Кровью омытые. Борис и Глеб

Глава 3

Широко и вольно течет Днепр, а в низовье по ту и другую сторону лиманы. Поросли они камышами и кугой, будто лесом-подростком, а в них тропы, у всякого зверя свои, свои лежбища, засады.

Иногда камыши расступались, открывались блюдца, берега в редком кустарнике, ивы, склонившие ветки до самой воды, одиночные деревья.

День, два скользят ладьи, а лиманам и конца нет. Ветер упал, и ладьи пошли на веслах. В первые дни Борис ладони в кровь растер. Любечанин заметил:

— С непривычки.

Миновали устье Буга, Днестра, разлив Дуная. Наконец ладьи вырвались на простор и открылась синь моря.

— Вот оно, море Русское! — уважительно проговорил кормчий..

Задул сиверко, и мореходы поставили широкие паруса. Попутный ветер погнал суда на юг. Рулевые направляли ладьи вразрез волне. Иван Любечанин велел ладейщикам не терять друг друга из видимости, чтобы не потеряться в огромном водном просторе.

Потянулся болгарский берег, то песчаный, то вдруг обрывистый, поросший лесом, кустами и травами, сменившимися скалами с чахлыми деревьями, горами в лесах. Узкая полоса отделяла море от гор. Любечанин заговорил:

— Отец мой сказывал, а он о том от своего отца слыхивал, будто этой дорогой вел свои дружины князь Олег.

— Князь Олег плыл морем, а берегом вели полки его воеводы, — заметил Борис.

— Истинно так, — поддержал князя иерей. — Видать, ты не все запомнил, рулевой, давно слыхивал.

— Может, и так, — согласился кормчий, — только ладей у князя Олега было столько, что они все море покрыли и не могли корабли императора византийского из бухты выбраться, а те дромоны и хеландии, какие вышли, едва успели назад вскочить и цепями Золотой Рог перемкнуть.

Пригревало солнце, но свежий ветерок сдерживал жару. Ладейщики давно стянули холщовые рубахи, подставив солнцу загорелые спины. Без рубахи, босой, Борис ничем не отличался от товарищей. Анастас Корсунский сказал:

— Тебя, княже, отец родной не признает.

— А ты, иерей, рясу скинь, тя брызгами солеными обдаст, благостно.

Как-то еще засветло пристали они к берегу, и несколько человек тотчас вызвались отправиться на охоту. Не прошло и часа, как охотники вернулись с убитым вепрем.

— В горах их столько, что они гуляют целыми семействами, — говорили охотники.

Разожгли костер, варили мясо и подсчитывали, сколько еще дней займет дорога. И ко всему выходило, коли ничего не помешает, в неделю уложатся…

О приближении к Константинополю говорила и появившаяся на горизонте хеландия, корабль военного флота Византийской империи. Он сторожил воды моря Эгейского, которое русичи называли Русским.

Из-за горбов Угорских наползала на Русь туча. Она клубилась, закрыла небо. Дождь пролил сначала в земле полян, в Киеве потянуло сыростью. Будоражило Днепр, в пристани раскачивало ладьи. Дворский, боярин Авдей, приказал закрыть оконца.

— Как бы горницы не залило, накручивает.

Ослепительно расколола небо ветвистая молния, и резко загрохотал гром, раскатился по земле. Хлынул ливень. Порывистый ветер гнул деревья, пригоршнями сыпал в италийские стекольца княжеских хором.

— Сколь урона принесет, — ворчал Авдей, — не одну крышу разворотит, не одну копенку опрокинет.

Появившийся в горнице Глеб спросил:

— Надолго ли зарядил?

— Нет, вишь, прояснивается. А дождь в дорогу, княже, доброе предзнаменование.

Дворский любил последышей великого князя, сердца у них хорошие, и искренне сожалел по поводу отъезда и Бориса и Глеба, совсем опустеют хоромы великого князя.

Вышел Глеб на крыльцо, туча уходила на восток. Мысленно попрощался князь с Киевом, вбежал в горницу, дворского обнял:

— Пора, боярин, воевода Илья с дружиной уже город покинул. А тебя я в Муроме каждодневно вспоминать буду.

Борису привиделся сон, что он не Борис, сын князя Владимира Святославовича, а князь Олег и ведет он на Царьград целую флотилию. Куда ни кинет взор, всюду ладьи. Ладьи по крыльям, ладьи позади. Покрыл море флот Киевской Руси.

Стоит Борис на корме и держит в руках огромное рулевое весло — правило. Уверенно ведет он судно. Странно, думает Борис, как мог Иван Любечанин доверить ему вести ладью?

Легко режет ладья волну. Смотрит Борис, вольно рассыпались ладьи. Но так должно быть до первой тревоги. И вот она не замедлила.

— Византийцев вижу! — вскричал впередсмотрящий.

И тотчас ладьи перестроились в боевой порядок.

Даже спящим Борис понимает, это сон, но видит он его как наяву.

А впереди появились тяжелые дромоны, степенные триремы, юркие хеландии и памфилы. Борис отдает команду, и ладьи развернулись веером. Теперь флот русичей охватит корабли византийцев подковой и навяжет ближний морской бой.

Неожиданно Борис услышал, как его воины закричали:

— С нами Ярило! С нами Дажбог!

Но почему они взывают к богам язычников? Ведь отец, Владимир Святославович, крестил Русь.

Князь вспоминает, он не Борис, он Олег, и как поведет морской бой? А могущественный флот империи совсем рядом, вот он. Но великий князь Владимир Святославович утверждал, русичи непобедимы! Ведь князь Олег бил византийцев…

Однако почему их корабли уходят к Царьграду? Они повернули и спешно, не приняв боя, уплывают. Борис во сне торжествует. Но что это, огромный дромон наплывает на ладью. Он наползает и вот-вот раздавит ее…

Тут раздался треск обшивок, и дромон навалился на ладью. Борису страшно, и он просыпается…

Тишина. На легкой зяби ладья подрагивает, взнузданная на якорной цени. Чистое небо в россыпи звезд. Скоро ночи конец.

Борис сон вспомнил, подумал: «И привидится же этакое!»

