Кровью омытые. Борис и Глеб

Глава 9

Мощенные дубовыми плахами улицы зимнего Новгорода завалены снежными сугробами. Сухой снег шапками лежал на крепостных стенах, маковках церквей и шатровых звонницах, укутал зеленые разлапистые ели, рваными клочьями повис на голых ветках.

Вышел князь Ярослав из хором, любуется. В ближнем переулке мальчишки озоруют. Стукнут по стволу дерева и мигом ныряют под снежный дождь. А оттуда выскакивают все в белой пороше.

У ворот воеводы Добрыни мужик деревянной лопатой дорожку прочищает. Отбрасывает легко, играючи. Где-то далеко за заборами бабы бранятся.

По душе Ярославу этот большой шумный город. Раньше здесь княжил брат Вышеслав, а он, Ярослав, сидел в тихом Ростове. Когда Вышеслав умер, отец отдал новгородский стол Ярославу.

В расстегнутой нараспашку бобровой шубе и сдвинутой на затылок опушенной мехом парчовой шапочке он, слегка припадая на одну ногу, направился к Волхову. Через реку мост хоть из дерева, но велик, о семнадцати устоях. Дойдя до середины, князь остановился. Река блестела льдом, застыла надолго.

С моста та и другая сторона города что на ладони. Налево — Неревский и Людин концы, направо — Словенский и Плотницкий. Тут же высится детинец из камня. Встань на седло, протяни руку, верха не достанешь. В кремле — хранилище городской казны — скотница, хоромы епископские, жилье верных ратников, что берегут новгородскую F богатую казну. В том они клянутся вечу. Ночами ратники сторожат спящий город. В темноте на улицах и с крепостной стены, что опоясывает город, то и знай несется бодрое:

— Славен Людин конец!

И не умолкают, перекликаются ратники:

— Славен конец Неревский!.. Плотницкий!.. Словенский!..

Дубовую крепостную стену местами сменил камень. Удобные для обзора и боя стрельницы глядят во все стороны, а угловые башни вместительны.

Совсем недавно напротив детинца через реку начали класть Ярославу из камня хоромы, а пока князь жил в старых, рубленых.

Княжье дворище примыкает к торговой площади. Рядом с ней гостевые дворы: Готский, Свевский, Варяжский и иные. За оградами скрываются теплые жилые избы иноземных купцов, клети для товаров. Те клети сторожат лютые псы.

У юго-восточного прясла детинца встал деревянный храм.

Глаза Ярослава перекочевали с церкви на избы ремесленников, скользнули по боярским и купеческие домам. В Новгороде они все больше двухъярусные. На первом — клети для провизии, на втором — жилье.

По мосту то и дело снует люд, проезжают сани. Ладьи вытащены на берег, занесены снегом. По-над Волховом землянки-бани курятся по-черному. Вон из одной выскочил молодец в чем мать родила, покатался в снегу — и снова париться. Для новгородца такое не в диковинку. Отсюда здоровье и сила в человеке.

Громко переговариваясь, на мост вступили три норманнских гостя. Иноземцев издалека по обличию видно. Кафтаны до пят из дорогого фландрского сукна скрывают зашнурованные башмаки, на головах низкие круглые шапочки, пояса оттягивают короткие мечи.

Поравнявшись с князем, норманны приветственно взмахнули руками, зашагали дальше.

Побежал, ни на кого не глядя, поджарый, что борзой пес, купец из готской земли. Ярослав спустился с моста, пересек пристань, вышел на торговую площадь.

Отстояв заутреню, новгородский тысяцкий Гюрята задержался на прицерковном дворике. День по-весеннему теплый, земля от мороза отошла, дышала паром. На могильных холмиках птичья стая щебечет. Деревья набрякли соком, вот-вот распустятся, в зелень оденутся. Хорошо жить на свете!

В застегнутой шубе и нахлобученной на брови собольей шапке тысяцкий зашагал по мощеной улице. На плахах комья грязи, а ногами натащили, местами гниль бревна подточила.

«Менять надобно», — подумал Гюрята, и в голове его это увязывалось с гривнами.

Не шутки шутить — казной новгородской распоряжаться, а он, тысяцкий, не первый год дело ведет. И в том на вече отчет дает. Потребуются гривны, он, тысяцкий, к вечу обратится.

Свернув к торжищу, Гюрята лицом к лицу столкнулся о боярином Парамоном. Тот встрече рад. Тысяцкий хотел обойти болтливого боярина, да уловил в его речи интересное, насторожился.

— На гостевом дворе киевские купцы драку учинили, — говорил Парамон, — вдвоем на новгородца насели. Пристав драчунов рознял и тех киевских купцов на суд княжий увел. А драка-то, драка из-за чего, слышь, Гюрята, новгородец попрекнул киевлян, что Киев у Новгорода в захребетниках ходит.

— Как сказал, в захребетниках? Гм, — кашлянул тысяцкий. — Так-то! — И не стал дольше слушать Парамона.

Два мастеровых из Плотницкого конца слова Парамона уловили, о том же речь повели:

— А сколь мы Киеву гривен выплатили?

— Пора Киеву и честь знать…

Но тысяцкий больше ничего не расслышал. На торгу суета, гомон, а у Гюряты мысль вертится: от дани Киеву скотница скуднеет, доколь тому продолжаться?

Перебравшись из Ростова в Новгород, Ярослав зажил по новгородским обычаям. Они не киевские. Во дворце киевского великого князя бояре чуть ли не из одного котла с ним едят. Идет ли куда Владимир Святославович, рынды его не стерегут, в жизни своей он сам волен. Скотницу киевскую великий князь самолично ведет да еще тиуну доверяет, никому не отчитывается, и никто ему не указ.

А здесь, в Новгороде, над князем вече стоит, бояре кичливые, подчас похваляются: без нас князь не князь, мы ему и указать можем.

Но Ярослав новгородцам по душе пришелся, и они его во всем поддерживают. Никто на вече против него слова не выкрикнул, воеводу его тоже уважают, Добрыня и есть Добрыня — он новгородцам многим еще со времени княжения в Новгороде Владимира известен.

Весной понесло по Волхову всякие коряги, ветки, а то и деревья с корнями вывороченными. Ярослав велел на мосту выставить людей, чтобы вода через настил не залила. С теплом ждали на пути из «варяг в греки» корабли торговые, а новгородские купцы сами в дорогу готовились. Ушкуйники сколачивались в артели, удачи искать, Новгороду данников новых…

Очистился Волхов, последние льдины сплыли к морю. Привел кормчий Ивашка ладьи из Ладоги. Явился к князю, поведал, ладожане на варягов обиды держат, не по чести живут, хозяевами себя мнят. Рассказ кормчего Ярослава взволновал, ну как поднимется Ладога на свевов? Надобно посадника Рогволода сменить, своего боярина поставить…

Зиме конец, а с весной настало время собрать новгородскую дань великому князю. Редко все это миром заканчивается. Начнут споры на вече, а кончают кровью на волховском мосту. Никто, ни тысяцкий со старостами кончанскими, ни князь с дружиной, а подчас и архиепископа слово с крестом не уймут побоище, пока сами не утихомирятся… С моста расходятся, умоются в Волхове и разойдутся, посмеиваясь, будто и драки никакой не было.

