Крутые перевалы

КРУТЫЕ ПЕРЕВАЛЫ Повесть

В предрассветном мраке бурлящие волны Ангула отливали отчищенной сталью. От кустарников, покрывших левый берег реки, пахло вереском, багульником и расцветающей черемухой. Поперек реки заходящая луна рассыпала золотое руно лучей, отчего на противоположном берегу отчетливее выступали очертания гигантских гранитных скал.

Узкая дорога, пробитая между берегом и скалами, издали извивалась желтой гусеницей: по ней ожидалось наступление иностранных войск и частей казачьего старшины Репьева, только что назначенного командующим всеми карательными силами против сибирских партизан.

Окопавшись за колодником, кочками и искорями, головной партизанский отряд Николая Потылицына растянулся цепью вдоль берега. Бойцы знали, что от удачи удара по смешанным войскам будет зависеть дальнейшее продвижение вперед, к магистрали железной дороги, к этой неиссякаемой артерии, доставляющей из Японии и Англии вооружение для белой армии.

Партизаны не спали третью ночь, но крепились. Только отдельные стрелки дремали, надеясь на бдительность соседей. Около пулеметчика Корякина закрякал полевой телефон. Он взял трубку и через спину лежавшей рядом Лизы передал ее Николаю. Голос раздался как из-под земли.

— Товарищ командир?

— Да. Слушаю.

— Это Чеканов говорит.

— Здорово, товарищ Чеканов! В чем дело?

— Да как же, значит, тово… Тут мы с Юзефом пришили шпиона с листовками… Что прикажешь делать с ним?

— Отправьте к Соболеву…

— Нет, мы не о том… Мы, значит, как наборщики и полиграфисты, не можем терпеть такой паскудины… Уж если они хотят взять нас на Иисуса, то нам даже очень прискорбно думать, что мы топором деланы.

— Умно, товарищ Чеканов, но… Это мы обмозгуем на передышке.

Николая толкнула в бок Лиза. Он взглянул на противоположный берег и потянулся к биноклю, болтающемуся за поясом. Сквозь сизый рассвет было видно, как за излучиной реки, по кромке молодой чащи, показалась сначала сотня казаков, а за ней, поблескивая штыками, колыхались ряды пехоты, одетой в черные мундиры.

— Итальянцы, — шепнул Николаю Корякин. — Бить, нет?

— Обожди, пока завернут за скалу.

За итальянцами густо двигались чехи, батарея, навьюченная на горных ослах, и дальше обоз с провизией.

Пулеметчик вытянул шею, напоминая охотничью собаку во время стойки, и шепнул соседям:

— Первый номер, смотри.

Черные стволы пулеметов молча повернулись на скалы.

Казаки проехали поросшую кустарниками разложину и поравнялись с левым флангом партизан. Ехали они без опаски, предполагая, что, сбитые с прежних позиций и покинувшие село Пухово красные все еще бегут в неизведанную дебрь Саянских предгорий.

По цепи тихо пощелкивали затворами, шебаршили, прилаживаясь поудобнее, но молчали.

Высокая грудь девушки часто вздымалась, как будто она только что пробежала большое расстояние.

— Почему не стреляем? — волновалась она, расстегивая воротник солдатской гимнастерки.

— Пусть поглубже завязнут, — шепнул Николай.

Сутулый и богатырски сложенный Корякин сверкнул на Лизу серыми глазами и торопливо вставил ленту в «кольт».

— Эх, и смажем! — хмыкнул беловолосый парень, потирая коричнево-загорелые руки.

— А ты смотри в оба! — огрызнулся пулеметчик.

Конники остановились под самой высокой скалой, наискось от пулеметной команды. Но партизаны выждали, пока подтянулись задние части и ослы. К удивлению засады, белые построились четырехугольником, в средине которого взметнулось бело-зеленое знамя и хоругви. Утренний туман уходил ввысь, и узкое расстояние позволяло партизанам различать иностранцев и русских.

— Кажется, молебствовать собираются! — пустил один из пулеметчиков придушенный смешок.

Среди четырехугольника действительно поднялись на какое-то возвышение священнослужители в светлых ризах и по заречным хребтам загудел бас:

— …Спаси, го-осподи, люди твоя…

Дрожащей рукой Лиза ухватилась за плечо Николая. В ее васильковых глазах непомерной злобой вспыхнули огоньки. Все, что недавно еще определялось ею как смешное и в высшей степени невежественное, но уже не могущее убеждать взвихренных революцией умов, вставало снова как чудовище, мрачное и отвратительное.

— Ах, негодяи! Да бей же, товарищ Корякин!

Но старший пулеметной команды не успел еще взять прицел, как винтовочные залпы партизан загремели с левого фланга и в тылу у молящихся. Стреляя из карабина, Лиза видела, как навстречу метнувшейся в горы толпе вздыбили батарейные лошади белых, и все это животное месиво завертелась клубком, да еще то, как окруженные, отчаявшиеся итальянцы прыгали в бурлящие волны Ангула.

— Сгоняй лодки! — раздалась команда Николая.

Раненые лошади бились в постромках и, запутываясь, пронзительно визжали. Четверка выхоленных серо-яблочных тянула вниз к обрыву трехдюймовое орудие. Пушка кувыркнулась с лафета и, раздавив пару передних, булькнула в воду, как сорвавшийся с дерева сук.

— А, гады! — хрипел Корякин, смахивая с рябого лица мутные капли пота. Пулемет его захлебывался оглушительным лаем. А с левого берега, борясь с волнами, вперегонку пустились остроносые легкие лодки с бойцами.

Мадьяр Юзеф Пожони и Чеканов нашли Николая и Лизу около толпы, вытягивающей из воды орудие. Юзеф моргнул светлыми глазами и, приподняв каску, заговорил:

— Разрешите доложить, товарищ командир.

— Вали, вали, — улыбнулся Николай.

Мадьяр достал из кармана желтый лист бумаги и подал его Лизе.

Это было воззвание управляющего губернией и командующего внутренними карательными силами Сибири генерала Репьева.

Командира и наборщиков окружили бойцы. Вытягиваясь, каждый желал заглянуть и узнать вести из другого мира.

— Го-го-го! — раздался сипловатый голос Чеканова. Его маленькое угреватое лицо скорчилось в смешной улыбке. — Ах, штукари! Называют нас братьями крестьянами и рабочими, а сами вешают этих братьев, как собак на бойне.

— И предлагают сдать оружие да еще выдать своих главарей! — отозвались другие.

— Терпеть не можно! — хлопал Юзеф по коленям. — Надо свой газет пускать. Мы полиграфист, и надо свой типография.

Лиза передала листовку Николаю и бойко подхватила мадьяра под руку.