В последнее время Владимир страдал бессонницей, не мог подолгу лежать в темноте, голову, как обручем, сдавливало. Звал отрока, и тот приносил свечу. Воск плавился, стекал в серебряный подставец, подобно слезе.

С отъездом младших сыновей совсем одиноко сделалось великому князю, на людях еще держался, но когда наедине оставался, совсем тоска одолевала. И тогда отправлялся он в Берестово, неделями отсиживался там. Вместе с челядью заводил бредень, ловил рыбу и раков, уходил в лес…

Порой сожалел, что позволил Борису отправиться в Константинополь, но тут же убеждал себя, что в пути он наберется мужества, чему-то научится. В этом его и воевода Свенельд поддерживал:

— Аль запамятовал, князь Владимир, годы наши молодые, не нас ли жизнь учила?

Усмехнулся Владимир:

— Были Лета, да порастерялися. Ныне часто думаю о Господнем суде, а здесь, в княжестве моем, сыновья свару затеят… Аль очи мои не видят, как Святополк и Ярослав на великое княжение зарятся? А все потому, что алчны.

Подперев голову, задумался, потом сызнова заговорил:

— Ведь они, воевода, своими полками в междуусобице не обойдутся, они варягов и ляхов втянут. А Болеслав руки к городам нашим тянет, то доподлинно мне ведомо, хоть Святополк его под защиту берет, не сознается… Вот и гадаю, Свенельд, кому Киев оставить?

— Не рано ли о том задумался? Рука у тя, великий князь, еще твердая, и вся Русь под тобой ходит, а паче кто дыбати почнет, укажем.

— То так, воевода, однако я ль вечен?

— Никто не вечен, кроме Господа, но коли ты о конце дней своих заговорил, то вспомнил, ты ведь Бориса на это место как-то прочил?

— Мысль эта и сегодня не покидает меня. Однако опасаюсь, как бы Ярослав со Святополком козни против него не стали творить. Им только замыслить, а доброхоты сыщутся.

— У Бориса дружина твоя останется, она его в обиду не даст.

— На то и уповаю. Да еще на вас, бояре.

В малую домовую церковку, что вблизи от княжеской опочивальни, Владимир захаживал редко, разве что по великим праздникам да когда исповедаться вздумает. В прежние лета здесь любила молиться Анна и детей своих к тому приучила.

Разговор со Свенельдом душу не облегчил, только еще больше разбередил. Поднявшись утром, зашел в домовую церковку. Там уже Варфоломей свечи зажигал. Владимир перекрестился на святой угол, с которого на него смотрели глаза Иисуса Христа и Божьей Матери с младенцем.

— Отче, — сказал великий князь, — душой исстрадался я.

— От меня то не скрылось. Поведай, и, может, облегчу я твои страдания.

— В молодые лета не думал я, пресвитер, о старости. В те далекие годы жизнь, казалось мне, не имеет конца, а молодость моя вечна. Но как жестоко я ошибся.

— Не ты един, сыне, заблудшийся, и иные в молодости так мыслят. Но Господь наделил человека молодостью, дабы она перешла в старость, а с ней прибыло и мудрости. И яз те говорю, мудрость тя одолевает. Ты мудр, великий князь, а мудрость — дар Божий.

— Я ли мудр, пресвитер? Когда был язычником, то имел много жен и наложниц. Крестившись, я обрел одну Анну, да и та оставила меня. Сегодня мне осталось вспоминать и молиться, чтобы молодость моих сыновей, рожденных от христианки, длилась долго.

— Все в руце Божьей.

— Спроси меня Господь, чего желаю, то ответил бы: Боже, верни мне молодые лета, дабы не старцем кончал я жизнь.

— Не гневи Бога, великий князь, как Господь указал, так по тому и быть.

— Не ропщу я, к слову сказано.

Тот день, когда великий князь выделил ему столец в Турове, Святополк хорошо запомнил. Случилось то вскорости после крещения Руси. В ту пору было ему столько же, сколько сейчас Глебу. На крещение согнали люд к Днепру со всего Киева. И еще послали дружинников по всем селам и деревенькам, а с гриднями отправились попы, которых привез Владимир из Херсонеса, и крестили народ на Почайне и Голубице, Лыбеди и по всем рекам, какие есть на Руси Киевской.

Святополк видел, как привезли гречанку Анну, а мать его и другие жены великого князя злословили. Больше всех негодовала Рогнеда. Ей было отчего, Владимир взял ее силой, пролив кровь ее отца и братьев.

Через сутки после появления гречанки на Горе приступили к строительству нового великолепного дворца. И был он раза в два больше прежних, а по красоте, по узорочью, по точености балясин, поддерживающих навес над Красным крыльцом и открытыми сенями вдоль хором, превосходил все, что видел Киев до этого. Здесь стали устраивать пиры, какие часто давал великий князь, увеселяя гречанку и дружину.

Не прошло и года, как Владимир собрал всех прежних жен и заявил: «Вы мне теперь не жены, ибо брал я вас язычником. Ноне у меня одна жена, Анна».

Взроптали жены, да великий князь на них прицыкнул:

— Сыновьям, рожденным вами, я дам стольцы, и сядут они по княжествам.

Владимир назвал города, где кому сидеть.

По тому, как Владимир наделял своих детей городами, Святополк засомневался в слухах, что великий князь ему не отец. Сколько раз выспрашивал о том у матери, но Аллогия отмалчивалась. А Владимир ко всем детям относился ровно, никого не выделял. Лишь потом в редкие наезды в Киев Святополк видел, с какой любовью относился великий князь к меньшим сыновьям…

Запомнилось Святополку, как поезд из телег и повозок со скарбом и челядью покидал Киев. Это он переезжал в Туров. В пути его сопровождала малая дружина, выделенная туровскому князю Владимиром. Со Святополком отправился воеводой Путша. Не хотел боярин, но не перечить же великому князю. С той поры Путша живет в Турове.

До Турова поезд Святополка добирался не один десяток дней, ехали медленно, делая долгие привалы. Приближаясь к Турову, увидел Святополк, места здесь глухие и смерды живут хуже, чем под Киевом. Отчего, он потом понял у крестьянина распашка земли дается с великим трудом. Зимой пока деревья и кустарники подсечет да выжжет, корневища выкорчует, и сеять пора. А тут еще урожай от зверя спасти.

