Кровь и символы. История человеческих жертвоприношений

Языческая европа

О быте и нравах древних кельтов мы знаем прежде всего от римлян, которые дали им название «галлы». Римляне завоевали Цизальпинскую Галлию – территорию между рекой По и Альпами – в конце III века до н. э. В течение II века была завоевана и часть южной Галлии. Все это время римляне рассматривали своих северных соседей лишь как дикарей, не слишком интересуясь их духовной жизнью и не вмешиваясь в их культы. Но в середине I века до н. э. Гай Юлий Цезарь после восьмилетней войны присоединяет к Риму всю оставшуюся Галлию, а населению Цизальпинской Галлии дарует римское гражданство. После этого относиться к жителям здешних земель как к варварам, не стоящим внимания, было уже неприлично. Римляне стали интересоваться галлами и писать о них. И писания эти, как правило, были мрачны. Диодор Сицилийский, младший современник Цезаря, сообщает:

«Из-за присущей им дикости галлы крайне нечестивы и в своих жертвоприношениях: продержав злодеев в заключении в течение пяти лет, галлы подвергают их мучениям в честь богов и приносят в жертву наряду с многими другими "начатками", соорудив огромные костры. Приносят в жертву богам и пленников. Некоторые из галлов убивают не только людей, но и захваченных на войне животных или сжигают их, или уничтожают, подвергая другим мучениям»{170}.

Страбон пишет: «Головы знатных врагов галлы [сохраняли] в кедровом масле, показывали чужеземцам и не соглашались отдавать их [за выкуп] даже на вес золота. (…) Они наносили человеку, обреченному в жертву, удар в спину и гадали по его судорогам. Однако они не приносили жертв без друидов. Упоминаются еще и другого рода человеческие жертвоприношения; они расстреливали свои жертвы из лука, или распинали их в святилищах, или же сооружали огромную статую из сена и дерева, затем бросали туда скот и всевозможных диких животных, а также людей, и все это вместе сжигали»{171}.

Поэт Марк Анней Лукан[218] так характеризует галлов:

Поэт не уточняет, что олицетворяли собой названные им кровожадные боги и как именно галлы отправляли свои культы. Но средневековый комментатор этого текста, который, видимо, пользовался не дошедшими до нас источниками, поясняет, что Таранис умиротворялся сожжением жертвы, Тевтат – ее утоплением (опусканием в бочку), а Ез – повешением.

Сцена утопления жертвы сохранилась на знаменитом серебряном кельтском котле из Гундеструпа[219], сделанном, вероятно, на рубеже эр. Стенки котла украшены серебряными позолоченными пластинами с изображением сцен из жизни богов и героев. Одну из них исследователи назвали «отправление войска Тевтата». Здесь изображено войско бога Тевтата, выступающее в поход. Друид освящает это действо, опуская человека в бочку с водой, – традиционная жертва воинственному богу.

Сам Цезарь в своих «Записках о галльской войне» немало внимания уделяет галльским обычаям. Он пишет:

«Все галлы чрезвычайно набожны. Поэтому люди, пораженные тяжкими болезнями, а также проводящие жизнь в войне и в других опасностях, приносят или дают обет принести человеческие жертвы; этим у них заведуют друиды. Именно галлы думают, что бессмертных богов можно умилостивить не иначе, как принесением в жертву за человеческую жизнь также человеческой жизни. У них заведены даже общественные жертвоприношения этого рода. Некоторые племена употребляют для этой цели огромные чучела, сделанные из прутьев, члены которых они наполняют живыми людьми; они поджигают их снизу, и люди сгорают в пламени. Но, по их мнению, еще угоднее бессмертным богам принесение в жертву попавшихся в воровстве, грабеже или другом тяжелом преступлении; а когда таких людей не хватает, тогда они прибегают к принесению в жертву даже невиновных».

Цезарь перечисляет галльских богов, которых он отождествляет с римскими: Меркурия, Аполлона, Юпитера и Минерву, но о том, какие им приносят жертвы, умалчивает. В этой связи он называет только Марса: «Марс руководит войной. Перед решительным сражением они обыкновенно посвящают ему будущую военную добычу, а после победы приносят в жертву все захваченное живым…»

Описывает Гай Юлий и заупокойные человеческие жертвоприношения: «Похороны у галлов, сравнительно с их образом жизни, великолепны и связаны с большими расходами. Все, что, по их мнению, было мило покойнику при жизни, они бросают в огонь, даже и животных; и еще незадолго до нашего времени по соблюдении всех похоронных обрядов сжигались вместе с покойником его рабы и клиенты, если он их действительно любил»{173}.

Впрочем, со стороны галлов этот обычай не был проявлением жестокости, ведь они верили в то, что за гробом человека ждет телесное существование, полностью равнозначное земному. Лукан писал о галлах:

Конечно, в загробное существование верили и верят не одни только галлы, но другие народы, как правило, все-таки не приравнивают это существование к земному. Они опасаются, что им придется жить в виде бесплотных теней, боятся адских мук, не уверены, что смогут попасть в одно и то же отделение загробного мира со своими родными… Все эти опасения у галлов отсутствовали. Валерий Максим[221] в I веке н. э. писал о галлах: «…они давали деньги в долг под условием возврата себе в загробном мире, поскольку были уверены в бессмертии человеческих душ»{175}. Диодор Сицилийский сообщает, что во время похорон некоторые галлы бросали в погребальный костер письма, адресованные ранее умершим, чтобы покойный доставил их по назначению{176}. Кстати, этот обычай дожил у кельтов Ирландии до наших дней – в XX веке его зафиксировал известный исследователь кельтской культуры Гельмут Биркхан.

Таким образом, сами галлы не видели ничего особо жестокого в том, чтобы отправить кого-то из своих соотечественников к праотцам раньше положенного природой срока. Однако у римлян была другая точка зрения на этот вопрос. Вообще говоря, обычно римляне не вмешивались в религиозную жизнь завоеванных ими народов, но галльские обряды они не одобрили. У самих римлян к этому времени человеческие жертвоприношения были запрещены (резня на аренах цирков, видимо, «не считалась»). Во всяком случае, победители попытались навести у галлов порядок и, как пишет Страбон, «отучили их от обычаев, жертвоприношений и гаданий, противоположных тем, что в ходу у нас»{177}. Впрочем, Лукан, живший на поколение позднее Страбона, писал в I веке н. э.:

Дион Кассий[222] описывает человеческие жертвоприношения, которые в I веке н. э. совершали кельты Британии[223]. Во время восстания, поднятого жителями Британии под предводительством королевы племени иценов Боудикки против римских завоевателей, было убито около 17 000 человек. Кельты полностью вырезали жители городов Камулодунума (современный Колчестер), Лондиниума (Лондон) и Веруламиума (Сент-Олбанс). Пленных женщин ицены доставляли к священным местам, подвешивали и подвергали изощренным казням{179}. Особенно «прославилась» этим роща богини Андаты[224]. Но восстание носило политический характер, и, надо думать, погибшие тогда римлянки пали жертвами не столько кровожадности Андаты, сколько просчетов имперской колониальной политики.

Следы человеческих жертвоприношений сохранились и в мифологии кельтов, и даже в современных обрядах. Прежде всего с этими жертвоприношениями связан праздник Самайн.

