Крутые перевалы

ГЛАВА ПЕРВАЯ

С гор шумели потоки. От буйного нашествия вод ширилась и полнела река. Гривастые волны хлестали через берега, по разложинам катились на солончаковую равнину. Вода утративших берега озер подбиралась к покривившимся заборам рыбинских мужиков. С гор, что отгородились лесом от левого берега и села, оседали на степь извечные голубые туманы и, казалось, не было конца и предела этим воздушным кочевникам. А за немереной степью дымились прозрачной синевой зубчатые Саянские отроги.

Стоя по щиколотку в холодной воде, булькавшей сквозь доски мостков, женщина отжимала белье. Поддернутая кверху юбка обнажала смуглые икры ее ног, липла к бедрам. В непроницаемой мути разлива золотой бровью отражался ущербный месяц.

Женщина задумчиво смотрела в воду; она вздрогнула, как от внезапного ожога, когда позади раздалась дробь лошадиных копыт. Женщина оглянулась и в первое мгновение встретилась с черными пылающими глазами карего жеребца. Из-за взвихренной гривы мелькнула кепка с расколотым козырьком. И всегда свежее черноусое лицо председателя правления рыбинской артели весело улыбнулось.

Женщина торопливо поправила юбку и забросила за плечи темные волосы.

— Простудишься, баба! — крикнул Пастиков, соскакивая на землю.

Черные брови «бабы» сошлись у переносицы. В темных, немного узких глазах вспыхнуло что-то похожее на обиду и укор.

— Тебе хоронить не придется, Петро Афанасьевич.

Пастиков улыбался. Жеребец тянул седока к воде.

— Надо хлеб сеять, а ты — умирать… Такую колотушкой не опрокинешь… В холе жила, Анна.

— Только это и припомнил… другое-то ветром из памяти выдуло.

И опять сузила вспыхнувшие в узких прорезях глаза, будто желая этим показать презрение всему, чем живет он, Пастиков.

Карий забрел в воду и закопытил, вздувая под животом клубы белой пены.

— Балуй, лешак! — Анна загораживала рукой полное розовое лицо. — Ишь откормили чужими-то овсами, — покосилась она на хозяина.

— Твоего пока не ел, Анна.

Пастиков вывел жеребца и, запустив руку в темную заросль гривы, легко поднялся на его желобистую спину. Чуть улыбаясь полными губами, Анна упорно рассматривала крепкую фигуру председателя правления.

— Не ты, а рубаха твоя говорит, — продолжал он. — И скажи, какой черт тебя спеленал с Тимохой… Да в артели ты в три цены пошла бы… Или вот на Шайтан-поле нужны будут люди.

Анна опустила на мостки корзину. Грудь ее плотно обтянулась синей кофтой.

— Ты не спросонья ли, Петро Афанасьевич… С кем думу-то эту думал?

Пастиков трепал волнистую гриву жеребца, сверкал белыми зубами. Лошадь нетерпеливо грызла удила, брызжа пеной, и порывалась броситься в переулок, приткнувшийся к реке.

— Мне обидно, товарищ Пастиков, за такие слова даже… Не из таких поди, что на чужую постель ходят.

— Я и не о постели, баба… Шевельни мозгами.

Пастиков выдернул из бокового кармана серый лист бумаги и махнул им около прижатых ушей лошади.

— Вот телеграмма из края, Анна… Значит, я еду за старшего разведки на Шайтан-поле… Знаешь какая будоражь пойдет в этом районе!

— Как же артель-то бросаешь? — Анна смотрела на свое отражение в воде и терла красные озябшие руки.

Глядя на нее, Пастиков вспоминал прошлое. До того года, когда Пастикова «забрили», они не знали разных дорог. И уже в окопах около Мазурских озер он получил письмо о замужестве Анны. Тогда впервые солдат Петр Пастиков почувствовал непоправимый провал в своей жизни.

Колесили годы, колесил по земле шалый ветер, и вместе с ним колесил Пастиков без долгих пристанищ. С тех памятных дней Анна, предмет его молодых надежд, появлялась в думах, как грусть об утраченной какой-то части себя, отчего не прибавлялось ни тепла, ни радости.

Пастиков редко вдумывался, почему Анна к нему, раненному вторично в ногу во время борьбы партизан с белыми, ходила за реку с хлебом и перевязывала отекшую ступню. Пастиков знал, что она тяжко несла необласканные дни с пьяницей Тимофеем, и из ей одной понятного упрямства не хотела уходить от него, а с соседями судила колхозные порядки.

— Здесь дело налажено, а должность передаю Соколову, — ответил он.

— Путем-дорога, — тихо уронила Анна. Она пошла на взгорок, вразбег переставляя босые крепкие ноги.

Лошадь мчалась крупной рысью на колхозный двор. Пастиков уже раскаивался, что хвастливо поделился с Анной предстоящей поездкой и радостью, купленной многими бессонными ночами.

— А все-таки донял край, — вслух думал он.

Ему представлялись желтые сосновые постройки и ревущие стада зверья в благодатной вдовствующей долине только охотникам известного Шайтан-поля. Пастиков закрывал глаза и видел новый город, покоящийся в запахах кедровой смолы, громыхающий моторами тракторов и гудками фабричных труб. И все это тонуло в неомраченной зелени первобытных лесов.

Пастиков сдал лошадь конюху и через калитку прошел к конторе. Около выставленных из-под навеса машин копошились люди. «Интеры» пыхтели, как медведи в жару. И когда весть об отъезде облетела двор, колхозники окружили предправления.

— Да неужто покидаешь артель?!

— Не дадим человека… Бумагу надо написать!

— Эх, брат!.. Живое дело бросать, а ехать в чертову дикушу.

— Не загадывайте! — Пастиков подхрамывал и смеялся. — Сам рвался на новые места… Оно и вам плохого не будет… Ну-ко начнем дорогу прорубать или кладь, к примеру, возить…

Пастиков не заметил, как подкрался свежий вечер. Под гору к реке пылило стадо, — там раскинулись колхозные дворы, построенные два года назад. И теперь, когда после сдачи дел ощутил отрыв от людей, с которыми сжился, — больно заколотилось сердце. Страдные дни артели вставали, как верстовые столбы. Два года он шел упорно, подобно лошади, в гору с тяжелым возом и этой весной надеялся взять первенство не только в своем районе, но и в целом крае. Цифра триста шестьдесят дворов четко засеклась в мозгу: сколачивать артель пришлось ему с немногими помощниками.

Незабываемые годы прибавили седины на висках Пастикова. И, может быть, сознание пережитого дерзостно толкало его к новым действиям, как бойца, упоенного битвой.

Припадая на левую ногу, Пастиков животом наткнулся на зад телеги, загородившей ворота. Подняв голову, он убедился, что телега была не одна. На возах под брезентовыми полотнищами громоздились какие-то, видимо, легкие вещи.

— Кого привезли? — спросил он у подводчиков, куривших на крыльце.

— А кто их знает, в тайгу, до Черной пади едут.

— Дальше, кажись…

В квартире слепо мигала пятилинейная лампешка. Столкнувшись с молодым камасинцем с узкими глазами и широкоскулым лицом, он сразу понял, что это переводчик.

— Не ожидали нападения? — спросил высокий чернобородый, поправляя роговые очки.

Пастиков поздоровался с приезжими. Всмотревшись, он заметил, что чернобородый — совсем еще не старый и крепкотелый мужчина. Пастикову понравилась его простота. Зато колючий взгляд маленького и гладко причесанного соседа неприятно кольнул.

— Телеграмму получили? — спросил камасинец, закуривая папиросу.

— Получил вчера, а ждал денька через три-четыре.

— Только вчера?! — послышался звонкий голос женщины. Она поднялась из темного угла и одернула борки широких шаровар, сшитых специально для тайги. Фигура женщины заслонила собой маленького камасинца.

— А мы надеялись, что ты уже здесь все приготовил к отъезду.

Светло-русые волосы и большие серые глаза в упор приблизились к Пастикову. Его мать Матрена Иовна поджала синие губы и сухо улыбнулась из кути. Ее поражали, неизвестно почему, вьющиеся вихры волос приезжей и эти широкие штаны, не приличествующие облику женщины, а главное то, что та едет в тайгу с четырьмя молодыми мужчинами. По поведению же приезжей старуха не замечала, чтобы она страшилась своего положения.

— Мне в крае много говорили, как ты осаждал письмами относительно Шайтан-поля… Молодец! Давай, знакомься с публикой. — Женщина отступила и ткнула себя пальцем в грудь:

— Это вот агроном, так и помни, товарищ Пастиков. Партийка… А зови меня просто Стефанией. А вот это — студент туземского техникума Додышев — камасинец и переводчик. Ну а эти товарищи — зверовод и землемер, фамилий их я еще и сама не знаю.

— Севрунов, Александр Андреевич, — сказал чернобородый, поправляя очки, — а сосед — Сонкин Семен Петрович.

Семен Петрович шевельнул тонкими губами и гордо закинул голову. И тут же все заметили его женский подбородок, делающий лицо мужчины злым.

— Все как-то деется у вас с налету, — заскрипела Иовна. — Собрался ехать, а не знай, в чем отправлять парня… Што-ись подштанниками хоть рыбу лови.

— Не в этом дело, мать, — законфузился Пастиков.

Иовна подняла уплывшие в глубь орбит глаза и понесла к столу рыжий самовар. Мужчины вышли умыться, а старуха дивилась ловкости Стефании, с которою та вскрывала консервные банки.

— Ну и могутная ты, девка, — не утерпела старуха, когда приезжая села к столу.

— Да ничего, мать, не выболела пока.

— Видать, детей не вытравляла? — заключила Иовна.

— Нет, два аборта сделала, а теперь рожаю… Сына трех лет оставила дома с матерью.

Стефания говорила отрывисто и совершенно не замечала, что ее слова действуют на старуху, как холодная вода зимой. Усомнившись в правильности своего восприятия, старуха щупала морщинистый лоб.

— А у нас ныне все бабенки выкидывают и бегают по больницам, оттого и поджарые, как собаки.

— Я не люблю лечиться, да и некогда… Садитесь, бабушка.

— Мы успеем… Чаюйте, вы с дороги.

— Всем хватит… Сына-то почему не женила? — Стефания вывалила из мешка сушки, которыми загородила половину стола.

— Лешак его женит, скоропостижного, — отмахнулась старуха.

Ужинали с большим аппетитом. Севрунов и Стефания расспрашивали Пастикова и Додышева о предстоящей поездке. И только Семен Петрович молча жевал и часто поправлял черные усики. Получалось как-то само собой, что его не замечали.

— Сетки-то не забудьте, — советовала Иовна. — Там гнусу, упаси бог.

Уже прогорланил в сенях петух. Из-за широкой реки Сыгырды поплыла розовая полоса наступающего утра. Разведчики поместились на полу, все вряд.

— Ложись на мою кровать, — предложил Пастиков Стефании.

— Глупости!

Женщина свернулась в углу и надернула сверху резиновый плащ.

— Спокойной ночи, товарищи, — позевнула она.

С реки доносилась воркотливая хлюпь волн и крики встревоженных гусей. Недремлющая весна колобродила в своем первородном буйстве. И может быть, оттого и сон разведчиков окутывался вечными человеческими тревогами. Недаром Иовна зажгла в своей кути коптилку и принялась снаряжать сына в неведомую дорогу. Ворочался, хрустя подостланной осокой, Семен Петрович и неровно всхрапывал Додышев, которого толкала в бок Стефания.

В это утро теплый ветер погнал сизые клочья тумана от синеющих Саянских предгорий. Впервые в эту весну солнце печатало бронзой лица людей, румянило только что выскочившую зелень и выжимало из рыхлой землян голубоватый пар.

Давно табуны скота затерялись в солончаковых равнинах, а над селом еще бродила, тихо ступая, сонь. Около мельницы, что приткнулась к высокому меловому обрыву, плескали веслами рыбаки и ржали проголодавшиеся кони помольщиков. Свободные от засыпки мужики грели на солнце наломанные спины.

Пастиков удивился, встретив во дворе своего заместителя Ивана Панферовича Соколова. Тот зашел, когда разведчики погрузились и собирались выезжать. Рыжебородый Соколов поклонился горожанам и развел длинными руками.

— Да ты уж сгоношился?

— Как видишь, справились. — Пастиков туго перетягивал живот поясом с патронташем и улыбался, обнажая зубы. — А ты разве сегодня не выезжаешь на почин?

— Какое! Все у нас слажено, да ребята послали за тобой… Попрощаться, мол, желательно.

Пастиков перевел омраченные глаза на подошедшую Стефанию и сжал, в кулак расколотый козырек кепки.

— Не дури, мужик… Я, брат, не обожаю шумоты.

Соколов поскреб в пояснице и лукаво улыбнулся.

— Теперь не минешь, Петро Афанасьевич… Я там, у плотины, народ приостановил…

Пастиков хлопнул по голенищам полуболотных сапог и захромал к окну.

— Давай, мать, вещи! — досадливо крикнул он.

И когда передняя подвода тронулась, он забросил на ходу связку и пошел рядом со Стефанией.

— Бенефис тебе устраивают, — усмехнулась она.

— А, переплетень дурацкий!.. Время только теряют!

— Ничего… Ты, товарищ, плохо понимаешь. Это хорошая зарядка для них и для нас.

Сзади размашисто шли Севрунов, Додышев и сухощавый проводник Самоха. Семен Петрович, как сорока на колу, вертелся на высоком возу.

Телега вильнула за угол последней избы и быстро загромыхала под уклон к мельнице. У плотины пестрел скученный обоз, уходящий по кривляку за расцветающие кусты ракитников.

Ветер подхватывал из вешников ажурные клочья пены и белыми птицами мешал их с говором людей и шумом мельницы.

— Пастиков! Ты должен сказать им речь, — не унималась Стефания.

Передняя подвода остановилась около собравшихся в кучки колхозников.

— Ну, Петро Афанасьевич, поднимайся, парень, — настаивал Соколов.

— Просим! — громыхнуло по прибрежным зарослям.

Пастиков с трудом залез на телегу и, установив ноги на крышке какого-то ящика, неуклюже взмахнул кепкой. Голос повиновался плохо.

— Ну за каким чертом, товарищи!.. — Он сорвался с ящика и оперся рукой на плечо Стефании. — Ведь надо сеять, а вы… из-за одного человека… А вот насчет Шайтан-поля подумайте. Работы тут будет невпроворот всему району. Мы должны расчесать космы тайге и по гладкой дороге погнать советскому государству мясо, пушнину и дорогие рога…

Пастиков выронил кепку и, хватаясь за воздух, опустился на грядку телеги. Из толпы на него смотрели два темных глаза Анны. Крики колхозников гулко рассыпались по кустам, будто залп из берданок. И тут же, сворачивая вправо, рванули с места тракторы, за ними конные плуги, диски и сеялки. Пастиков махал руками, пока подвода не скрылась за бугром.

Былым кочевникам и охотникам да зверью и птице разве известны необозримые рыбинские степи и прорезающая их река Сыгырда, кстати сказать, потерявшая здесь свою горную мощь и прозрачность. Впрочем, в недалекие еще времена по этим солончакам гнали скотопромышленники гурты тучного монгольского и хакасского скота. А еще позднее вихрем носились отряды партизанских пластунов.

Солончаковые низины уходят от Рыбной на сотню верст и прерываются лесистыми горами, откуда и ведет свои истоки крутоплесая, шумноводная Сыгырда (по-камасински — «красавица»). Рыбинские стада проникают в степь не дальше десяти километров, остальным простором владеет дичь, с незапамятных времен ведущая здесь свое родовое начало. Степь блещет озерами, будто вымытыми окнами, а ближе к тайге встречаются каменные курганы и надгробные плиты с надписями.

И разведчикам нужно было двое суток, мелькнувших малиновыми зорями, для того, чтобы по разжиженным дорогам, объезжая болота и холмы, добраться до Черной пади. Здесь Сыгырда петляет вокруг выкинувшихся к небу гранитных утесов, воды ее блещут прозрачностью.

При виде темно-бурой опушки кедровника разведчики повеселели. Солнце бросало последние лучи на оставшуюся позади равнину. В лесу темнело, пахло подвальной плесенью, брусникой и смолью.

Самоха Кутенин, старый таежник, разжигал костер под двумя кедрами.

Без угрызения совести он тесал щепу с ценнейшего плодового дерева и насвистывал песню. Остальные, кроме ямщиков, ушли на озеро охотиться. Привязанные к оглоблям лошади бряцали сбруей и махали хвостами, отгоняя занывших комаров.

На телегах дальше ехать было нельзя, и ямщики туго набивали вьюки. Семен Петрович, привалившись головой к кедру, сквозь сон прислушивался к незнакомым звукам таежного шума.

— Ты, Самоха, как присоекшился-то? — спросил низкорослый и косолапый парень в длинном азяме.

— Так же, как и ты, — шепелявил Кутенин от трубки.

— Надоело што ль сторожить-то?

— Кань оно в лужу!.. Я, поди-ко, охотник.

— Это резонно, — заметил от телеги рыжий Парфен. — Какие работы-то будут, не слыхал?

Самоха бросил в хворост ярко запылавшую щепу и гордо расправил острые, угловатые плечи.

— Намекали, что будет на Шайтан-поле огромный зверевой завод, — ответил он.

— Мудрена нынче жисть, — вздохнул Парфен.

— Нет, зверя не расплодишь по-домашнему, — с видом знатока заметил криволапый парень.

— Понятиев у тебя, как у коровы, — сплюнул Самоха.

— Все побольше твоего, — осердился парень. — Почему же ясашные весь век ловят, а много развели?

— У ясашных научности нет, а скотина, она уход любит… Ясашные-то твои сами живут под небесной крышей, да туман глотают… Я держал как-то пару лис и ощенились же суки-то.

— И куда вы их дели? — спросил очнувшийся Семен Петрович.

— Купцам продал… Потому мне резону не было держать дичь.

Около озера резко грянули три выстрела. Задремавшие лошади взбросили головами и рванули оглобли, к которым были привязаны.

— Один влепил, — сказал Самоха.

— Почему ты угадал? — недоверчиво спросил парень.

— По овечьим твоим глазам.

Самоха сорвался с места и вприпрыжку побежал к охотникам, на ходу засовывая за пояс нож. Длинная сухощавая фигура Кутенина быстро исчезла в нависающем мраке. Над костром, свистя крыльями и гогоча, пронеслась стая гусей.

Подводчики и Семен Петрович нетерпеливо всматривались в темноту. Первыми вернулись Стефания и Самоха. Бросив к ногам Семена Петровича пару мокрых гусей, Кутенин быстро начал стягивать рубаху, а затем ичиги, в которых булькала вода. С рубахи от самых крыльцев и груди тоже ползла мутная жижа болотины.

— Ну и сумасшедший! — возмущалась Стефания. — Да ведь ты к утру растянешься здесь.

— Не жалкуй, Никандровна, — посмеивался Самоха. — Посмотрела бы ты, как мы рыбу по наледям гоняем, а это плевое дело… Бывало, ноги целыми сутками собачьей судорогой тянет, — вот, красавица!

Самоха стащил верхние шаровары и повесил их на сук.

— Ты уж не обессудь, — оговорился он перед женщиной. — В таежном деле другой раз все бывает.

К Стефании подвинулся Семен Петрович и закурил папиросу.

— Добыча? — позевнул топограф.

— Как видите, — хмуро ответила она, укладывая доску для чистки гусей.

— Чертова сторона, а богатая.

— А вы, кажется, тяготитесь этой поездкой, товарищ?

— Да как вам сказать… До сего времени я работал исключительно в городе и… знаете, не привык к таким псиным условиям.

— Значит, практика у вас липовая?

Семен Петрович ответа не нашел. В это время послышались голоса охотников, смех.

— Ну, конечно, я попал! — горячился Додышев. — Ты взял выше голов, товарищ Пастиков… Я это видел!

— Мне кажется, ты в овин головой не попадешь, — шутил Пастиков.

— Ну, давай в лет ударю! Давай, кто пятачок подшибет!

Севрунов кудлатил мягкую бороду и забавно хихикал.

С приходом остальных все принялись за дело. Стефания и Самоха ловко потрошили гусей и бросали в котел большие куски мяса, а Пастиков и Севрунов ладили таганы и подкидывали в костер дрова.

К ним подошел Парфен и, широко расставив ноги, сказал:

— Не поднимем и половину-то клади.

— Кто это тебе брякнул?

От строгого взгляда Пастикова ямщик опустил голову и зачесал под коленом.

— Коней спортить можно, — возразил он.

Пастиков пошел к вьюкам и, перекидав их, усмехнулся.

— Это разве перекидыш! Ты, друг, брось, не в первый раз я в тайге.

— Да ведь за коней же я… Колхозные, поди, животы-то.

— Будет, будет. Давай связывай вот эти вместе и хорошо выйдет.

Ямщики потоптались и принялись перевьючивать вещи.

— Поспел! — сказала Стефания, снимая котел.

Вокруг костра уселись семь человек. Самоха надел подсохшие шаровары и, подкрошив в суп свежей черемши, громко крякнул.

— Чего ты? — усмехнулся Пастиков.

— Погреться бы, хозяин, — лукаво улыбнулся Кутенин. — Поди, заработал… А хлебово-то прямо первосортное.

— Я думал, ты забудешь.

— Пошто забывать, — подмигнул Самоха Стефании. — За что доброе, а за это мне в глаза в жисть не плевали.

Севрунов достал из сумки жестяную баклагу и поставил ее на средину круга.

— Смотрите, спирт, — предупредил он.

— Тем наипаче, — обрадовался Кутенин.

Он налил эмалированную кружку и важно поднес ее к безусым губам. Остальные смотрели на него с любопытством.

— Посудину только не проглоти, — пошутил Пастиков.

Но Самоха, не отрываясь, вытянул спирт и обвел присутствующих победоносным взглядом.

— Как огнем выжег! — засмеялся Севрунов. — Небось еще надо?

— Отказа от нас не будет, — ухмыльнулся Самоха. — С одной-то захромаешь, навроде Петра Афанасьевича.

Перед вкусным ужином выпила и Стефания. И когда все улеглись вокруг костра на мягкие пихтовые ветви, Самоха длинно начал о своих охотничьих приключениях:

— А вот, братцы, была со мной оказия, так оказия. Как-то приморозком я наткнулся на козлишша. Такая орясина выросла — прямо, я думал, сохатый! Рожищами как поведет, ну ветки с лесу сшибает. Но у меня кобель был тоже с хорошего жеребца. И вот мой Черня попер этого козла. Смотрю, совсем нагоняет — и только-только схватить за хвост, а тут река, да, как на грех, саженей в сто шириной. Козел кэ-эк сиганет и — там! Мой Черня аж завыл от обиды. «А ну, возьми!» — уськнул я. Смотрю это, братцы, кобель мой перекрестился и только хвост мелькнул.

— Ну и враль ты, товарищ! — Стефания захлебнулась от дыма и смеха. — Перестань, спать надо.

Самоха подправил костер и растянулся на брезентовом плаще Севрунова, но спать ему не хочется. Рядом ворочается и ругается на мороз Семен Петрович. Он чувствует, что Самоха, как и остальные спутники, не жалует его расположением, но рад в этот «жуткий» час таежной ночи поговорить хоть с кем-нибудь.

— Это еще не холод, а благодать, — заплетает языком Кутенин. — Закалка у вас морковная, объясню я вам… Вот если бы градусов сорок напрело, тогда — да!

— Снизу холодит… И вообще глупо было ехать в самое половодье. — Голос Семена Петровича скрипит, как сухая ель под ветром. — Третью ночь дрожу… Тут верная лихорадка, а то и воспаление легких.

— Пустое, — потягивается Самоха. — От этой вашей малярии есть самое наипервейшее средство… Намешал, скажем, пихтового настоя и — как с гоголя вода… А ежели со спиртом, то и на веки вечные всю дурость выгонит.

— Ну, это знахарство… Все это примитивно и дико.

— О, не скажите! Я также заблудил зимой, прямо в крещенские морозы, и спички подмочил, так этим только и выпользовался.

— Может быть, это и обычно для таежников, а мне, вообще-то говоря, не следовало рисковать с плохим здоровьем.

— И зря рискуете, раз заклепка слаба. Хоронили мы здесь таких-то.

Кругом всхрапывают разведчики. Додышев что-то бормочет на своем языке. В притаившуюся тайгу уносится треск костра, фырканье хрумкающих овес коней и протяжные, стыдливые вздохи землемера, запуганного Самохой.

— И вообще, глупо строить в таежной пропасти зверосовхоз, когда под боком необозримые пустоты… Какой-то идиот написал о Шайтан-поле и все поверили.

Тут Самоха не выдерживает и садится около тагана. Хитрый шутливый тон он отбрасывает сразу.

— Нет… О Шайтан-поле вы зря… Для зверя, здесь разлюбезное дело… Тут тебе вода, лес и корма, каких душа пожелает… А первое — ясашные… Без них зверя не получишь…

Землемер так и не убедил Кутенина и не заснул. Комары, эти зоревые караульщики, поднялись вместе с людьми и ноющими прожорливыми голосами снова привели в движение коней. Рыжий подводчик и парень в азяме старательно пачкали свежим дегтем лошадиные морды и животы. Прямо над станом трескотно прокричала кедровка, ей откликнулась тайга.

И только теперь Севрунов хватился, что оставил около озера ружье.

— Худая примета, товарищ зверовод, — шутила Стефания. — Вы очень рассеянны, я это заметила еще в поезде.

Она улыбнулась Севрунову и ломкой походкой направилась к воркующему ручью, где плескались Пастиков и Додышев.

— Становись вот на эту перекладину, — сказал старший разведки.

Крупные зерна брызг катились по его черноусому лицу.

— А я вот на этот камень…

Стефания отворотила серую, с мраморным отблеском плиту и тут же бросила ее со всего размаха. К ней под ноги выползли две серых гадюки. Шипя и подняв головы, они готовились к нападению.

— Беги! — придушенно закричал камасинец.

Пастиков ухватился за сук наклонившейся к ручью сосны, но он только гнулся и извивался лыком, выпуская смолистый сок.

— Эх, струсили!

Он подпрыгнул и сразу придавил к плитняку змеиные головы. Гадюки судорожно завертели хвостами.

— Я боюсь… меня кусали маленького, — оправдывался Додышев.

Солнце разбрызгивало лучи на вершину Чернопадского белогорья. В темной утробе дебрей пахло сыростью.

Остались на месте прихворнувший Семен Петрович и рыжий. Дорога петляла в десятикилометровый хребет. По ступенчатым выбоинам хлюпала жижа, размешанная глиной и тлеющей прошлогодней хвоей. Лошади спотыкались, часто роняя вьюки и пачкая животы. Ведущий передового Самоха легко выкидывал длинные ноги в желтых ичигах и без умолку говорил Стефании:

— Тут я все знаю, как свою ладошку… Слава богу, сызмальства по хозяевам, да с землемерами путаюсь… Знаю, где кому медведь голову свернул, где бельчонка и разной зверь плодится… Вот перевалим Черную падь и ночевать приладим к Теплому камню. Там старатели ране золотишко добывали.

— Далеко это?

— Как поедешь… К солнцесяду надо бы пришлепать…

— Ты, значит, из охотников; как же бросил колхоз?

Безбородое, сероватое, в морщинах лицо Кутенина поворачивается в сторону женщины, которую он про себя назвал уже «бедовой».

— Охотой маюсь, Никандровна… Как только оторвался от тайги, так и пошел колесить в думах-то… Вот бы, к примеру, как ваш брат ученьем страдает… Из-за этого и не обженился на свой век…

Самоха срывает набухшиие смоляным жиром ветви кедровника и затяжно вдыхает пьянящий запах. В сотне метров от дороги шебаршат по высохшему брусничнику Пастиков, Севрунов и Додышев; они вспугивают фуркающих рябчиков и тяжелокрылых глухарей. Где-то справа колет о камни хрусталь волн безымянная горная речонка. Многоокая притаившаяся тайга следит за каждым шагом пришельцев, загадочно молчит. И не чувствуется конца темнеющей глуши.

— А этот у вас — лапша из ячменного теста, — срывает смехом Самоха. — Говорит, по дурости поехал. А оно и резонно так, потому вялых тайга не любит.

— Про кого это ты?

Звонкий, немного низкий голос Стефании колокольцем врывается в обманчивое молчание чащобы.

— Да этот землемер-то с точеными усами.

Самоха вдруг останавливает коня и свистом вызывает отдалившихся охотников. Его длинные ноги, туго перетянутые оборками, дрыгают, как у подстреленного журавля.

— Смотри-ка, — шепчет он подбежавшему Пастикову.

Темен лес и бесконечна эта темь. И только недобеленным бабьим холстом узкая полоса неба освещает прогрызенную тропу. Охотники да монгольские скотогоны прокладывали ее по вычурным зверьим следам и навиляли, как поломойка тряпицей на шершавом полу.

— Вон, вон, на пупке-то!

Кутенин, дрожа охотничьим задором, вытягивает вперед тонкую морщинистую шею. Замешательство людей передается животным. Передняя лошадь тянет ноздрями воздух и высоко вскидывает голову со стригущими ушами.

— Да медведь же! — шепчет над ухом Севрунова Стефания. Метрах в ста треснул валежник, и на прямую прорезь дороги вышел большой бурый медведь.

Он обнюхал воздух, высоко задрав голову. Маленькие глаза зверя блеснули двумя спичками и тут же погасли.

Пастиков вскинул к плечу винтовку. Лошади храпнули и сбились в кучу. В это же время выстрелил Додышев. Медведь глухо зарычал и, переломив попавшуюся под ноги валежину, исчез в мелких зарослях.

Пастиков опустил ружье. С его полных губ слетела досадная улыбка.

— Поторопился, чудак! — упрекает он подошедшего камасинца.

— Ружье непристрелянное, — оправдывается тот.

— Ну, трогай, трогай! — повелительно кричит Кутенин.

И снова конские копыта месят липкую жижу. Самоха понимает, что Пастиков метит добраться к ночи до Шайтан-поля, но опасливо посматривает на тяжелую кладь, от которой выгибаются конские спины. Он молчит, не желая спорить со старшим разведки.

И когда Пастиков около листвяжной сопки велел напоить коней, а сам достал из сумки хлеб, — все догадались, что поедут без обеда напроход.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Родословной Тукмаковского улуса не сыщешь ни в каких архивах, если не считать отдельных заметок ученых-этнографов о смешанном племени татар, самоедов и бурят. Впрочем, передаваемая из поколения в поколение грамота Екатерины Второй тоже свидетельствовала о существовании в здешних местах племени камасинцев, кои за внесение ясака соболями и прочими дорогими шкурами освобождались от воинских и других государственных тягот. Этот документ и до сих пор хранили старшины улуса, они же шаманствующие мудрецы племени. Правда, камасинцы (или ясашные) давно утратили многие обычаи предков, были почти все насильно крещены, но еще и сейчас жила здесь вера в шаманов и шайтанов.

Недаром старшина улуса Алжибай, проведавший какими-то путями о движущейся разведке, рано вышел из своей юрты. Отсюда открывался чудесный вид на замкнутое лесами Шайтан-поле, бунтующую Сыгырду и озеро Ширан, блещущее среди необозримой долины голубым диском. Ширан — по-камасински «окно бога». Алжибай знал, что в озере, раскинувшемся на полсотни километров, — ровно три дня скорой ходьбы — водится много рыбы, не меньше, чем в тайге мошкары. Но до сих пор только русские охотники нарушали (и то воровски) запрет ловить ее в священных водах.

Поднявшись на скалу, похожую на огромный шлем, Алжибай смотрел едва мерцающими глазами на замкнутое поле, на прижавшиеся к горам черными лишаями жилища соплеменников и пролетающую под ногами пенящуюся Сыгырду. Угловатые скулы смуглого широкого лица старшины были неподвижны, а большая голова казалась толще туловища. Длиннополая козья доха главы племени путалась в ногах.

Улус еще спал, и над верхами редких полуземлянок, над юртами качался соловый туман.

Шевеля редкими сивыми усами, Алжибай думал о беде. Выезжая по осеням с пушниной в Рыбинское, он видел там новые порядки. Старшина знал, что эти порядки придут и сюда, если степные люди смогут проложить дорогу через Черную падь. Раньше Алжибай не верил, что на Шайтан-поле может поселиться белый человек, но когда над улусом пронеслась стая жужжащих железных птиц, он понял, что с хитростью степных бороться трудно. Алжибай втянул в пушистый воротник объемистую, короткую шею и, шлепая расшитыми унтами по грязной тропинке, спустился к юрте шаманки Фанасей.

Старуха слюнявила беззубым ртом толстый чубук нарядной трубки. В маленьких пальцах шаманки, напоминающих цветом лимонную корку, глухо хрустела осока.

— Здравствуй, — сказал Алжибай.

— Менде, старшина.

Две косые черточки на морщинистом лице старухи раздвинулись и на покрасневших веках выступил зеленый гной. Остромордый серый кобель ощетинился, заворчал на пришедшего.

— Пошла!

Голос шаманки скрипнул сухим деревом под ветром. На каменке тягуче и однотонно шипел медный чайник.

— Как спала, старуха? — спросил старшина.

— Плохо спала… Худые сны, Алжибай. — Шаманка снова приоткрыла мутные, выеденные трахомой и старостью глаза.

— Зачем пришел?

Алжибай не спеша набил трубку и подкинул хворосту на угасающий костер. Мясистые губы старшины зашлепали о чубук.

— Беда идет, Фанасей. — Алжибай сел против старухи и подпер коленями голый подбородок. — Беда… Со степей едет красная власть.

По кожану шаманки мягко зашуршала выпавшая из рук осока. Она подняла к неподвижному небу плоское лицо и сердито засопела трубкой.

— Красные люди заберут соболей, заберут белку, прогонят в тайгу маралов и сохатых, — тянул старшина сквозь табачный дым. — Степные переманят к себе нашу молодежь и начнут ловить рыбу в Ширане.

— Пускать не надо! — взмахнула кулаком шаманка. — Звериными шкурами заткни жадные рты степным собакам.

Старуха запнулась за сук, валявшийся под ногами, и упала бы в огонь, если б старшина не поддержал ее.

— Шаманить будем, — хрипела Фанасей. — В тайгу, за горы уведем своих.

Старуха сбросила кожан и уже из темноты юрты вышла в шаманском костюме и с бубном в руках.

— Клади огонь! — приказала она.

Алжибай повиновался. Давно он помнил этот костюм, украшенный клочьями шкур, хвостов, клыками зверей, какие только водились в сибирских лесах. И поверх всего тот же дракон, вышитый столетия тому назад каким-то искусником, опоясывал хвостом располневшую фигуру шаманки. Но так же давно Алжибай не верил в чародейную силу священного бубна, хотя нерушимо поддерживал его культ среди людей своего племени.

Он набил трубки табаком, пропитанным каким-то снадобьем. Стоя около пылающего костра, они курили молча до тех пор, пока по чубуку шаманки не поползла липкая зеленая слюна. Казалось, старуха сейчас заснет, но она с неожиданной прытью вскочила с места и загремела в бубен. Дребезжащие звуки вспугнули тишину утренней зари. Шаманка подражала крику зверей, свисту змей, птицам. Смешная и жуткая в своем костюме, старуха исступленно прыгала вокруг костра. Теперь уже желтая пена выступила на безжизненных губах шаманки. Она простирала руки с бубном и колотушкой кверху, как бы совершая полет за облака, и, стремительно подражая ныряющим, падала на землю, — шаманка хотела знать, что делается под водой и землей.

Костер окружили пробудившиеся камасинцы. Дым от трубок кудрявился в темных вершинах пихтачей. Из груди старухи вылетали хрип и свист.

Вот она подпрыгнула последний раз и, высоко взметнув бубен, бесшумно упала головой у порога юрты. Морщинистое лицо старухи напоминало труп, лежащий неделю поверх земли. И даже дети не нарушали бредового покоя шаманки, проникавшей в таком состоянии в неведомые недра — жилища духов. Только неуемный птичий род справлял шумную встречу весны. Люди до самых полден потели около шаманки в своих меховых кожанах, пока она не поднялась. Выкурив поднесенную трубку, Фанасей сказала племени:

— Шайтаны помогают красным людям… Теперь их не купишь: так говорят духи тайги.

Камасинцы молчали, опустив головы.

— Но я надеюсь, что духи помогут избавиться от степных, — продолжала шаманка. — Снесите старшине по соболю и десяти белок, которые оставили на хлеб.

Фанасей едва удерживала отяжелевшую голову.

И тут случилось нечто необыкновенное в истории племени, отчего не усидели на месте старики. К шаманке шагнул желтолицый Джебалдок, только что вернувшийся из степей, где работал по найму.

— Нет у нас дорогих шкур, — смело сказал он. — И незачем нам подкупать русских, — они не старые купцы, не попы!

Его поддержал маленький рябой Чекулак.

— Пусть старшина дает шкуры, у него много их.

Джебалдок и Чекулак, эти безъюртные парни, сомкнулись плечами и вызывающе смотрели на стариков. Осенью они охотничали из половины у Алжибая и недополучили условленного заработка.

— Русские красные не злые, — горячился Чекулак, выставляя мясистые губы. — Мы были в степях, мы видели хорошую жизнь… Там не верят шаманам.

Небывалое посрамление власти вывело старшину из обычного равновесия.

— Замолчи, волчья отрава! — взвизгнул, хватая Чекулака за жесткие вороные волосы.

— Не тронь! — замахнулся Джебалдок.

Но его схватил сзади Тимолай, сын старшины. Бунтовщикам скрутили руки и привязали лежачих к стволам деревьев. Алжибай топал ногами:

— На муравьище голых положу! У-у, собаки!

Но старшина замолчал, заметив хмурые лица соплеменников.

Теплый ключ сочится и хлюпает из скалы Епифановского белогорья. Десятки поколений знают, как в здешних местах медведь тащил за ногу охотника Епифана и утопил его в лужице горячей воды. С тех седых лет охотники, побывавшие в чернопадской тайге, разносят весть о целительной воде, исходящей из скалы. Здесь же сохранился обычай — купаться конному и пешему, хотя бы в этом и не было надобности, например, зимой. Горячая вода заменяла парную баню, без которой таежнику жизнь не в жизнь.

Пастиков, конечно, убедил Самоху, что за день можно доехать до Шайтан-поля, но ему пришлось уступить ямщикам, и разведка ночевала под Епифановской скалой. Ночью около костра мужики перековывали лошадей, а Пастиков хмурился и ругался без всякого повода. Ранним утром он расчистил яму и залез в нее, как в ванну. По каменной стене звонко катились струи источника. Из улуса доносился собачий лай, хотя отсюда охотники насчитывали до пяти километров. На вершине скалы шумели позлащенные солнцем кедры.

— Греешься? — послышался сзади голос Стефании. От таежного воздуха она посвежела и беспечно улыбалась большими серыми глазами. — Какая прелесть… Вот где неучтенные богатства республики!.. Здесь, наверное, золото и другие металлы есть.

— Конечно есть, только у нас руки еще не доросли.

Из-за кустов показалась черная, со вздыбленными волосами голова Севрунова. Он, увидев Стефанию, повернул в чащу.

— Давай, купайся, — предложил Пастиков.

— Идет, только ты испаряйся отсюда.

Пастиков оделся и крикнул:

— Самоха, помогай седлать коней!

— А чаевать? — спросил Севрунов.

— Это там, на месте.

Додышев старательно протирал стволы ружья и рассматривал их на солнце. Стефания вернулась с мокрыми волосами.

— Вот где курорт-то, Пастиков! Только чертовски воняет крепкой серой, — сказала она.

— А ты почему скоро? — подмигнул Самоха.

— Попробуй ты улежи долго, — улыбалась Стефания.

Кутенин уперся коленом в живот бурой кобылы и с усилием застегнул подпругу. Лошадь засопела и, покачиваясь, взлязгала зубами.

— Ну, черт! — замахнулся на нее Кутенин.

Парень в азяме первый повел на тропинку прихрамывающего, подгибающегося под кладью коня. А Пастиков с Севруновым и студент-камасинец пошли напрямки, через гриву скалы, где перелетали рябчики.

Караван встретили поджарые и дикие камасинские коровы, собирающие еще непросохшую от недавних снегов ветошную траву. Пастиков свистнул и хлопнул тяжелыми рукавицами. Табун скопом кинулся под уклон к просвечивающей равнине, откуда слышались крики людей и собачий лай.

Самоха последний раз развел ветки пахучих пихтачей и остановился на голом склоне.

— Смотри, Никандровна! — воскликнул он, подтягивая за руку Стефанию.

При виде замкнутой горами долины, пока еще серой от травы, все остановились, улыбаясь друг другу.

— Здесь и теплее, — сказала Стефания.

— Сравнениев нет, — гордился Самоха. — Вишь, снегу-то и в помине не бывает… А осенью до покрова инеев не водится.

— В улус не поедем, — сказал подошедший Пастиков. — Правь вон в тот лесок.

— И резонно, — одобрил Самоха.

Задумчивые глаза Додышева жарко лучились. Он вдыхал в себя воздух давно покинутых и теперь почти неузнаваемых мест.

— Давно, видать, не бывал здесь? — участливо спросил Севрунов.

— Две… Двенадцать лет, — выдохнул студент.

— А как попал в город?

— Здесь скрывались красные, а я был сиротой. Ну и увезли меня…

Под ногами лошадей шумела сухая трава, а под ней ворчала проступающая вода. Караван пересек узкое место долины и остановился на гладком берегу Сыгырды, в роще молодых тополей. Река отсюда делала крутую петлю, и от стана были видны прилепившиеся к скалам нехитрые постройки улуса.

Раскинув палатки, Самоха спустился на выступивший из воды камень и позвал Стефанию.

— Глянь-ка, Никандровна, какая чистота, — сказал он, привязывая к удилищу лесу.

Светлые волны с кипением били в лесистые скалы противоположного берега. Но почти до средины было видно камни на дне реки.

— Ангару напоминает, — сказала Стефания.

— Одной матери, надо быть, дети, — улыбнулся Самоха. — А вот сейчас посмотри, как мы начнем тягать.

Он закинул удочку. Желто-серая бабочка скользнула по верху волны и с плеском скрылась вниз.

Стефания не успела шагнуть, как на берег вылетел большой бурочешуйчатый хариус.

— Лови уху! — рассмеялся Самоха.

Пастиков зажал с хребта топорщащуюся рыбу и извлек из ее окровавленного рта хитроумную удочку.

— Это что за снасть? — недоумевала Стефания.

— Обманка, — посмеивался Кутенин. — Тут она замаскирована в петушиные перья, а дура-рыба думает: букашка.

— Ну-ко, дай я, — сказал Пастиков.

— Валяй… Разучился, поди?

Пастиков пустил удочку, около которой сразу же запрыгали хариусы.

— Подхватывай!

Леса свистнула над головами и сорвалась с удилища.

Стефания тихо охнула, мотая рукой.

— И што ты наделал! — заревел Самоха на побледневшего Пастикова. Он приподнял стефаньину руку и сморщил безусое лицо. В пленке между пальцами руки впилась с жаброй удочка; мотылек из петушиных перьев краснел от крови.

— Тащите! — громко сказала Стефания, морщась от боли.

Севрунов вымыл руки и, разогнув удочку, вырвал жабру с клубком запекшейся крови.

— Давай спирт! — крикнул он Самохе. Глядя на Севрунова, Стефания заулыбалась. Самоха закидывал снова и, к удивлению оживившейся компании, вытянул крупного ленка.

— Ладь ужин, — сказал он разводившему костер Додышеву.

— Икряной, — приговаривал Севрунов, барахтаясь с ленком.

Солнце уже катилось к стрельчатым вершинам чернопадских гор, когда от улуса послышался топот конских копыт. Севрунов вышел из палатки и, щурясь на реку сквозь роговые очки, позвал остальных.

— Кажется, хозяева едут, — усмехнулся он, задерживаясь взглядом на переднем всаднике.

— Едут и есть, — подтвердил Самоха, увидев вывернувших из ложбины верховых. Косматые монголки фыркали и косились на вьющийся дымок.

Алжибай подъехал с сыном Тимолаем и пятью стариками.

— Что это за шапки у них? — шепнула Севрунову Стефания. — С какими-то бубенчиками.

— Это они для переговоров с нами такие одели, — заметил опытный Самоха.

Камасинцы привязали к деревьям коней и поздоровались с разведчиками. Все они были в новых дохах. Самоха постелил около костра одну из палаток и пригласил гостей. Приезжие уселись, поджав под себя ноги.

— Кури! — старшина протянул Севрунову трубку, видимо, принимая его за начальника.

— Спасибо, не курю.

— Пошто так?