— А ведь верно вы говорите… Неужели мы, делая патроны, не сможем наладить печать? Я думаю, что этот вопрос надо в первую очередь поставить на заседании штаба.

Мимо пронесли раненых, и Лиза, закинув назад скобку золотых волос, побежала рядом с носилками, на ходу поддерживая свисшую голову беловолосого парня-пулеметчика.

— Семь пулеметов и два орудия! — гордо звучал сзади голос Корякина.

Под командой бородатого кавалериста, вздрагивая и пугливо озираясь, шли к лодкам пленные, смуглолицые итальянцы и белокурые чехи. Кучки изнемогающих от жары партизан навьючивали отнятое добро и, поглядывая на иностранцев, переговаривались:

— Ить так и дегтем не вымажешь… Ну и наперло же сюда всякой стервы!

— Охочи твари до баб, сказывают, тальянцы-то.

— Да, перекорчили они наших девок в Пуховой.

— По-доброму-то к ногтю таких — и разговор весь.

— Я тоже не знаю — пошто с ними венчаются…

— Командир, слышь, запретил… Политика, мол, не дозволяет…

— А ну ее!.. Пришил всех — вот и политика.

Партизаны переправились на правый берег и всеми частями двинулись преследовать противника. На склонах Саянских предгорий, там, где приткнулись небольшие подтаежные деревушки, отряд остановился на заброшенном прииске и начал готовиться к наступлению на линию железной дороги.

Вместе со штабом армии заседала и партийная группа в лице Николая, Лизы, Чеканова и других. Высокий и рыжеволосый начальник штаба быстро докладывал план, дальнейших действий. Был он раньше прапорщиком, но по выправке и манерам скорее напоминал охотника-таежника. Николай неподвижным взглядом больших черных глаз следил за докладчиком и, видимо, озадачивал его. Начальник штаба настаивал в связи с продвижением отряда вывести из тайги все армейские учреждения и мастерские, но доводы его были разбиты большинством членов военного совета.

Короткая весенняя ночь прошла в спорах. И когда Лиза уже заканчивала протокол, Чеканов поднялся с места.

— А как же насчет газеты? — взглянул он в смуглое лицо Николая.

— Сейчас некогда, — отмахнулся тот.

По привычке, давно известной всему отряду, наборщик выбросил вверх маленький кулак, но, встретив просящий взгляд Лизы, он понял, что сегодня действительно его доклада никто слушать не будет.

До четвертой роты, которой командовал Чеканов, нужно было пройти крутой перевал. Наборщик шагал по коровьей тропе, над шумно воркующим ручьем. Откуда-то сквозь ущелья проникала сетка солнечных лучей. Проснувшиеся птицы начинали свою очередную перекличку. Зарянке откликнулось враз несколько кукушек, а затем подтянул дрозд, которого покрыл щегленок.

Наборщик плохо помнил деревню и лес. Двадцать с лишним лет он изо дня в день слушал глухой перезвон шрифтов, мерный грохот машины и дышал красками, отравно разлагающими его крепкий от природы организм.

Несмотря на ежечасные тревоги и опасности, здесь Чеканов чувствовал себя гораздо бодрее, чем на прежней работе. Но в то же время он тосковал по типографии и об оставленной в городе семье. Слушая таежную будорожь, он думал о многом сразу и перелетал мыслью на свое положение в отряде. По сути дела наборщик считал себя членом партии большевиков с пятого года. Памятны были ему дни красноярской двухнедельной республики, а еще больше, когда он вместе с железнодорожниками, осажденными в мастерских, отбивал в течение недели карательный отряд Меллер-Закомельского. Был и тогда не последним, когда рабочие железной дороги ложились животами на рельсы, чтобы задержать поезда с ссыльными революционерами, направляемыми на восток. То были люди из центральных городов России, на которых возлагал все надежды сибирский молодой рабочий. Проверяя свою жизнь, сопоставляя прошлое с настоящим, он останавливал внимание на Николае и Лизе, так недавно приобщившихся к революции и занявших теперь ответственные посты в отряде партизан. Он ощущал в себе жгучую обиду к прошлому, невольно приостановившему рост его революционной и общей выучки. Беседуя с Николаем и Лизой, он сознавал их превосходство и видел, что многого не читал из того, что нужно было знать для члена партии и особенно руководителя. Только теперь Чеканов ознакомился отрывочно с основами учения Ленина, которого раньше не совсем верно отличал от Плеханова. Втайне он предавался мрачным размышлениям над этим и сердился, что руководители отряда были моложе его, но они были выдвинуты неудержимыми волнами взметнувшейся революции, а главное, они вышли из деревни. «Конечно, в городе получилось бы другое, — думал он. — Но что другое?»

Под конец пути он сплюнул горькую от трубки слюну и рассмеялся над своим непрошеным негодованием. Он понял, что и мысли-то эти были вызваны только тем, что на заседании опять не был поставлен его вопрос. Ему стало даже отрадно, что совсем незаметно приходит новое поколение бойцов.

Из-за ствола толстой сосну ему загородила дорогу фигура в рваной шинели. Наборщик схватился за штык.

— Не шуми, ежели проспал! — строго сказал он. Партизан стукнул прикладом о выступивший из травы корень и сонно улыбнулся.

— Приморило, што ль?

— Малость зазевался, — повинился парень.

— В глаза спички подопри.

За густой куртиной пихтачей догорал костер, вокруг которого вповалку храпели бойцы. Но Чеканов остановился от удивления, увидев мадьяра. Тот сидел на пне и, блестя беловолосой головой, бойко стругал что-то перочинным ножом. Чеканов стоял долго, осененный каким-то добрым предчувствием. Его морщинистое лицо вдруг просветлело и расправилось.

— Юзя… ты?!

Мадьяр повернул к начальнику молодое потное лицо и протянул вместо ответа целую горсть разнообразных фигурок, вырезанных из засушенной каменной березки. У него на коленях блестела светло-коричневая стружка.

— Ты што же это?!

Старый наборщик жадно щупал и вертел в руках аккуратненькие буквы, и, все еще не веря, вопросительно смотрел в голубые и глубокие глаза своего помощника. Мадьяр весело кивнул головой и, смеясь, сказал:

— Пока там разрешат, а мы уж прамо возьмем бика за роги… Это будет машина.

Чеканов опустился на колени и от удовольствия дернул себя за светло-русую острую бородку.

— Буквы… шрифт… машина… — безотчетно твердил он.

— Так точно, товарищ командир, — улыбнулся Юзеф.

Он открошил конец химического карандаша и, растерев его в ладони со слюной, обмакнул в мастику букву.