Сам по себе Самайн был праздником окончания пастбищного сезона: к этому дню стада возвращались с летних пастбищ; в то же время он знаменовал собой начало новой, темной половины года. В ночь Самайна открывались границы между миром людей и миром духов и разверзались холмы, под которыми обитали сиды – волшебные существа, позднее превратившиеся в фей английских сказок. Сиды отмечали праздник вместе с людьми. Считалось, что в эту ночь должны умереть люди, нарушившие свои «гейсы» – ритуальные кельтские запреты. Кроме того, в этот день поминали усопших… Друиды разводили священные костры, и, пока они горели, все другие огни должны были погаснуть. В костры бросали жертвенное мясо; по узорам, которые огонь оставлял на костях, жрецы предсказывали будущее. Люди прыгали через огонь, между кострами проводили скот – это было ритуальное очищение огнем.

Если в далекой древности в дни Самайна и существовал обычай сжигать в костре человеческую жертву, возможно преступника, то еще в дохристианские времена вместо человека в огонь стали бросать чучело. Отсюда же идет древний обычай, и поныне сохранившийся у кельтских народов Британии. За три дня до Хэллоуина, рано утром, с первыми лучами солнца, они разводят вблизи села большой костер и трое суток поддерживают в нем огонь. В ночь Хэллоуина юноши разламывают овсяную лепешку, метят один кусок углем и тянут куски по жребию. Тот, кому достается черный кусок, должен прыгнуть через костер.

В одной из ирландских саг, посвященных великому кельтскому герою Кухулину, рассказывается, как отмечали Самайн улады – жители Ульстера, одного из королевств древней Ирландии. События эти относятся приблизительно к рубежу эр.

«Раз в году собирались все улады вместе в праздник Самайн, и длилось это собрание три дня перед Самайн, самый день Самайн и три дня после него. И пока длился праздник этот, что справлялся раз в году на равнине Муртемне, не бывало там ничего иного, как игра да гулянье, блеск да красота, пиры да угощенье. Потому-то и славилось празднование Самайн по всей Ирландии. Любимым же делом собравшихся воинов было похваляться своими победами и подвигами. Чтобы подтвердить свои рассказы, они приносили с собой в карманах отрезанные концы языков всех убитых ими врагов; многие же, чтобы увеличить число, еще прибавляли к ним языки четвероногих животных. И начиналась похвальба, причем каждый говорил по очереди»{180}.

Сага умалчивает о том, как уладские воины распоряжались головами врагов. Но известно, что в дни Самайна для отпугивания нечистой силы на стенах домов и на частоколах вокруг крепостей вывешивали человеческие головы и черепа. А когда настоящих голов не хватало, их делали из тыквы, надеясь, что духи не заметят подмены. Отсюда и пошел обычай тыквенных голов на Хэллоуин – праздник, который возник после объединения языческого Самайна с христианским Днем всех святых.

В V веке Ирландия была крещена святым Патриком. Христианизация произошла на редкость мирно: ирландцы в основном не возражали против смены религии, а новообращенные христиане во главе с Патриком, вместо того чтобы уничтожать языческие народные традиции, постарались ввести их в новое русло. Тем не менее, по преданию, Патрик расколол молотом идола, стоявшего на равнине Маг Слехт в окружении 12 других каменных истуканов. Идол назывался Кромм Круах. В средневековом памятнике ирландской литературы «Старина мест» о нем говорится: «По обычаю, подносили ему первые плоды и перворожденных любого семейства»{181}.

Неизвестно, приносили ли идолу в жертву только животных или же людей тоже, но, так или иначе, с этого времени кровавым культам в Ирландии приходит конец.

О традициях и религии древних германцев известно значительно меньше, чем о традициях и религии кельтов. Античные авторы писали о них гораздо реже уже по той причине, что германские племена в основном не были подчинены Риму. И даже само понятие «германцы» у римлян было весьма расплывчатым. Во времена Гая Юлия Цезаря так стали называть все народы, проживавшие к востоку от Рейна и к северу от верхнего и нижнего Дуная.

Сообщения античных авторов о нравах германских племен редки и не вполне достоверны. А об их религиозных воззрениях информация достаточно скудная, хотя человеческие жертвоприношения упоминаются. Тацит[225] пишет о том, как в 9 году н. э. в Тевтобургском лесу римляне потерпели сокрушительное поражение от объединенных сил нескольких германских племен. После этого «в ближних лесах обнаружились жертвенники, у которых варвары принесли в жертву трибунов и центурионов первых центурий»{182}. Он же сообщает, что из богов германцы «больше всего чтят Меркурия и считают должным приносить ему по известным дням в жертву также людей»{183}.

От Тацита мы знаем и о германской богине земли и плодородия Нерте (Нертус): она имела священную рощу на одном из островов у берегов нынешней Швеции, и ей приносили в жертву рабов, топя их в озере.

«…Они все вместе поклоняются матери-земле Нерте, считая, что она вмешивается в дела человеческие и навещает их племена. Есть на острове среди Океана священная роща и в ней предназначенная для этой богини и скрытая под покровом из тканей повозка; касаться ее разрешено только жрецу. Ощутив, что богиня прибыла и находится у себя в святилище, он с величайшей почтительностью сопровождает ее, влекомую впряженными в повозку коровами. Тогда наступают дни всеобщего ликования, празднично убираются местности, которые она удостоила своим прибытием и пребыванием. В эти дни они не затевают походов, не берут в руки оружия; все изделия из железа у них на запоре; тогда им ведомы только мир и покой, только тогда они им по душе, и так продолжается, пока тот же жрец не возвратит в капище насытившуюся общением с родом людским богиню. После этого и повозка, и покров, и, если угодно поверить, само божество очищаются омовением в уединенном и укрытом ото всех озере. Выполняют это рабы, которых тотчас поглощает то же самое озеро. Отсюда – исполненный тайны ужас и благоговейный трепет пред тем, что неведомо и что могут увидеть лишь те, кто обречен смерти»{184}.

Имя Нертус – это точный скандинавский эквивалент имени Ньёрд (так звали у скандинавов бога моря, ветра и огня). Возможно, богиня была сестрой Ньёрда. Но ее брат удостоился значимого места в скандинавском пантеоне, а Нертус так и осталась в памяти людей лишь благодаря Тациту.

Тацит описывает ритуалы, которые германские племена свевов проводили в священных лесах:

«В установленный день представители всех связанных с ними по крови народностей сходятся в лес, почитаемый ими священным, поскольку в нем их предкам были даны прорицания и он издревле внушает им благочестивый трепет, и, начав с заклания человеческой жертвы, от имени всего племени торжественно отправляют жуткие таинства своего варварского обряда. Благоговение перед этою рощей проявляется у них и по-другому: никто не входит в нее иначе, как в оковах, чем подчеркивается его приниженность и бессилие перед всемогуществом божества. И если кому случится упасть, не дозволено ни поднять его, ни ему самому встать на ноги, и они выбираются из рощи, перекатываясь по земле с боку на бок. Все эти религиозные предписания связаны с представлением, что именно здесь получило начало их племя, что тут местопребывание властвующего над всеми бога и что все прочее – в его воле и ему повинуется»{185}.