Алжибай оглянул Додышева и захлебнулся едучим дымом. Узнал ли он в студенте своего единоплеменника, или при виде монгольского лица память подсказала старшине случай, имевший место в его жизни пятнадцать лет тому назад… Было первое морозное утро. По Сыгырде начинались забереги, а на тайгу спускалась мягкая белая шуба. Алжибай с половинщиком Сапроном Додышевым дрожали на легком, вертком салике. Закоченевший Додышев правил в носу, отбивая примитивное суденышко от острозубых камней, а старшина управлял кормой. Через салик стремительно перелетали холодные волны. Алжибай сидел на пушнине.

Они уже прошли Голубой порог и Додышев ударил роньжей, чтобы пристать к берегу, когда старшина спустил курок. Вместе с выстрелом безъюртный Додышев улетел с салика, только слегка качнув его. Но в улусе не все верили, что половинщика задрал медведь… Студент Додышев помнил еще слова умирающей матери, обращенные с проклятием к старшине. Помнил он и то, как Алжибай по осеням спаивал весь улус и, забирая у камасинцев меха, уезжал в степи, откуда привозил вино, махорку, ружейные припасы и яркие ситцы. А покойная мать за один мешок гнилых сухарей целую зиму вышивала Алжибаю унты. Много унтов и мехов старшина продал русским купцам, выезжавшим в улус перед весенней путиной.

И, может быть, в увертливых, как черные зверьки глазах молодого обрусевшего камасинца глава племени прочел надвигающееся возмездие. Он циркнул сквозь зубы желтой слюной и торопливо спросил по-русски:

— Охоты нет, — зачем приехал?

— Мы на свою, охоту приехали, — улыбнулся Пастиков. — Будем строить здесь город звериный.

Не в меру большая голова старшины закачалась на прямых плечах, точно собираясь перевернуть его неуклюжее туловище вверх колесообразными ногами.

— Смешно говоришь, — гортанно ответил он.

— Почему смешно? — вмешалась Стефания.

— Зверь любит волю.

— А мы на маралах будем верхом ездить, а лисиц и соболей приучим, как собак, спать с нами.

Сидевший рядом с Севруновым кривой старик, с ископанным оспой лицом, сердито засмеялся и схватился за впалую грудь.

— Ой, худо, худо! — выдохнул он.

— Хорошо будет, — возразил Севрунов. — Дорогу проложим на Шайтан-поле, машины сюда приедут… Вам работу дадим.

— Худо будет… Зверь уйдет.

Алжибай оглянул своих и заговорил по-камасински. На его высокой шапке зазвенели крохотные бубенцы, издавая звуки разбитого стекла. Тут-то и выступил кривой старик Аёзя.

— Фарту не будет. — Единственный глаз старика метался по лицам присутствующих. — Шайтан-поле не любит людей… Посмотрите, там есть знаки. Давно, когда здесь не было еще белых, один князь — звали его Мурабай — пробовал ковырять поле, но духи в одну ночь вырвали его плоды и побили князевых зверей… Сам Мурабай тоже издох от шайтана…

Старик закашлялся и долго харчал, тужась вытолкнуть булькотавшую в груди мокроту.

Пастиков изломал на раскрасневшемся лице лукавую улыбку. Но, скрутив трубочкой желтый окурок цигарки, бросил его в пенящиеся волны реки.

Камасинцы молчали. Аёзя и старшина нахмурили брови. Фарфоровые зубы Алжибая застучали, как дождевые капли о крышу.

— Этот земля наш, — ответил он, подавая бумагу, желтую от пота и ветхости.

— Сам Катерина давал земля камасинцам, — подтвердил кривой Аёзя.

— Советская власть отменила такие права. — Стефания передала бумагу звероводу, поднялась на ноги, собираясь, видимо, крепко потолковать с камасинцами о новых законах, но гости уже собирались домой. Старшина вырвал из руки зверовода грамоту и, колеся короткими ногами, побежал к лошадям.

— Наш не пойдет работать! — угрожал Аёзя. — Катерина давал землю.

— Пойдете, когда увидите, что мы пришли помочь вам. — Камасинцев изумила родная речь Додышева.

Старшину окружали подходившие из улуса соплеменники. Потрясенный неожиданностью, он делал знаки, чтобы они бежали отсюда, но таежные люди не двигались.

— Ты наш!.. Ты сын Сапрона? — спрашивали они, глядя на студента.

Старшина легко вскочил в седло и вместе с Тимолаем ускакал в улус. По берегу четко стучали каменно-крепкие копыта резвых монголок.

Камасинцы подались назад, но все еще медлили.

— Угостить надо, — сказал Самоха Стефании. Он вытряхнул из куля десятка два французских булок и, широко взмахнув длинными руками, позвал:

— Подходи, друг, знаком будем!

Увидев хлеб, камасинцы заколебались.

— Берите, берите, — совала Стефания булку в руки высокому улусянину.

Камасинцы разделили булки, а затем каждый из них смерил глазами женщину.

— Вот конфеты, — старалась она. — Вот Додышев, он расскажет зачем мы приехали.

Солнце скатилось в зеленеющую тайгу. От Ширана потянулся к небу сизо-голубой туман, и камасинцы, поборов страх перед старшиной и духами, все еще слушали и спрашивали Додышева. И наконец, когда их осталось не больше десятка, в кругу поднялся высокий худогрудый половинщик Алжибая Парабилка. Острые скулы камасинца дрожали, глаза робко бегали.

— Вы уедете, а нас проклянут Фанасей и Аёзя, — сказал он. — Чекулак и Джебалдок вот уже вторые сутки лежат привязанные к деревьям… Их пожирают комары и сырость… Разве вы хотите, чтоб и нас так же наказал старшина?

— Мы арестуем вашего старшину! — волновался Додышев.

Его взял за руку Севрунов.

— Вы полегче на поворотах. — И все поняли, что такт зверовода только на пользу делу.

Предутренний голубой мрак повис над заречными хребтами. Под узорчатой сеткой туманов дремали улус и Шайтан-поле. Где-то за темными чащобами бродило солнце. Слепая тишина не нарушалась легким ветром. Только неуемная Сыгырда, со свойственным ей буйством, гнала кудряво-серебряные волны к степям и дальше, к Ледовитому океану, будто стремясь разогнать на нем вечно блуждающие ледяные караваны. Река сердилась на здешнюю непробудность, в этот неурочный час она металась на отвесные граниты противоположного берега и оттого была величественнее, чем днем.

Севрунов почти в упор наткнулся на Стефанию. Она сидела на выпученном камне, накинув на плечи тужурку, и следила за пролетающими волнами. Тяжелые волосы женщины плотными кольцами перевешивались через ладонь приставленной ко лбу руки.

— Не раздавите, — предупредила она.

— И вы не спите?

— Нет, люблю встречать восход солнца… А вы что бродите?

— У меня зуб… Вы, Стефания Никандровна, Додышева не видели?

— Нет, а что?

— Значит, уплелся с Самохой к родичам… Ведь они нарочно и легли около костра.

Сначала похожий на отдаленный ветер, а затем совершенно явственно до них долетел собачий лай.

— Не наши ли там влопались? — встревожилась Стефания.

— Возможно.

По вершинам лесов загудело пулеметной россыпью.

Где-то кричали люди, отбиваясь от собак. Женщина оглянулась на соседа и растерянно спросила:

— Вы, Александр Андреевич, любите природу?

Он присел на краешек камня и откинул назад взлохмаченную голову.

— Признаться, она мне несколько надоела, а теперь опять потянула, — заговорил он. — Ведь почти пятнадцать лет по северу шлялся.

— Звероводом там работали?

— Какое! — отмахнулся он. — Это в последние годы, а раньше кооператором был, рыбаком, разведчиком и кто знает чем.

— Вы сибиряк? А где учились?

— Самоучкой, — ответил он.

От излучины, что виднелась на изгибе реки, показалась долговязая фигура, а затем еще три маленькие, широкие.

— Это Самоха! — Стефания, дрожа, сжала жилистую кисть руки соседа. — Смотрите, ведь они ходили на выручку.

Самоха размашисто бросил свою одноухую шапку и повалился на сухую траву. Светало. Маленькое старушечье лицо охотника отсвечивало обильным потом. Додышев же подталкивал двух низкорослых молодых камасинцев, руки которых еще были завернуты назад.

— Развязывай! — попросил он Стефанию и Севрунова.

И когда шатающиеся на ногах ребята были освобождены, Самоха разразился потоком проклятий на улусных собак.

— Да будь я трижды проклят в утробе матери! Было совсем спороли… Их пришли вызволить, а они трусу праздновать… А тут эта собачня, как мошка, братец ты мой… Ладно, посконные штаны, да сук попался под руку.

— Могли бы и не штаны порвать, — пошутил вышедший из палатки Пастиков.

— А што ты думаешь! Ведь вон там какие жеребцы у старшины-то, — уже смеялся Самоха. — Кэ-эк они ухватились, штук пять, да ошкур и пополам, да только бродни и удержали, а то бы голый явился домой.

Алжибай и Аёзя пили араку. В просторной юрте старшины бродил мясной и табачный чад. По другую сторону камелька сидела с закрытыми глазами шаманка и бормотала непонятное. Маленькая женщина с большим животом в третий раз жарила сохатиную печенку и в третий раз ставила перед гостями туес со свежей аракой. Это была Улям, жена хозяина улуса. Все пили через край и слюнявили большие куски печенки в мясистых пунцово-красных губах.

За юртой сын Алжибая, напоминающий телосложением отца, ладил седла, две скотницы старшины доили коров.

— Русских прогоним, — мигал единственным глазом Аёзя. — Наш народ маленький, но мы погубим их зверей ядовитыми травами, погубим людей набегами.

— Погубим, — скрежетал фарфорово-белыми зубами Алжибай. — Красная власть прогнала в тайгу русских шаманов и нойонов. Они теперь копят силы. Алжибай много знает, но пока молчит… На днях один друг говорил Алжибаю, что на красных поднимается желтый народ, который живет там, где по утрам рождается солнце.

В юрту просунулась большая черноволосая голова Тимолая.

— Отец, по улусу говорят, что Чекулак и Джебалдок бежали к русским, — испуганным голосом сказал он. — Я сам видел четыре следа по берегу.

Старшину подбросило кверху невиданной пружиной. Из опрокинутого туеса мутной лужицей разбрызгалась арака.

— Седлай коня! — топнул он криволапой короткой ногой.

Улям надела на прямое плечо старшины маузер, добытый Алжибаем где-то в степях, а сын подвел к дверям юрты косматого карего коня и подхватил отца под колена. Старшина качнулся в седле, но удержался и крепко дернул лошадь за витой ременный чумбур.

Стая острорылых собак проводила старшину вниз к реке. Около юрт неподвижно стояли серые фигуры проснувшихся камасинцев.

Алжибай ехал по горной тропинке над ревущей рекой и долго грозил кулаком дыму, расстилавшемуся над палатками разведчиков. Он плевал в ту сторону, на другой берег, где копошились черные фигуры людей, приехавших устанавливать новые порядки.

Шедшая частой переступью лошадь скользнула задними ногами под обрыв, но старшина не сплошал: он спрыгнул через голову и, попав ногами на выступ камня, помог лошади справиться. Может быть, этот случай и помог старшине забыть на время о ненавистных чужеземцах. К тому же и тропинка круто повернула от берега. Шум Сыгырды отдалялся с каждым шагом. Алжибай заехал в сосновый бор, будто рассаженный величайшим мастером. Снизу чернела борозда дороги, сверху — голубая полоса неба. Здесь деревья были настолько высоки, что Алжибай не решился губить зарядов на клокчущих по вершинам глухарей. Он только щелкал языком, подражая этим пернатым великанам, и затем голосом, похожим на осенний шум тайги, протяжно запел.

Алжибай пел о том, на что смотрели глаза. Он хвалил лес за то, что тот дает тепло и укрывает зверей от красных шайтанов. Хвалил горы за то, что они не пускают этих красных, и холодные северные ветры. Впрочем, горы он хвалил и за то, что стрельчатые вершины их подпирают солнце, готовое каждый день свалиться и сжечь его, Алжибая, со всем улусом. Алжибай дразнил солнце и за то, что оно похоже на красных людей, и за то, что оно все равно напорется на острые камни гор и вывалит свое брюхо в Сыгырду. Старшине было хорошо думать о том, что он пока хозяин всех этих богатств, всей тайги, от Сыгырды до Монголии, на целых восемь дней скорой ходьбы. И он пел бы до тех пор, пока арака заставляла стучать сердце, а перед глазами прыгали разноцветные шары, напоминающие бубен Фанасей. Но сбоку треснул вереск, и привычный конь замер на месте, поводя короткими ушами. Не расслышавший шума Алжибай ударил его чумбуром. Лошадь только подкинула зад, но не тронулась с места.

«Зверь», — подумал старшина и поднял маузер.

В то же мгновение через дорогу прыгнула резвая кабарга и остановилась боком к Алжибаю под кустом мелких пихтачей.

— Сухая, — прошептал старшина, ловя неповинующимся глазом мушку прицела.

Темноватый зверек косил глазом и высоко вытягивал тонкую шею. И суеверному Алжибаю вдруг пришла нелепая мысль:

«Попадешь — русские уйдут с Шайтан-поля, не попадешь — пропал сам».

Выстрел резко разорвал первобытную тишину и сон лесов. Эхо где-то долго шумело в ответ. Кабарга сделала отчаянный скачок через мелкую чащу и камнем упала на мох.

— Фарт! Фарт! — по-русски закричал Алжибай. — Ай, красные уйдут, уйдут красные!

Он подъехал к зверьку. У кабарги судорожно дергались копытца, угасли желтоватые глаза. Около уха из узкого прострела ползла черная бороздка крови.

— Ай, молодец! — усмехнулся старшина, заваливая добычу в торока.

Он пустил коня и, шатаясь как сноп на ветру, пошел сзади. Через час лошадь свернула вверх по гремучему ручью, берег которого густо осаждали ягодники и бурьяны. Тропа петляла, и болтающиеся ноги кабарги царапали сухие ветви кустарников.

Поднявшись на холмик с кедровым лесом, лошадь заржала и снова остановилась. Ей отозвался собачий лай.

Алжибай потянул носом смолевый дым и самодовольно сморщил лицо. И в это же время из-за толстостволого кедра вышла с винтовкой наперевес тонкая светловолосая женщина. В легкой козьей дохе и унтах, она ничем не отличалась от молодого, еще безусого парня. И даже суровые темно-голубые глаза смотрели на Алжибая не по-женски.

Она тряхнула мертвую голову кабарги и низким голосом спросила:

— Наверно, на медвежьей релке убил?

— Там, — кивнул старшина. — А где отец?

Старшина сверкнул по загрубелому лицу женщины черными, еще мутными глазами и, может быть, в сотый раз залюбовался горбинкой ее тонкого носа.

— Отец здесь близко… Газеты привез? А еще что? — Она перевертывала винтовку и смотрела сверху на привязывавшего лошадь старшину. — Я тоже могу похвастаться, — вчера подстрелила молодого марала, и мы теперь едим мясо.

Женщина отогнала пестрого кобеля и, сторожко оглядываясь на приезжего, открыла дверь избушки.

Алжибай не в первый раз вдыхал хвойный запах этого помещения, как не в первый раз видел он посуду на нехитрой полке, сплетенной из красных прутьев тростника, и эту женщину с мужской фигурой и манерами.

Она внесла в избу седло и кабаргу.

— Что ж молчишь, старшина? — обратилась она к гостю. — Давно был на том стане?

Старшину мутило с похмелья, узкие глаза слипались.

Хозяйка подкинула в железку дров. Стоявший на ней котел запыхтел жирным паром. И в чаду Алжибай, как во сне, видел эту высокую, совсем еще молодую и ловкую девицу. Она носила кожаную кофту и шаровары. Все это нравилось старшине.

— Может выпьешь?

Она достала из-под нар берестяной туес и налила гостю древесного спирта.

— Пей, отец хорошо научился делась вино.

Глаза старшины расширились в узких прорезях. Он обеими руками сжал деревянную кружку и медленно проглотил жгучий спирт.

— Когда ты приедешь к Тимолаю? — спросил он, закуривая трубку.

Женщина передернула потрескавшимися губами, но улыбнулась.

— К Тимолаю я не пойду, мне надоело в тайге.

— А зачем ты пришел в тайгу?

— Неволя загнала. Ты отца спрашивай.

— Ты шутишь, — ухмыльнулся Алжибай. — Русские уже на Шайтан-поле… Они притащат сюда красную власть.

— Русские?! Ты видел?

Хозяйка откинула назад светлые волосы. Ее суровые глаза испугали старшину. В них было скорее удивление, чем злоба и испуг.

— Красные?.. Когда они пришли?

За стеной заворчал кобель, и девица, схватив винтовку, выбежала за дверь.

— Это ты, отец? — послышался ее низкий голос.

— Я, Вера, — отозвался скрипучий бас. — Ты не одна? (тихо).

— Нет, Алжибай приехал… Говорит, красные на Шайтан-поле… Привез сухарей и еще что-то…

— Красные?.. Гм… Образина!.. Думает, у меня все еще золото есть…

Вера скрыла злую улыбку и отвернулась.

Высокий человек с сивой бородой снял с обвисшего плеча винчестер и шагнул в дверь. Пестрый кобель подпрыгнул на всех четырех лапах и лизнул Веру в щеку.

— Иди на место! — крикнула она.

Старик поздоровался с гостем и сел против него на самодельную Скамейку.

— Сколько людей приехало? — дребезжащим голосом спрашивал он. Старик ловил хитрые глаза старшины своими — смелыми, похожими на глаза дочери. Он был одет в такие же кожаны, как и Алжибай. Вместо пуговиц на кожане красовались гладко обточенные палочки, пришитые к шкуре жилами зверей.

Алжибай хлопал мокрыми ресницами.

— Вчера было семь, но будет много-много красных, много железных нарт, много хороших ружей.

Старшина много пил и говорил. Его монотонная речь журчала далекими отголосками таежных рек и бурь…

Он выехал домой, когда тихая ночь, точно нагулявший жира медведь, залегла в берлогу пахучей тайги.

Костер тихо потрескивал под двумя пихтами, что стволами зажали ведущую к ручью тропинку. Это было место, где Вера слушала ночные шорохи весенней тайги и сторожила. Здесь засиживался и отец, гадая о своей судьбе и кляня силу, отнявшую у него и дочери былое.

Старик, шел ломкой походкой, шваркая унтами о высохший брусничник. Он оглянулся по сторонам, как волк, приблизившийся к жилью людей (многолетняя привычка к осторожности) и, кряхтя, опустился на пихтовые ветви.

Дочь повесила над головой отца оружие и тихо запела.

— Мясо смотрела? — спросил он.

— Не беспокойся, оно спрятано на глубоком месте под коряжиной.

Отец показался ей особенно дряхлым. И эта немощность переполняла мозг тягостными размышлениями, оформлять которые она привыкла лишь своей ненужностью и неуверенностью в завтрашнем дне.

— Что ты? — спросил отец, заметив перемену в дочери.

— Ничего… Так…

Старик разложил на коленях берестяные, начертанные углем карты, а Вера развернула привезенную старшиной газету и прочла заголовок передовой о японо-китайских событиях. Она держала газету до тех пор, пока из глаз от едучего дыма не покатились слезы.

Вера взглянула на отца. У старика, как волокно на ветру, затряслась борода.

— Чего пишут? — спросил он.

— Здесь о войне Японии с Китаем…

Вера смело глянула в слезящиеся глаза старика. И взгляд этот будто спрашивал: «Неужели это ты, купец Глазков, которого еще три года назад боялось все село».

Отец давно чувствовал, что у дочери образовался свой, отдельный от него мир, но был бессилен разбить его и злился.

— Тебе не понять войны…

— Нет, я понимаю.

— А я говорю — нет! И… не имеешь права так говорить. — Отец задохся. — Вот из-за таких дураков мы и сидим в звериной яме.

Глазков поперхнулся и протяжно закашлял. А дочь смотрела в красную плавильню костра глазами безучастными, пересиливая гнев, выкручивала смуглые кисти рук.

Отец поднялся и, уже не глядя на нее, сказал:

— Сегодня не надо разводить костер.

— Ложись, я не прокараулю.

— А утром нужно предупредить наших.

— Там, наверное, уже знают…

Скрип двери резко ворвался в ночные шорохи тайги. Вера притянула пестрого кобеля и задумалась.

«Кто эти красные?» — спрашивала она себя.

В своем селе Вера знала только одного Пастикова, про которого говорили, что он большевик, — он первый пришел описывать их хозяйство. Тогда Вере шел тринадцатый год, и она собиралась ехать в город учиться. Но жизнь круто повернула по иной дороге. Бывшему торговцу Глазкову с группой богатых сельчан объявили, что они будут выселены на север. Мать Веры слегла и умерла, на селе творилось малопонятное для девочки. Она заболела тифом и упорно боролась со смертью.

Вера привалилась головой к дереву и предалась воспоминаниям. В небе меркли звезды. За ручьем, куда смотрела девица, яснее становились очертания деревьев. Все, что видела в детстве, запечатлелось навсегда: дом, игры с подругами, поля, езда на лошадях и школа.

Смутной полосой оттенялось то, что было потом. Веру встревожил ночью похудевший отец и, завернув ее в козловую доху, вынес из дому. Трещали выстрелы. По улице скакали верховые, слышались крики женщин и ребят.

Не оправившаяся от болезни Вера упала на дно саней и очнулась не скоро. Сани бросало в ухабы, стукало о деревья. Лес стоял под снежным покровом. Впереди проминали дорогу верховые, а рядом с санями Глазкова ехал мельник Сабаев, молодой черноглазый мужик. Вера почему-то сторонилась его еще в селе, а когда Сабаев в ее присутствии застрелил старика-охотника и взял его винтовку, у девочки зародился к этому человеку страх. Сабаев преследовал Веру, и старик решил отделить дочь от посторонних мужчин. Это было на второй год скитания раскулаченных по тайге.

А тогда, лежа в санях, она спросила:

— Куда мы едем?

— Куда-нибудь выберемся.

Через неделю восставшие против советской власти были в улусе, и отсюда ушли к подножью белогорья.

…Пестрый кобель, шевельнулся под теплым боком Веры. Она открыла глаза. В вершины кедров солнце вплетало ранние лучи. За ручьем фуркали хлопотливые рябчики. Вера взяла ружье и прицелилась — она давно научилась добывать себе пищу. Выстрел резко вспугнул таежную птицу. Рябчик серым комком упал в ручей. Вера достала его палкой и по крутой отложине подошла к тагану.

— Уснула, — сказал сзади отец. — Вари чай, и надо искать новое место.

— Зачем?

Вера смотрела на отца с сожалением. С сивыми разворошенными волосами он похож был на дикаря, только что покинувшего пещеру. Бессонная ночь измяла его морщинистое лицо, время согнуло спину.

— А ты думаешь, они не разнюхают… Не знаешь их хромого пса.

Вера взяла котел и по узкой тропке спустилась к ручью. Глазков уныло посмотрел ей вслед. Он давно видел, что дочь все больше и больше тяготится жизнью с ним и замыкается.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Веселое солнце улыбнулось, согнало морщины с самых хмурых лиц. Со стана было видно, как над Шираном вздымалась черными кругами водоплавающая дичь. Буйная зелень щетинилась сквозь серую ветошь.

На холме около юрты старшины росла толпа. Сюда шли все, кому тайга и трахома окончательно не выела еще глаза. Смуглокожие, широкоплечие ребята вырывали из земли пахучую черемшу и жевали пополам с грязью, мужчины и женщины ворчали трубками. Со звонкоголосыми волнами Сыгырды смешивалась степенная речь пожилых. Говорили больше по-русски, зная, что не подслушают.

Внимание камасинцев поглощала невиданная дерзость приезжих из степей. От берегового топольника, устремляясь наперерез Шайтан-поля, стройно росли желтые и черные кучи земли. До сих пор эту жирную землю рыли только твари, которым положено жить в норах, да разве сохатые и маралы в смертных боях из-за пленительных самок рвали рогами и копытами девственный ее пласт.

Впереди с лопатами шли Самоха и Стефания. Позади Пастиков с Севруновым заколачивали белотелые столбики, которые подносили им молодые камасинцы. И только Семен Петрович одиноко и, как всегда, ворчливо возился с теодолитом. Разбитый непривычной дорогой, топограф зевал и морщил сонное лицо. Самоха искусно ловил молчаливые знаки землемера и передавал Стефании как нечто с давних пор составляющее смысл его жизни.

— Велит забирать вон на тот мыс, прямо по кромке озера, а мы и без него знаем.

— Кто велит? — недоумевала Стефания.

— А энтот, недоносок-то ваш. — Самоха смешливо корчил рожи в сторону Семена Петровича и, казалось, был очень доволен, что придумал удачную кличку. — А земелька-то, Никандровна! Понюхай, так и пахнет горячим калачом… Да тут бы пшеница прямо в оглоблю уродилась.

— Мы засеем здесь культурные травы, а может, и хлеб, — улыбалась Стефания.

Она размашисто откидывала назад волосы, а они, упрямые и тяжелые, падали завитками на белый лоб при каждом наклоне за лопатой. Самоха весело посмеивался, когда женщина с хрустом вгоняла железо в вековечную ткань корней.

— Видать, свышна к работе-то, — заключал он.

Она в передышки отвечала:

— Малость знакома, товарищ. Выросла я на задах, и когда уже в гимназии училась, каждое лето с матерью и сестрами полы мыла у людей, а летами работала у мужиков… Ты посмотри, руки-то мои не для поцелуев выращены.

Самоха косил рыжим глазом.

— Да… рука действительно ядреная… А у нашего недоноска — што куриные лапки, черт што и делать такими.

— Почему ты его так невзлюбил?

Кутенин оскреб ичигом лопату и смахнул с лица грязный пот.

— Муторное сотворение, — плюнул он. — И ты заприметь, Никандровна, как маленький человек, так смотришь — петуху брат… Навроде дури-то в нем расходиться негде…

— Ой чудак, Кутенин! Человек просто не привык, а ты издеваешься.

Раскатистый крик несется по долине в золотящиеся под солнцем горы. И от этого непрошеного вторжения людей на заповедные просторы к середине озера и в прохладную тень трущоб тянется дичь.

— Обедать будем около озера! — кричит Пастиков, вгоняя очередную веху.

Весь потный, будто после парной бани, Севрунов неумело стесывает голубую кору с молодого започковавшегося топольника. Жара расслабляет тело. Сквозь мутные очки зверовод плохо различает коричневые лица камасинцев и негодует, что разведчики еще ни разу не закурили, а впереди этот «двужильный». Самоха с каждой минутой развивает быстроту. Но Севрунов не признается, что устал, и прямо ладонями обтирает лицо и скатавшуюся бороду.

— На все обследование даю неделю от силы, — уже несколько раз повторяет Пастиков. — Дело тут ясное и нечего проводить время.

Севрунов соглашается, но молчит. Его топор клюет дерево неуверенно — от неумения.

— Не порти металл, Александр Андреевич, — советует Пастиков. — Ты отложе норови и по шкурке, по шкурке. — Старший берет веху и быстро сгоняет с нее голубые ленты. На гладкой стволине выступает нежный душистый сок.

— Жирок нагуливает лес, — продолжает он, проводя горячей ладонью по скользкой глади дерева. — Хорошо бы на постройки запасти теперь.

— А почему теперь? — останавливается Севрунов.

— У чалдонов есть пословица: «На егория руби дрова, а траву коси с петрова». — Пастиков откидывает руку, в которой ослепительно блестит топор, и его мохнатые брови ползут к переносице.

— Нет, маху дали в крае… На кой черт тут разведка, когда все, как на ладошке, — гремит негодующе его голос. — Надо ладить дорогу и начинать постройки… А к осени у нас были бы звери.

Зверовод поднимает в улыбке повеселевшее лицо, но деланно возражает.

— Так никто не разрешит… Нужны сметы, планы и прочее…

— Канитель! — не дал договорить Пастиков. — Сейчас свободны камасинцы, да из колхозов бы отходников взяли… А эти планы могут еще три года по канцеляриям плавать… Знаю я…

Разговоры заглушил выстрел около озера. На холме закопошились низкорослые фигурки камасинцев и покатились под уклон.

— Вот дурак, — выругался Пастиков, взглянул на Додышева и растерявшихся Чекулака и Джебалдока.

По молчаливому согласию все побежали к махавшей руками Стефании. Самоха уже стянул свои широченные шаровары, видимо, еще дореволюционного приобретения и, потешно взмахнув руками, бултыхнулся в прозрачную воду, разгоняя широкий круг волны.

— Посмотрите! — закричала навстречу бегущим взволнованная Стефания.

От берега безбоязненно уходило рыбье стадо, а на зыбкой поверхности шевелил плавниками и ловил ртом воздух крупный раненый таймень. Легкое течение медленно относило его от берега. Величественные просторы озера и смешливая физиономия Самохи остудили гнев Пастикова. Широко открытыми глазами следил он за зеленым уходящим валом и кричал:

— Ну, шевелись, пакостник! Да если в другой раз начудишь, чертово помело, вздую!

— Не стращай рыбу горшком!

Самоха уже подплыл к берегу и, выкинув рыбу, заплясал тонкими посиневшими ногами по мелкой гальке.

— Так не надо, — хмуро сказал степенный Джебалдок.

— Что не надо? — переспросила Стефания.

— Рыбу добывать в Ширане.

— А почему?

— Умирать будешь, — подтвердил Чекулак.

— Вот враки! Ты не слушай своих шаманов, — успокаивала она. — Посмотри, как вкусно мы ее зажарим.

К собравшимся бежал Семен Петрович и группа камасинцев. Улусские остановились около убитой рыбы и скорбно рассматривали ее.

— Худо будет, — сказал Парабилка.

— Худо будет, — поддержали другие.

— Хорошо будет, — возражал им Додышев.

Он возбужденно и горячо, как тогда, стал убеждать своих одноплеменников.

На припухшем желтоватом лице землемера засохли капли пота, а всегда тщательно причесанные жидкие волосы смотрели из-под форменной фуражки взмокшей шерстью. Это забавляло Самоху.

— Мне полагается рабочий для переноски треноги, — официально заявил Семен Петрович, почувствовав себя в роли мишени для насмешек.

— Раз полагается — дадим. — Пастиков отвернулся и, глядя на Стефанию, поморщился.

Пастиков задержал ямщиков и вечером вместе со Стефанией и молодыми камасинцами направился в улус. Джебалдок и Чекулак путались в длинных полах новых тужурок и непривычно стучали тяжелыми сапогами, взятыми про запас Севруновым. В новом облачении они походили на подростков, нарядившихся в одежду взрослых. Сзади Самоха вез на лошади два мешка сухарей и сумки с прочей провизией. Медленно катилось за вершину Епифановского белогорья отгулявшее по небу солнце. От потемневшей реки тянуло туманом.

— А ведь ловко стрелять в нас с того берега, — указала Стефания на зубастые зеленогривые скалы.

— Как рябчиков перехлопают, — подтвердил Пастиков.

Додышев загородил им дорогу раскинутыми руками, и его верткие глаза вспыхнули, ресницы трепетали, как крылья стрекозы.

— Здесь банда бродит! — выпалил он.

Пастиков остановился.

— Банда? Кто тебе сказал?

— Вот ребята знают… Алжибай возит запасы под белогорье, у них девка какая-то храбрая есть.

— Утка, наверное, — заметила Стефания. — Почему же ты молчал?

Она столкнула с обрыва камень, он глухо шлепнулся в волны.

— Пожалуй, верно… Глазков здесь укрылся, — в раздумье сказал Пастиков.

Камасинцы встретили гостей на первом холме. Молодежь теснилась, робея, но в ее среду сейчас же влились Чекулак и Додышев. И пока шагали до юрты старшины, студент успел, кажется, рассказать всю историю возникновения советской власти и о вреде родового правления.

Алжибай косым взглядом выдавал свое неудовольствие приходом завоевателей на Шайтан-поле, а шаманка и Аёзя издали звуки, похожие на рычание росомахи. Пастиков догадался, что здесь, около богатой юрты камасинского старшины, заседал только что родовой совет.

— Здорово, соседи! — сказал он, присаживаясь к дымившему костру.

— Садись, — буркнул Алжибай, глянув на Чекулака и Додышева.

Шаманка сердито выколотила трубку, заерзала на подостланном травяннике, и камасинцы сдвинулись, чтобы уступить место пришедшим. Налетевший ветер раздул костер. Вялые комары поднялись до вершины подсоченной сосны, что придерживала один бок юрты.

Стефания подсела к шаманке и заглянула в гноящиеся глаза старухи.

— Ты не видишь, бабушка?

— Я убила здесь сорок медведей и если бы шайтаны не отняли моих глаз, убила бы всех степных и тебя, собаку красную, в первую очередь.

Пастиков вытряхнул из сумки несколько пачек папирос и громко крякнул. А Додышев перевел слова шаманки.

— Значит, и такие знают красных, — усмехнулась Стефания.

Старшина отказался от дареного курева, но стекавшиеся по лесистым тропам улусные, жители густо осадили Пастикова. Волосатые и заспанные, они глотали душистый дым и, слегка опьяненные, садились в круг. Пастиков незаметно толкал Додышева. И когда студент поднял кверху руки, сотни узких, мерцающих в прощелинах глаз встретили его с любопытством. А он крутил в воздухе короткопалым кулаком, будто грозил всем духам и шаманам тайги за порабощение своего народа. Сиплый голос камасинца смешивался с шелестом хвои и плеском волн Сыгырды. Только по словам «колхоз», «пятилетка», «Советская власть» Пастиков и Стефания догадывались, о чем он говорит.

Не выдержала шаманка. Схватившись за длинный черень своей трубки, она размахнулась и, как рысь, кинулась бы на Додышева. Но тут случилось то, чего Пастиков ожидал с самого начала. Чекулак, а за ним пяток безъюртных улусян преградили старухе дорогу. Самоха отдернул Додышева.

— Куда ты — головой в болото!.. Они сделают из тебя смех и горе!

Круг расширялся. На поверхности косматых голов колыхалась несоразмерно большая голова Алжибая. Камасинцы кричали, угрожали.

Стефания тормошила Пастикова за плечо.

— Слушай!.. Чего же вы не принимаете мер. Смотри-ка, они раздерутся.

Но Пастиков отступал, широко улыбаясь.

— А ты не ярься… Пусть потаскаются, а потом мы из них что угодно состряпаем.

От копошащейся кучи людей потянуло потом.

— Э, черти! — негодующе плевался Самоха. — И скажи, хоть бы подрались, а что ревут, черт ее што.

— Наши бы ножи и стяги в дело пустили, — подзадоривал его Пастиков.

— Да право…

Под стефаньиной рукой вздрагивали сильные мускулы плеча Пастикова, и она поняла, что в нем закипает кровь прежнего деревенского кулачника. Камасинцы расходились, сплетались, напоминая юрту, качающуюся от ветра. Над потухающим костром кружились комары и шерсть козьих шкур.

Но вот Алжибай поднял руки, и толпа присмирела.

— Крови испужались, — глубокомысленно заключил Самоха. — Они позавсегда так: поцарапаются, тут же — ша!

Он хитро подмигнул Пастикову и вывалил посреди круга мешок сухарей. Около дверей юрты стонала шаманка: ее кто-то толкнул.

— Подобрали бы ее, может, отдышится, — просила Стефания.

Но камасинцы уже были заняты дележкой сухарей: они нагребали в полы, карманы, совали в рты лакомые гостинцы. И только один Парабилка сказал:

— Сдохни она как лисица.

Среди успокоившихся камасинцев сидели Алжибай и кривой Аёзя. По улусу жутко завыли собаки.

— Кури, — предложил Пастикову Алжибай.

— Спасибо, не курю.

— Кури — труг пудешь!

Собственно, это и послужило предлогом к переговорам. Огоньки папирос ярко вспыхивали среди чумазой таежной ночи. Душистый дым глотали старый и малый аппетитно причмокивая губами.

— Какой будет работа? — добивался у приезжих Парабилка.

— Всякой… Будем зверей ловить, рыбу и строить дома.

— Много будет работы? — спросил Алжибай.

— Много… Платить будем хлебом и товаром. Вот хозяин лучше расскажет…

И в знак гостеприимства в кругу уже очутился лагун араки.

— Ну, это зря! — рассмеялся Пастиков.

— Пей, нойон, наш народ не злой, — сказал Аёзя. — Мы умеем жить без обмана, а ваши купцы всегда обманывали нас.

Стефания смахнула мусор с верху сывороточной жижи и, хлебнув напитка, начала чихать.

— Крепкой? — рассмеялись в толпе.

— Вот такой будет наш дружба, — заметил Алжибай.

Небо, как лосиновая подошва, сверкнуло золотыми шляпками гвоздей. Лес стоял неподвижно. По зазеленевшему берегу звенели колокольцами камасинские коровы и перекликались ленивые филины. И в этот час нерушимого покоя над юртой старшины таежной бурей сорвалась многоголосая песня: она была длинна, как Шайтан-поле, и уныла, как судьба этих таежных людей.

…Алжибай подошел к стану утром, кашлянул и в знак миролюбия поставил к стволу дерева ружье. Прошла неделя с тех пор, как разведчики посетили улус, но опухшее лицо старшины свидетельствовало о том, что камасинцы не перестали еще пить араку.

Алжибай боком пролез в палатку к Пастикову и, поклонившись, сел по-камасински, подогнув ноги.

— Трастуй, начальник, — приветствовал он, закуривая трубку.

Пастиков с трудом надевал ссохшиеся сапоги. В палатке пищали комары, где-то скребла мышь.

— Рано ты ходишь, старшина, — начал Пастиков, топая сапогом о землю.

Алжибай высек огня, положил трут в погасшую трубку.

— Мой говорить хочет, пойдем в лес, — ответил он.

На стане просыпались разведчики. Самоха и Додышев босыми побежали к озеру умываться. Молодая трава брызгала росой. Долина пестрела цветами. Над белогорьями качалась прозрачная синева.

Пастиков позвал Алжибая в тополевую чащу и сел на свежий пень.

Старшина снял шапку и провел ладонью по бритой голове. «Силищи в нем, как в коне», — подумал Пастиков, рассматривая широкие плечи собеседника.

Алжибай расстегнул кожанку и достал из сумки сверток. Он не торопясь развернул бумазеевую тряпицу, не торопясь расправил на ней и поднял кверху связку черных соболей. Шкурки были остистые, с серебристой проседью.

У старшины сверкали зубы и глаза, маленькая рука заботливо гладила шкурки зверьков сверху вниз.

— Что это?

Пастиков сломил ветку, смял ее в руках, улыбался уголками губ и прищуренными глазами. Алжибай не терял из виду ни одного его движения. Они молчали, но в молчании этом было нечто похожее на разговор. Старшина перевертывал связку. Приглаженные шкурки тихо хробостели, поблескивали, лоснились, соблазняли. У Пастикова кипело внутри, но, преодолев готовую вырваться злобу, он решил выждать. Не вытерпел Алжибай. Хмурясь и принужденно улыбаясь, он спросил:

— Хорош, труг?

— Добрая пушнина, — подтвердил Пастиков. — Надо продавать.

Алжибай поймал рукой мимо пролетевшего жука и заулыбался.

— Продавать не хочу. Твой баба подарок принес. Ох, ворот хороший будет, шапка хороший будет. А ты уходи, не тронь Шайтан-поле… Не пугай зверей. Другой место лучше есть. Вон той горам большой поле есть. Три дня езды — и там…

Алжибай говорил, закрыв глаза, поэтому он не видел улыбки Пастикова, исказившей его круглое нестареющее лицо. Старшина долго хвалил новое место.

— Пушнину я возьму, — ответил Пастиков. — Сдам ее в кооперацию.

Алжибай не понял его и долго смотрел в одну точку.

— Пошто худо говоришь… Мой любит советска власть. А подарка тебе я давал. Наш народ просит тебя.

Пастиков встал с сырого пня и отряхнул с шаровар красных муравьев. Под его взглядом старшина поежился, захлопал глазами.

— Ты знаешь, какие русские скрываются под Чуйским белогорьем? — Неожиданный вопрос смутил старшину. Он мотнул головой.

— Знаю, там рыба ловит старик одна. Там, — указал он на юго-восток, — маленько живет какой-то чужой люди. Орехи добывай. Я не знай.

— А рыбинский купец Глазков где живет? — не отступал Пастиков. — Где живут рыбинские бандиты, восемнадцать человек?

— Не знай, — качал головой старшина. — Тут не бывал такой.

— Ну вот… говоришь друг, а сказать правду не желаешь. — Притворство Пастикова было неудачным. Алжибай засопел и поднялся. Шкурки он хотел положить обратно в сумку, но раздумал и подал их Пастикову.

— Возьми… Это подарка собетска власть. Скажи там: камасинский народ уйдет другой земля. Пусть не надо трогать камасинский народ.

— Мы не думаем его трогать.

Пастиков взял пушнину и пошел к стану. Алжибай направился к улусу. Старшина был доволен, что от него приняли первую взятку. Шагая вразвалку по зеленому берегу, он причмокивал губами, глядя на убегающие волны.

Стефания и Самоха готовили завтрак — варили уху, Додышев и молодые камасинцы чистили ружья.

В палатке над чем-то возился Семен Петрович.

Пастиков бросил соболей на подостланные травянники и рассмеялся.

— Видали добычу!

— Это Алжибай? — удивилась Стефания.

— На ворот моей жене принес.

— И ты не дал ему в шею?

— Очень хорошо сделал, — заметил Севрунов. — Только теперь они все понесут подарки.

— А мы их отдарим, когда организуется камасинский колхоз, — ответил Пастиков.

Вечером, когда разведчики собрались на стойбище, к ним подошла группа камасинцев. По истертым, потрепанным кожанам можно было определить, что все они не из зажиточных. Сутулый улусянин, мало похожий на камасинцев, положил пучок белок и два кабарговых меха.

— От наш улус возьми, — начал он. — Уходи домой. — Камасинцы хмуро смотрели на нежданных пришельцев, не решаясь сесть. — Ваша не уходи — наша уйдет далеко тайгам.

— Наша уйдет, — подтвердил большеголовый старик с гнилыми зубами. — Катерина давал этот земля.

Пастиков отказался взять белок. Додышев перевел его ответ:

— Уходить нам и вам незачем. В новом совхозе вы будете покупать хлеб, табак, чай и одежду.

Камасинцы покачали головами и ушли недовольные переговорами.

Разведчики долго обсуждали свое положение. Самоха обвинял Пастикова в непоследовательности. Додышев настаивал на том, чтобы объявить немедленно войну Алжибаю и всему родовому совету. Севрунов из-за зубной боли не вступал в споры, но все знали его мнение, что камасинцев нужно оставить в покое и показать им на деле пользу нового предприятия.

Молча слушали разговоры Чекулак и Джебалдок. На ночь они разожгли большой костер, на котором прямо с чешуей жарили хариусов, наловленных Самохой в Сыгырде еще утром. Молодые камасинцы ничего не говорили, но было понятно, что они из предосторожности расположились на ночлег вне палатки. Пастиков подошел к ним во время разговора ребят с Додышевым и Самохой.

— Ночь думаете караулить, — сонно сказал он.

— Они говорят, что русские были вчера в улусе, — объяснил Додышев. — У Алжибая пили араку…

— Много их?

— Трое и девка… Я же вам говорил… Надо принимать какие-то меры.

— Обождем, — позевнул Самоха. — Оттолкнуться у нас есть чем.

— Могут ночью порезать, — возразил Пастиков. — Но вы не сидите целым отделением. Надо по очереди дежурить. Алжибая можно купить, если что…

— Вряд ли, — не согласился Додышев. — Я его за отца убью.

— Не вздумай! — вскинул голову Самоха.

Пастиков направился в палатку, сильно прихрамывая.

У тайги свои законы и много неразгаданных тайн. Разве только высокополетным беркутам известны всегда заснеженные вершины Койского и Кутурчинского белогорий, возвышающихся над уровнем степи на километры. А кто из людей мерил их?

И неправы были Алжибай с Аёзей, утверждая, что попавшая на Шайтан-поле дичь с сотворения мира никем не истреблялась.

Первыми в этом убедились Самоха и Севрунов. На десятый день разведчики перегородили вехами узкое место поля. Около самой опушки тайги Самоха потащил за собой зверовода в замаскированную травой яму. Попавши по пояс в холодную воду, он громко загоготал и толкнул навалившегося на его плечи соседа.

— Слазь, Андреич, а то затонем к чертовой бабушке.

К ним на выручку подбежали остальные… В десяти метрах Пастиков обнаружил вторую яму длиной в три метра.

— Да ведь это лосевые ловушки! — удивился он.

— Это справедливо, как то, что у меня на брюхе пуп, — подтвердил отряхивающийся Самоха. — Я сам, братцы, прежде такие копал… А вот и гребешки, где поскотина обвалилась. Вот тебе «Катерина давал земля».