О новгородском буйном вече Ярослав был наслышан, когда еще князем в Ростове сидел. Поначалу с трудом верилось, потом насмотрелся, привык, как и ко всему новгородскому укладу жизни. На то и новгородская республика.

— Свевы явились! Свевы Волхов меряют! — облетела весть Новгород.

Со всех сторон города стекался к пристани люд поглазеть на княгиню.

— Слыхал ли, нашему князю свевскую королеву в жены привезли?

— Наслышан!

— Издалека! А по-русски разумеет ли?

— Наш князь Ярослав книжник, иноземным языкам обучен!

— Позрим ужо, что за птица у Олафа дочь, — насмешливо сказал боярин Парамон, семеня за боярыней.

— Уж не припадает ли на один бок, как наш сокол, — вторит боярыня и поджимает губы.

— Но, но, вы, грибы старые, червивые, — обгоняя Парамона, прикрикивает дружинник. — Почто хулу на князя кладете!

— Не плети пустое, — ершится боярыня, и ее морщинистое лицо багровеет от гнева.

Дружинника оттирает толпа. Она прихлынула к самому берегу. За спиной у боярина Парамона тысяцкий Гюрята. Ему хорошо, голова над толпой высится. Парамону же, кроме спин да затылков, ничего не видно. Досадно, не каждый день бывает такое, а тут еще боярыня под бок толкает:

— Ну что там, какова, пригожа ль?

— Отстань, неуемная, — злится Парамон. — Тебе-то на кой ее пригожесть, в постель класть будешь, что ли?

Гюрята рассмеялся:

— Не бранись, боярин, чай, она любопытства ради спрашивает. А ты, боярыня, на Парамона не серчай, ростом он мал уродился. Я те лучше обсказывать буду. Дракары-то видны те либо и их не разглядишь?

— Ладьи свевские мне видать, — охотно отвечает боярыня. — Сколь их, две?

— Две. Боле ничего нет.

— Может, то все враки? — сомневается мастеровой, стоявший обочь от Гюряты. — Может, всего-навсего торговые свевы приплыли и никакой княгини с ними нет?

— Дай час, увидим, — спокойно отвечает Гюрята и оглаживает бороду.

Его глаза устремлены на Волхов, где у самого причала покачиваются со спущенными парусами дракары свевов. Борта у них смолистые, высокие, с узкими весельными прорезями. Нос самого большого украшает позолоченная голова хищного грифа.

Издали Гюряте видно, как свевы возятся со сходнями, крепят их.

Прибежали дружинники, оттеснили толпу от берега, стали тыном.

— Значит, жди, скоро князь пожалует, — заключил мастеровой.

Парамонова боярыня приподнялась на носки, вытянула по-гусиному шею, промолвила недовольно:

— Ничего не вижу. Сказывала, пойдем раньше. Экой!

Боярин смолчал. Негоже пререкаться с бабой, пусть даже с боярыней, да еще меж людей. На то хоромы есть. А тысяцкий рад, боярыню подзуживает:

— Вестимо, надо было загодя явиться. Ну да Парамон завсегда так, нет о жене подумать. Ты уж, боярыня, построже с ним, Парамон доброго слова не понимает, я его с мальства знаю.

— Эк и не совестно те, Гюрята, иль боярыня молодка какая, — пристыдил тысяцкого Парамон и, обиженный, выбрался из толпы. Следом ушла и боярыня.

Тут народ зашумел:

— Князь Ярослав идет!

— Где? Что-то не примечу!

— Да вона, с пригорка спускается!

— Ага, теперь разглядел.

— Разглядел, когда носом ткнули! — подметил сосед Гюряты, и в ответ раздались редкие смешки.

Ярослав шел в окружении рынд, по правую и левую руку воеводы, Добрыня и Будый. Воеводы оба на подбор, высокие, плечистые, шагают грузно. Князь им чуть выше плеча, ко всему худ. На Ярославе алый кафтан, шитый серебром, соболья шапка и сапоги зеленого сафьяна. У воевод шубы тонкого сукна, под ними кольчатая броня на всяк случай. Кто знает, с чем явились свевы. Сапоги, как и на князе, сафьяновые, а шапки из отборной куницы.

Шагов за десять до дракаров воеводы отстали от Ярослава, а он приблизился к сходням. Навстречу шла Ирина, Ингигерда, в длинном до пят платье из черного бархата, на плечи накинут узорчатый плат, а непокрытую голову обвивала золотистая коса.

Замер Ярослав, а толпа ахнула:

— Соромно, волосы-то напоказ выставила…

— Ха, в заморских странах, видать, и нагишом стыду нет.

Гюрята на баб прицыкнул:

— Не трещите, подобно сорокам, поживет княгиня на Руси, обвыкнется.

Высоко несет голову дочь свевского короля, гордо, на люд внимания не обращает, будто и нет никого на берегу. Со сходней на землю ступила твердо, князю поклон отвесила не поясной, по русским обычаям, а по заморскому — чуть голову склонила.

«Властна, видать, будет княгиня», — подумал Гюрята, и, будто разгадав его мысли, мастеровой рядом проговорил:

— Идет-то как, ты погляди, не иначе кремень-баба! А лик то бел да пригож, ишь ты…

— Ай да Антип! — подметил его товарищ. — Княгине хвалу воздает, своей жены не примечает.

— Своя-то она своя, — проговорил мастеровой Антип, — ее каждодневно зрить не возбраняется, а вот княгиню-то, да еще заморскую, в кои лета поглядеть довелось.

— Коли так, разглядывай. Ай и в самом разе стойко ходит варяжская невеста.

Ярослав уже подал Ирине руку, повел с пристани. Часть свевов осталась на дракарах, а десятка три, закованных в броню, с копьями и короткими мечами, стуча по бревенчатому настилу тяжелыми сапогами, двинулись следом за Ириной. На викингах рогатые шлемы, поверх брони накинуты темные, подбитые мехом плащи. Свевы шли по два в ряд, все безбородые, с отвисшими усами. Лишь у одного ярла, шагавшего впереди, с черной повязкой, прикрывавшей глаз, седая борода и плащ не как у всех, златотканый. Гюрята знал этого ярла Якуна, старого варяжского воина, и не удивился, что король Олаф доверил ему охранять дочь. Верный языческой клятве на мече, он сражался под Антиохией с сарацинами, служил в гвардии базилевса, водил торговые караваны.

Рядом с Якуном шел ярл помоложе. Этого Гюрята тоже видел лета три назад. Его зовут Эдмунд. Он приходил в Новгород торговать, воротившись из удачного похода.

— Эге, сколь варягов призвал Ярослав, — сказал кто-то из толпы.