Ритуальные убийства в священных рощах описаны и более поздними авторами. О них повествует, например, живший в XI веке Адам Бременский, который в своей книге «Деяния архиепископов гамбургской церкви» подробно описывает святилище в Убсоле (ныне – Уппсала в Швеции):

«Теперь скажем несколько слов о верованиях свеонов[226]. У этого племени есть знаменитое святилище, которое называется Убсола и расположено недалеко от города Сиктоны. (…) Около святилища растет большое дерево с раскидистыми ветвями, зеленеющее и зимой, и летом, и никто не знает, какова природа этого дерева. Там также находится источник, где язычники совершают жертвоприношения, ввергая в него живого человека: если он не всплывает, то это обозначает, что желание народа осуществится[227].

(…) Ко всем их богам приставлены жрецы, ведающие племенными жертвоприношениями. Если грозит голод или мор, они приносят жертву идолу Тора[228], если война, Водану[229], если предстоит справлять свадьбы, Фриккону[230]. Свеоны, кроме того, имеют обычай каждые девять лет устраивать в Убсоле торжество, собирающее жителей всех областей страны. От участия в этом торжестве не освобождается никто. Цари и народы, вместе и поодиночке, все отсылают свои дары в Убсолу, и, что ужаснее всего, те, кто уже принял христианство, вынуждены откупаться от участия в подобных церемониях. Вот как происходит жертвоприношение. Из всей живности мужского пола приносится девять голов: считается, что их кровь умилостивит богов. Тела же этих животных развешиваются в близлежащей роще. Эта роща священна для свеонов, потому что, согласно поверью, благодаря смерти и разложению жертв ее деревья становятся божественными. Один христианин рассказывал мне, что видел в этой роще висевшие вперемежку тела собак, лошадей и людей, общим числом 72. А о многочисленных нечестивых магических песнопениях, которые они обычно исполняют, совершая обряд жертвоприношения, лучше будет вообще умолчать»{186}.

На острове Готланд сохранился камень с изображением сцены жертвоприношения. На дереве – повешенный человек, воины несут жрецам птицу, которая, вероятно, предназначается для следующего жертвоприношения. О том, что жертвы приносят именно Одину, говорит его символ – тройной треугольник; его держит в клюве другая птица.

В болотах на территории северо-западной Европы нередко встречаются мумифицировавшиеся тела людей, погибших насильственной смертью. Но были это невинные жертвы религиозного обряда или преступники, получившие заслуженное воздаяние, теперь уже сказать трудно. Археологических находок, которые можно было бы однозначно интерпретировать как жертвоприношения, нет. Шведский исследователь Ларс Леннурт писал: «Археологи не смогли найти подтверждения тому, что в Упсале в таком количестве совершались жертвоприношения; даже не найдены следы упомянутого храма. Скорее всего, языческий культ отправлялся под открытым небом и в более скромных и обыденных формах»{187}.

Впрочем, тот же Тацит сообщает, что любые казни преступников у германцев обставлялись в виде религиозных ритуалов: «…ни карать смертью, ни налагать оковы, ни даже подвергать бичеванию не дозволено никому, кроме жрецов, да и они делают это как бы не в наказание и не по распоряжению вождя, а якобы по повелению бога{188}. Он пишет, что у германцев «суровость наказания определяется тяжестью преступления: предателей и перебежчиков они вешают на деревьях, трусов и оплошавших в бою, а также обесчестивших свое тело – топят в грязи и болоте, забрасывая поверх валежником. Различие в способах умерщвления основывается на том, что злодеяния и кару за них должно, по их мнению, выставлять напоказ, а позорные поступки – скрывать»{189}.

По свидетельству Тацита, заупокойных человеческих жертв германцы не знали. «Похороны у них лишены всякой пышности; единственное, что они соблюдают, это – чтобы при сожжении тел знаменитых мужей употреблялись определенные породы деревьев. В пламя костра они не бросают ни одежды, ни благовоний; вместе с умершим предается огню только его оружие, иногда также и его конь. Могилу они обкладывают дерном. У них не принято воздавать умершим почет сооружением тщательно отделанных и громоздких надгробий, так как, по их представлениям, они слишком тяжелы для покойников. Стенаний и слез они не затягивают, скорбь и грусть сохраняют надолго. Женщинам приличествует оплакивать, мужчинам – помнить»{190}.

Этому сообщению противоречат песни «Старшей Эдды», которые, правда, создавались позднее (по поводу их датировки ведутся споры), а сохранились и вовсе в рукописи XIII века. Так или иначе, «Старшая Эдда» донесла до нас реалии раннего Средневековья. Здесь, в «Краткой песне о Сигурде», воительница Брюнхильд, собираясь покончить с собой, чтобы отправиться в загробный мир вместе со своим возлюбленным Сигурдом, отдает распоряжения:

(…)

Ахмед Ибн Фадлан, арабский дипломат X века, подробно описывает похороны знатного норманна, на которых заупокойной жертвой (правда, добровольной) стала одна из его служанок. Ибн Фадлан называет умершего и его близких русами, но тогда это слово имело широкий смысл и могло употребляться по отношению к варягам, которых, безусловно, и имел в виду арабский дипломат.

«Если умрет главарь, то его семья скажет его девушкам и его отрокам: "Кто из вас умрет вместе с ним?" Говорит кто-либо из них: "Я". И если он сказал это, то [это] уже обязательно, – ему уже нельзя обратиться вспять. И если бы он захотел этого, то этого не допустили бы. Большинство из тех, кто это делает, – девушки. И вот когда умер тот муж, о котором я упомянул раньше, то сказали его девушкам: "Кто умрет вместе с ним?" И сказала одна из них: "Я". Итак, ее поручили двум девушкам, чтобы они охраняли ее и были бы с нею, куда бы она ни пошла, настолько, что они иногда [даже] мыли ей ноги своими руками. И они [родственники] принялись за его дело, – за кройку для него одежд и устройство того, что ему нужно».

Ибн Фадлан подробно описывает процесс похорон и сопутствующих жертвоприношений. Сперва покойного поместили во временной могиле, а родственники и друзья тем временем снаряжали его корабль для отправки в последний путь. Корабль поставили на помост, на палубе соорудили шалаш, внесли скамью и покрыли ее матрацами, подушками и византийской парчой. Рядом с кораблем соорудили подобие ворот, ведущих в загробный мир. В день похорон покойного, наряженного в парадную одежду, внесли на корабль. С ним положили его оружие, убитых собак, коней, коров, кур…

Потом друзья и родственники покойного поочередно совокуплялись с обреченной девушкой, приговаривая: «Скажи своему господину: "Право же, я совершил это из любви и дружбы к тебе"».

Вечером девушку трижды подняли над воротами, ведущими в загробный мир, и она рассказала, что же там происходит.

«Она сказала в первый раз, когда ее подняли, – вот я вижу моего отца и мою мать, – и сказала во второй раз, – вот все мои умершие родственники сидящие, – и сказала в третий раз, – вот я вижу моего господина сидящим в саду, а сад красив, зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, так ведите же к нему».