Он пробороздил хлюпающим броднем по траве и шепотом предупредил присутствующих:

— Глянь-ко… ребятушки-и!

Взгляды всех направились к озеру, где, облитое лучами заходящего солнца, подвигалось к водопою большое стадо маралов. Огромные вожаки сторожко и гордо несли головы и еще не отрощенные рога, атрибут достоинства и силы. Маралы тянули ноздрями воздух, напитавшийся дымом. Посредине стада бережно шагали не отлинявшие самки с желтыми сосунами, а позади малосильные самцы и подрастающий молодняк.

— А вилы-то какие растут! — восхищался рогами Самоха. — В другой деревне коров столько не было.

Заслышав людей, передовой марал выкинул вверх рога и пошел легкой иноходью.

— Эх ты, богова скотинка!

Самоха захлопал просмоленными рукавицами и вытянулся на носках, точно не желая упустить неповторимую минуту. Рассыпая четкую дробь, табун как тень исчез в степи…

Поигрывая топором, Пастиков первый пошел к стану. В сумерках тягуче и нудно зажужжала комариная музыка. На позеленелый луг выпала роса, а в тайге еще звенели последние отгулы весенних вод, вторя глухариным свадьбам.

Обувь разведчиков отсвечивала черным лаком. Позади всех шагал пошатывающийся Семен Петрович, а за ним, как священную хоругвь, несли камасинцы теодолит.

— Когда едешь? — спросила Пастикова Стефания.

— Катнул был в ночь, но где материал.

Пастиков хмурил мохнатые брови и по этому признаку не трудно было понять, что он сердится на Семена Петровича, не давшего до сих пор приблизительных расчетов площади, хотя это и требовалось только для формальности.

— Севрунов и я приготовили, а на этого ты можешь нажать, — ответила она. — Да, ты не забудь там и эти разговоры о банде. Ну, районную милицию, что ли, извести…

Но Пастиков, мало знакомый с преждевременным страхом, думал о другом. Неожиданно для Стефании и других он обрушил свой гнев на Пушнотрест и на весь краевой аппарат.

— Сидели там головы и высидели черта перепелесого! Ну с чем они вас послали! Теперь бы зверей ловить, а мы дурную работу переваливаем.

— Но ты же неправ, Пастиков… Советская власть и партия не могут бросать средства, не изучив дела… Ты, как большевик, должен понимать это.

— А я не советский? Не вырос я здесь? Враг я советской власти? Да эти ваши кикиморы, — он глазами указал назад, опять-таки имея в виду злополучного Семена Петровича, — в триста лет не столкнут дела с места… А оно не ждет, дорогой товарищ, — республике нужна валюта, мясо, кожа, рыба!

Лицо Стефании пылало, она собиралась горячо и веско возражать, но ей помешал крик Самохи.

— Эй, братцы! Вехи-то, вехи-то где?

Все остановились. Шеренга столбиков, докуда хватал глаз, была выворочена из земли и разбросана по сторонам.

— Алжибай! — сказал Пастиков.

К ним подбежал пасший здесь коней парень в азяме.

— Беда, товарищи! — завопил он. — Тут понаехали человек пятнадцать и давай котосать городьбу прямо сверха.

— А ты чем смотрел? Ртом смотрел? — наступал на него Пастиков. Он бросил топор, который въелся в землю по самый обух. — Ты спрятался, значит? Почему не прискакал к нам, орясина?!

Парень пятился с испугом, а Стефания отстраняла старшего разведки.

— И мне почудилось будто все русские были, навроде нас.

— Вот тебе и «навроде», — передразнил Пастиков. — Тетеря глухая!

— Теперь жди ночного нападения, — заключил зверовод.

— На людей ясашные не полезут, вот ежели спакостят што — это ихнее дело… Пал пустить могут, но теперь уже зелень его задавит, — успокоил Самоха.

После ужина разведчики перекинулись станом к озеру и здесь заночевали. Утром Пастиков седлал коня. Он домовито укладывал в сумку вещи и крепко ладил вьюки. Горбатый рыжий конь вкусно дожевывал клок молодой, солончаковой травы, пуская зеленую слюну. Додышев и Чекулак туго затягивали конопляные нагрудники и подпруги.

— Ну, когда тебя ждать? — спросила Стефания.

— Ты купалась? Смотри, весенняя вода вредна. — А ждать? Ну, думаю, самое большое через две недели… Пиши мужу поклоны…

— Мужа еще иметь нужно… А если бы был, то написала бы с поцелуями…

— Молодец женщина!

Строчивший что-то в блокноте Семен Петрович посмотрел на Стефанию маленькими, юркими глазами. Видно было, что ему, истосковавшемуся по привычной обстановке, верхом чего-то дикого казались слова этой партийки.

«А ведь интересная как женщина… Наверное, какой-нибудь из видных политработников «вправил ей мозги», — думал он.

— Семье строчите? — с чуть заметной улыбкой спросил Севрунов.

— Ведь из этой трущобы иначе не пошлешь.

— Настоящей тайги мы еще не видели, товарищ землемер.

— Неужели еще хуже что-нибудь есть? — изумился Семен Петрович. Самоха сорвал деловые разговоры своим заразительным смехом, из чего не впервые Семен Петрович заключил, что он не пользуется расположением этого чудаковатого рабочего.

От берега реки шли группой камасинцы. Шли они разговаривая и переваливаясь. Но наследственная привычка научила таежных людей не производить шума ногами.

— Зачем они? — удивилась Стефания, глянув на улыбающегося Додышева.

— Они идут договариваться о работе, — ответил студент. — Видишь, старик Парабилка и Джебалдок ведут безъюртных…

— Интересно! — обрадовалась она. — Пастиков, что же мы им дадим?

— Пошлем ловить маралов, — ответил тот.

— Маралов? Но ведь у нас ничего нет и без разрешения…

— А у тебя и своя голова крепко сидит на плечах… Не для прогулки же мы сюда приехали.

— Но если там не утвердят организацию нашего совхоза и отсрочат?

— Не бойся, добыча здесь не зачахнет.

— Десяток зверьков каждый соблюдет, — вмешался Самоха. — Это чика в чику, Никандровна.

Камасинцы уселись в кружок и ждали, пока Пастиков окончил приготовления к дороге.

— Какую дашь работу? — спросил Джебалдок.

Пастиков сиял кепку с расколотым козырьком и провел ладонью по лбу.

— Валяйте — ловите маралов, — сказал он. — А можно и лисиц.

— Сколько будешь давать за зверя? Ружья, порох, хлеб — даешь?

— Все дадим! — Пастиков перекинул через шею рыжего чумбур и ловко прыгнул в седло.

Но Парабилка и Чекулак подошли ближе. И старик, приложив к впалой груди жилистые руки, сказал:

— Наша старшина говорит: надо уходи в тайга… Наша хочет красный старшина… Так скажи в степях.

Так в разговорах о работе камасинцы провожали Пастикова до скотопрогонной дороги, что врезалась в чернопадскую тайгу. Улусские угощали «красного нойона» трубками и захваченной на магарыч аракой.

С холма, откуда последний спуск на Шайтан-поле, Пастиков оглянулся. Около стана стояли две высокие фигуры, в которых нетрудно было узнать Стефанию и Севрунова.

«Вместе», — подумал он, ощущая в сердце беспричинную тревогу.

Но дальше, когда тайга отделила от него светлую свежей зеленью долину, следя за ходом своих мыслей, он признался, что Стефания, по существу, и помешала привести сюда Анну, с которой он думал положить предел своей несуразной холостяцкой жизни. «А камасинцев не спросил о поломке вех», — спохватился он.

В лесу лошадь замотала головой, отгоняя навалившихся комаров. Пастиков подстегнул ее веткой и сжал каблуками разбухшие от зеленого корма бока.

По мере углубления в темную трущобу незаметно пришел покой и раздумье о предстоящем деле. Он знал, не только эту стародавнюю дорогу, но и все тропы, ведущие к разным сокровищам тайги, вплоть до Хакасии и Тувы. И взору его представлялось уже не поле вечных маральих состязаний, а черные гудящие вышки заводов.

К исходу мая с белогорий потянули ветры. Тайга хмельно замоталась, зашумела. Ропот, угрозу, вызов и смех улавливало ухо камасинца в этом непередаваемом неистовстве стихии.

Три дня над улусом носился собачий лай, три дня висела песня, подголашивающая бурям, а на четвертый люди, затянутые в кожаны, с ружьями за плечами, двинулись в верховья Сыгырды.

С другого берега Чекулак видел, как из оврага на оголенную скалу выезжали всадники и, отдавая последний привет Шайтан-полю, исчезали в зеленой чащобе лесов. А на обеденном привале он сказал Севрунову:

— Дай мне свое ружье.

— Зачем тебе?

— Наша не любит копать земля… В тайгу пойдем.

— Не дури, Чекулак! — строго заметила Стефания. — Вот приедет Пастиков, тогда все двинемся ловить зверей.

Камасинец опустил голову и неуклюже пошел в кусты, где Додышев мастерил игрушечный лук.

По тропе, около самого берега, бежал Джебалдок. Его черные волосы косматил встречный ветер. Молодой камасинец нес в руках новую винтовку и желтый патронташ. С толстых губ парня сыпались брызги пены. Он ударил прикладом о землю и закричал, обращаясь к Стефании:

— Хозяин, переводи народ в лес!

Его окружили разведчики. Размахивая руками, камасинец рассказал, что стащил эту винтовку у старшины, у которого сейчас гуляет Аёзя, купец и чернобородый. Камасинцев, не поехавших в тайгу, старшина спаивает и подговаривает откочевать в верховья Сыгырды.

Стефания смотрела на парня широко открытыми глазами и, к удивлению оробевшего Семена Петровича, не обнаружила особого волнения.

— А много ваших не пошло в тайгу? — спросил Севрунов.

— Ушли десять юрт, остались сорок.

— Нужно продолжать работу, а к вечеру будет видно, — решила Стефания. — Давайте, товарищ Сонкин, настраивайте свой аппарат.

Но тут-то Семен Петрович и обнаружил то, что в нем с первой встречи предполагали спутники. Он спрятал глаза и тихо признался:

— Я не могу рисковать и умирать от пули какого-то бандита.

— Но ведь пули-то еще не сыплются! — Стефания сдвинула брови и шагнула к топографу. — Вы, товарищ, приехали сюда работать или волынить? Мы вас не держим. Только через Черную падь везти вас не на чем… Пешком извольте отправляться.

Растерявшийся Семен Петрович без возражений взялся за теодолит.

Солнце в этот день не показывалось. От бархатно-ярких трав поднялись клубы мошкары. Мелкий мокрец лез в глаза, в уши, за ворота рубашек, до изнурения жалил непривычных горожан.

Стефания несколько раз мазалась дегтем, который носил про запас Самоха, но по телу ее только шире расползались опухоль и нестерпимый зуд.

— Возьмите мою сетку, — предложил Севрунов, разводя из мусора дымное курево.

— Пустяки! — отмахивалась она. — Отдайте ее лучше землемеру, а то не кончим работы.

— Ух, и тьма-тьмущая ее, окаянной! — плевался Самоха.

Он снял шапку и хлопнул ее о землю. Кверху черным клубом подлетела жужжащая мошкара.

— Чему ты? — спросила Стефания, заметив его улыбку.

— Да што, Никандровна!.. На сегодня и впрямь надо бросать, а то почем зря стравишь себя и людей… Сноровнее будет нагнать, когда уймется эта гнусина… Перед ненастьем ее прорвало.

— А сейчас что ты думаешь делать?

— Я смекаю податься ближе к лесу и вот в тех кедрачах сделать стан.

Стефания смерила глазами пятикилометровое расстояние и задумалась.

— А как же запасы? — подсказал Севрунов.

— Под силу — унесем, остальное припрячем, — ответил Самоха. — К ночи и гости могут заявиться.

И будто в подтверждение последних слов рабочего, из улуса глухо донеслись пьяные выкрики и выстрелы.

— Тогда время терять незачем.

Стефания поднесла к губам котел с водой и торопливо отпила несколько глотков.

Ветер стихал. Над Шайтан-полем повисли дымчатые облака. В далеких горах загудело, напоминая топот бегущего табуна.

…Самоха сбросил ношу в толстоствольном кедровнике, на вершине невысокого холма. Матерые кедры здесь были подернуты зеленоватой сеткой мха — признак нетронутости и древности. Из-под камня воркотливо запел источник безымянного ручья. Отсюда провалом казалось поле и потемневшее озеро.

— Припасай дрова! — скомандовал старый таежник.

Красногривый огонь взвился кверху, слизывая с кедров насохший мох. Разведчики хлопотали за ужином, налаживали постели. Самоха заботливо проверял ружья и патроны.

— Ты совсем как на войне, — пошутила Стефания, разрубая ножом белые тушки рябчиков.

— Так-то оно надежнее, Никандровна. Налетит пакостник, а мы его — чик. Припугнуть надо сукиных детей!

Еще не успели закипеть котлы, как из улуса снова донеслись невнятные звуки, напоминавшие шум и свист несущейся полем орды.

— Эк разбирает их, анафемов! — вслушивался Самоха. — Теперь жди и жди…

Он взял винтовку, принесенную Джебалдоком, и припал грудью у камня, с которого хорошо было брать прицел.

— А тебе, Никандровна, вот место за этой искорью.

— Она, наверное, стрелять еще не обучалась, — усмехнулся Севрунов.

Глаза Стефании вспыхнули гордостью и досадой.

— Что ты, Александр Андреевич! Я с чехами дралась и на Кронштадт наступала.

— Ну то-то, — мягко заговорил Самоха. — Вот тебе моя двоестволка, она жеребьями заряжена… Только на даль-то шибко не рискуй.

Слева от Кутенина прилаживались молодые камасинцы, а справа зверовод приводил в порядок двенадцатизарядный винчестер. Семен Петрович залег в палатке и, видимо, не имел намерения выходить оттуда.

Стефания помешала ложкой в котле и поднесла к губам кусок мяса, но взять в рот варева ей так и не удалось. Теперь явственнее и грознее послышались крики людей, топот копыт и лай собак.

Севрунов тревожно взглянул на Кутенина.

— Не залить ли огонь?..

— Без толку, — возразил Самоха. — От собак не спрячешься… Вот они и на след напали.

— А ты почем знаешь?

— Да уж чую носом.

Кутенин залег на облюбованном месте и вытянул вперед винтовку. Остальные последовали его примеру.

Собачий лай приближался, а за ним, подхваченный ветром, пьяный рев.

— Да… вот они, — дрогнувшим голосом сказал Севрунов, разглядывая в бинокль замутневшее сумерками поле.

Вскоре и остальные увидели скачущих прямо на костер всадников. Их было десятка три. Косматые монголки почти по земле несли гривастые головы и равномерно подкидывали седоков. Сквозь пыль зелени и золотистую пелену мрака зверовод все же различил скачущего впереди тонкостанного русского с ловкой посадкой. Низко припав к луке, русский держал наотмашь не то шашку, не то ружье.

Севрунов уронил бинокль и начал целиться. Всадники то смешивались с темнотой, то попадали в мутную полосу света. Но вот совсем рядом завыли собаки, и со стороны нападающих вразброд ухнули выстрелы.

Стефания первая ответила по сверкнувшим огням. Затем грянула винтовка Самохи и четко застрекотал винчестер Севрунова. Она снова прицелилась в переднего, но его свалил вторым выстрелом Самоха. Дикая монголка вздыбила, затем бешено пустилась к улусу. Над полем повисла темнота. Нападающие повернули коней и, потрясая топотом равнину, потерялись.

Весь изогнувшись, будто готовясь к прыжку, Самоха выпустил обойму и бережно выдернул затвор.

— Ну и вояки! — расхохотался он. — Таких деревянной трещоткой можно тысячи разогнать.

— Начальника убежала туда, — заплетал языком дрожащий Чекулак. — Так… зажимал уши и бежала.

— Какой начальник? — не поняла Стефания.

Севрунов схватился за живот и повалился в припадке смеха.

— Да это Семен Петрович! — спохватился Додышев.

— Кричи его, Кутенин, — презрительно бросила Стефания.

Ветер умолк. По хвое леса зашелестели дождевые капли. И тишина, знакомая только охотникам, темным одеялом накрыла тайгу.

Самоха снял с тагана ужин, и только тогда в верху гривы послышался треск и голос Семена Петровича. Ему смехом ответили пятеро.

Расщелина смело рассекла хребты. Внизу голубым червяком извивалась узкая протока Сыгырды. Сосны угрюмо смотрели в заводь на свое мохнатое отражение.

Многолетними свидетелями жизни на Гурьяновой протоке суждено было стоять соснам.

Но сосны видели немногое. Охотники осенями останавливались здесь только на привал. Скудным кормом эти места не приманивали пушного зверя и птицы. Протока оживала по веснам. Рыхлой тропкой, тянувшейся па берегу к устью Сыгырды, неизменно бродил старый Гурьян. Горбатые крыльца деда всегда опоясаны ремнями — берданы с одного плеча, дробовика — с другого. Делал это Гурьян с расчетом — на крупного зверя нужна пуля, на мелочь — дробь.

На свою протоку дед заезжал с петровок, когда изнуренные гнусом и жарой маралы и сохатые по ночам тянулись к воде.

В волнистые, закудрявленные сопки старик запрятал свою курную избушку, чтобы зверь не чуял запаха дыма и присутствия человека. И так из года в год, до того времени, когда тайга сменяла зеленое платье на белую доху, сосны и пихты видели старика с желтокопченой бородой, длинного, перегнувшегося в спине, как подгнившее прясло забора. Перед рекоставом Гурьян сколачивал салик и, погрузив на него мешки с вяленым мясом и колоды соленых хариусов, отплывал вниз, к буйствующей Сыгырде. На беличий промысел он не оставался, был слаб ногами, отказывались служить глаза.

В этот приход даже в сохатого из испытанной берданы дважды дал промах и опечалился, внезапно затосковал о прошедшей силе.

На гурьянову избушку Вера набрела неожиданно. В эти неприманчивые для охотника ущелья привел ее раненый козел. Черный Арапка старика перехватил зверя. Вера долго смотрела, как Гурьян снимал с козла шкуру. Она тщательно замаскировала себя кустарником, но, убедившись, что кроме деда здесь никого нет, и сгорая от любопытства узнать о людях, живущих там, за темной гранью трущобы, решила подойти к хозяину избушки.

— Дед, это моя добыча, — смело сказала она. Гурьян медленно разогнулся от синеватой туши козла и мерклыми глазами остановился на пришедшей.

— Твоя, так возьми, молодец… Спору от меня не выйдет, за чужим сродясь не ганивались. Сам-то кто будешь?

— Я с той стороны… от монголов, — ободрилась Вера, радуясь тому, что старик не узнал в ней женщины.

— А-а… Из наших, видать?

И они разговорились. Вера назвала себя Иваном. Оставшись ночевать у гостеприимного старика, она рассказала ему о Монголии то, что слыхала от отца и других. Гурьян был рад человеку, тем более, что новый знакомец не претендовал на промысел здесь, не собирался портить соседу… Длинны, как осенние вечера, были их беседы в последующие встречи. Правдиво Гурьян рассказывал Вере о деревне, о большевистском управлении, о том, как в гражданскую войну потерял двух сыновей и старуху.

— Старший, Федька, был с теми сукиными детьми, а младший, Микита, стоял за наших, красных… О младшем и посейчас жалею. — Старик хлопал пожелтевшими опаленными ресницами. — Теперь живем хоть и нежирно, зато и не в обиде. Промысловое товарищество выручает хлебишком, товарами и припас для промысла дает. Колхоз у нас — из доброго десятка не выкинешь.

Вера, едва дыша, слушала нехитрое повествование старика, придумывала мельчайшие вопросы, хотела знать все подробности, проверить газетные сообщения, к которым насмешливо-злобно относился отец и окружающие.

После отъезда отца в улус Вера вспомнила Гурьяна. В ее сознании Гурьян рядом с окружающими ее, отравленными горьким ядом ненависти ко всему, казался мудрым, зовущим к лучшей жизни. Ему нельзя было не верить. Так думала Вера. И тем глубже, тем мучительнее проникало в сердце подозрение к тем, с кем выросла, чьими делами, мыслями жила. Она поманила собаку и, закинув на плечо ружье, направилась к Гурьяну.

Высокая дурнина по еланям гнулась от тяжести таежной росы. Роса прохладными брызгами окатывала с ветвей деревьев, с трав. Взмокшая собака, точно прилизанная, сделалась тоньше, мосластее. С кожана Веры стекали мутные бороздки грязи. Ходьба на расстоянии десяти километров не утомила ее, но от голода и пережитых волнений кружилась голова. И не понимала, то ли звенела захлебывающаяся теплом и светом дебрь, то ли шумело в ушах.

Гурьян проверял свои заездки. Его копченая борода горела от солнца золотым веером. Старик вынул из воды морду, в которой бойко заколотились бурочешуйчатые ленки. Осторожно он прошел по скамье заездка и, вытащив затычь, тряхнул плетенку. Ленки еще отчаянней запрыгали, шелестя травой.

— Суй их, поросят, в сумку, — улыбнулся старик подошедшей Вере.

Через полчаса они варили шарбу. Вокруг потемневшей от копоти избушки плотным обметом громоздились рогатые колья с перекладинами. На перекладинах темноватыми зубцами болтались куски сохатиного мяса, они напоминали коровьи языки, зажаренные на пылком огне.

— Попробуй, Ванюха, — угощал Гурьян. — А, може, сухариков желаешь?

— Спасибо.

— А почему? Ты что-то с лица слинял.

Вера сняла с веревки кусок мяса и, жадно жуя, сказала:

— Я пришел посоветоваться, дедушка… Ты скажи, правда, что большевики казнят всякого белого, какой бы ни явился к ним?

Старик протер кривыми пальцами слезящиеся глаза и поднял их на гостью.

— Ты к чему это, парень?

— Просто так, дед… Ведь я всю жизнь пробыла… то есть прожил в тайге… А про это болтали как-то ваши охотники…

— Наплюнь ты на этих охотников и разотри ногой… — Гурьян сердито засопел носом. — Вестимо, ежели нагадит кто, так они не поставят его на божничку… Только таким, как мы с тобой, опаски нет. Нет у нас такого закону, чтобы человека обидеть зазря.

Старик снял закипевшую шарбу и, развернув мешок, насыпал в берестяной чуман сухарей, покрытых зеленоватой плесенью.

Шарба вкусно пахла диким чесноком и хвоей. Полуразварившуюся рыбу старик вывалил на берестину и, не глядя на Веру, спросил:

— Стало быть, туда думаешь податься?

— Хотелось бы поработать… Надоело на ружье жить. И… здесь можно с ума сойти.

— В резонт толкуешь, парень, — одобрил Гурьян. — Молодому не дело отскакивать от людей. А жисть-то теперь какая скоропостижная. На месте обопнуться не дает. Но скажу я тебе, Ванюха, что красные добиваются своей точки. Худые люди преж говаривали, что за оборвыша, ежели его уничтожишь, сорок грехов прощатся, а теперь попробуй-ка тронь этого оборвыша… Они те тронут, что и тятю с мамой не узнаешь.

Из-за хмуро насупившихся пихтачей глянуло палящее солнце. В капельках испаряющейся росы заиграли изумрудные переливы лучей. Первая сосна, на которую опиралась стеной избушка, колыхнулась шумливой вершиной. Стая рябчиков взвихрилась над костром и густо облепила близстоящие деревья. Гурьян выронил ложку и подал гостье дробовик.

— Ну-ка стукни, Иван, — лицо старика расправилось от морщин, посветлело. — Давно не отведывал рябчиков, — шамкал он.

Вера выстрелила, будто не целясь. Но из клуба порохового дыма упали в траву два рябчика. В вершинах нескончаемых хребтов долго и глухо гудел перекатистый звук.

— Глаз у тя поронный, — похвалил Гурьян.

Собаки наперебой бросились за добычей. По пути разодрались. Одна с визгом скатилась в котловину искори и громко заскулила тайге свою собачью обиду. Старик медленно набивал листовухой трубку, аляповато выдолбленную из корня березы, похожую на крюк посоха. Закурил и туго выпустил из беззубого рта клуб седого дыма. Засорившийся чубук пищал, харчал, свистал.

— Пойдешь к своим, заночуешь? — обратился он к Вере.

— Пойду.

— Ночевал бы для веселья.

— Когда-нибудь в другой раз.

Вера опоясалась широким патронташем, выпрямилась, обнаружив женскую высокую грудь. Но Гурьян далек был от мысли рассматривать это. Он захватил в широкие пригоршни сухарей и всыпал их в карман Веры.

— Это навроде гостинца, — улыбнулся он. — А ты покумекай, парень, насчет работы… Тут на Шайтан-поле огромаднейшее дело заворачивается… Вот и лизнул бы туда… Говорю, зверем не прорыскаешь по этой борели… А побрякушкам не верь, — попомни меня, старого дурака.

Глаза Веры вспыхнули. И если бы глаза деда не утратили способности видеть сокровенное, плохо скрытое в этот момент, он узнал бы свою посетительницу…

Вера шла тропкой, виляющей по траве пестрой ящерицей. Впереди, завернув калачом пушистый хвост, часто рысила собака. Солнце бросало последние лучи, от чего вода в протоке казалась окрашенной брусничным соком.

Остановилась собака, втягивая ноздрями смолевый воздух. Остановилась Вера. В ее округлившихся глазах застыло безумие. Разговаривала сама с собою.

— Зверем не прорыскаешь… А если они не поймут? Если за вину отца, Сабаева, за гибель тех, что были захлестаны, превращены в кровавое мясо нагайками…

И снова с неотвратимой настойчивостью в памяти пробуждалось виденное в детстве, во время восстания.

Будто сейчас вдыхала смрадный чад зажженной гнилой соломы.

Она присела на пересекшую тропу валежину и опустила голову на дрожащие руки. К отцу идти не хотелось. Знала, что не справится с сердцем, не выдержит упреков, но не найдет и сил оставить его, беспомощного, посланного ей в наказание.

Густо и липко на тайгу спускалась темь. В такую пору отчетливо слышались переклики непонятных лесных звуков. И по неведомым законам к Вере пришло страшное, против которого протестовал парализованный рассудок, протестовало до боли бьющееся сердце. Три года тому назад она увидела повесившегося на дереве бородатого Луку из своей деревни. Он встал перед глазами, смеялся безобразным языком и, казалось, шептал: «Эх, трусиха… не сегодня-завтра нам конец один». Это был тот Лука, который на глазах у всех проколол ножом живот беременной женщины.

Судорожно схватив винтовку, Вера повернула ее стволом к груди. Железо обожгло голое тело. Протянутая рука не доставала спуска. Догадалась, что можно ногой. Заторопилась, снимая кожаный поршень, а он, намокший от росы, упрямо не поддавался.

От налетевшего ветра песенно зашумел бор. Гул уходил в далекие хребты. От внезапного удара разлетелся клуб заплетающихся мыслей. Вера отбросила ружье. На мгновение ей показалось, что лопнула черепная коробка. Перед ней стояла, подняв голову и виляя хвостом, собака. Вера поднялась. Тело казалось невесомым, неощутимым. Собака гавкнула еще сильнее, глядя в лицо хозяйке. Кругом цвела прекрасная жизнь. И придавив ружье ногой, всем существом поняла свое безумие, почувствовала рождение в душе нового и решимость, упорную, как таежная каменная береза.

В Рыбинское Пастиков приехал ночью и еще до восхода солнца ворвался к Федотову. Секретарь районного комитета собирался ехать на поля: около его квартиры стояла запряженная лошадь.

— Ты, Петро! Когда? Ух, как надушился тайгой! — встретил Федотов старого товарища по Красной Армии.

— Мне нужно — вот! — Пастиков провел пальцем по горлу. — Видишь, и в бане не успел помыться.

— А я тороплюсь в Ворошиловскую артель, там прорыв… Если ничего не имеешь, едем вместе, по дороге и время будет для разговоров.

Бойкая саврасая лошадка, виляя хвостом и подбрасывая зад, понесла тарантас вдоль улицы. За селом, по березовой чаще, порхали мелкие птахи и тягуче верещали кузнечики. В траве отцветали подснежники и медуницы, а среди них дружно поднимались жарки, дикие орхидеи.

— Ну, докладывай, — улыбнулся Федотов, скорее тому, что вырвался из духоты канцелярий на чистый пьянящий воздух.

— Дай мне на месяц сотни две отходников с конями и харчами, — сказал Пастиков.

Секретарь ударил рукой подлетевшего к носу шмеля и взбросил на друга черными удивленными глазами. Но Пастиков не шутил.

— Я послал камасинцев за живым зверьем и обещал им хлеба, товару… Через месяц у нас будут маралы, а куда их девать?

— Но почему ты просишь у меня, когда этим занимаются пушной трест и охотрыбаксоюз?

— Знаю… Но время не терпит, а дело будет чахнуть… Ты же сам знаешь, до какого клада мы добираемся… Я так смекаю, что звероводческий совхоз — это только маленькое… начало. Ты посмотри, сколько рыбы в Ширане. Да если бы там консервную фабрику… А золото! А животноводство, хлеб да лес! Подумай только, на сотни километров долина с травами, от которых пахнет жиром и крупчаткой.

— Ах ты фантазер! Да разве мы не знаем наших возможностей. — Федотов выбил из мундштука окурок и повернулся к Пастикову. — Ну, что мы можем?.. Мы можем поддержать тебя райорганизацией…

Пастиков так и подпрыгнул в сидении. Ему показались крайне нелепым и обидным, что секретарь, не хуже его знающий Шайтан-поле, рассуждает так безучастно и формально.

— Это, Игнатий, знаешь, для бедных! — загорячился он. — Думаешь, я не знаю этаких ходатайств и поддержек?.. Или боюсь скамьи подсудимых? Чепуха! Знаешь сам, что я не люблю звонарства…

Через дорогу серым комком перепрыгнул заяц. Лошадь метнулась. Тарантас зацепился за березовый пень. Пастиков соскочил и вместе с Федотовым отбросил задок колес на дорогу. Саврасая пошла крупной рысью.

— Ладно, Петро! Поставлю вопрос на партактиве и что-нибудь придумаем… Ты ведь горячку порешь…

Пастикову опять показалось, что его друг и соратник или устал до беспорядка в мозгу, или шутит. И он даже пристальнее обыкновенного задержался взглядом на его продолговатом лице.

— Ты сегодня вечером поставь… И сейчас же надо бросить колхозников на Черную падь. Ну пойми, неужели советская власть расстреляет нас за производство.

— Конечно, нет… Но ты все же побывай у предрика, поговори в правлении райколхозсоюза.

Пастиков свесил голову набок и бесцельно следил за неуловимым бегом колеса.

— Слышишь, Анна-то подала на развод со своим мужем и заявление в артель, — усмехнулся Федотов.

— Мне-то какое дело?

За последнее время Пастикову действительно казалось, что дела Анны не имеют никакого отношения не только к совхозу, но и ко всей его жизни полной ярких вспышек, тревог.

— Как? — удивился Федотов… — Ты, товарищ, плохо ценишь людей, ведь за ней потянулось все упиравшееся середнячество. Да и тебе, — Федотов хитро двинул бровями, — и тебе, думаю, не безразлично…

Пастиков выплюнул дымившийся окурок и плотнее навалился на спинку короба. Он тут только признался себе, что Анна действительно не безразлична ему.

Собрание партактива закончилось на восходе солнца. Измятые бессонницей лица присутствующих зеленели в табачном дыму.

По улицам прогромыхали тракторы, — они перебрасывались на буксир в Ворошиловскую артель. За ними пылило коровье стадо, насыщая воздух запахом парного молока.

— Ну вот и действуй, — устало улыбнулся Федотов.

Но Пастиков уже держал за рукав плаща черноусого толстяка.

— Теперь с тобой разговор, Персиков! Говори, сколько людей и подвод можешь дать на прочистку дороги?

— А ты что же, на ура берешь? — Черные пытливые глаза предрайколхозсоюза косят в сторону нанимателя. — Тебе известно или нет, что еще не все колхозы закончили сев и вообще у нас в республике хозяйство планируется?

— Ты брось… и выясни к вечеру… Смотри, попадет за невыполнение директивы райкома.

— А ты не стращай…

— Сам знаешь дисциплину не хуже моего… А так, по-большевистски…

— То-то… Сколько же ты платить будешь? — И опять черные глаза впиваются в Пастикова.

— Там сойдемся… Разве время об этом…

— Нет, не сойдемся… Тебе или мне придется говорить о цене колхозам?

— Да мне дадут рабочих из совхозов, так дешевле проложу.

— Утром скажу окончательно.

И Пастиков хромал к председателю правления райпотребсоюза. Он где-то забыл свою кепку и портфель вместе со всем бумажным вооружением, которым собирался бомбардировать краевые организации.

Белесый и причесанный Шляпин подвинул ему «Сафо».

— Закури, товарищ Пастиков… Экспортных немного добыл… Ну и загорел же ты, друг, лучше не выкоптишь.

Он поиграл брелком, что болтался на часовой цепочке.

— Не можешь ли, Шляпин, дать мне хлеба, махорки и ружейных припасов? — в упор спросил Пастиков, отодвигая папиросы.

Шляпин медленно покачал лысеющей головой и закатил под лоб зеленоватые глаза.

— Не имею права разбазаривать дефицитные товары.

— А ты брось это право… У тебя служащие до пятого колена по горло снабжают своих родственничков.

— Это бабушкины сказки… Для снабжения колхозов и тарифицированного населения нет, а ты захотел для какого-то несуществующего совхоза… Вот если желаешь, то из завали можно…

— Например?

— Ну… овощные консервы или, скажем, норвежские лыжи.

— Камасинцам-то?! Да у тебя все дома?

— Очень просто, и подойдут… Ведь где в тайге овощи, а лыжи они обтянут камусом и приспособят для ходьбы по тайге.

— Ха-ха! Министерская у тебя голова, Шляпин, но мне не до анекдотов… Говори прямо или с Федотовым будешь объясняться.

Пастиков шел домой улыбаясь… В карманах у него шелестели различные справки, соглашения. Теперь он знал, что через неделю мужицкие топоры начнут расчесывать зеленую гриву тайги, а через три-четыре разрежут пополам чернопадскую чащобу… и дальше представлялось все ясным.

Подбросив ногой валявшуюся в воротах хворостину, он открыл дверь в свою квартиру. Смеркалось и поэтому не узнать было вторую женщину, сидевшую с матерью около стола.

— А я думала, опять в тайгу заколесил, — обрадовалась Матрена Иовна.

— С делами зашился, старуха… Дай чего-нибудь поесть.

— И не разошьешься, видать… А тебя женщина с полдня ждет…

Пастиков только теперь заметил Анну.

— Ну, здорово, — весело сказал он, припоминая разговор с Федотовым.

Анна выпрямилась и молча подала руку. Была она одета, как игуменья, в черное платье, старившее ее на десять лет. И Пастиков невольно подумал: «А сколько ж в самом деле?» Он сморщил лоб и пришел к заключению, что ей не больше двадцати восьми.

— Рано на станцию-то? — спросила Иовна, подогревая самовар.

— К десяти дня, мамаша.

Пастиков улыбнулся Анне глазами и обратился к матери тем тоном, в котором старуха привыкла угадывать или хорошее настроение сына, или какую-нибудь неудачу.

— Слышь, родительница, нет ли у тебя там какой настойки от холеры или еще чего-нибудь?

— Не знобит ли? — встревожилась старуха.

— Нет, просто со свиданием, скоро опять в тайгу.

— Когда ты и укатаешься… — мать журила, а сама уже рылась в сундучке.

И когда сели за стол, Анна, сверкнув на Пастикова глазами, застенчиво спросила:

— Про житье-то мое слыхал?

— Сегодня рассказывали, одобряю, Анна… Давно бы к другому берегу плыть…

— Не плылось, Петро Афанасьевич… Тянуло ко дну, а от других тоже ласки не было.

Глаза женщины подернулись влагой, и Пастиков прочел в них все, о чем раньше мало думал. Ведь ее много ругали за то, что держалась стороной от деревенского актива и никому не было времени и охоты подойти к ней по-иному, по-дружески.

Иовна навалилась на гостью с рюмкой и, в ответ на мысли сына, сыпала извечной женской скорбью:

— Судьба ли, черт ли, как тут и скажешь… Прежде говорено, что на бабу от роду сто вожжей прядено… Да пригубь, пригубь, Ивановна.

Пастиков не без удовольствия угадал давно затаенную надежду матери. Он поморщился, когда Анна поднесла к глазам передник. Но молчал, не мешал им выплакать легкообильные женские слезы…

И только утром он окончательно понял, что вновь пришло связующее его с Анной чувство.

Утром зашумел дождь. От земли и молодой зелени снова запахло грибами и брусникой. Кедры жухло опустили брызжущие ветки, стояли омертвело. От озера, от задымивших белогорий острыми зубцами поднимался сизый туман. По склонам и рытвинам скотопрогонной дороги катились серые потоки, приминая нежную траву. Тайга притаилась, как зверь в засаде.

Самоха только к обеду разыскал Семена Петровича. Топограф лежал под толстым кедром всего в десяти шагах от дороги, и, видимо, ее не заметил. Он тихо стонал, когда Кутенин почти волоком притащил его к стану.

А на второй день Джебалдок и Чекулак прибежали из улуса с искаженными лицами и в один голос закричали:

— Наши уехал тайга, а тут лежит черный русский человек.

Молодые камасинцы стучали зубами, не могли успокоиться.

Разведчики зарядили ружья и цепочкой двинулись к озеру. Шлепая броднями по мокрой траве, Самоха часто нагибался за черемшой и диким луком. Жевал он их, как голодная лошадь, целыми пучками, пуская по губам зеленую слюну.

— Отведай, Никандровна, — угощал он Стефанию.

— А зачем? — недоумевала та.

— Простуду выгонят и от живота первое средство.

— У меня живот не болит… От цинги, я знаю, помогает… Когда я сидела в тюрьме, товарищи носили в передачу черемшу и чеснок.

Стефания смотрела вперед немигающими глазами.

— Вот только воняет от нее почище не знай чего, — улыбнулся Самоха. — Меня один инженер што ись в палатку не пускал из-за этого кушанья. Прямо духу не мог терпеть человек… Бывало, мы с его женой поднапремся до бесчуру, а мужа сердцедавка берет…

— Может быть, она и от испуга полезна, — перебил рассказчика Севрунов.

— Это ты о недоноске! — рассмеялся Кутенин.

— А и верно! Ты напусти побольше серьезности, а мы поддержим, — посоветовал Додышев. — Внуши ему, что эта травка помогает от медвежьей болезни.

Но Самоха сплюнул на сажень и уже серьезно сказал:

— Не напомяни ему… Не дело человека добивать. Чудачка привезли, такого и по заказу не сделаешь.

— Тише, — предупредила Стефания, заметив впереди темное пятно.

Перед разведчиками лежал мертвый человек в заплатанной шубе, потемневшей от лесной смолы и дыма. Калмыцкие скулы покойника в черной жесткой бороде сохранили лишь одну живую черту — испуг. Рядом с ним лежали шапка и винтовка. Самоха потянул убитого за ворот, но ветхая шуба не выдержала и лопнула на крыльцах.

— Эх, износил! Да это Мишка Сабаев! Отплутал белым светом.

Самоха расстегнул шубу и из единственного кармана кожаных брюк убитого добыл берестяной бумажник.

— Ну-ко, глядите, — он подал Севрунову сверток пожелтевшей бумаги. Зверовод расправил первый лист и вслух прочел:

— «Начальник крестьянского боевого отряда».

Стефания сдвинула брови, оглянула присутствующих.

— Надо зарыть, а остатки наших запасов перенести к стану, — сказала она.

— Да так вернее будет, — согласился Севрунов.

Но на старом становище запасов не оказалось. Под тополями, где Самоха хозяйственно укладывал мешки с сухарями, валялись только клочья растоптанной бересты и изрезанных кожаных сум, в которых хранилась соль и другая мелочь.

Кутенин только руками развел. Все смотрели друг на друга, спрашивая глазами: что же теперь делать?

— Я-то проживу на рыбе и птичьем мясе! — вопил Самоха. — А что будете делать вы?

— Пойдем в улус, а потом в тайгу! — загорячился Додышев. — Джебалдок говорит, что банда живет в верховьях Сыгырды.

— Там-то ты и напорешься на пулю, — возражал Самоха. — Они тя как белку срежут, и не узнаешь, откуда прилетит.

— Да и смешно лезть на таежных волкодавов, — поддержал Севрунов.

Разведчики осмотрели оружие и осторожно направились к улусу.

С запада расширялась светлая полоса неба, дождь утихал. Но прибрежные кустарники окатывали теплой росой. И только один Самоха ловко увертывался от луж и деревьев. Его тонкие ноги легко, почти без шорохов, ступали по мокрой траве.

Около юрты старшины им встретилась маленькая старуха с ископанным оспой лицом и закивала Чекулаку косматой головой.

— Все бежал… Уй, бойся наша русских. Один Фанасей шаманит, — заговорила камасинка.

— Вот глупости, — возмутилась Стефания. — Мы никого не виним. Пусть являются обратно.

Старуха снова замотала головой и смешно побежала вниз по тропке. Сыгырда несла на своих прозрачных волнах остатки выброшенного тайгой мусора.

— А ну пойдем, шаманку послушаем, — предложил неунывающий Самоха.

Они спустились в разложину, из-за густых пихтачей неслышно приблизились к закрытой юрте шаманки. В кустах заворчала одряхлевшая собака, мелькнули две-три фигуры ребятишек. Самоха сделал знак рукой и присел на свежий пень.

В темной юрте сначала что-то пыхтело, а спустя минуту оттуда послышался глухой звук, похожий на далекое рычание медведя. Затем завыл волк, залаяла лисица, весело затрещала белка. На неизвестном инструменте жрица подражала всем зверям тайги и самой малой птичке.

— Что за ерунда! — поморщилась Стефания.

— Это она на звериных жилах выигрывает, — пояснил Севрунов.

— Но какой смысл вложен во всю эту комедию?

— А как же, по понятиям шаманистов через эти, голоса духи тайги делают откровение.

— И-и, какая обморочь! — рассмеялся Самоха.

Разведчики спустились на берег и здесь столкнулись с молодой камасинкой, волочащей на плечах больного, бьющегося в бредовом жару мужчину.

— Куда ты? — спросил Додышев, загораживая женщине дорогу.

— Мужика сдурела. В речку бросать надо, — ответила камасинка.

У Додышева остекленели глаза и сжались кулаки. Зверовод отстранил его и снял с плеч женщины больного.

— Не нужно бросать, лечить будем, — строго сказал он.

Сбросив с себя верхнюю рубаху, он разорвал ее вдоль и намочил в воде. Больной скрежетал зубами и колотил ногами о влажную землю.

— Третий день сдурел. Мой ребенка убивал, — причитала женщина.

— Раздевай донага, — попросил Севрунов Самоху.

Обезумевшей камасинец зарычал, как животное под ножом, когда Самоха вместе с одеждой сдернул у него со спины целый лоскут изопревшей, разъеденной вшами кожи.

— Фу, какой ужас! — воскликнула Стефания. — Александр Андреевич, у нас есть спирт?

— Йод есть.

Больного уложили на разостланную рубаху. Он буйно зацарапал землю костлявыми руками, когда Севрунов плеснул в рану лекарство. Камасинца завернули и, положив на голову травяной компресс, отнесли в юрту.

Прошло около часа, пока Чекулак вскипятил воду и остудил ее в реке. Но больной заснул и дышал ровно.

— Кризисное состояние, — сказал Севрунов. — На севере у меня подобных случаев были сотни… Там, например, вымирали целые стойбища, а впоследствии чуть и я не околел в чуме.

— А что у него? — Стефания смотрела на зверовода ясными глазами. Облик этого человека слагался в ее сознании совсем по-иному, чем когда встретила его в научно-исследовательском институте охотничьего хозяйства.

— Сыпной тиф, — ответил Севрунов.

— Сейчас же вымойте руки, — заботливо сказала она, увлекая зверовода к реке.

Чекулак, обтирая руки травой, подошел к Стефании. Глаза молодого камасинца были печальны, беспокойны.

— Старшина дома, — сказал он.

— Дома? Как ты узнал?

— Я был его юрта.

— Ну-ка пойдемте туда.

Севрунов осмотрел ружье и закурил трубку, взятую Самохой у убитого Сабаева. Разведчики направились через перешеек пади, заросшей кустарником. В зарослях блекла притоптанная, унавоженная трава: здесь спасался от гнуса камасинский скот. Теперь все омертвело, напоминало разгром… Пустые юрты камасинцев были ободраны, как скелеты…

«Это протест», — думала Стефания. А вслух спросила у шедшего рядом Джебалдока:

— Слушай, а если арестовать Алжибая, как к этому отнесутся ваши?

