Кровью омытые. Борис и Глеб

Глава 15

Муромские леса ягодные, грибные, а по рекам и озерам рыбы в обилии. В лесах лоси и вепри, медведи и зубры, а уж мелкого зверя, лис и зайцев такое множество, что в редкий силок добыча не лезет.

Зимой муромские дороги заносит снегом, деревни от Мурома отрезаны, а едва накатают путь, ан новый снегопад. В полюдье едва княжий тиун с боярами пробивались от деревни к деревне.

С весны сойдут снега, прольют дожди, на дорогах грязь и хлябь. Лучшая пора муромчанина — лето и ранняя осень, дороги — езжай не хочу, а на распаханных полях рожь тяжелая, колос — зерно к зерну.

Из Киева в Муром редкий гонец наезжал, и что там в стольном городе Киеве творится, поди гадай.

Тихая, размеренная жизнь у муромчан, по старине живут. Первый год князю Глебу все с непривычки, потом пообвык. Торжише по воскресным дням, одно слово — торжище, лавки мастерового люда редко открыты, гости торговые не наезжают, случается, весной за скорой и хлебом являются. Дружина у князя малая, полсотни гридней да бояр с десяток. В те лета Мурому степняки не угрожали, такое наступит позже, когда в Дикую степь явятся новые многочисленные кочевые племена и примутся грабить Ростово-Суздальскую и Владимирскую Русь.

Бояре муромские живут каждый своим домом, разве что оторвут свой зад от скамьи, когда в полюдье надлежит отправляться.

Зимой, когда дуют лютые ветры и от мороза трещат деревья, в рубленых княжьих хоромах жарко. Горят дрова, и гудят печи. Встанет Глеб утром ото сна, обойдет избы и клети, где челядь мастеровая трудится, холсты ткут, шерсть чешут, валенки катают, тачают чоботы, зерно мелют.

Князь к охоте не пристрастен, на ловы не ездит с той поры, как услышал плач подраненного зайца, ровно дите малое всхлипывал. А вот ловить рыбу и раков любил. С первым выгревом, едва снег сойдет и реки да озера ото льда очистятся, с челна сети ставил, а по теплу с отроками невод таскал. У рыбаков научился сети плести, а на княжьем дворе велел коптильню поставить и рыбу засаливать. И тогда рыбный дух зависал над всем Муромом.

А пуще всего нравилась князю Глебу ловля раков, в холода на раколовки, в теплую пору руками, в камышах и чакане, на мели, в норах под кручами.

Раков варили тут же, на берегу, было шумно, весело, напоминало Глебу детство в Берестове.

Ночами Глебу часто виделась Василиска, озорная, горячая. Даже во сне чуял юный князь тепло ее тела. Но холопка больше князя не звала, а сам он от робости подойти к ней не осмеливался. Не забыл, как сказала после ночи на Ивана Купала: «Аль было чего?» Будто насмехалась над несмышленостью Глеба…

Уехал Борис из Ростова, мыслил Глеб, ненадолго, однако оставил отец Бориса в Киеве. Отца Глеб вспоминал часто, и горько было осознавать, что стареет великий князь, а опереться ему не на кого. По всему, для того и позвал Бориса. О том, что отец собирается оставить киевский стол за Борисом, Глеб беспокоился. Он понимал, у старших братьев это вызовет неудовольствие, они не смирятся с отцовской волей. И только на разум Бориса уповал Глеб. Борис к власти не рвется. Он, вероятно, призовет братьев на съезд, и тогда они полюбовно урядятся, кому сидеть на киевском столе.

Гостевой караван, миновав пороги, пристал к киевскому причалу. С корабля, давшего течь, выгрузили товар на берег, стали рядиться с Иваном Любечанином, чтоб провел караван до Новгорода. Но накануне Любечанин побывал у Аверкия и, узнав о смерти гридня Георгия и княжича Бориса, сильно огорчился, даже плыть отказался.

Однако на торгу к Любечанину подошел тиун берестовский, отозвал в сторону.

— Слышал, ты в Новгород поплывешь, повидай князя Ярослава, княжна Предслава письмо ему шлет. Уж тебе ли не ведать, как Предслава убивается…

Со своего корабля гости перегрузили товары на ладью Любечанина, и караван тронулся в путь. Кормчий вел свою ладью головной, уверенно держал рулевое весло. Норов реки Ивану известен, с детских лет с отцом плавал. Всю жизнь на Днепре провел, однако всякий раз дивился красоте прибрежных мест — леса, луга, поля в золотистой ржи. Ее уже жали, ставили в суслоны. Такую пору года кормчий особенно любил. Хлеб достаивал на поле, потом его свезут под крытые навесы, а когда созреет, то обмолотят, провеют. Хлеб из первого помола особенно пахучий…

В Смоленске узнал Любечанин, что Ярослав вышел из Новгорода и стал с дружиной и варягами в Старой Русе.

С прошлого лета не бывал князь Глеб у старой Дорофеи. А как-то вспомнил и засобирался. Велел приготовить жбанчик меда в сотах, хлеба испечь свежего да и отправился. Съехал на заросшую тропинку. Иногда сомневался, на нее ли свернул? Солнце сквозь сросшиеся ветки пробивалось С трудом. Глеб ехал один, не хотел, чтобы знали, кого он навещает.

Конь потряхивал головой, звенела сбруя, отгоняя хвостом назойливых слепней, пытался перейти в рысь, да князь не попускал повод, опасался — засечется за коряги.

Пробирался Глеб лесом, вчерашнюю рыбалку вспомнил. Отыскали озеро рыбное и раками богатое. Князь один конец невода держал, а другой гридин заводил. И по тому, что вода доставала тому до подбородка, догадывался, озеро глубокое.

Гридин медленно выходил из воды, сводил невод. Отрок с берега кричал:

— Княже, прижимай, ино уйдет рыба!

И бросился помогать Глебу. Невод тащили с трудом, вода схлынула, и в кошеле серебром заблестела, зашевелилась рыба.

