ни воевал за Бога, Царя и Отечество. Так неужто я каких-то сопляков да выживших из ума интриганов вроде Сперанского испугаюсь? Уж лучше умереть...

— Отвечать «Правителям» будете?

— Ещё чего не хватало! Пусть мальчишка возвращается. Езжай, прапорщик, в столицу. Скажешь — ничего, мол, губернатор отвечать не стал. Рылом вы не вышли, — стал накаляться Голицын, — чтобы князь Голицын, потомок Гедемина, вам ответ давал. А родственником государей Романовых я и сам являюсь. А если увидишь адмирала Мордвинова, скажи ему так: «Уважал, мол, тебя Николай Семёнович, старый московский пердун Голицын, да перестал». А теперь — пошёл вон!

— Подождите минуту, — остановил разошедшегося генерала Михаил. — Скажите, прапорщик, а что случилось с царской семьёй?

— Вся царская семья, включая всех вдовствующих императриц, то есть бывших императриц, и детей, находится в Петропавловской крепости.

— Сын императора Николая, Александр, тоже там?

— Так точно. Там же и герцоги Вюртембергские. На сегодняшний день на свободе остались только бывшие великие князья Михаил и Константин.

— А что с останками императора?

— Насколько мне известно, труп бывшего императора был найден и опознан. Когда уезжал, тело собирались предать земле. Подробности мне неизвестны.

— Благодарю Вас, прапорщик. Можете идти.

Прапорщика едва ли не взашей выставили из кабинета. Судя по звукам, в коридоре ему всё-таки поддали ещё.

— Вот так, господа, — обратился к присутствующим Михаил Павлович. — Вот у нас и правительство есть. Временное. А как звучит — «граждане Романовы»! Прямо-таки, как граждане «Капеты»! Так-то вот, полковник Пестель. Верховный трибунал, Временное правительство. И нет бы что-то русское придумать...

— Господин император, — опять заговорил Пестель-арестант. — У вас есть возможность пресечь гражданскую войну в зародыше. Езжайте в Петербург и явитесь на суд.

— Знаете, полковник, я бы, наверное, так и сделал. Но при условии, если бы у вашего «Временного правительства» была хоть толика совести и чести. Но Вы, господа карбонарии, — просто обманщики. Я помню, с чем шли на площадь солдаты. Они кричали: «Да здравствует Константин и жена его Конституция!» Вы же прекрасно знали, что Константин отрёкся от престола. Ни он, ни покойный Николай не хотели быть царями! Вы подумали о тех, кого вы привели?

— Победителей не судят!

— Возможно, полковник. Но даже на войне не каждой победой хвастаются. А здесь победа основана на обмане и подлости. И уж коль скоро столько людей считают меня своим императором, то моя прямая обязанность — избавить Россию от самозванцев. А теперь, полковник, поговорим о вас.

— Я готов ко всему. Даже к смерти, — спокойно отвечал Пестель. — Я готов, потому что знаю, что прав!

— Возможно, — вздохнул император. — Поживём—увидим. А пока я хотел бы выслушать Вашего брата. Владимир Иванович, за последнюю неделю вы спасли мне жизнь раз десять. Поэтому я не могу наказать брата человека, которому столько раз обязан жизнью. Если вы мне сейчас скажете: «Михаил Павлович, пусть мой брат уйдёт», я его тотчас же отпущу. Итак, ваше слово?

Командир кавалергардов вышел вперёд: — Ваше Величество, я очень люблю и уважаю своего брата. Но я не могу просить о снисхождении для него.

— Почему?

Владимир Иванович наклонил голову вниз и глухо произнёс:

— Потому что мои друзья остались умирать на Сенатской площади. Потому что мой лучший взвод остался умирать в Гатчине. Прости меня, Павел, но я знаю, каким влиянием ты пользовался в тайных обществах. Поэтому кровь — на тебе. И на тебе же кровь императора, которому я давал присягу...

Павел только презрительно посмотрел на младшего брата.

— Ваше Императорское Величество, — обратился Владимир Пестель к Михаилу. — Я считаю, что должен выйти в отставку. Понимаю, что в этот час отставка напоминает предательство, поэтому прошу отставки лишь с должности начальника вашего конвоя. Готов встать в строй, как простой офицер. Или же — как нижний чин.

Михаил Павлович подошёл к Пестелю, замершему по стойке смирно. Крепко его обнял и прижал к груди:

— Владимир Иванович, я даже не буду слушать ту чушь, которую вы сейчас несли. Вы были и есть командир моего конвоя. Более того. Уж коль скоро я принял бразды правления, то имею право производить в генеральский чин. Отныне, полковник Пестель, вы — генерал-майор. Я назначаю вас командиром всей гвардии, которая сейчас наличествует и которая, безусловно, ещё будет. Все формальности — грамоты и прочее, — потом. Но, думаю, что моё слово чего-то стоит и без бумаг. Теперь о Павле Ивановиче...

Михаил Павлович обвёл взглядом присутствующих и остановился на арестанте:

— Господин Пестель, вы — государственный преступник. Но! Судить вас здесь и сейчас я не могу. Нужно проводить долгое расследование. Мне этим заниматься некогда, а суда у нас здесь нет. Безусловно, суд признал бы вас виновным с лишением дворянства, чинов и наград. Но, собственно говоря, дворянства вы сами себя лишили. Ордена вы заслужили честно — своими ранами на службе Отечеству. Не я их вам давал, не мне и снимать. А вот звание полковника... Если вы — враг царю, то нельзя носить звание, которое царь же вам и присвоил. Простите, но не дело — вам ходить в эполетах. Снимите эполеты, бывший полковник!

Павел Пестель трясущимися руками стал снимать эполеты, ломая ногти. Золотое шитьё и бахрома плохо поддавались. Из сострадания поручик Боков подал ему нож для разрезания бумаг.

Вначале на паркет упали эполеты с шинели. Потом Павел Иванович снял шинель и стал отпарывать эполеты на мундире. Из глаз текли слёзы. Наверное, ему было бы легче, если бы он стоял перед расстрельной командой...

Когда Пестель сбросил на пол последний знак полковничьего звания, Михаил Павлович тихо сказал:

— А вот теперь, мещанин Пестель, уходите.

Губернатор и находившиеся в кабинете офицеры заволновались, но одним мановением руки император установил тишину:

— Пусть уходит. Казнить мы его не будем. Держать на гауптвахте — бессмысленно. Возможно, господа, мы ещё встретимся с ним в бою. Идите.

Бывший полковник, бывший командир пехотного полка, кавалер российских и иностранных наград в одночасье превратился в сгорбленный манекен. И, не глядя ни на кого, шаркая подошвами офицерских сапог, он вышел.

ГЛАВА ПЯТАЯ LA POLOGNE ЕТ LE CAUCASE, СЕ SONT LES DEUX CHAUT — HERES DE LA RUSS1E[1]

В одном из самых красивых домов (точнее, дворцов) Варшавы, выходящих окнами прямо на Замковую площадь, в эту ночь не спали. Генерал-майор русской армии, князь Иосиф Зайончек принимал в кабинете нетитулованного прапорщика. Но этот офицер привёз известие, которое дорогого стоило. Хотя, если непосвящённый человек вскроет конверт, он обнаружит там только несколько строк: «Мы приступили. Дело за вами». Можно, разумеется, трактовать эти строки как призыв к государственному перевороту, а можно решить, что один сосед сообщает другому об охоте.

Магнат, получая пакет от армейского прапорщика, подумал вначале: а не хотят ли его унизить? Но по здравом размышлении решил, что не похоже. Фамилия офицера была Муравьёв-Апостол. Старший брат этого юноши был на сегодняшний день главнокомандующим мятежных войск в Малороссии. У генералиссимуса Тадеуша Костюшко, когда тот начинал восстание, войск было ещё меньше. Что же подвигло подполковника отправить именно брата? Степень важности, из-за которой послание можно доверить только очень надёжному человеку? Уровень представительности, по которой младший представлял всю фамилию? Или же простое желание старшего брата сохранить жизнь младшего в случае неудачи?

Усталый до немоты молодой офицер не задумывался о таких тонкостях. Он за день проскакал расстояние от Василькова до Варшавы. Пока князь читал послание, Ипполит успел задремать. Всего лишь на несколько минут. Так бывает, что смертельно уставшему человеку хватает всего лишь мгновений сна. Но этого времени хватило, чтобы увидеть во сне нечто страшное...

Серые солдатские шинели и фуражные шапки, подвязанные для тепла платками. Без дороги, по заснеженной степи бредёт Черниговский полк — единственный, кто выступил под знаменем свободы. Мешает ковыль, торчащий из снежной корки. Ноги солдат, сбитые многодневным маршем, кровоточат. Лошадей не осталось ни одной. Даже старший брат, возглавивший полк, идёт пешком. Впереди егеря, кавалерия и пушки. Метель мешает идти в атаку. Но страшней метели в лицо бьёт картечь. Рядом упал убитый капитан Щепило. Осколок ударил в голову брата, Сергея. Кажется, брат жив, но тяжело ранен. Нужно сделать перевязку. Ипполит рвёт на полосы какие-то тряпки, но их не хватает. Кровь хлещет фонтаном. Капитан Кузьмин пытается руководить боем, но в суматохе его не слушают. Солдаты отступают, а потом — просто бегут, преследуемые залпами из пушек. А вслед за ними уже спешит кавалерия. «Это конец», — подумал сквозь сон Ипполит, сжимая в руках тяжёлый пистолет. К нему подскакал офицер-кавалерист. Кажется, кто-то знакомый. Вот только узнать во сне не смог. Ипполит выстрелил в него и попал. Но гусар не умер, а стал отбирать у прапорщика оружие, пытаясь взять его в плен. «Но я не хочу и не буду сдаваться», — закричал Ипполит шёпотом и поднёс к губам ствол разряженного пистолета. Ствол был мертвенно-холодным, а не горячим. И почему-то он всё-таки выстрелил...

— Простите, князь, задремал, — подавляя зевоту, виновато потёр глаза прапорщик.

— Ничего страшного, юноша, — улыбнулся Зайончек. — Предлагаю вам поесть и выспаться.

— Простите ещё раз, Ваше сиятельство. И времени на сон нет, да и спать теперь боюсь, — дёрнул плечом Муравьёв-Апостол, вспоминая весь кошмар.

— Приснилось что-то нехорошее? — с пониманием кивнул князь.

— Ещё бы, — вздохнул прапорщик. — Приснилось, что застрелился.

— Странно, — удивился собеседник. — Насколько я знаю да и из своего опыта могу сказать, — во сне невозможно умереть. Если только это не «де жа вю», как говорят французы.

— А что сие значит?

— А это значит, сударь, что вы видели те события, которые могли бы с вами произойти. Помните, как говорил Гераклит: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку»? Тем не менее в эту реку мы входим. Но можно войти в одном месте, а можно и в другом. Возможно, вы видели то, что могло бы произойти с вами.

— Или же может произойти...

— Нет-нет. Сны не предсказывают будущее, как ни старался это внушить Мартын Задека. А его сонники годны только для провинциальных барышень. И то как лекарство от скуки. Сон — продукт работы человеческого мозга. А мозг, как вам известно, во сне отдыхает. Предсказание будущего — это слишком серьёзная работа, чтобы делать её на отдыхе.

— Да вы философ, князь, — восхитился прапорщик.

— Увы, мой юный друг. Сейчас мы с вами — два заговорщика.

— А я ещё и изменник России, — печально констатировал Ипполит.

От бдительного ока князя не ускользнула грусть, прозвучавшая в голосе юноши:

— Следует ли считать, что вы не разделяете точку зрения вашего брата, а также его друга и соратника Бестужева-Рюмина?

— Что касается самого выступления против деспотии, то я всецело на стороне брата и его товарищей.

— Но вы не разделяете мнения подполковника Муравьёва-Апостола касательно права царства Польского на самоопределение? — настаивал князь. — Почему?

— Я считаю, что Россия должна быть единой. Но это моё частное мнение. Я подчиняюсь решению брата и как младший родственник, и как его подчинённый.

— Знаете, пан прапорщик, — задумчиво протянул Зайончек, — давайте-ка мы вопросы политики отложим на потом. А пока — приглашаю вас отужинать со мной. Или уже позавтракать. Неважно.

Князь Зайончек колокольчиком вызвал слугу. Сказал что-то по-польски. Потом вновь обратился к гостю:

— Простите, господин Муравьёв-Апостол, но мне нужно отдать ряд срочных распоряжений. А пока Збигнев проводит вас в комнату, где можно умыться и привести себя в порядок. Встретимся в обеденном зале.

Збигнев, взяв свечу, повёл прапорщика в гостевую комнату. Там уже ждали лохань с горячей водой и свежее нательное бельё. Слуга помог Ипполиту снять промокший от пота и снега мундир.

— Проше пана офицера снять мундир. Его немедленно приведут в порядок, — сказал слуга на хорошем русском языке. — Возьмите пока охотничий костюм его светлости. Не беспокойтесь, к вашему отъезду всё будет готово.

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык? — спросил прапорщик удивлённо.

— Я десять лет пробыл в России, — коротко ответил слуга. Потом уточнил: — В плену.

После сладостных мгновений, проведённых в горячей воде, вылезать из лохани не хотелось. Но пришлось. Тем более что вода всё равно стала остывать. Эх, сейчас бы в простую деревенскую баньку! Пусть даже и по-чёрному. Збигнев помог офицеру обтереться полотенцем и одеться. А потом так же молча повёл его вперёд.

Обеденный зал выглядел, как и положено быть залу магната. Длинный тяжёлый стол и массивные старинные стулья, помнившие, наверное, короля Владислава Вазу. А уж если не Владислава, то уж точно Яна Собеского. В огромном камине горели дрова. Огонь очага и свечи в многочисленных канделябрах освещали портреты предков и разнообразнейшее оружие, висящее на стенах. А яства на столе между тем выглядели даже скромнее, нежели яства какого-нибудь мелкопоместного шляхтича. Молочный поросёнок, солёные огурцы, пироги да бигус. Вот и всё. Правда, скудость стола компенсировал огромный выбор горячительного — от местного пива и медовухи до французского коньяка и испанского бренди.

— Простите за скромный стол, — извинился вышедший к гостю князь. — В последнее время в Варшаве такая мода — ставить на стол только польские закуски. А мой повар — француз — наотрез отказывается изучать народную кухню. Посему — эту каналью пришлось рассчитать, и вместо повара сейчас мой же денщик. Вам ещё повезло. Первое время он готовил только яичницу. А так, уже умеет печь пироги. Обещался к следующей неделе сготовить клёцки «по-гуральски». Впрочем, давайте есть.

Тем не менее денщик у генерала оказался настоящим кудесником. Поросёнок был нафарширован гречкой, сдобрен специями и зажарен до румяной хрустящей корочки. А пироги с курицей, сливами и яблоками просто таяли во рту. Правда, бигус, по мнению Ипполита, можно было бы сделать не таким жирным. Ну, так у каждого свой вкус. Малороссы, да и русские солдаты, просто с ума сходили от сырого свиного сала, которое прапорщик терпеть не мог.

В молчании гость и хозяин уничтожили почти всего поросёнка. Неслышные, как привидения, слуги подливали господам напитки и меняли тарелки. Муравьёву-Апостолу более всего понравилась медовуха. Чувствовалось, что варили её с какими-то травами, из которых знакомым показалась только мята. А, в отличие от вин и коньяков, медовуха не очень шибала в голову. Если, разумеется, ею не увлекаться, иначе легко можно оказаться на полу. И хотя собак в обеденном зале не наблюдалось, как это бывало у предков князя, но падать не хотелось. Гость первым «сложил оружие», чем вызвал удивление во взоре хозяина: мол, разучилась молодёжь есть.

Но всё же настало время насытиться и князю. Вытирая губы белоснежной салфеткой, Иосиф Зайончек вернулся к оставленному по случаю обеда вопросу:

— Пан прапорщик, насколько я понял, вы считаете, что Россия должна быть единой. Но, заметьте, есть разница между Россией и Российской империей. И странно видеть человека, который борется за свободу своей страны, но отказывает другим народам в праве на подобную свободу.

— Ваша светлость, в новой России все нации и народы будут считаться одним народом, русским.