Старый наборщик подал ему берестину, валявшуюся около костра, и быстро было проштемпелевано по ней:

«Смерть белым курвам…»

Буквы выходили четко, но очень крупно и занимали много места. Наборщики посмотрели друг другу в глаза и вопреки всяким военным правилам и предосторожностям, громко рассмеялись.

— Идет, идет, Юзя! — подпрыгивал Чеканов. — Бумага в штабе есть, а краски достанем у баб.

Повскакавшие бойцы спешно протирали глаза и с изумлением смотрели на командира и помощника, но, узнав в чем дело, наперерыв начали печатать письма к белым новобранцам, призывая их сдать оружие и переходить к повстанцам.

Отряд продвигался осторожно. Партизанскому штабу было известно, что линию железной дороги охраняют чехи и польские легионеры. Поэтому Николай и начальник штаба считали рискованным нападать на станцию Брусничная, в несколько рядов огороженную колючей проволокой. К тому же в задачу наступления входило взорвать мелкие мосты на двух разъездах, чем приостановить движение поездов.

В деревнях, где только что побывали белые, население с опаской присматривалось к партизанам, частично даже пряталось от них. Уже смеркалось, когда в большом селе Маганском Николай и Лиза закончили митинг. Мужики дымили махоркой и с недоверчивым любопытством слушали опершуюся локтями на верстак Лизу. Загоревшая и взволнованная, она несколько раз повторяла вопрос:

— Ну, будете помогать нам, товарищи крестьяне?

Упитанные и получше одетые мужики ерзали по бревнам, на которых сидели и переминались. Затем выступил один с рыжей иконописной бородой и, оглянув присутствующих, заговорил:

— Стал-быть, как пишут в газетках, нам нет резону соякшаться ни с белыми, ни с красными… Потому как мы хлеборобы, а воюют пускай солдаты… Опять же про себя пусть всяк смекает — кому куда статья гласит, стало быть.

Чеканов оттолкнул Николая плечом и выскочил на средину круга.

В руках у него трепетала от ветра губернская газета «Свободная Сибирь».

— Вот она где закавыка-то! — закричал наборщик. — Скоро будут писать, что мы мамонты, и в деревнях поверят этому. А здесь я поймал двух иониток… Эти шлюхи Вани Кронштадтского проповедывают, что мы антихристы.

Темные глаза командующего остановились на ораторе.

— Ты прав, — сказал он.

Но наборщик уже взмахнул кулаком вверх и не слышал слов начальника.

— Крутят нам шарики, товарищи крестьяне! — выкрикивал он. — Дай-ка мы напишем, так у всех лордов брюхо горой пойдет. Ты говоришь — солдаты пусть воюют, — ткнул он пальцев в грудь рыжебородому, — а зачем ты отдал им сына? Зачем даешь казакам коней? Зачем везешь в город хлеб для буржуйского пуза? Да мы и не нуждаемся в народе, дай поднимется пролетариат! А ты помоги хлебом и душой будь с нами!

Наборщик задохся и, присев на бревно, закурил носогрейку. В толпе сдержанно рассмеялись. Но ораторы уже поняли, что крестьяне на их стороне.

Ночью четвертая и пятая роты прикрывали в засаде подрывную команду. Бойцы залегли в рытвине, заросшей мелкими кустарниками. Луна сыпала на молодую зелень желтое просо лучей и светила как раз с той стороны, откуда подрагивая, пели рельсы и телефонные провода. Посредине цепи Корякин охорашивал пулемет и шепотом говорил Юзефу и Чеканову:

— Это вы дело придумали, ребятки… Чешите их покрепче. Я тоже намажу заметку, чтобы зачихали господа.

Плохо слушая его, Чеканов выводил в записной книжке каракулями:

А рядом Юзеф проворно тыкал буквами в войлочную подушку и штемпелевал слова на развернутый лист бумаги.

— Не енераль, а генерал, — поправлял его Чеканов.

— Поправим, — добродушно улыбался помощник.

И когда обращение было готово, Чеканов прищелкнул языком и погрозил кулаком облитым сиянием месяца просторам. Чуть потрескивая кустарниками, он пробрался на правый фланг и сунул лист в руку Николая.

— Вот она и газета! — хихикнул он. — Ты оцени, товарищ Потылицын, а на передышке мы можем тиснуть таких экземплярчиков целую сотню.

Николай всмотрелся и заулыбался. Перед его глазами четко потекли слова:

Николай свернул вдвое лист и, смеясь, передал его одному из бойцов.

— Ну как? — горячился Чеканов.

— С шрифтом хорошо, но содержание не пойдет, — ответил он. — Кто это додумался так писать?

— А што? — огорчился наборщик.

По залегшей цепи пронесся хохоток. Рассерженный Чеканов побежал к своей роте. В этот же момент от линии затрещали частые залпы, и партизанам стало видно, как подрывники, скрываясь по кустарникам, отстреливались от наступающих чехов. Бойцы еще не успели заскочить в рытвину, как перила железнодорожного моста качнулись в сторону, и вслед за этим окрестности разбудил страшный, потрясающий землю гул.

— Отводи роту, — закричал навстречу Чеканову Корякин. — Он взвалил на плечи тело пулемета и, косолапя, пустился в кустарники. А они шевелились, как камыш на воде.

Через час партизаны разместились в деревушке Барзаначке, и за чаем Корякин говорил Чеканову:

— Ляпнул ты ничего, но еще слабовато… Где ж это видано, чтобы на войне без громкого слова обошлось… Нет, командующий неправ.

Фронтовик с оторванным ухом, второй номер пулемета, поддерживал своего начальника:

— Ты говоришь на войне… Да я бревна плавил на плотах, и то без этого нельзя… Смотришь, шивера или, примерно, прибой к скале… Кэ-эк прижмешь на слово: бей роньжей вправо! Смотришь, и пронесло.

— Война войне розня, — вмешался третий. — Вот когда на «ура» берешь, тоже не божьи слова за этим повторяешь… А в нашей войне — глотка… С ней как-то надежнее… Опять же на нас лепят навоз, дармоеды, а мы за свою трудовую правду не моги слова сказать.

— Вестимо, завернуть покруче не мешает, — заключил старший пулеметной команды. — Ты давай, Аверя, побольше таких штучек, а я ночью перекину за фронт.

Генерал Репьев второй раз дочитывал приказ по внутренним войскам Сибири. Начало его гласило:

Командующий мелко вписал между строк:

Углубляясь в работу, он не заметил, как в дверях появился верткий, небольшой и смуглый лицом адъютант Скобелин. Скуластый и плотный, напоминающий калмыка, он звонко загремел шпорами и отрывисто доложил:

— Новости, вашдительство! Разрешите?

— Какие?