Парень завертел головой.

— Худо будет… Наша маленько не боится старшины, много — боится.

— Надо добиться, чтобы все не боялись, — вмешался в разговор Севрунов. — Я говорил, что словами тут ничего не сделаешь. Нужен хлеб и ружейные припасы. А главное — честность в отношении выполнения своих обещаний. Один раз обмани туземца и навсегда перед всем родом потеряешь доверие.

— Я настаиваю на аресте старшины, — возражал Додышев. — Это он сагитировал людей покинуть улус, а сам остался здесь для отвода глаз. Он знает и о нападении на нас. Откуда бандиты взяли коней?

Около юрты Алжибая их встретил табун собак. Серые кобели чуть не сшибли Самоху. Защищать гостей от псов выбежали с палками Алжибай, кривой Аёзя и плечистый, рослый Тимолай. Старшина сегодня был расторопнее и приветливее. Он усадил приезжих на разостланные шкуры и начал угощать аракой и вяленым мясом. Аёзя и Тимолай сидели почтительно, незримо для других улавливали тон и знаки старшины.

— Почему ваши бросили улус? — начала разговор Стефания.

Алжибай шевельнул плечами и сделал скорбное лицо. Нижняя губа у него отвисла, как неживая.

— Не снай, трук… Ваш начальник не бери подарка — наши люди испугался его. Наши люди не люби ссоры.

— А кто стрелял в нас? — вмешался Додышев. — На чьих конях приезжали бандиты?

— Не снай, трук… Тайга большой… Люди всяки живет много… Наша любит собетска власть. Ой, шибко любит!

Старшина пил араку маленькими глотками, верткими глазами смотрел на присутствующих, обижался, что гости, кроме Самохи и молодых камасинцев, не принимают угощения.

— Я будет поезжай тайгу, будет звать людей домой, — Алжибай хмелел. Он ближе подсел к Стефании.

— Я будет ловить зверей. Ой, никто лучше Алжибай не знает, где живет звери. Наша не уходил тайга. Наша любит собетска власть. Наш скажет, где русска ходит.

Додышев несколько раз порывался напасть на старшину, но его глазами и жестами укрощала Стефания.

Тимолай оседлал коней, когда разведчики вышли из душной юрты. Алжибай копной покрыл лошадиную спину. Покачиваясь, бормотал:

— Наша люди придут улус. Ой, шибко наша любит собетска власть.

На обратном пути Севрунов спорил с Додышевым — приведет или нет Алжибай обратно камасинцев. Все согласились с доводами Самохи.

— Его надо купить, а потом утопить, — заключил Кутенин. — Хитрит, язва болотная… Сам увел людей, а теперь из воды сухой вылазит. Вот привезет Петро товаришку, тогда все пойдет по-другому. Подождите до осени, тогда увидите, как они сами возьмутся за него.

Самоха прыгнул в кусты за молодыми зайчишками и развеселил разведчиков.

Вечером поужинали остатками запасов, перевезенных на новую стоянку. Самоха распределил дежурство. Спать ложились с тяжелыми думами.

Нужно было кому-то немедленно выходить из тайги за продуктами.

С отвесной скалы берега видно было, как Сыгырда метала зеленоватые волны на темнеющий порослью островок. Где-то в глубине пещеры звянькали капли холодной воды. Глазкову в эти часы казалось, что он лежит в заснеженных степях, пораженный пулей.

По каменным ступеням, оставшимся в наследство еще от пещерного человека, поднялась Вера. В одной руке она держала винтовку, в другой — топорщащегося на остроге сига.

— Это ты? — очнулся Глазков.

— Я… А что?

Старик приподнялся на четвереньки и выполз из своего сырого логова. Блеклыми, слезящимися глазами он оглянул похудевшую дочь. Ее всегда смелый взгляд как-то сразу померк, а на загрубелом лице давно уже не смывалась дымная копоть. И образ дочери вдруг напомнил ему забитую работой женщину, расстрелянную по его приказу в одной из деревень, через которые пробирался отряд, преследуемый красными.

— Алжибай хлеба не дает и мясо у нас вышло, — сказала Вера простуженным голосом.

— Гадина! — прохрипел старик. — Дай мне выпить.

— Все выпил еще вчера.

Глазков откинулся спиной к выступу скалы и застонал.

— Ну вот видишь! — рассердилась дочь. — Разве я не говорила, что не надо связываться с этим Сабаевым.

— Молчи!

Глазков поднялся на ноги, напоминая разбитого параличом, и выпрямился, прислоняясь к скале, будто вспомнив былую осанку, внушавшую когда-то людям страх. В затуманенном мозгу старика мелькнула даже заманчивая, часто лелеянная в думах, картина. На мгновение он представил себя за прилавком перед почтительными покупателями.

Дочь отчаянно вздохнула и, опустившись, на гладкий камень, начала потрошить рыбу.

Старик засопел трубкой.

Они долго молчали, прислушиваясь к хищному клекоту беркутов, круживших над рекой. А затем отец сказал:

— Скоро сдохну. Куда денешься ты?

— Пойду в какую-нибудь деревню.

— Ты дура, они из тебя сделают крошеную капусту.

— А куда же мне?

— В петлю. Иди замуж за Тимолая.

— Лучше в Сыгырду головой.

Освещенные луной волны катили вперед бесконечный золотой вал. На вершине скалы глухо перекликались с филинами совы.

Вера залезла в кусты и спустила ноги с обрыва, где звенела шивера. Она нашарила в кармане давно припасенный лист желтой бумаги и начала писать на нем углем.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Давно, кажется с дореволюционных дней, Черная падь не знала подобного скопища людей и лошадей. По махровой опушке тайги, вплоть до Епифановской скалы, вырастали скороспелые балаганы, крытые березовой и сосновой корой. Двое суток по пади ездили верховые, криками и топотом загоняя в глубь дебрей встревоженное зверье. И только на третьи мужицкая топорная рать, поделив версты, повела наступление на дремучую глушь. А верст, вопреки старинным преданиям, оказалось больше почти вдвое; может быть, потому дело и уладилось без обычных дележных скандалов.

От рыбинской степи до последнего спуска в долину Шайтан-поля была пройдена затесь на деревьях, указывающая направление новой дороги. Работами руководили старшие артелей отходников, а этих артелей насчитывалось двенадцать.

Над падью черными охапками взвился дым — единственное спасение от поднявшегося с трав и хвои гнуса. Но дым не уничтожал и миллионной доли насекомых, и люди расцвечивали лица и шеи дегтем, перемешанным с керосином и маслом.

И здесь, необусловленное договорами с печатями, получилось самое яркое соревнование. Рыбинцы поставили своей целью проложить больше километров, чем макрушинцы, а макрушинцам ни за что не хотелось остаться позади карымовцев и марьяшинцев, ни в какой еще работе не имевшими над ними первенства. Все знали, что каждый лишний километр принесет в колхоз лишнюю сотню рублей.

С обеда глухо заширкали острозубые пилы, заклевали топоры и с резким стоном, повалились первые столетние деревья, хватавшие вершинами на десятки метров. Вершины свистали в воздухе и, описывая полукруг, с грохотом разметывали в стороны мелкие кустарники. Тайга содрогалась как от пушечных выстрелов. Со степи была видна светлая просека, вгрызающаяся в зеленую гущу трущобника. Передние неустанно сокрушали неподатливую стену, средние распиливали, скоблили и откатывали в стороны освежеванный лес, задние брали до мерзлоты две глубоких канавы и утрамбовывали высокое шоссе. Делали прочно, будто желая отомстить тайге за былые дорожные увечья. Новое, осмысленное и упорное общей волей повело наступление на темнеющую тайгу. Соковые жирные бревна с двух сторон зажимали свежую насыпь. Ребята и женщины едва успевали утолять жажду работников из гремячих ручьев и речек.

Когда широкая трещина тайги подошла к Теплому ключу, с передней артелью встретились разведчики. Отощавшие без хлеба, а еще больше изумленные, они опустились на бревна. Мужики с любопытством рассматривали камасинцев и Стефанию. В мужской рубахе и шароварах, с густым загаром лица, она скорее походила на молодого приискателя прежних лет.

— Что это, Корней Силыч? — кивнул Самоха на прямой пробор просеки.

Рыжебородый низкорослый артельный улыбнулся.

— Не обезглазил ли, товарищ Кутенин?

— Дорогу вам мастрячим… Ох, и подморились-то вы, видать, — слышалось среди собравшихся.

— Да, есть отчасти, — устало сказала Стефания. — Не можете ли вы уделить нам запасу?

Силыч клюнул в дерево носом топора и передернул рыжими зарослями бровей:

— Сами маловато завезли… Покормить — милости просим, а за запасом ступайте в Рыбинское.

Но артельного оборвал Самоха:

— Не греши, мужик… Будто не охотник, слова трясешь… У людей ребро за ребро заходит, а ты что поешь?

Корней Силыч уронил взгляд в землю, будто бросил туда свою неловкость. Колхозники снисходительно посмеивались, иным было конфузно за своего старшего.

— А ежели нам выходить в Рыбное, то кому убыток? — наседал подбодренный Самоха.

— Знамо не нам, — заступился за артельного смугловатый парень без фуражки.

— То-то, понятиев у тебя под кудряшами нету… Значит, и советская власть мериканская?

Вокруг пронесся дружный смех, слившийся с треском подрубленных деревьев.

— Нам, ровно, и совестно отказ-то делать своим, — не выдержал худотелый и вихлявый мужик с шрамом на носу.

— Да, видно, надо найтить, — вздохнул Силыч, смутившись взгляда товарищей, — шагайте до балагана.

— Так бы и сказал, — подмигнул Стефании Самоха. Они зашли под нависшую скалу, где был расположен стан первой рыбинской артели. Рядом, около едучего курева, махали хвостами обуреваемые мошкарой лошади и валялись по мягкому мху, высунув языки, собаки. В балагане было темно и прохладно.

— Вот глухаря зажаривайте, — гостеприимно предложил старший.

Сибирский скорый летящий птицей прорезал просторы зазеленевших полей. В окна коричневых вагонов ветер приносил зной и пахучую цветочную пыль. Навстречу скорому летели то громадные массивы колхозных полей, то пенящиеся зеленые луга, то темные разливы лесов.

Пастиков часто выходил на станцию для того, чтобы купить газету, и до следующей остановки пробегал ее по заголовкам. Он почему-то надеялся, что о Шайтан-поле непременно напишут в краевых газетах, а то и в центральных. Но так до самого места и не вычитал желанных строк.

После долгого пребывания в районе, и особенно в тайге, шум города отчасти ошеломил, отчасти успокоил его. Начиная от реки и по всем окраинам желтели, краснели и белели многоэтажные постройки: некоторые из них заканчивались, другие закладывались, над третьими возвышались стропила и черные фабричные трубы. На этих самых окраинах он, во время боев с юнкерами, валялся в снежных окопах. Теперь же центр бывшего торгово-мещанского города уступал место новому, высоко взметнувшемуся к небу крышами.

«Вот на один только такой дом дали бы средств, и хозяйство Шайтан-поля крепко стало бы на ноги», — думал он.

Хождения Пастикова начались со следующего дня. Утром, еще до начала занятий, его задержала около вешалки женщина швейцар.

— Рано еще, товарищ.

— Как рано? Да во что же у вас здесь спят?

— А ты почему не с вечера пришел?

И он сидел на железном диванчике, наблюдая встречный людской и машинный водоворот большой улицы. Но на каланчах отстукало девять, и по лестницам охотхозяйственного треста загрохотали сотни сапог, ботинок, башмаков. В первой комнате он остановил человека в очках, с острой, как морковка, бородкой. Тот даже попятился, оглядывая пыльного, пропахшего тайгой человека.

— Где у вас тут отдел, который организует ну… новые совхозы?

— Понятия не имею, — человек дернул костлявыми плечами. — Вы обратитесь в оргсектор или в кадры.

— Но причем здесь кадры?

— А просто на всякий случай.

— Слепая мышь, — буркнул Пастиков.

Из оргсектора его направили в четвертую комнату к зоопрофессору Пыжикову. Небольшой располневший человек чистил бумажкой мраморный чернильный прибор. Пастиков хрустнул бумагами, зажатыми в кулак.

Профессору позвонили в телефон, и опять пришлось несколько минут рассматривать на картинках сибирских зверей. Пастиков уже увлекся пятнистым оленем, когда раздался бархатный баритон:

— Я вас слушаю, товарищ.

— Я насчет работы на Шайтан-поле.

— Так… Я знаю о разведке, посланной в те края научно-исследовательским институтом… По-моему, оттуда и следует начинать. А мы ни о каких работах еще не имели суждения…

Больше прежнего припадая на короткую ногу, Пастиков прокружил до обеда по закоулкам сложных коридоров и перед концом занятий ввалился к одному из больших людей треста. Здесь, по краям красного стола, уставленного экзотическими лепками, сидели две нарядные дамы и пожилой мужчина. Большой человек закинул гладко причесанную голову к спинке кресла и стремительно оглянул пришедшего.

— Тут у вас тяжелее ходить, чем по таежным горам.

Пастиков громко выдохнул и опустился на стул, потеснив одну из дам. Розовая щека начальника дернулась.

— Я не понимаю вас, товарищ?

— А вот походите с мое, тогда поймете.

— В этом нет надобности… Давайте ближе к делу.

— Разведку посылали… на Шайтан-поле?

— Мы все разведки ведем через научно-исследовательский институт.

— Слыхал!

— Ну, и что же?

— Так с вашими же мандатами приехали туда люди!

— Это ничего не значит… Экспедиции наряжаются из помянутого института… Но вам что, собственно, нужно?

— Нужны деньги на организацию охотрыбацкого совхоза.

— Мы пока не предполагали по плану такого совхоза и вообще денег зря не бросаем… Это вам, как советскому работнику, должно быть известно… Но нужно потолковать…

— Там уже сотни рабочих корчуют тайгу… Вы посмотрите результаты разведки…

— Вот что! — начальник учреждения насупил рыжие брови и крепко нажал локтями на стол.

Пастиков взмок, как после парной бани. И таежный пот далеко не по вкусу пришелся поджавшим губки дамам. Начальник откинулся в кресло.

— Ну, хорошо, товарищ… Может быть там и выгодное предприятие, но мы без санкции директивных организаций таких крупных дел не решаем… Заходите завтра, а я соберу сведения.

В тот же день Пастиков добился свидания со знаменитым профессором Тяпиным, который выпустил книгу о камасинском племени. Профессор еще до мировой войны посетил улус и в шутку звал камасинцев «мой народ». Он же сосредоточил у себя всю переписку Пастикова.

Иконописный старик, похожий на русского Николу, продержал таежного гостя несколько часов только потому, что собирался выпустить вторую книгу о своем народце.

— Вот вы расскажите-ка о браках, — ученый умильно смотрел в утомленные глаза посетителя, — правда ли, что у них наблюдаются случаи полигамии? Или вот, погребальный обряд…

— Ничего не знаю, — багровел Пастиков. — Вы скажите, удастся или нет мне завтра же достать через институт денег?.. Ведь там разведка и три-четыре сотни колхозников.

— Совершенно вам сочувствую… Но… трудно ставить вопрос, пока не обработаны ваши материалы академическим способом… Впрочем, есть еще одно учреждение, в которое не мешает толкнуться — Комитет Севера.

— Но Комитет Севера не работает на юге.

— Вы правы, золотой мой… Тогда разве позвонить Окуневу.

— Кто это Окунев?

— А председатель правления крайохотсоюза… Прекрасный человек, знаете, самородок — вот вроде вас… Но я сам сегодня же пойду в крайисполком.

Над городом медлительно ширился рассвет, будто испытывая терпение спешивших жить людей. И опять, как накануне этого рождающегося дня, таежный человек бродил по кривым улицам краевой столицы. Улицы кончались тупиками заборов, возведенных непонятной прихотью былых хозяев города. Улицы были запутаны, как мысли Пастикова.

«Неужели откажут»?

Эти два слова до боли высекались в мозгу.

Кто-то крепко толкнул Пастикова плечом и чуть не сбил в канаву. «Кто-то» оглянулся, бросил в сторону таежника удивленный взгляд, сделал движение приподнять кепку я зашагал быстрее. Прохожий понял, что это не причинило Пастикову особенного беспокойства, даже не вывело его из раздумья. И только когда около четырехэтажного серого здания крайкома остановились гуськом машины, Пастиков слился с людским потоком и направился в парадную дверь.

Увидев себя в большое зеркало, он растерянно остановился. Обросшее, опаленное зноем лицо почти не отличалось от коричневой тужурки, рукав которой скалился клоком ваты. А тут девица с прямым пробором в пышных волосах загородила путь, слегка выставив вперед ножку в шелковом чулке.

— Вам куда, товарищ?

— Мне к секретарю крайкома.

— Возьмите пропуск у коменданта, а затем, изложите мне, по какому делу идете.

— Пропуск есть, — Пастиков качнулся на короткую ногу. — Мне нужно на заседание бюро крайкома.

— Так это вон в той зале.

Через стеклянные двери было видно десятка три людей, окружавших длинные столы под красным сукном. Люди разговаривали, просматривали газеты.

«Так вот они члены бюро краевой парторганизации», — Пастиков перешагнул порог, сел к стене. Кое-кто на мгновение оглянул вошедшего, а затем снова занялись своими делами.

— Зарегистрируйтесь, — предложил человек с гладко выбритой головой. — У вас доклад?

— Да… я вчера говорил с товарищем Линицким по телефону.

— Это о зверосовхозе?.. Так ваш вопрос стоит первым.

Пастиков оглянул залу. Хотел показать, что он держится свободно, но длинные столы, огороженные стульями, люди с серьезными лицами и даже эти окна, вышиной с его избу, внушали непонятную робость.

«А вдруг провалят!»

Он не заметил, как секретарь крайкома прошел на свое место. Скрипнули стулья. На минуту шорох сменил разговоры, и все смолкло.

«Вот это дисциплинка!» — подумал Пастиков, вспомнив свои заседания в районе.

Линицкого ему не было видно. И даже голос секретаря показался не таким, как вчера. Из всей зачитанной повестки уловил только близкое, ударившее в сердце молотком: «Зверосовхоз… Комбинат…»

Казалось, что нескончаемо долго говорил человек с острой бородкой, в военной форме. Военный предлагал перестановку вопросов и раз-два смелыми глазами остановился на Пастикове. А затем громко спросил Линицкий:

— Представитель зверосовхоза здесь?

— Здесь! — Пастиков запнулся о ковер и, конфузясь, прохромал к столу. На ходу военный снова осмотрел его и слегка улыбнулся. Прочитав в этом взгляде скрытое недоверие к своему делу, Пастиков сунул руку в один карман, в другой. Но, как на зло, попадались ненужные, прокопченные до желтизны клочья бумаги.

— Докладывай так, — ободрил его Линицкий.

Докладчик опустился на стул. Слова вдруг переплелись, как репей в конской гриве. Голос дрогнул. Внутренне уничтожал себя за эту непрошеную деревенскую застенчивость, впитанную и выношенную с детства. Да и слов было немного. Он поднял глаза на членов бюро, когда в зале визгливо свистнул звонок. Понял, что секретарь крайкома умышленно выручил его. Но лица членов бюро были по-прежнему строго сосредоточены. Улыбнулся только военный.

— У вас, товарищ, есть данные об экономике этого района? — глухо спросил он, глядя в стол.

— А какие данные? Разве можно в тайге пересчитать зверей? — Пастиков выпрямился. — А насчет Шайтан-поля скажу, что там можно построить хорошее хозяйство… Ведь когда охотник идет на промысел, это не то, что хозяин в свой двор…

— Но разве нельзя подсчитать, сколько дает продукции охотничий сезон?

Пастиков опять сунул руку в карман. Осекся и сразу почувствовал себя ниже на целую голову.

— Я предлагаю снять этот вопрос и проработать его в специальной комиссии, — заметил высокий рыжий человек в широкостеклых роговых очках. Рядом говорил представитель охоттреста, с которым Пастиков вчера чуть не поссорился. Он возражал рыжему и несколько раз подчеркнул, что нецелесообразно оттягивать решение, когда работы уже начались. Но плохо понимая его, Пастиков про себя повторял: «Смазали…»

Он ждал выступления Линицкого, но секретарь медлил. Видно было, что ему хотелось услышать как можно больше мнений членов бюро. Пастикова это бесило, но в то же время он чувствовал силу партактива, противостоять которой было бы полнейшей бессмыслицей. Прения начались в обычном порядке. Военный и рыжий коротко мотивировали свои предложения. Несколько человек, в том числе и представитель треста, говорили «за». И когда не оказалось желающих взять слово, секретарь отодвинул кипу бумаг. Трудно было понять, какую линию займет глава краевой парторганизации. Но он сказал коротко то, что навсегда осталось памятным для Пастикова:

— Товарищи, поход на тайгу вытекает из планов нашего социалистического строительства. Освоение лесных богатств совершенно правильная и своевременная задача. Я думал над этим. Конечно, организаторов комбината формально можно судить за опрометчивость и риск. Но можно ли судить за смелость и инициативу? Ведь товарищ не инженер, не экономист, а практик, видящий своими глазами мертво лежащие богатства. Ему хочется взять эти богатства и этим искренне пополнить ресурсы страны. Мы сотнями посылаем разведки в дебри нашего края. Эти разведки часто не приносят положительных результатов, но в общем-то страна от этого не в убытке. Для меня лично вопрос ясен: затраты на комбинат через год — два будут компенсированы добычей если не зверей, то рыбы и лесоматериалов. Я за, но будем голосовать.

Как взлет птиц, в каком-то зеленоватом тумане, перед глазами Пастикова мелькнули руки. Он откинулся на спинку стула и с победоносной улыбкой глянул в недовольные лица рыжего и военного.

А Линицкий уже формулировал предложения.

— Сколько потребуется денег на первоначальные затраты?

— Двести тысяч! — громко сказал Пастиков давно заученную цифру. — Но… мы скоро перейдем на выгодный хозрасчет…

Секретарь одобрительно кивнул головой:

— Есть предложение утвердить эту сумму.

— И директором комбината — докладчика, — добавил представитель охоттреста.

Линицкий поднял руку и прежде, чем Пастиков собрался попросить слова, опустил ее к столу.

— Кончено!..

…Машины сталкивались на перекрестках, поднимая тяжелую песчаную пыль. От этой пыли огни мерцающих фонарей плыли в мутной копоти. Фигуры людей напоминали снующие тени.

Шум краевой столицы звал к жизни. С котомкой за плечами Пастиков протискивался на перрон. Силы как будто удвоились. Паровоз дал отходный свисток. Пастиков заскочил на подножку вагонной площадки. От остающейся вправо реки в лицо ударила свежая волна воздуха. Из-за реки золотой россыпью брызнула лавина электрического света. А слева, подпирая небо темно-стрельчатыми зубцами, поплыла навстречу тайга.

По логам с гремучими ручьями, по еланям и в дурнолесьях бурьяны поднялись в коня ростом. Над их мохнатыми макушками темными тучами висла мошкара. Она нудно ныла в лесной хвое, в травах, над головами людей и в шерсти животных. Зверье с полден и до полночи спасалось от нее в тихих курьях Сыгырды, пачкалось в лужах и забивалось в мерзлотные ущелья, никогда не видавшие солнца.

— И-эх, и рясной ныне орех! — говорил Самоха, задирая голову на вершины кедров, облепленные гнездами лиловых шишек. — Смотри-ка, Никандровна, по восемь штук вместе склещились, а так редкий год бывает.

— И все это неиспользованные богатства республики. — Стефания дышала смолистым нагретым воздухом. — Знаешь, у нас много об этих богатствах говорили, а взять не могли, как колдовской клад.

— Теперь возьмем! — крикнул Самоха. — Он задержал Стефанию. — Чуешь, что мне в башку прет… Ежели бы человек сто загнать сейчас на Ширан, то Петру и в край не нужно бы соваться… Да что говорить, ведь ты сама видела — рыбы там больше, чем вот этой мошки, — только успевай солить да отвозить в кооперацию.

Стефания сжала влажные и липкие от дегтя руки Кутенина и увлекла его вперед.

— Какой ты молодец! А ведь и правда… На основание этого маральника озеро дало бы средств.

Они шли на покать, к семидесятой версте, куда рыбинские колхозники должны были привезти харчи для разведки.

Поданная Самохой мысль ободрила Стефанию.

— Кутенин, милый! Да у тебя золотая голова!

— Голова-то сторублевая, да дурниной заросла.

В тайге темнело. На гладкое шоссе падали блики полярной немеркнущей звезды, а вокруг нее по голубой долине рассыпались мелкие звезды.

— Как репей на меже! — восхищался Самоха.

Впереди послышались густые звуки. Из-за деревьев раз и два мигнули желтокудрые костры. Гул большого стана ширился и заливал дремотную глушь.

— Люблю такие стоянки, — сказала Стефания. — Не цыганка, а люблю. Все это напоминает годы наших побед.

От первого костра, косматившегося прямо на дороге, взвился ввысь молодой сильный голос:

Сорвавшиеся с хребтов бурей десятки других подхватили:

— Давай послушаем здесь, а то они постесняются и перестанут, — сказала Стефания.

В темноте им перегородил дорогу невысокий человек.

— Кто тут? — послышался голос Корнея Силыча.

— Это мы, — отозвался Самоха.

— Вот и к делу — принимайте харчи.

После обеда Стефания и Самоха верхами выехали в Рыбинское.

Камасинцы откочевали от улуса недалеко. Кутурчинское белогорье со своей острой верхушкой было выше других. В распадках его густо засели кедрачи и пихты. По низинам, около горных беспокойных речек и ручьев пышно поднимались папоротники, расцветали ранние цветы — марьины коренья. Мощно и разноголосо пробуждалась от зимнего покоя таежная силища.

Стан раскинулся в зеленой ложбине по обоим берегам речки Барзанай. Лошади и коровы паслись без пастухов, обильные корма не заставляли их искать новых пастбищ. У коней заживали раны на потертых седлами спинах.

Старик Парабилка, повалив свою единственную корову, перевязывал ей ушибленную ногу, наложив на тряпицу сырой глины. К нему первому подъехал Алжибай. Старшина сбросил стремя с правой ноги и навалился набок. Парабилка знал, что главе рода нужно помочь слезть с лошади. Бросив корову, он подал Алжибаю руку. Нерасторопность старика вызвала упрек старшины.

— Ты худой человек, — сказал он разгневанно. — Ты не хотел слушать моих распоряжений. Смотри, род накажет тебя. У Алжибая большая сила.

Парабилка молчал. К старшине от становищ собирались улусяне. Они садились на траву задумчивые и опечаленные.

— Ну, как дела, старшина? — спросил пожилой камасинец с белыми волосами и бородой. — Собираются красные уходить?

— Красные обманщики. Ихний начальник взял у меня соболей, но он приедет снова на Шайтан-поле. Нам до осени надо прожить на новом месте. Так говорит Фанасей и Аёзя. Духи не сулят счастья там, где опоганено священное озеро.

Соплеменники ниже опустили косматые головы, они смотрели на беловолосого и Парабилку. Они ждали от бывалых сородичей ответа, указаний, помощи. И беловолосый сказал:

— В священном озере беркуты каждый день ловят священную рыбу. Это знает каждый. Но от беркута не уйдешь и его не поймаешь. Из его клюва не вырвешь добычу. А у нас нет запасов. Русские к нам приехали миролюбиво и правильно ли мы поступили, бросив улус? Правильно ли ты, старшина, делаешь, помогая убежавшим из степей людям нападать на красную власть? Надо ли это делать?

— Надо ли это делать! — повторили голоса.

Алжибай невозмутимо рассмеялся и высек огня кресалом. Он высоко поднял голову, выставил вперед широкую грудь. Близсидящие сородичи отодвинулись, смолкли разговоры. Старшина встал и стукнул прикладом ружья о землю.

— Дурак! — крикнул он на беловолосого. — Седина не прибавила тебе ума. Красные убили веру белых, своих людей. Они приехали убить веру наших отцов. Они смеются над священным бубном наших шаманов. Вы хотите отдать свою веру, тайгу и своих сыновей в армию красных собак!

Алжибай вынул из кармана серебряный рубль царской чеканки и, подбросив его, поймал монету на ладонь.

— Такая власть давала нам землю и не брала камасинцев служить в солдаты. Красная власть все равно пропадет, шаман проклянет тех, кто пойдет красной власти служить. Катерина будет сердиться на наш народ… фарт, пропадет.

Камасинцы сидели как пораженные громом. Отчетливо было слышно перекличку многочисленных ручьев. Волны гремучей Барзанайки кипуче налетали на выступившие со дня камни, разбивались, брызгая пеной. Вокруг стана побрякивали боталами пасущиеся со вздутыми боками лошади и поджарые коровы. Замкнутое горами ущелье тоскливо смотрело в безоблачную высь.

Парабилка отпустил захромавшую корову и подошел к успокоившемуся старшине. Худые руки старика крестом легли на груди.

— Алжибай, скажи своему роду, что мы будем есть, — покорно начал старик, — у меня сорок дней нет муки, у других тоже, кроме сухого мяса и рыбы, ничего нет. Где мы будем брать табак. Я год курю сосновую кору, грудь болит от нее.

— Где брать табак и хлеб? — повторили из толпы.

— В степи ехать далеко. Кони не дюжат.

— Возьмем хлеба у красных. — У Алжибая лукавыми сделались глаза, и сородичей поразил этот неожиданный оборот. — Пусть красные привезут сюда хлеба, а мы его возьмем. Русские люди прогонят их с Шайтан-поля, а мы получим добро.

Алжибай пошел к речке, переваливаясь, как жирный селезень. Его сородичи расходились к своим кострам, тихо разговаривая. Где-то молодой голос начинал унылую песню.

Алжибай намочил голову водой, переобулся и потребовал лошадь. Он проехал ущелье и остановился на полянке, где, охраняемый тремя работницами, пасся его скот.

— Почему коров тридцать, а не тридцать две? — спросил он у беззубой сгорбленной камасинки.

— Две не дошли, — ответила краснощекая девица. — Копыта поломали о камни.

Алжибай ударил старуху, дернул за повод. Лошадь, задрав голову, понесла его горной тропинкой к стану бывшего купца Глазкова. Старшина подъехал к стойбищу перед вечером. Его встретило с десяток бородатых, пропитавшихся серой и тайгой, опустившихся людей. Бандиты доедали захваченные у разведчиков продукты. Поодаль от них сидела Вера. Она чинила кожаные шаровары и слушала невеселые разговоры людей, отрешенных от мира, отчаявшихся до последней степени. Люди лежали вокруг костра, сидели на пнях, чесались. У входа в пещеру рядками стояли ружья.

Алжибай без приглашения сел рядом с Глазковым и зачерпнул берестяной ложкой из котла крепкого настоя из еловой соковицы. Старшина пил не торопясь, облизывал губы, причмокивал. Настой был липкий, с привкусом меда.

— Как будем жить? — спросил он, положив ложку на колено.

Косматые люди даже не взглянули на Алжибая, они в этот час, казалось, были равнодушны ко всему. Они потеряли предводителя, искусного таежника Сабаева.

Молчание не удивило, не встревожило старшину, — не первый год он знал этих людей. И не дожидаясь ответа, добавил: — Красные ушел. Но придут снова… Как будем делать? Они придут сюда ловить маралов, прогонят вас… Худо будет жить. Пропадете. Зимой здесь рыбы нет, мяса нет. Не надо пускать красных.

Глазков поправил костер. На опаленной его бороде остался серый пепел. Он посмотрел на Алжибая слезящимися глазами и выплюнул рыбью кость. Его давно уже никто не называл Иваном Корниловичем, никто не пожелал навестить во время болезни. Бородатые односельчане, не стесняясь отца, приставали к дочери с любовными предложениями и не протестовали, когда Сабаев хотел изнасиловать ее. Это случилось перед нападением банды на разведчиков. Вера могла стать принадлежностью каждого из них, который там, «дома», не посмел бы сказать ей грубого слова. Все они были в долгу у Ивана Корниловича и все отвернулись от него. Косматые люди ждали удобного случая, чтобы овладеть одинокой, обреченной женщиной. И, может быть, только винтовка и сила спасали ее от покушений.

Длинный и жилистый Василий Кушненко подошел к старшине с гневом в глазах. Дома у него осталась большая семья и некорыстное хозяйство — всего два коня и три коровы. Кушненко попал в тайгу по своей темноте и боялся явиться, не рассчитывая на помилование.

— Когда же ты поведешь нас в Монголию? — неприязненно спросил он. Алжибай отрицательно мотнул головой.

— Далеко, трук. Надо ходи туда зимой. Сейчас много воды, много рек. Тонуть будешь.

— Вот так нас и водишь за бороду. — Кушненко отошел в сторону и хмурый лег на серый мох.

— Сколько дней надо идти? — поинтересовалась Вера.

— О, десять — двасать… Шибко далеко. Силы не хватит однака. Лутчи тут надо жить, тайга большой. Хлеб надо забирать красных.

— Сам попробуй забери, — сердито сказала Вера.

Бородачи поодиночке ушли к своей избушке, построенной в пяти верстах от пещеры. Оставшись наедине с Глазковым, Алжибай достал из сумки туес с аракой и кусок грязного, облепленного волосами мяса.

— Ешь подарка, — кивнул он старику. — Будем свадьба делать. Отдавать твая депка за мой Тимолай. Пропадать не будем. Мы знай много тайги, много зверя. Сроду умирать нельзя.

— А это видел! — Вера показала старшине кулак и по тропинке сбежала к ручью.

— Худой ум у депка, — усмехнулся Алжибай.

Он уехал ночью. Под ногами лошади долго трещал хворост. Долго лаял ему вслед кобель Ивана Корниловича.

Глазков разговаривать с дочерью не мог. Уткнувшись носом в лохмотье, он бормотал, кашлял. Вера сидела у костра, тупо смотрела на рассыпающиеся угли, на летевшие кверху искры. Она не знала, что будет завтра, чем кончится сватовство Алжибая, и где оборвется ниточка, притягивающая ее к жизни. Вера понимала, что на Шайтан-поле банду теперь не пустят, а слова старого Гурьяна пробудили память о деревне, о жизни, где нечего бояться. Вера искала выхода, терзалась сомнениями, плакала без слез, их не хватало залить тоску.

— Ты что же, под ей-богу нанимаешь рабочих? — был первый вопрос Персикова. Он развел в стороны свои черные свирепые усы, но встретился с пытливым взглядом Стефании и, проглотив какие-то неудобосказуемые слова, уставился на облепленную мухами чернильницу.

— То есть, как это? — притворился Пастиков.

— Деньги почему не платишь?

— А тебя за горло берут?

— Тебе надо, чтобы взяли? Нет, ты, Петро, брось ваньку валять, а то на следующий раз ничего не получишь… И коней завтра же сниму с дороги.

— Ты, товарищ, этого не сделаешь!

И опять две пары глаз перехлестнулись в безмолвном поединке.

— Как не сделаю?!

— Так и не сделаешь. Партиец и, кажется, выдвиженец, а рядишься, как бывший торгаш.

— Извиняюсь, товарищ женщина! — Персиков заскрипел старомодным креслом. Под рукавами его толстовки бугрились внушительные мускулы. — Ну да, в конце концов, формально я не обязан кредитовать рабочей силой какой-то зверосовхоз и рыболовлю вашу…

— Ты не ерепенься, а дай нам конопли и бондарные инструменты.

— Вот еще счастье. Где это я тебе взял!

— Ты же сеешь…

— И ты сеял.

— Подумай, зря себе в тарелку плюешь.

Тем временем Самоха свозил в Рыбинское рыболовные снасти, бегал по избам и с прибаутками добывал у баб нужную пряжу, десятки кудели и все, что могло пригодиться там, на Щайтан-поле. А за ним, как нитка с клубка, разматывалась вездесущая сплетня:

— Слыхали, Петро-то Пастиков?

— А как же… Накрючил весь белый свет…

— Ведь своим умом, говорят, затеял эту переплетицу.

— Что ж партия-то смотрит?

— Кто же их знает… Из края ему подпора идет…

— Край — краем, а вот ежели наши за спасибо тайгу корежили, это — да.

Но тут же ершами щетинились защитники:

— Не трепались бы люди.

— Будто незнакомый человек.

— А кто поддержал артель?

Слушая эти разговоры, Самоха бил себя в грудь:

— Да наплюйте в глаза и уши, ежели качнем… Вот приду и скажу всему миру: «Я звонарь, делайте меня, варнака, лысым!»

— Рвать-то у тя нечего, — смеялись слушатели.

— И в самом деле, у другого на ладони больше волос, чем у тебя на черепке.

— Давай, давай, Петро, — говорил Федотов, кося бойкими глазами на Стефанию. — Шляпину бюро райкома сделало накрутку, а Персиков просто из осторожности канителит. Этого мы и так одернем.

Пастиков поводил плечами, как будто его щекотали сзади.

— Да пойми, пока они раскачиваются, там люди с голоду передохнут… Ну спроси у Липинской, как на них наскочила банда, а вы здесь и не почесались.

— Ты не кипятись… Все нам известно… Но не в один день все делается. И такое предприятие должно быть на центральном снабжении… Говори спасибо, что мы из остатков наскребаем тебе… Ведь колхозники отказались в твою пользу от товарного пайка.

У ворот они начали прощаться и тут столкнулись с Анной. Раскачиваясь в бедрах, она несла на коромысле воду. Смущенный и испытующий взгляд ее немного узких глаз остро упал на Стефанию. Две женщины осмотрели друг друга, как скупщик на базаре оценивает выдающуюся лошадь и, видимо, не найдя порочного, встречно улыбнулись.

— Ну, утром едем в тайгу, — заговорил Пастиков. — Если надумала, то сматывай манатки.

— Вот хорошо будет, — обрадовалась Стефания.

И этот подкупающий голос развалил стену, выросшую в воображении Анны за эти последние месяцы.

— Да уж собралась, кажется. — Она еще раз метнула взглядом и, улыбаясь, сошла к берегу.

— Какая славная, — восхищалась Стефания. — Кто это, не жена ли, Пастиков?

— Да… дурака свалял, — лукаво отмахнулся он.

— Вот это здорово! Ты что же недоволен, видать? А я очень рада… Посмотри, какая хорошая женщина…

— Тут дело не в этом…

— А в чем же?

— Видишь ли, она долго колебалась идти в колхоз и… опять жила с парнем… Не нашим…

— И все-таки ушла от него? Эх, мужчины. Значит, женщина не может изменять своих взглядов, ну-ка, отвечай, коммунист?

— Нет, почему… Но, знаешь, все это сделалось очень скоро…

Пастиков оглянулся. Скрипя уключинами ведер, к ним приближалась Анна. Куга коромысла плотно охватывала ее полуобнаженные плечи.

Пастиков смотрел по направлению к реке, освещенной полной луной. Из кустов доносились трескотные переклички коростелей.

Спасаясь от гнуса, — шаркаясь о стволы деревьев, пропуская под животом мелкий прутик, — обезумевший марал бежал по тайге. Животное, опустив голову, дико покачивает ветвями молодых рогов. Животное изнемогает, ища убежища от ноющей мошкары и, может быть, поэтому меньше чувствует опасность.

Парабилка сидел около ямы, покрытой крепкой таежной осокой. Из узких прорезей совсем спокойно и привычно смотрят на ловушку маленькие блестящие глаза. Парабилка сидит, закрывшись лопухом, мхом и папоротником. Он не курит, не производит шорохов. Скрытое под волосяной сеткой остроскулое цветное лицо охотника замерло в ожидании. Рядом с ним — бердана, деревянные козелки для прицела и топор с огнивом. И только клубы вьющегося над караулкой гнуса обнаруживают здесь присутствие живого существа.

Но маралу не до наблюдений и осторожности. Завидев воду, животное откинуло к спине голову, под ногами у него затрещали сплетенные кустарники. Вслед за ним зашумели высокие прибрежные травы и все смолкло.

Зверь бьется в хитрой яме, он делает отчаянный прыжок кверху. Но каждое движение — шаг к пропасти. Харча и брызжа слюной, переламывая мелкие ветви ударами ног, зверь бьется до крови, до полного изнеможения, но спасения нет.

Парабилка стоял, опершись спиной о дерево, он отбросил сетку и дымом из трубки отгонял мошкару. Охотник щурил раскосые глаза и, кажется, ни в какой мере не проявлял волнения.

Животное обессилело, валится окровавленное, со сбитыми рогами, но стены ямы не позволяют лечь. Зверь опустил голову с высунутым языком и присмирел.

Парабилка попробовал крепость травяного аркана и сделал петлю. По взмокшей шерсти марала прокатилась мелкая дрожь. Зверь беспомощно мотнул головой, тем самым помог охотнику накинуть аркан.

Парабилка ушел к становьям, а вечером пришло семь камасинцев. Стараясь меньше делать шума, они подняли марала из ямы и оттащили на росную прохладную траву. Зверь плохо сопротивлялся, глаза его были мутны и жалки, он все еще часто дышал. Взмокшая шерсть липла к исхудавшему телу марала. Он не был покалечен. Камасинцы замкнули ноги зверя в железное путо и остались ночевать около ямы, снова прикрытой осокой, хитро замаскированной папоротником и мелкими ветвями.

Костра старик Парабилка не разжигал. Он принес в котле воды и поставил его около морды зверя.

Охотники расположились на ночлег недалеко от ямы. Но никто не спал. Закусывали черемшой и сушеной сотхатиной. С Парабилкой сидели камасинцы, отделившиеся от становища Алжибая. До рассвета они разговаривали о своих нуждах.

А когда роса похолодела, беловолосый старик сказал:

— У старшины много скота и хлеба, он прячет добро от красных. Нам прятать нечего и ссориться с красными нет нужды. Зря уехали из улуса.

— Зря, — согласились камасинцы. — Красные нам худого не сделали. Они давали работу, обещали хлеба.

Утром марала подняли и увели от ямы вниз по реке. Зверь прыгал, неуклюже выбрасывая скованные передние ноги, метался, хотел вырваться, но аркан затянул его в наскоро сделанную из валежника поскотину. Здесь в куревном мареве понуро стояли еще четыре пленника-зверя. Запуганные людьми и собаками, маралы загремели путами, забились в угол.

Парабилка снял с шеи новичка аркан и ударил зверя ладонью по красной шее.

— Ступай жить, — тепло сказал он.

В этот же день беловолосый с двумя молодыми парнями направился на Шайтан-поле.

Бывший купец Глазков лечил пихтовым спиртом лихорадку и молился. Он держался поблизости стана Алжибая. Старик ненавидел старшину. Но у него вышел порох, вышли сухари, а Алжибай, правда, больше для Веры, поддерживал их молоком и мясом. Глазков надеялся, что старшина проведет его и банду в Монголию. А это было главное для него, доживающего последние дни. Глазков, несмотря на одичание, любил дочь и только для нее хотел еще жить. Он давно понял, что советская власть в России укрепилась прочно, но боялся явки.

Вера шла впереди, привычно раздвигая ветви и траву стволом винтовки. Ее высокая фигура, затянутая кожаном, часто скрывалась за деревьями.

— Тише ты, — просил отец, опираясь на ружье.

— Я и так не тороплюсь.

Недовольство дочери передавалось Глазкову и раздражало.

— Верка!

— Ну, что?

Вера остановилась. Глазков рыхло опустился к стволу кедра. Мутными глазами он обвел озлобленное лицо дочери.

— Сядь, отдохнем.

— Я постою.

— А я говорю, садись!

— Но… мы не дойдем до стана.

— Добраться надо.

Вера села. Старик достал из кармана пустой кисет и бросил его в сторону. Подремав, он обратился к дочери: — Скажи, почему ты не, выходишь за Тимолая? Ведь мы подохнем скоро с голоду…

— Боже сохрани! Зачем мы идем сюда? — встревожилась она.

Вера ломала загрубелые руки.

В припадке удушья старик вцепился пальцами в пушистый мох и долго не мог подняться. Старческая немощь одолевала его.

Вера вздрогнула от приближения треска, привычно выкинула вперед винтовку, вытянула шею, как глухарь, почуявший охотника. Но через минуту на обожженном лице ее мелькнула светлая полоска. Прямо на них шел крупный козел. Козел косил маленькими желтоватыми глазками и прислушивался. Затем он остановился в пяти шагах от старика и, страшно заблеяв, ударил ногой в землю. Бледно-зеленый мох вместе с брусничником полетел из-под копыт.

Что-то похожее на стон вырвалось у Веры и покатилось по тайге вместе с удаляющимся топотом козла.

— Ты зачем не стреляла? — рассердился Глазков.

— Потому что патронов мало… Идем скорее.