— Вот как? — деланно удивился князь. — Но скажите-ка, мой друг, а вы и ваши соратники спросили все эти нации и народы? А хотят они стать русскими? Сколько лет длится война на Кавказе? Я служил там в одна тысяча тринадцатом году. Да-да, пан прапорщик. Прошло уже двенадцать, нет — даже тринадцать лет, а конца этой войны не видно. Не думаю, что тамошние татары и черкесы хотят стать русскими. Да что татары! Поляки и русские произошли от одного корня. Но захочу ли я, потомок рода Зайончковских, стать русским? Нет и нет. Кстати, Вам знакомо слово «шовинизм» или, как говорят французы — chauvinisme?

Вместо ответа Ипполит отрицательно мотнул головой, а князь продолжил:

— Так вот, во время нашего похода на Москву... Кстати, вы знаете, что я участвовал в Бородинском сражении? Нет? Только находился на другой стороне, в корпусе генерала Понятовского... Однажды мне довелось познакомиться с неким Николя Шовини. Он всегда орал о том, что самые лучшие люди в мире — это французы. А все остальные — так, пыль под копытами их коней. Французские солдаты его слушали с упоением. Ну, а другие нации, их ведь в походе было немало, иногда и колачивали. Так вот, в желании сделать всех русскими мне чудится тон того самого Chauvini.

— Что вы, князь, — опешил от подобного обвинения прапорщик. — Ни у меня, ни у моих друзей и в мыслях не было думать, что русская нация — самая лучшая.

— Но всё же вы гордитесь тем, что вы русский? Это прекрасно. Я горжусь тем, что я поляк. Моя любовница Тереза ужасно гордилась тем, что она венгерка. Даже цыгане, которые трясут лохмотьями на базарах и воруют куриц, гордятся своим происхождением. Но всё-таки: оставьте каждой нации право жить так, как она этого хочет.

— А как же «Общество объединённых славян»?

— Утопия пана Люблинского? Слышал-слышал.

— Ну почему же утопия? .

— Как вы себе представляете, чтобы Россия, Польша, Сербия, Далмация и Кроатия сосуществовали вместе, в рамках единого государства, пусть даже и федеративного? Для этого нужно вновь перекраивать Европу. Да и Азию заодно. Да, у господина Люблинского нелады с географией и историей. Он причислил к славянским странам Венгрию с Трансильванией и Молдавию.

Муравьёв-Апостол задумался. Пожалуй, князь был прав. И почему же ему раньше не пришли в голову подобные мысли? А может, старик прав и в его душе тоже сидит какой-нибудь Николя Шовини?

— Полноте, мой друг, — успокоил его князь. — Человеку свойственно менять и себя, и свои убеждения. Вот, перед вами — живой пример. Служил под знамёнами Костюшко и под флагом Бонапарта. А потом принял от русского императора чин генерал-майора. Не странные ли метаморфозы?

— Возможно. Но не мне судить вас.

— Почему же? Вы русский офицер. Лицо, приближённое к руководству. И если у вас и у нас всё получится, то мы, будь на то воля Всевышнего, ещё побеседуем. Кто знает, не пришлют ли вас опять в Польшу с какой-нибудь миссией. Из вас получился бы неплохой дипломат. Так вот, мне не хотелось бы, чтобы будущий посланник считал князя Зайончека... ну, скажем так, легкомысленным человеком. Я сражался с Россией за свободу Польши. Да. Принял от императора Александра чин генерал-майора русской армии потому, что верил, что царь даст нам свободу. И хотя я не считаю, что должен перед вами отчитываться, — несколько надменно заявил генерал, — но могу напомнить, что после создания в 1815 году польских корпусов звания генералов приняли и другие магнаты.

— Я помню, — просто ответил Ипполит.

Он не столько помнил (в девять лет такими подробностями не интересуются!), сколько знал, что после дарования Польше Конституции, сейма, собственных министерств была создана и армия. Бывшие генералы Наполеона получали высокие чины. Хлопницкий стал генерал-лейтенантом, Дверницкий и Скржинецкий — генерал-майорами. Польская армия, насчитывающая в своём составе более семидесяти тысяч штыков и сабель, способна в короткий срок снести Волынский и Литовский полки, находившиеся в подчинении наместника императора Константина Павловича. Из русских офицеров никто тогда не мог понять — а зачем это нужно?

— Я посчитал, что на этом месте принесу гораздо больше пользы, нежели в Америке, куда скрылся мой друг Костюшко, — продолжал рассуждать князь. — Но, увы, свободы оказалось мало.

— Простите, а разве Польше не хватало свободы? У вас сейм, правительство, свои законы. Разве этого мало?

— Добавьте сюда ещё русского наместника, великого князя Константина, и графа Новосельцева, которые правят Польшей, пся крев, как своим имением. А русская армия, которая стоит в Варшаве? Ну, пусть не армия, но всё же... И потом — разве свободы может быть много?

— Простите, князь. Просто я подумал о тех русских людях, которые служат в Польше.

— Об оккупантах? — уточнил князь.

— Для меня они — русские солдаты. Мои братья, которые стали разменной картой у царей и королей. Не вам говорить, что русских солдат набирают из крепостных крестьян. У них нет права выбора.

— А офицеры? Вы уверены, что они мыслят так же, как братья Муравьёвы-Апостолы или как пан генерал Трубецкой?

— Офицеры, как вы знаете, не выбирают места службы. Нам приказывают — мы подчиняемся. Мне будет жаль, если погибнут умные и хорошие люди. И знаете, князь, возможно, там есть и такие, которые мыслят так же, как мы. И вот ещё. Если погибнете вы или я — мы будем знать, за что мы погибли. Когда я давал присягу императору, то тоже знал, за что погибну. А за что погибнут они?

Князь Зайончек задумался. Потом, внимательно глядя в глаза Ипполиту, он неспешно проговорил:

— Юноша, вы уже заранее считаете себя виновным в гибели солдат? Рановато. Вначале всё будет законопристойно. Сейм, выборы правительства. Воевать с русским корпусом нам не с руки. Лучше, если удастся решить дело миром.

— Ваша светлость, вы сказали, что воевали против нас. А потом упомянули, что служили на Кавказе. Как это понимать?

— О, — совершенно по-русски всплеснул руками Зайончек. — Всё очень просто. Я и большая часть моего полка попали в плен. Нас отправили на Север, в Архангельск. Помнится, там было очень холодно. Но это не самое страшное. Главное — там было ужасно скучно. Солдаты ещё чем-то занимались — строили дороги, ремонтировали местный порт, построенный ещё при императоре Петре. А нам, офицерам, там просто было нечего делать. От скуки спасались картами и водкой. А потом польским офицерам предложили ехать на Кавказ, воевать с горцами. Вначале мы хотели отказаться, а потом решили: почему нет? Нам сохраняли звания, нас никто не заставлял сражаться с императором, на верность которого мы присягали. А горцы — это те же татары, с которыми у Польши старые счёты. Воевал, видимо, неплохо, потому что вскоре возглавил дивизию, а в 1815 году был пожалован званием генерал-майора. А потом мне предложили вернуться в Польшу. Десять лет я ждал этого момента. Польша должна быть свободной. И она ею станет!

...Этой зимой Аббас-Мирза, наследник великого Фетх-Алишаха и главнокомандующий армией решил остаться в Тебризе. Гарем был недоволен. Ночью, во время бурных ласк, то одна, то другая жена настойчиво пытались убедить своего мужа и господина в том, что лучше перебраться туда, где теплее, — в Исфахан, например. А ещё лучше — в столицу, в Тегеран. Однако повелитель только снисходительно улыбался, не говоря ни да, ни нет. Что на него накатило, не знала даже самая молодая и любимая наложница. Красавицы пытались узнать причину у старшего евнуха, но тот терялся в догадках. Слуги, с которыми евнуху удавалось пообщаться, пожимали плечами. Не помогали ни деньги, ни угрозы. Не подействовало даже обещание (да простит Аллах!) показать кого-нибудь из жён. Стражники гарема казались воплощением Рустама и Сиявуша, спешивших уйти в очередной поход. Впрочем, одно было ясно. Готовилась война. Иначе зачем ставить дополнительные пушки на бывшей мечети Алишаха, превращённой в главную цитадель? Только с кем? Может быть, с Оттоманской империей? А может, с Россией, которая забрала себе исконные земли древнего Персидского царства?

Евнух, который когда-то считал себя мегрелом, был в раннем детстве захвачен турками. Янычара из него делать не стали, а оскопили и продали персам. Но всё же он ещё не забыл язык. Если будет война с русскими, то гарем пополнится и пылкими армянками, и знойными азербайджанками, и юными грузинками. Конечно, можно будет вспомнить родной язык. Но главная забота — о другом. Большое количество женщин приведёт к неизбежным ссорам. Потребуется дополнительное количество слуг, новые помещения. А где, спрашивается, взять умелых евнухов, которые будут ублажать жён в отсутствие мужа? Иначе женщины могут пойти на самое страшное — начнут баловаться друг с другом... Лет тридцать назад наместник провинции (дядюшка Аббаса-Мирзы), прежний хозяин евнуха, узнав о «проделках» своего гарема, приказал казнить всех. Женщин (не только жён и наложниц, но и служанок) пришлось закатывать в кошмы и топить. Евнухов, не уследивших за гаремом, долго варили в масле. Его спас юный возраст и нежный зад... Теперь уже и годы не те, а на задницу не позарится даже нищий федай. Так что евнуху приходилось думать о будущем...

А в это время его владыка принимал в своём летнем дворце двух европейцев. Серые сюртуки, как ни ладно они были скроены, не могли скрыть, что гостям более привычны мундиры красного цвета. Гости были разные по возрасту, росту и весу. Но в чём-то они были неуловимо схожи. Возможно, некой надменностью и высокомерием...

Толмач был не нужен: Аббас-Мирза прекрасно говорил на английском. А гости, хоть и с трудом, понимали фарси.

— Итак, вы утверждаете, уважаемый мистер Харрингтон, что наша армия не готова? — с вельможной ленью спросил хозяин.

— Я не говорил, что армия не готова. Она не достаточно готова, — выделил нужное слово интонацией англичанин помоложе.

— А ваше мнение, уважаемый Якобс? — обратился наместник ко второму.

— Если вас интересует моё мнение, — более осторожно, нежели его молодой коллега, ответил тот, — нам требуется полгода. Возможно — год. Главная проблема в том, что ваши сардары не умеют правильно стрелять. Мыс большим трудом научили их строиться в шеренги. Мы научили их тактике рассыпного строя. Но когда дело доходит до стрельбы трёх шеренг, передняя упорно не желает становиться на колено. В результате вторая и третья стреляют кучно, без прицеливания. Стрелки мешают друг другу. Вы представляете, как важно пехоте иметь правильный строй?

— Я знаю, — коротко ответил Аббас-Мирзу.

Он действительно слишком хорошо понимал необходимость воинской дисциплины. Пятнадцать лет назад, во время боя на реке Араке, он командовал одним из отрядов. Русская армия Котляревского разгромила в пух и прах более многочисленные, но недисциплинированные войска, которыми командовал его старший брат. Храбрая и отчаянная кавалерия напоролась на сталь штыков русского каре. А потом второй брат не сумел удержать Ленкорань от войск того же генерала.

Гибель братьев приблизила Аббаса-Мирзу к трону, но заставила задуматься о необходимости дисциплины. А позорный Гюлистанский мир, из-за которого Персия потеряла весь север, заставил его уважать и ненавидеть русских. В армии отца находился почти трёхтысячный отряд русских под воительством Самсон-хана, беглого русского вахмистра, которому было присвоено звание сартип-эввель — генерала. Это были лучшие гвардейцы шаха — бехадыраны. Терять бывшим дезертирам, раскольникам и государственным преступникам было нечего. На родине ничего хорошего их не ждало. Правда, смертная казнь в Российской империи была отменена ещё при матушке-Екатерине, однако как бывших солдат их можно было наказать шпицрутенами. Как показывала практика — даже самый сильный человек выдерживал не более трёх тысяч ударов...

Армия Самсон-хана была расквартирована в самом трудном и опасном месте — в провинции Хой, где сходились два опасных в военном отношении направления: русское и турецкое. И хотя Аббас-Мирза был главнокомандующим, но бехадыраны подчинялись только самому Самсону и шаху. И будь у Аббаса-Мирзы хотя бы десять-пятнадцать (а лучше двадцать!) тысяч таких солдат, то Ермолов вместе со всем корпусом был бы не страшен.

Однако в случае войны гвардейцы будут в неё втянуты. Особенно те, кто стоит на границе. Но всё же ждать ещё год не хотелось.

— Ваше Высочество, — как бы между прочим сказал Якобс. — Нам действительно нужен минимум год, чтобы сделать ваши войска по-настоящему регулярной армией. Однако, — сделал он многозначительную паузу, — в свете последних новостей сроки можно сократить.

— И что за новости? — насторожился Аббас-Мирза.

— Вам известно о декабрьских событиях в русской столице?

— Ходят разные слухи, — задумчиво произнёс наместник. — Но (выделил он) — только слухи. Вы и я знаем им цену. Я не получал сведений из Петербурга с декабря прошлого года. Говорят, там был мятеж против нового царя. Но не известно, чем он закончился. Вероятно, как всегда это было в России, либо мятежников поймали и повесили, либо возвели на трон того, кто более приятен армии.

— На сей раз всё по-другому. После смерти Александра должен был править Константин. Но он отрёкся. Новый император Николай убит.

— Однако у императора Павла оставались ещё сыновья, — показал свою осведомлённость наместник.

— Императором провозглашён Михаил. Но он в Москве. В Петербурге власть принадлежит Временному правительству.

— Временному правительству... От кого или от чего? От какого времени? — не понял Аббас-Мирза.

— Временному — это означает, что власть захватила горстка офицеров, которые управляют страной до выборов общенародного правительства.

— Народ будет выбирать правителя? — ужаснулся персидский принц.

— И даже не одного правителя, а нескольких. Одни будут править, а другие — следить за тем, как они правят.

— Могу себе представить, что будет с такой страной, — покачал головой Аббас-Мирза. — В одной древней поэме говорится о том, что некий принц решил отдать власть народу. Выстроил город, где все должны жить счастливо. А что было дальше, господа?

— Кажется, на город напали враги и всех уничтожили, — неуверенно сказал Харрингтон. Англичанин не читал «Шахнаме» великого Фирдоуси. Но догадаться о последствиях было несложно.

— Значит, в России началась гражданская война, — пришёл к выводу мудрый Аббас-Мирза. — Но корпус Ермолова достаточно силён. Он насчитывает пятьдесят тысяч человек регулярной пехоты и сорок тысяч казаков.

— Кавказский корпус сейчас не настолько силён. Полки Ермолова разбросаны по всему Закавказью. Наш посол в Петербурге ещё прошлым летом получил известие, что генерал обратился с письмом к императору Александру и министру иностранных дел Нессельроде. Ермолов просил прислать подкрепление — несколько казачьих полков и пехотную дивизию. Подкрепление должно было прибыть нынешним летом.

— Новости прекрасные, — не скрыл своей радости персидский военачальник. — Вероятно, в суматохе гражданской войны подкрепления генерал не получит. Значит, если мы начнём, то...

— Не забывайте, Ваше Высочество, что если вы начнёте, то за спиной у русского корпуса остаётся непокорённый Кавказ.

— Я помню, — кратко сказал наместник.

Англичане уже успели неплохо изучить Аббас-Мирзу. Если он стал говорить коротко — значит, уже что-то замышляет. Летом прошлого года мятежный шейх Бек-Булат поднял восстание. Горцы овладели постом Амараджиюрт, пытались взять крепости Герзель и Грозную. Восстание ещё продолжалось... И не исключено, что оружие для восставших поступало из Ирана. Кроме того, им был хорошо известен муштенда провинций Тебриз и Хой Мирзы-Мехты, за которым шли сотни мулл и десятки тысяч мусульман. Мечтой муштенды было отбросить русских не только из Закавказья, а загнать их за Кавказ. А потом преследовать, преследовать и преследовать до тех пор, пока вся Русская империя не встанет под зелёное знамя ислама. Покончив с русскими, можно будет приняться за франков и дойти до Британских островов.