Адъютант крепко отшагал к столу и положил перед генералом испачканное воззвание наборщиков Чеканова и Юзефа. Генерал нацепил на нос пенсне и прибавил в лампе огня. Но его блеклым глазам все еще не верилось. Адъютант с усмешкой наблюдал за начальником, заросший подбородок которого дрожал, как от сильного озноба. Генерал перевернул текст вверх ногами, посмотрел его сбоку и, прихлопнув ладонью, долго и тупо смотрел на Скобелина.

— Откуда это? — наконец выдохнул он.

Адъютант вытянулся и, прищелкнув шпорой, отрапортовал:

— Контрразведчик Зубарев отобрал у новобранцев 31-го маршевого полка, вашдительство… Разведчик говорит, что солдаты читали его нарасхват.

— Мер-рзавцы!

Тучная фигура Репьева закачалась в полутемной комнате. Под ногами подгибались и скрипели тонкие сосновые половицы.

— Зубарев, говорит, что это попало и к чешским солдатам, — продолжал Скобелин. — А вы знаете, вашдительство, что чехи уже давно присматриваются к здешним партизанам и втихомолку подсмеиваются над тем, что наша печать призывает бороться с бандитами-большевиками, когда эти самые бандиты и есть все восставшие крестьяне и рабочие… Я боюсь, что эта безграмотная блатная мазня наделает нам неприятностей.

— Ну это вы, поручик, преувеличиваете, — нахмурился командующий. — Сибирское коренное крестьянство по преимуществу зажиточное и еще до сих пор является носителем традиций былого казачества… Это вот переселенческая рвань — да.

Поручик почтительно опустил глаза, хотя совсем не был согласен с командующим. Он понимал, что колчаковщина с каждым днем разлагается и что каждое новое достижение красных ускоряет гибель атаманщины.

— По имеющимся данным контрразведки, отряды Потылицына сформированы исключительно из среднего и малозажиточного крестьянства и обатрачившихся за войну солдат, — услужливо добавил он.

— То-то и есть, — потер руки генерал. — Там заправляют латыши, матросы и жиды из рабочих.

Командующий снова уселся на стул и, взглянув на адъютанта, нахмурил лысый лоб.

— А ведь здорово, мерзавцы! — улыбнулся он. — Вы посмотрите, какой идиотский шрифт! А слова! Позовите ко мне этого Зубарева.

Адъютант вышел, и через минуту появился молодой белокурый с длинным горбатым носом и серыми маленькими глазами. Зубарев был уроженец здешних мест и до поступления в контрразведку служил помощником волостного писаря, а раньше псаломщиком. Все выражение его бледного лица, немного опушенного светлыми волосами, напоминало голодного цыпленка, робко выглядывающего из гнезда.

Генерал брезгливо посмотрел на контрразведчика и отвел глаза.

— Как попала сюда эта дрянь? — спросил он, комкая лист.

— Как ваше… с моста новобранцы принесли… который взорвала банда.

Командующий внутренними силами задумался и затем спросил:

— Где, по-твоему, может находиться такая типография?

— Думаю, что при ихнем штабе, — запнулся контрразведчик.

— Дурак! Это понятно… Но где этот штаб?

— Не могу знать, вашство.

У Зубарева задрыгали колени, и хищное лицо вытянулось еще длиннее.

Генерал поднял голову и с расстановкой произнес:

— Дармоеды!.. За что вам деньги правительство платит?

Голова разведчика погрузилась в угловатые плечи и откинулась к крыльцам.

— Ты получаешь поручение уничтожить это какими бы то ни было средствами, — тоном, не терпящим возражений, продолжал он. — Помни, что родина ждет от нас подвигов… За успехи получишь награду, за промахи — расстреляю!

Зубарев попятился, но запнулся о порог.

— Стой! — усмехнулся генерал. — В канцелярии штаба тебе подделают документы под рабочего. Нужно уничтожить не только типографию, а главным образом, тех, кто пишет, и их командный состав — этих мерзавцев Потылицына и других… Посмекай и насчет оружейных мастерских.

Командующий отвернулся к окну, за которым притихла душная июньская ночь. Мимо прошел часовой, покачивая штыком. Напротив в зале первого класса, залитом электрическим светом, двигались фигуры офицеров и слышались пьяные крики. Немного поправее мертво стояли застрявшие составы поездов. И только в железнодорожном депо напевно и торопливо выстукивали молотками.

— Подлецы! — прошептал генерал, думая о рабочих, которых опасался основательно.

Но происки контрразведчиков не давали ему сведений о таинственной организации большевиков, на прошлой неделе разгромившей вагон и отправившей партизанам около трехсот винтовок. Он вернулся к столу и вынул из портфеля фотографии. С первой из них глянуло черноусое красивое лицо Николая.

— Вождь, — скривил губы генерал. Затем он взял портрет Лизы и, завернув карточки в бумагу, велел адъютанту показать их Зубареву.

Военнопленный химик Иоган Шмидт и доктор Вологдин вторые сутки бились над изготовлением пистонов и пороха. Толстый, с опухшим лицом доктор представлял полную противоположность высокому, сухощавому Шмидту. Опыты производились в пустом купеческом доме, приспособленном теперь под оружейную мастерскую. Закручивая кверху усы, химик говорил:

— Селитры нет, бертолетовой соли нет… Рецепт готов, но я не ручаюсь за хорошую вспышку… Нужно в городской аптеке добыть.

— Попробуем в своих достать, — отвечал ему полудремавший Николай. — Вы, товарищи, покушайте и отдохните…

— Спасибо! — отмахнулся Шмидт.

— А почему? — весело заговорил жизнерадостный Вологдин. — Вы, батенька мой, немец, а горячку порете… Давайте лучше вот яичницей подкрепимся и уснем, а тогда попробуем еще кое-какие вещи.

— Вы спокойный человек, — устало улыбнулся Николаю химик.

— А чего волноваться… Патроны у нас пока есть, а выйдут, так придется опять вылазку сделать на линию.

— Вы — большевик, товарищ Потылицын?

— Да. А вы социал-демократ?

Шмидт покачал головой.

— У нас не было еще тогда большевиков… Я из левых социал-демократов группы Карла Либкнехта, Розы Люксембург.

— Ну, значит, вы наш.

Доктор проглотил кусок сала и вытер фартуком круглое комичное лицо.

В комнату ворвалась Лиза, а за ней Чеканов и Юзеф. Лиза полыхала радостью.

— Товарищи! — она задохнулась и присела на лавку. — К нам перебежала целая рота новобранцев и взвод пленных красноармейцев! Белая армия разваливается. Генералы додумались из заключенных наших товарищей сформировать отдельную часть, а они и перешли к нам.

— С темной улицы доносились крики и топот ног выскакивающих из домов партизан.