Ему ответили:

— Князья забота — звать, а новгородцев — корми да еще за службу плати, будто своей дружины нет.

— Да, за гривнами к нам пришли. Вона Гюрята, он казной ведает, ему лучше знать.

Тысяцкий, будто не расслышав, выбрался из толпы, повернул на мост. Внизу, у свай, река грязная. Гюрята в детстве любил нырять с моста, но то было давно.

Перейдя Волхов, Гюрята направился на подворье епископа в детинце, но передумал, повернул к скотнице — каменному зданию с зарешеченными оконцами и толстой, окованной листовым железом дверью.

Два ратника в доспехах бодрствовали на карауле. Тысяцкий отвязал от пояса связку ключей, отомкнул хитрый замок, переступил порог, пока свыкся с полумраком, потом пошел не торопясь вдоль стен. На кольях висели связки шкурок. Гюрята пробовал их нежный мех, убеждался, что время не подпортило их, переходил к другой связке. За мехами располагались коробья с золотыми и серебряными изделиями. Все это от торговых людей Великому Новгороду. Дальше тесно жались одна к другой кожаные корзины с русскими гривнами да иноземными монетами. И всему этому он, Гюрята, ведет точный счет. Его забота, чтобы богатство в скотнице не уменьшалось, а прибывало…

Старые княжьи хоромы в детинце просторные и состоят из трех частей: первая — Олегом построена, вторая — Владимиром Святославовичем в бытность его новгородским князем, а третья — сыном его покойным Вышеславом.

Собрались у Ярослава ближние бояре с тысяцким Гюрятой, озабоченные, у них одно на уме, пора отказать Киеву в дани. Уселись вокруг стола в просторной палате, друг с другом переглядываются, ждут, когда первым Гюрята начнет. А он на князя смотрел, ведь знал Ярослав, зачем гости пожаловали, но молчит. И тысяцкий заговорил:

— Намедни, князь, спускался я в скотницу, мыслью одолеваемый, доколь Новгороду в данниках у Киева хаживать?

Бояре кивали, Гюряте поддакивали, а тот продолжал:

— Не пора ли нам место Киеву указать? Великий князь готов новгородскую скотницу очистить, он Великий Новгород не бережет.

— Воистину сказываешь, — загудели бояре, — Новгород за себя постоять может.

Тут Добрыня в разговор вмешался:

— На что толкаете князя, бояре, против отца пойти, великого князя.

— Ты, Добрыня Никитич, в Новгороде живешь, из рук новгородцев ешь и пьешь, а нас, бояр новгородских еще и попрекаешь, — ответили бояре.

— Уж не скажешь ли, Добрыня, как полюбовно нас с великим князем рассудить? — спросил Гюрята.

Не получив ответа, тысяцкий снова обратился к Ярославу:

— Как понимать молчание твое, князь?

Ярослав бороденку в кулак зажал, брови нахмурил:

— Я, бояре, с вами согласен, пора объявить великому князю, что настал конец новгородскому терпению. Но Добрыня Никитич истину высказал, не мне горькое слово донести Владимиру Святославовичу, пусть это скажет Великий Новгород.

— Великий князь услышит это от веча новгородского. Новгород давно готов указать Киеву его место, — согласился с Ярославом тысяцкий.

— Вот и ладно, Гюрята, как вече решит, так тому и быть, — сказал князь.

Тут Добрыня снова голос подал:

— Понимаете ли вы, бояре, и ты, тысяцкий, что означает задуманное вами? Великий князь обиды не простит и приведет полки к Новгороду.

— Нам ли Киева страшиться? — взвизгнул боярин Парамон.

— Не токмо отразим киевлян, но и обратную дорогу укажем, — сказал тысяцкий.

Добрыня рукой махнул:

— Поступайте, как знаете.

Многолюдно и разноязыко новгородское торжише. Водным путем прибывают гости из варяжских земель: свевы, норманны, даны из Роскильда, немцы. По Днепру и Ловати, перетягивая ладьи волоком, приплывают купцы из Киева, знают Новгород гости из царственной Византии, а подчас на торгу слышится речь купца-мусульманина из далекого Багдада или Хорезма. Через моря и многие реки пролегает путь этих гостей. И хотя есть у купеческих караванов стража, не одна опасность подстерегает их в дороге. Но таков удел купца. Нет торга без риска.

На новгородском торгу ряды крыты тесом, задождится, купцу не боязно — и товар и сам в сухости. Гостевые лавки не пустуют, иноземные и торговые люди всяк свое выставили, кричат, зазывают покупателей. Варяги, те больше броней да оружием похваляются. Хорошее железо у свевов. Немцы и византийцы всякой всячиной обложатся, гости с Востока навезут пряностей — на весь торг запаху, а русские купцы пушнину развесят иноземцам на удивление.

Есть на торгу свои ряды и у новгородских мастеровых: кузнецы и гончары, плотники и кожевники — умельцы хоть куда.

На потемневших от времени полках — разная битая птица, тут же свисают на крючьях окровавленные говяжьи, свиные и бараньи туши, заветриваются.

За жердевой оградой — грязь и жижа по колено, здесь торг ведут живым скотом.

Бойко на все торжище кричат сбитенщики, пирожники, калачники… Тут же, в толчее, власяных дел мастер стрижет парню голову. Надел ему на макушку глиняный горшок и ножницами в пол-локтя карнает в кружок.

В один из дождливых дней к новгородской пристани причалила ладья старосты киевских гостей торговых Степана Рогозы. Свезли купеческий товар в лавку на торжище, и Степан Рогоза, как повелось, направился к князю Ярославу. В сенях снял промокшее корзно, отдал холопу, а сам прошел в малую книжную хоромину. Ярослав купцу рад, в детские годы они со Степаном гоняли голубей и тайком пробирались в поварню за пирогами. Но это было давно и вспоминалось как добрый сон.

Ярослав обнял купца:

— Расскажи, как в Киеве и по здорову ли отец?

— Великий князь с виду здоров, но уже не тот, каким знавал я его в прошлые лета. С ним вместе Борис. А еще слышал, Владимир Святославович Святополком недоволен. Сказывают, да ты и сам, княже, ведаешь, туровский князь на Киев зарится. Так ли, нет на самом деле. Может, все людские слухи, языки-то злы.

— И то так, — согласился Ярослав, — однако все может статься. Те же, Степан Рогоза, староста купцов киевских, спасибо за память, что не забываешь, навещаешь меня. Все ли ладно в торговле, не чинят ли те обид мытники?

— Благодарствую, князь Ярослав, коли чего, дорога мне к те известна.

Купец ушел, а Ярослав отправился к Ирине. В светелке тихо, и только сонно гудела муха. Уселся князь в кресло, посмотрел на жену, подумал: «Красива и холодна… Но чего в ней больше, красоты либо расчетливости?»