Но далёкие планы туземного владыки интересовали англичан мало. Британская империя — самая великая! А пока персы и дикие горцы могут прекрасно послужить в борьбе против соперника в Азии и на Кавказе... Потом, когда русских удастся вытеснить с Кавказа, нужно думать, как обуздать дикарей. Лучше всего найти для них нового врага. Тем более что эти смешные персидские царьки всерьёз мечтают возродить древний Иран. Можно напомнить, что и Дербент был основан царём Ирана Иездигердом. Но захотят ли воинственные горцы отдавать свои города?

В доме уважаемого аксакала аула Алерой Хаджи-Магомеда собрались старейшины. Они неспешно вешали на деревянные колышки в стенах оружие и бурки и рассаживались вокруг длинного стола. Однако хозяин выставил из угощения только камгены с водой и чурек. Не от жадности, нет. Если кто очень проголодался — для утоления голода хватит. Главное, за чем собрались уважаемые люди, — послушать послание, привезённое одноглазым Ахмедом из далёкой Персии. Жителей аула, способных прочесть арабскую вязь, становилось всё меньше и меньше. А когда к главному врагу русских Бей-Булату ушёл младший сын Хаджи-Магомета, то грамотных не стало совсем. Правда, после того, как Ермолов разгромил повстанцев у Грозной, Бей-Булату удалось уйти. А младший сын старика занял место рядом с предками. Иншалла!

Ахмед был не простым человеком. Когда-то его звали иначе. Как именно, он уже и сам забыл. Но в юности он хотел стать муллой. Учился в медресе. У него были три старших брата, которые любили его и помогали во всём. Братья считали, что младший, который толковал Коран как настоящий кади, будет не простым муэдзином, а улемом. А может, если будет на то воля Аллаха, то и имамом. Но однажды братья вместе с друзьями-джигитами отправились в набег за Терек, отбивать табуны у русских. Но вместо добычи домой вернулись их кони, навьюченные трупами. Джигиты попали в засаду. И хотя они храбро сражались, силы были неравны. Казаки, перестреляв и перерубив весь отряд, оставили в живых только одного — старшего брата. Брату отрубили правую руку, а обрубок прижгли огнём. Он отвёз домой страшный груз, а потом, взяв кинжал в левую руку, ушёл мстить русским. Когда Ахмед узнал, что брат был убит, так и не успев отомстить, а его тело русские солдаты бросили в зловонную яму, он покинул медресе. Вскоре юноша стал мюридом Гамзат-Бека, правой руки имама, который поклялся, что выбьет русских с Кавказа. Тело Ахмеда покрывали множество шрамов от казачьих сабель. В груди засел осколок картечи, который мешал дышать. Солдатский штык выколол глаз. А если из тела выковырять все пули, то можно стрелять целый день. Но пока жив, он будет убивать русских!

Ахмед держал в руках письмо. Оно было хрупким от грязи и сальным от тела. В одном месте зияла дыра от пули. Провезти послание из Персии через Азербайджан, переполненный русскими войсками, было нелегко. Но он сумел. Мюрид Гамзат-Бека верил, что весь его народ возьмёт в руки кинжалы и ружья, а если ружья для кого-то не хватит, то пригодится и прадедовский лук.

— Во имя Аллаха всемилостивого и милосердного, — читал Ахмед, — к вам обращаются братья по вере из Персии. Мы объявляем джихад неверным. И если вы — мужчины, то присоединитесь к нам. Вместе мы выбросим русских в море и отбросим их за Кавказский хребет. Над трупами наших врагов мы обнимем друг друга. Но если среди вас нет мужчин, то очень скоро ваши жёны будут ходить с открытыми лицами, дочери — с голыми ногами, а сами вы будете пасти свиней. Помните, что погибшие на правой войне попадают в рай. Ля илам, иль илам!

В сакле настала тишина. Аксакалы сидели и думали. С одной стороны — русских резать надо. С другой — уж слишком дорогой кровью даётся война с неверными. Просеки, вырубленные по приказу Ермолова, мешали джигитам свободно нападать на русские обозы. Форпосты и крепости подходили прямо к аулам. А сколько селений, выказавших неповиновение, было выжжено, а их жители сосланы на равнины, под надзор солдат и казаков? Все ждали слов Хаджи-Магомета. И он их сказал:

— Когда-то я слышал рассказ об одном оружейном мастере Ахмеде Абу-Бакаре из селения Кубани. Его сабли были лучшими на всём Кавказе. Даже в Дамаске таких не делали. На все свои клинки мастер наносил надпись: «Будь к мщенью скор, а к обиде медлен!» Однажды, когда враги убили родных и друзей Абу-Бакара, ему пришлось бежать. Он долго скрывался, был абреком, погонщиком скота и мечтал об одном — отомстить за близких. Через много лет он сумел вернуться в Кубани. Проходя через рынок, услышал крики зазывалы: «Покупайте сабли Абу-Бакара! » Мастер удивился. Он уже давно не ковал сабель. И ему никогда не было нужды торговать ими на рынке. Желающие купить его сабли приезжали из Дербента, Хачмаса и даже из Багдада. Мастер подошёл ближе и увидел, что сабли выкованы не из стали, а из железа. Их украшала арабская надпись. Но нанёсший эту надпись плохо знал арабское письмо, поэтому читалось как «Будь к обиде скор, а к мщению медлен!»

Мастер выхватил из ножен свою саблю и перерубил фальшивый клинок вместе с ножнами. Потом он узнал у перепуганного зазывалы имя обманщика-кузнеца. Сходил и убил его. А потом сбежались родственники и соседи и убили самого Абу-Бакара. Он так и не успел отомстить за своих близких, потому что гнев затуманил его мозг. Слишком поспешная месть — это плохо. Но запоздалая месть — ещё хуже. Если персы начнут войну против неверных, то армия Ермолова будет занята. И здесь останется только горстка солдат, а также верные русским ингуши и осетины. Наш аул должен выступить... Но как быть с другими?

— Я объехал десяток селений, — сказал Ахмед. — Все мужчины готовы взять в руки оружие. Через месяц вся Ичкерия и Северный Дагестан загорятся праведным огнём джихада. И от этого огня у русских будет гореть земля под ногами.

— Да будет так, — решили и все прочие старейшины. — Иншалла!

ГЛАВА ШЕСТАЯ КОЗАКИ И ПЛАСТУНЫ

От Василькова мятежные полки прошли к Белой Церкви. Странно, но командование 2-й армии даже не пыталось остановить бунтовщиков. Возможно, командующий армией Вигденштейн решил, что они будут атаковать Житомир или идти к Киеву.

Генерал мыслил правильно. Такие идеи действительно были. На атаке Житомира настаивал Бестужев-Рюмин. А полковник Муравьёв всерьёз хотел брать Киев силами одного гусарского полка. Однако, по здравом размышлении, подполковник Муравьёв-Апостол, ставший главным воинским начальником (несмотря на более высокий чин гусара Муравьёва), сумел убедить своих товарищей этого не делать. Идти на Житомир, являющийся основной базой корпуса и защищённый артиллерией, было нелепо. Проще было захватить Киев. Гарнизонный полк и части внутренней стражи — не соперники для восставших, располагавших силами пехотной и кавалерийской дивизий. Однако тут возникал вопрос: хорошо, захватили, а что с ним потом делать? Поэтому было решено — идти между Житомиром и Киевом, не ввязываясь в крупные схватки. Выйти на Коростень, а там — на Могилёв, который станет местом встречи всех членов Южного общества. Определённый риск, безусловно, был. Всё же Могилёв являлся ставкой командования 1-й армии и центром округа военных поселенцев.

Всё получилось удачно. Восставшие без боя дошли до Могилёва. Город охранял лишь батальон пехотинцев, который толком и не понял — а что за народ явился? Вроде бы, свои. Пока разбирались, все наиболее важные здания оказались под контролем восставших, а командующий армией — генерал Остен-Сакен — под домашним арестом.

Могилёв стал центром восстания. Туда съезжались все, кто получил известие от Сергея Ивановича Муравьёва-Апостола. Кому-то удавалось привести с собой людей. К сожалению, откликнулись не все. Начальник штаба 2-й армии Киселёв, втайне сочувствовавший восставшим, отказался возглавить их войска. Но, к счастью, из Киева прискакал Сергей Григорьевич Волконский. Один, без своей бригады. Но с прибытием генерал-майора подполковник Муравьёв-Апостол вздохнул с облегчением. Да и в ряды солдат и молодых офицеров присутствие героя войны 1812 года, портрет которого, как всем известно, украшал Георгиевский зал Зимнего дворца, внесло изрядное воодушевление.

Волконский попытался устраниться от командования объединёнными силами, но не смог. Других генералов поблизости просто не нашлось...

В первый же вечер генерал провёл совещание со старшими офицерами — от капитана и выше. Хотя, что там совещаться? Общее командование взял на себя Волконский. Командование пехотой оставлено за подполковником Муравьёвым-Апостолом. Кавалерия — за Муравьёвым. Назначать командиров батальонов и эскадронов они будут сами. Общая диспозиция была ясна — идти на Санкт-Петербург. Ну, а уж если не удастся — пробиваться в Новгородскую губернию и поднимать военных поселян. Тем более что новгородский губернатор сам входил когда-то в одну из организаций. То ли в «Союз благоденствия», то ли ещё куда-то. Правда, с тех пор остепенился... Единственное, что было не совсем ясно, — как быть с провиантом? Брать его у пейзан за просто так, сообразно законам военного времени, или платить за это деньги? Потом всё-таки решили: отбирать провизию неприлично, не поляки или французы, а свои, родные. Так что придётся платить, пока не закончатся имеющиеся деньги.

— Вам, господин Еланин, придётся возглавить наших партизан, — неожиданно обратился генерал Волконский к командиру роты Вятского полка. — Или, если угодно, ополченцев. В войну восемьсот двенадцатого года сотнями ополченцев подполковники командовали. А у вас — целая дружина. Считайте, что заняли полковничью должность.

— Простите, Ваше Высокопревосходительство, каких ополченцев? — удивился капитан. — Тех самых, что со всей Малороссии к нам сбежались? Они считают нашего Сергея Ивановича потомком последнего гетмана. Кажется, так оно и есть?

Отозвался отставной подполковник Матвей Муравьёв-Апостол:

— Ну, не совсем так. Мы — дальние родственники Даниила Апостола. Но Муравьёвых много...

— Нуда, — хмыкнул Муравьёв-гусар. — И все родственники, хоть и дальние. Все от Адама и Евы происходим.

— Так вот, — продолжал Матвей Иванович. — При императрице Екатерине нашему прадеду пожаловали добавку к фамилии — Апостол. Это как с Пушкиными. Есть Василий Львович и Александр Сергеевич. Эти просто — Пушкины. А есть Мусины-Пушкины, Брюсы-Пушкины, Бобрищевы-Пушкины.

— Да-да, — радостно подхватил Муравьёв. — А есть ещё «бывшие Пушкины» — фальшивомонетчики. Один из них, эдакий parvenu, немало крови нашему пииту попортил. Из-за него Александр Сергеевич рукопись в карты проиграл...

Артамон Захарович уже открыл было рот, чтобы рассказать, какую именно рукопись проиграл поэт, но был остановлен бдительным Волконским. Генерал неплохо знал бравого гусара: начнёт читать стихи Александра Сергеевича, а потом всё сведёт к своему любимому Денису Васильевичу. Поэтому он прервал начавшийся интересный разговор:

— Ладно, господа, ближе к делу. Так вот, господин капитан. Нужно сделать из этого сброда отряд. Пусть не боеспособный. Главное, чтобы они не разбежались при первом же выстреле. А пока, простите за цинизм, они даже на пушечное мясо не годятся.

— Простите, господин генерал, — сдержанно отозвался капитан, — как-то непривычно заниматься обучением.

— А что делать? — философски отозвался Волконский. — Конечно, лучше бы им дать в начальники кого-то из Муравьёвых-Апостолов. Но Сергей Иванович у нас командует пехотой. Матвей Иванович — опытный сапёр. Нам нужно создавать инженерно-сапёрное подразделение.

— А Ипполит Иванович?

— Ипполит Иванович сейчас в Польше. Это раз. А во-вторых, прапорщик для командования отрядом — как-то несолидно. Когда прапорщик Муравьёв-Апостол вернётся из Польши, то возьмёте его своим заместителем. Думаю, братья возражать не станут.

Братья, разумеется, не возражали. Более того, Матвей Иванович, самый старший и мудрый из братьев (старше Сергея на два года) неожиданно сказал:

— Мне кажется, господа, со временем к нашим ополченцам добавятся ещё люди. Прибьются крестьяне, которые мечтают о вольностях.

— Дай-то бог, — пылко сказал Бестужев-Рюмин. — Тогда мы будем не одни. Крестьянство поймёт, что мы несём ему свободу от тирании, поможет нам эту свободу удержать.

— Думаете, — скептически улыбнулся Матвей Иванович, — крестьяне так уж и рады свободе?

— Разумеется. Человек рождается свободным. Крестьяне, взявшие в руки топоры, станут нашими союзниками.

— Вот-вот. Топоры-то они в руки возьмут. А потом этими же топорами — да нам по головам... Но, поверьте, потом они сами не будут знать, а что с этой свободой делать. Мои пейзане, когда я давал им вольную, слезой изошли — не бросайте нас, барин, пропадём. А потом добрая половина мужиков просто спилась. Они же привыкли, что управляющий им скажет, когда пахать, когда сеять. Так-то, господа якобинцы...

— И вот ещё, — задумчиво сказал генерал, — имейте в виду, капитан Еланин. К вам будут прибиваться не только крестьяне. Первыми придут дезертиры, конокрады и прочее быдло. Не будем обольщаться, господа. В своё время в партизанских отрядах служили, в большинстве своём, мародёры.

— И что мне с ними делать? — с напряжением в голосе спросил Еланин, уже примеряя на себя шкуру начальника ополчения.

— То, что делал любимец нашего полковника. Так, Артамон Захарович?

— Так точно, господин генерал, — осклабился Муравьёв. — Денис Василии брал в отряд всех. Говорил: «Хлопцы, то, что было раньше, — забыто. В бою брать трофеи не возбраняется. Но ежели какая сволочь вздумает старое вспомнить — повешу». Знаете, господа, действовало.

— Многих повесил? — заинтересовался капитан.

— Двоих. Для остальных сие стало наглядным уроком. Поняли, что командир не шутит.

— Так что, господин начальник дружины, — почти весело заключил Волконский, — пару-тройку мародёров повесите, остальные сразу уважать начнут. Возьмёте с собой надёжного фельдфебеля, трёх солдат постарше — вот вам и профос с командой.

После такого напутствия Еланин лишь вздохнул, надел шинель с портупеей и пошёл знакомиться с «войском». «Профоса с командой» решил пока не брать. Нужно вначале осмотреться самому, а уж потом решать — сколько людей из состава регулярных солдат потребуется, чтобы хоть чему-то научить «ополченцев».

...«Войско» располагалось на самой окраине Могилёва. Из-за недостатка жилья и желания вчерашних пахарей держаться вместе им был выделен огромный пустующий сарай с изрядно прохудившейся крышей. Впрочем, это и к лучшему. День выдался ясным, снега не предвиделось, а дым от нескольких костров, разведённых прямо на полу, мог свободно уходить вверх.

Еланин посмотрел на бойцов, и ему стало нехорошо. Молодому капитану, опоздавшему на войну 1812 года и не нюхавшему кавказского пороха (в отличие от лучшего друга Ника Клеопина), ополченцы представлялись героями, сошедшими с лубочных картинок. Тут они больше напоминали разбойников. И не благородных, а наших, исконно русских. Какой уж там Шиллер...

Вокруг одного из костров сидело человек двадцать, распевая «Дывлюсь я на нэбо». По рукам певцов ходила ведёрная бутыль с мутным пойлом, куски сала и луковицы... У второго костра народ не пел, а просто пил. У третьего уже не пели и не пили — лежали вповалку. У четвёртого и пятого... не лучше. В одном из углов творилось полное непотребство: из кучи сена торчали голые женские ляжки, а между ними колыхался увесистый зад с приспущенными шароварами. Рядом нетерпеливо переминались ещё трое...

От одного из костров поднялся дюжий мужик и подошёл к капитану.

— Ну, и цэ же те кэ? Кто ты будешь? — нарочито грубо обратился он к офицеру.

— А я буду, — твёрдо отвечал капитан, глядя мужику прямо в глаза, — капитаном Еланиным. Назначен командовать (тут Павел замялся)... вашим отрядом. А ты кто будешь?