— Красногвардейцы? Новобранцы? Лиза! — Николай бросился навстречу Чеканову и стиснул его в своих сильных объятиях.

— Стой, медведь! — застонал наборщик.

Перебежчики построились вдоль улицы, против квартиры штаба и с любопытством рассматривали шагавшую вдоль шеренги высокую фигуру Николая. Тесное кольцо партизан с заспанными лицами сжимало их со всех сторон.

— Значит, с нами, товарищи? — спросил Николай, подойдя к небольшому и худощавому правофланговому.

— С вами! — дружно ответили пришедшие.

Командир выступил вперед и, приподняв фуражку, сказал:

— Мы давно думку держали перевалить сюда… Еще когда вы мост взрывали, но ребята были запуганы и сумлевались. А теперь все сделалось к лучшему, ведь мы принесли два пулемета и две сотни ящиков с патронами… И рабочие депо лекарств прислали.

Среди партизан взорвался крик, похожий на орудийный выстрел. А затем началась перекличка.

— Соболевские есть, што ль?

— Есть!.. Андрюха Косованов и Микита Запечкин.

— А-а-а!

— И Пьяновских четверо.

— Вона что!

— Пошто долго путались с теми?

— Зажаты, братишки, ижно дыхнуть нечем было.

— Дистиплина, значит, строгая у них?

— Не дистиплина, а прямо царский прижим!

— Федюху Лупоглазого не встречали?

— И, брат, он убит одним селедечником за большевизну!

— Ах, шкуры! Ну, ить, как их не хряпать после этого!

— Котосать и надо… Нет ли табачку, товарищи? Не куривши живем с два месяца.

— Есть, есть… Што ись цыгарет японских захватили при штабе.

Сквозь высокие сосны, как в окна, приходил голубой рассвет. Из труб над крышами притаившихся домов закудрявились сереброоблачные дымки.

— Расходитесь по двое в каждый дом, — распорядился Николай.

Лиза нашла в толпе Чеканова и Юзефа и, ухватив их за руки, торопливо сообщила:

— Сегодня заседание штаба, приходите обязательно… Будем решать вопрос о газете. Пришедшие товарищи говорят, что листовка Чеканова встречена солдатами хорошо.

Тонкая и стройная фигура девушки затерялась в толпе разбредающихся бойцов, а Чеканов поднял кверху большой палец и прищелкнул языком.

— Большевичка — во! — сказал он, забыв свои прежние размышления о ней и Николае.

Хутор Кирьяна Ивановича Лысых стоял на берегу речки Барзаначки в восьми верстах от волостного села Соболевки, где временно сосредоточился партизанский штаб. Новая пятистенка и надворные постройки Кирьянова хутора затерялись в густо засевшей чаще соснового и березового леса. Прямо из окон — вид на быструю, звонкую речку и на заросшие горы, уходящие к синеющим белкам. А позади, за лесами, шахматной доской раскинулись полоски полей. Говорили, что хутор Лысых известен гостеприимством всем конокрадам. Все же в окружности Кирьяна чтили как крепкого хозяина и человека с подвохом. Недаром белые власти сделали его председателем волостной земской управы. С занятием Соболевки Кирьян Иванович услужливо сдал партизанам все земское добро и незаметно перекочевал на хутор. Отсюда были слышны паровозные гудки, и Лысых это успокаивало. Партизаны заходили сюда редко. Кирьян Иванович врал им разные небылицы о белых, но врал умело. Белым передавал он тоже с опаской о партизанах. Сам он еще не мог решить, куда вернее податься. Кирьян видел нарастающую силу красных, но все его симпатии были не на их стороне.

Табун серых собак с лаем ломился в заборы и ворота. Два поджарых кобеля, подпрыгивая, царапали верхнюю плаху. Из-за шума речки и этого собачьего переполоха Кирьян не мог расслышать приглушенного голоса. Заворачивая на две стороны длинные черные волосы, он оттолкнул раму вместе со ставней и выглянул в окно.

— Кто тута?

Птичье лицо Зубарева приблизилось в упор.

— Не узнал разве?

— А, Митрофан Семенович!

— Тсс… не Митрофан Семенович, а Николай Герасимович Плетунов.

— Эвона!

Крупная фигура в подштанниках появилась в воротах.

Плетунов прокрался за ней от собак и потянул носом парной одуряющий запах помещения.

Лысых разбудил бабу.

— Ишь, скажи на милость, как спит! — Хозяйка вышла в сенцы, а Кирьян подсел к гостю и, глядя сбоку на горбатый нос, заговорил:

— Слыхать, Митроха, там у наших служишь?.. По какому делу фамиль-то с именем переменил?

Плетунов кивнул головой на горничную дверь.

— Никово нет, — предупредил хозяин. — Ночесь останавливались двое с торгом, а седни пусто… И все из-за этих потылицынских бродяг.

— А баба как? — покосился контрразведчик.

— Глухая она, на оба уха тяжела.

Плетунов снял кожаную тужурку и повернулся к хозяину лицом:

— Скажи, Кирьян Иванович, как можно пробраться к тем?

— Это к каким? — не понял Лысых.

— Ну, конечно, в потылицынскую банду… Как думаешь, хлопнут они меня или нет?

Хозяин поскреб волосатую грудь.

— Оно, скажем, могут хлопнуть, а может, и так пройдет… Как скажем, поведешь себя… Ты, видать, по поручению?

— По поручению… Дорогу укажи.

— Это плевое дело… А только присовет мой будет такой: заходи к ночи к Никанору Сметанину… Он мужик свой и у тех не на подозрении… Дело-то какое у тя?

— Дело важное, — протянул гость. — Не знаешь, где эта ихняя газета печатается?

— Газета? Нет, толком не скажу, а врать не хочу.

— Ну вот, — продолжал пришедший, — если мне не удастся прикрыть здесь кого нужно, то берись за дело ты со своими мужиками. А генералу Репьеву завтра же можешь донести, что я пробрался… Вот и заработаешь малость.

— Деньги-то нынче — солома. Кабы золотишка дал.

Подслеповатая, с пухлым животом хозяйка принесла миску квасу и в тарелке кусок свиного сала.

— Можа, тяпнешь с дороги-то? — спросил хозяин.

— А есть? — обрадовался гость.

— Как не быть… Позавчера свежую выгнал, палючая, что огонь, тварь.

В окно было видно, как по небу плыли водянистые лоскутья облаков. Вокруг все притихло, но горная Барзаначка звенела, как колокольцы под дугой бланкаря. Контрразведчик и хозяин, допив бутылку самогонного спирта, жевали в темноте сало с душистой булкой и разговаривали.