Приезд князя смерды восприняли равнодушно.

— Нам все едино, кому дань платить, боярину ли, князю…

К Турову Святополк привыкал долго: и мал городок, и людом не богат, разве что на торговом пути стоит. В Киев тянуло, но потом пообвык.

В последние годы в Турове о киевском столе заговорили, и появилась надежда сесть великим князем. Мысль эту подогревали Путша и Онфим. А пуще всего Марыся. За ее спиной король ляхов. Болеслав корыстью обуян, и за его помощь Святополк должен отдать ему Червенские города.

Явился дворский Онфим, завел разговор о запасах зерна, клети скудеют, говорил он, а до сбора новой дани далеко.

— Ты, боярин, ужмись, а гридням скажи, пускай пояса затянут, им бы поесть сытно да поспать сладко.

— Оно то так, да мы и без того ужались.

— Совет какой дашь, Онфим?

Дворский поморщился:

— Отправим охочих гридней на лов. В лесу лося развелось и туры встречаются.

— Твоя правда, боярин.

Дворский уйти намерился, но князь остановил:

— Из Киева с думой неспокойной отъехал, Борис меня в злобствовании попрекнул, а может, и правду сказывал?

Онфим брови поднял:

— Слова великого князя Борис перепевает.

— Может, и так. Видит Бог, не хочу держать зла ни на Бориса, ни на Глеба. Нет веры братьям. А от Владимира правды хочу.

Повременив, сказал:

— Наряжу гонца в Краков, пусть Марыся ворочается.

Боярин потоптался, не решаясь спросить. Святополк не выдержал:

— Чего еще?

— Не таи, княже, обиды, что спрошу, не пора ли в Туровских хоромах Святополковичам шуметь?

Нахмурился Святополк:

— По больному ударил, Онфим. Я ль повинен?

— Ты прости, княже, не стоило мне речь о том заводить.

— Чего уж, аль меня червь не точит? В Киеве Анастас совет мне подавал, ты-де, князь, жену иную возьми. Бездетная твоя Марыся, смоковница бесплодная… Ан не помыслил, может, час настанет, когда к Болеславу на поклон пойду… Марыся, боярин, боль моя. Не приживется она в Турове, оттого в Краков ее тянет, хоть и там она чужая, не до нее королю. — И разговор перевел, с чего начинал: — За клетями догляд учини строгий, ино там одни мыши останутся.

Великий князь приехал в Берестово в полдень.

Сельцо подгородное, князем любимое, хоть и было оно срублено нескладно, будто слеплено наспех грубыми руками, вековые бревна по углам не спилены, неровные, мох, каким стены конопатили, торчит клочьями, а оконца где кому вздумалось прорублены.

Клети ставили кучно, будто земли недоставало. Владимир иногда думал, отчего места эти ему милы, и ответ находил в том, что здесь детство его прошло.

Едва соскочив с коня и отряхнув дорожную пыль, великий князь отправился в трапезную.

— Чем потчевать станешь, Глафира?

Молодая стряпуха ответила, словно пропела:

— Щи холодные на квасу, княже.

— Так чего ждешь, вишь, оголодал.

И велел позвать Предславу. Она вошла, голубоглазая, смешливая. Поправила косу, отцу поклон отвесила. Владимир о житье ее спросил, за стол рядом усадил:

— Гляжу на тебя, Предслава, любуюсь, не пора ли те, дочь, замуж? Как бы в девицах не состарилась.

Смешно Предславе, к чему отец речь повел, уж не сыскал ли ей мужа и кто таков?

Владимир, видно, догадался, о чем думает Предслава, сказал:

— Король ляхов письмо прислал, просит руки твоей. Овдовел Болеслав. Коли будет на то твое согласие, он посольство пришлет.

— Нет, батюшка, не, — замахала руками Предслава. — Не желаю, особливо за короля ляхов, ов и стар, и пузо у него, сказывают, на коня рыцари его подсаживают.

Великий князь захохотал:

— Коли так, не неволю. Гляди, иной из государей иноземных сыщется.

Отпустив Предславу, мать ее вспомнил, болгарку Милолику. Он привез ее из Болгарии, где по уговору с императором Василием усмирял восставших болгар. Года три пробыла Милолика его женой и умерла, оставив ему Предславу…

Отодвинув чашу, Владимир поднялся:

— Добрые щи ты варишь, Глафира, летом в самый раз жару осаживает. После такой еды в сон тянет.

Однако поспать в тот день великому князю не удалось. Заявился тиун берестовский, мужик еще молодой, но с достоинством и службу вел исправно.

— Чего сказать хочешь?

— Великий князь, челом те бьем с женой Степанидой, просим, будь нашему новорожденному отцом крестным.

Владимир заулыбался:

— Кого в крестные матери прочите?

— Глафиру, стряпуху.

— Коли так, седни и окрестим. Велите попу готовиться. А какое имя младенцу дадите?

— Да твое, княже. Владимиром наречем.

— И то ладно, пусть Владимиром зовется. — Обнял стряпуху: — Ну, Глафира, быть те кумой моей. — И расхохотался. — Чать, помнишь, иже кум с кумою блуд сотвори.

Зарделась стряпуха, а великий князь ее обнимает, приговаривает:

— Не свое речу, так людом заведено.

Бог дал Блуду здоровье. Будто не брали его годы и хвори обходили стороной. И в жены взял Настену младше себя на четверть века.

Блуд старше великого князя, но крепче его и на старость не жалуется. Много лет минуло, как помог он новгородскому князю Владимиру овладеть Киевом и убить Ярополка. Мало в живых свидетелей той измены Блуда, разве что сам Владимир нет-нет да и напомнит воеводе, как привел к нему обманом Ярополка.

Боярина совесть не гложет. Великий князь Блуда в чести держит. В последнее время стал воевода замечать, стареет Владимир, по всему, смерть подбирается к великому князю. И задумался боярин, кто киевским князем сядет? Кому из сыновей стать великим князем? По старшинству Святополку, но Ярослав тоже не прочь. Кто из них одолеет? Ляхи за Святополком встанут, за Ярополком — варяги. Бориса Блуд во внимание не брал, хотя ему известно, кое-кто из бояр киевских руку сына гречанки держит…

И так прикинет воевода, и этак, по всему выходит, Святополку княжить. При такой мысли Блуда в холод кидало, ну как Аллогия при жизни рассказала сыну, что его отец не Владимир, а Ярополк и в смерти его Блуд повинен, и тогда вздумает Святополк мстить за отца?