Мужик картинно снял с головы папаху, обнажив свежевыбритую голову с чубом, и насмешливо ответствовал: — А я, паныч, буду наказным атаманом Григорием Гречухой.

— Не паныч, а Ваше благородие, — сквозь зубы проговорил Еланин. — Уж если Вы, Гречуха, называете себя наказным атаманом, то в званиях и чинах разбираться должны.

— Мы, ваше бродье, — издевательски проговорил атаман, — козаки, люди вольные. Нам офицеров не нужно. Наших дедов ваша императрица Катька на Яик сослала. Сослала — да не всех. Мы же — потомственные козаки из Запорожской Сечи. Как узнали, что полковник Апостол на войну за свободу идёт, так и мы пошли. Вот если бы сам полковник пришёл, то мы бы за него горы свернули... А других нам не надо.

— А вот это уже не ваше дело. Коль скоро вы примкнули к нам, будьте добры подчиняться приказам. Командует отрядом, а скоро это будет целая армия, генерал Волконский. Его заместитель — подполковник Муравьёв-Апостол. Генерал приказал, чтобы я стал вашим командиром. И чтобы были вы не разбойниками с большой дороги, а частью регулярной армии. Или — скатертью дорога. Мы-то без вас обойдёмся. А вот вы... Ваше «войско» разгонит первый же регулярный полк. Да что там полк... Я лично с такой бандой управился бы и ротой...

Павел, сказав последнюю фразу, сильно рисковал: а вдруг как и в самом деле уйдут? Отпускать людей нельзя.

Атаман загрустил. С одной стороны, ему хотелось послать новоявленного «командира» куда подальше. С другой — офицерик прав. Без поддержки армии его «войско» обречено. Но уступать не хотелось.

— Не примут Вас хлопцы, Ваше благородие. Не наш Вы.

— А вот это — посмотрим. А сейчас скажи — что тут у вас за бардак?

— Какой бардак? — искренне удивился атаман. — Ну, гуляют хлопцы. Горилки немножко глотнули. Если что, то мы и в бой готовы. Ты же знаешь, — вновь перешёл на фамильярность Гречуха. — Козаку в поле только люлька, сабля да горилка — друг.

— Мы не в поле, — сухо поправил капитан. — А это что? — указал он на угол, где «козаки» валяли бабу.

— Так это так, торговка наша, Мотря, — опять удивился атаман. — Теперь, стало быть, меркитанка.

— Маркитантка, — опять поправил его Еланин. — И что она тут делает?

— Как что? Горилку и харчи хлопцам продаёт. Ну, и так это, по бабскому делу... даёт понемножку. Не за так, конечно. Вам, паныч, как командиру, — нахально осклабился Гречуха, — она и забесплатно даст. Крикнуть?

Павлу Еланину стало противно. Он, разумеется, не ангел. В славные юнкерские времена и ему приходилось «потреблять» одну гулящую девку на двоих. Девки при этом бывали очень довольны... Да и романы бывали. Но вот открыто, как кобели на сучке...

«Скоты, — подумал капитан. — Натуральные скоты». Но вслух произнёс:

— Бесплатно — это хорошо. А если сейчас в бой? Сможешь ли ты, атаман, своих хлопцев поднять? И если уж вы «козаки» — то где же ваши кони?

— А мы пехота. Пластуны по-нашему. Можем и конным, и пешим строем. Но пешим сподручней.

— Так всё же сможешь войско поднять? — не унимался офицер. — Или мне самому?

Атаман почесал свежий чуб. Что-то прикинул. И пошёл поднимать народ. «Готовит какую-то каверзу, — настороженно, но беззлобно подумал капитан. — Ладно, посмотрим».

Примерно через час, но не тот «час», что у хохлов да донцов означает «минуту», а самый натуральный, в шестьдесят минут, войско было выведено. Кого-то расталкивали, кого-то выпинывали. А некоторых, особо «уставших», пришлось вынести и бросить мордой в сугроб. Но всё же, с русско-украинскими матюжкамн и плюхами, народ удалось вывести из тепла на свет божий, где уже начиналась лёгкая метель.

Когда ополченцев удалось построить (строй получился косой и пьяный!), то капитан Еланин стал осматривать вооружение. С холодным оружием проблем не было. Козаки были увешаны дедовскими саблями, кавказскими шашками и кирасирскими палашами. А вот огнестрельное... Несколько человек имело английские ружья. У кого-то были карабины образца 1805 года (списанные из регулярной армии из-за неудобства). Но в основном присутствовало охотничье оружие. Да ещё пара Козаков имела фузеи времён Петра Великого, а один сгибался под тяжестью пищали, помнившей ещё Стефана Батория. «М-да, с таким вооружением против регулярных стрелков и десяти минут не выстоим, — грустно подумал офицер. — Но, как говорят в Малороссии, «Шо е, то е!».

— Здравствуйте, казаки, — торжественно обратился капитан к войску. — Понимаю, что сегодня вы ответить не в состоянии. Но впредь хочу от вас слышать в ответ: «Здравия желаем, Ваше благородие»! Понятно моё требование?

— От жены требуй, — послышался из строя нахально-пьяный голос.

Такого спускать нельзя ни трезвому, ни пьяному. Особенно в первую встречу. Если сразу не поставить весь этот сброд на место, то можно проситься в обоз. А лучше — сразу стреляться... Павел Николаевич «выделил» взглядом говоруна — матерого мужичину с красной рожей. Кажется, одного из тех, кто «обрабатывал» Мотрю-«меркитанку». Подошёл к нему и очень ласково заговорил:

— Жены, братец, у меня нет. А требовать как командир я буду с тебя. И не то, что ты у Мотри требуешь, а службу...

Народ весело загоготал, а мужик нахально улыбнулся и приготовился сказать ещё какую-нибудь скабрёзность. Но капитан опередил наглеца:

— А скажи-ка, ко-за-че, — издевательски протянул Еланин, — что ты умеешь делать, кроме как у Мотри требовать? У тебя сабля-то для чего? У баб под подолом щупать?

Ополченцы ржали, как лошади. Рожа у мужика из красной стала багровой — хоть прикуривай! Он уже открыто стал вытаскивать саблю из ножен. Капитан Еланин отступил на шаг и снова заговорил:

— А что, любезный, давай-ка, помаши сабелькой. Покажи, на что способен. Или же, — сделал капитан издевательскую паузу, — сабля у тебя только промеж ног?

Павел рисковал. Конечно, в юнкерском училище фехтование было одним из ведущих предметов. Да и конная джигитовка была поставлена хорошо. Рубить лозу на скаку и принимать на пику кавуны он мог бы хоть сейчас. Но всё же офицеру пехоты саблей в бою пользоваться приходилось редко. Казак между тем полностью вытащил клинок и ринулся в бой. Капитан не спеша обнажил свой и парировал крепкий рубящий удар. Понял, что казака чему-то учили. И учил его кто-то из дiдов, что почитали силу удара выше умения. Примерно так когда-то рубились и викинги, и славяне. «Эх, хорошо, что не стал наряжаться в парадный мундир», — подумал Еланин. Хотя была изначально такая мысль. Но тогда пришлось бы цеплять не саблю, а шпагу. А шпажонка от таких ударов сломалась бы на раз.

Так или примерно так думал Еланин, а рука тем временем работала почти бездумно — отражала удары. Сам он пока не спешил атаковать. Изучал противника. Но всё же если долго махать саблей против такого бугая — рука отвалится. Поэтому, в очередной раз парировав клинок казака, капитан сдвинул свой эфес к чужому. А потом провёл нехитрый приём, коему его учили: «обернул» своим клинком чужое лезвие и выбил оружие. Точнее — не выбил даже, а выдернул, как пробку из «Мадам Клико». Миг — и остриё уже упёрлось в кадык верзиле. Тот, не успевший даже осознать, что остался без оружия, дёрнулся было и... замер с распахнутыми в сторону руками.

— Ну что, братец, — доброжелательно обратился победитель к побеждённому, отведя жало клинка, — теперь понимаешь, что такое настоящий бой? Быть бы тебе без головы... А вообще — молодец. Возьми оружие и встань в строй.

Красномордый уважительно посмотрел на капитана, обалдело потряс башкой и, подобрав саблю, вернулся на своё место. Строй (ну, нечто похожее на строй) замер от удивления. Похоже, этот мужик считался хорошим бойцом. Но тут из второго ряда выскочил совсем молодой парень или, как сказали бы в Малороссии — парубок. И, сбрасывая с себя полушубок, задорно выкрикнул:

— А что, благородие, на кулачках не слабо?

Капитан подошёл к хлопцу. Строго посмотрел ему в глаза и заговорил:

— Командира следует звать «Ваше благородие». Понял? И без его разрешения из строя выходить нельзя. А уж биться на кулачках — и подавно.

А так как сабля ещё оставалась в руках, то Павел просто стукнул выскочку эфесом. Не сильно (в четверть силы) и не в висок, а в лоб. Там кость толстая. Но парень отлетел в сторону и растянулся на снегу. От подобного действия строй заволновался. И тогда капитан, беря инициативу в свои руки (ох, как давно хотелось это сделать!), рявкнул-таки командирским голосом:

— Молчать! Смирно стоять! Мы — отряд регулярной армии, а не бандиты. Раз вы пришли к нам, значит, хотите свободы. А путь к свободе лежит через сражения. Чтобы сражаться и побеждать, нужна железная дисциплина. Вы кичитесь тем, что деды ваши были запорожцами. А разве запорожцы не блюли дисциплину? Но мы — не вольница. Значит, дисциплина будет ещё крепче. Иначе нас разобьют. Я назначен быть вашим командиром. И мне плевать, нравлюсь я вам или нет. Моя задача — научить вас воевать. Кто не желает — может уходить. Я жду.

Строй не шелохнулся. Мужики стояли, потупив глаза.

— Прекрасно, — продолжал командир. — Даю вам срок — до ночи. Но если кто-то уйдёт утром, то будет считаться дезертиром. А если ещё раз кто-то попробует меня проверять на сабли или на кулачки, того я просто пристрелю! Ясно?

Народ забурчал: «Ясно-понятно».

— Не ясно-понятно, а «Так точно, Ваше благородие».

С первого раза получилось плохо. Со второго-третьего — лучше. Наконец командир был удовлетворён ответом воинства. «Кажется, что-то получается», — удовлетворённо подумал Павел. Но он также понимал, что для этой вольницы, воспринявшей от Запорожской Сечи только смысл, но не дух вольности, одного крика и строгости недостаточно. Значит, нужно не только жать, но и располагать к себе. Пока — своими умениями.

— Теперь о кулачках, — обратился он к войску. — Кто там меня хочет проверить? Выйти из строя.

Из строя выскочил парубок, получивший в лоб. Он яростно зыркал глазами из-под накатившейся дули. Сбросив полушубок, парень стал неистово утрамбовывать снег. Причём уминал не только ногами, но и задницей. Движения паренька указывали на рисунок будущего рукопашного боя.

«Ну точно, — удовлетворённо подумал капитан, — это же боевой гопак. Не зря, стало быть, Юрий Ильич гонял нас до седьмого пота!»

Юрий Ильич Филимонов был легендой юнкерского училища. Он преподавал искусство рукопашного боя. Но, помимо стандартного «нож-штык-приклад», юнкера узнавали и таинства боя без оружия. Сколько юнкеров, затиравших синяки и залечивающих ушибы, кляли подполковника за «неблагородную» драку. Зато сколько матёрых офицеров с «Владимиром», а то и с «Георгием», на груди, благодарили потом судьбу за нежданные умения, помогавшие выстоять в бою с французами, турками или чеченами. Говорят, в подвале дома Филимонова скопилась огромная коллекция хороших вин, которые ему преподносили ученики, прошедшие войну 1812 года, бравшие Париж и воевавшие на Кавказе или в Персии.

Но, ко всему прочему, Юрий Ильич кропотливо собирал всё, что связано с народными плясками, уверяя, что в них скрыты секреты боевого искусства далёких предков. Юнкера на собственном опыте (или шкуре) изучали и «ломания» с «коленцами» и прыжки, и хождение вприсядку. Что же, юнкерское училище Еланин закончил по первому разряду. Иначе за что бы его определили в лейб-гвардию? Ну, то, что потом перевели в армейский полк, — это уже другое...

Подождав, пока парень как следует утрамбует снег (а заодно и разогреется), капитан сбросил с себя шинель и перевязь. Потом вышел к противнику. Тот, недолго думая, заехал кулаком в физиономию офицера (вернее, ему показалось, что заехал), подпрыгнул, присел на согнутые ноги, а потом красиво выбросил левую ногу в корпус. Но, увы, терять время, как с тем рубакой, Еланин не стал. Он ушёл от удара кулаком. А в ответ на удар ногой просто сделал подсечку своей правой, а каблуком левой впечатал в болевую точку. Всё, как учили. Будь это в бою, то удар был бы нанесён в другое, более чувствительное, место. Или — в голову. А может — вначале в то самое место, а добивающий — в голову. Конечно, не очень благородно. Но война — не дуэль. Как, впрочем, и поединок с этим парнем — не война с врагом. Отлежится.

Народ замер в восхищении. Всё же бандиты бандитами, а ценить настоящее боевое искусство умеют. Новый командир уже дважды показал то, на что годен. Павел Николаевич неспешно поднял шинель. Обстоятельно застегнулся, затянул ремни и портупею. Придал себе вид в соответствии с решпектом «О правилах ношения шинелей и оружия в зимнее время для господ офицеров» и обратился к войску:

— Итак, господа. Для окончательного знакомства сообщаю — меня зовут Павел Николаевич Еланин. Капитан Вятского пехотного полка. Правда, как бунтовщик могу этого звания лишиться. Требую обращаться ко мне либо по званию — господин капитан, либо — Ваше благородие. Атаман Гречуха, назначаю вас своим заместителем. Завтра, после третьих петухов, построить людей здесь же. Будем учиться воевать. Так, чтобы и россыпной строй знали, и стрельбу плутонгом. И то, как и куда целиться. Я не хочу, чтобы вы стали мишенями для стрелков или чучелами для кавалерии. Сегодня разрешаю допить то, что осталось. Но завтра все должны стоять в строю. Увижу пьяного — пристрелю. Всем разойтись, заместитель — ко мне.

Когда к Еланину подошёл недовольный, но укрощённый атаман, капитан отдал новое приказание:

— Отныне вы — моя правая рука. Или левая. Сделаете следующее: пересчитаете весь народ. Найти грамотного человека — есть такие? — всех переписать. Пусть также запишет, у кого какое оружие. Далее — всех разбить на десятки и сотни. Десятников назначишь сам. Сотников сначала покажешь мне. И ещё — маркитантку гнать в шею. Рожу не кривите, атаман. Б...Й в расположении части мне не нужно.

Утром следующего дня, когда ещё даже не рассвело, капитан Еланин, почувствовавший себя командиром дружины, прибыл к «запорожской вольнице». Был он не один, ас пожилым фельдфебелем Малковым и парой солдат покрепче. Малкова он выбрал за то, что тот умел мастерски гасить любые ссоры, не доводя дело до рукоприкладства. Хотя, при случае, мог выдать такую зуботычину, что мало не покажется. Но не водилось за «Ляксандрычем», как звали его и солдаты, и офицеры, дурной привычки бить молодых солдат без настоящих прегрешений. Была за ним другая черта — он никогда не жаловался на подчинённых вышестоящему начальству. Если кто проштрафится, разбирался сам. Правда, после такого «разбирательства» у солдата недели две болела челюсть. А уж «русским» словом владел так, что и сам адмирал Шишков удавился бы от зависти! Но, опять же, за всю многолетнюю службу на фельдфебеля не поступало ни одной жалобы. А медаль «За беспорочную службу» показывала, что и сам Малков «порот ни разу не был»!

Первое, что увидел капитан, подходя к сараю, — отсутствие часового. А второе — что часовой всё-таки был. По крайней мере, ноги торчали наружу, а туловище находилось в «курени». В сарае же вповалку лежали тела. Такие живописные, что хоть картину «Поле боя» пиши... Правда, в отличие от настоящих трупов тела «запорожских» казаков дышали. От такого «дыхания» впору самому заболеть белой горячкой...

Солдаты попытались было поднять хотя бы одного, но затея оказалась зряшной.

— Дела-а, — протянул капитан. — Кажется, учения сегодня не состоятся. Как думаешь, Александрович?