Нужно было обойти по низинам три хребта, чтобы добраться до стана Алжибая. Люди, потерявшие надежды на возвращение к старым пристанищам, люди, ни за что не желавшие примириться с новыми порядками, объединялись вокруг Алжибая, лишь бы не умереть с голоду, а может быть… и это «может быть» опять-таки сводилось к звону оружия, к крови, к зверской злобе.

Вокруг трех берестяных шалашей пыхтели и бряцали колокольцами алжибаевы коровы и лошади. Стая собак серым клубком покатилась навстречу пришедшим, но, залаяв, завиляв хвостами, обратилась к стану.

Глазкова и дочь встретили десятки глоток.

— А-а-а! Пжалте, ваше степенство!

По этому реву Вера поняла, что банда пьяна. Закопченные лица расплывались в похотливой улыбке. Они все, похожие друг на друга, с яростью окружили женщину. Но отца и дочь взял под свою защиту Тимолай.

— Ходи назад! — крикнул по-русски молодой камасинец.

Вокруг костра валялись обглоданные кости, берестяные чашки и куски еще недоеденного сохатиного мяса.

— Пей, — сказал Алжибай, наливая Глазкову горячей араки. — Пей, свадьба будем гулять.

Вера вздрогнула и бросила взгляд на отца. Он пил, обжигаясь и морщась. Вера брезгливо оттолкнула руку будущего свекра.

— Не кош, молодуха?

В глазах старшины метнулась черная искра. Он ударил чашку о свой мягкий сапог: брызги араки белыми мухами облепили мерклое лицо Глазкова. Он посмотрел на дочь, на своих пьяных односельчан, но в ответ ему вновь грохнул оскорбительный смех. Старик пьянел и оттого его притупившееся за годы таежной жизни самолюбие гасло, как свеча на ветру. Беззубым ртом он жадно мусолил звериную кость.

Темнота густо висла на тайгу, скрывая деревья. Над головами гуляющих закопошился филин, таежный вещун, и закричал, как мартовский кот на крыше. Алжибай отрезал кусок мяса и священнодейственно бросил его в огонь. И так же преданно сделали это русские. Филин щелкал клювом, разразился плачем ребенка и мыкнул по-телячьи.

Но птицу вспугнул дребезжащий голос Васьки Кушненки. Он поднял отяжелевшую голову и, покорный бешеному действию араки, выкрикнул:

— Гады вы! Верка, они силой тебя хотят отдать взамуж! Беги от нас, гадов!

Смех и ругань вокруг умолкли. Филин откуда-то уже издалека загрохотал водопадом, застонал раненым зверем. Ваську повалили на землю.

Вера ухватила винтовку, но ее ударили по рукам, и Алжибай с сыном, видимо, вспомнив древние свои обычаи, скрутили руки женщине и, как собаки падаль, утащили в юрту.

Стан умолк. Молчал Глазков, запродавший свою дочь. Тупо смотрел он на плавящиеся угли костра, тупо и покорно смотрели остальные. И только филин-вещун хохотал, напоминая церковного клоуна.

ГЛАВА ПЯТАЯ

По хвое лесов шелестел верткий досужий ветер. Опаленный июльским солнцем, он хлестал в лица теплым щелоком, разгонял гнус и путлял на еланях непроходимые травы. На отсвечивающее золотом шоссе валились сосновые шишки.

С артелью рыбинских колхозников и вольнонаемными рабочими Пастиков шумно появился на Шайтан-поле. Опираясь на шлеи, лошади тихо спускали тяжелые возы с провизией и рыболовными снастями.

Севрунов вышел навстречу как раз в тот момент, когда телегу, на которой сидели Стефания и Анна, лошадь понесла к ручью мимо стана. Громыхая и подпрыгивая по выбоинам, подвода только мелькнула на сопке и пропала в мелких ракитниках низины.

— Держи! — закричал бегущий сзади Пастиков.

Бросив ружье, Севрунов пустился за ним, сшибая сапогами поспевающую чернику.

— Скорее сюда! — призывал голос Стефании.

Воз лежал, опрокинутый с обрыва в ручей, а под ним фыркала и захлебывалась лошадь. Стоя по пояс в воде, Анна тянула за узду ее голову. Женщина надрывалась, скользила ногами по камням и рисковала скатиться под воз, готовый перекинуться. На щеках Анны густо забагровел румянец. Телега давила на оглобли, а те в свою очередь тянули лошадь книзу.

— Руби гужи! — закричал Пастиков.

Анна широко взмахнула топором, и саврасый конь, освободившись от тяжести, вскочил на ноги, шумно отряхиваясь. Но когда воз был выправлен, Пастиков разразился смехом, указывая пальцем на измокшую, испачканную Анну.

— Тю, оглашенный! — осердилась она.

Рабочие поставили телегу на переднюю ось и с дружными криками выкатили ее на взгорок. Около ручья остались женщины и Севрунов с Пастиковым. Все еще хмурая, Анна отжимала юбку, а Стефания укоризненно смотрела на Пастикова.

— Ты чего? — удивился он.

— А так… Ты нечуткий, и особенно к Анне… Это же оскорбительно… Она надрывалась, а тут вместо участия твоя грубость!

И Пастиков опустил в землю глаза. Севрунову пришлось прийти к нему на выручку.

— Знаешь, Петр Афанасьевич, там в тайге что-то неладное творится. — Стефания, поняв это, улыбнулась. — Маралов нам не ведут… Мы Чекулака и Джебалдока все время держим на разведке, они говорят, что у камасинцев уже есть звери, но…

— Не ведут? — переспросила Стефания. — А какая причина?

— Вот причины-то мы и добиваемся… Вчера ребята повели Додышева в верховья Сыгырды, и я думаю, что через день-два мы получим более подробные сведения.

— Да… это загвоздка, — нахмурился Пастиков. — Но ты зря, Александр Андреевич, отправил их… Скоро к нам приедет милиция, вот тогда бы…

— Это я учитывал, но здесь вот какие обстоятельства. — Он достал из бумажника исписанный углем лист бумаги и подал Стефании.

Стефания прочитала и передала Пастикову.

— Что это? Где нашли? — спрашивала она. — Неужели тогда правду говорили, что с бандой путается эта девка. Но ведь надо же принимать меры…

— Верно… Но записку нашли только вчера около озера.

Анна расчесывала длинные пряди волос и старалась осмыслить этот обрывочный разговор. Обида на Пастикова была вытеснена другой, более важной: она досадовала на свою отсталость.

— Вот теперь мне понятно, почему не ведут маралов, — сказал Пастиков, свертывая записку. — Надо смекнуть. Хорошо бы переманить сюда часть бандитов.

Солнце еще путалось в таежных ущельях, когда Самоха взял тесло и стукнул обухом по голубой коре объемистого тополя.

— Эх, и лодку оттяпаем! — сказал он двум парням, державшим наготове инструменты.

Острозубая пила шумно вгрызлась в дерево, разбрасывая в стороны белосахарные опилки. А Самоха уже стучал впереди, сгоняя толстую кору с жаровой лиственницы.

— Это-то зачем? — спросил Пастиков, заклинивая топор.

Кутенин весело подмигнул женщинам.

— А бочек тебе, нешто, не надо? Ну-ко, принимайся с молодухой.

В следующую пару встали Стефания с Анной.

— Здорово смахались! — раскатисто рассмеялся один из рабочих.

— Не шути, браток, — любовался Самоха. — Небось экие бабочки и плужок потянут не хуже плохих коней.

Рядом запиливали деревья еще несколько пар. Через несколько минут первый тополь крякнул, свистнул в воздухе кудрявой вершиной и, подминая кустарники, глухо ударился в зыбкий мох. За ним тяжело охнула лиственница, за ней два кедра. Деревья перехлестывались на лету, сшибая сучья с соседних деревьев, и безжалостно сокрушали мелкие кустарники и травы.

Раскрасневшись и обливаясь потом, женщины валили дерево за деревом, мало отставая от мужчин. Самоха вьюном кружился между вальщиками, пятнал теслом исконные деревья и молодо увертывался от падающих великанов.

— Валите вон в энту сторону, а то зажмет! — указывал он.

Полоса поваленного леса упорно ползла к вершине сопки, расширяя окно в небо. Нагроможденные деревья мешали проходить задним рабочим, а Самоха неустанно стучал где-то в темных зарослях и, прищурив глаза, отмечал годный материал.

— Пастиков, воды-ы! — неслось по тайге.

— Эй, Кутенин! Доверенной!

Женщины валили девятое дерево, когда Севрунов окликнул их.

Там, откуда началась порубка, четыре пары работников заделывали концы бревен. От осоченной коры и влажной щепы пахло терпкой медовой смолью.

— А ну-ко, бабочки! — Самоха выворотил на подкладки тополевое бревно и вручил женщинам маленькие центровки.

— Вершок в глубину и на четверть дыра от дыры! — командовал он.

— А зачем это? — дознавалась Анна.

— Ковыряй, ковыряй, это — для сторожков… Штобы, значит, не протесать лодку, там увидишь.

Через час три остроносых бревна покрылись, как оспой, деревянными шпилями. Самоха плюнул на черен тесла и крякнул.

— Ну-ко, Петро Афанасьевич, начнем штоль, благословясь, не по-варнацки.

Острые топоры, как дятлы, задолбили деревья. Под ногами работников хрустко скрипела щепа. Севрунов прилаживался ко второму обрубку, но тесло падало робко и неумело.

— Пущай слободнее, Андреич, — подбадривал Самоха. — Так-то только мух бьют.

Распахнув ворота рубах, долбильщики все глубже и глубже выскабливали упругие внутренности бревна. И тут же, рядом, отлетали в сторону серые клепки, устанавливался примитивный станок для гибки непокорной лиственницы. А по кромке сопки, выбирая безлесые закоулки, группа рыбаков развешивала на рогулины обрывки неводов, собранных Самохой с вышек мужицких изб. Невода светились прорехами, но умелые руки быстро приводили снасть в нужный вид.

Давно мечтавшая вот о такой артельной работе на живом производстве, Стефания переходила от одной группы к другой. Она не могла осмысленно поверить быстроте, с которой осуществлялось то, что еще недавно волновало ее, как прекрасно-заманчивое, но далекое дело.

Внешне спокойная Анна улыбалась ей и зажигала спички мужчинам или не хуже их долбила теслом. В ней ежечасно рождалось нечто большее, чем вся ее прошлая жизнь. И мгновенно вспыхнувшая ревность к Стефании при первой встрече уходила из сердца.

Еще раньше обеда первую лодку положили на козлы и начали разжигать под ней костер.

— Таскай воды! — сказал Пастиков Анне.

— А ты остынь малость, — усмехнулась она, скосив бровь.

— Правильно, — заметила Стефания. — Вот это по-моему… Люблю, когда человека вовремя поставят на свое место.

Гремя ведрами и смеясь, женщины сбежали к ручью. Прислушиваясь к их веселью, Самоха озорно скорчил рожу.

— Чего тебя ломает? — осердился Пастиков.

— Кабы тебя не заломало, Петр Афанасьевич, — кольнул он директора глазами. — Она, брат, Ивановна-то, в землю видит на три метры. Шутить над собой не даст.

И в это же время, окатившись холодной водой, женщины делились своим.

— Не желает по-доброму — и плевать, — голос Анны звучал властно. — Для него и жизнь провела, а только мужики — псы… Как унюхают свежий бабий дух и — норку кверху… Но не размокну. Рука у меня тоже с зарубками.

— А ты обожди… Это ты не на меня ли намекаешь? — Стефания обняла ее и притянула к себе. — И ты думаешь, что если я просто держусь… Нет, пойми… Пастиков мне дорог, как работник и товарищ… Э, да зачем все это, когда делом можно захлебнуться.

— Да я и не на тебя… Он фыркает… И знаю, что от тебя отскочит всякий блудун… Но он привык холостым.

Раздувая, ноздри и закидывая назад упрямые волосы, Стефания легко вышла в гору.

— Э-э-э-й, поторапливайтесь! — певуче несся самохин голос.

Вокруг трех лодок собрались все рабочие. Пастиков вылил в желоба воду и деревянной лопатой опустил туда же докрасна раскаленный камень.

— Катай еще за водой, — распорядился Самоха.

Вода закипала ворчливо. Расширяющиеся желобы принимали форму узких легковых лодок.

— Распоры вставляй! — волновался Пастиков.

Сквозь поднимающийся пар фигуры людей двоились. Севрунов еще не успел вычерпать горячую воду из разведенной лодки, а Самоха уже подогревал вторую. Рядом громоздились сверкающие желтизной бочки, клепки, пахло черемуховыми свежевыстроганными обручами. Тайга молчала. И только беспокойный дрозд скрипел где-то, подражая треску надломленного дерева.

Стадо маралов лежало на покатом холме. Круглые глаза животных, окаймленные желтыми ободками, мечтательно отражались в целомудренно чистых водах Ширана. Полудремавшие звери, как музыку, слушали утреннюю будоражь тайги и были очень довольны тем, что в этот день не появлялась ненасытная мошкара. Они прокараулили приход на берег человека. И только когда Пастиков и Самоха спустили на воду первую лодку, стадо шумно поднялось и мелькнуло в долину серым клубком. Бег маралов был четок и стремителен.

— Заходи вот это улово! — Пастиков дрожал от ожидания, как игрок за картежным столом.

Метров двести ниже Севрунов с рабочими вкапывали столбы для воротовой тяги невода.

— Готово? — осведомился Самоха.

— Есть! — ответили с берега.

— Отчаливай!

Семь лодок, издали похожих на больших гусей, дружно скользнули по изумрудной поверхности озера, впервые несшего на своих волнах человека. За лодками воркотливо катились сероватые валуны и темная впадина. Самоха смотрел вперед на кутающиеся в синеватом мороке хребты. Вытянутое лицо завзятого охотника то светлело улыбкой, то омрачалось от одному ему ведомой мысли.

— А ведь там горит! — крикнул он, оглянувшись на сидевшего в корме Пастикова.

— Мне тоже кажется.

Рыбаки положили шесты и взялись за лопашные, которые сверкнули на солнце крыльями чаек.

Лодки зашли наперерез угольчатого залива и растянулись ровной цепочкой.

— Заметывай! — махнул задним Самоха, встряхивая желтый канат.

Широко расставив ноги, он следил за поплавками, описывающими на поверхности черную скобку. Глаза охотника бойко бегали от одной лодки к другой и с поразительной ясностью видели всяческое неверное движение рабочих.

— Не путляй, не путляй, четвертая! — покрикивал он.

— Почему глубже не заходим? — спросил Пастиков.

— Снастина ненадежна.

— А ты думаешь — много зацепишь?

Невод кончился, захватив совсем ничтожный клочок величественного Ширана. На берегу, в окружении семидесяти рабочих, подсолнухами желтели новые бочки, звенели колокольцами пасущиеся лошади и торчали оглоблями в небо порожние телеги.

— Ладьте опоры к столбам! — ратовал Самоха.

Пастиков улыбался в усы, но молчал, не желая мешать руководителю рыбалки.

Две лодки потянули к берегу заводной канат, а пять — окружили невод на недалеком расстоянии. На средине поплавки стремительно дернулись вниз, осадив лодки с канатом.

Пастиков побледнел.

— Неужели зацепились?

Самоха выпрямился по-журавьи и сунул в воду шест. Поплавки на мгновение показались на поверхности и снова скрылись.

— Тяни полным ходом! — закричал он.

Но канат не хватил до берега на целых десять метров. Севрунов и Анна, а за ними группа рабочих забрели навстречу лодкам. Всплескивая по воде, канат заскрипел, и к берегу двинулись только крайние поплавки.

— Так и знай, камень прем, — волновался горбатый старик с желтой бородкой. — Аж ребро за ребро заходит.

— Бросать бы ли что ли, мужики, — вторили ему. — Ить тут живая грыжа!

— Грыжа — не грыжа, черт с ней, а вот ежели снасть испакостим, тогда — закройся!

— Чего Петро-то смотрит?

Самоха выскочил из лодки и, завертывая на толстый брус взмокший канат, неистово ревел:

— Пластай, пластай, ребятушки!

Четверо рабочих ухватились за ваги, блок заскрипел, и невод плавно двинулся к берегу.

— Ох, как лопнет где ни набудь! — вздыхал горбатый старик. — Черти! Надуваются, как богатыри.

Севрунов стягивал сапоги и сквозь стекла очков тревожно поглядывал на Пастикова. Около них хлопали мокрыми юбками женщины.

— Гляньте, рыба-то! — первая закричала Анна.

Глаза рыболовов направилась на поплавки, но рыба черным табуном хлынула к берегу. Она вздымала волны и плескалась на поверхности. Три лодки под командой Самохи снова отплыли к неводу. Канаты загудели натянутыми струнами. С боков лодочники били по воде веслами, но лодки отбрасывало рыбным валом и, казалось, вся добыча уходила мимо невода. Что-то кричали и махали руками от второго ворота. Метались люди, метались красноперые таймени, перепрыгивали через поплава быстрые сиги и хариусы. Люди забыли думать, что зацепились за камень, и нетерпеливо подгоняли невод, напрягая последние силы. Некоторые оторопело бегали по берегу, глядя на подступающую черную гущу улова.

Но вот тяжелые грузила скрипнули по гальке, концы невода зашли на сухую косу, и на отмели, как серебряные рубли, запрыгали сначала хариусы, за ними пегие щуки и окуни. Мелкая рыба искала спасения от крупной и от мертвой петли невода. И только наиболее крупная билась в снасть, и наиболее смелая вылетала через нее обратно в озеро.

— Поднимай невод! — шумел Самоха.

Он кружился на лодке около длинного куля и не вытерпел, когда сгрудившаяся рыба особенно взбунтовала, угрожая прорвать невод. Бросив лодку, он по грудь ухнул в воду и подпер плечами верхнюю тетиву.

— Братцы, да тут целая каша! — захохотал он. — Тащи, тащи проворнее!

Но рыбаки не замечали его. На серой косе росли кишащие бугры добычи; она отливала сталью, серебром, изумрудом, золотом. Рыбный запах сразу перешиб запахи тайги. И когда главный хвост невода подходил к самому берегу, громадный таймень пробил снасть и закрутил толовой на поверхности воды.

— Хватай! — загремели голоса.

Самоха бросился к рыбе, но таймень ударил его хвостом по ногам и подкосил. Между рыбой и человеком завязалась борьба. Таймень движениями сильного тела делал отчаянные изгибы и отталкивал Самоху, старавшегося ухватить добычу за жабры. Самохе на помощь подоспела Анна. Она ударила рыбу по голове железным ломом.

— Ура! — загрохотали голоса.

Хвосты невода подтянулись. Тяжелые таймени барахтались в гальке и тяжело дышали.

— Мелочь бросай отдельно! — крикнул Пастиков, оглядев улов.

Петляя по темным ущельям, молодые камасинцы перебредали десятки горных ревущих речонок и огибали безымянные хребты. Стараясь не шуметь, они подбирались к становьям охотников. Разведчики каждый раз при виде дымков приседали, в кусты и замирали. Тайга дышала гарью копченого мяса и разлагающимися потрохами, а вокруг балагана висели обесцененные несвоевременным убоем шкуры зверей.

— Все пропал, — шептал Додышеву нетерпеливый Чекулак.

— Тут был Алжибай… Купец был тут, — вторил спокойный Джебалдок.

Студент торопил спутников. В нем появился задор охотника. Путь им не один раз пересекали следы зверей, а над головами шумно пролетали рябчики и глухари, но молодежь не делала ни одного выстрела.

Старик Парабилка встретился им на четвертые сутки. С продымленным побуревшим лицом он был неузнаваем.

— Где Алжибай? — спросил Додышев.

— Алжибай тут нет… Алжибай улус ходи. Он сказал всем камасинцам, что красные обманули и не привезут никакого товару… Русские тоже ходил по тайге и помогал старшине… Алжибай хитрой есть.

— Значит, маралов побили?

— Уюй! Мыного побил зверя… десять штук побил.

Додышев сорвал с черноволосой головы кепку и ударил ею о землю.

— Веди нас к ним! — тряхнул он старика за острые плечи.

— Ой, не ходи!.. худо будет… Мыного русских.

Додышев остыл и отпустил Парабилку.

— А где они?

— Здесь он… Под утесом лежи… Надо молчи…

Камасинец еще не успел договорить, как вправо от них совсем близко щелкнули выстрелы, на которые глухо откликнулось эхо горных высот.

Первым согнулся Парабилка. Остальные, растянувшись цепочкой, побежали за ним к утесу, за которым несла рычащие волны Сыгырда. Огибая болотистую трясину и горелый лес, высохший, как маральи рога, они уже достигали опушки густой чащи, когда ударил новый залп.

Додышев со стоном свалился на зыбкий мох.

— Сюда! — окрикнул Парабилка припавших к деревьям Чекулака и Джебалдока.

Камасинцы забежали за высокую искорь. Торопливо передернув затвор винтовки, старик сказал:

— Это купец со своими… Они идут на Шайтан-поле… Стреляйте… У вас есть патроны?

И, не дождавшись ответа, он выкинул вперед винтовку. Камасинцы сверкнули глазами по травянистой болотине и тоже приготовились. В бурьянах, шевелящихся васильковыми головками, к ним крались косматые люди, раздвигая ружьями поросль.

Все три ствола направились на Глазкова. После выстрелов он странно вытянулся и, высоко взмахнув ружьем, шлепнулся в болотную лужу. Цепь с ревом ринулась вперед, топча бурьяны. Камасинцы упали в яму и могли наблюдать лишь, как меткие выстрелы старика разили одного за другим шлепающих по воде людей. Ответные пули наступающих с визгом срывали ветви над головой ребят, порошили землю с искори, но Парабилка будто увертывался от них. Наконец, он с дикой яростью выскочил вперед и закричал. Бурьяны закачались, зашумели. Случилось невероятное. Впереди убегали люди, а за ними, словно помешанные, прыгали по кочкам трое камасинцев. И когда замолкли шорохи, они остановились около длинного трупа, уткнувшегося головой в ржавую яму. Из черепа убитого ползла черная бороздка крови, отчего краснела болотная вода. Рядом с Глазковым лежали еще четверо.

Додышева вывезли из тайги. Узнав, о происшествии, часть камасинцев вернулась в улус, оставив семьи и имущество. Пастиков и Самоха встретили труп студента около крайних юрт. Додышева сняли с седла и положили на траву близ берега. Труп разлагался. Камасинцы заглядывали покойнику в лицо, зажимали носы и отходили вздыхая.

Пастиков стал около трупа и, сняв кепку, оглянул улусян.

— Кто убил парня? — строго спросил он.

Камасинцы молчали, растерянно переглядывались, некоторые отходили подальше.

— Почему вы не говорите? — добивался Пастиков. — Кто белым бандитам давал пороху и патронов?

— Наша не давал, — осмелился белобородый старик.

— А ваш старшина не давал?

— Не знаем, — враз ответили из толпы.

— Не знаем… А если мы арестуем его и увезем в степи? — Пастиков взглянул на убитого, затем на опустившего голову Парабилку. — Как ты скажешь, старик?.

— Плохо будет, — чуть слышно ответил Парабилка. — Наши люди свой вера, ваш люди — свой вера… Худо будет.

— Значит, по-вашему хорошо, что бандиты убивают нас?

— Ой, худо! — воскликнули камасинцы.

— Так в чем же дело? Почему вы защищаете старшину и кормите около себя плохих русских людей?

— Наша бойся, — громко сказал Чекулак. — Старики любят шаманку, она их пужал.

Пастиков и Самоха долго допытывались у камасинцев о причине их бегства в тайгу, но никто из них не дерзнул разоблачить старшину и кривого Аёзю.

— Алжибай любит собетска власть, — получали они ответы.

— Старшина увози не надо.

— Все уходи далеко, белогорья, если трогай наш старшина.

Перед закатом солнца Пастиков и Самоха зашли в юрту Алжибая. На опустелой поляне щипал траву подморенный, осунувшийся с перегона, карий верховик старшины. Три длиннохвостые собаки грызли края корыта, в котором им замешивали болтушку. Пригоны были пусты.

Старшина принял гостей почтительно, маленькие глаза начальника рода шустро скользнули по хмурому посмуглевшему лицу Пастикова.

— Ой, педа! — с горечью вздохнул Алжибай. — Плохой русски люди. Не надо убивай собетска власть.

Самоха осмотрел пустую юрту и прищурил глаз.

— А где у тебя, князь, скотина? — спросил он.

— Скот гонял тайгам… Трава там эвон какой, — показал старшина по пояс.

Пастиков, сдерживаясь заговорил:

— Ты приведи свой народ обратно… Белую банду мы все равно выловим. Поможешь нам — не станем мешать жить. А будешь лукавить — приведем сюда войско и отдадим тебя под суд.

Алжибай сложил крестом на груди толстые руки.

— Буду все помогай, начальника! — воскликнул глава рода. — Наша собетска власть любит!

Старшина рассказал, где скрываются остатки банды, и проводил собеседников до берега.

— Все врет, образина! — сказал Самоха. — Надо его взять на притугу как следует. Он знает всю подноготную.

— Обожди, возьмем еще. — Пастиков посмотрел на горы и толкнул Кутенина. — Эх, посидеть бы теперь на карауле. Ты знаешь здесь солонцы?

— Верст пять надо идти до них.

— Некогда, — с сожалением решил Пастиков.

Они миновали кустарники. По берегу, немного впереди, несли на носилках тело Додышева. За носилками шли Парабилка и белоголовый старик. Остальные улусяне не решились следовать за процессией.

На похороны приехал Алжибай. Он передал Пастикову кусок красной материи и долго кланялся.

Дым и пар окуривали берега Ширана, отгоняя дичь вдаль от становища. Над озером кружились таежные вороны, чайки-рыболовы. Парабилка и белоголовый сидели на земле, дивуясь, как Самоха с Севруновым в больших котлах вытапливали жир из рыбьих внутренностей. К берегу подходил невод. А рядом плотники сколачивали гроб для Додышева.

Пастиков направил обоз со свежезасоленной рыбой и подошел к женщинам, вяжущим венки из полевых цветов.

— Скоро? — спросил он.

— Мы готовы, — ответила Стефания. — Как вы сами-то?

— Можем начинать.

Директор остановился взглядом на опустившей голову Анне и достал кисет. Ему хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, теплое.

— В район тебе съездить не нужно? — спросил он. Анна удивилась:

— Не успели приехать и обратно… Чего там делать?

— Я так… Может быть, по дому что-нибудь…

Анна улыбнулась и поднялась. В стефаньином платье она чувствовала себя крайне неловко. К тому же рабочие с любопытством рассматривали ее, как нового человека.

Пастиков сделал знак рукой, и люди быстро окружили гроб. За русскими вперевалку потянулись камасинцы посмотреть обряд красных похорон и проводить отходившего по земле одноплеменника. Труп Додышева сохранялся в яме, вырытой для могилы. Самоха спокойно заколотил гроб и спустился в домовину для установки. Убитого схоронили под могучими тополями на берегу бунтующей Сыгырды. И когда над ярко зеленеющей равниной поднялся черный холмик, над ним говорила речь Стефания.

— Здесь скоро будет построен великолепный памятник этой первой жертве строительства, — ломким от волнения голосом закончила она. — Пусть эта потеря будет предостережением и уроком для улусных, не изживших еще родового быта со всеми суевериями и рабским подчинением старшинам и шаманам. Пусть беднота улуса поймет, как советская власть заботится о ней, организуя здесь колхоз.

По дороге к стану Анна спросила:

— Что такое суеверие?

— А тебе не объяснили? — усмехнулась Стефания, но в смехе этом было что-то теплое, близкое.

— Нет, я читала в газетах, а не понимала…

— Ты умница, Анна, обожди — мы займемся с тобой учебой.

Гурьян не ждал гостей ночью. Его собаки вступили в отчаянную борьбу с пестрым кобелем. Вера и Василий Кушненко долго разнимали обезумевших псов, колотя их ружейными прикладами. Старику и пришедшим с трудом удалось растащить собак и привязать их к деревьям.

Около балагана запылал костер. По таежному обычаю Гурьян навесил сначала котел на таган и потом уже начал разговор.

— Куда так поздно? — спросил он, приглядываясь к Василию. Кушненко снял взмокшую, каким-то чудом уцелевшую еще домашнюю рубаху и повесил ее на сучок. Темнота окружила костер со всех сторон. Василий подвинулся к старику и заглянул в лицо.

— Ты из Лопатиной, дядя Гурьян? — В бороде Кушненки запуталась искра и быстро угасла. По тревожному голосу мужика дед понял, что гость пришел с каким-то важным делом.

— Постой, не признаю будто, — отстранясь, сказал Гурьян. — Земляк нешто?

— Из Боровки я. Про Кушненковых слыхивал?.. По уличному-то нас прозывали Чувырлами. Неужели на базар не ездил через нашу деревню?

— Доводилось. — Померкшие глаза деда округлились, копченая борода слегка дрожала. По морщинистому лбу было видно, что он припоминает. Вера подкладывала в костер сушняк, приготовленный заботливым стариком еще в прошлом году.

— Наша изба крайняя к поскотине, дворы еще горели в двадцать седьмом году, как раз на рождество.

— Вот теперь признаю, — повеселел Гурьян. — Это не ты ли ушел с Глазковым и Сабаевым?

Василий стянул бродень с морщинистым голенищем и со стоном выдохнул накопленную годами горечь.

— За дурость свою, дед, муки принимаю, — начал он, протягивая к огню до крови потертые ноги. — Тогда сбили с толку дураков. Пустили болтовню, что коммунисты будут забирать все, вот и влип. Да, по правде сказать, мне и стрелять-то ни разу не пришлось. Намаялся я, дед. Вот пришел к тебе за советом. Пусть хоть тюрьма, а тут нету сил бродяжничать.

— Эвон дело-то какое, — протянул Гурьян. — Он достал из мешка сухарей, разогрел недоеденную шарбу из свежих окуней и подкрошил в нее черемши.

Вера дремала от усталости. Собаки все еще ворчали, одна из них взвизгивала, зализывая рану на ноге. Кушненко немного похлебал и положил ложку. В груди у него что-то клокотало.

— Вот и пришли к тебе, — продолжал он. — Говорят, на Шайтан-поле Петруха Пастиков работу какую-то закладывает. Мужик он раньше был сходственный. Годок мне. Вместе царскую шинель носили. А кто его знает, какой он теперь стал. Приди к нему — еще пулю всадит.

Гурьян курил сосредоточенно. Его самодельная трубка блестела медной оправой. По чубуку из каменной березки порхала откуда-то появившаяся бабочка.

Вера, растянувшись, пригретая костром, крепко уснула.

— Так, говоришь, ты не стрелял? — спросил дед.

— Вот убей меня громом! — перекрестился Кушненко. — Мы с девчонкой и сейчас убежали от них. Там и осталось-то всего восемь душ. Этот татарский князек, сукин сын, мутит у них.

— Какая девчонка? — удивился Гурьян.

— А вон эта… Ведь она дочка Глазкова.

Старик рассмеялся и закашлялся.

— Чудеса твои, господи! Иван! Ха-ха-ха! Вот до чего я дошел.

Василий смотрел на старика, как на помешанного. За годы таежных скитаний он привык ко всяческим приключениям. В прошлом году заблудился его однодеревенец Иван Далматов. Его нашли на десятый день свихнувшимся, и Сабаев равнодушно пристрелил несчастного в присутствии всей банды. Кушненке стало страшно.

Но Гурьян бросил собакам остатки еды и, подсев к гостю, стал толково расспрашивать и рассказывать ему о жизни в деревнях. Они проговорили до рассвета. Над ними медленно гасли звезды. В низине около протоки начали однообразную песню коростели. Ложась спать, дед наставительно заканчивал:

— Из пакости ничего хорошего не бывает. А за чистосердечное признание суд легче. Так было позавсегда. Нечего вам путаться с этим князьком. Власть у нас забирает силенку по-настоящему. На добрый конец Алжибай пропутается здесь до весны.

Но старик не уснул. Утром, когда солнце осветило вершины леса, он наложил в сумку сухарей, зарядил ружье и взял на поводок красного кобеля.

Пришельцы провожали Гурьяна до протоки. Вера помогла отвязать ему салик и втащила на него собаку.

— Иван! — усмехнулся дед в копченую бороду. — Эх и народ! Вот-то слепоглазый я дурак.

Василий Кушненко чесал в бороде, волнуясь, наказывал:

— Так и скажи… Дескать, каемся… Да ежели им надо, то этого Алжибая и всю шайку накрыть дважды-два. Ей-богу я ни одной души не загубил. По дурости мы с девкой страдаем.

— Ну, ну… Не учи. Там с понятием, поди, люди.

Салик медленно отплыл от берега и, покачиваясь с носа на корму, поплыл вниз.

Пастиков наскоро закончил письмо, и обоз в двадцать подвод ходко двинулся через поле. Отдохнувшие на вольных травах лошади колхозов бойко напирали на воза, отмахивая головами оводов и слепней.

В Рыбинское, кроме Анны, уезжал Семен Петрович, которого Пастиков отсылал за ненужностью.

Отъезжающих провожали Севрунов, Стефания и Пастиков.

— Обязательно сходи к Федотову, — наказывает Пастиков, — так, мол, и так. Дело здесь большое… Пусть шлет милицию и штат служащих… А главное, чтобы стукнул в край о постройке консервной фабрики… Все равно, скажи, мы будем здесь готовиться.

Анна шевелила бровями и чуть заметно улыбалась. На ее розовом лице полное умиротворение и гордость.

— Белье-то, Петя, там в корзине, — шелестно звучал ее голос. — Хотела отгладить, да утюга нет… Ты сегодня же искупайся и перемени.

— Белье — ерунда!.. Ты не забудь там чего… На станцию машины из Москвы могут прийти, — справься обязательно… И о деньгах справься.

— Съезжу, чего там.

Пастиков впервые при людях порывисто и неловко обнял жену и, будто стыдясь этого, оглянулся на Стефанию и Севрунова. Анна пылала. Ее темные глаза говорили: «Вижу, что от меня нелегко отделаться, да и чем я тебе не пара?». Пастиков понял это. Не взглянув на жену, он соскочил с телеги и рассек рукой воздух.

— С товарами гони в первую очередь! — крикнул он.

Около задней подводы, немного приотстав, шагали Севрунов и Стефания. Они отправляли больного Джебалдока.

— Сначала подлечись, а тогда увидим, что делать, — говорила камасинцу Стефания.

— Но я не болею. Это так… маленько.

— Все равно отдохни… Тебе нужно присмотреться, а затем приниматься за работу… Вот записка в ячейку… Там ребята хорошие и с удовольствием помогут.

— А меня не оставят? — глаза парня смотрели доверчиво, но печально.

— Оставят? — переспросила Стефания. — Зачем! Допросят о банде, это правда, а может быть и того не будет… Вот письмо к Федотову.

Стефания попрощалась и остановилась, поджидая Севрунова. А Анна, заскочив на телегу, долго провожала глазами три удаляющиеся фигуры.

— Сегодня маленькое собрание в улусе, — сообщил Пастиков, когда они вышли на опушку леса. — И тебе придется провести его. Забирай Чекулака и Самоху.

— Мне? — Стефания повернула его за плечи и в лицо засмеялась заблестевшими глазами. — Но, Петро, а если у меня провал будет? Ведь, понимаешь, я не могу так подходить, как ты.

— Поправим… Можешь обещать, что мы их поддержим во всем, пусть идут к нам работать.

— А ты куда? Разве не придешь?

— Я посмотрю лес для построек, может быть, и глухаришка к ужину сшибу.

Пастиков закинул на плечо ружье и пошел кромкой тайги. Вправо в лазоревых бликах расстилался луг. Стефания часто наклонялась за поспевшей земляникой, каждый раз откидывала на затылок упрямые вихры волос.

— Молодец! — с восхищением сказал Севрунов вслед Пастикову. — Знаете, это редкий парень со смелыми организаторскими способностями.

— Да. Но его нужно подковать теоретически и технически… Сырость выжать, понимаете.

— А это что же, жена?

— Представьте… Старая любовь, оказывается, и очень удачно. — Стефания заглянула в лицо зверовода и укоризненно покачала головой.

— Что вы? — смутился он.

— Вы почему не бреетесь, Александр Андреевич?

— Нет охоты, устарел, — рассмеялся он.

— Бросьте скромничать… Сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

— И опустились… Не я ваша жена… До отвращения ненавижу неряшливость ни у мужчин, ни у женщин.

— Вам нельзя и быть моей женой, — отшучивался зверовод.

— Это почему же? Думаете, что я партийка, так…

— А что же, пожалуй и так…

— Чепуха, Александр Андреевич! Если я найду, что человек наш и настоящий работник, то не буду фыркать, а постараюсь, чтобы и у него был партбилет. Мне кажется, что многие партийцы осуждают и недоброжелательно относятся к таким связям, но я не согласна с подобными взглядами. В чем дело? По-моему, женщины-коммунистки, так же как и мужчины, равноправны, а однако, если ответственный коммунист женится на какой-нибудь «деклассированной» побрякушке, то говорят, что он ее перевоспитает или он не подпадет под ее влияние, а женщина-партийка обязательно обезличится от сожительства с беспартийным и изменит делу коммунизма.

— Да… Но пока бывает еще так… Вы забываете историческую трагедию женщины.

— Нет, я помню, только, знаете, без смелости тоже ухитряются замораживать всякое развитие форм и идей.

Из-под сапог Севрунова прыгнул лохматый грязный лисенок и, путаясь в густых зарослях дикого клевера, завертелся клубком.

— Поймайте! — закричала Стефания.

Лисенок с рук прыгнул звероводу на грудь и в одно мгновение, разорвав рубаху, оцарапал ему грудь.

— Бросьте его! — Стефания побледнела и замахала руками.

— Вот и струсили! — Севрунов перехватил зверька поперек туловища и прижал ему лапки.

В глазах Стефании стоял испуг. Она достала из сумки спирт и наклонилась, чтобы обмыть царапину.

— Это первый зверек, которого мы будем растить, — шептала Стефания, обдавая лицо Севрунова горячим дыханием.

— Обязательно… Сегодня же и вольер ему смастерю.

Ветер затейливо переплетал и бросал во все стороны жирные травы Шайтан-поля. Цветущая долина напоминала колыхающееся зеленое море. По Ширану белыми медведями дыбились и неслись рокочущие волны.

Но рыбаки, во главе с Самохой, не покидали работы. Лодки и небольшие невода кружились теперь по заводям, по курьям и этого было вполне достаточно, чтобы успевать вовремя чистить и засаливать улов.

Подводы с товарами и провизией пришли за неделю до приезда Анны. Стоя прямо на возах, Стефания и Пастиков отсчитывали, отмеривали и записывали все, что получали рабочие. Обливаясь потом, запыхавшись, бегали вокруг подвод Джебалдок и Чекулак. И тут же, попутно, сыпались вопросы камасинцев.

— Мой конь — будет твой конь? Али как?

— Ты можешь ездить на своем, но можешь и на другом, если захочешь.

— Как буду жить без хорова?

— Одну корову каждому хозяйству оставим, а у кого нет, будет получать молоко от общих коров.

— А-а-а!.. Баба тоже миня оставляй?

И тут Стефания не выдержала. Ее звонкий смех далеко улетел в просторы.

— Оставим! Оставим! — махала она руками. Разговор шел об организации охотничьей камасинской артели.

Кучка камасинцев ощупывала мешки и ящики с товарами и мукой. Первыми получили их Парабилка и беловолосый старик. Шесть юрт соглашались пойти на ловлю маралов. А через неделю они пригнали на Шайтан-поле первых двух зверей.

Взволнованный Пастиков ковылял вокруг столпившихся людей. Измученные, со сбитыми рогами маралы покорно лежали в куче, тяжело вздувая животами.

— Запрягай коней! — кричал директор. — Ну чего опешили, любо вам!

— Да ты обожди. — Стефания придержала его за руку и расхохоталась.

— Все на рубку леса! — еще более озлобился он. — Ну чего зубы моешь? Вот запоешь по-другому, когда здесь будет не два, а десять зверей!

К ним подошел улыбающийся Севрунов.

— Ты зря волнуешься, — начал он. — Здесь без помещения можно держать маралов до стойловых кормов.

— Значит, так и будут прыгать они путанными, как собаки через бревно?!

— Нет, почему же… Мы начнем строить, — смешался зверовод.

— А я о чем говорю!.. Разве ты не знаешь, что маралы испортят все ноги и подохнут. — Пастиков заскочил на телегу и погнал лошадь к сопкам.

— Ну, заколесил парень, — рассмеялся вслед Самоха.

Работа шла медленнее, чем предполагали руководители совхоза. Только через неделю плотники приступили к постройке поскотины и вольер для предполагаемых лисиц. В нижних рубахах и без фуражек Севрунов с Самохой укладывали фундамент. Кривой разрез канавы устилался гладким плитняком, который подносили с берега камасинские подростки и женщины. Они подолгу смотрели, как покатая каменная стена образовала глубокий четырехугольник, а вслед за ней поднимались еще более интересные жилища для зверьков.

— Ты пошто так роешь? — спрашивали зверовода.

— Так нужно, — улыбался он. — Видите, лисица захочет удрать и будет копать землю под стену, а тут — камень.

— А-а-а! Хитро, Александра, делаешь, — качали головами таежные люди… — Толк будет ли?

— А почему не будет?

— Неладно зверя в поскотине держать, неладно ловить рыбу в Ширане… Шайтан сердил, фарту не будет.

— Мы сами фарт поймаем, — острил Самоха. — А вашего старика-шайтана маралов караулить заставим.

— Ой, шибко смелый ты, трук! Мотри, худо будет.

Успешнее подвигалась городьба маральника. От сопок до самого озера черной полосой накатывалась свежая дорога. Дробь колес и конских копыт четко перекликались с топорами. Изгородь шла от Ширана до подошвы кедровой гривы и быстро перехватила узкий перешеек Шайтан-поля. Стена закладывалась причудливыми зигзагами, без столбов. Мертвой лапой верхние бревна зажимали нижние и, как белые ребра, срастались звено к звену. Через неделю камасинцы пригнали еще трех зверей.

От кедровой гривы поскотина повернула треугольником, внутрь которого и загнали спутанных маралов. Маралы делали отчаянные прыжки, но на веревку наваливались пять-шесть человек, и покорное животное следовало по указанию человека на новое поселение.

Вскоре концы маральника замкнулись со всех четырех сторон, а рядом с вольером, со стороны озера, выросли желтые высокие ворота. Один из плотников ухитрился поставить на верху их рога марала.

И когда, подобрав инструменты, плотники сели закуривать, к Севрунову подошел Самоха.

— Помяли зверей, — сердито сказал он.

— А что? — встревожился зверовод.

— Да так… Пойдем, посмотрим.

Они зашагали вдоль изгороди к пересекающему поле ручью, где стояли отдохнувшие и повеселевшие маралы. Самоха завел зверовода на холмик, откуда был виден весь огороженный участок, и указал пальцем.

— Вон, видишь, какая оказия деется.

Зверовод побледнел, заметив желтую тушку, валявшуюся в примятой траве. Это был выкидыш.

— Вот свинство! — с горечью вырвалось у подошедшей Стефании.

— Это неизбежно, — спокойно ответил Севрунов. — Нынешний приплод пропал так или иначе…

Зверовод хотел сказать еще что-то, но его голос заглушил густой, необычный в здешних местах рокот со стороны шоссе. Самоха оглянулся первый. За ним подняли комолые головы маралы. Из улуса загремел разноголосый собачий лай и людской переполох. Расположившиеся было на обед рыбаки, бондари и плотники облепили верхние бревна поскотины стаей пестрых птиц.

— Машина! — захлопала в ладошки Стефания.

— И трактор! — отозвался ей прерывающийся голос Пастикова.

Он побежал навстречу, широко размахивая руками и почти совсем не хромая.

Поблескивая, как лакированные сапоги, машины прыгали по яминам и остановились перед людской стеной, не доехав до берега. Поле заливалось радужным светом солнца. Пропыленные и обожженные зноем приезжие улыбались взметнувшейся толпе таежников.

— А-а-а-а-а! — гремело по просторам.

На ходу оправляя юбку, Анна шатко направилась к Пастикову. И чувствовала она, что эти крики отделяют от земли и не дают устойчивости, а на лице несла скрытую озабоченность. Она сунула в руку мужа письмо и тихо сказала:

— Делов тут много, только дома прочитай.

Шайтан-поле и озеро затянулись туманами, как в тот первый день, когда здесь застучали шаги разведчиков. Тишина ночи нарушалась только переплеском волн и возней беспокойных собак. Где-то из отдаленного угла поскотины сонливо сторожили окружность желто-серые глаза пленных маральих вожаков. И вот в этот дремотный час, когда не спали только сторожа, Анна, обогнув горячей рукой шею Пастикова и дыша в его лицо, воркующе шептала:

— …И товарищ Федотов стучит кулаками по столу… В тот же день и телеграмму отправил в край… Да не вздыхай так… Поедешь сам, все наладится. Весь район жалеет тебя.