Ибн Фадлан пишет: «После этого та группа [людей], которые перед тем уже сочетались с девушкой, делают свои руки устланной дорогой для девушки, чтобы девушка, поставив ноги на ладони их рук, прошла на корабль. Но они [еще] не ввели ее в шалаш. Пришли мужи, [неся] с собою щиты и палки, а ей подали кубком набиз[231]. Она же запела над ним и выпила его. И сказал мне переводчик, что она этим прощается со своими подругами. Потом ей был подан другой кубок, она же взяла его и долго тянула песню, в то время как старуха торопила ее выпить его и войти в палатку, в которой [находился] ее господин.

И я увидел, что она растерялась, захотела войти в шалаш, но всунула свою голову между ним и кораблем. Тогда старуха схватила ее [голову] и всунула ее в шалаш, и вошла вместе с ней, а мужи начали ударять палками по щитам, чтобы не был слышен звук ее крика, вследствие чего обеспокоились бы другие девушки и перестали бы стремиться к смерти вместе со своими господами. Затем вошли в шалаш шесть мужей из [числа] родственников ее мужа и все до одного сочетались с девушкой в присутствии умершего. Затем, как только они покончили с осуществлением [своих] прав любви, уложили ее рядом с ее господином. Двое схватили обе ее ноги, двое обе ее руки, пришла старуха, называемая ангел смерти, наложила ей на шею веревку с расходящимися концами и дала ее двум [мужам], чтобы они ее тянули, и приступила [к делу], имея в руке огромный кинжал с широким лезвием. Итак, она начала втыкать его между ее ребрами и вынимать его, в то время как оба мужа душили ее веревкой, пока она не умерла.

Потом явился ближайший родственник умершего, взял палку и зажег ее у огня…»{192}

Сообщения о заупокойных жертвах подтверждаются археологами. В Усебергском кургане[232], в котором, как говорили, была похоронена жившая в IX веке королева Аса, найдено погребение знатной женщины в возрасте около 50 лет. Она похоронена (без кремации) в украшенном резьбой боевом корабле, который ныне выставлен в норвежском «Музее кораблей викингов». Ее сопровождала тридцатилетняя служанка.

Память о человеческих жертвах, приносимых скандинавами, сохранили саги, записанные в основном уже в начале II тысячелетия, но восходящие порой к гораздо более древним временам. «Сага о Гутах», записанная в начале XIII века, но рассказывающая о временах легендарных, повествует о событиях на острове Готланд. В ней говорится: «…люди верили в рощи и курганы, в священные места и священные столбы и в языческих богов. Они приносили в жертву своих сыновей и дочерей, и скот вместе с едой и питьем. Они делали это из страха. Вся страна приносила за себя высшее кровавое жертвоприношение людьми. И каждый тридьунг[233] также приносил за себя человеческие жертвы. Но меньшие тинги[234] приносили меньшие жертвы: скотом, едой и питьем. Они называли себя «кипятящими товарищами», ибо они сообща варили жертвы»{193}.

Очень часто саги рассказывают о том, как в жертву богам, прежде всего верховному богу скандинавов Одину, приносили не безродных рабов и не пленников, а конунгов или их детей. Снорри Стурлусон[235] в своей знаменитой «Саге об инглингах» рассказывает о Домальди, легендарном конунге Швеции, время правления которого можно условно отнести к первым векам новой эры.

«Домальди наследовал отцу своему Висбуру и правил страной. В его дни в Швеции были неурожаи и голод. Шведы совершали большие жертвоприношения в Уппсале. В первую осень они приносили в жертву быков. Но голод не уменьшился. На вторую осень они стали приносить человеческие жертвы. Но голод был все такой же, если не хуже. На третью осень много шведов собралось в Уппсалу, где должно было происходить жертвоприношение. Вожди их стали совещаться и порешили, что в неурожае виноват Домальди и что надо принести его в жертву – напасть на него, убить и обагрить алтарь его кровью. Это и было сделано. Тьодольв[236] говорит так:

Снорри Стурлусон рассказывает и еще об одном легендарном конунге, который поплатился жизнью за плохой урожай, – его звали Олав Лесоруб. Земли Олава в Вермаланде[239] славились плодородием, но из-за этого к нему стеклось много беглецов из Швеции, и во владениях Олава начался голод. «Люди сочли, что виноват в этом конунг, ибо шведы обычно считают, что конунг – причина как урожая, так и неурожая. Олав конунг пренебрегал жертвоприношениями. Это не нравилось шведам, и они считали, что отсюда и неурожай. Они собрали войско, отправились в поход против Олава конунга, окружили его дом и сожгли его в доме, отдавая его Одину и принося его в жертву за урожай». Впрочем, сам Снорри был уже христианином, языческих традиций не одобрял и стоял на рационалистической точке зрения: «Те из шведов, что умнее, однако, видели: голод из-за того, что народу больше, чем земля может прокормить, и конунг тут ни при чем»{195}.

В «Саге о Хервёр и Хейдреке»[240] говорится о легендарных конунгах, которые должны были для спасения народа принести своих детей в жертву:

«В то время настал такой большой голод в Рейдготаланде[241], что он, казалось, обезлюдеет. Тогда были выбраны прорицатели и брошены гадательные дощечки, и стало известно, что урожай придет в Рейдготаланд не раньше, чем будет принесен в жертву самый высокородный в стране мальчик. Конунг Харальд[242] сказал, что самый высокородный сын Хейдрека, а Хейдрек сказал, что самый высокородный сын конунга Харальда. Решить же это можно было только отправившись туда, где все суждения были верными, к конунгу Хёвунду».

Мудрый конунг Хёвунд, приходившийся отцом Хейдреку и, соответственно, дедом его сыну, оказался перед нелегким выбором: назвав своего внука самым высокородным, он тем самым обрекал его на смерть. Хёвунд признал первенство внука, но дал сыну хитрый совет: «Попроси, чтобы каждый четвертый человек, который будет присутствовать на жертвоприношении, перешел под твою власть, или ты не позволишь жертвовать своего сына. Мне не нужно учить тебя, что делать дальше».

Хейдрек так и поступил. Но как только его войско усилилось людьми, которые должны были впоследствии присутствовать на ритуале, «он велел трубить сбор, поднял знамя и напал на конунга Харальда». Харальд и значительная часть его дружины погибли, а Хейдрек «подчинил себе все государство, что было у конунга Харальда, и сделался там конунгом». Обретя власть, Хейдрек оставил сына в живых, объявив, что для Одина вполне достаточно людей, которые уже пали в битве. Он сказал, что «все люди, которые были убиты, будут уплачены вместо его сына, и отдал этих погибших Одину»{196}.

Другая история, в которой правитель действительно приносил в жертву своих сыновей, связана с конунгом по имени Аун. Полулегендарный Аун, или Ани, сын Ёрунда, был, согласно «Саге об инглингах», конунгом шведов после своего отца. «Он усердно приносил жертвы и был человеком мудрым. Воевать он не любил, все сидел дома». Но однажды мудрый конунг задумался о грядущей смерти. «Ему было тогда шестьдесят лет. Он совершил большое жертвоприношение, прося о долголетии, и принес в жертву Одину своего сына. Один обещал Ауну конунгу, что тот проживет еще шестьдесят лет». Бог не обманул конунга, и тот благополучно прожил обещанное количество лет, после чего «снова совершил большое жертвоприношение и принес в жертву своего второго сына». Но теперь Один решил, что 60 лет жизни за одного ребенка – это слишком много, и пообещал жизнелюбивому конунгу, «что, давая ему раз в десять лет по сыну, он будет жить вечно».