Фельдфебель был настроен более оптимистично:

— Почему не состоятся? Ещё как состоятся! Только не сей момент, а часика эдак через четыре.

— Утешил, братец, — фыркнул капитан. — А сейчас что делать?

— А сейчас, Ваше благородие, сделаем мы одну штуку...

Через несколько часов капитан и его маленький отряд вернулись. В сарае слышались отборный мат и шум драки. Когда Еланин заглянул в дверной проём, то увидел, что «ополченцы» отчаянно дерутся. Судя по крикам, каждый обвинял каждого в краже оружия...

— Отряд! — крикнул фельдфебель. — Выходим строиться. Бегом пошли, рыбы землеройные, копытники беспорточные! Его благородие долго вас ждать будет, хохлы малороссийские?!

Эти слова окончательно дезорганизовали «войско». Никто даже не рискнул огрызнуться. Народ понуро вышел и стал выстраиваться в две шеренги.

— Здравствуйте, казаки! — бодро поприветствовал капитан. В ответ что-то хрипло пробурчало.

— Плохо, хлопцы. Очень плохо, — скривился капитан. — Мявкнули, «як боровки кистрированы». Послушайте, как нужно приветствовать командира. И кивнул фельдфебелю и солдатам: «А ну-ка, братцы, покажите!» В три глотки те рявкнули на вдохе-выдохе: «Зд-равия желаем, Ва-ше Высокоблагородие!» так, что вездесущие вороны с перепугу перестали каркать.

— Заместителю командира отряда Гречухе — доложить обстановку! — потребовал командир.

Наказной атаман вышел из строя. Чувствовалось, что силы в нём хватает только на то, чтобы удержаться на ногах. Но всё-таки героическими усилиями Грицко выдавил из себя:

— Ваше приказание выполнено, пан капитан. Меркитантку выгнали в шею. Всё, что оставалось — выпили!

Солдаты, не исключая «Ляксаныча», тоскливо посмотрели на своего офицера. А «пану капитану» чуть подурнело. «Что же это такое получается? — подумал он. — Я сам и виноват!» А деваться-то действительно некуда. Сам же вчера и сказал: «Допить остатки!» Но кто бы мог подумать, что оставалось так много?!

Но признавать нелепость нельзя. И капитан, сдерживая смех, строго спросил:

— Молодцы, казаки. Хвалю. Умеете приказы выполнять. Но уж если пьёте, то почему часовых не выставлено? Почему без оружия?

— Та выставлены ж оне былы, — злобно прорычал атаман, вытаскивая из-за строя беднягу-часового. — Тильки вин, сволочь малотверёзвая, приняв на хрудь и заснул.

Судя по внешнему виду, досталось «малотверёзвому» изрядно. Кажется, зубов уже точно нет.

— Ладно, хлопцы. С оружием — разберёмся, — немного успокоил капитан свой личный состав. — А для начала научимся строиться, как положено. И, как положено, ходить...

«Как положено» — это легче сказать, чем сделать! С рекрутов, бывало, сто потов сойдёт, пока они «право» и «лево» запомнят. А ещё двести ручьёв — пока научатся строем ходить, чтобы были положенные сто двадцать шагов в минуту.

Капитан вовсе не собирался делать из «Козаков» строевое подразделение. Какие там шаги под флейту и барабан! Да и музыкальных инструментов не наблюдалось. Заставляя людей ходить строем, Павел Николаевич хотел, чтобы «войско» хотя бы чуть-чуть имело представление о дисциплине. Правда, ходить строем с непривычки — очень трудно. А если добавить ко всему этому сугробы да состояние изрядного похмелья, то... Однако «козаки» справились. И с похмельем справились, и с шагистикой. Конечно, в ногу ходить они так и не научились, но... Теперь, по крайней мере, колонна не будет растягиваться во время марша. А строевую песню учили все вместе...

Господин капитан держал перед глазами памятную книжку, в которой были записаны слова. В похмелье есть один несомненный плюс — человек нацеливается на выполнение какой-то задачи. А чем больше желание «подлечиться», тем сильнее и желание с задачей справиться.

При этом капитан не сомневался, что горилку казаки вчера выпили не всю...

Оружие, к вящему удовольствию ополченцев, было найдено в ближайшем сугробе.

Через несколько дней генерал-майор Волконский решил покинуть гостеприимный Могилёв и идти дальше, к столице.

За это время численность восставших увеличилась до десяти тысяч штыков и пяти тысяч сабель. И чтобы оценить численность войск, уход из города был превращён в настоящий парад. Ополченцы, шедшие вразвалочку, но почти правильным строем, ошарашили «строевой», в которой строки Пушкина переплелись с малоросской песней. Запевала (тот самый кулачный боец) пропевал:

А дальше, вместо припева, казаки грянули; «Ох, летела горлица, да коло хаты!»

Потрясённый Волконский только и спросил у Еланина:

— Капитан, а почему «Птичка божия»?

— Ну, Ваше превосходительство, не брать же мне было «Старый муж, грозный муж».

Генерал, жена которого — Мария Николаевна, урождённая Раевская, — была моложе на семнадцать лет, только поморщился.

— Ну, Сергей Григорьевич, — успокоил князя подполковник Муравьёв-Апостол, — не всё нам Давыдова петь. Пусть и Пушкин будет. Кстати, а «ахтырцы» отчего-то сегодня молча проехали. К чему бы это?

— Муравьёв, когда узнал, что его кумир теперь у Рыжего Мишки кавалерией командует, запретил своим гусарам даже имя Дениса Васильевича вслух произносить. А новой песни ещё не разучили, — пояснил Волконский. — Ну да ладно, пока до Петербурга дойдём — что-нибудь да выучат.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ БРАТЬЯ ПО «ЦАРСТВЕННОЙ» КРОВИ

Хотя и говорят, что день начал понемногу прибывать, но этого ещё никто не заметил. Москвичи как ложились спать с наступлением сумерек, так и ложатся. И сегодня, и сто, и пятьсот лет назад. Улицы, за исключением центральных и близких к губернаторскому дому, погружены в полутьму. Фонарщиков, коих в Петербурге пруд пруди, в старой (а теперь опять новой) столице и днём с огнём не сыщешь, а уж вечером-то... Всегда можно отсидеться где-нибудь в кабаке, а потом объяснить начальству, что зажигал, мол, фонарь, да, видно, кто-то затушил.

В последние два месяца, правда, древняя столица стала оживать. Всё больше и больше народа ехали из Петербурга в Москву. Только не путешествовали, как господин Радищев, а просто бежали... И поодиночке, и семьями. С любовницами и престарелыми тётеньками, мопсами и клавикордами. Хорошо было тем, кто имел дом в Москве. И тем у кого были московские родственники. Но где они, московские родственники и дома, пережившие пожар 1812 года?

Все гостиницы и постоялые дворы были переполнены петербуржскими чиновниками, не пожелавшими служить Временному правительству, офицерами, отказавшимися присягать непонятно кому, купцами. Господа московские обыватели сумели изрядно подзаработать, сдавая в наем собственные комнаты и даже углы. Так, в доме ткача Шерстобитова, в котором и раньше-то было негде повернуться, проживали два прапорщика, один подпоручик и миловидная женщина, приходившаяся кому-то из офицеров то ли сестрой, то ли любовницей. А на задворках, в баньке, которую оный ткач строил вместе с соседями, поселилась семья ювелира из восьми человек.

Москва прибавлялась не только благородными господами. Сюда притекло немало простого, ремесленного люда. Уж этим-то чего не заладилось с «народным правительством»? Были и такие, что прагматично хотели заработать. Там, где много людей, там много заказов. Логично. А остальные? Из-за многолюдства в Москву потянулся и другой народец. Стали прибывать шулера (ну, надо же господам досуг скоротать!), проститутки и совсем откровенные разбойники: мокрушники, медвежатники, гоп-стопники, бакланы и прочая шваль. И все заботы свалились на голову генерал-губернатора Голицына. Мало в Москве, что ли, своих бандитов? А из-за того, что народ живёт где попало и как попало, то тут, то там стали вспыхивать огни пожаров. А где, спрашивается, брать помещения и провиант для армейских полков, прибывающих в Москву? Из всего случившегося Дмитрий Владимирович отметил только один положительный момент — напрочь пропали все бездомные собаки...

Было и ещё кое-что, радовавшее глаз рачительного губернатора. Несмотря на зиму Москва отстраивалась гораздо быстрей, нежели раньше. И уже почти перестали зиять заплаты на её теле — пепелища, что более десяти лет оставались от Великого пожара. То тут, то там появлялись двух- и трёхэтажные дома и небольшие домики. Недостатка в рабочих руках не было. Столичные плотники, которые раньше лютым боем дрались с пришлыми крестьянскими отходниками, мирно пили вместе со вчерашними конкурентами. Вот только цены на брёвна и доски выросли раза в два. И брёвна поступали свежесрубленные, а не просушенные. Но для тех, кто не имел своего угла, это казалось несущественным. Главное — пережить зиму!

За какой-то месяц город разросся почти на столько же, на сколько это было за десять лет губернаторства Голицына. С разбойными людишками, правда, пришлось повозиться. Вместо стариков-сторожей, вооружённых колотушками, и инвалидов, гораздых спать в караульных будках, на ночные улицы было брошено несколько отрядов улан и пехоты. Каждый отряд сопровождали не унтер-, а обер-офицеры, которым вменялось в обязанность задерживать всех подозрительных личностей. А после десяти часов вечера движение было вообще запрещено! Понятно, что исключение составляли лекари, направлявшиеся к пациентам, роженицы, которых родственники везли (или вели) к бабкам-повитухам. Ну, и ещё те, кто имел при себе бумагу, подписанную либо самим императором, либо генерал-губернатором Голицыным. Нарушителей тащили в ближайший участок и начинали выяснять — куда, зачем и почему, милостивый государь — или, смотря по виду, — морда каторжная, вы направлялись? Ну, а если у кого хватало смелости или дурости оказать сопротивление...

После десятка повешенных уголовничков на улицах стало тихо и спокойно. Правда, светское общество восприняло идею «комендантского» часа отрицательно. Любители полуночных балов и раутов сильно возмущались. А два лихих капитана, возвращавшихся с какого-то бала, попытались проткнуть шпагами караульного подпоручика. Но подчинённые младшего офицера, вместо того чтобы, не вмешиваясь, позволить господам благородно помахать клинками, поступили очень неблагородно. У одного капитана выбили прикладом саблю (попутно сломав и руку), а второго, который схватился за пистолеты, тут же и застрелили. И, что существенно, после проведённого расследования никто не был наказан. А подпоручика произвели в поручики. После подобного карамболя балы стали начинаться засветло, а заканчиваться, как и положено, часов в девять. Чтобы у господ балетоманов было время разъехаться по домам и квартирам. Теперь уж действительно улицы Москвы с десяти вечера и до пяти утра казались вымершими.

Вот с такой вот диспозиции для обывателей и гостей столицы (ежели кто не спал ещё, а сидел у окошка, прихлёбывая кофий или водку и пялясь на пустынные улицы) казался странным довольно приличный отряд всадников, не похожих на ночной дозор. Во-первых, потому что чересчур многочисленный. Во-вторых, где же видано, чтобы патруль был такой «разнокалиберный»? Кто в шубе, кто в шинели, а кто и вообще — в одном мундире, но с генеральскими эполетами? В-третьих... Ну, это если кто-то сумел бы услышать обрывки разговора, то мешанина из русского и французского странной бы не показалась. А вот что означает Москва «Wcezorowanego»?[2] Слово «Москва», пусть и произнесённое с каким-то пшиканьем, понятно. Но почему пустынная зимняя Москва — это самое «wcezorowanego»?

Кто бы сейчас узнал в передовом всаднике великого князя Константина Павловича, который даже умудрился считаться русским императором в течение двух недель? У детишек покойного ныне императора Павла Петровича, разница в возрасте была очень даже приличная. Второй сын, Константин, вполне годился в отцы самому младшему — Михаилу.

Нелегко быть младшим братом в семье. Достигни ты хоть каких вершин, для старших ты всё равно остаёшься сопливым мальчишкой. Вот только если младший брат не стал в одночасье императором одного из крупнейших (и, несмотря ни на что, — сильнейших!) государств в мире.

Константин Павлович, великий князь, наместник императора в Царстве Польском, главнокомандующий Волынского и Литовского корпусов, кавалерийской дивизией, кавалер многих иностранных (российских, само собой, с рождения) орденов, прибыл в Москву. Узнав, что брат пока квартирует у губернатора, вместе со всей пышной свитой двинулся прямо к дому.

Подъехав к дому губернатора, Константин, будучи неплохим военным, сразу же оценил удобство его расположения. Трёхэтажный особняк был обнесён двойной оградой: внешней, решетчатой, и внутренней — кирпичной. С одной стороны к дому примыкала Москва-река, а со всех остальных — пустыри с редким кустарником. Словом — к такому дому невозможно было подойти незамеченным. И, напротив, защищать его было очень удобно.

Константин уже представил, как испуганный братец, по глупости принявший корону, будет робко смотреть ему в рот. Ну, а уж он как-нибудь сумеет помочь мальчишке.

В первую очередь нужно позаботиться о свите, которая изрядно устала. «Наверное, — подумал наместник Польский, — придётся занять первый этаж. Так даже лучше, надёжнее».

Он уже стал подъезжать к воротам, показывая жестом: «Отворяй, мол, пошире!», как случилось нечто странное. Караул, состоявший из одного прапорщика и двух унтеров в громадных тулупах, не вдаваясь в подробности, сообщили: «Великому князю — добро пожаловать, остальные господа — будьте добры подождать снаружи».

Рассвирепевший Константин, в одночасье выхватив шпагу, стал было уже приказывать своим свитским брать ворота штурмом, как двор заполнился солдатами. Нижние чины выстроились внутри решетчатой ограды в две шеренги, а какой-то капитанишка спокойно вытащил саблю, хладнокровно отдавая команды: «Первая-вторая шеренга — товьсь, ружья — на руку!»

Константину Павловичу приходилось и раньше видеть наглецов, но чтобы таких! Он грозно заорал на капитана: «Ты в кого целишь, мерзавец?!» В ответ на это капитан, как будто ему каждый день приходилось брать на мушку великокняжеских особ, подал новую команду: «Скусить патрон! Зарядить патрон! Великого князя — в прицел не брать. Цель-с! По остальным — залпом...» И очень скоро прозвучало бы завершение команды, после которой уйти по узкой московской улочке никто из свиты попросту не смог бы. Но, к счастью, прозвучал властный голос:

— Капитан Замятин, отставить.

Капитан, чётко и сразу (но с некой досадой в голосе) продублировал:

— Взвод, отставить! Ружья — к ноге.

К караулке вышел плотный мужчина в форме кавалергардского генерала. Откозыряв Константину, представился:

— Начальник личной охраны Его Императорского Величества, генерал-майор Пестель.

— Генерал, что у вас за безобразия творятся? — ярился Константин. — Па-пра-шу, сей секунд впустить меня и мою свиту к Михаилу.

— Ваше Высочество, — спокойно ответил кавалергард. — Прошу вас спешиться и следовать за мной.

— Генерал, вы забываетесь! — продолжал гневаться великий князь.

Верный сподвижник и советник Константина, генерал Карута, направил коня к князю и, смешно пришепётывая, прагматично заявил громким шёпотом:

— Васе Высочество, да спестесь вы в самом-то деле. Оне ше стрелять будут! Владимир Иванович Пестель — человек серьёзный!

Константин Павлович, оглядев своё сопровождение, не увидел в их глазах большого желания идти на штурм императорской резиденции... А караул по-прежнему вольготно стоял, прислонив ружья к ноге. Но, заметьте, в каждом стволе уже сидело по патрону... И великий князь не выдержал. Ругаясь по-русски, по-французски и даже по-польски, он спешился.

— Ваше Высочество, — обратился к нему спокойный, как скала, генерал Пестель. — Если вам угодно, можно отправить свиту на постой. Я дам сопровождающих.

Константин лишь отмахнулся: подождут, мол. И, одарив неласковым взглядом капитана Замятина, повелительно прорычал:

— Ну, генерал, ведите.

Константин Павлович не ведал, что это ещё не все сюрпризы, уготованные ему на пути к брату. В вестибюле особняка его остановил новый караульный офицер и опять-таки в чине прапорщика. Прапор, вероятно, не знал великого князя в лицо. Для него он был лишь высоким чином с «густыми» эполетами:

— Господин генерал, — обратился офицер к визитёру. — Прошу вас, вашу шпагу.