Такая мысль у него не случайна. Знал он, не хотела Ирина за него замуж, не приглянулся ей новгородский князь, другого любила, но ее отец, король Олаф, сказал:

— Ты, Ингигерда, не рождена стирать штаны бездомному ярлу, даже если в его жилах королевская кровь. Ты станешь княгиней богатой земли Гардарики. Твой будущий муж — Ярослав. Он мудр, и не смотри на него как на хромца. Князь приехал к нам не только просить твоей руки, он ищет союза со свевами. В Киевской Руси отец Ярослава заканчивает свой жизненный путь, и между братьями предстоит борьба, кому быть старшим над ними…

Мысли Ярослава нарушил голос жены:

— О чем ты думаешь, князь? Я вижу на твоем лице печаль.

— У меня побывал торговый человек из Киева, он затронул во мне струну, какая не смолкает давно.

— Ты хочешь сказать о киевском столе?

— Да!

— Там твое место, князь Ярослав.

— Я, только я должен быть после Владимира Святославовича великим князем, но в Киеве живет мой брат, Борис.

— Но разве он старше тебя?

— Нет.

— Так почему ты повел о нем речь?

— Он и Глеб — любимцы отца.

— Муромскому Глебу и Мурома достаточно, а когда ты станешь великим князем, то дашь удел и Борису.

— Я не обижу их, их обидит Святополк. Он злобен, а Борис и Глеб будут стоять на его пути.

В тонких губах Ирины скользнула усмешка.

Ярослав попытался уйти от ответа, но взгляд у Ирины пристальный, и он сказал:

— Я не ведаю, что и ответить тебе. В одном я убежден, на моем пути встанет Святополк.

— Да, но если туровский князь уберет с дороги Бориса и Глеба… На моей родине викинги решают подобные дела мечами.

— Я знаю, к власти ведет кровавая дорога. И где ее начало, где конец, кому известно… Вот, Ирина, на прошлой неделе тысяцкий и бояре принудили меня против отца, великого князя, поступить, а это не мир принесет, а войну между Новгородом и Киевом.

— У тебя достаточно сил, и с тобой свевы с ярлом Якуном.

— Твоя правда, но у великого князя большие силы, и может случиться, Новгороду его не одолеть, и тогда нам с тобой придется искать защиты у твоего отца, короля Олафа.

— Свевы придут к тебе на помощь и вернут твое княжество. Они изгонят киевлян из Новгорода, и если ты скажешь, то пойдут с тобой на Киев.

Ярослав ждал набатного колокола, он знал, пройдет время — и раздастся его гул. Набат взбудоражит весь Новгород, ему откликнутся на всех городских концах, и народ запрудит всю вечевую площадь. Он, Ярослав, на вече сразу не явится, дождется, пока выкричатся горлопаны. А они поднимут крик еще до начала веча. Вечу начало положит он, князь Ярослав, с тысяцким и архиепископом.

Когда князь поднимется на помост, толпа притихнет. Тысяцкий поклонится народу, объявит вечу начало, скажет, зачем его созвали и по чьей воле. Известно Ярославу и то, что именитые люди новгородские уже давно готовят народ, подбивают его против Киева.

Со словами Гюряты на миг установится тишина, а потом вече взорвется множеством голосов:

— Не дадим дани Киеву!

— Не-е да-а-ди-им!

И это будет приговор веча…

И только к концу лета, когда настала пора отправлять в Киев дань, ударил вечевой колокол…

К тому времени, завершив торговые дела, покинули Новгород киевские купцы, и Ярослав с удовлетворением подумал, что отец узнает о решении веча не скоро, потому пойдет войной на Новгород не раньше будущего года. Это давало Ярославу малое успокоение. К тому времени новгородцы приготовятся, а Олаф пришлет вторую дружину варягов. Ярослав уже послал к королю ярла Эдмунда с такой просьбой.

С ярлом Якуном Ярослав заключил соглашение, и его дружина останется в Новгороде и, если потребуется, будет сопровождать князя во всех его походах и сражениях.

Варяги изготовились к зиме. На катках выволокли на берег дракар, чтобы льды не испортили обшивку. Снесли в бревенчатую избу корабельную оснастку: весла, паруса, бочки, канаты, а сами заняли просторный дом, где день и ночь горел очаг, едко пахло овчиной, нечистыми одеждами, немытыми телами, у стен стояли щиты, а в углу высилась гора оружия.

В доме варяги ели и спали, устраивали свои пиры, и тогда Новгород слышал их воинственные кличи и пение.

— Варяги гуляют, — говорили новгородцы, а женщины обходили варяжское пристанище далеко стороной.

Осенью князь с тысяцким объехали возможные подходах к Новгороду полков великого князя, совещались, где перекрыть на Ловати им водный путь. Нелегко дастся киевлянам поход на Новгород, зимой замяти и бездорожье, по теплу места болотистые, чащобы лесные. Если поведет князь Владимир полки, то Ярослав перекроет им дороги по суше, а Гюрята по реке.

Иногда Ярослав мысленно возвращался к прежнему разговору с женой. Прежде он не задумывался, что Борис или Глеб могут помешать ему занять киевский стол. Главным соперником Ярослав считал Святополка, потому что за его спиной стоял король ляхов Болеслав.

Ни Ярослав, ни Святополк никогда не питали друг к другу родственных чувств, были у них разные матери, да и трудно сказать, был ли один отец. Жили братья порознь, Ярослав с матерью Рогнедой в Предславине, отсюда отец в Ростов на княжение послал. А еще раньше Святополка отправил в Туров. Уехал в Тмутаракань Мстислав. Редко подавал оттуда голос. Было известно, Мстислав такой же воинственный, как дед Святослав. С тмутараканским князем считается даже Византия.

Нет, пожалуй, Мстислав не станет посягать на великокняжескую власть.

Вопрос Ирины, как он поступит с младшими братьями, если те помешают ему овладеть Киевом, был тогда для Ярослава неожиданным, и ответ дался нелегко. Князь думал об этом не раз и теперь уверен: он не остановится ни перед чем, расчищая дорогу к великокняжеской власти. Если того потребуется, он не пощадит ни Бориса, ни Глеба…

За вечерней трапезой Ярослав сказал жене:

— Ты права, Ирина, судьбу власти решает меч…

Ночью Ярославу привиделась мать, полоцкая красавица Рогнеда, и она рассказывала сыну, как Владимир силой овладел ею и разрушил Полоцкое княжество. Во сне Ярослав видел, как горел Полоцк. Пламя было таким ярким и горячим, что даже во сне Ярослав чувствовал его жар…

Проснулся и долго гадал, к чему приснилось такое?

Утром после трапезы Ярослав случайно услышал от Гюряты, что прошлую ночь у новгородских причалов стояла ладья Ивана Любечанина. С киевскими гостями плавал он к свевам и, закупив всякой брони, торопился домой.

На вопрос князя, стоит ли еще ладья, тысяцкий ответил:

— Час назад снялась с якоря.

Ярослав с сожалением заметил:

— Теперь великий князь узнает, о чем вече приговорило.