Пока отроки вытряхивали кошель и ставили корзины с рыбой на телегу, гридин принялся варить уху, а Глеб, сняв порты, развесил их на солнце.

— Княже, ну как девки наскочат? — посмеивались отроки.

Глеб обвязался полотенцем:

— Застращали!

Бойкий отрок засмеялся:

— Был бы я князем, не жалел бы девок-холопок.

Смутился Глеб, решив, что гридин на Василиску намекает. От костра высокий гридин зашумел:

— Умолкните, ино стригунки-жеребята взыграли!.

Потом ели уху, пекли на угольях раков, рассказывали всякие были и небыли…

Выбравшись на поляну, Глеб соскочил с седла, набросил повод на сук. Дверь открыта, и князь, пригнувшись под притолокой, вошел в избу. Старая знахарка сидела на том же месте, что и прошлым летом.

— Здравствуй, бабушка, — сказал князь, — я привез тебе мед пахучий и хлебушек теплый.

Дорофея встрепенулась:

— Твой ли я голос слышу, князь Глеб? Порадовал старуху. Думала, забыл меня.

— Как мог, бабушка.

— Подойди ко мне, князь Глеб. Наклонись.

Она провела ладонью по его лицу и опечалилась:

— Кровь сопровождает тебя, князь Глеб. Ты собираешься в дорогу?

— Нет, бабушка, — удивился Глеб.

— Тогда остерегайся того, кто рядом с тобой.

Она прикрыла глаза, чуть повела рукой, и Глеб подумал, что Дорофея просит его удалиться.

По сонному, еще не пробудившемуся Новгороду, нарушая предутреннюю тишину, проскакал верхоконный гридин. У ворот тысяцкого Гюряты осадил коня, спрыгнул наземь и забарабанил в ворота:

— Заснул небось, открывай!

— Не горлань, вишь, отворяю!

— У себя ли тысяцкий?

— А куда ему подеваться.

Гюрята вышел из хором босой, в одной исподней рубахе и портах, спросил, зевая:

— Пошто всколготился?

Гридин снял шапку, ответил:

— Князем Ярославом послан я. Желает он с городским людом говорить. Велел передать.

— Сказываешь, князь с людом речь вести намерился?

— С тем в Новгород направил.

— В таком разе завтра быть вечу, так и скажи князю Ярославу…

Утром следующего дня, будоража люд, загудел вечевой колокол. И тут же на всех четырех концах его подхватили сохранившиеся еще со старины кожаные била. Колокол и била гудели размеренно и величаво.

Народ новгородский суетной спешил на вече. Кое-кто из мастеровых как были в кожаных кафтанах, так, не переодеваясь, побросав ремесла, торопились к детинцу.

Выстукивая резным посохом, задрав козлиную бороду, шел боярин Парамон. У обгонявшего его старосты Неревского конца спросил:

— Почто скликают?

Тот ответил на ходу:

— Там узнаешь.

Боярин проворчал:

— Эко непочтителен, порода ушкуйская.

Площадь у детинца запружена людом, со всего Новгорода сошлись, и каждому концу свое место определено: Неревский рядом с Людиным, далее в обхват помосту Словенский и Плотницкий. Впереди концов кончанские старосты. Они законы знают, как порешат, так тому и быть.

Рядом со старостами к помосту бояре льнут. Тут же неподалеку особняком держатся торговые гости.

Мастеровой люд не слишком разговорчивый и любопытства мало проявляет. К чему раньше времени свару заводить, страсти накалять. Еще успеется. А то может и до кулаков дойти. Тогда мастеровой люд свое скажет. Стоят, переминаются с ноги на ногу, нечего шуметь да судачить, не бабы на торгу. Дело предстоит важное, народа касаемое, ино зачем же созвали.

На помост-степень взошел, прихрамывая, князь Ярослав в греческом кафтане синего сукна, расшитом золотыми нитями, в высокой шапке с соболиной тульей и красных сафьяновых сапогах. Следом за князем тысяцкий Гюрята. Затих народ. Скинул Ярослав шапку, поклонился на все четыре стороны:

— Люд новгородский, бью челом тебе! Не хочу зла держать на тебя, а такоже вы не держите на меня. Вы побили свевов, они вас — и на том квиты, ибо мстил муж за мужа…

Молчит вече, не перебивает оратора. А он продолжал:

— Ныне час настал трудный, и как вы порешите, с тем я и соглашусь.

Из толпы выкрикнули:

— Кабы не трудность, не поклонился бы!

— Замолкни, горлопан! — оборвали крикуна.

— Говори, князь Ярослав, что за беда стряслась!

— Сказывай!

— Горе великое. Умер отец мой, князь Владимир. Князь Святополк хитростью завладел киевским столом, убил брата моего Бориса, со мной и остальными братьями замыслил такое же сотворить…

Ярослав отер рукавом лоб, повел по толпе вопрошающим взглядом и тут же продолжил:

— Пришел я к вам совет держать. Коли скажете: «Не люб ты нам!» — уйду из города. Не захотите прогнать, то встаньте на мою защиту!

Всколыхнулся народ, зашумел. Но вот к краю помоста подступил тысяцкий, и вече постепенно стихло.

— Твоя правда, князь. — Гюрята провел сжатой в кулак рукой сверху вниз. — В крови, что пролилась меж нами и свевами, и мы повинны. Не будем вспоминать о том. Тебя же мы не гоним. Ты сидел нашим князем, и не желаем мы Святополка. То, что я скажу, и будет нашим ответом. Так ли я говорю, народ новгородский?

— Истинно так!

— Сказывай, тысяцкий!

— Коли так, то и слушай, князь, слова мои. Не станем ждать, пока пойдет Святополк на Новгород, а выступим мы с тобой на Киев. Посадим тебя на великое княжение, и ты дашь нам слово, что выделишь своего посадника с дружиной для Новгорода, а дани, как и решили ране, платить Киеву не станем во веки веков. Так ли я речь веду, люд новгородский?