После того как Аун принес в жертву седьмого сына, он прожил еще 10 лет, но уже не мог ходить, и его «носили на престоле». За убийство восьмого сына он «прожил еще десять лет, лежа в постели», а за девятого «прожил еще десять лет, и сосал рожок, как младенец». Аун хотел принести в жертву и десятого сына, но тут народ воспротивился, и «не позволили ему совершить жертвоприношение». После чего конунг умер и ему воздвигли курган{197}. Курган, который молва приписывает Ауну, и по сей день можно видеть в Уппсале.

Еще одну историю, связанную с человеческим жертвоприношением, рассказывает датский хронист Саксон Грамматик, живший на рубеже XII–XIII веков. Она о том, как норвежский король[243] (точнее, конунг) Викар и его воины, в том числе и знаменитый герой Старкадер[244], однажды отправились в морской поход за добычей.

«Оказавшись в некоем месте, где их кораблям постоянно досаждали сильные штормы, а ветер мешал плаванию так сильно, что большую часть времени они были вынуждены бездействовать, они решили умилостивить богов при помощи человеческой крови. Чтобы избрать жертву, в урну был брошен жребий, и вышло так, что погибнуть выпало королю. Тогда Старкадер сделал из гибких прутьев петлю и надел ее на короля, сказав, что ему нужно лишь на какое-то время сделать вид, что над ним совершена казнь. При этом [на самом деле] эта петля оказалась достаточно прочной и исправно сделала свое дело, полностью перекрыв королю дыхание. И вот, [дождавшись,] когда он начнет корчиться в предсмертных судорогах, Старкадер своим мечом [безжалостно] лишил его остатков жизни, обнаружив свое вероломство именно тогда, когда ему следовало бы прийти на помощь Викару»{198}.

Эту же историю, хотя и с другими подробностями, передает и «Сага о Гаутреке»[245]. О злополучном Викаре здесь говорится:

«Он надолго встал на якорь у одного острова, поскольку дул сильный встречный ветер. Бросили гадательные дощечки о попутном ветре, и выпало так, что Один желает получить из войска человека по жребию, чтобы повесить. Тогда кинули меж людьми жребий, и выпала эта доля конунгу Викару. От такого все приумолкли, и было решено следующим днем, что советники соберутся по этому трудному вопросу».

Советники действительно собрались. Но еще раньше соратник Викара, герой Старкад побывал на совещании богов, где Один, принявший обличье приемного отца Старкада, категорически потребовал для себя эту жертву. Он же посоветовал обмануть конунга и его дружину и дал Старкаду волшебное копье, напоминающее стебель тростника. На следующее утро советники конунга согласились со Старкадом, который предложил им повесить вождя «понарошку».

«Установилось меж ними согласие, что должны они совершить нечто, напоминающее жертвоприношение, и рассказал Старкад свой план. Стояла неподалеку от них сосна, и высокая колода подле нее. Одна тонкая сосновая ветвь была опущена, а ее веточки-отростки тянулись вверх. Слуги в это время готовили еду людям, и был зарезан и выпотрошен теленок. Старкад велел взять его кишки. Затем поднялся Старкад на колоду, согнул книзу ту тонкую ветвь и привязал к ней телячьи кишки.

Тогда обратился Старкад к конунгу: "Вот тут готова виселица, конунг, и выглядит она не слишком грозной. Теперь иди сюда, и я надену петлю тебе на шею".

Конунг сказал: "Как кажется, это устройство мне не опасно, так что надеюсь, что оно мне не повредит. Но если это не так, пусть судьба решит, чему свершиться".

Он поднялся на колоду. Старкад надел ему на шею петлю, и сошел с бревна.

Затем Старкад уколол конунга стеблем и сказал: "Теперь я отдаю тебя Одину".

Старкад освободил сосновую ветвь. Камышовый стебель стал копьем и пронзил конунга насквозь. Колода упала у него из-под ног, а телячьи кишки в петле сделались крепкими, ветвь же поднялась и подняла конунга вместе с порослью веточек, и там он и умер»{199}.

Не вполне понятно, зачем верховный бог скандинавов, существо достаточно могущественное, унизился до обмана и зачем ему вообще был нужен злополучный Викар. Впрочем, достоверность этой истории находится под большим вопросом еще и потому, что сам Старкад, согласно скандинавским мифам, был шестируким великаном, которому бог Тор отрубил лишние четыре руки.

В VIII–XI веках жители Скандинавских стран совершали массовые морские походы в страны Европы. Набеги викингов держали в страхе население прибрежных городов. Но с этого же времени идет активная христианизация стран Северной Европы. Все это приводит к тому, что быт, нравы и религия скандинавов становятся предметом изучения и описания. О них пишут и заезжие миссионеры, и сами потомки викингов, осевшие на новых землях и приобщившиеся к книжной культуре.

Дудон, аббат Сен-Кантенского монастыря, написавший в начале XI века по заказу нормандского герцога Ричарда «Деяния норманнов», так рассказывает об обычаях скандинавов-язычников:

«И эти народы в похоти и распущенности производят на свет бесчисленное потомство в гадком смешении и незаконных сожительствах, потому что с особенным бесстыдством оскверняются соитием со многими женщинами. Когда дети вырастают, они начинают распри со своими отцами или дедами, а чаще между собой ради владения имуществом. Так как их весьма много, а земли, на которой они живут, им недостает, по старинному обычаю своей страны, множество юношей, достигших совершеннолетия, изгоняется по жребию в другие страны, чтобы они в битвах добыли себе королевства, где они могли бы жить в непрестанном мире. (…) Кроме того, при осуществлении этих изгнаний и исходов они приносили жертвы, поклоняясь своему богу Тору. И они обычно не предлагали ему ни овец, ни быков, ни дары отца Либера или Цереры, но человеческую кровь, полагая, что это наиболее драгоценная из жертв. По жребию жреца выбранных людей самым жестоким образом с помощью упряжки быков разом опрокидывали на землю, затем каждому наносился один страшный удар по голове. Когда жертва была распростерта на земле, варвары отыскивали слева сердечную жилу или вену; кровь убитого вытекала, а они, по своему обычаю, намазывали ею головы себе и своим воинам и быстро распускали по ветру паруса своих кораблей; и думая, что таким образом они умилостивляют ветры, и сразу налегали на весла. Но если же выпадал больший жребий и они выступали на конях, то поднимали знамена битвы. И так, быстро покидая пределы своего отечества, устремлялись они на погубление и истребление других народов»{200}.

Но крещение Скандинавии было уже не за горами.