И требовательно протянул руку, чтобы взять оружие.

— Что?! Сдать шпагу?! — как раненая пантера, злобно завопил великий князь, вытаскивая оружие из ножен.

Генерал Пестель, следовавший за Константином, очень быстро встал между генералом и прапорщиком, который уже вытаскивал из кобуры пистолет.

— Господа, успокойтесь. Прапорщик, уберите оружие. Ваше Высочество — отдайте шпагу.

Константин Павлович, который по-прежнему держал оружие обнажённым, был уже близок к тому, чтобы наброситься на всех.

— Ваше Высочество, — с поклоном, примирительно начал Пестель. — У прапорщика есть список лиц, которые имеют право входить с оружием к Его Императорскому Величеству. Простите, но список подписан Его Величеством. А вас, к моему величайшему сожалению, покамест в этом списке нет.

— Генерал, а вам известно, кто я такой?

— Так точно. Вы брат Его Императорского Величества. А ещё вы — боевой генерал, который знает, что приказы не обсуждаются, а выполняются.

Константин гневно бросил оружие в угол. Но всё же урок ему явно пошёл на пользу. Заметно успокоившись, он спросил:

— И что, господа? Вы стали бы стрелять в брата Императора?

— Простите, я не знал, что вы — великий князь Константин Павлович, — просто, но с намёком ответил прапорщик.

— А если бы знали?

— Стрелял бы в ноги...

— Да, чудеса-а-а, — протянул великий князь. — Такой охраны даже у батюшки не было. А уж его-то по этой части трудно было перещеголять.

Пестель пожал плечами. Ну не говорить же, что будь у императора Павла такая охрана, то не случилось бы трагедии в Михайловском замке... А после Сенатской площади...

— Прошу вас, — сделал Владимир Иванович приглашающий жест. — Его Величество ждёт вас в кабинете.

Внешне спокойный, но клокочущий, как вулкан перед извержением лавы, великий князь Константин прошёл в кабинет младшего брата. «Наглец, молокосос», — думал он, распаляя себя. Едва открыв дверь, с порога Константин гневно закричал на брата:

— Мальчишка! Да я тебе уши надеру, dziecko!

Михаил Павлович, сидевший перед большим письменным столом, очень спокойно встал и сделал пару шагов навстречу:

— Як се маш? Простите, с польским языком я не в ладах. Поэтому — здравствуйте, дражайший брат. Рад вас видеть.

Константин Павлович, не заметивший (или не хотевший замечать?) приветствия, продолжал кипеть:

— Михаил! Ты что о себе возомнил?! Что себе позволяют твои солдафоны? Задержать свиту великого князя! Отобрать у меня оружие!

— Мои солдафоны всего лишь выполняют мой приказ, — спокойно ответил младший брат. А потом добавил с одобрительной ноткой в голосе: — Ишь ты, оружие у великого князя отобрали. Молодцы.

Потом, уже совершенно другим тоном — холодным, но ровным, — произнёс: — А теперь простите, брат. У меня очень много дел. Если это ВСЁ, что вы хотели мне сказать, — то не смею вас задерживать. Генерал Пестель покажет вам выход...

Константин Павлович, вытаращивший глаза от возмущения, вдруг что-то почувствовал. Скорее — понял, что между ним и братом стоит невидимая глазу стена. А он, как баран об новые ворота, со всего маху об эту стену ударился. Потом, ещё раз глянув на младшего брата, действительно понял. Сейчас перед ним был не младенец, голую попу которого целовал когда-то счастливый батюшка. И не повеса Мишель. Не «Рыжий Мишка». И даже не тот великий князь Михаил, который недавно уговаривал его взять корону дома Романовых. Перед ним сидел Император.

— Прости, — начал было Константин, но поправился. — Простите, Ваше Величество. Дорога от Варшавы — долгая. А сегодня, как на грех, с утра снег с дождём, а потом заморозки. Кони ноги сбили, а люди устали.

— Садитесь, брат, — гостеприимно предложил брат-император. — У вас новости? И, судя по всему, плохие?

— Ваше Величество, — глухо начал Константин. — Я отправлял вам подробное послание о польских делах.

— Но всё же хотелось бы выслушать вас лично, — настаивал император.

— Даже не знаю, с чего начать, — раздумчиво проговорил Константин.

— Кто-то сказал, — невесело пошутил Михаил Павлович, — что если не знаешь, с чего начинать рассказ — начинай с самого начала. Итак?

— Итак, — подхватил Константин Павлович. — Осенью прошлого, одна тысяча восемьсот двадцать пятого года мне сообщили, что польские смутьяны договариваются о совместных действиях с нашими, отечественными вольтерианцами. Большого значения этому я не придал. Правда, когда мне стало известно о мятеже, то я приказал провести аресты. Увы, большинство из заговорщиков успели бежать. В конце декабря в Варшаву прибыл гонец из Петербурга с петицией от Временного правительства. Мне предлагалось немедленно вывести войска из Польши с передачей власти сейму. В ответ я попросил господ самозванцев сложить оружие и предстать перед судом добровольно, как и положено дворянам.

Константин замолчал, вспоминая события и явно подбирая нужные слова. Михаил терпеливо ждал. Наконец старший брат продолжил:

— Две недели назад в мой дворец ворвались польские солдаты и офицеры, разоружили караул и сообщили, что сейм решил избрать национальное правительство. Члены правительства вам известны?

— Да уж. Очень хорошо известны. Адам Чарторыжский — председатель. Юзеф Хлопницкий — главнокомандующий.

— И заметьте, Ваше Величество, все они — «птенцы Александрова гнезда». Чарторыжский был членом Негласного комитета и министром. Хлопницкий — генерал-лейтенантом русской армии. А ведь он был правой рукой Юзефа Понятовского, который штурмовал наш левый фланг при Бородино! Помнится, на манёврах 1818 года, в Польше, Паскевич спросил у графа Остермана: «И что из этого будет?» Остерман сказал тогда: «А будет то, что через десять лет вы будете со своей дивизией брать Варшаву». Логика брата Александра всегда была странной... Возвышать чужих, унижая своих.

— Но, брат, о мёртвом императоре... Лучше доскажите о себе.

— Да-да. Мне было предложено вывести русский корпус.

— А Вы?

— Я решил, что не должно пролиться ни капли крови. Ни своей, ни чужой.

— Скажите, Ваше Высочество, это правда, что вы уходили из Варшавы под смех и улюлюканье черни?

Константин Павлович резко встал. Прошёлся по кабинету. Потом так же резко сел в кресло. Схватившись за тугой воротник с богатой генеральской позолотой, как будто тот начал душить, хрипло проговорил:

— Встыдьсе, пане. Мне стыдно, Михаил... Ваше Величество, мы не уходили под вопли черни. Мой отряд прошёл по коридору из польских войск. Вся польская армия выстроилась на пути нашего следования из Варшавы. Скорее это напоминало уход русской гвардии из Нарвы в начале Северной войны.

— О, le beau raisonnement, — грустно сказал император. — Хорошо находить исторические аналоги для собственных промахов. А ведь гвардия Петра Великого ушла из Нарвы не просто так. Она сражалась. И сражалась целый день. А что же сделал русский корпус, которым командовал брат трёх императоров?

— Вы меня осуждаете? — вскинулся Константин Павлович. — Русский отряд в Варшаве насчитывает... насчитывал, — поправился он, — два пехотных полка и кавалерийскую дивизию из четырёх полков.

— Я помню, — спокойно отвечал император. — И вовсе даже не осуждаю вас. Я не был в тот момент в Варшаве.

— А помните ли вы, что в польской армии, которая была создана Александром на нашу голову, насчитывается тридцать пять тысяч сабель и штыков против моих шестнадцати?

— Брат, под вашим началом был ещё и Литовский корпус. А это, как мне помнится, более пятидесяти тысяч штыков и сабель. Что с ним случилось?

— Литовский корпус мне казался ненадёжным. Поэтому я решил оставить его в Польше.

— То есть вы хотите сказать, что бросили вверенные вам войска?

— Я решил, что так будет правильно, — упрямо заявил Константин. — Я вывел в Малороссию всех русских: литовских и волынских лейб-гвардейцев, улан, кирасир, гусар и конных егерей. Пехота размещена в Тульчине. Кавалерия — в бывших казармах мятежных гусарских полков. Эти полки будут нам верны. И я как главнокомандующий этих полков готов вести их туда, куда прикажет император.

— Хорошо, брат. Думаю, вам нужно отдохнуть с дороги. Давайте встретимся завтра и продолжим нашу беседу, вас проводят.

Откланявшись, братья разошлись. Михаил Павлович вернулся к бумагам, разложенным на столе. Константин направился к двери. Но, не дойдя до неё, обернулся и попросил:

— Ваше Величество, я надеюсь, что отныне буду включён в список тех, кто имеет право приходить к вам с оружием? Или вы мне не доверяете?

— Разумеется, брат. Я включу вас в список, — с доброжелательной улыбкой ответил Михаил Павлович на первый вопрос. Ответить же на второй... И, уже вдогонку, император как бы между прочем спросил: — Да, дорогой брат. А как устроилась Ваша несравненная супруга — пани Иоанна?

Константин резко остановился. Не оборачиваясь, через плечо бросил: «Графиня Лович решила остаться» и спешно, не дожидаясь расспросов, вышел. Когда за великим князем закрылась дверь, император вызвал своего адъютанта:

— Срочно поезжайте за генералом Паскевичем. Скажите, что я хочу его видеть немедленно.

Иван Фёдорович Паскевич был верным служакой и неплохим полководцем. В Москву он приехал сразу же вслед за императором. И сразу же дал присягу на верность. Когда-то братья Николай и Михаил служили под его началом. И даже когда и Николай, и Михаил получили звания генерал-фельдцейхмейстеров, они называли Паскевича «отцом-командиром». К слову, генерал был одним из немногих, кому при встрече с Михаилом Павловичем разрешалось оставлять оружие при себе...

Когда Паскевич прибыл, император уже успел обдумать предстоящий разговор.

— Простите, Иван Фёдорович, что оторвал вас от дел, — почтительно начал разговор Михаил.

— Полноте, Ваше Величество, — пожал плечами генерал. — Какие дела, если я нужен императору?

— Да, господин генерал-лейтенант, — перешёл Михаил Павлович на официальный тон. — Дела у вас только государственные. Вам необходимо срочно ехать в Малороссию и принять под своё начало войска, выведенные моим братом из Польши.

— Русские войска выведены из Польши? Как?

Михаил Павлович вкратце передал свой разговор с братом, изрядно озадачив и расстроив генерала. Паскевич, видимо, тоже вспомнил свой давний разговор с Остерманом:

— Остерман тогда говорил — через десять лет придётся брать Варшаву, — позволил себе улыбнуться генерал. — Что ж, граф ошибся ненамного. Но, Ваше Величество, как же великий князь?..

— Он останется великим князем. Но командовать действующей армией... А вообще. Будет даже лучше, нежели вы поедете с ним вместе, чтобы Константин сдал дела, представил вас офицерам. Или этого не нужно?

— Пожалуй, нет, — решительно отказался Паскевич. — Большинство офицеров корпуса мне известны. А Константин достаточно популярен в войсках...

— Боитесь мятежа?

— Боюсь, — просто ответил генерал. — Возможно, это и излишне, но. Ваше Величество, лучше перестраховаться.

— Вы правы, генерал. Что ж, я найду Константину Павловичу подходящую должность. Он станет главнокомандующим всего резерва императорских войск. Ну и, соответственно, пусть сам и изыскивает этот резерв...

Генерал Паскевич не позволил себе улыбнуться. Он слишком уважал императорскую семью. Но всё же «задвинуть великого князя на повышение!» — это всё же несколько смешно...

— Прикажете выступать на Польшу? Только, государь, силами одного корпуса и кавалерийской дивизии мне не справиться. Нужны ещё как минимум две пехотные и две дивизии кавалерии.

Иван Фёдорович, видимо, уже продумывал ход польской кампании. Но у императора были свои соображения на этот счёт:

— Увы, господин генерал. С Польшей мы пока воевать не будем. Более того, вы должны привести корпус сюда, в Москву. Я дам распоряжение генерал-губернатору, чтобы подготовили помещения и провиант. Пока мы не покончим с мятежниками, возвращать царство Польское нельзя. У нас не так много сил.

— В таком случае, государь, позвольте предложить направить корпус не в Москву, а в Тулу, — обратился генерал с советом. И, развивая свою мысль, продолжил: — Тула — это оружейные заводы. После того как мятежники захватили Сестрорецк, это главнейший наш арсенал. Там сейчас только штаб драгунского полка и гарнизон. Меня беспокоит, что получится, как с Могилёвым, который был взят без боя.

Император кивнул, соглашаясь с вышеизложенным, потом спросил:

— Иван Фёдорович, мне нужен ваш совет. Что делать с войсками, оставленными моим братом в Польше? Можно ли их вывести в Россию?

— Можно постараться. Но это будет очень сложно. Слишком уж странная обстановка...

— Говорите прямо, — пристально посмотрел император на своего «отца-командира».

Паскевич пожал плечами:

— Великий князь Константин, оставив корпус, показавшийся ему ненадёжным, подарил полякам тыщ пятьдесят штыков и сабель. Не исключено, что офицеры и нижние чины уже перешли на сторону польских мятежников, — с расстановкой выговорил генерал, а потом широко перекрестился: — Ваше Величество, я сделаю всё, что могу. Разрешите отправляться?

— Подождите, генерал. Когда приведёте корпус, Вам необходимо возглавить армию. А впрочем, почему — когда вернётесь?

Император встал и торжественно заявил:

— Господин генерал от инфантерии. Я назначаю вас Главнокомандующим всеми русскими войсками. Приказ об этом уже готов.

Император позвонил в колокольчик, вызывая секретаря. А когда тот явился, распорядился:

— Принесите приказ о назначении генерала Главнокомандующим и подготовьте приказ о присвоении ему звания генерал-фельдмаршала.

Паскевич не ожидал такого взлёта. Звание генерал-фельдмаршала после смерти Барклая де Толли в русской армии не присваивалось никому. Даже Ермолов был генералом от инфантерии. Тем не менее Иван Фёдорович попытался отказаться:

— Ваше Величество, я благодарю за оказанную честь. Но мне кажется, генерал Вигтенштейн более достоин на этот пост. Тем более что он старше меня в чине.

— Генерал Вигтенштейн — хороший тактик, но неважный стратег. Будучи на посту командующего армией — он на своём месте. Но вот как Главнокомандующий...

— И вот ещё, Ваше Величество. Мне нужен начальник штаба. Нужен командующий пехотными войсками. И, наконец, насколько вы доверяете командиру кавалерии Давыдову?

— Что вас смущает, Иван Фёдорович? Генерал-майор Давыдов — прекрасный командир. Во время войны 1812 года он командовал крупным отрядом. Потом был командиром дивизии и корпуса. Опыта у него достаточно. Или, — прищурился в улыбке император, — вас смущает, что он поэт?

— Меня смущает то, что он вольнодумец. Ведь не случайно же покойный император Александр раскирасировал Давыдова за его крамольные вирши. Мне доносили, что стишки Давыдова читались на всех попойках мятежников.

— И я их люблю цитировать, — ещё шире улыбнулся император. — Как там ноги ответили голове? «И можем иногда, споткнувшись, — как же быть, — твоё величество об камень расшибить». Вы знаете, а он был прав. Нельзя голове забывать о ногах. Полноте, генерал. А то, что Давыдов очень популярен у мятежников, — так это даже и хорошо. Пусть посмотрят, что вчерашние вольнодумцы остались верны государю.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ДИПЛОМАТИЯ КЮХЕЛЬБЕКЕРА

Один из немногих каменных домов селения-крепости Грозный принадлежал командующему Отдельным Кавказским корпусом. В небольшом рабочем кабинете, у огромного стола, заваленного картами, депешами, реляциями и прочей бумаженцией, сидел и сам командующий. За его спиной жарко топилась печка-голландка.