Пастиков скрипел зубами, и Анна с особенной болью чувствовала под рукой его токающее сердце.

— Нет, ты не путай! — он подернулся, как от прикосновения электрического тока. — Как, я говорю, они смели, когда бюро крайкома разрешило вопрос о комбинате!.. Да это же невиданное вредительство! Ликвидировать здесь совхоз… Кто выдумал эту чушь!

Мысли и слова директора относились не к ней. В то же время, боясь бессонницы и одиночества, он не мог уйти от Анны. Больше того он невольно сознавал, что в эти часы только она одна по-настоящему и может дать разрядку тяжелому чувству.

— И забудь про это, — настаивала она. — Ну засни хоть на часок. Тебе мало было обо мне заботы, а тут вся душенька выболела… Помнишь, когда ты в канаве лежал после рыбинского боя, ведь я тогда смотрела на тебя в окно и перетащила тебя в сарай, Петя.

Что-то новое, успокаивающее вливалось в сердце от этих простых слов женщины. И уже не прежняя Анна, дразнившая упрямством, а другая, перерожденная любовью к нему и к его делу, была рядом.

Пастиков поднялся и раздернул дверцы палатки. Свежая струя влажного воздуха приятно полыхнула в воспаленное лицо. Он вышел и сел на обрубок бревна. Дальний край озера голубел рассветом, а к ближнему темными треугольниками сплывались кряковые утки.

— Стрелить разве? — спросил он подошедшую Анну.

— А зачем? Перебудоражишь всех.

— Позови тогда Стефанию и Севрунова.

— Но… скоро и так подъем.

Анна села рядом и опустила отяжелевшую голову на руки. Они впервые за много лет проговорили до восхода солнца, а утро наполнило Пастикова бодростью и новой решимостью.

Из палатки вышла Стефания и хмуро спросила, раздергивая свои непокорные волосы:

— Ты тоже не спал, Пастиков? — И, не дождавшись ответа, заговорила, часто дыша: — Это, понимаешь, какое-то ехидное головотяпство… Тебе нужно сейчас же ехать туда и выяснить все немедленно. Только подумай… Наш совхоз может жить без дотаций и с прибылями. Да неужели можно простить такую глупость!.. Я уверена, Пастиков, что в крайкоме не знают об этой «мудрости». — Она дрожала, хотя утро было теплое, солнечное. Потемневшее лицо Стефании было строго и печально.

Пастиков поднялся и, покачиваясь, прошелся вокруг палатки. Его высокий, лысеющий лоб разрезала глубокая поперечная морщина. Он остановился против женщин, рьяно топнул ногой.

— Не поеду! — закричал он, будто угрожая кому-то. — Пусть хоть под суд, а губить дело не стану!

Он задохся, как под тяжелым грузом.

— Ну, это ты напрасно! — горячо возразила Стефания. — Ты пойми, в том-то и дело, что это идет не от нашей партии, а от какой-то другой… Надо вывести их на свежую воду.

— Ну и поезжай и тягайся! А мне надо сено косить, пахать, строиться!

Пастиков круто повернулся и с прискочкой побежал к растянувшимся по берегу палаткам.

В совхозе начинался рабочий день.

Первыми умолкли, скрывшись в тучных травах, кузнечики. За ними притихла озерная дичь. И только ночные буяны коростели накликали хорошую погоду. Угрюмо замкнувшая поле, безмолвная тайга не приносила страха коростелям. Где-то под кедровой сопкой поле огласил топот вспугнутых маралов. Пасшиеся по берегу лошади ответили крепким храпом.

Севрунов затащил лодку на песчаную косу и остановился, прислушиваясь к улетавшему шуму. От становища смотрели красными глазами потухающие костры. Набегавшая волна хлюпала о дно оставшейся в воде кормы. Он положил весло и, озираясь, поднялся на холмик, поросший молодым топольником. Около двух часов он плавал по озеру. В палатку шел устало.

— Александр Андреевич!

Зверовод поднял голову и от неожиданности шагнул назад. Сбоку тропинки, на свежеосоченном бревне сидела Стефания. В ее небрежно рассыпавшихся волосах скользили лунные лучи.

— Вы почему здесь?

— Так… Расстроилась и не могу уснуть.

— Ну, пустяки!.. Можно еще повторить прогулку.

— Нет, поздно… Садитесь лучше. — Стефания дрожала. — Паршивые нервы.

Севрунов снял куртку и накинул ей на плечи.

— Успокойтесь… Ничего страшного еще не случилось.

Она подвинулась ближе и, стуча зубами, продолжала:

— Гадкое состояние… И вообще, как-то глупо получается… Пастиков тоже мечется… А мне так хотелось сегодня побывать в городе.

Зверовод закурил трубку и начал рассказывать о своих наблюдениях за маралами. Звери, по его мнению, осваивались плохо и потеряли панты.

Стефания слушала рассеянно. Мысли ее были заняты бо́льшим. Она старалась постигнуть и эту сложную обстановку и людей, а главное — причины приостановки работ на Шайтан-доле.

Стефания подняла голову, когда Севрунов зашумел в траве прутом.

— Не надо! — она сделала жест, хотела встать, но осталась на месте.

— Александр Андреевич. Неужели нам придется уезжать отсюда? Вы человек опытный, что по-вашему случилось там?

— Ничего особенного. Нужно доказать, и все обойдется благополучно. Просто недоразумение.

Над вершинами тополей пронесся косяк уток. Встревоженная полетом птиц листва шелестно затрепетала. От стана послышался знакомый кашель Самохи.

— Светает, — сказал зверовод.

— Да… Надо уснуть, — спокойнее ответила Стефания.

Утки очертили круг над озером, свистом крыл будоража предутреннюю тишину. Около берега косяк скучился и черным комом стремительно упал на всплеснувшуюся волну.

Стефания пошла по тропе к палаткам.

Разноцветный бисер росы густо лежал на шелковых травах. С поля неслись перезвоны колокольцев с боталами. Непомрачимо чистое небо обещало ясный день. Коростели умолкали.

Самоха развешивал упавшую с рогулин сеть. Увидев зверовода и Стефанию, он заулыбался, сморщил безбородую физиономию, но, присмотревшись, сразу посерьезнел.

— Чего это сна на всех нет? — недовольным тоном сказал он. Залаяли собаки и понеслись к берегу реки, из палатки вышел заспанный, с помятым лицом Пастиков. Самоха поднял над глазами ладонь.

— Кто-то на салике к берегу причаливает? — крикнул Самоха.

Взяв ружье, он не торопясь пошел по следам собак. На берег поднимался перемокший и озябший Гурьян. Поздоровавшись с разведчиками, старик сам подживил костер и начал сушить одежду. Городьба маральника не осталась незамеченной стариком. Прихлебывая чай, он спросил:

— Сколько поймали зверей?

— Пока только пять, — улыбнулся Севрунов.

— Маловато… зверя в здешних местах много… Плохо работаете.

— Да ведь на зиму рассчитываем, отец.

— Зимой сподручнее, — согласился Гурьян. — Преж мы на лыжах догоняли их. Надо только в лог с глубоким снегом сбивать их. — Старик вспотел и, оглянув сонными глазами разведчиков, остановился на Пастикове.

— Ты, Петруха, из Рыбной-то?

— Я.

— То-то, по обличью вижу. Мать-то твою знаю с измальства. Из нашей Лопатиной она. Надо слово тебе сказать. — Старик долго разминал ноги, шел в палатку, припадая и охая.

— Дело вы тут полезное затеяли, — начал он, усаживаясь. — Сорок лет по этим местам я хаживал и все думал переселиться со старухой, а она взяла и умерла.

Старик не скоро приступил к тому, зачем плыл с опасностями и тревогами. Сначала он расспросил о настроении разведчиков к камасинцам и очень оживился, когда Пастиков сказал:

— Ваську Кушненку я знаю давно. Парень он не вредный, но дурной. Затянули его… не обдумал, балбесина.

Гурьян хитро улыбался и это навело Пастикова на догадки.

— Не у тебя ли он?

— А чего бы ты с ним сделал?

— Работать заставил бы…

Старик повернулся и размял в руке пыльную порховку. Глаза у него слезились, копченая борода висела клочьями. Взяв Пастикова за руку, он тихо сказал:

— Надо пожалеть людей… Это ты душевно судишь… Девчонка тоже не виновата… Васька поможет тебе управиться с князьком и с русскими забулдыгами.

Гурьян ушел на следующий день. Путь его лежал через десятки горных хребтов и речушек.

Наливая тяжелым гулом тайгу, трактор нырнул в зеленые разливы долины. Ему дребезжаще и хлопотливо, как сорока, отзывалась прицепленная сенокосилка, позади которой ложился толстый ряд тяжелой солончаковой травы.

Приведшие марала камасинцы остановились от изумления, а затем скопом хлынули вслед удаляющейся машине. Перепуганные маралы отбежали к противоположному краю поскотины и там стояли, вытянув красивые головы. Звери ловили слухом и рокот машины-победительницы, и глухой стон тайги, почувствовавшей над собой власть железа.

Пастикова мучила лихорадка. Весь взмокший после приступа, он вышел провожать Стефанию.

— Вот тебе чек и письмо, — торопливо наказывал он. — Да смотри, если там сорвется, закатывай в Москву прямо. Наши планы тебе известны… К осени будут маралы и лисицы… Но главное — поговори о консервной фабрике.

Стефания заботливо упаковывала дорожную сумку и с высоты автобусной площадки взглядывала на Анну, покачивающуюся на беседке сенокосилки. Красный платок ее вспыхивал и, казалось, рассыпал по полю солнечные брызги.

— Ну и молодец твоя жена! — сказала она, когда Анна подняла рычагом полотно сенокосилки. — Ну, поправляйся, Петро!

Пастиков сделал усилие улыбнуться. Машина тронулась, зыбая площадкой, нагруженной бочонками рыбы.

Стефания выпрямилась и махнула рукой оживающему новизной лугу, маралам все еще боязливо озирающимся на людей.

Грузовик еще не пересек поле, как к палатке Пастикова потянулись камасинцы. Упревшие под кожанами, они садились в тень тополей и закуривали.

— Скажи, труг, как будем делить добычу и деньги? — спросил старик с белыми волосами.

— Думал-думал наша, а ума не хватает, — добавил Парабилка.

— Делить надо по рабочим дням, — объяснил Пастиков, пересиливая дрожь.

— Наша по дням не выходит, — сразу зашумели улусные.

Тогда выступил бойкий Чекулак. Он сказал, тыча пальцем в старика:

— Сартыган ходил тайга три дня — поймал марала, Чекулак ходил шесть дней — поймал один зверь, а Балбак ходил месяц — ничего не поймал. Другие будут ходить год — зверя глаза не увидят.

Пастиков растерялся и не знал, что ответить. Голова его болела, как начиненная острыми гвоздями. Но его выручил Севрунов. Зверовод зашел в круг и многозначительно взглянул на директора.

— Ты бы лег, Петр Афанасьевич, — сказал он. — Я думал над этим и, мне кажется, нужно на этот раз уплатить тем, кто ничего не добыл, а дальше нужно разъяснить им принципы артельного распределения. И вообще этот вопрос требует особой проработки.

— Да, верно, Александр Андреевич, — согласился Пастиков.

Камасинцы долго думали над словами зверовода, а затем беловолосый Сартыган подвинулся ближе к Пастикову и монотонно заговорил:

— Мы пришли, старики и молодые. Мы надумали работать у вас, но боимся; часть наших, у которых есть коровы, лошади и юрты, не хотят с нами. Старшина боятся. Дай помощи — будем возить лес, ловить зверя.

Директор схватил старика за костлявую руку.

— Эх ты, брат ты мой! Да мы не только коней, мы лесу вам навозим. Начинайте только.

Глядя на него, блестели глаза камасинцев.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Обильные росы и дожди в конце июля мешали просушиваться сену. Но вокруг маральника с каждым днем густо вырастали новые стога, остроспинные, как большие рыбы. По расчетам, небольшая выкошенная площадь давала кормов до свежей зелени. И Пастиков бегал по полю с победоносным видом. Теперь он не успевал всего доглядеть и разделял работу с Самохой, Севруновым и молодыми камасинцами. А доглядывать уже было чего.

В двух километрах от усадьбы совхоза рабочие под управлением Севрунова заканчивали постройку летнего маральника и одновременно закладывали прочное зимнее стойло.

Часто протирая очки, Севрунов поспевал везде, где ложили каждое новое бревно, и тыкал пальцем в пазы, зеленеющие пушистым таежным мхом.

— Плотнее, плотнее, ребятушки! Вот здесь будет щель, — мягко, но настойчиво говорил он.

— Да ничего, Александр Андреевич, зверь-то и под небесной крышей живал, — посмеивались плотники.

— Живал-то живал, да сколько пользы давал…

— А ить и взаправду, мужики, — заражался разговором Самоха. — Поприпомните, сколько зверья погибло по насту… Я однова наткнулся в вершине Черной пади на табунок голов в двадцать и все увязли в снегу… Маралухи это, братец ты мой, повыкидывали теляточек таких желтеньких, как цыплятки.

— Ханули? — спросил горбатый старик.

— И-и-и!.. Спеклись, как брюква.

— А рази, ребята, это в одном месте бывало, — вступил в разговор долговязый рыжий бородач. — Вы поглядите, што деется по всей тайге, когда гон на них бывает или пожар… Эти проклятые быки прямо насмерть хлещутся из-за коров и валятся сотнями.

— Эх, а все темень наша. Можно сказать, доброва под носом не замечали.

С другого конца сруба появился Пастиков. Заскочив на верхнее бревно, он прицелился глазом вдоль длинной стены.

— Середина выпирает, — сказал он, планируя руками, чтобы удержать равновесие.

Плотник Никулин, старик с широкой русой бородой, сейчас же оседлал угол и глянул навстречу директору.

— Это плевое дело, — ответил он, давя на щеке слепня.

— Почему плевое? — вмешался Севрунов.

— Потому, что внизу заложен камень, и мы нарочно мастерили углы с закруглениями… Это значит, углов будет меньше, и они не пойдут в сторону.

— Не поймешь, на каком языке ты и говоришь, — рассмеялся Пастиков.

— На таком же, как и ты, Петро Афанасьевич, — нахмурился плотник. — Ты сообрази, ежели будет выпирать угол, то он может потащить набок всю постройку, а так-то она его тянет к центру и не дает разгуливаться.

— Ну-ну… Это вот по-нашенски, по-чалдонски, — шутил директор.

Он прошел по верхнему звену и, спрыгнув на затрещавшую щепу, шаловливо надвинул Самохе на глаза неизменную ушанку. Подзадоренный настроением директора, Кутенин плюнул в ладони и сжал его в охапку.

— А ну-ко, кто кого?

Самоха уперся ногами и, приподняв Пастикова на грудь, легко опустил на землю.

Кругом рванулся смех. Директор ухватил Кутенина за шею, но Самоха сбросил руку и вызывающе выпрямился. На его безбородом лице кривилась хвастливая улыбка.

— Нет, ты давай по-настоящему… за опояски, — разгорячился Пастиков.

Но Самоха победоносно глянул на него сверху и загородился руками.

— Не лезь! — грозно сказал он. — Жалеючи тебя, не хочу душу губить. Я, брат, ежели хлестану через правое бедро, то и печенки отстукаю. Ране не таких молодцов и то валил, дай бог умному.

— Орел, орел, — подзадоривали в толпе.

— Только, вишь, образом подкачал… На старуху шибко смахиваешь.

— А веть и лучше, — потешались другие. — С хари воду не пить, а так и грязи меньше держится, и муха в волосе не завязнет.

Самоха озорно подмигнул и выколотил о колено трубку.

— Вы вот оскалились, а я историю одну рассказать могу.

— Ну-ну, подзалей для пакости! — ухватилась молодежь.

— И заливать нечего… Помните, как перед германской войной я схватился с медведем.

Самоха обвел присутствующих лукавым взглядом.

— Как же, в газетках про тебя писали, — подмигнул Пастиков.

— То-то в газетках… А штука была куды с добром, — продолжал рассказчик. — Подошли это мы с Шарыпкой-татарином к берлоге и налаживаемся мастерить затыч. А зверюга, клин ему в глотку, караулил таких дураков. Пока мы путались с топорами, он и вылети оттуда, как снаряд! Шарыпко хитрый был и сразу за кедр, а он меня за ребро. Я кэ-эк подловчился и чмяк его через колено. А тут собаки подоспели.

— Ты хоть врал бы, да плевал, — усмехнулся степенный Никулин.

— Не веришь? Ну, посмотри, как он мне два ребра выворотил… Шарыпку можешь спросить.

— Да ведь Шарыпко-то упокоился, — вставил горбатый старик. — Ишь тоже нашел посылать к усопшему.

— Или было тоже так, — разошелся Самоха. — Одинова мы с Гамиром-молдаванином сблудили и к греху спички подмочили… А тут поднимись слякоть, стужа, хоть ложись и умирай. Ну, и наткнись мы на берлогу. Гамир и говорит: «Медведя, говорит, ушла, бросила эту берлогу. Давай, говорит, Самоха, попеременно караулить, час ты, час я — так и переночуем». Я и согласись. Заперлись мы в мишкину хату. Я заснул и он не выдюжил, клин ему в горло. А проснулись, братцы мои, мы с ним ровно через месяц, когда уже зашумела по лесам весенняя вода.

— Здорово! — улыбнулся Севрунов. — Это как случилось?

— Корень сонный он заносит в берлогу, оттого и дрыхнет всю зиму, — таинственно пояснил рассказчик.

— Полезный, значит, корень-то? — спросил горбатый.

— Конешно… Его нюхни — и спокойной ночи.

Самоха хитро скорчил физиономию и, взмахнув топор на плечо, пошел к стану.

— Ой, заливало! — смеялся парень с черным чубом.

После обеда Севрунов вызвал Пастикова на курган, откуда велось наблюдение за зверями. Новые строения совхоза на фоне огромного поля и озера казались беспорядочным свалом леса. Вдыхая запах смолы и рыбьего жира, они долго рассматривали спокойно пасущихся маралов и трех лисиц. Зверьки, ворча и озираясь, спрятались в вольерах и косились на людей. Запоздавшие с линькой маралы очесывали об изгородь зимнюю шерсть и как бы для острастки поматывали на вышку головами.

— Все разбросано, — сказал Пастиков, рассматривая новое хозяйство… Мало сделали.

Севрунов морщил смуглый лоб, говорил с обычным спокойствием:

— Ехали создавать зверосовхоз, а начали с рыбы. И, надо полагать, в первые годы мы выедем только на тайменях… Но примитивный способ добычи и реализации рыбы не даст нужного эффекта…

— А разве кто спорит об этом?

— Тут дело не в споре, Петр Афанасьевич. Видишь ли, Ширан и Сыгырда имеют такие сорта рыбы, которые невыгодно сдавать в простом засоле или, скажем, в мороженом виде… Понимаешь, высокие сорта…

— Значит, ты тоже за консервную фабрику? — подтолкнул его локтем директор.

— Вот именно… С этого и нужно было начинать, но не додумались… А теперь, по-моему, надо доказать рентабельность нашего предприятия и браться закладывать фабрику.

— Пожалуй, туго придется. — Пастиков задумался и выронил папиросу, которая скатилась вниз, рассыпая искры.

— Из положения выйдем, — уверенно продолжал зверовод. — Ведь ты прикинь, сколько можно добыть за зиму даже при всех отрицательных случаях. Народ зимой освободится, и камасинцев пристроим к рыбалке.

— Так, думаешь, фабрика загудит?

— Не сомневаюсь… только нужно умело организовать дело и заручиться согласием центра.

Пастиков смотрел на зверовода влажными глазами и повторял про себя то, что не один раз передумывал: «Да, здесь нужна фабрика».

В правлении крайохоттреста не один раз говорили о совхозе на Шайтан-поле и даже назначили специальную комиссию, которая, «основываясь на отсутствии данных и прочего», пришла к заключению о необходимости приостановки работ в неведомой тайге, впредь до вторичного обследования. Получилось просто недоразумение.

Стефания искала лиц, которым надлежало ведать о совхозе, но лица были или в командировках, или в очередных отпусках. А неведающие пожимали плечами.

— Помнится, одно время у нас говорили о каком-то таежном совхозе, но, кажется, по согласованию с директивными организациями это строительство приостановлено.

— Да как же, когда крайком дал согласие и нам уже разрешены кредиты!

— Значит, где-то прохлопали?!

— И действительно-прохлопали…

В тресте сообщили Стефании, что ее вызывает возвратившийся из поездки секретарь крайкома.

Служащие кончали занятие и шумно спускались по лестницам, когда она, одергивая платье и приводя в порядок волосы, вошла в кабинет.

Секретарь сидел ссутулившись и записывал что-то на листке отрывного календаря. Чего-то было страшно до тех пор, пока от красного стола на нее не поднялось чем-то знакомое лицо. И это без слов сказало, что здесь можно и нужно говорить обо всем.

— Товарищ Липинская? — улыбнулся он глазами.

— Да… Я по делу зверосовхоза…

— Знаю, — перебил он. — Без меня здесь накуролесили, но теперь займемся вашим хозяйством всерьез… Придется кое-кому круто.

Стефания досадливо отмахнулась, будто желая этим движением согнать непрошеный румянец.

— О вас говорил Пастиков, — ободрял ее Линицкий. — Ну, рассказывайте… Кстати, вот телеграмма оттуда… Строчат, что начало у вас неплохое и просят разрешения на постройку рыбоконсервной фабрики.

— Наши?!

По скулам секретаря прокатились толстые желваки.

— Да, вот за подписью Пастикова.

И только тут Стефания ухватилась за слова, которые приготовила для встречи с главой краевой парторганизации. Секретарь перебирал в руках конец кавказского пояса и ободрял ее взглядом. Оказалось, что крайком был подробно обо всем осведомлен. Секретарь выпрямился и улыбнулся, когда Стефания рассказала о борьбе с бандой.

— И эта девица там? — оживленно спросил он.

— Там… Ее нужно обязательно перетянуть.

— Очень хорошо!

— А вы не представляете, какое там место и какая интересная работа… Вот бы вам приехать… и отдохнули бы.

— А что ж… Это пожалуй, только не сейчас.

Секретарь потер ладонью бритый затылок и пристальнее взглянул на посетительницу.

— Ну, что же, закладывайте фабрику, — сказал он…

…На квартиру она шла вприпрыжку, не чувствуя своего тела. Она как будто отдыхала от этих последних дней скитаний и бесплодных волнений. И когда ворвалась в квартиру, то закружила в объятиях мать, своего черноголового крепыша Володю.

— Завтра поведу тебя в театр, — говорила она сыну. — А фабрика! Ты подумай только, через какие-нибудь годы от гудков задрожит тайга, и будет среди лесов зеленый городок, и мы уедем туда жить.

А когда поужинали и Володька уснул, подошла к постели матери и тихо спросила:

— Не спишь?

— Нет. А что?

Старуха опустила на пол отекшие мозжащие ноги и полусонными глазами старалась уловить лицо дочери.

— Знаешь, я хотела поговорить… Ну… сама понимаешь, что я без мужа прожила четыре года, а ведь я молодая… и сильная…

— За кого же хочешь? — без размышлений догадалась мать.

— Да там есть человек один… Но, знаешь, у меня сомнения… Он, правда, большой умница и парень, безусловно, свой…

— Свой, — позевнула старуха. — Ты сама больше знаешь.

— Мне уже двадцать седьмой, мама… подумай… И силы хоть отбавляй… Он такой высокий, с черной бородой… Ну, и на строительстве человек бесценный.

— Тебе судить, — отрезала мать. — Одна головня и в печи не горит, а две и в степи пылают.

Мать прошлепала через темную комнату голыми пятками. В окна маячили бледные блики уличных фонарей. Город замолкал. Только по главным улицам громыхали еще автобусы и о каменную мостовую визгливо цокали подковы.

Женщины сидели на широком подоконнике и говорили о своем, о чем некогда судить днем. За темной полосой неба, как волк из логова, вставал голубой рассвет.

— А ведь у нас ничего еще нет, — улыбнулась Стефания. — Просто человек мне нравится. Может, ничего и не будет…

Тимолай горячил мухортую пузатую лошаденку, зорко смотрел вперед. Обида и задор волновали сына старшины. Охотничьим нюхом он угадывал, что Вера и Васька Кушненко укрылись где-то по притокам Сыгырды. Надежда овладеть белой женщиной не оставляла молодого камасинца и старшину. Но Алжибай, шаманка и Аёзя жили в улусе. Работающие на Шайтан-поле камасинцы неизменно говорили, что старшину трогать не нужно, что рано или поздно он отомстит роду за измену, за поругание законов предков.

Позади Тимолая цепочкой шагали семь русских. Они запинались о коренья, ругались и поправляли на ногах хлябающие поршни, сшитые из сырой коровьей кожи.

Голод гнал этих людей за сыном старшины на новое преступление. Тимолай оглядывался на оборванцев и презрительно сплевывал. Был он широк в плечах, как отец, и силен не меньше любого сородича из Тукмаковского, единственного на земле улуса камасинцев. Тимолай бывал в Монголии и русских степях. Он знал людей, понимал красоту женщин. Ни одна из улусянок не трогала его сердце. А вот эта русская полуодичавшая девушка мучила больше двух лет и убежала из его юрты, не подарив любви. Сын старшины глубоко чувствовал оскорбление, но больше отца и его тревожила опасность-со стороны Шайтан-поля.

«А если они убежали туда?» — думал Тимолай, сжимая ногами бока лошади.

Отряд подошел к устью Гурьяновой протоки перед заходом солнца. Тимолай расседлал коня и привязал его на выстойку. Костра не разжигали. Молча жевали вяленую сохатину, угрюмо молчали. В протоке пищали молодые утята, стонуще, с надрывом крякали хлопотливые утки.

Вперед всех захрапел невзрачный рыжий мужик с рассечиной на лбу, за ним прилег на седло головой Тимолай. Но, сидя в сторонке под кедром, не спали до рассвета двое. Один из них, вздыхая, говорил:

— Ну, передние колеса туда-сюда, а зачем катятся задние? Этому толсторожему нужна ладная баба, и ехал бы добывать ее сам.

— Тут не привязанный — визжишь. Кабы у нас были припасы — плюнули бы в косые глаза и ушли на Осиновую падь.

Первый голос зашептал:

— Стукнуть этого и дело с концом.

— А чем тут поживишься, — возразил другой. — Одно ружьишько да седло. Нет, надо выждать и ухватить как следует. Жрать маленького карася — брюхо дразнить.

Тимолай поднял голову. Голоса смолкли. Над становищем пролетела какая-то беспокойная птица.

Тимолай спустил к корму коня. От становища Гурьяна глухо послышался собачий лай.

«Верст пять», — подумал Тимолай и, осмотрев ружье, подал знак собираться.

К стану Гурьяна подкрались на рассвете. Собаки бросились на пришельцев с оглушительным лаем. Из балагана выскочил Кушненко. Поняв все, он с непокрытой головой побежал к скалистому спуску, к протоке. Пуля Тимолая по-змеиному свистнула над головой Василия. Один из бандитов рубанул топором собаку. Взвизгнув, она укатилась в ямурину.

В дверях Показались с ружьями Гурьян и Вера. Но их схватили выскочившие из-за деревьев оборванцы. Старика и девицу связали и бросили на землю. Вера беззвучно плакала, скрипела зубами.

К обеду банда покинула разгромленный стан чуть не умершего от потрясения Гурьяна.

Артели колхозных отходчиков двинулись в тайгу на сбор кедрового ореха. По сопкам, темной цепью окружившим Шайтан-поле, застучали тяжелые колоты, зазвенели человеческие голоса и веселый лай дорвавшихся до леса собак.

Взбираясь на кедрач к венцам вершин за упорной шишкой, таежники подолгу смотрели на людей, копающихся около озера, на растущий таежный городок.

А городок рос медленно. Пастиков каждый день нанимал направляемых сюда Федотовым рабочих и прикупал у камасинцев свободных лошадей. И без писаных договоров соревновались лесорубы с лесоправами, плотники со столярами, и впереди шла по-прежнему самохина рыболовная бригада. Помимо ухода за питомниками, Севрунов разрабатывал нормы сдельщины и производственные планы. На полях главной помощницей Пастикова была Анна. Знающая хорошо работу, она поспевала к сенометчикам и руководила тракторной запашкой. И недаром, восхищаясь ею, Самоха подмигивал Пастикову.

— Не баба, а хлеб, брат ты мой… Такую во всем свете не откопаешь… Вот что значит приласкать человека.

— А тебе завидно?

— Да есть отчасти… И карточкой, и статью не подкачает.

— Грамотешка у ней таежная и уклончики были, — притворно хмурился Пастиков.

— Были, да сплыли… На себя-то оглянись.

Плотники клали треугольники стропил, которые, казалось, оседлали длинные срубы зимников, а в полукилометре от маральников и вольер поднимался сруб первого дома. Это теперь составляло главное, что могло обеспечить постройку консервной фабрики и расширение питомников. Люди и лошади отдыхали только ночами, но холодные утренники не давали залеживаться дольше пяти-шести часов. Не уступая в трудовом напоре пришельцам, камасинская артель прибывала численно.

Стефания приехала с двумя рыбоведами и инженером-строителем. Обследовав рыболовные водоемы, комиссия пришла к заключению, благоприятному для нового совхоза. В край была отправлена срочная телеграмма. И с этого же дня все убедились, что отсутствие рабочих рук и материалов не позволяют развернуть дело так, как предполагали руководители совхоза. Пастиков волновался, тревожно соскакивал по ночам, будил Стефанию, Севрунова и Самоху. В его распоряжениях строители начали замечать непоследовательность. Он то наряжал людей на рыбалку, то перегонял на постройку.

В начале сентября, когда от продолжительного ненастья и первых инеев на травы и зеленую гриву тайги налетела золотистая ржавчина, в питомнике внезапно заболели маралы. Отгулявшиеся за лето на вольных кормах, очистившиеся от зимней шерсти, звери начали гонку, но болезнь помешала. Боясь, что время для спаривания будет упущено, Севрунов настоял, чтобы для ухода за двумя десятками зверей снять необходимую часть рабочих. Пастиков, потрясенный этим неожиданным бедствием, вынужден был выехать в район для подыскания ветеринаров. Маралы увядали вместе с летней природой. Звери настолько были угнетены, что даже не реагировали на приближение человека. Вчера еще гордые и резвые, самцы стояли, опустив головы, с полузакрытыми слезящимися глазами, часто впадали в состояние дремоты и оставались почти без дыхания, испуская с отвисшего языка и нижней губы зеленоватую жидкость. Другие хромали от отека копыт и не поспевали на пастбищах за здоровым стадом.

Зверовод не терялся. Больные звери были в два дня изолированы в зимник, но от страшного пастереллеза пала треть стада. Целый месяц, вплоть до первых заморозков, питомник дезинфицировали известью и сам Севрунов при помощи Стефании и Анны прививал маралам бивалентную сыворотку. Стадо начало поправляться, звери стали на зимний корм раньше на два месяца, чем предполагалось. Все это значительно приостановило основные работы. Районные и краевые газеты впервые начали упоминать о строительстве. На Шайтан-поле появились представители охоттреста, рыбтреста, кооперации с предложением заключить договора на поставку разной продукции.

Пастиков томился переговорами. Ему, боевику строительства, не хватало как раз этого кабинетного опыта, не хватало грамоты для преодоления мудреной сути цифр, планирования и оформления заковыристых пунктов сделок.

…В новых бескрышных домах гасили огни, когда к нему вошли возвратившиеся из улуса Севрунов и Стефания: они отправляли первую артель камасинцев на осенний промысел. Отмывшееся от загара лицо Стефании розовело здоровым румянцем. Она прихлопнула руками бумаги, над которыми корпел Пастиков, и порывисто заговорила:

— Брось, Петро, сегодня мы отдыхаем!

— А ты чего так размалинилась?

Пастиков попробовал сдвинуть брови, но физиономии пришедших разоружили его.

— Я тоже говорю, — поддержала Анна. — Свалится, так и не то упустит.

— Правильно, Анна Ивановна!

И директор уступил. Откинувшись к стене головой, он сквозь улыбку что-то соображал.

— Да какая оказия с вами, ребята?! В улусе чем-нибудь развеселили?

— Просто надо отдохнуть, — объяснила Стефания. — Ведь совхоз-то растет. Фабрику строим!

— Ах вы, черти! Ну и хорошо! — Пастиков бегал по комнате, припадая на короткую ногу и смахивая с лица пот.

— Ну да… Отдохнем. Анна, зови Самоху! Загуляем, что ли.

Это был первый вечер за самоваром и сковородой жареных хариусов. Домовитая Анна извлекла откуда-то литр настойки и шумно поставила ее на стол.

— Петя! Ведь мы не по порядку женились, — усмехалась она. — Ровно пора бы и по закону зажить.

В такт ей пришлепывал броднем Самоха.

— И эх-а, баба-то тебе досталась!

И уже под утро, когда на столе грудились рыбьи скелеты, он изрек свои пожелания:

— Слышь, Петро! Чтоб обязательно сын был.

— Ну-ну, тебя в кумовья позовем! — разошлась Анна.

Северные ветра сшибали с кедров шишку-паданку. Вокруг Шайтан-поля пропадало ореховое богатство. Проворные белки, зобатые бурундуки запасали в гнезда зимний корм. Над тайгой без умолку стрекотали кедровки. Ветра мешали ловить рыбу. Целую неделю Самоха развешивал на берегу пустые невода, спорил с рыбоведами.

После неприятного разговора с администрацией он созвал свою артель и пригласил на рыбалку Пастикова. Молодой рыбовед в широких очках стоял на берегу, рассматривая в бинокль волнующееся озеро. Настраивая лодку, Самоха говорил:

— Вот вы не верите, что ветром прогнало рыбу вглубь, я вам докажу на практике. Все улова я облазил здесь и хошь бы мулявка какая зацепилась в сетях.

Рыбовед тряхнул плечами:

— Это деревенское, не научное объяснение, Кутенин. К осени рыба, видимо, переходит в другие улова. Их и надо отыскивать.

У Самохи от досады раздувались ноздри, еще больше морщилось старушечье лицо.

— По-научному мы не знаем, товарищ техник… А только на простой ум понятно, что вода для рыбы везде одинакова. За каким чертом тварь пойдет бродяжить, если ей не делают перепугу.

Пастиков рассмеялся и взялся за весла. В переднюю лодку сели рыбовед и Самоха. Волны звонко плескались в нос, с борта, шипели, оставаясь позади.

Артель держалась около берега. До соединения перешейка озера с Сыгырдой с неимоверными препятствиями нужно было приплыть до сумерек. Рыбаки сбросили пожитки, на мелких местах проталкивали лодки шестами. Самоха злился, работал, как всегда, с мокрым лбом.

— Наплюйте мне в глаза и уши, если поймаете что-нибудь, — не унимался он. — Чертополоху там много, а не рыбы.

— И наплюем, — лукаво улыбался Пастиков. — Ты говорил, что здесь осетров нет, а их поймали.

— Это из Сыгырды занесло каких-то дуроплясов.

— Значит, промазала ваша милость!

Волны на озере редели. К вечеру ветер повернул косым сечением с запада на юго-восток. Лодки течением прибивало к южному берегу. Люди теряли силы, ход замедлялся. К перешейку подплыли в сумерках. Вода полиловела. Край неба розовым ободком окрасила вечерняя заря, обещая перемену погоды. Далеко, на увядающих травах Шайтан-поля лежали отсветы проясняющегося неба.

Самоха размял отекшие от сидения ноги и привычным глазом облюбовал углом выдавшееся из черты берега тихое улово.

— Здесь метнем! — крикнул он артельщикам.

Рыбаки приготовились, с лодки загремели шесты. Невод медленно описывал полукруг. Деревянные наплава колебало течением, тянуло к перешейку, где виднелась рябь быстреца.

Пастиков, рыбовед и часть рабочих ждали на берегу.

Первая лодка шла на закругление медленно. Самоха, опоясав себя бечевкой, изо всех сил толкал ее к отлогому месту песчаной косы. Под железным наконечником шеста хрустела речниковая галька.

— Рыбой тут и не пахнет, — сказал он, бросая на берег веревку.

— Нынче ворожеям не год, — шутил Пастиков.

Рыбовед протирал очки, беспокойно топтался на месте.

— Может быть, ее сразу всю и выловили, — делали свои замечания рабочие.

— Так бывает… Жил табунок под тем берегом, вот и заневодили его сразу… Вот тебе и фабрика!

— Чего вы ахинею несете… Столько воды… Сдурели люди.

До половины невод прошел пустой. Пастиков перестал улыбаться, потемнел лицом и бросил тетиву. Но наблюдавший за срединой невода Самоха, громко крикнул:

— Тяните живее!

Рыбаки заторопились. Под ногами захрустела галька. Около самых наплавов взбулькнул хвостом первый сиг. За ним взбелели животами хариусы. Чем быстрее шел на берег невод, тем гуще плескалась и вырывалась из ячеек невода рыба.

— Ну, как? — усмехнулся рыбовед, глядя на хороший улов.

Самоха снял шапку и подошел к Пастикову.

— Плюй!

Рыбаки дружно рассмеялись. Темнело. Над озером прокурлыкали запоздалые журавли.

— Налаживайте костер! — распорядился Пастиков.

Рабочие начали собирать высохшие валежины. Самоха обтесывал рогулины для сушки снасти. Между делом перебрасывались замечаниями о новых песках. Рыбовед с Пастиковым переплыли перешеек и, осмотрев берег, вернулись повеселевшими.

— Умирать тебе надо, Самойло Петрович, — сказал Пастиков.

— Как так?

— Все хвастаешь, что много знаешь по таежному делу. А выходит, ты еще в двести лет не научишься азбуке. Посмотри, какие берега.

— Ну, это ты не проспался сегодня. Гляди, Анна Ивановна не любовала на правой ручке.

— Вот тебя когда положат на ручку, не дождешься, видать.

Около костра расстелили брезент. Дождались, пока под дровами образовалась зола. Самоха закопал в нее с десяток крупных ленков и, облизывая сухие губы, сказал:

— Век живи — век ешь, а лучше печеного ленка не придумаешь.

— Погреться бы, — кашлянул один из рабочих.

— У нашего хозяина не погреешься. — Самоха взглянул на Пастикова и выкопал палочкой рыбину. — Эх, ребята, горячее, не погано!

Он ободрал с ленка шкуру и, подсаливая розовое мясо, начал есть, обжигаясь и отпыхиваясь.

Рыбаки укладывались на ночлег, когда в кустах на другой стороне перешейка затрещали кусты. Там упал со стоном человек.

Рыбаки пошли к берегу. Самоха сдвинул лодку и поплыл. Вскоре он перевез обессилевшего Василия Кушненко. Пришельца посадили к огню. Пастиков подживил костер. Василий ел жадно рыбу и виновато, украдкой, рассматривал окружающих. Глаза его приобрели оттенок глаз зверя, попавшего в ловушку. Пастикова он не узнавал до тех пор, пока тот не заговорил:

— Ну как, отвоевал, Василий?

— Отвоевал, будь оно сто раз проклято. — Кушненко смял в широкой ладони, загрубелой, как древесная кора, рыбий скелет и бросил его на огонь. — Хоть стреляйте, хоть топите, а пришел к вам. Не бог, а леший меня запутал.

Рыбаки молчали Только Самоха, подав Кушненке свою трубку, спросил:

— На корме управлять можешь?

— А как же… сызмальства на этом деле… Сноровим не хуже кого.

Василий спал тревожно. Два раза соскакивал и, оглядевшись, ложился опять. От озера наплывал туман и холод. Кушненко долго и тупо смотрел на тлеющие головни, пока не закрывались глаза. Он обрадовался, когда раньше других поднялся Самоха. Кутенин закурил и вытянул ноги к костру.

— Сон не берет, — догадался он.

— Не берет… Скажи, Самойло Петрович, чо мне будет?

— Хоть я и не законник, а думаю, что — ничего… Может, высидка на месяц-два… так я определяю.

— Это дело маленькое, — Василий задумался и кивнул на спящего Пастикова.

— А он какую политику держит?.. Ведь его отряд раздербанил сабаевцев… Поди, сердится?

— Чудак ты, — чихнул Самоха. — Сабаева стукнули бы, как пить дать. А ты — последняя спица в колесе.

— Понятное дело… Да теперь бы я сам покрошил всех и со старшиной вместе. Ты поглядел бы, как изгаляются над девчонкой. У меня вся душа в крови за нее, силой взяли.

— А что они думают там? — скрипучим голосом спросил Пастиков. — Где кочует алжибаев сын?

Кушненко снял шапку и откинул набок слипшиеся волосы.

— Старшинешка действует хитро, — ответил он. — Обворужает богатеньких ясашных и кое-как подкармливает наших дурачков. Гляди-гляди, нагрянет сюда в гости.

— А много их там?

— Да всего с полсотни ружей наберется. Но не все пойдут воевать.

Пастиков встал и начал обуваться. Вслед за ним зашевелились рыбаки. Над сонным озером летели гуси, направляясь в далекое путешествие.

— Оставайся рыбачить, — сказал Василию Пастиков, отправляясь на лодке к усадьбе зверосовхоза. — Ты мне скоро понадобишься.

— Обязательно, — понял его Кушненко. — Да я теперь две головы отдал бы… Петро Афанасьевич… Надо девку выручать. Не ихняя она.

— Ну, ну.

Лодка бесшумно скользнула по гладкой поверхности успокоившегося озера. Самоха снимал с рогулин невод.

Осень прошла в ненастьях, и за эти хмурые дни строители штурмовали прорыв за прорывом. Где-то запаздывали товары и машины для консервной фабрики, а погода задержала обмолот хлеба в районе и в нескольких местах испортила наскоро проложенную дорогу через Черную падь. Рабочие и администрация в течение месяца питались больше рыбой. Лишь к концу октября пришли первые обозы с хлебом.

Метели обрушились на тайгу стихийно. Расстояние, которые машины летом пробегали в три дня, теперь требовало двухнедельного срока. Автобусы по пути выворачивали из луж вагами и чинили.

Пастиков вернулся из района сердитым и, отряхнув снег с ушанки, сел на скамью против голубоглазого инженера Горлинского.

— Сколько будет стоить, если провести сюда настоящую шоссейную дорогу? — спросил он, упорно гляди на желтый вихор лысеющей головы инженера.

— Да… Простите, я не вычислял… Собственно, и необходимости не было, — смешался Горлинский.

— А теперь вот есть! — выдохнул Пастиков, обрывая с усов ледяшки.

— Не понимаю…

Их окружили работники и приехавшие из района возчики.

— Да будь я проклят, если и на тот год стану маяться по таким дорогам! — не унимался директор. — Ты скажи, товарищ инженер, выгодно или нет будет нам заменить этих кляч машинами?

— Трудно сказать без предварительного подсчета, а это, знаете, требует времени и сосредоточенности. Но, думаю — да.

— Ты скажи просто, хватит или нет подвод в районе, если здесь будет две-три тысячи брюх? А обратные грузы и перевозки экспортного леса! Я прикидывал в уме и выходит, что мы по дурничке будем себе шею молоть.

— Но, Пастиков, этого могут не разрешить, — вмешалась Стефания. — Хорошее шоссе будет стоить сотни тысяч.

— Знаю! — Он снова взмахнул шапкой и брызгами залепил очки Севрунову.

Все рассмеялись.

— Надо толкаться, а если ждать, что где-то за нас почешутся, то ты понимаешь, чем это пахнет? Фабрику разрешили же…

— Да… надо помараковать, — согласился Севрунов.

— А о чем я и говорю! — обрадовался Пастиков.

Горлинский поднялся и выставил обтянутую пестрым жилетом грудь. Он был высок и хорошо сложен, чем заметно гордился.

— Я уже сказал, что идея замечательная, но пока не включена в план нашего пятилетнего строительства, — с ударением, но мягко возразил он. — И хотя проблема Шайтан-поля уже обратила на себя внимание советской общественности, тем не менее шоссе пока мертвая буква.

— А окаменелый план не мертвечина, товарищ инженер? Если сегодня нельзя пахать, то я буду рубить лес, если нельзя рубить, буду снег отбрасывать.

Пастиков тянулся вперед через стол, как будто собирался отбивать всеобщее на него наступление. И это подзадоривало Стефанию.

— Нельзя браться за все дела, — спорила она. — Где у тебя средства, люди, материалы?

— Найдем! — решительно отрубил он, надевая шапку. — Была вон какая глушь — прорубили мужики… Примемся, так и шоссе — не страшная штука.