Однажды боярин спросил жену:

— Настена, Святополк аль Ярослав на княжении великом лучше?

— И, боярин, Ярослав-то хромец. По мне, иного, как Владимира Святославовича, и не надобно. Да к чему ты речь такую повел, аль нет у нас великого князя?

— Дура ты, Настена, истину сказывают, истину, волос длинный, ум короткий.

Воевода больше с женой подобные речи не заводил…

Во дворе как-то увидел, колченогий холоп с вывороченными ногами волочит целую копну сена, теряя ее по дороге.

— Пес колченогий, — разгневался боярин, — батогов отведаешь! Давно уже приглядывался Блуд к этому никчемному холопу: и выгнать не выгонял, и проку от него нет. Только и того, что бычьей силой наделен. Снова окликнул его Блуд. Переваливаясь, холоп подлез к хозяину.

— Отправишься, колченогий, на перевоз, тем кормиться будешь, а коли потребуешься, призову.

Вниз к переправе, что у Боричевского своза, дорога в плахах. Мостили ее уже при князе Владимире, когда готовились встречать гречанку Анну. А в прежние лета в ненастье дорога была с трудом проезжая.

У самого Днепра, рядом с паромом, изба перевозчика. От времени она вросла в Землю по самую крышу. От поколения к поколению передавали, что много лет тому назад жил в ней перевозчик Кый, отсюда и Киеву имя.

В этой избе и поселился колченогий. Жизнь на переправе пришлась ему по душе. Утром и вечером покличут плот, перевезет он с берега на берег и сызнова отдыхает. От люда новостей всяких наслушается, от людского подаяния и кормится, а иногда крючки поставит, рыбу поймает.

Захаживали к перевозчику Зосим и Лешко. Кто они и чем занимались, колченогий не знал, одно известно: Лешко и Зосим из земли ляхов в Киев явились. Собирались на перевозе, варили похлебку из рыбы, приносили с собой глиняный жбанчик с хмельным пивом, и тогда жизнь у них становилась веселой.

Боярина Блуда великий князь наделил землей по левому берегу Днепра. Места богатые, редкий год неурожайный. Одно и неудобство, переправа время отнимает, а Блуд свои деревни навещал не только при сборе дани, а и в конце лета, смотрел, какой урожай, чтоб загодя знать, какую дань будет иметь.

Смерды от боярина ничего не таили, как-то попытались, да Блуд их на снег и мороз на правеж поставил, чтоб впредь неповадно было.

В то лето Блуд неделю провел на левом берегу и домой возвращался довольный, урожай обещал быть хорошим. По извилистой поросшей дороге княжеский возок подкатил к переправе. Паром стоял на правом берегу. Из-под I ладони Блуд глянул туда, где изба перевозчика. Там горел костерок, и колченогий с приятелями варили еду. Боярин озлился, вишь, не признает хозяина. Поманил челядинца:

— Покличь холопа!

На другом берегу засуетились, и вот уже паром поплыл к левому берегу. Двигался медленно, его сносило по течению, но колченогий направлял его к тому месту, где стоял Блуд с челядью.

Едва паром ткнулся в песок, как челядь завела коней, вкатила возок. Блуд поманил колченогого, ударил плетью:

— Вдругорядь поспешать будешь, холоп. Что за воры с тобой?

— Зосим да Лешко, боярин.

— Гляди мне.

На правом берегу, пока челядь скатывала возок, всмотрелся в приятелей колченогого, проворчал:

— Эки разбойные рыла, воры, истые воры…

Сына Блуд вспоминал редко, не малое дитя, знал, куда отправлялся. К зиме валка вернется и Георгий объявится. Боярина иное волнует, сколько соли привезет Аверкий и в сохранности ли его волы. Эвон, лета три назад княжья валка ходила несколькими десятками мажар, столько соли добыли, что и поныне есть. Великий князь той артели сторожу на переправу высылал.

В тот раз княжья валка потеряла человека три да волов несколько.

Размышляв о том, Блуд ругал себя, что не послал с Аверкием мажары три. Теперь жди, когда еще соберется новая валка. Неожиданно к нему мысль явилась — послать за солью валку, своих холопов, а поведет их Георгий, путь-то ему теперь ведом.

Подсчитал мысленно боярин, мажар с десяток пошлет в Таврию. Вот только воротится Аверкий, так Блуд и начнет готовить свою артель. Разве еще тиуна великого князя подговорить?

И у боярина Блуда на душе становится радостно, он уже загодя решает, сколько соли продаст и сколько себе на будущее оставит.

В лесу на охоте набрел Святополк на борть колод в десять. Бортник, еще не старый мужик, признав туровского князя, зазвал, усадил за одноногий, врытый в землю столик, а сам вынес корчагу с медом, пахнувшим липой, и ломоть зачерствелого ржаного хлеба.

— Прости, княже, к меду бы посвежей хлебушек да помягче, но чем богаты, тем и рады.

— И за такой благодарствую, проголодался. Борть-то твоя?

— Княже, — удивился бортник, — коли были бы мои колоды, ужли ходил бы я в рваных портах и латаной рубахе?

— Так борти-то чьи?

— Как не сказать, твои, княже. Твой тиун борти стороной не обходит, не то что с каждой колоды, с каждой пчелы свое возьмет.

— Тиуна не вини, бортник, он службу правит. Коли тя пожалеет, другого смерда, чем княжью дружину кормить?

— То так, княже, да уж больно скуден хлеб у смерда. Святополк поднялся, сказал резко:

— Сладок мед твой, бортник, да слова твои горькие.

В огромном скрипучем рыдване из Кракова в Туров возвращалась Марыся. Плакал старый экипаж, подаренный королем дочери, без слез плакала душа княгини. Она не хотела возвращаться в Туров. В бревенчатых княжеских палатах Марысе невмоготу. Она с нетерпением ждала смерти великого князя Владимира, и тогда киевский стол займет Святополк. Марыся не хотела иметь Святополка мужем и согласилась только по требованию отца, который сказал:

— Ты недолго будешь туровской княгиней, после Владимира Святополк станет великим князем по старшинству…

Вместе с Марысей в Туров едет и епископ Рейнберн, папский нунций. Он сидел в экипаже напротив княгини и надоедливо бубнил:

— Дочь моя, хоть русы и приняли христианство, они продолжают оставаться язычниками. И так будет, пока они не перейдут к нашей вере. Князь Святополк должен стать им примером.