— Истинно так!

— Правильно!

— Пойдем на Киев! На Кие-ев! — взорвалась толка.

И снова отвесил Ярослав низкий поклон на все четыре стороны:

— Пусть будет так! Спасибо вам, люди!

Запад догорал багряным пламенем, когда Зосим добрался до Мурома. В дороге тело просило бани, а живот еды. Завидев стены муромские и церковку, избы посада, гонец воеводы Блуда вздохнул с облегчением. Узнав, где хоромы боярина Горясера, подъехал к закрытым воротам, стукнул. И тотчас за оградой залаяли, заметались псы. В воротний глазок выглянул челядинец и, услышав, что прибыл гонец из Киева, помчался докладывать.

Вскорости Зосим уже стоял перед боярином. Вручив ему письмо, сказал, что велел ему воевода передать изустно. Помрачнел лик у Горясера, нежданный гонец явился. Когда Блуд боярина уламывал, не гадал, что так скоро все случится. Горясеру даже страшно сделалось, да и Глеба пожалел, боярину он обид не чинил, за старшего чтит. Однако на попятный поздно, коли коготки завязли, вся лапа угодила. Сказал:

— Ты, Зосим, ступай в людскую, жди, коли понадобишься князю, покличут.

И Горясер отправился в княжьи хоромы. Глеб только трапезовать собрался, приходу боярина обрадовался, к столу позвал. Но Горясер промолвил, хмурясь:

— Не время, княже, прочти письмо воеводы Блуда, гонец из Киева.

— Почто не мне вручил?

— Ты в отъезде был, да и мне письмо писано.

Прочитал Глеб, задумался. Потом на Горясера посмотрел:

— Сколь на сборы, боярин?

— День-два.

— Готовься, боярин, дружина малая пойдет.

— Она без надобности, два гридня да моих три челядина, ко всему Зосим и твой повар, княже, Торчин…

— Пусть будет так…

Муром покинули затемно. Накануне Горясер присоветовал до речки Тмы добираться ближней дорогой, она хоть и лесистая, да не столь долгая, а оттуда на Смоленск. На Тме село рыбарей, ловы, там и запасы пополнить…

Растянулись путники: впереди князь, чуть поотстал боярин, а за ним два гридня, Зосим, несколько боярских челядинцев, и последним рысил повар Торчин. Трясется в седле повар, от жары разомлел, по безбородому жирному лицу — пот ручьем.

Торчин — степняк, как в Муроме очутился, никто того не знал. Глеб Торчина не любил, видел, как забивает он скот, а потом, припав к разрезу, кровь пьет…

Молчалив Глеб, редким словом с боярином перекинется. Мысленно он в Берестове, с отцом. Блуд писал, тяжко болен великий князь Владимир, за сыновьями послал. И Глеб молит Бога застать отца в живых. Горясер мысли его не нарушает, и за то князь ему благодарен. Глеб боярина взял с собой, памятуя, что в юные годы Горясер из молодшей княжеской дружины в боярскую перешел, а потом в Муроме поселился…

Лесная дорога утомила, подчас с трудом пробирались. Князь даже не выдержал, спросил как-то:

— Не заплутал ли ты, боярин?

На пятый день к Тме выбрались. Село, избы, крытые чаканом, от времени потемнели, на берегу челны перевернуты, некоторые на воде покачиваются.

Путники обрадовались, а Горясер заметил:

— Отсюда на Смоленск прямая дорога. Передохнем, княже, денька два?

Но Глеб возразил:

— У нас времени мало, в живых бы великого князя застать…

Однажды Глеб обратил внимание, Горясер с поваром и Зосимом о чем-то шептались. Спросил, но боярин не ответил и глаза в сторону отвел.

Не стал князь допытываться, не до того, спешить надобно.

В первую неделю зорничника месяца, так на Руси август именовали, вышли муромчане к Смядыне-реке. День заканчивался, и солнце уже краем коснулось дальнего леса. На ночевку расположились на берегу, чтоб в Смоленск поутру податься, а оставшийся путь на ладьях по Днепру одолеть.

Торчин с Зосимом костер развели, на угольях мясо принялись жарить, челядь с гриднями на берегу о чем-то разговор шумный затеяли, а боярин с князем сидели молча.

От костра к ним Торчин с Зосимом направились. На острие ножа повар нес кусок мяса. Шел Торчин, а на губах ухмылка:

— Попробуй, княже!

Глеб ответить не успел, как на берегу драка завязалась, челядь за топоры схватилась, одного за другим гридней перебили. Князь вскочил, крикнул, но его Зосим с поваром повалили. Торчин нож к горлу Глеба приложил, зубы скалит:

— Сейчас, конязь, я твою кровь выпущу.

И не успел Глеб слова промолвить, как Торчин ему горло перерезал.

Зосим к Горясеру повернулся.

— Как, боярин, зароем? — спросил и руки о кафтан княжеский отер.

— Звери съедят, — ответил Горясер. — Киньте его за те камни — да к великому князю Святополку поспешаем. Мы ему службу сослужили…

А в Вышгороде уже поджидал Горясера Путша. Едва ладья причалила и якорь бросила, как Путша обнял Горясера:

— Славно, боярин. Князь Святополк еще не ведает, что с Глебом покончили…

Только в Вышгороде Горясеру стало известно, что не по указанию Святополка убрали Бориса и Глеба, а по замыслу бояр, чтоб князю туровскому угодить и на великом княжении сидел он прочно.

Сказал Путша:

— Ты, Горясер, в чести у меня будешь, ежели исполнишь то, что велю. С дружиной вышгородской и своей челядью ступай в землю древлян, убей князя Святослава, ино он с Ярославом против великого князя Святополка ополчится…

Первые заморозки сменились теплыми солнечными днями. В безоблачном небе слышатся трубные журавлиные крики, а в омытых утренней росой кустарниках зависла серебряная паутина. Она плавала в чистом, пропахшем зрелым ржаным колосом воздухе, липко цеплялась за сжатую стерню…

Выступали по частям. Первыми ладьями плыла дружина с воеводой Добрыней, за ней распустили паруса дракары ярлов Якуна и Эдмунда, а уж последними вел ладьи и насады тысяцкий Гюрята.