На рубеже I и II тысячелетий хронист Титмар из Мерзебурга писал о христианизации датчан германским королем Генрихом I: «…он силой сделал послушными себе норманнов и данов, и, вместе с их королем Канутом, научил их, уже отошедших от прежнего заблуждения, нести бремя Христа. Но, так как я слышал много удивительного об их древних жертвоприношениях, то не хотел бы пройти мимо, не рассказав о них. Есть в тех местах одно место, столица тамошнего государства, именем Лейре[246], в округе, называемом Зеландия, где каждые 9 лет в месяце январе, в то время, как мы празднуем наше Рождество Господне, они все собираются там, и приносят в жертву своим богам 99 человек и столько же коней, с жертвенными собаками и петухами, заменяющими ястребов, полагая, как я уже говорил, истинным, что те будут служить им в потустороннем мире и заступятся перед богами за их преступные деяния. Насколько хорошо поступил наш король, отвадив их от столь ужасного обычая! Ведь приятную приносит Богу-Отцу жертву тот, кто избегает при этом пролития человеческой крови. Предписал ведь Господь: «Не умерщвляй невинного и правого!»»{201}

Одним из главных крестителей Норвегии считается конунг Олав Трюггвасон, живший на рубеже I и II тысячелетий. Снорри Стурлусон сообщает, что Олав потребовал от своих бондов, чтобы они приняли крещение, а те, в свою очередь, потребовали от конунга, чтобы тот принял участие в языческом жертвоприношении:

«Когда тинг начался, конунг встал и взял слово, и сказал так:

– …Если уж я должен совершить с вами жертвоприношение, то я хочу, чтобы это было самое большое жертвоприношение, какое только возможно, и принесу в жертву людей. Я выберу для этого не рабов или злодеев. Я принесу в жертву богам знатнейших людей. Я выбираю Орма Люгру из Медальхуса, Стюркара из Гимсара, Кара из Грютинга, Асбьёрна, Торберга из Эрнеса, Орма и Льоксы, Халльдора из Скердингсстедьи.

И он назвал еще пять знатнейших мужей. Он сказал, что хочет принести их всех в жертву за урожайный год и мир, и велел сразу же схватить их».

Это возымело действие: «…когда бонды увидели, что у них недостает людей, чтобы оказать сопротивление конунгу, они стали просить пощады и отдались воле конунга. Договорились, что все бонды, которые пришли на пир, примут крещение и поклянутся конунгу в том, что будут держаться правой веры и откажутся от всяческих жертвоприношений»{202}.

Конечно, христианизация Скандинавии совершилась не за один день, и человеческим жертвоприношениям тоже не сразу пришел конец. Но год вступления на престол Олава Трюггвасона – 995-й – считается в Норвегии официальной датой крещения страны.

О человеческих жертвоприношениях у восточных славян сохранилась не слишком обширная информация. Одним из первых письменных упоминаний о них можно считать сообщение в «Стратегиконе» – трактате о военной науке, созданном по инициативе и при участии византийского императора Маврикия на рубеже VI и VII веков. В нем, в частности, идет речь о славянских племенах склавов и антов: «Жены их целомудренны сверх всякой человеческой природы, так что многие из них кончину своих мужей почитают собственной смертью и добровольно удушают себя, не считая жизнью существование во вдовстве»{203}.

В «Стратегиконе» не говорится о том, что эти самоубийства носили ритуальный характер, но иного характера они в те времена носить и не могли. О них упоминают и другие авторы. Арабский географ Ибн Руста (Руст) писал в начале X века о том, как в «земле Славян» проходит похоронный обряд:

«И если у покойника было три жены и одна из них утверждает, что она особенно любила его, то она приносит к его трупу два столба, их вбивают стоймя в землю, потом кладут третий столб поперек, привязывают посреди этой перекладины веревку, она становится на скамейку и конец (веревки) завязывает вокруг своей шеи. После того как она так сделает, скамью убирают из-под нее, и она остается повисшей, пока не задохнется и не умрет, после чего ее бросают в огонь, где она и сгорает»{204}.

Археологическими находками частые самоубийства женщин, о которых говорят автор «Стратегикона» и Ибн Руста, не подтверждаются, но единичные случаи, безусловно, имели место. Известны парные погребения воинов-славян с женщинами – женами или рабынями. А под Черниговом, в кургане второй половины X века, получившем название «Черная могила», были похоронены трое: взрослый воин, вооруженный подросток и женщина. Некоторые исследователи допускают, что подросток-оруженосец и женщина были убиты на похоронах витязя. И если юноша все же мог пасть в битве вместе со своим старшим боевым товарищем, то насильственная ритуальная смерть женщины почти не вызывает сомнений.

«Черная могила» – огромный курган, высотой около 11 метров и диаметром около 125. Покойные воины в полном снаряжении, в доспехах и с оружием, были уложены в деревянной домовине, которую затем предали огню. Б. А. Рыбаков[247], реконструируя похоронный обряд, пишет: «В такой домовине, когда она была заполнена жертвенными животными, происходит и один из самых мрачных эпизодов погребения – умерщвление женщины, обреченной на сожжение. Когда дом мертвых был наполнен всем, его, очевидно, закладывали хворостом доверху, подкладывали хворост снаружи и зажигали все сооружение»{205}.

Старший воин, погребенный в «Черной могиле», имел, судя по всему, очень высокий статус. Об этом говорят и ценные вещи, сопровождавшие его в последний путь, и размеры кургана. В кургане были найдены кольчуги и шлемы, груды оружия, останки двух оседланных коней, две золотые византийские монеты, бронзовый идол, турьи рога в серебряных оковках, украшения, золотые и серебряные слитки, котел с бараньими костями, жаровня, жертвенные ножи, набор игральных бабок-астрагалов, инструменты… Сохранившиеся обручи и дужки рассказали археологам о 12 деревянных ведрах – видимо, с вином и медом, – поставленных в курган.

Возле обгоревших останков женщины были найдены 10 серпов, кости быка или коровы и зерна – предметы, связанные с сельскохозяйственным трудом. Маловероятно, чтобы спутнице князя, будь она даже не женой, а наложницей, приходилось жать пшеницу или ухаживать за коровой. Но ей, видимо, надлежало ведать этими делами в загробной жизни.

Вообще говоря, трудно сказать с уверенностью, было ли жертвоприношение в «Черной могиле» совершено по славянскому обряду. Примерно за 100 лет до этого в Новгород по приглашению его жителей пришел княжить варяг Рюрик с дружиной. После его смерти родственник князя, Олег, регент его малолетнего сына Игоря и тоже варяг, взял Киев, установив власть варяжской династии на значительных территориях, населенных славянами. Недаром огненное захоронение в «Черной могиле» чем-то напоминает похороны в корабле, описанные Ибн Фадланом и хорошо известные археологам (напомним, что Ибн Фадлан, рассказывая о безусловно скандинавском обряде, называет его участников русами). За столетие, прошедшее между вокняжением Рюрика и похоронами в «Черной могиле», народные традиции, конечно, вряд ли сильно изменились, но как раз княжеские похороны могли перенять немало варяжских черт. А известный исследователь В. Я. Петрухин считает вполне вероятным, что на обряд «Черной могилы» оказали влияние и кочевники – подданные хазарского кагана, с которыми в те годы вел непримиримую борьбу внук Рюрика, Святослав. Но чьим бы влиянием ни объяснялись особенности именно этих похорон, судя по всему, славянским женам или рабыням случалось сопровождать своих мужей и повелителей в загробный мир.