— Так удержимся, по-твоему: как тебя по-новому-то? — допытывался Лысых.

— Обязательно удержимся, — заплетал языком гость. — Ты только пойми, Кирьян Иванович! У нас — образование, оружие и иностранная помощь, а что у этих? Да и за что они идут? Разграбят все у добрых хозяев, а там на, прощай.

— Знаю, — давился хозяин. — Ить, и вожаки-то собрались — стрень-брень… Ну, скажем, Колька Потылицын… Скажем, эта учителька из Пуховой… Хоша она и внучка Павла Николаевича Пухова, а сколесилась как потаскуха… Нет, без хозяев невозможно, антиресу не будет в жизни.

За Ангулом шла спешная работа. Заняв территорию в двенадцать волостей, партизаны объявили таежную советскую республику и выбрали правительство. В село Булай, где прежде ютились фактории купцов, теперь свозились раненые, перебрасывались все партизанские мастерские и продовольственные запасы. По тряским и топким дорогам громыхали и потрескивали кряжистые крестьянские телеги, ржали лошади и слышались веселые голоса возчиков. Подводы плавились через реку на плашкоуте, построенном в одну неделю, и мужики дивились, что их давнишние мечты сбылись так неожиданно. Исполнительный комитет объединенного Совета был избран на широком съезде, и Николай с Лизой были введены в него при бурном одобрении делегатов. Все советские учреждения разместились в пустующих помещениях. Булайское ожило.

Чеканов на съезде представительствовал от своей роты и был очень удивлен, когда его вызвала Лиза.

— Ты в роту не пойдешь! — сказала она, хлопая по угловатым плечам наборщика.

— То есть как это? — глаза Чеканова полезли на лоб. За восемь месяцев партизанщины он настолько свыкся с ребятами, что не представлял жизни вне своей роты.

— По постановлению исполкома ты и Юзеф оставлены при культотделе… Знаешь, мне поручено редактировать газету, а без вас я ничего не сделаю, — ответила она. — В вашу роту уже назначены новый командир и помощник. Вы введены в редколлегию.

Наборщик сильным взмахом сбросил с плеча винтовку и присел на скамейку.

А вечером четверка обсудила план и название первой газеты.

— Я думаю, что наша газета будет размером с обыкновенный лист писчей бумаги, — говорила Лиза. — А над названием нужно подумать… Как бы вы назвали ее? — обратилась она к наборщикам.

Чеканов смотрел в окно на лесистые горы, закудрявленные нежно-шелковой синевой. Он сам ломал голову над этим, но мысли скользили и вихрились, не зацепляясь за что-нибудь основательное.

— Тут надо такое короткое, чтобы отражало нашу борьбу и союз рабочих с крестьянами, — подсказал Николай, выколачивая из мундштука.

— Во-во! — обрадовался Чеканов. На рябом лице наборщика скользнула светлая полоса.

— «Да здравствует»… Нет! «Вся власть рабочим и крестьянам в лице их Советов!» — выпалил он.

— Это длинно, — заметил все время молчавший Юзеф.

— Как лозунг будет хорош, — поддержал Николай. — Так и надо оставить. А газету я думаю назвать «Плуг и молот».

— Во! В точку угадал! — соскочил Чеканов. — Лучше в год не выдумаешь. Ай да Коля!

Он развернул лист бумаги и без линейки разграфил его ровными клетками. В левом углу четко зачернело «Плуг и молот», а пониже через весь лист: «Вся власть рабочим и крестьянам в лице их Советов».

При виде печатных букв Лиза подпрыгнула.

— Нужно помельче, помельче, товарищ Чеканов! — воскликнула она, забрасывая набок тяжелые золотистые волосы.

А наборщик планировал:

— Помельче — потом… Пусть наперво в глаза ударит хорошенько… Вот первая полоса пойдет для политики и, значит, для агитации посреди населения и белых солдат… Так делается добрая газета. Вторая — для нашего строительства, а остальные — как бы для всякой мелочи.

— Дельно, дельно, товарищ Чеканов! — одобрил Николай.

— Да, а какой у нас будет тираж? — спохватилась Лиза. — Сперва попробуем сотню выпустить, а там — глядя по бумаге и материалу.

И когда стали распределять работу, Лиза спросила:

— А как вы думаете, товарищи, стихи будем помещать или нет?

Николай и Юзеф отмахнулись, а Чеканов, как подстреленный, вскочил на ноги.

— Это вы зря! — запротестовал он. — Революционный стишок или… тово… песенка другораз покрепче всякой ученой статьи прохватывает… Или басенка, к примеру!

Лиза рассмеялась и тряхнула наборщика за плечо.

— Правильно, товарищ Чеканов!.. Пиши хорошие стишки, обязательно тиснем.

Тыловые работники, женщины, ребята и приезжающие в столицу таежной республики останавливались около ворот исполкомовского здания и с любопытством рассматривали пестрые плакаты, отпечатанные деревянными самодельными шрифтами, на которых было написано:

А рядом развевалось знамя таежного отряда, на котором рабочий и крестьянин пожимали друг другу руки.

Во дворе дымил костер. Юзеф, взбалтывая деревянной ложкой в противне желатин, смешанный с глицерином, вопросительно посматривал в черные глаза химика Шмидта. Под противнем шипели и похрустывали угли. В противоположном углу двора Николай барахтался с привязанным годовалым медвежонком, а в помещении звенел голос Лизы:

— Товарищ Юзеф, скоро? У нас почти готово!

— Довольно, — сказал Шмидт, пробуя на палец желтую клейковину.

Чеканов торжественно вынес на двор стол с нарезанной бумагой и, подперев бока, победоносно оглянул присутствующих.

— Дела идут, контора пишет, — усмехнулся он, морща рябое лицо.

Пока гектограф остуживали в подвале, Лиза позвала Николая, и все, сбившись в кучу, начали разбирать стихотворение Чеканова.

Наборщик певуче читал:

— Это будут петь на отдыхе ребята, — горделиво говорил сочинитель, — а вот такое я для себя сляпал.

Он присел на край стола и, забросив ногу на ногу, развернул лист бумаги с печатным заголовком:

— Это ерунда! — перебил Николай. — Ты лучше из таежного, боевого что-нибудь завернул бы.

Автор обиженно опустил голову. Но в это время Юзеф вприпрыжку вылетел из погреба с застывшим гектографом, и наборщик бросил читать. Залепив листки по углам, он наложил оригинал и осторожно провел ладонью.

— За чернила ручаешься? — строго глянул он на Шмидта.

— Не знаю, — покачал головой химик. — Это не выйдет, другие сделаем.