Новгородцы собрались без суеты, с толком, корабли конопатили, смолили, кузнецы и бронники день и ночь оружие ковали, ополчение великое выставил Новгород! Из сел и деревень везли съестное, грузили на ладьи, и когда изготовились, отчалили от пристани.

Князь Святополк пребывал в великой тревоге. С дальней переволоки дошел слух, что водным путем и сушей идет на Киев Ярослав в силе большой.

По княжьему указу с паперти собора и на шумном киевском торжище голосистые бирючи кричали, зазывая охочих людей в ополчение. Но народ ретивости не проявлял, из толпы нередко выкрикивали:

— Не люб нам Святополк, и не станем мы в его защиту!

— По его наущению бояре его братьев смерти предали!

— Он боярам, что на Горе, угоден, пусть они за него и идут против Ярослава!

Те разговоры стали известны Святополку, велел он позвать на думный совет ближних бояр. Пришли немногие, одни больными сказались, другие спешно из дому отлучились, кто знает, кто кого одолеет, Святополк ли Ярослава либо Ярослав Святополка, а потом поди изворачивайся.

На совет явились, не заставили себя ждать Путша с Горясером да Тальц с Еловитом. И еще Лешко незваным пришел. Расселись на лавке у стены рядком, стали дожидаться прихода Святополка. Заглянул в дверь воевода Блуд, увидел бояр, попятился, хотел, верно, скрыться. У Блуда сомнение в душе, надо ли было за Святополка стоять, по всему, ошибся, когда на туровского князя расчет держал.

Горясер приметил Блуда, поманил:

— Почто не входишь, воевода, либо улизнуть мыслишь? Аль не одного поля ягодки?

Блуд нехотя уселся на скамью напротив бояр, исподлобья взглянул на Горясера: «Вишь ты, в товарищи к себе приписывают».

Путша бороду положил на посох, сопит. Еловит принялся пытать Блуда:

— А известно ли те, воевода, в каком числе Ярослав идет?

— Что с той известности, — буркнул Блуд. — Надобно, чтоб люд киевский за Святополка стал, как новгородский за Ярослава.

Боярин Тальц за щеку держится, стонет. С ночи зуб разболелся, свет белый не мил.

В душу Путши страх залез, озноб пробирает. Не придется ли ответ держать за князя Бориса? Коли Ярослав одолеет, то и спросит. Ко всему еще Горясер с Блудова наущения Глеба извел.

Поспешно, хлопнув дверью, вошел князь Святополк. Весь помятый, осунувшийся. Видать, ночь не спал. Поздоровался кивком и, не присаживаясь, заходил по гридне. Путша сначала водил за ним головой, потом надоело. Боярин Тальц, чтобы не озлить князя, лицо в воротник уткнул, сдерживается, не стонет.

Святополк заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Зачем киевляне призвали меня, коли не хотят ныне вступиться?

И тут же остановился перед Путшей, зло закричал:

— Почто вы, бояре, братьев моих извели, я ли вам такое велел? Не оттого ли народ против меня? Попрекает, что я с вами заодно. Добра, сказываете, мне желали? Ан во вред все мне повернули.

И неожиданно, крутнувшись, ткнул пальцем в Блуда:

— Ты хотел, чтоб стал я великим князем? Вот и скажи, воевода, одолеешь ли Ярославову дружину?

Блуд заерзал на скамье, а Святополк хихикнул злорадно:

— А, молчишь? То-то! Так к чему же вы, бояре, подбили меня, чтоб я на княжение садился?

— Князь Святополк, — осмелился перебить его Путша, — а не лучше ль те в Польшу к королю Болеславу за подмогой поспешать? С его рыцарями воротишься и Ярослава из Киева изгонишь. Мы же на то время тоже укроемся.

— Во, во! — передернулся Святополк. — И княгиня Марыся о том же мне твердит. Ты, боярин Путша, что, сговорился с ней? А разве не ведомо те, что император Генрих сызнова на Польшу войной ходил?

— О том знаю, — ответил Путша. — Да и то известно, что король польский германцев разбил и за Лабу переступил.

— Скликая вас, знал, что не будет мне от вас совета разумного. Я же хочу биться с хромцом Ярославом и его новгородскими плотниками. Не петляй, боярин Путша, и не мешкая отправляйся в степь, зови печенегов на подмогу. Обещай хану Боняку золото.

Путша побледнел. Мыслимое дело, к степнякам ехать? Печенеги народ дикий, от них всякого жди. Тальц с Еловитом переглянулись, оба подумали: «Хорошо, что не в нас ткнул Святополк перстом».

— Ну, чего сидишь, боярин! — прикрикнул Святополк.

— Либо не слышал, что велел я?

Путша подхватился, грузно переваливаясь, заспешил к выходу.

— Без печенегов не возвращайся! — крикнул вслед Святополк и тут же повернулся к воеводе: — Ты, Блуд, вели дружине быть готовой, а вам, Еловит и Тальц да Горясер, киевлян на рать поднимать, над ними и в бою стоять будете.

И зашагал к двери. Бояре поднялись, пошли следом.

Вчерашнего дня, миновав Касплю-реку, добралась Ярославова рать до смоленской переволоки. Дальше по Днепру дорога до самого Киева. Выволокли новгородцы ладьи на берег, стали катки под них подводить. Тысяцкий Гюрята, кафтан нараспашку, по берегу ходит, своих ополченцев торопит, шумит:

— И, детушки-ребятушки, поднажми! И еще разок!

Новгородцы и без того стараются, каждый видит, время на зиму повернуло.