Сегодня генерал Ермолов не был похож на свои многочисленные портреты. В расстёгнутом мундире, из-под которого выбивалась свежайшая нательная рубашка, почти без орденов (за исключением, разумеется, подлежащего к постоянному ношению Георгиевского креста). Но всё же это был лев. Пусть и стареющий. Сходство с царём зверей довершала пышная шевелюра, успевшая поседеть почти полностью.

Генералу, чьим именем чеченские матери пугали детей, очень трудно выглядеть по-домашнему. Да и принимал он сегодня своего старого знакомого, некогда бывшего у него (правда, недолго) чиновником для особых поручений. Правда, толку от него было мало. Но всё же этот нескладный молодой человек ему нравился.

— Ну что же, братец мой, Вильгельм Карлович, показывайте, что это вы такое привезли, — обратился генерал к посланнику. — Что за «срочно-секретно»?

— Вот, Ваше Высокопревосходительство, — полез молодой человек за пазуху.

— Да бросьте Вы, батенька, — отмахнулся Ермолов. — Давайте попросту, называйте как раньше — Алексей Петрович. А что это у вас за пакет такой — весь замусоленный, грязный? Вроде бы, негоже полномочному посланнику Временного правительства.

Не поймёшь — то ли он всерьёз, то ли иронизирует. Но Кюхельбекер всё принял именно всерьёз. Он побледнел и, вытянувшись во весь свой немалый рост, с обидой проговорил:

— Так ведь, Алексей Петрович, я, почитай, целый месяц к вам добирался. Теперь ведь у нас совсем худо с ямщиками стало. Ещё до Ставрополья не доехал, а весь багаж подрастерял. Да что багаж! Когда на Кавказ приехал, то и всех сопровождающих потерял. Вот и приходилось пакет за пазухой держать.

Алексей Петрович только покачал головой. В эти февральские дни только на Кавказе было спокойно. До чечен и кумыков весть о событиях в Петербурге пока не дошла. С прошлого года они были замирены. Заложники пребывали в различных крепостях, но аманаты горских правителей были при самом Ермолове. А вот, что творилось в границах России, не хотелось даже и думать. Без хорошо вооружённого отряда из Петербурга на Кавказ мог выехать только безумец. Либо — Вильгельм Карлович Кюхельбекер.

Генерал Ермолов взял пакет. Задумчиво покачал его на ладони, как бы взвешивая. Потом вновь обратился к собеседнику:

— Давайте-ка, Вильгельм Карлович, пока я бумаги читаю, вы в баньку сходите. Потом перекусим, да и отдохнёте с дороги. Я полагаю, что вы за всё это время ни помыться толком, ни отдохнуть не могли. Бельишко чистое вам мой денщик спроворит, я уже распоряжусь. И давайте-ка, братец мой, не спорьте. Я хоть и не посланник, но покамест сам здесь командую, — и, не слушая возражений, Ермолов гаркнул: — Гаврилыч, отведи барина в баню! Да бельишко ему подбери.

Когда дверь за гостем закрылась, Алексей Петрович вскрыл грязный, ломкий, словно покрытый угольной коркой пакет. От долгого соприкосновения с телом сургучные печати покрошились, но было видно — все в целости. На печатях просматривался орёл. Но уже новый орёл, без гордых корон Российской империи. «Вот ведь, — грустно подумал генерал, — успели. Что же за послание? Наверняка будут требовать, чтобы я срочно повернул корпус на Петербург».

Генерал Ермолов не ошибся. В послании было сказано следующее:

«Генералу от артиллерии, командующему Особым Кавказским корпусом Алексею Петровичу Ермолову. Секретно Ваше Высокопревосходительство, настоятельно требуем, чтобы вы немедленно повернули Отдельный Кавказский корпус в Россию и привели его в Санкт-Петербург для защиты Отечества. Кроме того, сообщаем Вам, что по решению исполнительного комитета вы назначены членом Временного правительства. Члены Временного правительства:

Председатель:

князь, полковник С.П. Трубецкой

Непременные члены: Г.С. Батеньков Н.С. Мордвинов

М.М. Сперанский, К.Ф. Рылеев

С.-Петербург. 12 января 1826 года»

Из перечня фамилий незнакомой показалась только фамилия Рылеева. «Хотя, — вспомнил вдруг генерал, — это ведь, кажется, поэт». Вспомнились и стихи Рылеева, которые ему как-то показывал Якубович. Что-то там о солдате или о мужике, который нёс три ножа: на вельмож, на бояр и на царя. Тогда эти стихи просто позабавили генерала, а сейчас он только покрутил головой на мощной шее.

Пока генерал разбирал послание и размышлял, пришёл Кюхельбекер. И хотя денщику удалось найти чистое бельё, одежды подходящего размера не нашлось. На посланника напялили чуть ли не солдатские шаровары, из-под которых нахально выглядывали подштанники. Черкеска, наброшенная поверх нательной рубахи, довершала картину. Но всё-таки чистенький Вильгельм Карлович был счастлив. Правда, теперь ужасно хотелось спать. А ещё — есть.

— Садитесь, — радушно пригласил хозяин, размышляя, куда бы деть послание, — то ли в печку, то ли в дела для исполнения. — Откушаем, чего Господь послал.

Зашёл верный Гаврилыч и принялся разбирать бумажный завал на рабочем столе генерала. Когда это ему более-менее удалось, стал носить кушанья.

Разносолов за столом у генерала не было. Но всё-таки имелись уха, фасоль, фрукты, сыр и лепёшки.

— Вы уж, Вильгельм Карлович, простите. Стол у нас нынче скромный. Не ждал гостя, не обессудьте старика. Вот, попробуйте ушицы, — потчевал грозный генерал посланника правительства России, словно любящий дядюшка любимого племянника.

Наголодавшемуся в дороге Кюхельбекеру скромная пища показалась райской. Он торопливо, забыв о манерах и приличиях, ел уху. И даже не ел, а хлебал, словно какой-нибудь крестьянин, умаявшийся на покосе. А генерал между тем продолжал:

— Великий пост нынче, поэтому мясного ничего нет. Вот ужотка к вечеру прикажу казачкам барашка забить. Будет и похлёбка, и шашлык. Как говорит батюшка наш, отец Алексий, путникам и больным во время поста можно послабление сделать. Берите яблочки. Они здешние, из станицы. А вот сливы — так те из самой Имеретин приехали. Жаль вот, из России привоза совсем нет. Хочется чего-нибудь нашенского. В пост-то, сами понимаете, лучше рыжички да капустка квашеная, да огурчики наши. Эх, ну где их взять? Попробуйте-ка сыра овечьего.

Не забыли вкуса? Помните, как мы тогда хорошо посидели? Вы да я, да Александр Сергеевич Грибоедов, да писатель тот, Юрий Николаевич Тынянов, вроде бы? Шашлык, сыр, свежая зелень и вино грузинское. Настоящее вино, а не те помои, что в Россию сплавляют. Эх, славное было время. И хотя пришлось мне тогда Вас от греха подальше в Россию спровадить, но всё же лучше, нежели бы вы под пулю горскую попали или опять кого-нибудь на дуэль вызвали. Ну как, перекусили?

Насытившийся Кюхельбекер довольно кивнул.

— Ну-с, братец мой. А теперь расскажите, что же теперь творится в Петербурге?

— А что, собственно, вас интересует? — поинтересовался гость.

— Да, собственно говоря, интересуют меня не события 14 декабря. Ими пусть историки да литераторы занимаются теперь. Известия с Сенатской площади и до нас дошли. Знаю, что были вы в числе зачинщиков бунта и что стреляли в великого князя Михаила Николаевича, ныне являющегося государем, императором. А ведомо ли вам, милостливый государь, — внезапно перешёл Ермолов от тона доброго дядюшки к своему обычному, властно-грозному, — что по приказу Его Императорского Величества Михаила Николаевича Романова вы находитесь в главном списке государственных преступников?

От подобного перехода бедный Кюхельбекер просто растерялся. Но всё же это уже был не прежний коллежский асессор, присланный из Министерства иностранных дел в почётную ссылку на Кавказ. Впрочем, он и раньше не был трусом, а уж после Сенатской площади...

— И что сие значит, господин генерал, объяснитесь? — холодно спросил Вильгельм Карлович. — Я здесь не частным порядком, а представляю собой законное правительство России.

— Голубь вы мой, Вильгельм Карлович. Какое законное правительство? Это после цареубийства-то? По всем человеческим и божеским законам вы — представитель самозванцев и преступников. И пусть вы трижды посланник, но на Кавказе командую я. Вот, извольте.

Ермолов вытянул из кучи бумаг, аккуратно сложенных Гаврилычем, внушающий почтение документ. Кюхельбекер глянул.

«Мы, Божию милостию Император Всероссийский, король Польский, великий князь Финляндский и Грузинский Михаил Николаевич, приказываем всем губернаторам и воинским начальникам Российской империи принять меры к немедленному задержанию или немедленному искоренению нижепомянутых государственных преступников:

1. Каховский Пётр Григорьевич; 2. Батеньков Гавриил Степанович; 3. Трубецкой Сергей Петрович; 4. Кюхельбекер Вильгельм Карлович...».

Дальше Вильгельм Карлович читать не стал. Попал он в «чёрный список» ну, и попал. А чего он мог ожидать после неудачного выстрела в наследника престола, а ныне в государя-императора?

— «Чёрные» списки, — буркнул он. — Что и следовало ожидать. Мы, по крайней мере, таких реестров не составляем.

Бедняга Кюхельбекер не знал, что список, составленный Батеньковым, был не в пример больше...

— То-то вот, братец, Вильгельм Карпович, — перешёл генерал на упрощённую версию отчества Кюхельбекера, — попали вы не в «чёрные», а в расстрельные списки. А я должен сейчас крикнуть караульного начальника да и расстрелять вас где-нибудь. Желательно — так прямо во дворе. Мои солдатики да казачки к таким вещам привычные, а для чеченов нет большей радости, нежели когда русский русского бьёт. А вы тут правительства создаёте...

— Позвольте, Алексей Петрович. Но ведь вы тоже — член этого правительства. И мне-то, собственно говоря, и предложено...

— Да что предложено? Вы в курсе или нет, что перед сообщением о «революции» (тут генерал поморщился) к нам прискакал гонец? Мы ведь тоже вначале Константину Павловичу присягали, а потом, уже двадцать шестого декабря, — императору Николаю. И получается, что весь Кавказский корпус должен подчиняться тому, кто вступил на престол вслед погибшему императору, сиречь государю-императору Михаилу Павловичу! И что вы теперь предлагаете — встать в один строй с клятвопреступниками?

— Мы не клятвопреступники. Мы Николаю не присягали. Но ведь вы, господин генерал, всегда сочувственно относились к либеральным идеям. И мы изрядно на вас рассчитываем. Мы были уверены, что вы и ваш корпус помогут новой России. Поймите, Алексей Петрович, — принялся горячиться Кюхельбекер, — в России начинается гражданская война. Ладно, если вам угодно, мы — цареубийцы и преступники. А что дальше? Но Михаил Николаевич Романов, которого объявили царём, сидит сейчас в Москве и собирает войска. Эти войска к нему подходят. Мы имеем достаточно сил, чтобы дать отпор. Но это означает затяжную, кровавую войну. Если вы приведёте корпус, то можно покончить с мятежниками одним ударом. И в этом случае наше правительство будет признано Западом. А будет признано — то и будет законным. Потом, когда мы укрепимся, то сделаем то, что хотели. Русский народ — свободный и счастливый — сам изберёт своё правительство и тот путь, по которому должен пойти. И должен он жить без царей, и править должны справедливые законы!

— Эх, с каким пафосом вы всё это говорите. А я ведь тоже читал. Как там, в Конституции, написанной, кажется, Никитой Николаевичем Муравьёвым. «Ставя себя выше законов, государи забыли, что они в таком случае вне законов, вне человечества! Что невозможно им ссылаться на законы, когда дело идёт о других, и не признавать их бытие, когда дело идёт о них самих». Но разве вы сами, господа декабристы (так ведь вы себя назвали?), не преступили законы?

Мысленно Вильгельм Карлович согласился с генералом. Но его почему-то заинтересовал другой вопрос:

— Алексей Петрович, а я и не знал, что автор — Никита Муравьёв.

— Я много чего знаю. Служил ведь у меня один из Муравьёвых — Николай Николаевич. Не брат, но родственник. Капитан Муравьёв как вышел из тайного общества, так сюда, на Кавказ. В 1819 году экспедицию на Хивы возглавлял. Офицер дельный и человек хороший. Он меня потом в столице с Никитой и познакомил, а тот сам и давал читать. Тоже, как и вы, пытался к себе привлечь. Уверен, проиграй вы тогда, мне бы тоже на этом месте не усидеть. Вспомнили бы мне всех, кто под моим началом служил. Их ведь, кавказцев, немало среди вашего брата.

— Вот видите, Алексей Петрович! Вы сами говорите, что не усидели бы здесь, если бы победил узурпатор. Так что прямая дорога Вам с нами идти.

— Эх, — досадливо поморщился Ермолов, — да причём здесь я? Вы что, думаете, я так за своё место держусь? Не скрою, разумеется, если меня отставят от службы — будет обидно. Но у меня в Лукьянчикове, что неподалёку от Орла, родители живут. Года три уж, как не видел. Да и я давно не мальчик — сорок девятый год пошёл. На военной службе с пятнадцати годов. Сам Александр Васильевич Суворов георгиевским кавалером меня сделал. Я во время Бородинского сражения цепи в атаку не один раз водил... Мне этой славы до конца лет хватит. Но я никогда, сударь мой, не воевал со своим народом. И, поверьте, пока я командую корпусом, он против народа и законного царя не пойдёт.

Кюхельбекер задумался. Действительно, позицию Алексея Петровича можно только уважать. Одно дело — идти сражаться против узурпатора самому, а другое — вести за собой людей. Но всё-таки он сделал последнюю попытку:

— Но, как мне кажется, Алексей Петрович, ни вам, ни корпусу Кавказскому воевать и не придётся. Мне думается, будет достаточно, если вы просто приведёте свой корпус в Петербург. Уже одно ваше имя стоит многого.

— Эх, Вильгельм Карлыч, Вильгельм Карлыч, — покачал головой Ермолов. — Ладно, вы — человек наивный и штатский. Но ведь другие-то в обществе вашем — почти все люди военные. Князь Сергей Петрович — светлая голова, полковник Генерального штаба, Гаврила Степанович Батеньков — подполковник, инженер первоклассный. Ему бы давно корпусом командовать, а он туда же — в правительство. Мордвинов хоть и сухопутный, да адмирал. Они-то хоть соображают, о чём просят? Снять корпус, вести его на Петербург... Лучшей услуги для иранского шаха да чеченов они и придумать не могут? Уберём корпус — и весь Кавказ, как на ладони, понимаете ли! — гневно пророкотал Алексей Петрович.

От генеральского голоса у Кюхельбекера поползли мурашки по коже. Но он как истинный русский немец был упрям:

— Да, господин генерал, они понимают. Да что они, — криво усмехнулся посланник, — это и я понимаю.

— А ежели понимаете, так к чему глупые приказы шлёте?

— Не приказы, Ваше Высокопревосходительство, — потупил взор Вильгельм Карлович, — а требования. И это даже не требования, а просьба. Сегодня для нас, да и для России, важен не Кавказ, а Петербург.

— Я понял, — глухо произнёс генерал. — И, знаете ли, господин коллежский асессор. Такой ведь у вас чин? Мне сейчас всерьёз захотелось крикнуть караульную команду. И знаете, что останавливает? Нет-нет, не уважение к гостю. Я, как вы знаете, не горец, священного трепета к особе гостя не испытываю. Останавливает наивность ваша и то, что не ведаете вы того, чего творите. А скажите мне, любезнейший Вильгельм Карлович, как вы себе всё представляете? Как это всё будет выглядеть: вот так вот взять и вывести Особый Кавказский корпус в Россию?

— Просто, — неуверенно проговорил Кюхельбекер. — Вы оставляете за себя кого-нибудь из заместителей или начальника штаба, наконец. В Грозном и крепостях останутся небольшие гарнизоны и милиция.

— А, позвольте узнать, что за гарнизоны я оставлю? Вообще, в Петербурге имеют представление о Кавказском корпусе? О его силах и средствах?

— Со слов Трубецкого и Якубовича, вы располагаете шестью пехотными и пятью егерскими полками, — начал перечислять Вильгельм Карлович, — а также силами черноморского и донского казачества. Насколько я помню, речь шла о тридцати тысячах штыков и пяти тысячах сабель. Это не считая артиллерии и частей из горцев.