В коий раз слышала это Марыся, потому слова епископа пропускала мимо ушей.

Но нунцию известно, капля камень долбит, и продолжает свое, говорит, что Марыся должна помнить, она католичка, и к тому склонять своего мужа. Когда же он сядет великим князем киевским, то Церковь на Руси не патриарху Константинопольскому подчиняться станет, а Папе Римскому.

Епископ напоминает, как король Болеслав просил руки дочери великого князя киевского, но Марыся это уже слышала и обрывает нунция:

— Але Болеслав не разумел, молодой жене не только королевой зваться, а и ложе делить с ним.

— Вы, кохана Марыся, дочь моя, забываете, речь идет о короле и ему в жены не шляхтянка требуется, а из рода царского.

— Але так, то и пусть ищет.

Рейнберн приоткрыл штору, выглянул в оконце:

— Мы едем по земле Волынской, дочь моя.

— В Волыни устроим отдых, — сказала Марыся.

— Моя кохана, духовная дочь знает, этот проклятый экипаж отбил у меня все внутренности.

— Княгиня, Туров! — радостно вскричал передний ездовой, раньше всех заметивший выдавшуюся из-за леса угловатую стрельчатую башню.

Верхоконные дружинники, ехавшие за возком по двое, подтянулись. Ездовые защелкали бичами, лошади перешли на рысь, и рыдван, грозя рассыпаться, покатился, набирая скорость.

Дозорные тоже увидели конный поезд. В городе ударили в кожаные била. Глухие звуки донеслись до ближних сел, не вызывая у смердов опасности — гудело ровно, торжественно. Распахнулись городские дубовые ворота, и навстречу княгине вынесся Святополк.

— Истосковался я, тебя дожидаючись, — проговорил Святополк, целуя жене руку.

Княгиня Марыся улыбнулась:

— Не держи на дороге.

Князь нахмурился, отпустил ее руку, крикнул ездовым:

— Гони! — и сам, вскочив в седло, поскакал рядом с возком.

В оконце Марыся искоса наблюдала за Святополком.

Брови насуплены, редкая борода клином, истинный старик, а ведь сороковое лето еще не минуло.

Отвернулась, задернула шторку. Рейнберн заметил, как презрительно искривились губы княгини.

— Смирись, дочь моя, — сказал епископ.

Марыся вздрогнула, ответила раздраженно:

— Не всегда сердце подвластно разуму. Любовь и плоть < суть чувства человеческие.

Рейнберн подался вперед, взметнулись седые брови.

— Учись владеть чувством, дочь моя.

— То удел убеленного старца либо отрешившегося от земных сует чернеца, — возразила Марыся.

Папский нунций резко поднял руку. Узкий рукав сутаны перехватил запястье.

— Не забывай, дочь моя, в тебе королевская кровь. Король Болеслав — твой отец, а Польша — твоя родина! Ты должна печься о расширении ее владений и могущества! Лаской, исподволь наставляй к тому и мужа своего.

Копыта коней застучали по бревенчатому настилу под воротней аркой, рыдван затрясло, колеса затарахтели, заглушая слова епископа.

Вскоре они подъехали к княжескому дому, и Марыся покинула рыдван.

В Турове пресвитеру Иллариону довелось побывать года три назад на освящении церкви. Городок, какие тогда На Руси возводили, мало чем отличался от других: бревенчатые стены, стрельницы угловые, ворота. В детинце княжьи палаты, дома боярские и церковь. А вокруг детинца избы ремесленного люда, поселения огородников. Княжьи и боярские дома крыты тесом, а у остального люда соломой, потемневшей от времени.

По воскресным дням собиралось торжище, съезжались смерды, ремесленный люд продавал свои товары, крестьяне привозили зерно и крупу, холстину и мясо, птицу и всякую живность.

Бедный торг, не чета киевскому и новгородскому, где и людно, и товара в обилии не только своего, местными умельцами произведенного, но и привезенного иноземными гостями.

А в обычные дни туровцы промышляли кто чем: одни сколачивались в артели плотницкие, другие ремеслами; скорняки выделывали кожи, чоботари шили сапоги; у городских ворот, по ту сторону — кузницы, крытые дерном. Волчьими глазами горели огни в горнах, дышали мехи, ударяли молоты, звенел металл. Жили в Турове гончары, торговали пироженицы, сбитенщики, но больше всех селились в предместье огородники.

Церковь туровская маленькая, да и та почти без прихожан. Даже по праздникам безлюдна.

— Креста на вас нет, — жаловался Илларион, — аль не православные? Не Перуну ли поклоняетесь?

Илларион проповеди читал, поучал туровцев, ан нет прока. Службу пресвитер правил красиво, дьякон подпевал ему слаженно. Бас Иллариона весь город слышал. Туровцы говорили:

— У нашего попа рык, ровно тур дикий ревет.

Могучий гривастый пресвитер с бородой лопатой, из-под которой висел на серебряной цепи серебряный крест, часто появлялся в княжьих хоромах, и тогда Святополк просил:

— Ты, Илларион, голос-то свой поумерь, глохну.

Епископ Рейнберн приезду Иллариона в Туров не рад.

Воздевая руки, взывал к Деве Марии:

— О, Езус Мария, какое наваждение! Дочь моя кохана, пусть князь отправит пресвитера в Киев.

Марыся Святополку о том ни слова, ей неведомо, к чему князь просил себе в духовники Иллариона. А Святополк думал, если пресвитер и соглядатай князя Владимира Святославовича, так лучше пусть будет он, чем кто-то из недоброжелателей туровцев. Илларион не станет искать смерти Святополка.