На суше ладьи неуклюжие, громадные. Облепили их новгородцы, толкают. Ярослав в одних портах и рубахе работал со всеми. С непривычки руки болели, бревном чуть ногу не отдавили. Новгородцы уговаривали:

— Не брался бы ты, князь, не за свое дело. Отошел бы подобру!

Ярослав отмалчивался. Тут его тысяцкий позвал. Повернулся и замер от неожиданности. Рядом с Гюрятой стоял Александр Попович. Был он в кафтане поверх брони, но без шапки. Белый, что пух, волос лохматил ветер.

— Воевода Александр, ты ли это? — воскликнул Ярослав и заспешил навстречу.

Попович отвесил князю низкий поклон, но тот был уже рядом, обнимал, расспрашивал:

— Почему тут? Один ли, с дружиной?

Потом отступил на шаг, поглядел на воеводу:

— Ай постарел-то как! А ведь не забыл я, как ты меня нянчил, уму-разуму наставлял.

— Так, верно, помнишь, князь, как я тебе вот этой шуйцей затрещины давал. — Спрятав улыбку в усы, воевода протянул руку.

— И то не забыл, — рассмеялся Ярослав, но тут улыбка сошла с лица, переспросил: — Отчего же дружины не вижу?

— Дружина, князь, в одном переходе отсюда, отдыхает. Немалый путь проделала. В ту пору, как умер великий князь Владимир, был я под Червенем, с ляхами бился, а как прознал, что Святополк в Киеве вскняжился, сказал себе, не стану служить ему, к тебе подался.

— Спасибо, воевода Александр, за верность. Ты был неизменным другом великому князю Владимиру. — Ярослав снова шагнул к нему, обнял. — Спасибо, что и ко мне дружину привел, на измену, как воевода Блуд, не подался.

При упоминании имени Владимира глаза у Поповича повлажнели.

— Очи мои плачут, князь Ярослав, — глухо проговорил он. — Зришь ли? А ведь воин я, но не стыжусь того. Воистину, всю жизнь был мне князь Владимир не только князем, но и товарищем. Тяжко, ох как тяжко терять друга.

— Нет срама, воевода, в том, что слезы по другу роняешь!

Повернувшись к Гюряте, Ярослав попросил:

— Вели отрокам потчевать нас. — И, взяв Поповича за локоть, повел к шатру.

Ели, сидя на ковре по-печенежски, поджав под себя ноги. Обгладывая говяжью кость, воевода говорил:

— Когда увидел, что плывут дракары свевов да ладья воеводы Добрыни, враз понял, ты недалече.

— Вовремя подоспел, воевода Александр. Коли твоя дружина уже передохнула, то поведешь ее на Киев берегом. А свевы да моя дружина с новгородской ратью сойдут на сушу у Любеча. Тут и ты к нам пристанешь. — Ярослав разлил из ендовы мед по корчагам, поднял: — Пью за твое здравие, воевода Александр. — Отер уста ладонью, снова заговорил: — У Любеча изготовясь, двинемся на Киев. На случай боя тебе, воевода, стоять на правом крыле, тысяцкому Гюряте на левом, а я со свевами и частью новгородцев биться буду в челе, Добрыня с дружиной в засадном полку дожидаться.

— Пусть так, — согласился Попович. — Однако на месте видно будет. Только мнится мне, что Святополк, проведав, в какой силе идем, не примет боя, убежит под тестеву защиту.

— Может, и так, — согласился Ярослав.

…На левом берегу Днепра, в четырех пеших переходах от Киева, любечское поселение. Городок Любеч хотя и мал, а древний, еще князьям Аскольду и Диру дань платил. Избы в Любече рубленые, соломой крытые, а боярские хоромы — тесом, с крылечками высокими.

Широкий ров и земляной вал, опоясывающие городок, заросли густым терновником и колючей ежевикой.

Стоит Любеч на великом водном пути, кто ни проплывет мимо, всяк причалит. Одни мяса-свежатины купить, другие хлебный запас пополнить, а то и воды родниковой залить в глиняные сосуды.

У Любеча узнал Ярослав, что Святополк с войском навстречу движется. На княжеской ладье заиграл рожок, и на однодревках и насадах спустили паруса, подняли весла. Ярослав сошел на берег, сказал отроку:

— Скликай воевод!

Гридни разбили на пологом пригорке княжеский шатер.

Один за другим пришли Добрыня с Поповичем, тысяцкий Гюрята, ярлы — одноглазый Якун и Эдмунд.

— Вестимо ли вам, воеводы, что князь Святополк нам на Киев путь закрыл? — откидывая со лба прядь волос, сказал Ярослав. — А с ними орда Боняка.

— Прослышали!

— Того не скроешь!

— Мои дозорные проведали, Боняк дорогой на Киев все села разорил, — проговорил воевода Александр.

— И в том Святополкова окаянность, что степняков на Русь навел, — пробасил Добрыня.

— Каков совет ваш будет? — спросил Ярослав.

— Я мыслю, высадимся у Любеча, как и решили. На этот берег перевезем дружину и станем дожидаться Святополка.

С Поповичем и другие воеводы согласились.

— Ин быть по тому, как вы, воеводы, рассудили. Пусть нас оружие рассудит, — сказал Ярослав.

Ночью подул ветер, и тяжелые темно-синие тучи низко поползли над Любечем. К утру начал срываться снег. Белые хлопья, гонимые ветром, опускались на промерзшую землю, не таяли. Взбудораженный Днепр плескал в берега студеной водой, качал причаленные у пристани ладьи новгородцев.

Третий месяц стоит новгородская рать на левой стороне реки, а напротив — киевляне с печенегами, и ни Ярослав, ни Святополк не осмеливаются первыми перейти Днепр.

Так и выжидают да задирают друг друга, обидными словами перекидываются.