По опустевшему полю вьюга вздымала серые снежные столбы. Новые постройки зажимали в тесное кольцо еще неотвердевшие сугробы.

Пастикова догнали Горлинский и Севрунов.

— Вы устали? — спросил инженер.

— А что?

— Мы без вас начали небольшую переделку и нужно бы посмотреть. Собственно я, на свой риск, переместил машинное отделение и совсем перестроил сырьевую базу… Это будет, на мой взгляд, удобнее и с точки зрения продуктохранения, и у нас получается принцип конвейерной подачи и отгрузки материалов.

— Ну-ну, посмотрим… Вам виднее, жарьте.

Пастиков смотрел на придавленное льдами озеро, по которому во взвихренном снежном бусе двигались люди, лошади и автобусы.

— Это Кутенин там воюет? — Слова директора подхватил налетевший ветер и с ледяным звоном унес к рыбакам.

— Замечательный парень, — сказал Севрунов.

— Да… голова и руки у него неоценимы, — согласился Горлинский. — Но вот такие герои нашего строительства часто остаются незамеченными.

— Надо его приказом провести в должности заведующего водоемами, — сказал Пастиков.

— Или заведующим маральником, — подтвердил Севрунов. — Ведь если на будущий год мы усилим стадо, то мне не справиться с питомником.

Пастиков промолчал, но заговорил Горлинский:

— Этот товарищ Кутенин знает здесь, по-видимому, богатое золото; где-то есть месторождение слюды и вольфрама.

— А вы как же думали! — оживился Пастиков.

Но он не докончил мысли, взглянув на окладку здания фабрики, поднявшуюся в его отсутствие от земли на метр. В полые пасти намечающихся окон, в серых хлопьях снега мелькали люди, а снаружи группа работников накатывала по слегам обделанные бревна. Крики людей терялись в завываниях ветра.

Внутри сруба к ним подошел Никулин, старший работ, и приподнял черную папаху.

— Ну, как норму вырабатываешь? — спросил Пастиков.

— Помаленьку тянемся, — улыбнулся старший. — Вот это беда мешает, а то бы накрывать стали. Седня двух сшибло сверху.

— Ну и что же? — обеспокоился инженер.

— Отлежались малость, а теперь на поделку рам поставил их… По столярной маракуют ребята.

В помещении снег кружился, как пена в закипающем котле, и мешал рассматривать планировку здания. Горлинский пригласил спутников взмахом руки и пошел вперед. Он остановился около выходной двери, похожей скорее на огромные ворота, и принял позу лектора.

— Вот видите, — указал он на застывшее озеро. — Все сырье будет поступать на этот откосик… Товарищ Кутенин находит, что здесь самые удобные пески… Ну-с, а отсюда очень легко подавать материалы на машинах или даже вручную. Можно и подъемный блок установить, — все это пустяки… А дальше идет сортировочное отделение, очистки и мытья, за ними машинное, стерильное и консервно-закупорочное. И уже готовые фабрикаты поступают прямо на грузовики или в хранилище. Таким образом получается конвейер.

— Летом будем чистить прямо на берегу, — будто про себя заметил Пастиков.

Это озадачило инженера. Он протер платком глаза и посмотрел на помутневшее небо.

— А если ненастье или холодная погода? Нет, знаете, Петр Афанасьевич, гораздо рациональнее иметь все в одном месте. В противном случае будет нарушен общий комплекс.

Ничего не ответив инженеру, Пастиков направился к зимнему маральнику. Сегодня он недоволен был собой и строительством. Все оно было похоже на свалку разных материалов, на хаотическое скопище людей и вещей.

— Ты совсем не жалеешь ни себя, ни нас, — были первые слова Анны.

Пастиков сбросил взмокший полушубок и внимательно посмотрел на пополневшую жену. Он заметил под глазами у нее синеватые скобки. Анна расчесывала тяжелые волосы, и он не впервые пришел к заключению, что кто-то из ее предков принадлежал к монгольской расе.

— Кого это вас? — дрогнувшим голосом спросил он.

Анна опустила глаза и, затягивая сзади тугой черный узел, глухо уронила:

— Может, с сыном, может, с дочерью.

— Так ты разве?..

— Третий месяц, — еще тише ответила она.

Минуту он смотрел на женщину, все время чем-нибудь неожиданным вторгающуюся в его жизнь. И неизбежно, хотел ли он протестовать, кричать, отвратить это новое, ненужное в эти страдные дни. Но мягкий взгляд покорял. Анна положила ему на плечи сильные руки и улыбнулась яркими губами.

— Струсил, что ли, Петя? Ну, не печалься… Если тебе в тяготу, то и одна подниму. Работу я найду, а работать не привыкать.

И вдруг стыд и досада на себя залили румянцем круглое нестареющее лицо Пастикова. Он поднял на жену виноватые глаза, хотел присесть на стул, но Анна притянула его на свою грудь.

— Знаю, что не пара тебе, отстала… Ведь известно, где жила и воспитывалась… А только я и в учении пойду не хуже других… И почему ты всегда принародно чуждаешься меня?

Эти шелестные слова матери и женщины обезоруживали. И опять мысли обоих на мгновение улетели к прошлому, но Пастиков прогнал их, будто затоптал каблуком внезапно вспыхнувший мусор.

— Ну, будет, — заторопился он. — Я ведь рад… Ты давай, попой чаем. Ну, не сердись!.. Запарился в работе.

А вечером, обхватив его упругую шею, Анна умиротворенно и воркующе шептала, опасаясь, чтобы не услышали через перегородку.

— А знаешь, у нас будет хороший сын.

— Да ну? Почему ты узнала?

— Так, чую… В левом боку помещается.

— Это бабкины сказки.

…Горлинский холил расческой желтый жидкий ершик волос и прислушивался к звонкому голосу Стефании, доносившемуся из комнаты заседаний. Этот голос, немного скрипевший спросонья, волнующе действовал на инженера. И в этом была одному ему понятная тайна.

Давно, еще перед октябрьским переворотом, женившись на дочери генерала, Горлинский был предубежден против женщин-общественниц. Он считал их пустоцветом, не могущим принести должного плода ни в семейной, ни в государственной жизни. Больше того, ему казалось, что в революцию по преимуществу пошли женщины, обиженные в личной жизни, не смогшие создать семейного благополучия.

Но гражданская война и особенно побег жены с чешским офицером заставили инженера пересмотреть многое из того, что он считал незыблемым, установившимся с нетеперешних времен.

Это было в железнодорожных мастерских. Контрразведчики избивали двух схваченных с листовками женщин. Картина эта тронула молодого инженера. Он запротестовал и был увезен в тюрьму вместе с избитыми. В смешанной камере политических и уголовных заключенных Горлинскому пришлось сидеть недолго, но и до сих пор он сохранил в памяти одну из сцен, связанную с протестом большевиков против грубости и насилия чешского и русских комендантов. И зачинщицей этого была стройная кудрявая девушка с большими серыми глазами. Тогда ее связали и избитую заперли в темную одиночку. Но Горлинский много лет спустя помнил эту девушку, пробудившую в нем уважение не только к женщинам большевичкам, но и к делу, ради которого они приносили бесценные жертвы.

Стефания чем-то напоминала инженеру знакомку по тюрьме, заставляла искать сближения с нею. Инженер старался отделаться от навязчивых мыслей и не мог. Он не выносил одиночества.

В зеленом городке, теперь атакуемом ежедневными метелями, был первый день отдыха. Может быть, поэтому Стефании удалось созвать полностью партийный и профессиональный актив. Там, за стеной, обсуждались обычные вопросы о соцсоревновании, ударных бригадах, но для Горлинского теперь они приобретали обостренный смысл и именно потому, что в постановке их принимала участие женщина, двойник той героической девушки, образ которой остался незабываемым.

Вот и сейчас, спланировав окончательно расстановку сил на строящейся фабрике, он намеревался поговорить со Стефанией до беседы с директором.

Но инженера до самого обеда задержал пришедший Пастиков.

— По-орядочная цифра, — тянул Горлинский, подчеркивая последние итоги.

— Большая? — Пастиков щурил глазом в угол, где просвечивала щель. — А конную тягу считал?

— Как будто все учел… Вот стоимость материалов может измениться, — это верно.

Инженер изучал смуглое лицо главы строительства, ожидая увидеть в нем разочарование.

Но Пастиков только посвистал сквозь зубы и беспечно выпалил:

— Деньги — хлам! Если нам дадут кредит на четыре года, то весной мы будем делать дорогу… Давайте, отделывайте проект и двинем в край.

Горлинский откинулся и остался сидеть с широко открытыми глазами. Эта смелость была несвойственна ему. Но дерзостный порыв Пастикова сразу приподнимал жизнедеятельность и заражал. Он весело захлопнул коричневый портфель, собираясь последовать за директором, — Пастиков уже бежал к Севрунову.

Разметая дорожки около вольер, зверовод предупредил его торжественным шепотом:

— Не пугай, тут интересное дело.

— А какое?

— Любопытное… Сегодня новорожденный лисенок… Чертовски капризный зверь.

Зверовод жарко дохнул в раскрасневшееся лицо Пастикова и приложился ухом к стенке бревенчатого ящика. Они неслышно отошли от вольеры и направились к маральнику. Сторожа выпускали маралов, посветлевших от зимнего покрова. Застоявшиеся и отдохнувшие, звери перепрыгивали через острогорбый сугроб и неслись в крайний угол поскотины, где терялись на фоне белого поля.

— Сколько осталось? — спросил Пастиков, любуясь горделивой осанкой самцов.

— Десять. Из них три молодых, — ответил зверовод.

— На следующий год, думаешь, сотни будут?

— Обязательно… Хотя трудно предполагать.

К воротам подошел молодой марал и остановился, скобля о поперечную перекладину дудками еще не распустившихся рогов.

— Васька! — окликнул Севрунов.

Марал покосил на них желто-карими глазами и задорно ударил ногой в пушистый снег.

— Ишь фокусник! — рассмеялся сивобородый сторож. — Не поверите, ведь к хлебу подходит.

Он подбросил кверху мохнатую шапку и звонко свистнул. Марал взметнул рогами и, поднявшись на задние ноги, сделал крутой поворот. Сзади остался только столб снежной пыли.

— Надо ехать ловить зверей, — сказал Севрунов.

— Обожди, еще снег мелкий, — ответил Пастиков.

К ним незаметно подошли Кушненко и Самоха. Подбритым Василий выглядел совсем молодым мужчиной. Он поправился, отмыл лицо и оделся в красный полушубок.

— Вот парень домой просится, — начал Самоха, отозвав Пастикова в сторону.

— А как ты думаешь… Можно пустить его? — строго глянул Пастиков.

— Чего же… мужик работал исправно — лучше некуда. Опять и семья там в деревне… Пятый годок бабу не видал… Ребятенки, поди, с него выросли.

Пастиков стегнул прутом по голенищу сапога и в упор посмотрел в серые блуждающие глаза Кушненки.

— Я не держу тебя, Василий. Но смотри сам. Тебе надо еще кое-какие грехи поквитать с советской властью… Сам знаешь…

Кушненко поправил шапку-татарку и тряхнул головой.

— Вот я навроде за советом и пришел, Петр Афанасьевич. Вчера ездил за слегами к улусу и видел князька ихнего. Ну это разговор, то да се. И выпытал, — а он мне верит будто. И по намекам выходит, что ясашных совсем напугали. Теперь они таборуют около Кутурчиновой речки и вряд ли вернутся домой. Алжибайка похвастывает, что скоро будет что-то такое… Звал меня с собой.

— Ах, оборотень! — кашлянул Самоха. — Так и знай — заявится с лукавством.

— Ну это посмотрим, — Пастиков нахмурил брови и пошел в контору. Он приостановился и добавил: — Зайди, Кушненко, ко мне вечерком.

Через час Чекулак подвел к квартире директора трех оседланных коней. Жители зверосовхоза с любопытством расспрашивали друг друга.

— К улусным, наверное, едет.

— По видам-то к ним.

— Может быть, на охоту.

— Бедовый человек… Совсем охромеет без отдыха.

Пастиков позвал Стефанию и с Севруновым поехал вперед. За ними пешими направились Чекулак и Джебалдок. Неотвердевший снег разрыхлялся до земли. Лошади и люди тяжело шагали по уброду. Сыгырда опоясалась белыми заберегами, недалеко шумел ее глубокий фарватер.

В улусе осталось только семь семейств. Все они собрались в зимнюю юрту беловолосого Сартыгана. Гостям предложили чаю. Чтобы не обидеть хозяев, Пастиков пил до пота и, окончив, подсел к старикам.

— Где старшина? — спросил он.

— Алжибай уехал на Кутурчинную речку, — ответил Сартыган.

— Значит, ваши не придут сюда?

Старик непонятно покачал головой.

— Не знаем… Старшина знает.

— А когда лучше ловить маралов? — вмешался Севрунов.

— Надо наст жди, когда новой тепло приходи.

Пастиков угостил камасинцев папиросами и начал говорить:

— Ваш старшина хитрый. Он не хочет, чтобы камасинцы ели досыта хлеб, не хочет мирно жить с нами. Надо вам выбрать нового старшину. А если Алжибай кого-нибудь из вас обидит, мы его сумеем прижать. Вам надо организовать свою артель. А мы дадим ей помощь.

Камасинцы много курили, переглядывались. В дверь юрты медленно уплывал табачный дым.

— Мы будем думать, — ответил Сартыган.

— Шибко долго думаем, — возразил Чекулак. — Фанасей и Алжибай нас с Джебалдоком хотели убивать, но мы их не побоялись и духи не тронули нас…

Будто испугавшись своей дерзости, парень не докончил и робко посмотрел на престарелых сородичей. Он знал, что в тайге Алжибай — сила и каждого в одиночку может легко уничтожить. Эти соображения он передал Пастикову на обратном пути.

Вечером в квартире директора заседала партийная группа строителей зверосовхоза. Из беспартийных присутствовали только зверовод и Самоха. По окончании длинных обсуждений был вызван Кушненко.

— Вот, Василий, — начал Пастиков. — Русская шайка и старшина улуса мешают нам работать. Не сегодня-завтра они могут вылезти из тайги…

— Да… Снег там теперь в аршин, — перебил Кушненко.

— Ну да… У них не хватит запасов… А мы надумали послать артель для ловли зверей и банды. Ты тайгу знаешь хорошо?..

— Это мое дело, — Кушненко тряхнул черными волосами. — Найду их так, что и очухаться не успеют.

— Так! — усмехнулся Пастиков. — Во главе артели пойдет Самоха, а ты у него будешь за помощника. Вот смотри сам. А я поговорю о тебе в районе и весной поедешь к хозяйке.

— Спасибо, Петр Афанасьевич… Все сполню, как на военной службе… Обязан я…

Василий шел к общежитию, покачиваясь, будто пьяный. Следовавший за ним Самоха видел, как трясутся сильные плечи мужика.

Большая Медведица поворачивала голову на полночь. По застывшему озеру ветер гнал снежную пыль.

Самоха положил руку на широкую спину Кушненки и ободряюще сказал:

— Не мокни, брат… Мы скоро отстрадуемся с ними.

…Артель звероловов на лыжах, с ружьями и арканами вышла за черту Шайтан-поля на рассвете. Был конец февраля. По утрам крепчали морозы, а днем снежная корка мякла от нагрева солнца, которое не появлялось редкий день. Севрунов подсчитал, что солнечных дней на долю Шайтан-поля выпадает не меньше, чем на долю Кавказа.

Впереди шли, прокладывая лыжню, Самоха и Кушненко. Время для выхода было назначено Василием. Он не хотел, чтобы о нем узнали в улусе. Срезав прямой лыжней угол Ширана, артель потерялась в лесу. Кушненко поравнялся с Самохой и пошел рядом.

— Сначала надо пугнуть тех, а потом за маралов возьмемся, — сказал он, — как ты размышляешь?

— Да так же… Не вытащишь соринку из глазу — мешать будет. — Кутенин оглянулся на отставших артельщиков и спросил: — У тебя с этой девкой сговор был?

— Мы с ней вместе и бежали, да струсила, неладная. Теперь они ее объездили, наверное, я те дам, жалко человека. Тимолай медведя сломает, идол.

Самоха шел легче Кушненки. Обтянутые камусом лыжи не сдавали обратно на взгорках и снежных надувах.

— Так говоришь, баба-то замуж вышла, — допытывался Самоха.

— А то ждать будет… нынешние жены известно какие. Да и наголодалась, по правде сказать.

— Вот и завоюй себе дочку Глазкова… Мужик ты еще в соках.

— Да не остарок будто бы.

На второй день часть звероловов едва добралась до забитой снегом гурьяновской избушки. Кроме птичьих и звериных следов здесь не было никаких троп. Признаков существования человека и подавно. Самоха с Василием покурили, сидя на пустых нарах и, найдя лопаты, начали расчищать вокруг стана снег.

— Запасайте дров… да не шумите, — отдавал Самоха распоряжения подходящим звероловам.

Василий очистил от снега драньевую крышу и снял с вышки железную печку и трубы.

— Вот человек-то был, — обрадовался он. — Теперь мы обогреемся живой рукой. — Ай да дед, спасибо ему на долгие века. На путь он меня наставил.

— Старик безусловный был, — вторил Самоха, далеко отбрасывая снег. — Давайте, ребятушки, проворнее, а то застынете.

Чекулак принес на плече сухостоину и, сбросив ее, остановился, щупая палкой под ногами. Под ним лежал бугорок из затвердевшего снега.

— Тута дрова есть, надо копать, — указал он.

Василий откидал лопатой снег и побледнел. Его темные глаза боязно остановились на Самохе.

— Ох, язви-те! — выдохнул Кушненко. — Неужели они его ухлопали…

— Не болтай! — голос Самохи прозвучал замирающе.

Лопаты быстро и грузно вонзались в снег. У Василия дрожали колени, на смуглом лице усиливался испуг. Самоха дорылся до рваного тряпья и остановился; он задохнулся и отдал лопату Джебалдоку.

— Откидывай… Ах, сукины сыны… Неужто они такого человека… я знал его еще по малолетству.

Джебалдок увидел веревку и потянул. Ему помогли артельщики. И труп Гурьяна, наполовину съеденный не то зверями, не то собаками, вытащили на расчищенное место. Веревкой были связаны окоченевшие руки старика.

— Царство небесное! — сказал Василий.

— Таких царствов нынче нет! — глухо отозвался Самоха. Кушненко не понял этих слов. Он лег на нары вниз лицом и долго вздрагивал, плача. Василий считал себя виноватым перед покойником, виноватым потому, что не вернулся к нему после нападения банды. Впрочем, он не мог подумать, что его бывшие товарищи посмеют обидеть старика Гурьяна, всем известного таежного хлебосола.

Василий поднялся, когда охотники, похоронив покойника в сугробах (землю долбить было нечем), устроили шалаш из мелкого осинника, накрыв его брезентом. Кушненко с жадностью набросился на еду. В глазах у него все заметили непреклонную решимость. Он молча лег около огня, но вскоре нашел среди спящих Кутенина и, растолкав его, сказал:

— Самойло, я пойду.

— Чего ты в такую непроглядь, — удивился тот.

— Найду по памяти. Вон какие звезды… Тут напрямик день ходьбы.

— Ты харчишек и собаку, Василий, возьми…

— Не надобно мне… Если вздумаешь погонять зверишек, веди народ вверх по курье… Верст пять от этого мета есть славнецкие елани. Зверишка водится там повсегодно.

Самоха без шапки вышел проводить помощника. Охотники поднимали головы и подкрючивали ноги. Стужа не давала им покойно спать. Самоха, блестя лысиной, смотрел на прояснившееся небо, на крепкого Василия, прилаживающего к опояске патронташ. У мужика ловко работали руки и зубы.

«Стоющий парень», — думал Кутенин.

— Возьми мои лыжи, они ходче пойдут.

— Вот спасибо-то тебе, — обрадовался Кушненко. — А я хотел попросить и не насмелился.

— Бери… да посматривай в оба… Они, черти, тоже не топором срублены…

— Ну, это погодишь… Знаем их вдоль и поперек… Бывай здоров, Самойло.

— Путем дорогой.

Самоха поцарапал плешину и широко зевнул. Василий, раскачиваясь, двинул лыжи.

На рассвете, по лыжному следу артельщиков, к гурьяновой избушке подошли санные подводы, направленные Пастиковым для вывозки добычи. Ямщики поморозили носы, лошади хромали. Дорога измучила тех и других.

Самоха осмотрел поковерканную сбрую и велел прибрать в одну кучу привезенное сено.

— А где карий? — спросил он, пересчитав лошадей.

— Брюшину распорол. Бросили в первом логу, — объяснил один из подводчиков. — Не дорога, а погибель, Самойло. Теперь не знай, как и расплачиваться будем.

— Эх, филины! Такую животину зарезали.

Самоха подосадовал, что отдал Кушненке лыжи и, одевая голицы, сказал:

— Спите аккуратней, а то живьем попадете в капкан.

Он пошел по проторенным лыжням догонять артель звероловов. Охотники пробирались косогором по виляющей в распадинах протоке. Самоха поравнялся с товарищами и принял предводительство. Идя передом, он скоро напал на пробуравленный снег. След шел к протоке по крутому склону, но нельзя было понять чей он.

Кутенин, остановив охотников, послал одного из них к протоке. Белобровый парень ловко скатился вниз и оттуда крикнул:

— Марал, Самойло Агафонович. Вот тут и опростался.

— Чего ты орешь! — погрозил Кутенин.

Утренник был холодный. Низовой ветер сметал с деревьев снег. Перед охотниками открывалась котловистая долина, замкнутая со всех сторон хребтами, порезанными ущельями.

Самоху окликнул белобровый парень:

— Дядя Кутенин, смотри.

Охотники сбились в кучу, подняли кверху шапки. На равнине, собирая торчавшие из снега былины, паслась пара маралов. Издали звери были похожи на сероватые комья.

— В ха-арошем месте наткнулись, — шептал парень.

Самоха повернулся к товарищам, негромко сказал:

— Гаврило, бери пяток человек и лети обходом. Будем гнать вон в ту логовину… Снег там должен быть глубокий.

Парень пошел опушкой леса, стараясь не показываться зверям. За ним скользнули на лыжах четверо.

Самоха с тремя лучшими лыжниками двинулись в противоположную сторону. Это были загонщики. Оставшиеся на месте охотники мерзли после пота больше, чем обыкновенно.

— Как это ясашные дюжат такую беду, — говорил молодой мужик с жидкой рыжей бороденкой.

— Свышны они, — отвечал молодой сероглазый сосед. — У них ребятишки лучше нас переносят холод. Другой раз голые бегают в юрте, а там хоть волков морозь.

— Их-то бы и надо сюда. Какое дело нашему брату гоняться за зверем.

— Заупрямились, черти, что с ними поделаешь.

Охотники топтались на месте, превозмогая дрожь. Огня раскладывать пока не решались. Тайга издевательски молчала, закованная стужей, одетая толстым слоем мягкого снега. Каждому из мерзнущих людей вспоминались случаи гибели охотников, не соразмеривших своих сил для борьбы с дикой природой. И каким счастьем казались теплые избы с курами, телятами и тараканами.

Проходили длинные часы, терпение истощалось. Рыжебородый мужик зажег спичку. Огонь затрепыхался крылышком желтой бабочки.

— Ветер от зверей, давайте корья, — сказал он.

Под сосной красным комочком зашевелился костерик. Люди толпились около него, протягивая озябшие негнущиеся пальцы, хрумкали ржаные сухари, размачивая их во рту снегом. Дым низко полз по направлению к стану. Незамечающие охотников маралы медленно подвигались к сопке, куда ушел Самоха с загонщиками.

Первым тревогу зверей заметил Гаврило. Обойдя котловину и достигнув указанного Самохой места, он скатился с горы на безлесую равнину. Звери увидели охотников и подняли головы. Рогатый марал подтолкнул самку. По мелкоснежию звери быстро достигли сопки, занятой загонщиками, но, попав в затверделый надув, провалились почти до спин и, спугнутые криком Самохи, пустились к протоке, пересеченной оставшимися на месте звероловами. Начался гон. Озябшие люди с приготовленными арканами и железными путами редкой цепью пошли на потерявших тропы зверей.

А в это время Василий Кушненко, забравшись на дерево, усталыми, слипающимися от мороза глазами рассматривал приютившийся под скалой стан Алжибая.

Незамерзающая Кутурчинка по-прежнему несла в Сыгырду светлые волны. По обоим берегам речки, разгребая копытами снег, кормился исхудалый скот. Около дверей юрты старшины дымил костер, топтались люди. Они к чему-то готовились. Среди низкорослых фигур Василий узнал Веру. Она что-то варила, сгибаясь к тагану.

У Кушненки кружилась голова и необычно колотилось сердце. Через тяжкие домыслы он понял, что главная причина его душевных неполадок заключается в этой порабощенной девице. Дома у Василия осталось пустое место. И эта отчаянная горечь поднимала его силы, разжигала страсть к жизни, к завоеванию спокойного места в ней.

С дерева Василий слез в сумерках, когда в юртах смолкли голоса.

«Все вы тут… погодите», — сказал он себе и стал на лыжи. Для Кушненки было понятно, что камасинцы, приближенные к старшине, и остатки белой банды куда-то собирались: «может быть на охоту, а может быть», — Василий не додумывал до конца. Налегая на легкие самохины лыжи, он обогнул две сопки с отвесными скалами и покатью пошел к устью Гурьяновой протоки. По готовому следу, пристывшему и отвердевшему за сутки, лыжи катились чуть шурша. Василий не оглядывался, позабыв о голоде, сосущем желудок, он прибавлял разбег и чувствовал, что ему, отбывшему службу в царской армии, впервые предстоит воевать осмысленно за дело правое, за нужного и по-своему дорогого ему человека.

Ночью Кушненко покормился и отогрелся в таежной избушке, где раньше жил Глазков, а на восходе солнца, вблизи Гурьянова стана встретился с охотниками. В санях, запряженных попарно, они везли связанных маралов. Подойдя к зверям, Василий сразу понял невеселое настроение Самохи.

— Уснула матка-то? — спросил он сочувственным тоном.

— Не умеем мы, — досадливо отмахнулся Кутенин. — Из глубокого снега опустили и целые сутки мучили скотину по загривкам, пока не привернули к старому месту. Чекулак и Джебалдок еще подвыручили, а то бы с обмороженными рожами только и вернулись.

— Надо стариков ясашных на обучение поставить.

— Не дыхнешь без них… А у тебя как?

Василий обтер ледяшки с усов и сбросил их в снег. Морозом у него перехватило голос.

— Разведал, как нельзя лучше… Сейчас бы самый раз, Самойло Агафонович, накрыть всех. Куда-то собираются. Узнают о нашем становище — хватай, лови тогда их. Алжибайка знает ход за монгольскую границу… Вот и ищи его тогда. Уведет их к лешаку на рога, а весной опять заявится.

— Надо послать человека к нашим, — подумав ответил Самоха.

— Не выйдет, — возразил опечаленный Василий. — Зря я ходил и спину ломал в таком разе. Ты дай мне десяток ладных стрелков на сутки и кампания будет закончена.

— Ты еще перестреляешь там ясашных, а за это — сам знаешь.

У Василия на мгновение застыли большие глаза. Шагая рядом с Самохой, он смотрел в белые просветы между деревьями и два раза сбился с лыжни.

Лошади часто останавливались. Плохо примятый снег большими кучами набирался в головках саней, его обминали и двигались дальше.

Для Василия Кушненки казалось высшей нелепостью сказанное Самохой. «Как это так, старшина несколько лет являлся главным зачинщиком и с ним вожжаются», — думал он.

Но затруднения разрешили прибывшие на стан верхами Пастиков и Севрунов с десятью милиционерами, вызванными из района.

Василию отдыхать не пришлось. Лыжный отряд перед вечером отправился по проторенной Кушненкой дороге.

Задержав Пастикова, Самоха настойчиво сказал:

— Вперед не лезь, обойдемся без тебя.

— А ты не учи меня, — сквозь усмешку упрекнул тот.

— Все равно не допустим, так и запиши.

Но опасения Самохи были преждевременны. В то время, когда отряд преодолевал трудную дорогу, в юрте Алжибая произошло нечто невероятное. Доведенная до отчаяния Вера, пользуясь тем, что старшина и его близкие, изрядно подвыпив, забыли прибрать оружие, ухватила винчестер старшины и разрядила его в Алжибая, его сына и трех русских.

Видала ли Вера лыжный след Василия или простой случай навел ее на прямую дорогу. Камасинцы и оставшиеся в живых четверо русских настолько растерялись, что не могли преследовать одинокую, полураздетую женщину.

Вера шла без лыж. Дорожка местами сдерживала ее, местами снег проступался. Веру покидали силы, когда Василий, идущий впереди отряда, взяв на изготовку двухстволку, хрипло закричал:

— Стой! Убью с одного раза!

Вера упала в снег и тихо застонала. Отряд выступил после того, когда она рассказала о случившемся. Девицу с двумя охотниками и Самохой отправили на стан.

На Кутурчинской речке жутко выли собаки, слышались голоса людей, коровье мычание. Василий подвел отряд незаметно и около дерева, с которого он недавно рассматривал становище, попросил Пастикова:

— Петро Афанасьевич, отряди со мной человечков пять, а сам подожди здесь.

— Только там не безобразничать, — предупредил начальник отряда.

— Как можно… Понимаю, не маленький.

Василий, как все искусные таежники, спустился с хребта, не делая шуму. Оставшиеся на вершине горы наблюдали за ним. На незнакомых людей с ожесточенным лаем набросились собаки. Быстро около них собрались камасинцы с женами и ребятишками. Черноголовые подростки выскочили из юрт без шапок, даже без кожанов.

— Можно спускаться, — взглянул на Пастикова зверовод.

Пастиков, придерживаясь за ветки, за стволы деревьев, пошел под гору. Камасинцы издали закланялись ему. Один из них — широколицый и смуглый — снял шапку и указал на юрту, стоявшую неподалеку от стана старшины.

— Там белые люди… Наша вязал их.

В юрту вошел Василий. Пастиков заметил, как исказилось его свежее лицо, а в руках задрожала винтовка. Кушненко, увидев связанных бывших своих товарищей, дико вскрикнул и замахнулся, но его оттащили.

— Брось! — крикнул Пастиков.

Пойманных вывели на свет. Жалкий вид бандитов вызывал отвращение. Они тряслись, корчились, стучали зубами.

— Надо отогреть и немедленно отправить в район, — распорядился начальник отряда.

Арестованных увели в соседнюю юрту, из трубы которой плавно выходил сероватый дымок. Камасинцы плотно обступили Пастикова. И два молодых парня поставили перед ним на ложе семь охотничьих ружей.

— Это возьмешь или нам подаришь? — спросил один из них.

— Возьми себе, — махнул рукой директор. Он поднял голову и громко заговорил: — Вот что, товарищи камасинцы. Переезжайте на старое место скорее. Теперь вы видите, что мы вам худого не хотели. А вы послушали старшину и заморили себя и детей. Нехорошо так. Верно ведь? На вас смотреть больно.

— Правда, много умирал ребятишка и старики, — вздохнула старая камасинка.

— Ну вот и смотрите теперь сами, где лучше. У нас есть сухари и много всяких товаров. Давайте работать вместе.

Пастиков еще не кончил, когда к ним подвели трех оседланных лошадок. Пожилой камасинец сказал:

— Это тебе за ружья и хорошее слово, начальник. Наша поедет улус, только не ругайся, когда мы будем хоронить старшина. Вера наша такой.

— Это ваше дело.

Садясь на лошадь, Пастиков видел заплаканные несчастные лица женщин и теплоту в их опечаленных глазах.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Смелость нам нужна, — улыбался секретарь райкома, быстро шагая по комнате. — Питомник — хорошо, фабрика — еще лучше. Но за тракт ты берешься рано, и я не одобряю тебя… Ты должен знать, что твой бюджет не выдержит, хотя бы и нагнать на него железные обручи.

— Но, Федотов, деньги-то пустяковые! — говорил Пастиков. — Даю слово, что через два года эта ссуда будет возвращена с процентами.

— Все равно, нужно только через край и Москву возбуждать, ходатайство, — не сдавался секретарь. — Ничего не отчислю на твою работу. — Он круто загибал книзу смуглую шею, и Пастиков видел в его глазах пустоту. Казалось, что секретарь и шагал только для того, чтобы не заснуть.

— Но ведь долго протянут там, а мы можем располагать рабочей силой только до мая, — доказывал Пастиков. — Насыпь ведь хорошую сделать, а это не так трудно.

— Ты забываешь, что кроме всего этого потребуются грузовые машины, кони. Ну, оттуда, скажем, пойдет рыба, мясо, рога, лес… — Федотов загнул четыре пальца и взглядом черных оживших глаз уставился на чернильный прибор.

— А золото! — не усидел Пастиков.

— Все это еще в горах и неизвестно, какие там будут месторождения. Плохо, что ты берешься за все.

— За все и надо браться. Мы ехали ловить зверей, а напали на рыбу, чего же тут особенного?

Федотов рассмеялся.

— Да у тебя там все есть, но не понимаешь ты меня.

— Да ты обожди, — загорячился Пастиков. — Если дело так пойдет, как с рыбой, то мы не задумаемся перестроить наше хозяйство или создать рядом другое. Ну скажи, если будет рядом лежать золото, что же смотреть на него?

По лицу секретаря Пастиков видел, что на этот раз, действительно, вопрос не разрешится так просто, но все же договорил до конца.

— Сейчас бы мы дешево и скоро заготовили материалы, в апреле и мае положили насыпь, а самое крайнее в июле по тайге была бы добрая дорога. Ты забываешь, что Черная падь ежегодно будет давать лесу и кедрового ореха на сотни тысяч.

Пастиков так разговорился, что до тонкой ощутимости представлял свистки паровоза, громыхание драги и стонущие звуки покоренной тайги. Ему стало смешно и страшно.

Но Федотов плотно сжал его руки.

— Хорошо, Пастиков!.. Я подумаю и приеду посмотреть твое строительство… Когда, говоришь, в июне лучше приехать?

Директор тряхнул головой, как будто отгоняя сон:

— Если все оборудование дадут вовремя, то, может, к этому времени мы начнем делать консервы.

— Ну это ты соврал. Оборудование нужно заграничное.

— Не соврал! Попробуем своим способом.

— Фантазер ты, — улыбнулся секретарь.

Пастиков задержался в районе.

Дощатые ребра крыш курили паром и сыпали первую звонкую капель. Опаленная солнцем дорога разрезала улицы черной бороздкой. Во дворах, опьяненные радостью весны, горланили петухи, а на завалинах, согнувшись кольцом, грелись линяющие собаки.

И Пастиков будто теперь только спохватился, что через несколько дней наступает апрель. Об этом же напомнили ему приехавшие Анна и Самоха. Они наперебой рассказывали таежные новости. Пастиков шел на общее собрание рыбинской артели и поэтому проявлял нетерпеливость.

— Значит, вышел хлеб и опять заартачились камасинцы?

— А то, о чем же тебе и толмачат, — негодовал Самоха. — Стало быть, двадцать маралов привели и забастовали.

— Но что же хлопали все вы? — Директор пинал замерзшие комья навоза и сопел.

— А што ж мы могли? — оправдывалась Анна. — Свой хлеб опять отдали им, а сюда вот приехали за свежим запасом… Ведь кабы ты знал, что там делалось! Чуть Чекулака и Джебалдока не порешили.

— Ну, последний год я езжу сюда за хлебом! — погрозил Пастиков кулаком и свирепо схватился за дверную скобку. Но, оглушенный криками колхозников, остановился на пороге длинного помещения.

— Проходи, проходи, друг!

— Давай, давай!… Год почти не видались!

Его протолкали к столу президиума, за которым сутулились Соколов и Федотов.

— Богатый стал ли чо ли? — не унимались веселые голоса.

И по этим смеющимся лицам, по сверкающим глазам он чувствовал, что здесь он по-прежнему свой. И вдруг ему захотелось поделиться всем, что мучило, волновало, вызывало сомнения. К тому же вспомнилось, что артель заняла первое место в крае по всем кампаниям. Он почтительно снял шапку и оглянул собравшихся. В голосе уже не было гнева.

— Товарищи рыбинцы! При вашей помощи мы прошибли дорогу в тайгу… А помните прошлогодние смешки некоторых, даже руководителей района? Так неужели мы не сумеем наладить путь через Черную падь?

Хотел сказать многое, а слова не шли. Да и было все понятно. Бородатые и молодые лица, ширясь и светлея, плыли навстречу в махорочном чаду. И не было неожиданностью, когда из всех углов, посыпалось ободряющее:

— Што же, дергай, Петруха!

— Правильно! И дорогу проложим и хлеба дадим…

— Знаем!.. Не трепач!..

— Да оно вить сами заробим и тебя не потопим… Довольно на рваных гужах ездить!

Пастиков стоял, поворачивая раскрасневшееся лицо на выкрики, и покачивался, будто его мотало оголтелым ветром.

— Ну и что же, товарищи… Допустим, если не нынче, то осенью обязательно закончим эту дорогу. А если начнется разработка приисков, то пусть-ка попробуют заброску грузов по такой пропасти.

Пастиков здесь делал ударение, как будто вопрос о добыче золота был уже решен.

А когда окончилось собрание и они с Федотовым пыхтели горячим чаем, Пастиков заливисто смеялся над сомнениями секретаря райкома. А тот прищуривал черные глаза и предостерегал:

— Ведь, честное слово, это похоже на какую-то авантюру… Сегодня питомник и фабрика, а завтра — эта дорога и прииски… Да, может быть, ты там живых крокодилов начнешь делать?.. Смотри, не сорвись, а то лететь далеко будем.

— А чем тебе тошно, что мы расшевелили тайгу? — полушутя спросил Пастиков. — Нет, брат, не меня, так тебя партия заставила бы это сделать на будущий же год.

— Я понимаю… Но ты забываешь, что в крае могут не поддержать твоего плана — вот и сел тогда на голяшки… А я думаю обождать решения и тогда уже начинать.

— Поддержат, Федотов!.. Ну-ка, скажи, какое предприятие в нашем крае может похвастаться таким хозрасчетом? Мы провалились в чем-нибудь?

— Обожди, как еще пойдет фабрика и что дадут питомники… Это ты рыбой пока затыкаешь все прорехи. — Федотов чувствовал, что лукавит с собой, и это еще больше смешило Пастикова.

— На будущий год я тебя рогами и консервами закидаю.

— Не хвались!.

— Вот и не хвались… Два года жизни твоему району, так и знай. Подумай-ка, если мы поганим оттуда золото, мясо, лес и все прочее, то куда ты попал со своим зерновым хозяйством?..

Дома Пастиков застал небывалое веселье. Встретившая его Иовна взмахнула руками и плеснула из рюмки в потолок желтую настойку. А Самоха с Анной, приплясывая, напевали:

— Да вы спятили! — рассмеялся Пастиков.

Но Самоха пошел ему навстречу, выколачивая легкую чечетку.

— И-эх, Петруха! Это за твою свадьбу и за наше дело… Да нешто мы не молодцы, а белые не сволочи?! Ты погоди, вот золотишка ковырнем, тогда в Москве покуролесим… Поедем прямо в Москву и скажем: «Вот мы какие, чалдоны желторотые!»

Анна звенела мелким смехом, необычным для нее.

— А ну-ка, сынок, за внучка! — тормошила Иовна. — За твое дите… Штобы коммунист покрепче вырос.

Они проговорили до рассвета.

— Тимофей-то в артель вступает, — сказала Анна мужу, проводив Самоху.

— Ну и что же?

— Ну… к слову… За ум хватился, мол.

За окном отгуливали последние ледяные вьюги. И, может быть, оттого злее и настойчивее завывали они в щели деревенских изб и по заречным лесам.

Грузовики несколько раз обгоняли растянувшиеся Черной падью подводы. Ямщики махали шапками. Шоферы острили:

— Эй, до свидания! К покрову дотянетесь?

— Не подковыривай! Хорошо за рулем-то!

— Да! Ты бы здесь вот пуповину потянул!

Мужицкая снастина трещала под крепкую ругань. Скороспелый тракт, разбитый прошлой осенью, спешно поправлялся, но земля была еще мерзлая и капитальных работ производить было нельзя.

Мартовское солнце жадно пило смоляную кровь оскобленных брусьев, предназначавшихся для накатника и мостов по топким местам дороги. Брусья вырастали по обеим сторонам шоссе светлотелыми ярусами, клетками, треугольниками. Эти разноформенные фигуры гнались за удаляющимися отрядами колхозников и издали напоминали палатки военного лагеря. Над стойбищами вился голубой дым, и рядом же вырастали сколоченные наспех дымные бараки.

Утиный кряк полевых телефонов извещал контору совхоза о новых работах. Поручив Шайтан-поле Стефании и Севрунову, Пастиков ездил на лошади по таежным тропам. Все знали, что нужно торопиться, — скорее кончать.

Самохе было поручено доставить на консервную фабрику только что прибывшие на станцию машины. Но под тяжестью паровика сломались рессоры обоих грузовых автобусов. И пока их чинили в железнодорожных мастерских, все тяжелые части везли на лошадях. Растворенный солнцем снег не удерживал дорогу, а огромные сани собирали передком рыхлые сугробы. Целую неделю девять троек тащили тяжелые механизмы через степь. Лошади вытягивались в струну, хватали зубами снег, надрывались. Но на каждых ста метрах сани останавливались, зарезаясь до гольцов. Обливающиеся потом люди, в одних рубахах и без шапок, несли за собой березовые соковые стяги.

Самоха охрип и говорил шепотом. Все эти дни он сражался с возчиками, угрожал, но две артели единоличников наотрез отказались везти тяжести через Черную падь. К нему прибыл Соколов со свежими конями, однако, дорога настолько размякла, что грузы двигались в сутки не больше десяти километров. Самоха едва бродил и сразу же свалился, как только ямщина добралась до первого барака. Тут его и встретили Пастиков с Горлинским, окончательно потерявшие терпение.

— Ты что же к машинам не прицепил?! — гремел директор. — Время только проводишь!

— А ты пошто не гнал их ко мне?! — вспылил Самоха.

Они поспорили. Но только через неделю, когда к саням подделали, по проекту инженера, огромные колеса, два гусеничных трактора потянули механических богатырей в десятикилометровый тенигус. Побросав топоры и пилы, работники с криками приветствовали двигатели и сидящих на них Пастикова, Горлинского и Кутенина.

— Видишь, голова! — похлопывал Пастиков по плечу Самоху. — Ты бы на саврасках плелся до будущего марта.

— Да и у тебя склепки не хватило, — оправдывался тот. — Ежели на рыбалке или в охоте, это — да, а в машине — ни бельмеса.

— Нужно овладеть техникой, ведь катер везем и будем механизировать рыбалку, — заметил Горлинский.

Пастиков улыбался. Ему вспомнился разговор с инженером об овладении техникой, когда Горлинский отозвался неодобрительно и высказал сомнение по поводу укрепления шоссе.

Видимо, открытие Америки так же безумно волновало изыскателей и толкало их на путь новых преодолений, выходящих сплошь и рядом за пределы нормально возможного.

Было только три часа утра, когда Пастиков ворвался в квартиру Севрунова. Зверовод в потемках не мог сыскать очков и вскрикнул, наступив на что-то острое. В соседней комнате Стефания натягивала через голову платье. За окном топтались оседланные лошади и слышался веселый голос Самохи.

— Фу, бешеный! Да что случилась-то? — бурчала Стефания.

— А то! Поедем слюду искать!

— Но почему же слюду? — недоумевал Севрунов.

— Собирайся, а тогда узнаешь. Ты пойми, Самоха и Кушненко говорят, что слюда-то под боком у нас, золото тоже… Знаешь, как это подвинет наше дело. Да мы тогда железнодорожную ветку здесь проложим.

— Можно бы и днем, — хмурилась Стефания. — Ведь надо же хоть один раз выспаться.

— Оставайся тогда.

Но Стефания направилась к двери.

— Ничего смертельного, — шутил Самоха, придерживая лошадь. — Повязалась бы, Никандровна, а то повиснешь кудлашками где-нибудь на сучьях.

Они поехали рядом, а позади подпрыгивали на мохнатых монголках Джебалдок и Кушненко. Снег держался еще в ямках, в заветерках. По Ширану двигались, гонимые ветром, синие глыбы льда; оно было недоступно для рыбалки. По белеющей от извести траве кучками бродили маралы. Из бычника доносились страстно призывные крики отлученных от стада производителей. Особняком табунились беременные самки, сосредоточенно прислушиваясь к жизни созревающего плода в своих животах. Не потерявшие жира, взрослые маралы чесались рогами об изгородь, не проявляя особенного интереса к проезжающим.