К исходу лета валка засобиралась в обратный путь. Накануне Аверкий наказал Ульке потрясти припасы и сварить добрый кулеш. Надо было распрощаться с солеварами, чтобы не поминали злом. Да и на будущее, не последний раз к озерам приезжать, артели кланяться. Жизнь по-всякому оборачивается и человека с человеком сводит…

И как в первый день приезда на озера, сидели у костра артельные и солевары, хлебали кулеш с салом и вели неторопкий разговор. Тепло прощались, Аверкий достал с задка мажары заветный бочонок пива, какой придержал на этот случай, вышиб промасленную чеку, и глиняная чаша с хмельным пивом пошла по кругу.

— Будто вчера встречали вас, а нынче провожаем, — сказал Сазон. — Даст Бог, еще увидимся. На Руси поклонитесь нашей земле. Передайте, не она повинна в наших скитаниях, жизнь погнала.

А когда вторую чашу испили, чуть повеселели, Сазон добавил:

— Не плачемся мы, русичи, коли на судьбу горькую жаловаться и слезы лить, их поболе будет, чем воды в Днепре. Кому-то и соль варить надобно, люду без соли не прожить…

Выехали затемно, когда степь еще не пробудилась, а на привялую траву легла роса, предвестник осени. Аверкий перекрестился:

— Трогай!

— С Богом! — нестройно отозвалась валка, и заскрипели колеса.

Отдохнувшие и застоявшиеся волы дружно потянули тяжело груженные мажары.

— Ну, Улька, теперь до Киева, — весело кинул Георгий и зашагал с ней рядом.

Константинополь! Город царей великой империи ромеев, город греков, царь-град!

История богата событиями, в корне менявшими ход ее развития. Вторжение в Европу варваров-кочевников было одним из них. Свирепые, не знавшие жалости, они разрушили Западную Римскую империю, уничтожили государство.

Преемницей Западной Римской империи стала Восточная Римская империя — Византия, разбросавшаяся на огромной территории Европы и Азии. Империя ромеев все более и более тяготела к греческому укладу жизни, и оттого в те века торговые гости плыли в страну ромеев к «грекам», а великий днепровский водный путь величали не иначе как путь «из варяг в греки».

Город Константинополь ромеи заложили еще в начале четвертого века при первом императоре Константине. Место выбрали удачное, лишь Босфорский пролив разделял Европу и Азию. На семи европейских холмах, омываемых Мраморным морем и морем Русским, именуемым греками Понтом Эвксинским, в тени стройных кипарисов дома и дворцы террасами уходили ввысь. Узкие кривые улицы часто служили лестницами для пешеходов.

Еще при Константине I город опоясала каменная стена, с годами ее возвели заново. С суши город прикрывали три ряда стен высотой до двадцати метров со множеством башен и рвов, заполненных водой. Каменные стены защищали город и с моря.

В Киеве Константинополь представлялся Борису не таким. Он ожидал, что будет он поболе Киева и людней да торжище пошумнее и стены из камня. А уж дворец императора, хоть Анастас и расписывал ему, Бориса поразил — огромный, мраморный. Куда уж краше великокняжеского, который стоит на Горе киевской и виден издалека…

То, что увидел Борис, подплывая к Царьграду, его поразило. Константинополь открылся издалека. Город спускался с холмов каменными домами, крытыми красной черепицей, дворцами и храмами, разными постройками и подступал к самому морю. Высокие и стройные кипарисы и раскидистые чинары, широколистый орех прикрывали город от яркого солнца.

Но что особенно удивило Бориса — это величественность крепостных стен. Высокие и мощные, они несколькими рядами опоясывали город. Грозно смотрелись его каменные башни.

Глядя на них, Борис спрашивал себя, ужли полки князя Олега ходили на приступ таких стен и сотрясали их? Какую же силу привел он к Царьграду, что император ромеев, устрашенный русичами, выполнил все их требования.

И гордость за силу русичей почувствовал Борис…

А тем часом на ладьях спустили паруса, и на веслах корабли вошли в порт со многими причалами, который кишел большими и малыми кораблями, стоявшими на якорях и под разгрузкой. По бухте сновали юркие лодочки, над морем разносились разноязыкие выкрики.

Стоявший рядом с князем иерей Анастас сказал:

— Я покажу тебе военный флот императора Василия, и ты убедишься, что мощь базилевса несокрушима.

— Ты, иерей, утверждая о мощи, забыл, как князь Олег сломил эту силу. А разве мой отец не приходил на помощь империи?

Не ожидавший такого отпора Корсунянин Анастас не знал, что и возразить. А Борис продолжал:

— Я ведь не раболепствовать в Царьград приплыл, а воочию убедиться в силе славян.

Едва княжеская ладья притерлась бортом к причалу, как ладейщики перекинули трап, и тут же торговые гости киевские приступили к выгрузке товаров.

Смуглые усатые ромеи с осликами дожидались, когда их позовут отвозить тюки. Множество рабов, подгоняемых горластыми надсмотрщиками, босых, в оборванных одеждах, разгружали и загружали прилепившиеся к причалам корабли.

Константинопольский порт, одетый в камень, расположился под самыми стенами. Борис задрал голову, разглядывая зубчатый, с бойницами верх.

Когда караван осликов с товарами русичей стал подниматься в гору к воротам, иерей Анастас заметил:

— Здесь не одни ворота, мы идем к тем, возле которых монастырь Святого Мамонта. Там русский квартал, и мы будем в нем жить до конца лета, до густаря-августа, пока еще не настанет время морского волнения.

Русский княжич ходил по Константинополю, иногда один, но чаще с иереем Анастасом. Борис любовался храмами и соборами, дворцами, где в одном из них жил император Василий.

Площади и улицы замощены плитами и булыжником. Город украшали колонны и мраморные статуи. Шумные торжища поражали обилием товаров, навезенных сюда со всего света.

От площади Августеона начиналась главная улица Константинополя Меса. С северной стороны площади высился над городом храм Святой Софии, а с южной — Большой императорский дворец со множеством зданий, соединенных галереями, переходами, террасами садов.

У дворца находился Ипподром, а напротив — Сенат.