Новгородцы народ мастеровой, землянки вырыли, бани топят, парятся, а дружина Ярослава в Любече по избам расселилась. В боярских хоромах Ярослав с воеводами, дружина старшая да викинги отсиживаются…

Ярослав пробудился рано, едва сереть начало. Опустив ноги, уселся на жестком дощатом ложе, взял со стола толстую, в кожаном переплете рукописную книгу, полистал, потом отложил, задул свечу, вышел во двор.

Снег уже прекратился. Местами ветер смел его в пушистые наметы, и он пятнами белел на черной земле. Наверху ветер назойливо стучал краем оторвавшейся доски.

Запахнув шубу и нахлобучив поглубже теплую соболью шапку, Ярослав спустился с крыльца и, прихрамывая, направился к воротам вала. Ноги, обутые в катаные валенки, ступали мягко. Дорогой повстречал тысяцкого Гюряту, спросил:

— Что подхватился спозаранку?

— Не спится, князь. — И пошел следом.

Ярослав промолчал. Да и говорить нечего. Ему и самому надоело отсиживаться в Любече, но и в Новгород ворочаться — значит признать Святополково старшинство.

Миновав ров и вал, они обходили землянки. Новгородские ратники жгли костры, готовили еду.

— Надобно первыми на ту сторону переходить, — снова нарушил молчание Гюрята. — Новгородцы мне о том уши прогудели. Да и сам посуди, сколь сидеть здесь будем? А без драки со Святополком нам, новгородцам, не резон. Не хотим быть киевскими данниками. Мы и тебя, князь, поддержали, что ты нас от дани освободил еще при жизни великого князя Владимира. Так что, князь, как хошь, а биться будем.

Они остановились у Днепра. На той стороне толпился народ. Узнав Ярослава, зашумели. Один из них, высокий, в шубе и шапке, выскочил наперед, журавлем заходил по берегу, закричал:

— Эй, новгородцы, зачем пришли с сим хромцом, что князем Ярославом прозывается?

Тысяцкий тронул Ярослава, сказал удивленно:

— Никак, сам Святополк? Соромно орет, будто худой мужик!

Ярослав узнал брата. От злости в глазах потемнело. А тот продолжал выкрикивать:

— Вы, плотники, вот заставим вас хоромы рубить!

— Слушай, князь Ярослав, — проговорил Гюрята, — завтра переправимся против них, сами убьем Святополка.

— Добро, тысяцкий, — решился Ярослав. — Завтра я первым поплыву. А теперь пойдем оповестим о том воевод, надобно людей готовить. Завтра быть бою жестокому.

Хмельное вино веселит Святополка. Засев с ближними боярами в избе, что срубили с холодами мастеровые, бражничал князь Святополк. Потешаются над Ярославом, зубоскалят. Святополку жарко. Раздевшись до исподней рубахи, он размахивает пустой корчагой, выкрикивает:

— Я един князь на Руси! Кто сказал — Ярослав? — Сросшиеся на переносице брови хмурятся, рука ловит за грудь боярина Путшу. — Это ты молвил?

Тот отшатывается, бормочет испуганно:

— Что ты, князь, чудится те.

В избе на время наступила тишина, но вот разом нарушилась. Святополк разжал пальцы. Путша вытер покрывшийся испариной лоб и тут же потянулся через стол за гусем. Не достал, влез рукавом в ендову с вином. Боярин Тальц склонил голову на дубовый стол, храпит.

Повел Святополк взглядом по боярам:

— Недруги вы мне. Надобно было вас в яму кинуть, дабы люд прознал истинных убийц Бориса и Глеба, меня не винил. Почто пожалел вас, окаянных, на себя вины ваши взял. Не будет мне прощения! Кто оправдает меня?

Зажал ладонями виски, покачнулся, сел. День на исходе. Отрок воткнул в поставец восковую свечу, вздул огонь. С шумом отодвинув скамью, воевода Блуд засеменил к выходу. Святополк поднял на него тяжелый взгляд, окликнул хрипло:

— Почто уходишь, воевода?

Тот повернулся:

— Я, князь, дозоры самолично навещу. — Возвратившись к столу, взглянул трезвыми глазами в припухшее от перепоя лицо Святополка: — Еще сдается мне, печенеги замышляют что-то. В обед проходил мимо, оживление у них, словно в дальнюю дорогу собираются…

Святополк насторожился:

— Чего ране не сказывал?

— К чему прежде времени тревожить?

Закусив тонкие бескровные губы, Святополк потупился, о чем-то долго думал, потом проговорил:

— Коли так, воевода, сходи погляди. Да не забудь Боняка к нам покликать. Он хоть и дикий степняк, а вино горазд пить.

Гридин внес на руках еще один бочонок с медом, выбил чеку. Князь протянул отроку корчагу, бросил коротко:

— Лей!

Поманил пальцем Горясера. Тот подхватился, подбежал. Святополк уцепился за него, горячо прошептал:

— Ты Глеба малолетнего убил, почто? На малого хватило тя. Нет, ты Ярослава убей. Проберись в Любеч, подкарауль!

Горясер побледнел:

— Стража, стража-то у Ярослава… Боязно, князь, а как изловят?

— Ха, изловят? Стража? А когда безвинного Глеба зарезал, не убоялся? Значит, не желаешь мою волю исполнять? — нахмурился Святополк. На скулах заиграли желваки. — Не хочешь? — спросил с угрозой.

— Не седни, князь, дозволь завтра. Я поутру людей надежных сыщу, — лепетал Горясер, а в мыслях таилось обнадеживающее, что Святополк забудет до утра.

С силой распахнулась дверь, и в избу ввалился Блуд. Глаза у воеводы растерянные, шуба нараспашку. Уже с порога закричал:

— Князь Святополк, Боняк орду увел!

Бояре повернулись к двери, умолкли. Первым опомнился Святополк, спросил недоверчиво:

— Плетешь, воевода! — и подхватился.

— К чему мне выдумывать, — обиделся Блуд. — Я, чай, не малец-озорник.

— Так отчего не воротил их? — взвизгнул Святополк. — Зачем дал сняться со становища?