— С приплодом у нас нынче плохо, — говорил Севрунов. — То выкидыши, то эта болезнь во время течки…

Но Пастиков, казалось, забыл о существовании питомника. Так он был устроен, чтобы быстро охладеть к совершившемуся и с жаром набрасываться на все новое, неизвестное, трудно преодолимое. Севрунова же это обижало.

— В этот год получим не больше десяти телят, — продолжал он, стараясь перекричать топот лошадиных ног.

— А как лисицы? — откликнулась спереди Стефания.

— Три новорожденных есть, еще жду двух… И тот лисенок живет…

Стефания, оглянувшись, улыбнулась сверкающими в полумраке утра глазами.

Повернув влево от озера и поскотины, Самоха повел отряд напрямки к темнеющим сопкам. Под ногами лошадей шуршала высохшая трава, а под ней жвыкала мутно-серая жижа…

Тайга встретила их рокотом стремящихся в низины вод. Самоха, сняв свою неизменную ушанку, с упоением вслушивался в эти непрерывные шумы, длинные и разноголосые. Он даже не отвечал на вопросы Стефании. Лицо его светлело навстречу восходящему солнцу: это сияла радость охотника и изыскателя. При въезде в кедровую рощу он внезапно остановил лошадь и поднял кверху руку.

— Чего ты? — спросил Пастиков.

Но в это время все услышали косачиный ток. Как безумствующие шаманы, опаленные весенней страстью, птицы, казалось, подражали ревущим водам и невнятным чарующим звукам лесов.

Пастиков скатился на землю.

— Они где-то близко, — прошептал он.

Около лошадей остался один Джебалдок. Прячась за меняющими хвою голубыми пихтачами, пятеро ползли цепкой на задорные крики птиц. Самоха придерживал Стефанию как раз перед тем, когда косачи замолкали, и стремительно увлекал, когда они снова забывали осторожность.

Охотники залегли за толстой корягой, откуда виден был весь ток.

По широкому кругу, клокча и распустив крылья, самцы носились за самками. Они держали головы почти по земле, роняя слюну и избивая друг друга. А люди смотрели на эту неуемную ярость, не решаясь нарушать таежного праздника.

Не выдержал только Чекулак. Выстрел грохнул неожиданно для охотников. Пара косачей подлетела винтообразно кверху и тут же упала на землю. Но разошедшиеся птицы не заметили этих первых жертв. Перескакивая через трупы сородичей, самцы продолжали любовный танец. И только после дружного залпа, когда на току растянулось уже около десятка птиц, стая черным клубком метнулась к лиловеющим вершинам кедрачей.

Нужно было перевалить два хребта, чтобы уткнуться в устье Анжи и Сыгырды. В холмистой долине разведчики расседлали коней. Стефания готовила на обед косачей, а Самоха и Пастиков пригоняли длинные шесты к продырявленным ковшам. Вверх по Анже виднелись обветшалые постройки заброшенного прииска и бугры отвалов, теперь заплетенные сухим бурьяном.

— Это и есть Караган? — спросила Стефания.

— Он самый, Никандровна.

Кушненко поднял черпак кверху и прищурил глаза.

— История с ним была важнецкая, — сказал он. — Двадцать пудов, говорят, Черняев взял золота в один месяц. А нашел это место его половинщик Софронка. И как нашел-то!.. Уткнулся воду пить вот в этой речонке и увидел самородок. Сначала думали, что так, случайно, а когда Черняев турнул за границу золото, то и все узнали про Караган.

— Когда он уехал-то? — поинтересовался Севрунов.

— В революцию куда-то подался.

— Значит, прииск еще не выработан?

— Да чуть-чуть тронутый… В речке-то старатели вот такими штуками добывали на целый год пьянства.

День хмурился, но с юга колыхала теплая волна ветра. Сбросив полушубок, Кушненко спустился к бурлящей воде и, натужась изо всех сил, начал заскребать ковшом со дна мелкий речник. Мутные волны теснили его вниз. Еще не сварился обед, как сероватые кучки гальки, перемешанной с песком, выросли по отлогому берегу. Шлепая намокшими ичигами, Кутенин взял у Стефании белый платок и с особой торжественностью насыпал на него породу.

— А ты обожди, — остановил он Пастикова. — Не смозгуешь и напакостишь делу.

Директор тоже сыпал речник на какую-то тряпицу и лукаво улыбался Севрунову.

Самоха промывал породу с большой осторожностью и мастерством. С его платка равномерно катилась по волнам серая муть. Остальные смотрели с затаенным дыханием.

Промыв последнюю кучку, он вышел к костру с загадочно сияющими глазами. Его окружили. Припав на колени, Стефания заглянула на платок и всплеснула руками.

— Кутенин!

— А што, неправ я был?

Пастиков мял в пальцах желтоватую россыпь и смеялся беззвучно.

— С полграммы будет, пожалуй, — определил Кушненко.

— Дешево ценишь, — ликовал Самоха. — В целый только уложи, браток.

Чекулак подпрыгивал на одной ноге, как будто играл с ребятами. И это смешило остальных…

А на обратном пути Пастиков подтрунивал над Самохой и Кушненко.

— Где же ваша слюда? Это, видно, по сказкам вы знаете о царевне в тереме.

— Обожди, кабы по-другому ты не засмеялся, — невозмутимо отшучивался Самоха.

Но за них горячился Чекулак.

— Мой знал светлые окна… Вырастай трава, тогда мой находил светлые окна!

Камасинец колотил себя в грудь, и сверкал в лицо Пастикову бойкими черными глазами.

Требования к строителям приходили скопом.

Горлинский и Никулин докладывали наперебой:

— Тесу нет… Гвозди нужны… Оконные стекла.

Инженер теребил белесый очесок острой бородки и переводил взгляд с Пастикова на Стефанию.

— А почему вы только сегодня заговорили об этом? — вспылил директор.

Горлинский выпрямился:

— Я говорю не в первый раз… И по моим расчетам все шло нормально… Но материалов нет, и некоторая публика начала пошаливать.

— Распутица эта и перевозка машин малость подвели нас, — чесал живот Никулин. — А тес есть в лесу… Только и ребята разбаловались… Надо бы как-то облагоразумить… В винишко некоторые вдарились…

— Вот именно, — вторил Горлинский… — Вчера две бригады работали в половинном составе… Я не знаю, как будем бороться против этих попоек, когда из Рыбинского сюда кем-то доставляется спирт.

Пастиков посмотрел на Стефанию и по нахмуренному лицу понял, что она не одобряет его горячность.

— Мы забыли массовую работу, — подтвердила она словами.

— Совершенно верно, — ободрился инженер. — Пока у нас прогулы — явления еще единичного порядка, но нужно в самом начале срезать вредные ростки…

В разговорах они засиделись до позднего вечера, и Горлинский провожал Стефанию до квартиры, к дому, построенному около питомника. Поднимался ветер, и по Ширану с кипением неслись белокудрые волны.

— Вы не скучаете, Стефания Никандровна? — заговорил Горлинский, срывая вершинки белоголовника, еще кое-где уцелевшего около дороги.

— А разве вы скучаете?

Инженер проглотил вздох и откинул назад голову.

— Да… Немного… И понятно… Но думаю преодолеть хандру, чертовски много трудностей. А тут директор часто кипятится, не могу еще к нему приспособиться.

— Ничего, он парень великолепный, но издергался здорово. — Стефания легко поднялась на крыльцо, откуда крикнула:

— До свидания! Завтра помогайте воевать с пьянкой.

— Хорошо! — отозвался инженер.

Чекулак крутил в воздухе руками и, закинув к крыльцам несоразмерно большую голову, что-то пел на родном языке. Маленькое его тело изгибалось, как серый ремень. А рядом богатырски сложенный детина из плотничьей артели сидел около изгороди маральника и, взмахивая русым чубом, лихо отхватывал на гармошке. На оттаявшей земле широким кругом раскинулись рабочие. Посредине стояли бутылки спирта и туесы с аракой. Слушая этот неистовый разгул, маралы забивались в дальний угол поскотины и смотрели оттуда, поводя ушами.

Хватаясь за широкие рубахи двух плясавших парней, Никулин выкрикивал надорванным голосом:

— Ребятушки! Да очухайтесь, сукины вы дети! Ведь срок пропустим. А! Опрокину ваше зелье! И откуда таких нагнали? То ли дело у меня колхозники-то робили!

Старший плотник теребил бородку и кружился с выкаченными глазами, намереваясь прорваться в круг, но его тянули назад.

К майдану подъехала верхом Стефания. Ее большие глаза смеялись, а полные губы открывались красным колечком.

— А-а-а! — рванулось из круга.

— Слезь, тряхни за здоровье рабочего класса.

Один из плясунов, согнув опаленную солнцем шею, прошелся к ней вприсядку и остановился в насмешливой позе.

— Не трожь! — замахнулся на него Никулин.

Стефания усмехалась, но плечи ее вздрагивали. Она подошла ближе, круг раздвинулся.

— Товарищи! — голос ее сломался, но это только помогло. Пристыженные, захмелевшие глаза обратились в ее сторону.

— Товарищи! Советское государство доверило всем нам величайшее дело! — Стефания оправилась и взмахнула рукой! — И оно ждет, что мы с честью включим наше строительство в пятилетний план государства… От нас ждут подвигов, а мы пьянствуем. Кто привез сюда спирт?

Отяжелевшие головы повисли.

— Срамники! Бессовестные! — подпрыгивал Никулин, проворно топча ногами бутылки и туесы. — Сейчас же спать и завтра за дело!

Чекулак и Джебалдок топтались около и виновато лепетали:

— Нишиво, товарш… Маленько гулял-да… Псем улусом гулял… Маленько есть наш праздник, улегем-да… Баран резал, марал резал… Ай, шибко голова кружил русским водкам.

— И маралов не кормите… Стыдно вам, — качала головой Стефания.

— Завтра наша работай, товарш… Ой, шибко работай!..

А утром, когда солнце брызнуло огненными лучами на молодые зелени, Пастиков задержал рабочих около столовой. Он качнулся на мясорубном верстаке и, оглянув измятые лица совхозников, со злой насмешкой спросил:

— Ну, нагулялись или мало еще?

— Гуляли на свое.

Этот одинокий голос замер, как жужжание пролетевшей мухи.

— Я не говорю, что на чужое, Иван. Ну, а слово-то держать надо или нет? Какой уговор был у нас? Разве вы у какого-нибудь Дуроплясова работаете? У нас ржавеют под дождем части машин, оттягивается пуск фабрики… Это как, а? Да разве я не хочу гулять? И вот, ребята, было бы вам известно, что с сегодняшнего дня два шофера уволены за доставку спирта, а к пятнадцатому июля есть предложение закончить все наши планы. Ведь целую неделю мы проваландали…

Работники зашевелились, на лицах появилось оживление.

— Идет? — продолжал директор.

— Вестимо… Чего уж там! — гремел Никулин.

— Винимся и принимаемся за работу!

Голоса разнеслись по оживающему полю. Солнце поднялось над стрелкой Кутурчинского белогорья. По озеру, покрытому лиловым лаком, скользили лодки, отгоняя недотаявшие льдины. А на берегу Самоха с инженером и бригадой рыбаков любовно скатывали по соченым бревнам на воду новые катера.

Сартыган и Парабилка сидели на пороге, дымя трубками. Анна гремела на столе посудой. В окно, рядом с развалившимся на лавке Пастиковым смотрела Стефания. В кути, все еще дико озираясь, чинила кожаные шаровары Василия остриженная как мальчик Вера. Аннина кофта и юбка Стефании были ей тесны. Вера еще не могла побороть пугливости, она недавно поднялась с постели. Крупное лицо девицы покрывали красные пятна. С ней старались как можно меньше разговаривать.

Пастиков расспрашивал камасинцев:

— Почему же ваши мало поймали маралов?

— Обутка не было… конь худой, люди потерял сила в тайге, — говорили старики. — Другой год больше будем поймать зверя. Маленько старшина хоронили, маленько гулял-да.

Анна накрыла стол и пригласила камасинцев чай пить. В квартиру зашла Стефания и позвала Веру.

— Садись за стол.

— Благодарю… Сытая, — застенчиво ответила таежница.

— Когда напьешься, тогда благодари, — сказал вошедший Василий.

Вера грустно улыбнулась, бегло взглянула на него.

— Хочу на рыбалке ее пристроить, — шевельнул бровями Кушненко. — Пойдешь?

— Мне все равно.

— О, такой невод шибко потянет, — усмехнулся Сартыган.

— Мы ее учиться отправим осенью, — заметила Стефания. — Пусть поправляется как следует и собирается.

Василий опустил глаза, почесал в бороде. Пастиков хитро спрятал улыбку.

— Это как он позволит, — кивнул директор на Кушненку.

— Мы и спрашивать не будем, — вступилась Анна. — Делов-то… Я вот расписаться не маракую, так много ли из этого толку-то.

Забрав ружье Пастикова, Василий ушел, переваливаясь, как будто у него болела спина.

В квартире стало жарко. Камасинцы, обтирая пот, допивали по шестой кружке, мусоля во рту сахар и сухари. Парабилка опрокинул кружку вверх дном и слезящимися глазами посмотрел на Пастикова.

— Как будем жить, начальника? — спросил он. — Алжибай умирал. Старшиной выбирал наша Сартыган. Надо камасинский народ поправлять хлебом… Беда голодал народ.

— Посылал нас за тобой. Надо ходить улус.

— Вот это дело, — усмехнулся директор. — Давно бы так надо.

Пастиков быстро собрался, хотел взять револьвер, но Сартыган сказал:

— Не надо брать маленькая ружья. Наша никого не тронь. Алжибай умирай — война кончал.

На озере рыбаки затягивали невод. Рассекая зеленоватые волны и громыхая мотором, катер набирал широту. На зазеленевшем берегу, среди рабочих, улыбались сородичам Чекулак и Джебалдок. Озеро покойно колыхалось, отражая солнечные лучи.

— Пойдемте со мной! — позвал директор молодых камасинцев.

До улуса их встретили две группы ребятишек. Черноголовые, загорелые мальчишки бросали камни в пенящуюся Сыгырду и, прислушиваясь к рокоту мотора, таращили удивленные глазенки.

— Надо учить писать бумаги и книжки читать, — указал на них Пастиков.

— Маленько надо, — согласился новый старшина.

— Во, во. Весной мы Джебалдока и Чекулака пошлем в город, а они потом будут учить наших ребят.

Сходка давно ожидала стариков и Пастикова на лужайке, около недавно сгоревшей юрты Алжибая.

— Кто ее поджег? — удивился Пастиков.

— Фанасей, — ответил Парабилка. — Сам тоже тут дох. Погорел. — Сартыган еще не успел передать сородичам разговор с Пастиковым об отпуске продуктов, как камасинцы начали спрашивать.

— Какую гумагу будем писать.?

— Это насчет чего? — не понял директор.

— Другой жизнь станем делать, — пояснил Парабилка. — Скажи, как делают артель?

Пастиков сел на обрубок и положил ладони на колени. Перед ним, бросая тени в реку, стояли высокие, почти отвесные горы, хозяевами которых были медведи, маралы и дикие козы. Он вспомнил крутые времена Рыбинского колхоза. Там было иное, чем здесь. Но Пастикова обрадовало, что и здесь, среди этого забытого племени знают слово, сделавшееся знаменьем времени — колхоз.

— Ваш белый люди шибко пугал камасинцев, — продолжал Парабилка. — Он говорил: «Хорова забирай, конь забирай, баба тоже забирай».

На лицах молодых камасинцев появились улыбки. Пастиков сдвинул брови и выплюнул окурок, который влетел за голенище Чекулаку.

— Это враги, нехорошие люди вам говорили. — Пастиков до пота разъяснял улусным принципы организации охотничьей артели и был удивлен, что на этот раз совсем не потребовался переводчик. Камасинцы одобрительно покачивали головами и, когда он кончил, Сартыган молча подал исписанный листок.

— Что это? — спросил Пастиков.

— Пятнадцать юрта пиши колхоз, — ответил старик. — Такой название наши камасинцы.

— А кто же писал? — едва разбирая каракули, недоумевал директор.

Камасинцы заулыбались, обратили взгляды в сторону застенчивого Джебалдока.

— Так ты грамотный? — спросил Пастиков.

— Меня маленько Додыш учил, — усмехнулся парень. — Мы тут много говорил колхозе, когда твоя езди в район.

— Ну и ребята! — Пастиков встал и одобрительно кивнул улусным. — Теперь нам надо правление избрать.

— Править будет Парабилка, Чекулак, да ишо Джебалдок, — ответил Сартыган. — Дай нам веревка, нитка, будем рыба ловить.

Пастиков и ребята вернулись в совхоз к окончанию работ. Чекулак разыскал Самоху и вместе они выбрали новый невод. Кутенин заботливо проверил наплава и грузила, осмотрел ячейки и сказал:

— Для артели и этот не жалею. Поймаете хорошо — арачки сварите, старика попотчуете. А если надо — поучу, как добывать рыбу.

— За арака ругаются, — улыбнулся Джебалдок.

— Ругают дураков, которые валяются и на работу не годятся, а я жизнь доканчиваю и ни разу похмелья не знавал.

…С восходом солнца камасинцы привели на усадьбу совхоза оседланных лошадей. За мужчинами поодаль шли женщины и ребята. Джебалдок и Чекулак ждали сородичей у лодок. Кутенин и Василий Кушненко перебирали невод. На берег вышли рабочие, Пастиков и Стефания. Камасинцы остановились на песчаной косе и долго смотрели на озеро опечаленными глазами.

Погода менялась. Где-то в Черной пади пронесся раскатистый гул ветра. На Шайтан-поле закачались ощипанные былинки бурьяна. По озеру с мелкой дрожью прокатилась серебряная рябь. На берегу зашумели ветвями подсоченные никнущие молодые тополя.

— Ну чего вы? — обратился к камасинцам Самоха.

— Маленько бойся наша, — виновато усмехнулся Парабилка.

— Шайтана боятся, — пояснил угрюмый Джебалдок. — Ветер — шайтанов бег. Так понимают наши.

— Никаких шайтанов нет. Садитесь, мужики! — В первую лодку вошли Джебалдок и Чекулак. Кутенин, погрозив озеру веслом, указал на пришвартованный к мостку катер.

— Перемена погоды, по-нашему, к хорошей добыче. Вон тот дядя всех шайтанов разогнал… Давайте живее.

Во вторую лодку сели Парабилка и Сартыган. Они боязливо оглядывались на Василия, подлаживающего в корме дощечку. Лодки отплыли от берега. С десяток камасинцев-мужчин смотрели им вслед удивленными глазами.

Черная падь пылилась дождем. Над вершиной Кутурчинского белогорья плыли рогатые светло-пепельные облака. Камасинские женщины и ребята пестрой вереницей потянулись к улусу, боясь гнева священного озера, накрапывающего дождя.

Севрунов осматривал с вышки копошащихся по вольерам лисиц, воюющих из-за кормушек. Старые зверьки, опустив пушистые линяющие хвосты, тяжело дышали от жары, молодые прыгали на стены забора и зорко наблюдали, как зверовщики подбрасывали в кормушки куски мяса. На железных прутьях сеточного потолка, купаясь в лучах солнца, прыгали досужие птахи, торжествуя над бессилием своих истребителей. На сетке завивались пушинки зимней лисьей шерсти.

Севрунов оглянулся на стук торопливых шагов. Посвежевшая, улыбающаяся Стефания издали крикнула:

— Александр Андреевич, идите обязательно купаться! — Она отжимала слипшиеся пряди волос, роняя по ступенькам невысокой лестницы водяные брызги. — Посмотрите, какая прелесть!.. Сразу бодрее становишься!

— Но, пожалуй, вредно еще. Вода холодная.

Севрунов сдвинул брови. Но она подперла ладонью подбородок и полными опьяняющей ласки глазами заглянула в лицо.

— Ничего, очень теплая… Вы чего надулись? Ну, рассказывайте…

Рука мягко упала на грудь.

— Не ожидала, что вы умеете скучать, — продолжала Стефания. — Посмотрите, как бушует природа… А наше строительство! К осени будет полсотни маралов?

— Думаю, больше, — улыбнулся зверовод.

По узкой лестнице они сошли к шумно движущимся на обед людям.

— Ну, вот видите, а что с вами?

Севрунов расчесал пальцами бороду.

— Обидно, что две зверушки пропали и не могу понять отчего.

— Обидно, — согласилась Стефания. — Но умирать из-за них не стоит. У нас в активе много хорошего. Посмотрите, как камасинская артель взялась за работу, они привели уже трех маралов.

— Это хорошо, — повеселел зверовод.

Они шли среди широко раскинувшихся построек, от которых пахло медом и согретой сосной. Короткое платье плотно облегало фигуру Стефании, и она казалась помолодевшей, похожей еще на девицу.

В новой столовой гремели посудой, раздавались голоса рабочих. С озера этому шуму отвечал мотор катера. Они направились к маральнику и здесь встретили Чекулака. Молодой камасинец тащил на руке травяной аркан.

— Ты куда? — удивился Севрунов.

— Рога ломай, — замахал он руками. — Старый марал поспел большой рога, молодой — маленький.

Чекулак легко прыгнул на верхнее бревно изгороди и очутился по другую ее сторону.

— Идемте к своим маралам, — заторопился Севрунов.

— А что?

— Кажется, действительно время снимать панты.

Каждый раз Стефания упрекала себя, подкладывая в папку заявления о вступлении в партию. Занятым строителям некогда было переключиться на массовую работу, поэтому и совхозная парторганизация сколачивалась самотеком. Два-три раза Пастиков и Стефания просили Федотова о высылке массовика, но в районе каждый человек расценивался дорого и его не давали.

Пьянка и связанные с ней прогулы встревожили организаторов. За два дня до партсобрания был вывешен плакат, написанный размашистым почерком Стефании. Совхозники подходили группами и горячо обсуждали это новое явление на строительстве. За час до начала около конторы шумно толпилась молодежь. Над головами собравшихся клубился махорочный дым. За углом парень в длинной красной рубахе босыми ногами отплясывал подгорную. Гармошка хрипела, как несмазанная ось.

Джебалдок и Чекулак несмело вошли в квартиру Стефании.

— Наша хочет в партию! Ты скажи, возьмут или нет?

— А почему не возьмут? — Стефания ободрила парней взглядом. — Только араку пить нельзя.

— Маленько гулял. — Чекулак стыдливо опустил сверкающие глаза. — Худо работал, когда гулял…

— Ну вот и хорошо, что вы сами понимаете это!

Пастиков установил под окнами конторы стол для президиума. Над зашумевшим полем заливисто пронесся звон колокольчика. Живой круг сжался теснее. Короткий доклад Стефании о роли партии прослушали без единого шороха, без обычных подкашливаний. Даже не вспыхивали цигарки. Только по озеру говорливо перекатывались волны.

Дольше доклада затянулись вопросы.

— Можно ли партийным молиться?

— Как будут принимать камасинцев?

А один из таежных отшельников, иконописный старообрядец с раздвоенной рыжей бородой, широким жестом остановил докладчицу:

— Мне слова, товарищи граждане! Стало быть, дело это партийное мы понимаем так: да будет едино стадо и един пастырь над братией беднотой, как сказано в писании… али как по-вашему?

Взрыв смеха заглушил оратора.

— Не маячь, помело!

Стефания встряхивала волосами, разъясняла, убеждала, обливалась потом. И когда приступили к разбору заявлений, она притянула из толпы Чекулака и Джебалдока.

— Товарищи, вот первые кандидаты!.. Они, правда, немного провинились, но чистосердечно раскаялись в этом.

Стоявшие позади президиума улусные подвинулись ближе, и будто по команде, под громкие шлепки понеслись голоса:

— Оехо! Принимай наших!

— Правильно!

— Дельные ребята!

— Доказали на практике!

Верткий Чекулак не утерпел. Он подскочил вверх и, согнувшись коромыслом, ударил кулаком в землю.

— Товарищи, за белую водку копайте нас сюда! — закричал он. — Белая водка — худой.

— Оехо, — хором подтвердили камасинцы.

Заря рассыпала розовые цветы на затуманенное Шайтан-поле, когда собрание утвердило последнего кандидата. Но люди бодро зашагали в столовую по зову совхозного колокола. Они без опоздания встретили очередной восход солнца.

Самоха остановил Стефанию около крыльца и, опустив голову, необычно серьезным тоном сказал:

— Тут ребята из моей бригады и из других спрашивали насчет поступления в партию…

— Ну что же, пусть подают заявления… А сам-то ты как?

Кутенин виновато заглянул ей в усталые глаза.

— Надумал и я, ежели што… Только боюсь осрамиться… Откажут, так совестно как-то…

— Почему?

— Бухтил я… По пьянке зашивался, не лучше других.

— Ну, Кутенин! Ты всегда чего-нибудь сморозишь.

Стефания до боли сжала его руку и проводила до берега, где рыболовная артель чинила растянутые на песке невода. Рыбаки зашевелились, начали оглядываться на дорогу; по ней, качая кузовом, шла грузовая машина. Из общежития выскочили Пастиков и инженер Горлинский.

— Наверное, динамо привезли, — догадалась Стефания.

Машина остановилась около конторы. Рыбаки побежали к ней. Двое приезжих запыленных людей вышли из кабины и направились в помещение. Это были уполномоченный золотой промышленности и горный инженер. Горлинский, взобравшись на площадку, раскупоривал ящик, в котором помещалась долгожданная динамо-машина.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Весть об открытии новых золотых приисков быстро облетела ближайшие районы, хотя официального объявления об этом никто не давал. Тайга зашумела.

— Куда же шлепаете, земляки?

— На Караган.

— На Караган? А чево там завиднова?

— Сказывают, наемка на прииск идет… Золото богатое отыскалось, что ли…

— А-а-а!.. За длинным рублем, значит?..

— Хоть бы и так!

— Ну, ну… Мешки под деньги-то побольше припасайте да нас на подмогу зовите.

— Унесем и сами как-нибудь…

Это разговоры по дороге через Черную падь. Комиссия по обследованию Карагана еще не опубликовала результатов разведки, а люди, пользуясь широковещательными слухами, шли целыми партиями. Они шли, потея под котомками. На поводках прыгали быстроногие охотничьи собаки. На плечах болтались ружья. За мужчинами, подобрав юбки, следовали женщины. На этом пути сошлись и старые приискатели и охотники, давно тосковавшие о таежном житье и поэтому не осевшие на пашне. На остановках, под щедрой сенью лесов, одни и те же беседы:

— А ну, как и в сам деле зря подошвы точим?

— Мудренова нет… Ить што б разузнать на месте.

— Толков, вишь, не хватает.

— А тужить-то о чем?.. Не выпляшется с золотом, так шишка к августу поспеет.

— А там и бельчонка дойдет…

— Да чево там! У советской власти работы найдется…

И так, подбадриваясь собственными словами, топали по шоссе залощенными ичигами.

На Шайтан-поле планомерно, как ход механизма, двигалась работа. Инженер, все организаторы и прорабы сосредоточили силы на установке электродвигателя. Машина-богатырь, поблескивая на солнце красками, медленно ползла по бревнам в желтеющее новизной помещение. На покатах завивались кольца влажной стружки. Левый сдавал, и машина кренилась на бок.

— Подхватывай вагами! — командовал Самоха.

— Веревки, веревки натягивай! — откликались ему.

— А ну поддай плечами!

Двигатель уже был поставлен на свое место, когда позади раздался хряст сломавшегося поката и приглушенный крик людей. Из дверей помещения кричащей лавиной повалилась толпа. Она громоздилась в давке и столкнулась около свалившегося чугунного котла, предназначавшегося для варки консервов. А внизу, будто из-под земли, шли придушенные, мучительные стоны.

— Вера! Вера! — всплескивала руками Стефания.

Пастиков с Севруновым и Самоха толкали плечами край котла и, изнемогая, кричали.

— Давай разом! — харчал Никулин.

Котел поднялся с глухим звоном, и Пастиков с ужасом в округлившихся глазах выдернул сильно ушибленную Веру. А дальше ее лежали трое рабочих, пришибленные выпуклым боком котла.

Кушненко и Анна подхватили Веру и отнесли на берег. Зверовод потерял очки и спотыкался о наваленную щепу.

— Ну, как? — добивался он у фельдшера, сухого высокого старика.

Инженер и рабочие стояли, опустив головы. От людей пахло потом и смолой лесов. С посинелых губ Веры сползла бороздка крови, а розовое лицо сразу посерело.

Фельдшер отнял трубку от груди пострадавшей и положил ей на лоб компресс.

— Пока не безнадежно, — сказал он, бросив короткий взгляд на качающегося Севрунова. — Только, кажется, будут… преждевременные роды… А в общем-то счастливо отделалась.

Вера судорожно поддернула ноги и тихо застонала. В это же время над озером и над собравшимися рабочими сорвался навзрыд сильный женский голос. Это не выдержала Анна, вперед всех почувствовавшая тяжкую утрату матери.

Василий стоял, опустив голову, как приговоренный к смерти.

Работы по прокладке тракта кончались. Но из края все еще не было извещения о кредитах. Консервная фабрика отняла силы от рыбалки, и совхоз не мог своевременно погашать быстро растущую задолженность. Наезжающие кредиторы угрожали, жаловались директивным организациям.

Пастиков метался сам и торопил других, выслушивал доклады рыбоведов, биохимиков, сам принимал лесоматериалы для будущих построек и часто выезжал в район, где воевал с учреждениями из-за продуктов.

Заботы по посеву пшеницы и овса, а также по обработке огородов взяла на себя Анна. Огороды разрабатывались на берегу озера, одна часть предназначалась для совхоза, другая — для улуса. Трактор вторую неделю громыхал над полем, расширяя черный загон.

Муж и жена встретились в квартире Стефании, где отлеживалась Вера. В этот день она встала с постели и, похудевшая, смотрела в окно на расцветающее поле.

— Петя! Ведь мы опоздаем с посадкой картофеля, — заторопила Анна. — Завтра по-старому троица и надо обязательно управиться с огородами в два дня.

— Какой я к черту директор, — вспылил он. — В луже скоро утону, а она с огородом.

Но Анна настояла. На шелестящую травами долину спускался первый жаркий вечер. Колыханием ветра приносило на поля запахи черемухи. Упругая поверхность Ширана и долина облеклись в свинчатый цвет. Черная кисть сумерек смешивала яркие краски вокруг зеленого городка.

А на роспаши грузно и ворчливо двинулись машины с семенами. За автобусами, сработавшимися бригадами, в одних нижних рубахах, с разговорами, с задором шагали люди. Они только что поужинали и усталость отгоняли шутками.

Самоха с Анной и Василий размеривали черное вспушенное поле. На камасинской стороне гремели берестяными корзинами. Гортанные звуки смеха долетали к городку.

Покачивая площадками и мерно отбивая моторами, машины ползли по рыхлому полю вслед за рассыпавшимися в широкую цепь фигурами.

— Пореже, пореже, ребятушки! — гремел голос Анны. — Глубоко-то не зарывайте, а то и напрок не вылезет.

— А ну, семян подвози! Эй, шоферы! — откликались из темноты. Работники прибывали. Все плотнее и гуще смыкались темные цепки людей. Машины беспрерывно подвозили семена. И когда поднялось солнце, точно вымытое душистыми росами тайги, Анна увидела хромавшего Пастикова.

— Петя! Глянь, что сегодня провернули, — ее темные глаза горели навстречу солнечным лучам. — Ты подумай! Осталась только капуста… Огурцы и те посадили.

Она взяла его под руку и увлекла следом за удаляющимися машинами, за работниками, спешившими к озеру, на ходу снимавшими рубахи.

— Ну и хорошо ты придумал… Да ты тоже не спал? Смотри, ровно из больницы вышел.

На заросшем лице директора скользнула улыбка. Не сопротивляясь, он шел под руку с женщиной-товарищем, гордый этим сознанием. Что-то покойно-уверенное было в этом наступающем дне, в окружающем поле ландшафте, в самом себе и в этих людях, бултыхающихся в лазоревых волнах озера.

Но из ворот фабрики вышел Горлинский, и в голове Пастикова снова перехлестнулись тысячи мыслей. Инженер взмахнул испачканными руками и крикнул:

— Топлива, топлива, Петр Афанасьевич!.. Даем пробный ход двигателю. Скоро дадим свет.

Пастиков запнулся и поддержался за плечо Анны.

— Пробный ход? Свет!

Он смотрел в голубые, слипающиеся от копоти глаза технического руководителя.

— Да… Пробный… На днях попробуем немного замариновать рыбы, — продолжал Горлинский. — Я уже привожу погреба и посуду в стерильный вид… Водопровод тоже закончен… Эге, как вы уездились! Идите-ка лучше в постель. Государство не может дешево расходовать таких… Ведите-ка его, Анна Ивановна.

— Оставьте, надо за дровами наряжать! — отмахнулся директор. — Когда же это заграничное оборудование придет?

Инженер дернул плечами.

В одной из комнат поместилась контора вновь открывающегося прииска. Следом за артелями рабочих тянулись на Караган подводы с инструментами и продовольствием, а их, пыхтя и громыхая, обгоняли новые грузовые машины. В усилиях, в неудержимом порыве сплетались трудовые дни с короткими летними ночами. Первые партии рабочих прииска уже шурфовали около старых заросших разрезов, и каждый день в конторе совхоза, взвешивая добычу, прорабы и техноруки с удовлетворением отмечали кривую подъема процентов. Появившийся на Шайтан-поле легкий автомобиль беспрерывно летал в район, а оттуда телеграф торопил «Востокзолото» с посылкой продовольствия. Горный инженер, бойкий человек с черной острой бородкой, ежедневно говорил Пастикову:

— Удивительная недооценка была здешних возможностей, товарищ директор. Сегодняшний анализ дает прямо рекорд… Золото настоящее. Что-то большое будет, если мы оборудуем прииск по последней технике и установим драги.

— Будем стучать, товарищ инженер!

— Не стучать, а в набат нужно бить!

В один из вечеров в помещении городка брызнул электрический свет, что сначала всполошило камасинцев. Они бежали в улус и долго не соглашались вернуться к «шайтанову огню».

Горлинский нашел нужным сменить какие-то части и переместить отделение для стерилизации. Все свободные силы рабочих совхоза тем временем были брошены на заготовку топлива. Жаровые гудящие сухостойники успевали целыми долетать только до земли, где их дружно перегрызали пилы.

Накануне окончания внутренней отделки фабрики Пастиков одной рукой прижимал к уху телефонную трубку, другой удерживал около себя Стефанию.

— Нет, ты обожди… Федотов говорит, что сюда едут из края рабочие механического завода… И ты понимаешь, что нам нельзя ударить в грязь лицом…

— Но ведь все готово… Чего ты кипятишься?

Шутливый тон Стефании злил его.

— Нет, не все! Мне хочется, чтобы краевые работники не по-празднику, не по-парадному, на ходу увидели всю нашу работу. А где у нас фабрика? Это только скелет!

— Ну и посмотрят… Они, наверное, поживут здесь не один день… чем богаты…

Позади их улыбался Севрунов и недоуменно переглядывались инженеры…

Из конторы вышли все вместе. Зеленый городок подчищался от щепы, которую отвозили к фабрике. И это окрыляло неудержимую мечту Пастикова. Широко размахивая руками, он доказывал невидимому противнику превосходство перед ломовым транспортом железнодорожной линии:

— Вы только посудите… Рыба, шкуры, панты, золото. Да, может быть, еще чего отыщем… Вот сами увидите… Через два-три года здесь будет пять, то и все десять тысяч рабочих.

Немного приотстав от других, Стефания остановилась около грузовой машины, где производилась посадка. В район уезжали заготовители и уполномоченные нового прииска. Позади кузова Василий поддерживал все еще слабую Веру, она сильно похудела и облизывала сохнущие губы. Но Стефания заметила исчезновение из глаз девицы пугливости и звериной отупелости, которая появляется у людей, долго проживших в тайге.

— В больницу? — спросила Стефания. — Это хорошо.

Василий взглянул на улыбающуюся Веру, затем на Стефанию и зашептал:

— Фершал отправляет… На мой ум и тут бы оправилась, но надо действовать по учению… Как оно там гласит… Вот побаивается, кабы не заштопорили там в милицию.

— Ничего не будет. Я напишу Федотову. — Стефания вырвала из блокнота листок и начала писать. — Не торопись возвращаться… набирайся сил. Осенью откроем здесь школу, а может быть, пошлем тебя в город, — говорила она.

Вера склонила голову и украдкой взглянула на поникшего Василия. Заметив это, Стефания прищурила глаза.

— Не беспокойся, тебя не спросим, — кивнула она Кушненке и подошла к кабине, где рядом с шофером умещался уполномоченный золотой промышленности.

— Товарищ, уступите место для больной работницы, — настойчиво попросила она.

— Машина наша, — было заупрямился франтоватый бритый человек, поправляя широкополую шляпу.

— Это ничего не значит… Все машины советские. — Человек повертел головой, и пыхтя, вылез из кабинки.

— Для больных нужно специальный транспорт иметь, — сердито пробурчал он и полез при помощи Василия на площадку кузова. Машина сделала круг и, оставляя позади чуть заметную пыль, скрылась в ложбине за колком низкорослых черемушников. Василий повернул к Стефании широкое улыбающееся лицо.

— Ты напрасно, Никандровна, сомущаешь у меня бабу, — полушутя, полусерьезно начал он.

— А вы разве сошлись с ней?

— В настоящее сожительство вступили. Записаться в загсе хотели, да эта беда помешала. Чисто горе… Думал чулки задерет баба. И то я с ней намучился. Хотела все ребенка этого уничтожить, поднимала тяжести разные. Не желала, стало быть, поиметь приплод от Тимолайки. По ночам соскакивала и диковала…

— Надо ей учиться, да и тебе не мешает этим заняться, — внушительно ответила Стефания, срывая цветок. — Теперь женщина — не вещь.

— Да это, как говорится, все по правилам… Только и мне муторно без нее… В тайге еще сохнул по ней. А тут и семьи лишился.

— Веру от тебя никто не отнимает, только сам умей заслужить ее уважение.

Вспомнив свой разговор с матерью, Стефания невесело усмехнулась. В работе, в постоянных тревогах она гасила личное, откладывала его на «потом». Вспыхнувшая одно время симпатия к звероводу, сама по себе не поднялась выше простой дружбы. Строители целый год не пользовались отпуском, ограничивали сон, а иногда и питание. Севрунов был постоянно замкнутым человеком. Может быть, это и охладило Стефанию, позавидовавшую в этот час маленькому человеческому счастью Василия и Веры.

Пообедав, она направилась в улус на заседание правления артели, делившей доходы от первого улова рыбы в священном озере. Стефания сорвала голубоглазую незабудку и умиленно понюхала крошечную чашечку цветка.

«Все приходит в свое время», — подумала она.

С озера донесся высокий голос Самохи. Ему игриво ответил сторожевой марал. Эхо долго звучало в темно-стрельчатых сопках Черной пади и вдруг оборвалось, заглушенное шумом пустившегося на добычу катера.

Инженер Горлинский с вечера находился в помещении будущей фабрики.

И люди впервые заметили в этот день заплетающиеся в шелковых зеленях цветы. Жарки, колокольчики, желтые лилии и дикие орхидеи нежно подставляли головки палящему солнцу. Вокруг маральников буйно поднимались сочные травы. И впервые работники сложного совхоза увидели огромнейшую свою работу.

Оставляя позади белые кудреватые гребни волн, катер напорно тянул к берегу невод. А первый улов уже шел по конвейеру в обработку. Чистильщики брали рыбу с грузовиков и освежеванную передавали в сортировочное отделение.

Гости, в сопровождении Пастикова и Стефании, пробирались между одетых в белые фартуки работников. Людской речи не было слышно из-за грохота катера. Пастиков вертел перед глазами Федотова и приезжих рабочих небольшой кусок светлой слюды, привезенной Чекулаком. Он увлекал их туда, где под руководством рыбоведа и биохимиков составлялись томаты и маринады. Это отделение было частью стерильного и отгораживалось от него сплошным деревянным колпаком.

В дверях им предложили надеть фартуки и вымыть руки. Здесь можно было разговаривать.

На гладких голубых столах стояли различные химические приборы, вокруг которых с церемониальной осторожностью и точностью хлопотали одетые в белое люди.

— Что это за хирургическое отделение? — спросил Федотов.

— Это исследование микробиологии рыбных консервов, — объяснил один из лаборантов. — Видите ли, здесь бактериальная флора сырья очень высока, и нам необходимо добиться разными экспериментальными процедурами наиболее сильных средств стерилизации, а также безопасного состава маринада и томата. При температуре в сто двадцать градусов стерилизации мы нашли следующее: шпроты дают восемьдесят пять процентов доброкачественных консервов, анчоусы — девяносто пять.

— Значит, все хорошо? — загорался Пастиков.

— Да… Результаты положительные, — продолжал словоохотливый лаборант.

Голубые глаза Горлинского вспыхнули задором и встретились с глазами Федотова.

Они сняли фартуки и остановились около подвала, куда работники спускали в корзинах приготовленную рыбу.

— С кем договоры заключил на поставку? — спросил Пастикова Федотов.

— Ни с кем, — усмехнулся директор. — Видишь, еще не у шубы рукав. Оборудование режет нас.

— Пришлют, было бы чего делать.

И когда все поднялись на наблюдательную вышку, Пастиков сбивчиво выложил свои замыслы, давно известные всем, кроме приезжих рабочих. Гости заметно любовались зеленым городком.

В открытом дворе зимника Севрунов с камасинцами снимали панты со старых маралов. Трое работников прикручивали зверей к станку, трое во главе с ветеринаром работали пилами, двое обертывали ценные рога тряпками и, заваривая их в кипящей воде, относили в сушилку. Севрунов со вторым ветеринаром заливали комолые окровавленные бугры лекарством и выпускали зверей в поскотину.

Секретарь райкома рассмеялся, когда скачущий верхом на лошади Чекулак забросил аркан на рога самого крупного марала. Высоко взметнув голову, животное потащило пятерых, уцепившихся за веревку.

— Ох какой! — воскликнул один из рабочих.

— Пойдем, покажи нам свои рыбные промыслы, — потянул Федотов Пастикова.

На берегу кучами лежала только что добытая рыба. Невод растягивали для сушки.

— Вот наш главный проводник и старший рыбалки, — указала Стефания на Самоху. Кутенин неловко заулыбался и подолом рубахи вытер пот с испачканного лица.

— Да я его знаю, — кивнул Федотов, — парень — клад.

Самоха что-то хотел сказать, но слова застряли в горле.

Городские рабочие потерялись в гуще рыбаков. К Пастикову робко подошла Анна и, украдкой разглядывая гостей, зашептала:

— Петя, обед готов!

Федотов взглянул на прибранные столы, уставленные цветами и консервными банками, и развел руками.

— Значит, на вольном воздухе, — улыбнулся он.

Кашеварки торопливо расставляли одинаковую алюминиевую посуду.

Рабочие умывались в озере и утирались на ходу. Василий подошел к Стефании и шевельнул бровью.

— Завтра Веруха приедет, — похвастался он.

— А она поправилась?

— Одыбала… Ничего не подеялось.

От улуса гуськом тянулись приодетые по-праздничному камасинцы.

И когда люди заняли места, Федотов поднялся. Позлащенная струйка солнечных лучей скользнула по его выбритой голове, а крутой лоб разрезала глубокая борозда. И начал он так же просто, как смотрели на таежных людей глубокие темные глаза.

— Товарищи! Партия и рабочий класс не ошиблись, разрешив здесь строительство. — Секретарь райкома провел рукой полукруг и продолжал:

— Больше того, благодаря умелому руководству и энергии здесь достигнуты превосходные результаты, открывшие один из ценнейших экономических источников края. Нечего скрывать, что год тому назад я сам считал проблему Шайтан-поля фантастической… — Федотов отмахнул жужжащего перед лицом овода и подался грудью вперед. — Но, товарищи, здесь только заложено счастливое начало. Здешние руководители правильно разрешают задачу использования богатейших недр и угодий сибирской тайги, механизируя производство и транспорт. И я с товарищами-металлистами могу порадовать вас тем, что строительство настоящего тракта уже разрешено.

Секретарь райкома так и остался с открытым ртом, — последние слова его утонули в криках.

Секретарь жадно глотал воздух и держал на весу вытянутую руку. Но голоса смолкли только тогда, когда на скамейке выросла сутулая фигура одного из приезжих гостей.

— По постановлению правительства товарищи Пастиков, Кутенин, Чекулак, Джебалдок, Липинская и Севрунов представлены к награде орденом Ленина, — громко сказал он.

Из-под ног Пастикова и его соратников упала земля.

Тайга длинным эхом откликнулась людям, и звуки эти вспугнули чуткое маралье стадо.