Ярл Якун, стрелами раненный, саблями рубленный, храбрый воин, имел о чести свое представление. Он служил многим повелителям и покидал их, когда слышал звон металла, в серебре ли, в золоте.

Когда-то побывал он в дружине киевского князя Владимира, оттуда отправился в Византию, в гвардию императора, чтобы затем оказаться в Сарацинах и Антиохии. Куда только не бросала судьба Якуна, прежде чем он оказался на службе у князя Ярослава в Новгороде.

Как-то забрел ярл к тысяцкому Гюряте, тот угостил его медом хмельным и повел разговор о предстоящем сражении с князем Владимиром.

— У Якуна один глаз, — сказал свев, — но ярл далеко видит. Воин понимает, для чего князь и тысяцкий часто отлучаются из города. — И, выпив кубок меда, добавил:

— Я служил князю Владимиру, когда он ходил львом, но кто он теперь, увижу в сражении.

— Свевам доведется идти с князем Ярославом добывать Киев, — заметил Гюрята.

Крепким ударом ножа ярл рассек жареную свиную ногу, после чего ответил:

— Жизнь варяга в войнах, а за то, что свевы добудут князю великий стол, Ярослав заплатит им много гривен. Провожая Якуна, Гюрята сказал:

— Ты бы, ярл, свевов поостерег, озоруют они. Хоть девки на них и не в обиде, но молодцы новгородские ребра им обломают.

Якун расхохотался:

— Я — конунг, но не в утехах любовных.

— Ну-ну, в таком разе не жалуйся, мы вече сзывать не будем, но охальники на карачках поползут…

И недели не минуло, как явился ярл Якун к князю Ярославу — ночью какие-то новгородцы двух свевов побили. Сказал Ярослав о том тысяцкому, а Гюрята в ответ:

— Я ярла упреждал, а он посмеялся. Нынче только лекарем помочь могу.

С того дня присмирели варяги, а новгородцы зубоскалили:

— Эвон, свевы от наших девок рыла воротят, с чего бы?

— А у них и поспрошайте!

Всю осень кончанские старосты наряжали тяглых рубить лес, отесывать бревна, их волокли в город, долбили землю, ставили новые заборы.

По снегу из Ладоги и иных городков возвращались с добычей ушкуйники, рассказывали о богатствах земель, куда новгородцы достали и что отныне народцы, какие там проживают, будут платить дань Новгороду.

Зимой свевы в кости играли, на новгородском торжище шатались. Все больше в рядах, где пирогами бабы торговали. Случалось, драки затеивали, новгородцев били и сами биты бывали.

А на подворье боярина Парамона варягов едва до смерти на забили. Забрели три свева к боярину, замок в клети сбили, начали тащить корзины с копченым мясом, выкатывать бочки с медом, хмельным.

Парамон народ позвал:

— Лю-о-дии! Варяги обиды чинят!

Набегал народ, свевы попытались в клети укрыться. Их выволокли, и не успели варяги мечи обнажить, как они уже на земле лежали, избитые и носы окровавленные. Выволокли свевов за ворота, на дорогу выбросили.

Ярл Якун вывел дружину в подмогу, и быть бы побоищу, но тут Ярослав наскочил. Взвился конь под князем. Замолк люд на минуту, тем Ярослав воспользовался:

— Не проливайте кровь, новгородцы! Вы мне дороги, ваше место город боронить, и скоро каждый из вас силу применит. Варяги тоже с вами будут!

Тут и ярл голос подал. Вложили свевы мечи в ножны, люд разошелся. Якун на побитых варягов указал:

— Смотри, князь, что новгородцы со свевами поделали.

— Новгородцев не вини, не они варягов на грабеж подбивали. А я за каждого побитого варяга готов виру платить.

На заходе солнца прибыл из Киева гонец с грамотой от великого князя. От предчувствия недоброго забилось сердце у Ярослава.

Гонец, воин совсем молодой, поклон князю отвесил.

— Здрави будь, князь. Послал меня великий князь с письмом. Но ты прости меня, на переправе угодил конь на глубину, и вода в суму налилась, не ведаю, целы ли буквицы, не расплылись?

Воин протянул князю засургученный свиток.

— Что устно наказал великий князь?

— Только и того, что строг был.

Ярослав сказал хмурясь:

— На поварне тя стряпуха покормит, а я письмо читать стану, коли буквицы не смылись.

Вышел гонец, а князь сургуч сломал, свиток развернул. Грозно вопрошал отец, почто дани еще не выслал Новгород, время истекло…

Ярослав грамоту на стол положил, велел позвать тысяцкого. Гюрята появился вскорости.

— Великий князь письмо прислал, читай.

Пробежал Гюрята глазами грамоту, сказал:

— Еще неведом великому князю приговор веча…

— С гонцом и ответ дадим великому князю, ино помыслит, что запугал нас.

Епископ новгородский грек Теофил, зная своенравство новгородцев, ни слова не промолвил на вече. Однако зазвал к себе Ярослава и Гюряту, попрекнул, вы-де намерились не повиноваться Киеву. Тысяцкий возразил:

— Коли бы ты, владыка, собирал ту дань и послушал возмущение люда, по-иному ныне речь бы вел.

А Ярослав добавил:

— Чем нас попрекать, владыка, отписал бы митрополиту, пусть упросит великого князя, чтоб не держал гнев на Новгород и дань с нас снял.

— Владыка, не становись поперек дороги, — заметил Гюрята, — тя новгородцы поят и кормят, и из нашей скотницы на храмы гривны получаешь, так и служи Господину Великому Новгороду. Поди, для того и митрополитом поставлен.

Обидное говорил тысяцкий, но Теофил смолчал, истину говорил Гюрята, с мирского подаяния живет епархия. А не так ли митрополит Киевский? С княжеской десятины кормится… Да что митрополит Иоанн, коли сам патриарх Константинопольский процветает милостью базилевса!

Год, как Теофил на Руси. В Новгород прибыл из Херсонесской епархии. И пока из Киева в Новгород добрался, не единожды удивлялся живучести языческих обрядов. Сказывали, нередко волхвы люд подстрекали против христианства. А недавно в Ростовской земле народ восстал в защиту Перуна и других языческих богов.

Проводив князя и тысяцкого, епископ уселся за письмо к митрополиту. Уведомлял Теофил владыку церкви всей Киевской Руси, к чему призвало новгородское вече и что он, епископ, оказался бессильным убедить смириться народ и князя.

От Новгорода до Киева шли под парусами, ни разу не брались за весла. Попутный ветер гнал ладью резво, кормчий едва успевал направлять ее. Заметно холодало, и по Днепру катились темные волны, а однажды даже сорвались первые снежинки.

Купцы, их на ладье было двое, кормчим довольны, уговаривались к Покрову в Киев попасть, обещание исполнил, и теперь торговые люди уламывали Любечанина сплавать с ними на будущее лето в Царьград.