— Без меня то было. Когда я на место прибыл, последние печенеги за курганами скрылись.

— Скачи вдогон, воевода, не мешкай! Вороти Боняка, ему золото обещано. Почему уговор нарушил?

Блуд попятился:

— Попытаюсь, князь, но не ведаю, сумею ли воротить Боняка.

— Скажи ему, как мороз Днепр закует, так и ударим на Ярослава. Слышишь?

Мрак еще окутывал землю, как от любечской пристани одна за другой отчалили переполненные ладьи и дракары. Вчера в сумерки на небольшой лодке-однодревке кормчий Ивашка замерил у того берега дно. Мели не оказалось, и теперь Ярослав спокоен: не придется ратникам лезть в студеную воду. Князь держится рукой за борт, переговаривается с воеводой Добрыней:

— Допрежь, воевода, стать тебе в засадном полку и в бой ввяжешься, ежели почуешь, что нам уже невмоготу. Воевода Александр и тысяцкий Гюрята на крыльях будут биться, а я в челе со свевами останусь.

— Надобно особенно остерегаться вершних печенегов, — заметил Добрыня, — с крыла чтоб нас не охватили.

— То так. Когда орда в сабли навалится, оторопь берет.

Не выпуская из рук руля, кормчий одним ухом слушал разговор князя с воеводой, другое навострил на правый берег. Там перекликаются дозорные, волчьими глазами сверкают по степи костры.

Легкие всплески весел изредка нарушали тишину на воде. Вот днище скребнуло по камешкам, ладья ткнулась в берег и замерла. С глухим стуком гридни спустили сходни и следом за Ярославом и Добрыней сошли на берег.

Одна за другой приставали к берегу ладьи, берег оживал.

Будоража спящий лагерь, закричали Святополковы дозорные, а новгородцы уже выстраивались полками, готовясь с рассветом начать битву.

Ночь проходила в тревоге. Святополк не спал, метался. Отрок то и дело поил князя квасом, прикладывал к голове мокрую тряпицу. Нездоровилось Святополку то ли с похмелья, то ли оттого, что в душе сумятица и волнение. В полночь вернулся ни с чем воевода Блуд. Хан Боняк отказался ворочаться, передав: «Трава вымерзла, и коню корма мало. Когда же снег землю покроет, будет еще хуже, отощают кони, начнут падать, а печенег без коня не воин! Ко всему место, где ты стоишь, озерное, как по льду коней погонишь?»

Святополк вскочил, забегал по избе, изрыгая ругательства:

— Проклятый печенежин!

Потом упал на войлочную полость, уткнулся в стену. Напрасно силился изменить ход мыслей, думал о княгине Марысе, чей-то чужой голос твердил: «Не видеться тебе с ней, покуда Ярослав под Киевом».

Неожиданно вспомнил, как за столом Горясер обещал тайно пробраться в Любеч и убить Ярослава. Приподнял голову, кликнул отрока. Тот появился не мешкая, протянул корчагу с квасом. Святополк отвел руку, сказал с досадой:

— Чего суешь, коли не просят. Поутру приведи боярина Горясера.

Отрок не успел выйти, как за стеной послышались шум, крики. Святополк встревожился:

— Что за переполох, поди узнай.

У двери отрок столкнулся с боярином Путшей. Тот дышал тяжело. Еле переводя дух, выпалил:

— Князь, новгородцы Днепр перешли!

Святополк вскочил, засуетился, накричал на перепуганного отрока:

— Тащи броню да помоги одеться!

Путша стоял не двигаясь. Кровь отхлынула с его отвислых щек, руки мелко дрожали. Тревожный шум за стеной усиливался.

— Боярин Путша. — Святополк ухватил его за плечи, заговорил быстро, шепотом: — Укрой за ближними холмами десяток гридней с запасными конями и сам от них не отлучайся. Буде надо, дожидайся меня. Да наряди гонца в Киев к княгине Марысе, пусть на всяк случай в дальнюю дорогу соберется…

— Исполню, князь! — обрадовался Путша и выскочил из избы.

Полки изготовились, встали друг против друга; новгородские и киевские смерды и ремесленный люд, княжьи гридни и варяги, опершись на мечи и копья, щитами огородившись, ждут рассвета. Во тьме запросто за недруга своего принять можно.

Тысяцкий Гюрята велел перегнать ладьи к любечской пристани, сказав Ярославу:

— Дабы знали, назад нет возврата!

Серело медленно. Колючий морозный ветер дул новгородцам в спину.

— То добрый знак, — заметил стоявший поблизости от Ярослава новгородец.

Ярослав поднял голову. Небо обложили снежные тучи. Заметив, что князь посмотрел на небо, гридин, прислонив к ноге щит, сказал:

— Не быть седни солнцу.

Ярослав оставил его слова без ответа, подождал немного, послушал, как киевляне с новгородцами перебраниваются, только потом, повернувшись к трубачу, проговорил негромко:

— Пора!

Тот поднес к губам рожок, заиграл. Качнулись новгородцы, пошли скорым шагом, а лучники позади спустили тетиву. Запели стрелы. Сшиблись полки, зазвенела сталь, затрещали сломанные копья.

Не выдержали киевляне ярости новгородцев, попятились, побежали.

Напрасно воевода Блуд пытался задержать своих гридней, искал глазами Святополка. Тот был уже далеко. Едва началась сеча, Святополк покинул ее и с боярином Путшей и гриднями скакал, меняя коней, к Киеву, чтобы оттуда укрыться в Польше. А князь Ярослав вошел в Киев.

Вавельский замок в Кракове оживал в зимнюю пору, когда из Гнезно наезжал король Болеслав со своими рыцарями и многочисленными холопами. Замок Вавель на островке. Замшелые стены, узкие прорези бойниц, четырехугольные и островерхие банши.