— В теории — да, — сдержанно наклонил Ермолов свою гриву. — А реально при крепости Грозная сегодня находится два батальона Ширванского и по батальону Апшеронского и 41-го егерского полков. Имеется также одна гренадерская рота Тифлисского пехотного полка. Тут же — шестнадцать орудий и казаков с полтыщи. По штату — более пяти тысяч человек. За вычетом же больных и раненых все силы составят от силы три тысячи. Этого достаточно, чтобы дать отпор чеченам или аварам, будь их хоть пять-десять тысяч. Все остальные войска разбросаны по различным провинциям Закавказья.

— Но можно приказать им собраться сюда.

— Можно-то можно. Но сколько времени это займёт? Не меньше одного-двух месяцев. Теперь, — принялся генерал рассуждать, — мы собираемся здесь, в Грозной. Запаса продовольствия на такое скопление войск нет. Чем кормить-то будем? Сейчас зима, большинство перевалов занесло снегом. Войска-то ещё, может, и пройдут, а вот обозы с продовольствием — нет.

— Но можно назначить место сбора не здесь, а приказать войскам выходить прямо в сторону России, — настаивал Кюхельбекер.

— Можно, но по дороге-то их всё равно нужно чем-то кормить. Теперь слушайте дальше. Сейчас февраль. Соберём войска в лучшем случае к апрелю. По размытым дорогам, через ручьи мы сможем пройти только к маю. Фельдъегерь из Санкт-Петербурга до Грозной скачет две недели. Так он на то и фельдъегерь... Вы сколько, говорите, добирались? Месяц? Это ещё быстро. А сколько времени понадобится, чтобы провести пехоту? В лучшем случае ещё два месяца. По бездорожью, голодные... И вот ещё. Предположим, мы собрали все наличные силы, о которых вам сказали, — хотя вы уже поняли, что в наличии их окажется гораздо меньше, и повели их в Санкт-Петербург. Сколько я доведу? В лучшем случае треть состава, который окажется полностью небоеспособным. Нет-с, дражайший господин Кюхельбекер, губить корпус я не стану.

Вильгельм Карлович задумался. Ему, литератору и педагогу, то есть человеку штатскому, такие вещи просто не приходили в голову. Но ведь другие-то? Пускай, ладно, у руководства были какие-то свои соображения. Но ведь старый лицейский друг Иван Пущин, Жанно, имел опыт армейской службы! А Трубецкой? Уж они-то должны соображать, что к чему. Что же делать? А может, попробовать другой вариант?..

— Алексей Петрович, теперь я понимаю, что Кавказский корпус привести неможно. Но ведь остаётесь ещё и вы — прославленный генерал, герой многих войн. Ведь достаточно будет только Вашего имени, чтобы враг затрепетал. И для этого не нужны войска. Возьмёте небольшой отряд.

— Всё так, — печально улыбнулся Ермолов, слегка сбавив грохот своего голоса. — А на кого я оставлю командование? На сегодняшний день в строю у меня нет ни одного генерала. Корпусной начальник штаба Алексей Алексеевич Вельяминов тяжело болен и находится на излечении в Тифлисе. Есть его брат Иван, тоже генерал, но тот больше по гражданской части. Генералы Мадатов и Валиани — в отпусках по ранению. Генерал-лейтенант Лисанович и генерал-майор Греков — убиты. Так на кого я оставлю Кавказ? Пока полки находятся в провинциях, достаточно командиров полков. А если понадобится собрать все части воедино? Кто будет командовать корпусом? Для этого, братец мой, нужен опыт. Командующего полком на такую должность не поставить — опыта нет. Для того, чтобы на такую должность прийти, нужно вначале на дивизии побывать. Иначе... и дело загубят, и людей погубят. Я уж и так беспокоюсь, случись со мной чего, кому должность доверить...

— Алексей Петрович, да как же так случилось, что из кавказских генералов на ногах только командующий? — непритворно удивился Кюхельбекер.

Генерал от артиллерии помедлил. Видимо, ему не очень хотелось ворошить неприятные воспоминания. Но всё же ответил:

— Ну, с Алексеем Алексеевичем всё просто. Командовал отрядом, который разбойников за Кубанью гонял, ну и простудился сильно. А с Вельяминовым мы старые однополчане. Вместе с ним Наполеона из России гнали. Ранений у него — не счесть. От застуды старые раны разболелись, так я ему и приказал в Тифлис, на тёплые источники ехать. А генерал-лейтенант Лисанович и генерал-майор Греков ходили с отрядами чеченов усмирять. Те на наш пост, Амир-Аджиюртовский, напали и командира 43-го егерского полка Осипова погубили. Осипов, конечно, и сам хорош — полк распустил, дозоры дополнительные не выставил. Тут-то разбойники и напали. Во время сражения пороховой погреб взорвался — и наших, и чеченов погибших и покалеченных много было. Вот генералы мои и пошли. Чеченов они усмирили, а Лисанович решил аманатов взять. Зазвал человек триста, дескать, для разговора. А сам решил всех задержать. Потом мне докладывали, что Греков пытался его отговорить, но безуспешно. Ну, тут уж надо было сразу — либо отпускать, либо разоружать. А Лисанович принялся народ оскорблять, а потом велел троих для примера задержать. Двое-то чеченов оружие сдали, а третий кинжал вытащил. Этим кинжалом он Лисановича ранил смертельно и Грекова зарезал. Солдаты у нас Грекова очень любили. Когда увидели, что их командир убит, то всех трёхсот на штыки и подняли... Такие вот дела, уважаемый Вильгельм Карлович. Что вы теперь скажете?

— Не знаю. И вы правы. И Петербург без вас не выстоит. Не знаю, право слово.

— Если я правильно понял, Временное правительство готово пожертвовать Кавказом?

— Совершенно правильно. Мы... (тут Кюхельбекер замялся), многие из нас считают, что можно пока увести войска с Кавказа, если оставить гарнизоны и кабардинцев, черкесов, которые ещё при Иване Грозном под русскую руку пришли. В крайнем случае отойдут в крепости на Кавказской линии.

— Отойдут. А что они там высидят? Морковкино заговенье? Да и крепости Кавказской линии мне особого доверия не внушают. Николаевскую водой из Кубани заливает, в Усть-Лабинской колодец плох. Остальные, как могли, исправили. Но, опять же, крепости хороши, когда люди в них крепки да еды вдоволь. Без поддержки из России эти крепости не продержатся и месяца. А народы те, о которых вы сказали, не выдержат борьбы с чеченами и аварами. Да и кумыки ненадёжны. Их правитель — шамхал, без пансиона из России откачнётся к Персии или Турции.

Собеседники какое-то время сидели молча. Наконец Алексей Петрович не выдержал и крикнул:

— Гаврилыч, неси поставец.

Денщик внёс небольшой сундучок. Укоризненно посмотрел на генерала, но вслух неодобрение высказать побоялся. Алексей Петрович вытащил небольшой походный графинчик и пару чарок. Собственноручно разлил по чаркам жидкость, напоминающую по цвету крепко заваренный чай.

— Ну, Господи, прости, — перекрестился генерал и бросил содержимое чарки в рот. Гость попытался последовать примеру генерала. У него это почти получилось. Вот только Вильгельм Карлович, называемый своими друзьями «Кюхлей», не имел опыта. Он судорожно закашлялся, а генерал, снисходительно улыбнувшись, протянул ему тарелку:

— Накось, попробуйте. Лучшей нет заедки для коньяка, нежели кусочек арбуза. Попробуйте, попробуйте. Этот коньяк мне Эриванский сардар прислал. Да и арбузы — тоже из Эривани.

— Но всё-таки, Алексей Петрович, — продолжил откашлявшийся и раскрасневшийся гость. — Войдёте вы в состав Временного правительства или нет?

— Нет и нет, — твёрдо ответствовал Ермолов. — Уже хотя бы из-за того, что убили вы Михаила Андреевича и Стюрлера. Ну, со Стюрлером, хотя и был он командиром лейб-гвардии, мы не особо знались. А с Милорадовичем и с Суворовым вместе ходили да и в Бородинском сражении рядышком были. Не особо друг друга жаловали, но всё же... А убил-то его кто? Убил Каховский, который у меня же здесь и служил! Помнится, когда прислали его из лейб-гвардии егерского полка в армейский, почитал я его аттестат и ахнул. Написано там было, как сейчас помню: «Разжалован в рядовые за шум и разные непристойности в доме коллежской асессорши Вангерсгейм, за неплатёж денег в кондитерскую лавку и леность к службе». Ну, думаю, прислали «подарок». А он ничего, служил хорошо. В сражениях отличился. Я сам ему реляцию о присвоении офицерского звания подписывал. Так что можете меня объявить государственным преступником, но Кавказский корпус на Петербург я не пошлю. И сам не поеду.

— Понял вас, господин генерал, — обречённо вздохнул Кюхельбекер. — Только скажите — а не повернёте ли вы свой корпус супротив нас, присоединившись к самозваному императору Михаилу?

— Насчёт «самозваного», тут уж вы, любезнейший, лучше помолчите. Но можете быть уверены — в Москву я свой корпус не поверну. Кстати, так я и государю-императору просил передать.

— Вы вели переговоры с посланцами Михаила?

— Государя, — строго поправил генерал. — А кто вы такой, сударь, чтобы я вам отчёт давал? Впрочем, извольте. Не для вас, а для ясности. Для тех, кто в Петербурге сидит, а вас жизнью рисковать заставляет. Был у меня мой племянник, слышали, наверное, о нём — Давыдов.

— Поэт Денис Васильевич Давыдов?

— Для кого поэт, а для кого — боевой генерал. Он ведь как о событиях на Сенатской услыхал, то сразу же в Москву прискакал. А туда и Михаил Павлович прибыл. Император племяннику моему всю кавалерию поручил. А что — Денис хоть и поэт, но и командир отменный.

— Всегда считал Дениса Васильевича либералом. Думал, что он будет на нашей стороне.

— А он либерал и есть. Только не революционер, как Вы, а… — тут генерал замешкался, подбирая нужное слово, — а фрондёр. Пошумит-пошумит, пару стишков накропает, а прикажет государь — он в седло и за саблю. Вот так вот. Видите, господа, Михаил Павлович мне большее уважение выказал, генерала на переговоры прислал. А тут... коллежского асессора. И то как государственный преступник вы, вероятней всего, будет лишены всех чинов и званий.

— А мне ничего и не нужно.

— Верю, не горячитесь. Но вы подумайте: если уж такие либералы, как Давыдов, не пошли к вам, то с кем вы останетесь?

Кюхельбекер вздохнул. Ему вспомнились строки из собственного романа в стихах:

Роман был начат ещё в лицее, но не был завершён. И будет ли закончен?

— Ладно, Вильгельм Карлович, расскажу всё как есть, — сжалился Ермолов. — Изложу вам то, что и Денису Васильевичу сказал. Теперь послушайте. Даже если бы я был полностью на чьей-то стороне. Неважно, на стороне императора ли, на стороне ли мятежников. И даже буде сейчас лето, и дороги хорошие, и провианта вдоволь, и чечены полностью замирены, я всё равно бы не двинул корпус с Кавказа.

— Отчего так?

— А оттого, сударь мой, что в самое ближайшее время грядёт война. Или же у вас в Петербурге ничего не знают и ничего не ведают? Я же, почитай, с самой весны прошлого года депеши слал — и государю императору, и министру иностранных дел Нессельроде. Неужели никто ни о чём не знает?

— Нессельроде исчез. Его бумаги ещё никто не разбирал. А бывшая императорская канцелярия сгорела.

— Как так? Кто посмел? — рыкнул генерал недоумённо.

— Народ, — коротко выдохнул Кюхельбекер, не желая вспоминать ужасов 14 декабря.

— Ясно. Восставший народ врывается в казематы Бастилии. Поход пьяных голодранцев в Тюильри, мать вашу так, — не выдержал Ермолов, потрясая кулаком.

— Да и с Николаем Павловичем не всё понятно. Кто его убил — солдаты ли, обыватели-бунтовщики, никто сейчас не знает.

— Эх, вы, карбонарии-угольщики, — презрительно сказал генерал, — выпустили джинна из бутылки. Как же теперь его обратно загонять будете?

Кюхельбекер только развёл руками:

— Не знаю. Но вы сейчас говорили о войне. Как я полагаю, с Персией? Но мы с ними в мире с 1813 года. Гюлистанский трактат размежевал границы между Россией и Ираном. Я же всё-таки вместе с Грибоедовым в Министерстве иностранных дел служил. Помню по докладам, что иранский шах войны с Россией не хотел.

— Тогда-то, может, и не хотел. Может быть, и сейчас не хочет. Но мне доподлинно известно, что наследник шаха и главнокомандующий персидской армией Аббас-Мирза желает войны. Наследник молод. Сейчас он является наместником в южной, иранской части Азербайджана. Но он хотел бы заполучить себе Эривань и Гулистан. Аббас-Мирза уже присылал ко мне беклербека Тавризы Фейтх-Алихана вместе с инженерами — якобы для размежевания пограничных территорий. Беседой своих вельмож со мной наместник остался недоволен. Шах не будет против того, чтобы началась война. Аббаса-Мирзу поддерживает духовенство. Мирза-Мехты, муштенда его наместничества, обещал привести пятнадцать тысяч мулл для войны с неверными, то есть с нами. Покамест аппетиты Ирана распространяются только на Азербайджан. При наместнике обретается ещё беглый грузинский царевич Александр Ираклиевич, который мечтает отменить Георгиевский трактат о присоединении Грузии к России. Говорят, он до сих пор зол на своего отца — Ираклия II, который и заключил сей трактат. У царевича достаточно сторонников в Грузии. А если он получит ещё и армию... Словом, война с Ираном неизбежна. Я ещё летом писал депешу государю императору, просил к весне сего года прислать в подкрепление дивизию пехоты и несколько казачьих полков. Мне обещали. Теперь, как я понимаю, подкрепления не пришлют... Пока ещё не всем известно о событиях на Сенатской площади, но война готовится. А когда узнают? Узнают скоро, уж Англия-то об этом позаботится. Но есть ещё и Оттоманская империя. Пока она и Иран спорят между собой, воюют в приграничье. А далее? В этом случае под угрозой окажется Армения. Людей — мало. Продовольствие из России также присылаться не будет. Покупать его на Кубани и на Ставрополье не на что. Но самое главное — у нас нет оружия и боеприпасов. Так что, братец мой, Вильгельм Карлович, мой корпус окажется против армий двух государств. И это не считая горцев и всех тех, кто недоволен Россией в Закавказье. Как вам, следует ли мне уходить отсюда?

— А что вы собираетесь делать? — прошептал поражённый Кюхельбекер. — Вы все погибнете здесь. Не лучше ли увести войска?

— Увести, — горько улыбнулся Ермолов, ставший выглядеть ещё старше. — Уйти в Россию, оставив Кавказ, Грузию и всё остальное? Оставив христиан на поругание? Оставив тех из мусульман, которых мы обещали защищать? Нет, голубчик. Уж лучше умереть здесь. Чтобы не видеть того, что будет дальше. Потому что ежели мы сейчас уйдём, то потеряем не только Кавказ и Грузию, а начнём терять и саму Россию. Кавказ — это горловина между мусульманами и христианами. Кубанские казаки без России долго не продержатся. А потом? Крым, который воевали сто лет. Потеряем Азовское, Каспийское и Чёрное моря. Да и, думается мне, это ещё не всё.

— Так точно, — был вынужден признать Вильгельм Карлович. — В Польше неспокойно.

— Вот-вот, господа якобинцы. Из-за вашей революции от матушки-России скоро останутся, как от того козлика, — рожки да ножки. Так что возвращайтесь в Петербург. Провожатых я вам дам. Бумаги выправят, чтобы, не дай бог, ежели с царскими войсками встретитесь, не повесили на первом суку. А всем этим «временщикам» скажете: Ермолов, мол, отказался. Не будет он ни на чьей стороне, потому что иначе не за что вам и воевать друг с другом будет.

— А всё же, Алексей Петрович. Что вы собираетесь делать?

— Что-нибудь да буду. На месте сидеть, ждать, пока Аббас-Мирза придёт да будет русских за Кавказ выгонять — это уж точно не буду. А там — уж как Бог даст!