Лиза часто дышала, опираясь на руку Николая. Минуты тянулись непомерно долго. Все знали, что от этого опыта будет зависеть существование газеты. Наконец Чеканов отвернул угол листа и потянул его, улыбаясь морщинистыми синими губами. На гектографе четко, без расплыва смотрели в обратную сторону буквы и слова.

— Шикарно вышло! — захлопал в ладоши Юзеф.

Оригинал свернулся трубкой в руках Чеканова. Торопливо, будто боясь упустить момент, он наложил второй и, быстро сдернув его, подал Николаю.

— Што твой «Герольд», — усмехнулся наборщик.

К гектографу стал Юзеф, а Лиза и Николай, схватив газету, побежали в исполком, в мастерские и в другие учреждения.

— Товарищи, посмотрите! — звенел высокий голос девушки. — Сегодня выпускаем!

В мастерских дали гудок, и люди таежной столицы начали кучками сбегаться к исполнительному комитету.

— Товарищи! Пишите обо всем… О нашей работе, о геройствах отдельных борцов! — надрывалась Лиза. — А почин сделали вот эти товарищи!

И она широко взмахнула рукой в сторону растерявшихся Чеканова и Юзефа.

Против партизанского отряда на смежных трех станциях стягивались крупные силы чехословаков. Видя гибель белой армии, они двигались с Уральского фронта в Восточную Сибирь, еще не истощенную скотом и хлебом. К тому же отсюда открывался легко доступный путь для перевозки на родину награбленного добра.

Опасаясь, что партизаны окончательно разрушат магистраль, чехи решили оградить себя от разгрома и неминуемой расправы со стороны русских рабочих и крестьян. Чтобы удобнее перевозить тяжелые орудия, они выгнали все население строить мосты через ручьи и гати. Вокруг деревень вырубались все леса, и засушенная солнцем листва желтела огромным обручем, как венок на крышке гроба.

Партизанские подрывники и эшелоносниматели не могли уже пробираться на линию. Оружейные запасы армии пополнялись только из своих мастерских. В ожидании сильного наступления отряд снова укреплялся за рекой и по окрестным сопкам. Все внимание бойцов, штаба и исполкома было уделено вопросам самообороны.

Плетунова ввели в типографскую комнату и Лиза, тряхнув золотистой челкой, сказала:

— Вот, товарищи, нам дали нового сотрудника… Он рабочий из города и бежал от белых.

Юзеф радостно пожал руку вошедшего, а Чеканов долго рассматривал гостя маленькими серыми глазами и, помычав что-то себе под нос, спросил:

— Где работал?

Пришедший уронил взгляд на пол, но не растерялся. Его птичья физиономия вытянулась вперед, как будто хотела клюнуть наборщика.

— Я служил у Маклыгина в обувном магазине, — ответил он.

— А… Значит, рабочий из тебя веревочный, — неприязненно рассмеялся Чеканов. — Как фамилия-то? В мутных глазах гостя метнулись искры.

— Я уже сказал, что Плетунов, — он повысил голос. — Это не важно, где работал, важно, что пришел помогать отряду… Теперь задача всего рабочего класса в этом состоит.

— Гм… А я разве не знаю, — сморщил лицо наборщик. — Только все рабочие у нас сначала поболтались с винтовкой, а уже при нужде попали в тыл… Вот бы, к примеру, мы с Юзей или инженер Шмидт… Тоже не нам цена, а закатывал по белякам из берданки почем зря.

Плетунов зашлепал толстыми губами:

— Мне была записка из исполкома… А только ты ошибаешься. Армия, например, белая тем и слаба, что у ней нет тыловой опоры… Это недопонимание, товарищ… Если в типографии вам не нужен работник, то я пойду в мастерские.

Чеканов снова смерил глазами пришедшего и продолжал пропитывать гектографической мастикой войлочную подушку.

— Давай, пробуй, — указал он на ящики с неуклюжим деревянным шрифтом.

Контрразведчик скрыл улыбку и, засучив рукава, подошел к столу.

Юзеф подал ему деревянные гранки и положил на стол передовую статью за подписью «Гулимджан».

— Кто это пишет? — заинтересовался новый рабочий.

— Наш командующий Потылицын, — просто ответил мадьяр, не замечая сердитых взглядов Чеканова.

В обеденный перерыв, когда новый наборщик ушел осматривать местность и учреждения, Чеканов задержал в типографии Лизу.

— Промаху дал Коля, — сказал он, подкрашивая ножом самосадки.

— Почему? Ты о чем это? — встревожилась она.

— Да я все про то же… Гуся-то этого не прощупал голыми пальцами.

Лиза опустилась на скамейку и уставилась на наборщика своими васильковыми глазами.

— А что он?.. Не годится?..

— То-то и есть… Годным, Лизутка, можно сделать и медведя, а только тут другая статья… Насчет его рабочего сословия сумление есть… По моим приметам, он с рабочим рядом не сядет.

— А ты оставь грубости, Чеканов… Говори толком.

— Я толком и говорю… Духом от него нерабочим пахнет…

— Ну, что еще не доказательство и… вообще у нас нет оснований подозревать человека. Наверное, скоро нам придется оставить Булай, — тихо продолжала она. — На всякий случай не мешает забронировать трех коней с седлами.

Чеканов открыл рот, но, видимо, слов не нашел, промолчал.

Чехи и казаки двинулись на партизанский отряд одновременно по всему фронту. И сверх всяких ожиданий прошли лесной дорогой, известной только охотникам да партизанам. Для командного состава было ясно, что кто-то знающий указал им этот путь. Но кто? На протяжении четырех километров загремели орудия, неистово застучали пулеметы, запылали села. От соломы и навоза потянуло удушливым дымом. Казачьи кони без разбора топтали расцветающие поля, как в зеленом море ныряли всадники в высоко поднявшейся ржи. В чешском и казачьем тылу стонали и умирали под раскаленными шомполами старики, женщины, молодые ребята, оставшиеся около своих хозяйств.

Чешская колонна в двенадцать тысяч штыков с орудиями в один день отбросила левый фланг партизан за реку и внезапно остановилась на берегу. Зато на правом фланге затянулись бои на целые две недели. Партизанские пластуны по нескольку раз в день срубались с казаками, и сражения велись с переменным успехом. Пленных и раненых не было с обеих сторон. Над рассеянными по полям трупами темными клубами закружился гнус и закаркало прожорливое воронье.

Генерал Репьев вызвал адъютанта и посмотрел на него красными с похмелья глазами. На мясистом голубом подбородке командующего повисла зацепившаяся лапкой дохлая муха.

— Что чехи? — спросил он хриплым голосом.

— Занимают прежние позиции, — прищелкнул шпорой адъютант.

— Мерзавцы! А что полковник Прахаль?

— От него ответа нет-с.