Несет ветер ладью, качает на волнах, лес, луга и поля по берегам, деревни редкие, все кормчему привычное, у него своя мысль в голове сидит от самого Новгорода. У новгородского причала одну ночь постояли, а перед тем как отчалить, разговорился Любечанин с караульным новгородцем, тот словоохотливым оказался, поведал о вече, на каком Новгород против Киева голос подал, и в том у князя с народом согласие. Ежели Владимир Святославович попытается силой на Новгород пойти, то новгородцы готовы встретить киевлян и указать им обратную дорогу…

Тревожно Любечанину, об услышанном никому не сказал, все сам с собой рассуждал: не смирится Владимир Святославович и заставит Новгород покориться, но то не случится добром, миром не склонят головы новгородцы, они гордые, Новгород сам привык других гнуть. И тогда великий князь поведет полки на упрямцев, призовет ополченцев, оторвут смердов от сохи, перекроют водный путь, и не будет торговых гостей ни с верховий Днепра от варягов, ни с низовий от Византии…

Еще вспоминал кормчий слова караульного, что Ярослав призвал в подмогу свевов, и отсюда Любечанин судил, что новгородский князь давно задумал против отца меч поднять.

Кормчий Ярослава помнит еще с той поры, когда он юным отроком жил в Предславино. Теперь же виделся с Ярославом от случая к случаю, когда ладья причаливала к волховскому берегу, и Любечанин ходил в новгородский храм, что в детинце. Ярослав приходу кормчего радовался, расспрашивал о Киеве, но об отце молчал, и когда однажды Любечанин упомянул о нем, Ярослав нахмурился.

Вернувшись на ладью, кормчий догадался, Ярослав не может отцу простить обиду, причиненную матери, полоцкой княжне Рогнеде…

Разговор с новгородским караульным так взволновал Любечанина, что он, проплывая мимо города Любеча, не велел бросить якорь, сказав ладейщикам:

— Еще успеется.

Он решил, высадит купцов в Киеве, сходит на Гору к князю Владимиру, тогда и домой можно. В Любече у кормчего четыре дочери и жена. На жену Иван Любечанин в обиде, не родила ни одного сына. А кормчий так мечтал о сыне, думал дело свое передать ему.

Каждый раз, подплывая к Киеву, Любечанин засматривался, как сбегает он с холмов множеством домишек, утопающих в зелени, храмами, эвон, что ни год, новые поднимаются, дворцом каменным, хоромами боярскими рублеными. А паче всего привораживали его стены бревенчатые, башни стрельчатые, ворота, медными пластинами обшитые, какие печенеги принимали за золотые. Об эти стены киевские не раз разбивались орды степняков.

Когда ладья возвращалась в Киев в торговую пору, в порту стояло много кораблей, на пристани суетились грузчики, слышался гомон, шум, а по воскресным дням гудело торжище.

Но в этот раз ладья Любечанина оказалась последней, бросившей якорь в киевском порту. Гости иноземные давно уже уплыли, кто в Царьград, иные в страны моря Варяжского…

Вскоре уведут на стоянки свои ладьи и киевские ладейщики, вытащат на берег, а сойдет лед, очистится река, и вновь закачаются на днепровской воде просмоленные ладьи, готовые в путь.

Когда ладья Любечанина толкнулась бортом о причал, ладейщики закрепили ее и бросили сходни, первым на берег поспешил монашек, напросившийся на ладью в Новгороде. Кормчий сжалился: «Что с тобой поделать, Божий человек, так и быть, довезем до Киева».

Оказавшись на берегу, монашек, подобрав полы рясы, потрусил на подворье митрополита.

За монашком сошли на пристань купцы, отправились за возчиками, а Любечанин, отдав последние распоряжения, отправился на Гору. Однако кормчий сначала решил проведать старого товарища Аверкия.

Сунув за полу кафтана шерстяной плат в подарок Ульке, он направился на Подвальную улицу.

День будний, и торжище замерло. Любечанин пересек Подол, в обеденную пору притихший, и вскоре уже оказался перед домиком Аверкия. Хозяин и Улька оказались на месте. Гостю обрадовались, Пока Улька накрывала на стол, завели беседу. Но прежде Любечанин накинул на плечи Ульке плат, чем несказанно ее обрадовал.

— Ну что, дочка, когда на свадьбу покличешь?

Зарделась Улька, Аверкий заметил:

— Невеста готова, жених мешкает.

— Как бы не припозднился.

Они сели на лавку. Аверкий на хвори попенял, второе лето с валкой в Таврию не ходил, а кормчий поведал о житье в земле свевов.

За столом ели, слово за слово продолжали беседу. Каждому было о чем вспомнить. За полгода, что не виделись, много воды в Днепре обновилось.

Кормчий повернул речь к разговору с караульным новгородцем, опасениями своими поделился. Аверкий к нему с вопросом:

— Ты, Иван, никак, к князю намерился податься? А не выдумка ли это новгородца? И стоит такое князю доносить?

Удивился Любечанин:

— Новгород измену таит!

— Тебе ли?

Отложил Аверкий ложку, на товарища посмотрел:

— Ответь, Иван, але те от той дани новгородской перепадало, либо, сказав великому князю, ты войну упредишь? Нет, товарищ мой кормчий Иван Любечанин, пусть князья сами разберутся, кто из них кому должен, тем паче они отец и сын…

Убедил Аверкий друга. Вернулся кормчий на ладью, ладейщики его ждали, сказал товарищам:

— Погостили в Киеве, пора честь знать. Садись на весла, домой в Любеч плывем!

Из Старой Русы Добрыня Никитич возвращался в Новгород к вечеру следующего дня. Дорога дальняя, конь шел крупной рысью, неся грузное тело воеводы.

В последнее время Добрыня Никитич чувствовал себя неважно. И не хвори его одолевали, нет! Хоть годы и немалые за спиной воеводы, но еще крепок Добрыня. А одолевают воеводу недуги душевные. Думал ли он, что Ярослав, которого князь Владимир поручил Добрыне опекать и наставлять, выступит против отца?

Ярослав мудр, и воевода в этом убедился. И в том, что не помешал Новгороду подняться против Киева, Добрыня узрел начало борьбы Ярослава за великое княжение.

Воевода сказал Ярославу:

— Помни, я те не воевода против отца твоего, ибо для меня Владимир Святославович не только великий князь, но и племянник, сын моей старшей сестры, Малуши. Но когда ты, Ярослав, после смерти отца своего поведешь войну за великий стол киевский, а я еще буду жив, то встану рядом с тобой.

Обнял Ярослав воеводу:

— Спасибо, Добрыня Никитич, ты честный воин, но поверь, я против отца не пойду, мира хочу с ним и согласия. Но после Владимира Святославовича я, и только я должен быть великим князем.

Добрыня убежден, Ярослав сказал это искренне, но согласится ли Владимир? Воевода думает, а не отправиться ему в Киев к великому князю? Не урядятся ли они, два старых воина? Он напомнит Владимиру, как шли на Ярополка, и с Владимиром были тогда новгородцы и варяги… Не повторяется ли та история? Ведь сегодня за спиной Ярослава тоже и новгородцы и варяги…

Дорога вела вдоль Ильменя, потом берегом Волхова. Зачуяв конец пути, конь пошел веселее.