Ночью город светился огнями — горели факелы, жировые плошки, чадило бурое горное масло, добытое из подземных ключей, освещая улицы и площади…

Забрел как-то княжич Борис в район Ликоса, где в трущобах обитала беднота. Княжич не удивился. Разве не так в Киеве, где Гора жила своей жизнью, а слободы своей, где избы ремесленного люда несравнимы с хоромами бояр и дворцом великого князя…

Анастас заметил:

— В этом районе живет беднота, плебс, здесь злачные места, приют бездомных и обитателей харчевен, веселых женщин, какие торгуют своим телом. В смуту отсюда толпы народа выходят, чтобы громить дворцы и хлебные ларьки. Такого Киевская Русь пока не изведала. О, княже, ты не ведаешь, что такое гнев народа, не приведи Бог…

Минула неделя, и Корсунянин привел Бориса к мосту через бухту Золотой Рог. Перед княжичем открылась темно-синяя гладь воды. Борис остановился. Море застыло. Здесь в бухте теснился императорский военный флот. Он бесчислен, дромоны, триремы, хеландии, памфилы. Корабли империи ромеев устрашающе бороздят моря Эгейское и Средиземное, поднимают волну Понта Эвксинского и режут воды моря Мраморного. Здесь в гавани Золотой Рог передыхает только часть могущественного флота империи. Борис думал, этакая армада, а оказалась бессильной против флота русичей князя Олега!.. Однако почему неудачным оказался поход князя Игоря? На пиру у великого князя Владимира Святославовича Борис слышал от гусляра, что в первом походе князя Игоря морская буря развеяла его ладьи по всему морю, разбросала и потопила, а во втором походе ромеи встретили русичей греческим огнем. Горели ладьи, горели люди…

В середине июля, какой на Руси грозником кличут, Борис заметил, что пора и домой, тем паче об этом уже заговаривали киевские купцы, справившиеся со своими торговыми делами.

— Воля твоя, княже, передам ладейщикам, пусть готовятся, — сказал иерей Анастас.

Во дворце на Милии издавна повелось, император начинал день с заслушивания логофета дрома, ведавшего внешней политикой Византийской империи. у В тот день логофет дрома, старый, безбородый евнух со слезящимися глазами, явился к императору с необычным докладом. От многочисленных осведомителей логофету дрома стало известно, в Константинополь приплыл сын великого князя киевского Борис, а с ним иерей Анастас. Логофет дрома медленно брел мимо мраморных колонн дворца, где стены отделаны малахитом, а через большие оконные витражи проникал мягкий свет. Стража распахивала перед логофетом двери, но он даже не замечал этого. Все было привычно, ибо шагал он вот так уже два десятка лет.

Старый евнух служит базилевсу как преданный пес, но еще больше он старается угодить любовнице базилевса, несравненной Зое. Всем известно, Зоя во гневе беспощадна.

Евнух шел медленно, не совсем еще решив, надо ли рассказать императору, о чем ему стало известно.

В зале в высоком кресле из кипариса, отделанном золотом и драгоценными камнями, восседал тот, кто уже при жизни уподобился божественному.

Базилевс был один. В прежние годы в зале толпились вельможи, но император отныне изменил своим привычкам, он выслушивал логофета под пение райских птиц, сидевших в золотых клетках.

— Какие новости в нашей империи? — спросил базилевс, как только логофет дрома приблизился к трону.

— Божественный, в твоем государстве в Малой Азии и на Балканах все спокойно. Могущественная империя живет под твоим мудрым правлением.

— Это и все, что ты хотел сказать мне, логофет дрома?

— Да, несравненный, я не осмеливаюсь беспокоить тебя, божественный, пустыми разговорами.

— О чем они, поведай.

— Божественный, в твоем царственном граде сын великого князя киевского. В патриархии побывал Корсунянин Анастас, духовник княгини Анны.

— Князь скифов Владимир прислал своего сына с посольством?

— Нет, божественный, молодой скиф захотел посетить родину матери.

— Тогда зачем ты мне об этом рассказал?

— Но, несравненный, его мать была твоей сестрой.

Пергаментное лицо императора не дрогнуло.

— Наша любимая сестра Анна скончалась в земле скифов. Владимир взял ее силой, и потому дети князя киевского не ромеи, они скифы.

Накануне отъезда Борис пришел в собор Святой Софии. Он поражал князя своим величием и великолепием, обилием света, напоминавшего синий небесный свод, легкостью мраморных колонн, которые вверху настолько искусно суживались, что создавали иллюзию необычайной высоты храма, резьбой капителей, живописью на потолке и стенах, картинами библейской жизни, иконами, исполненными великими, но безвестными художниками. А над всем этим Христос и крест…

В соборе пахло топленым воском и стояла умиротворяющая тишина.

— В то далекое время, когда я жил в. Константинополе, я часто бывал в этом соборе, — сказал Анастас. — Здесь я впервые услышал голос Бога.

— Ты слышал голос Иисуса Христа?

— Бог триедин: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой. А сын Божий и есть Иисус Христос… Русичи не совсем очистились от поклонения Перуну. Они не бывали в храмах, подобных этому.

— Но ты запамятовал, иерей, Господь учил, что не в храме молитва, в душе, в чистой душе…

А потом настал день отъезда. При свете факелов русичи спустились по каменным ступеням в порт, по зыбким трапам перешли на ладьи, подняли якоря и налегли на весла.

Одна за другой потянулись ладьи из бухты в открытое море. В рассвете утра в туманной полосе проглядывался Царьград. А Борис подумал, о чем были мысли его матери Анны, когда она расставалась с Константинополем, отправляясь в неведомую и далекую страну Скифь?

Шли, держась берега. С полпути потянула попутка, паруса сытно вздулись, и ладьи бежали весело.

— Будем плыть и ночами, да следите за смотровыми огнями, — сказал Любечанин. — Ино потеряете друг друга.

— Коли так дуть будет, двое-трое суток — и в Корсуни окажемся, — заметил один из ладейщиков.

Иван Любечанин оборвал резко:

— Перуна не озли. То скажешь, когда в бухту войдем.

— Не поминайте идола, язычники, — проворчал иерей Анастас.

Под скрип уключин на ладье затянули:

С других ладей подхватили:

В то утро ничего не предвещало беды, она явилась враз, упал ветер, и обвисли паруса, звенящая тишина застыла над морем. Борис ничего не успел понять, как кормчий прокричал:

— Спускай паруса, на весла! Правь к берегу!

Замолк, а рулевые уже ладьи к берегу повернули. Тут где-то в выси завыл ветер. Закричали ладейщики:

— Верхний идет! Верхний!