О похоронах живой жены вместе с мужем говорится в русской былине «О Потыке Михайле Ивановиче»:

Упоминание о попах, конечно, попало в былину позже, и достоверность его вызывает, мягко говоря, сомнение. Впрочем, эта история вообще не вполне однозначна и сохранилась в разных вариантах. Один из них повествует о том, как Михайло Иванович Потык и его молодая жена заранее договорились, что тот из супругов, который переживет второго, живым ляжет с ним вместе в гроб. Первой умерла жена, и ее мужа похоронили вместе с ней, что не укладывается ни в славянскую, ни в какую-либо другую традицию. Но мудрый Потык приказал положить в гроб запас еды и металлические прутья, а кроме того, вывел наружу веревочку, привязанную к колоколу. Его ожидания оправдались: к полуночи в могиле появилась змея, которая хотела сожрать обоих супругов, и живого, и мертвую. Но Михайло Иванович победил змею, послал ее за живой водой, воскресил свою жену и зазвонил в колокол. Сбежавшийся народ разрыл могилу и освободил супругов, после чего они жили долго и счастливо. Когда же Михайло Иванович умер, его жене ничего другого не оставалось, как сдержать давнее обещание и лечь в гроб вместе с ним.

В середине X века, незадолго до Крещения Руси, о человеческих жертвоприношениях у славян писал византийский хронист Лев Диакон. В те годы князь Святослав, внук Рюрика и отец будущего крестителя Руси, Владимира, был осажден византийцами в крепости Доростол, незадолго до того отбитой им у болгар. После этого удача отвернулась от воинов Святослава, которых Лев Диакон называет скифами, согласно византийской привычке именовать так всех северных варваров. Но этой неточностью можно пренебречь и в остальном поверить знаменитому историку:

«Скифы не выдержали натиска противника; сильно удрученные гибелью своего предводителя (Икмора, второго человека в войске после Святослава. – О. И.), они забросили щиты за спины и стали отступать к городу, а ромеи[248] преследовали их и убивали. И вот, когда наступила ночь и засиял полный круг луны, скифы вышли на равнину и начали подбирать своих мертвецов. Они нагромоздили их перед стеной, разложили много костров и сожгли, заколов при этом по обычаю предков множество пленных, мужчин и женщин. Совершив эту кровавую жертву, они задушили несколько грудных младенцев и петухов, топя их в водах Истра»{207}.

Оба эти обряда – и жертвоприношение пленных, и жертвоприношение младенцев – отмечаются у славян и другими средневековыми авторами.

Археологи подтверждают, что славяне приносили человеческие жертвы языческим богам. Так, Б. А. Рыбаков в своей книге «Язычество Древней Руси» пишет, что городище Бабина гора на берегу Днепра, существовавшее на рубеже эр и принадлежавшее, по его мнению, ранним славянам, было языческим святилищем женского божества вроде Макоши[249], где в исключительных случаях приносили в жертву детей{208}. Свидетельством тому исследователь считает детские черепа, захороненные неподалеку без инвентаря, которым было принято сопровождать обычные погребения.

Однако некоторые другие исследователи, не отрицая самого факта человеческих жертвоприношений у славян, считают, что обычай этот просуществовал очень недолго. В жертвенных ямах и на жертвенных площадках человеческие кости, по их мнению, появляются только с X века – незадолго до Крещения Руси. Известные археологи И. П. Русанова и Б. А. Тимощук в своей книге «Языческие святилища древних славян» пишут: «До X в. – до завершающей и наиболее развитой формы язычества – данных о таких жертвах нет»{209}. Самым ранним безусловным свидетельством человеческого жертвоприношения у славян они считают жертвенную площадку возле Плоцка в Польше. Здесь, на горе Тумской, находилось большое овальное кострище с белым камнем-алтарем. На площадке найдены кости животных, сосуд с железным шлаком, обломки посуды. В землю был воткнут меч. И здесь же археологи обнаружили череп двенадцатилетнего ребенка. Комплекс этот датируется X веком.

В 978 (по некоторым сведениям, в 980) году князь Владимир, которого Святослав назначил новгородским князем, после гибели отца захватывает Киев и верховную власть на Руси. «Повесть временных лет» гласит: «И стал Владимир княжить в Киеве один и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса[250], и Даждьбога[251], и Стрибога[252], и Симаргла[253], и Мокошь. И приносили им жертвы, называя их богами, и приводили своих сыновей, и приносили жертвы бесам, и оскверняли землю жертвоприношениями своими. И осквернилась жертвоприношениями земля Русская и холм тот»{210}.

Впрочем, страшная традиция доживала уже последние если не дни, то годы. Последними жертвами официального языческого культа на Руси стали Феодор Варяг и его сын Иоанн, впоследствии канонизированные Церковью как святые мученики. Летопись говорит об этом так:

«Пошел Владимир против ятвягов[254] и захватил их землю. И пошел к Киеву, принося жертвы кумирам с людьми своими. И сказали старцы и бояре: «Бросим жребий на отрока и девицу, на кого падет он, тех и зарежем в жертву богам». Был тогда варяг один, и был двор его, где сейчас церковь святой Богородицы, которую построил Владимир. Пришел тот варяг из Греческой земли и втайне исповедовал христианскую веру. И был у него сын, прекрасный лицом и душою, на него-то и пал жребий по зависти дьявола. Ибо не терпел его дьявол, имеющий власть над всеми, а этот был ему как терние в сердце, и пытался сгубить его, окаянный, и натравил людей. И посланные к нему, придя, сказали: «На сына-де твоего пал жребий, избрали его себе боги, так принесем же жертву богам». И сказал варяг: «Не боги это, а дерево: нынче есть, а завтра сгниет; не едят они, не пьют, не говорят, но сделаны вручную из дерева секирою и ножом. Бог же один, которому служат греки и поклоняются; сотворил он небо, и землю, и человека, и звезды, и солнце, и луну, и создал жизнь на земле. А эти боги что сделали? Сами они сделаны. Не дам сына своего бесам». Посланные ушли и поведали обо всем людям. Те же, взяв оружие, пошли на него и разнесли его двор. Варяг же стоял на сенях с сыном своим. Сказали ему: «Дай сына своего, да принесем его богам». Он же ответил: «Если боги они, то пусть пошлют одного из богов и возьмут моего сына. А вы-то зачем совершаете им требы?» И кликнули, и подсекли под ними сени, и так их убили»{211}.

Каким именно богам должны были принести в жертву юного варяга, летописец не уточняет. Б. А. Рыбаков полагал, что Перуну. Но последнему недолго оставалось принимать жертвы от киевлян… Прошло несколько лет. Владимир после долгих колебаний между несколькими предложенными ему монотеистическими религиями выбрал христианство по «греческому» образцу. Он принял крещение и «повелел повергнуть идолы – одни изрубить, а другие сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его палками». Впрочем, летописец поясняет, что «делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, – чтобы принял он возмездие от людей». Избитого Перуна сбросили в Днепр, причем княжеским людям было велено отпихивать его от берега, пока он не пройдет пороги.

В конце концов поруганного идола выбросило на отмель, которая с тех пор называется Перуньей. Владимир же «приказал рубить церкви и ставить их по тем местам, где прежде стояли кумиры. И поставил церковь во имя святого Василия на холме, где стоял идол Перуна и другие и где приносили им жертвы князь и люди…»{212}.