Со сторожевой башни караульный узнал воеводу с гриднями, обе створки ворот широко раскрылись, и Добрыня въехал в город.

У высокого крыльца воевода осадил коня, спросил оружного гридня, стоявшего у двери:

— Ярослав в хоромах?

Тот кивнул, и Добрыня направился в палаты.

Удалился Добрыня, а Ярослав прикрыл ладонями лицо, долго сидел недвижимо. Мысленно он все еще продолжал разговор с воеводой. Ярослав не согласен с Добрыней, если даже тот и отправится в Киев, великий князь не снимет свой гнев с Новгорода и свободы городу не даст. А разве он на месте отца не так ли поступил? Сегодня Новгород, завтра Чернигов, потом Ростов с Муромом или Туров, что тогда от Руси останется? Русь единством своим сильна. И каждый город должен пополнять скотницу великого князя, и он, как рачительный хозяин, укреплять государство обязан…

Сказал о том Ярослав, а Добрыня и спросил, отчего о том на вече промолчал.

Не хотел пояснять князь свою задумки Добрыне, а пришлось. Гривны те, какие Новгород Киеву платит, понадобятся Ярославу расплатиться с варягами, которые с новгородцами отправятся добывать ему киевский стол…

Посмотрел Добрыня на Ярослава, вышел из горницы. С какими мыслями удалился воевода? Ужли не понял воевода, что это начало борьбы за великокняжескую власть? Не по-доброму будут делить ее братья. Поди, не забыл Добрыня, как Владимир на Ярополка шел. И тогда не только кровь брата пролил князь Владимир, но еще и Полоцк разрушил. Рогнеда рассказывала сыну, как Владимир убил ее отца и братьев, силой овладел ею, и всё лишь за то, что не хотела за него замуж.

Напомнил Ярослав об этом Добрыне, а тот ни слова в ответ, и теперь князь гадал, останется ли воевода с ним или в Киев уедет. Не хотел Ярослав расставаться с Добрыней, надеялся, что не покинет Новгород. Ведь не собирался обидеть его, так получилось…

А Добрыня долго раздумывал. Была и такая мысль, вернуться к Владимиру Святославовичу, но она появилась и тут же исчезла. Хоть и горькая правда Ярослава, но от нее никуда не подеваться…

О Полоцке Ярослав напомнил, так, и это было. Видать, ничего не скрыла Рогнеда от сына…

Утром сошлись Добрыня с князем — и о прошлом разговоре ни слова. Только и сказал Ярослав:

— Пусть будет так, Добрыня Никитич, как в том разе урядились. После князя Владимира вместе пойдем Киев добывать.

Неспокойна душа владыки, явился к нему черноризец с грамотой от епископа Теофила. Уведомлял епископ, князь Ярослав с новгородцами задумали не платить дань Киеву.

На другой день собрался митрополит во дворец с нерадостной вестью, а пока раздумывал, в Киев въехал гонец. Подбился конь гридня, устал воин, шестьсот верст в седле, полмесяца в дороге, не через одну речку перебрался. Спешил гонец доставить письмо великому князю Владимиру от Ярослава.

Едва митрополит к князю в палату вступил, грамоту епископа отдал, как Владимир ему письмо Ярослава тянет:

— Читай, владыка!

Голос у великого князя раздраженный.

— Вишь, чего новгородцы злоумышляют? От новгородцев мог ожидать подобное, но как Ярослав с Добрыней с ними оказались?

Усмехнулся горько. Митрополит посохом пристукнул:

— Зло наказуемо, великий князь, яз те сказываю!

— Думается мне, почуяли новгородцы мою старость и решили, Владимир зубы потерял, в самый раз его лягнуть. Ан у меня еще клыки целые. Сейчас позову воевод, велю полки на ослушников готовить, дороги и мосты ладить, а летом сам войско на Новгород поведу.

Митрополит стоял, опираясь на посох, а Владимир по горнице широко шагал:

— Присоветуй, владыка святый, как отступников карать и что с сыном Ярославом делать, каким судом судить?

— Княже, воля отца детей своих наказывать и миловать.

— А знаешь, владыка, Ярослав попытается с женой свевкой у короля Олафа прибежище найти. Однако, владыка, я сына и там достану. Не дам ему козни плести, варягов на себя подбивать. Знаешь ли, владыка, что я сделаю?

Владимир прищурился, ждал от митрополита ответа, наконец сам же и сказал:

— Я перекрою днепровский путь, я поставлю заслоны на Ладоге, и ни один варяжский дракар не появится ни в Новгороде, ни в Киеве. Никто не станет торговать со свевами, а новгородцы заплатят двойную дань…

К вечеру велел Владимир собраться в гриднице воеводам и боярам ближним на совет. А накануне Борис заявил:

— Не торопимся ли мы, отец, на Новгород полки готовить? Надеюсь, одумаются новгородцы, да и у Ярослава здравый разум пересилит.

Владимир на сына строго поглядел:

— Власть, Борис, держать надобно в твердых руках. Я ли не поучал тя в том? Дай волю князьям удельным, они Русь развалят. Ты добрый, Борис, и та доброта однажды те во зло обернется…

Сошлись воеводы и бояре ближние, за столы расселись. Челядь свечи в серебряных подставцах зажгла, а в сенях и во дворе плошки и факелы.

Обвел Владимир взглядом старых боевых товарищей, промолвил:

— Не гадал, что на старости лет не на пир вас созову, а как усобников унять уговариваться станем. Прежде волновало меня, кому стол наследовать, ан при жизни моей зашевелились сыновья.

Прочитал великий князь письмо Ярослава, сказав:

— О том же епископ Новгородский уведомляет.

Затихли воеводы и бояре, да и что скажешь, новгородцы измену замыслили. На одном сошлись соратники великого князя: покарать Новгород. В одном расходились, когда полки слать: одни — немедленно по первому снегу, другие — по теплу. Всех примирил Владимир.

— Зимой, — сказал он, — заносы и бескормица, по теплу — смерда оторвем, да и распутица, а летом — в самый раз. Ко всему часть войска по Днепру на ладьях поднимется…

На том и урядились.

А еще слать по городам гонцов к князьям и посадникам, дабы вели они свои дружины и ополченцев к Новгороду, где будет сбор всему воинству, какое на Новгород пойдет…

Владимир Святославович заявил, он сам поведет полки на ослушников, а в Киеве останется князь Борис.

Дома Блуд сказал Настене:

— Ярослав Новгород поднял! Не с того ли Владимир княжить начинал? Ныне Бориса на киевский стол мостит, в великие князья прочит.

После Покрова лег снег и взялись морозы. Великий князь зиму встретил в Берестове. Ложился, земля была обнаженная, пробудился, во двор вышел — все белое.