Дорога от Кракова обрывается у широкого затопленного рва. По утрам и вечерам далеко окрест раздавался резкий скрип цепей. То с сумерками поднимали и по утрам опускали навесной мост. Поднятый мост служил и первыми воротами в замок.

Зима в тот год выдалась как никогда промозглая. Лили обложные дожди, висели плотные туманы. Погожие дни выдавались редко, и потому, как только проглядывало солнце, Болеслав объявлял, что быть потехе. Скорые гонцы поскакали в ближние и дальние поместья, созывая шляхтичей на забаву.

Тем временем на мощенный булыжником двор замка холопы выкатили клеть с диким зверем. Зверь метался, ревел.

Неподалеку другие холопы устанавливали помост для короля, дощатые скамьи для гостей…

Ночь прошла в суете. Спозаранку начали собираться гости. Старые и молодые шляхтичи в сопровождении разряженных панн и паненок съезжались в замок. Потеха началась после утренней трапезы. В сопровождении рыцарей Болеслав не спеша направился к помосту. На короле алый, отороченный мехом кунтуш, соболья шапка, на ногах мягкие, зеленого сафьяна сапоги. Взойдя на помост, он постоял минуту, потом, пригладив пышные усы, умостился в плетенном из лозы кресле.

Гости усаживались на скамьях с шумом, препираясь за места поближе к королевскому помосту. Не обращая внимания на шляхетскую перебранку, Болеслав подал знак, и голосистый глашатай прокричал:

— Ясновельможные панове, кто удаль испытать желает?

На скамьях затихли, а глашатай, подняв короткое копье, взывал с перерывом:

— Шляхта и рыцари, есть ли такой меж вами?

Болеслав насмешливо окинул взглядом сидящих. Сказал через плечо каштеляну Казимиру:

— От страха задами к скамьям приросли.

Тот крутнул длинный ус, ответил, поднимаясь:

— Еще не сгинуло шляхетство!

Но каштеляна опередил молодой шляхтич. Выбежав вперед, он повернулся к помосту, крикнул:

— Желаем!

Шляхетские жены и дочери захлопали, зашумели. Король одобрительно поднял руку, и молодой шляхтич, приняв из рук глашатая короткое копье, вошел в клетку.

Медведь лежал, но маленькие, глубоко запавшие глазки настороженно следили за человеком. Зверь зарычал, поднялся.

Шляхтич отпрянул, заходил то с одного бока, то с другого. Улучив время, он сделал еще прыжок, и копье вонзилось в медведя. Но зверь ударом лапы вышиб из рук человека копье. Теперь шляхтич делал обманные движения, норовя достать копье, но медведь был наготове. Едва шляхтич нагнулся, как зверь кинулся на него, подмял.

Перекрывая свирепый рев, дико закричал шляхтич. На скамьях вскочили.

— До помощь!

Вопли и визги перепуганных паненок огласили замок.

— Тихо, панове, тихо! — пытался успокоить разволновавшуюся шляхту каштелян Казимир.

К клетке кинулись холопы с копьями и мечами. Упершись в подлокотники кресла, король смотрел на все без жалости. На то и потеха. А из шляхтича, знать, плохой рыцарь, коли не увернулся от зверя.

Услышав голос оружничего за спиной, Болеслав недовольно оглянулся:

— Зачем тревожил?

— Король, в Краков въехал Святополк с женой и малой дружиной.

— Святополк? Что надо ему и почему бросил Киев?

— Король, людская молва летит впереди русского князя. Сказывают, Святополка Ярослав из Киева прогнал.

— Брешешь, пся крев! — гневно перебил оружничего Болеслав. — По очам твоим вижу, что брешешь. — И погрозил ему кулаком. — Ежели речь твоя облыжная, сидеть тебе на колу. Вели впустить князя в замок, а дружину в городе размести.

Несмотря на тучность, Болеслав легко соскочил с помоста, рысцой затрусил в покои.

Не дожидаясь королевского обеда, гости поспешно покидали замок. Их никто не задерживал.

Тело шляхтича холопы уложили рядом с клетью. Медведь звенел цепью, метался, ревел. В дальнем углу замка русские дружинники вываживали коней, умывались с дальней дороги. Среди гридней Блуд и Путша. Княгиню Марысю уже проводили в покои, а Святополка — к Болеславу.

Король был не один, с ним находился и каштелян. Болеслав хмуро встретил Святополка. Долго выговаривал, попрекал, не обращая внимания на Казимира. Наконец королю надоело молчание князя, и он сказал:

— На исходе весны, когда земля просохнет от грязи, я поведу рыцарство на Русь. А ты отправляйся к хану Боняку, зови его на Киев.

Отстегнув серебряные пряжки кунтуша, Болеслав почесал пухлый живот, шумно отрыгнул и снова сказал:

— Но за помощь, что я тебе окажу, ты отдашь мне Червенские города. И еще Предславу в жены. Слышишь, Святополк, мой уговор?

Святополк кивнул, ответил:

— Согласен, только изгони из Киева Ярослава.

Болеслав повернулся к каштеляну:

— Ты, Казимир, посылай гонцов по всей Ляхии, нехай шляхта готовится.

Несмотря на ранний час, Киев давно пробудился. На улицах людно, и все больше чужих, новгородских, с котомками, узлами.

Не дожидаясь тепла, новгородские полки покидали Киев. За помощь Ярослав расплатился щедро, каждому ратнику досталось по четверти гривны, а именитых людей одарил богатыми подарками…

Воевода Добрыня, выйдя со двора, лицом к лицу столкнулся с Ярославом. Уминая подсыпавший за ночь снег, вышли за городские ворота. Оба в валенках, шубах и собольих шапках. Остановились, смотрят на отъезжающий поезд. Гомонят люди, ржут кони, дерет полоз слежалый снег.

— Прознает Святополк, что новгородцы Киев покинули, станет подбивать короля на войну с Русью, — сказал Добрыня.

— О том и я подумал, — согласился Ярослав. — Коли такое случится, сызнова поклонимся Новгороду.