— К берегу, к берегу поспешай!

— Сейчас рванет!

И снова всех перекрыл голос Любечанина:

— На волну, держи на волну!

А море уже вздыбилось, хищно вцепилось в ладьи, погнало в разные стороны. Небо почернело, день превратился в ночь.

Иерей опустился на колени, закрестился часто. Борис прошептал:

— Спаси, Господи!

— Услышь мя, Боже, усмири море засветло, — приговаривал рулевой.

Ураган свирепствовал, швырял, не ведая жалости, то поднимет ладью на гребень, то кинет ее ровно в пропасть. Много лет бороздил Любечанин море, но такое случилось с ним во второй раз. Тогда из пяти ладей только и спаслась его одна. А что их ждет сегодня?

И просил кормчий Бога, чтобы не допустил гибели княжича Бориса. Уж как наказывал великий князь:

— Береги, Иван, паче ока сына моего…

Ураган как начался, так и унялся мгновенно. Гнетущая безмолвная тишина навалилась на море.

— Эге-гей! — закричал Иван Любечанин. — Слышите? И ты, Федор, и ты, Нечай, и вы, все мои товарищи!

Но никто не отозвался. И каждый из ладейщиков подумал: «Ужли погибли?» Однако вслух такого не промолвил никто.

— Куда же нас пригнало? — сам себя спросил кормчий. — Здесь станем товарищей дожидаться.

Утро встретили в тревоге. Подул попутный ветер, но Любечанин не велел поднимать паруса. К обеду увидели ладью, а вслед за ней и другую. Только тогда Любечанин сказал:

— Поднимай паруса, даст Бог, остальные сами доберутся, море им ведомо…

К Херсонесу добрались тремя ладьями. Светило солнце, будто и не было того страшного дня. В гавани, защищенной высокими башнями, плавали челны, с рыбацких лодок в плетеных корзинах выгружали на берег улов. Рыба серебрилась, трепыхалась. Любечанин, окинув взглядом гавань, сказал с сожалением:

— Не вижу.

И всем было понятно, о чем он. Зазвенели якорные цепи, и Борис с Анастасом Корсунянином первыми ступили на берег. Отслужив благодарственный молебен, они через кованые железные ворота вошли в город, ходили узкими кривыми улочками мимо мастерских и лавочек ювелиров и резчиков по камню, чоботарей и иных ремесленников. За изгородями домики из ракушечника, обвитые виноградом и плющом. Тяжелые кисти черного и янтарного винограда оттягивали плети.

Молодой княжич и иерей бродили молча, подходили к желтым городским стенам и снова возвращались к торговой площади. Анастас Корсунянин вспоминал то давнее время, когда со стены пустил стрелу в лагерь русичей; а Борис увидел ту Корсунь, какую осаждали полки его отца Владимира Святославовича, пристань и причал, куда сошла Порфирогенита Анна и где ее ожидал будущий муж, великий князь государства, какое римляне именовали Скифией…

Спустя четверо суток ладья княжича вошла в устье Днепра. Широким рукавом потянулся днепровский путь. А по обе стороны его вольно разбросались плавни, где на блюдцах воды в преддверии заморозков начали сколачиваться огромные стаи перелетных птиц. Подчас они накрывали весь водоем.

— Вишь, птица зиму чует, — заметил Иван Любечанин. — Скоро, княже, с Киевом встретишься. Бог даст, пороги минем — и обнимешь великого князя Владимира Святославовича. Он, поди, заждался.

Отчего тоскливо Борису? Это чувство преследовало княжича от самого Константинополя. Тщетно искал он на то ответ. Может, оттого, что свидание с родиной матери всколыхнуло в нем воспоминания о ней? Анна в последние годы стала как бы незримо присутствовать с ним. Борису чудилось ее дыхание рядом с собой, ее шаги.

А может, грусть Бориса еще с того дня, как Глеб отъехал из Киева в Муром? Но ведь он понимал, рано или поздно им с Глебом предстояло расстаться. Вот и Борису по возвращении в Киев надо будет уезжать в Ростов, и эта мысль тревожила его. Покинет Киев и всех, к кому он так привык, хотя Борис знал, на своем княжении все обретет свой смысл. Но на то потребуется время.

Кого из воевод великий князь выделит ему? Спросил у него, но Владимир Святославович усмехнулся:

— Настанет день, тогда и узнаешь, а пока собирайся в Царьград, чать, сам меня о том молил. Я твоему желанию уступил, ибо вижу, любопытство обуревает тебя и рано или поздно оно погонит тя в дорогу. Так пусть это случится при моей жизни. А трудность пути тебе на пользу, лучше своими очами поглядеть, чем только слышать…

Прав был отец, многое из прочитанного Борисом прежде и слышанное от учителя повидал княжич. Убедился он и в надменности ромеев. Иерей Анастас говорил ему:

— Когда ты, княже, очутишься в Константинополе, император Василий пожелает посмотреть на своего племянника, ведь в тебе течет кровь Порфирогениты.

Однако базилевс не захотел признать его. Для божественного и несравненного императора Борис только русич, скиф. Нет, видно, ромеи признают разговор на языке оружия…

Перед началом пути, каким ходили варяги к грекам, а греки к варягам, ладья княжича Бориса приставала к острову, где прежде рос дуб, на котором язычники развешивали жертвоприношения Перуну. Того дуба на острове уже нет, его срубили по приказанию Владимира Святославовича, но вокруг поднялась молодая поросль, и христиане-русичи все еще продолжали ублажать дарами прежнего идола. Иван Любечанин пояснил Борису:

— Мы, княжич, к Господу с молитвой, а к Перуну с подношением. На всяк случай…

Тяжелый и опасный путь через водовороты преодолели уже в студеной воде, и, когда остался позади последний порог, ладейщики вздохнули:

— Теперь дома!

— До первых заморозков успели.

А зима и впрямь близилась, о ней напоминали утренние туманы. Они ложились с рассветом на луга, на Днепр и держались до полудня. Плотный и липкий, он мешал ладейщикам. Паруса не заглатывали ветер, и приходилось идти на веслах. Когда ладейщики увидели Киев и городские укрепления, они вздохнули облегченно.