Растерся первым снегом, на поварню к Глафире заглянул, весело плясало пламя в печи. Стряпуха тесто замешивала, улыбнулась князю:

— Не спится, князь Владимир Святославович?

— Да уж, видать, отоспал свое, Глафирушка, отмиловался. Чем кормить намерилась?

— Вишь, кулебячу. Вчерашнего дня тиун сомища приволок, я и подумала тя пирогом с сомятиной попотчевать.

— Славно, Глафирушка. Князю твоему только и остается в жизни радости, поесть да поспать, все остальное в прошлом, в воспоминаниях. Да еще заботы одолевают. Вот у тя, Глафирушка, нет детей, беда. Но погляжу, может, оно и к лучшему, боли они те не причиняют. Ох, Глафирушка, какая это рана, егда ее близкие люди вчиняют. Особливо сыновья, кровь твоя. Отчего так устроено, Глафирушка? Ты в них надежду вкладываешь, а они в душу твою плюют. Бога позабыв. Очи у них ненасытные, алчные, так и норовят кус пожирнее да послаще отхватить, ко всему ударить побольнее…

Владимир посмотрел на ловкие руки Глафиры, на рыбу, мелко посеченную на столе, снова заговорил:

— Я, Глафирушка, не случайно о том речь повел. У смерда, поди, такое редко случается, потому как сыновья его в труде живут, хлеб добывают от рождения, а княжата, едва ходить начали, удела выжидают да глядят, как бы по боле да полакомее… Ты, Глафирушка, всех моих сыновей помнишь, а какой из них те боле всех приглянулся?

Стряпуха от теста оторвалась, посмотрела на князя недоуменно:

— Я, батюшка, скажу, когда они сюда княжатами наезжали, я сама девчонкой сопливой бегала, а уж в невестиную пору ты старших по городам разогнал, а вот меньшие твои приглянулись, что Борис, что Глеб, оба добротой и лаской берут.

— Ты, Глафирушка, правду сказала, добры они и ласковы. И хоть говорят о ласковом теленке, какое две матки сосет, но князю доброта во зло обращается.

— Ой, князь-батюшка, чтой-то ты меня исповедуешь, ты, поди, не поп.

— То так, Глафирушка, подчас и попу не все откроешь, а Господь с высоты своей и сам все зрит… Трудно княжить, Глафирушка, человек о себе думает да еще о ближних своих, а князя, ежели он настоящий князь, все беспокоит, и он обо всех помыслить должен…

— Не легка твоя ноша, князь-батюшка.

— Я ли, Глафирушка, своим сыновьям добра не желал, каждому удел выделил, ан как все оборачивается. Ну ладно, Глафирушка, ты правду изрекла, не поп я, а ты не иерей, чтоб я перед тобой исповедался, ты попадья душевная, вот и раскрылся я…

Оставив стряпуху гадать, чего это с князем случилось, Владимир отправился в палаты.

Тоскливо князю, чует, век его короткий кончается. Однако годы прожиты не напрасно: государство поднялось, Русь прочно при нем встала, народ крестил, язычество отринул, видел пользу в вере христианской, а в доме своем проглядел. Хоть и мыслил, что могут сыновья после него на великий стол зариться, но чтобы вот так уже при жизни на отца замахнуться…

Теперь за эту ошибку платить придется жизнями гридней и смердов, которые на Новгород пойдут. Ладно уж дружинников, у тех на роду написано меч в руках держать, а смерды, они для земли рождены — все эти киевскиe и черниговские, муромские и ростовские, любечские иные пахари и заботцы.

Тяжко вздохнул князь Владимир:

— Ох, Ярослав, Ярослав, почто разум тя покинул!

Сказал громко, будто хотел, чтобы сын услышал голос отца.

Скрипнула дверь, мысли князя нарушила Глафира. Она вошла, поставила перед Владимиром чашу с горячим молоком:

— Взволновал ты меня, князь, сердцем почуяла неладное в душе твоей. Попей, успокаивает…

И покинула горницу. Вскоре тиун заглянул:

— Там смерды из деревни, сказывают, берлогу отыскали, на охоту зовут.

Владимир с сожалением отказался:

— Передай мужикам, отохотился их князь. Сам уже хозяина не возьмет, а смотреть со стороны, как другой берет, обидно.

Тиун уже выходил, князь сказал вслед:

— С обеда в Киев отправлюсь, пусть сани готовят.

Зимой киевское торжище не то что летом. Нет гостей заморских с товарами на заглядение, не пахнет пряностями восточными и не слышится речь чужеземная…

Но и зимой торжище киевское многолюдное. Из дальних и ближних сел смерды привозят в таком обилии зерна и круп, мяса всякого и птицы, рыбы вяленой и меда, холстов и полотен домотканых, что диву даешься, когда они всего и заготовили… А пушнина свежей выделки на жердях висит, серебром отливает.

Киевский мастеровой люд в лавчонках своим товаром похваляется: кузнецы топорами и серпами, лопатами и всем, на что горазды, гончары горшками расписными, золотых и серебряных дел умельцы украшениями искусными, чоботари — чоботами разными, и для работы, и для праздника, а уж на девичью ножку надень, залюбуешься…

На торгу повстречал Борис Георгия, тот к Ульке направлялся. Но позвал его княжич:

— Пойдем, Георгий, сбитня горячего выпьем, мороз-то забирает.

Выпили, перекинулись несколькими словами, каждый своей дорогой направился: Георгий на Подвальную улицу, а княжич на митрополичье подворье.

У ворот чернец караулил, поверх длиннополой рясы тулуп овчинный. Княжича узнал, калитку открыл. Борис на ступенях снег метелочкой с катанок обмел, в сени вступил. Молодой монашек помог княжичу снять шубу, принял шапку, после чего повел к владыке.

Митрополит только что покинул домовую церковку, она рядом с опочивальней. Бориса увидел, обрадовался. И, усадив княжича в малое креслице, одернул рясу, сел напротив:

— Не частый ты гость у меня, княжич, яз грешник, думал, не забыл ли ты меня?

— Нет, святой владыка, не хотел тревожить тя. Чать, на те вся церковь Руси Киевской.

— Те, сыне, всегда время сыщу, на то яз и пастырь духовный.

— В печали я, владыка, и кто поможет мне, не ведаю.

— Поделись, княжич, и яз постараюсь облегчить страдания твои.

— Летом великий князь поведет полки на Новгород. Гневен отец, а во гневе он неукротим. Не будет пощады ни новгородцам, ни брату моему. Чуял, чем все обернется. В Ростове будучи, отписал Ярославу, молил, не допускать до этого, ан не внял моему слову.

Из-под седых бровей митрополит внимательно посмотрел на Бориса. Промолвил печально:

— Один Бог великому князю судья. Будем уповать на милость Господню. Молись, и Бог облегчит участь князя Ярослава. Яз же тут бессилен.

Встал Борис, поднялся и митрополит Иоанн.

— Слабое утешение твое, владыка. В одном согласен с тобой, на Господа уповать буду.