Несмотря на все инициативы князя Владимира, язычество на Руси исчезло далеко не сразу, равно как и человеческие жертвоприношения, хотя эта практика, судя по всему, ушла в подполье. После того как князь ликвидировал им же созданное капище в Киеве и в других подвластных ему городах, поклонение языческим богам продолжалось в лесах. Например, археологи обнаружили огромный культовый центр на правом берегу реки Збруч, притока Днестра в Украине. Он возник в X веке, видимо незадолго до Крещения Руси. Но после того как в городах язычество было запрещено, Збручский центр пережил подлинный расцвет. Центр окружали непроходимые дубовые и грабовые леса. В трех расположенных неподалеку друг от друга маленьких городках – Богите, Звенигороде, Говде – вероятно, жили жрецы и останавливались паломники. Возле каждого городка имелись капища с многочисленными жертвенными ямами. И во многих ямах, помимо черепков посуды, стеклянных браслетов, бус, височных колец, костей животных и прочих традиционных находок, археологи обнаружили человеческие кости.

На территории святилища Богит выделяются два возвышения, сложенные из камней. Одно из них было пьедесталом идола, а второе – жертвенником. Капище окружали восемь жертвенных ям, в некоторых из них найдены человеческие скелеты. Впрочем, по поводу двух скелетов взрослых людей исследователи высказывают предположение, что они принадлежали жрецам, которых похоронили в священном месте. Их костяки не были расчленены – покойные лежали на спине, головой к западу, сложив руки на животе или груди. Что же касается останков двоих детей – они не оставляют почти никаких сомнений в том, что здесь совершались человеческие жертвоприношения.

Сам идол, которому приносили кровавые жертвы, в святилище найден не был, но неподалеку отсюда, в реке Збруч, в середине XIX века была обнаружена каменная фигура. Ее основание настолько хорошо вписывается в пьедестал Богитского святилища, что специалисты почти не сомневаются: на холме городища Богит когда-то стоял именно этот идол. Он представляет собой четырехгранный столб из серого известняка, высотой больше двух с половиной метров. Четырехликую голову идола венчает круглая шапка. Столб разделен на три яруса, каждый из которых покрыт резными изображениями богов – здесь явлен, судя по всему, весь основной славянский пантеон.

Все три святилища Збручского культового центра просуществовали до XIII века. Неизвестно, что положило им конец – преследование со стороны официальной власти или татаро-монгольское нашествие. Так или иначе, в XIII веке с языческими жертвоприношениями на берегах Збруча было покончено.

О совершавшихся славянами человеческих жертвоприношениях напоминают невинные языческие обряды, сохранившиеся кое-где до наших дней. Это сожжение чучела Масленицы, похороны Костромы, утопление чучела Купалы… Еще в начале XX века при строительстве новой мельницы водяному предлагали человеческие жертвы. Правда, он должен был утащить их в воду сам. В 1976 году семидесятилетняя жительница Алапаевска, дочь мельника, рассказывала этнографам: «Отец мне говорил, что, когда мельницу строят, завещают водяному несколько голов. Если завещания не сделать, так он будет скотину вытаскивать. Отец [говорил], когда строили мельницу, так завещали двенадцать голов, двенадцать человек и утонуло».

Еще один уральский информатор сообщил: «Раньше, при Демидове еще, заводы-то ведь все на прудах ставили. А чтобы работал завод-от, хозяин должен был дань лешачихе заплатить. В тот день-то, когда завод открывали, заводчик на берег выходил и кидал в воду перчатку. Это значит, он пять человек лешачихе отдает, пять жертв, значит, будет»{213}.

Невероятно живучим оказался не только у славян, но и по всей Европе обычай строительных жертвоприношений, в том числе человеческих. Ему не смогло положить конец даже христианство. В книге «Саги и легенды гор. Магдебурга[255]», изданной в середине XIX века, приводится следующая легенда{214}.

Когда в X веке германский король Оттон I приказал выстроить вокруг города мощные крепостные стены, ворота крепости трижды обрушивались. Астролог, к которому строители обратились за помощью, объявил, что для надежности в постройку надо замуровать мальчика, добровольно отданного своей матерью. Одна из фрейлин жены Оттона, некая Маргарита, в то время испытывала недостаток в деньгах. Кроме того, жениха ее убили в бою, а сама Маргарита в чем-то провинилась и должна была оставить королевский двор. Правда, у нее уже появился новый жених, но Маргарита не могла обеспечить себя должным приданым… Короче, фрейлина предложила своего маленького сына за большие деньги.

Ребенка замуровали в нишу, а Маргарита получила обещанную сумму, но эти деньги не принести ей счастья. Жених фрейлины, узнав о преступлении, покинул ее, не польстившись на приданое, купленное страшной ценой. Сама же Маргарита, проскитавшись полвека на чужбине, вернулась в Магдебург, чтобы предать своего сына христианскому погребению. Предание гласит, что, когда нишу, где был замурован ребенок, открыли, взорам собравшихся предстала фигура старика. Его седая борода вросла в камни, глаза сверкали, а над головой вились птицы, приносившие несчастному пищу. Впрочем, когда стонущего старика вытащили на свет, он превратился в окаменевший труп ребенка.

Подобные истории можно услышать о множестве средневековых крепостей и замков. О строителях Нижегородского кремля, которые в самом начале XVI века, заменяя старые деревянные стены крепости каменными, замуровали в них купеческую жену Алену, сложена народная песня:

Обычай строительных жертв настолько древний, что за тысячелетия своего существования он полностью лишился внутренней логики, которую когда-то, возможно, имел. Сами по себе строения в народной традиции не являются божествами, могущими требовать себе жертву. Собственно, духом строения и должен был стать принесенный в жертву человек. Но от такого духа трудно ждать, что он будет охранять постройку на радость своим убийцам. Тем более что в качестве строительной жертвы, как правило, использовали детей или женщин, которые не могли быть полноценными охранителями.

Известный русский этнограф Д. К. Зеленин высказал интересную точку зрения, что строительные жертвоприношения возникли в те времена, когда людям было известно лишь деревянное зодчество, и что приносили эти жертвы духам «убитых» деревьев. Действительно, срубание дерева очень часто обставлялось у язычников всего мира определенным ритуалом: у дерева просили прощения за причиненный ему вред. Но при возведении крупного строения, на которое шли сотни бревен, было невозможно испросить такое прощение у каждого дерева по отдельности. Поэтому искупительную жертву приносили им всем сразу при закладке здания или стены. Потом деревянное строительство сменилось каменным, а суть обряда забылась. В памяти народа осталась лишь его форма, лишенная даже той жестокой логики, которая присуща другим языческим жертвоприношениям. Но, возможно, именно потому, что этих жертв требовали не языческие боги, о которых европейцы давно забыли, а некий никому не известный принцип, традиция оказалась удивительно живучей.

Впрочем, со временем она тоже претворилась в менее кровавую. Ее отголоском стал обычай запускать в новый дом кошку, собаку или курицу – ведь тот, кто первым переступит порог, скоро умрет. Сегодня каждый может убедиться, что кошка, вошедшая в новую квартиру, как правило, продолжает жить в ней долго и счастливо. Но, если стоять на точке зрения древних язычников, это может быть связано с тем, что дома в Европе давно уже строят из искусственных материалов и, значит, мести срубленных деревьев можно не опасаться. Тем не менее в Болгарии еще в XX веке люди старались не ходить мимо строящихся домов: по преданию, тот, чью тень строители «замуруют» в постройку, должен будет скоро умереть.