— Негодяи! Распорядитесь, поручик, чтобы приготовили бронепоезд.

— Слушаюсь!

Репьев сделал знак, и адъютант замер в дверях с приложенной к фуражке рукой.

— Составьте текст телеграммы верховному правителю, — сказал командующий.

Скобелин подошел к столу и, не садясь, набросал в блокнот:

Командующий, не читая, подмахнул телеграмму и вышел из штаба. Рядом с его тучкой фигурой адъютант казался подростком. Июльское солнце дышало на землю зноем. Гудящие оводы кружились над бегущим в село скотом. Из ворот депо, пыхтя и разбрасывай пар по сторонам, выходил броневик, вслед которому перекликались молотки и глухо харчали токарные станки.

Генерал всегда испытывал тревожное чувство, когда слышал этот стальной лязг. Еще в пятом году, участвуя в экспедиции Меллер-Закомельского, он видел пламенем взметнувшийся рабочий гнев, не смиряющийся под казацкой нагайкой и виселицами. Животная дрожь не покидала его вплоть до станции, где помещался штаб полковника Прахаля. Командующего пугала мысль, что рабочие могут разобрать рельсы и посадить на броневик своего машиниста или просто остановят поезд и зарежут его, генерала, на каком-нибудь разъезде.

Понимая настроение начальника, адъютант начал разговор о женщинах:

— Вечером приглашала вас эта блондинка, вашдительство, — хитро сказал он, закручивая черный ус.

Генерал крякнул, как селезень на болоте, и повернул выбритое пухлое лицо к своему секретарю:

— Это жена начальника станции?

— Да… Экзотическая особа… Она, знаете, верхом катается прекрасно и вообще тренированная особа.

— Пикантная, — усмехнулся командующий. — Вы, поручик, распорядитесь по части вин и прочего там…

Броневик коротко свистнул и остановился на первом пути около вокзала.

Полковник Прахаль говорил по прямому проводу с Омском, и Репьеву с адъютантом пришлось полчаса потеть в приемной, отмахиваясь от досужих мух. Наконец полковник вернулся в кабинет и чуть заметным оскорбительным кивком головы пригласил приезжих. Полковник был высок и сухощав. Светлая его борода аккуратно была подстрижена и расходилась на две половины. Репьева, признающего достоинством военного человека только усы, эта борода злила особенно. Но он все же протянул руку, которую чех вежливо и быстро пожал.

— А мы к вам по срочному и важному делу, — начал командующий, заикаясь.

— Я слушаю, — коротко ответил Прахаль.

— Желательно выяснить, почему чешские войска, вверенные моему командованию на реке Ангуле, не двигаются вперед?..

— Чешские войска вверены моему командованию, — перебил его Прахаль.

— Но… у меня имеется приказ верховного правителя…

Прахаль прошелся по комнате и насмешливо посмотрел в побагровевшее лицо командующего всеми внутренними войсками Сибири.

— У чехов есть свой приказ, на основании которого чешские войска через два дня будут отозваны.

У Репьева выпала из рук сигара.

— То есть как это?

Прахаль сел против генерала и, мягко улыбнувшись, развернул перед ним свежий номер газеты «Плуг и молот».

— Это мелочь, но народ так думает…

Перед глазами Репьева запрыгали знакомые буквы. Он остановился на передовой и, едва соображая, прочел обращение партизанского исполкома к чехам. В последних строках говорилось:

— Это же гадость, полковник! — заревел генерал, соскакивая с кресла. — По этой писучей шайке давно скучает веревка, уготованная ей по праву… Да и какую угрозу может представлять эта безвкусица и бездарщина?!

Прахаль пожал плечами.

— Солдаты читают советские газеты и косо смотрят на офицеров… А вам, генерал, невыгодно разлагать свою армию… Вы знаете, что при шатком положении и капля дает перевес.

Броневик, шипя и отфыркивая, пустился в обратный путь.

В окна вагона замелькали телеграфные столбы. На двух из них Репьев увидел черные бесформенные предметы и, ткнув пальцем, спросил:

— Что это, поручик?

Адъютант закрутил усы и безразлично ответил:

— Это повешенные большевики из депо.

— Дайте вина, — проворчал начальник.

Таежная республика напрягала все силы на отражение врага. Беднота заангульских деревень вооружилась вилами, топорами и косами. По дорогам, по улицам вверх зубьями валялись бороны, на случай налета вражеской кавалерии. Поля поливались кровью собственных пахарей, поля стонали, ожигаясь этой горячей ценной кровью. Но каждая пядь земли таежной республики брала неизмеримо больше жертв со стороны белой армии. Казалось, стреляли и метали смерть пни, углы, канавы. Оружие убитых и раненых подбиралось безоружными и немедленно пускалось в ход.

Ржи уже белели, поспевая, но в этот год жать их не собирались. В Булай ежедневно десятками и сотнями прибывали раненые. Белые отряды уже переправились через реку и теснили партизан, растративших почти все патроны.

На пятнадцатый день привезли раненого в руку Николая. Лиза торопливо заканчивала газету. От бессонницы и волнения ее синие глаза помутнели. Залпы, орудийная стрельба, как грозовая туча, катились к сердцу республики.

Юзеф и Чеканов заботливо укладывали в дорожные мешки ящики со шрифтом, краски, свои манатки.

— А вы что стоите, товарищ Плетунов? — строго спросила Лиза.

— А чего делать-то? — ехидно усмехнулся контрразведчик.

— Если здесь нечего, то бегите в продовольственный отдел, там нужно грузить сухари и муку.

— Это ему не по брюху, — сплюнул Чеканов.

В это же время с сосновой горы густым клубом прямо по селу пропылила кавалерия, и чей-то охрипший голос прокричал:

— Товарищи, спасай раненых!

Чеканов, а за ним Лиза и Юзеф, бросив редакцию, побежали к больнице.

Орудийная стрельба усилилась. Рядом с типографией загорелись два соломенных овина, в которых помещались мастерские. Булай покрылся хвостами черного дыма. Заняв сопку по краю села, партизанская пехота скупо, но метко отстреливалась, задерживая противника.

Село уже было оставлено, когда Лиза, шагая около носилок раненого, оглянулась назад. С сопок частой перебежкой спускались чехи, а помещение редакции уже пылало багровым пламенем.

— Эх, фараошка! — застонал бегущий ей навстречу Чеканов. — Еще думал пришить его. Сгорел весь шрифт! Да и дорогу он указал.

Наборщик, надвинув на глаза кепку, бросился было в село, но его задержал Корякин, спешно устанавливавший пулемет.

Золотые дни августа текли тихо. Тайга стала прозрачнее и нежнее, будто почуяла она тоску приближающейся осени. Гул голосов, лязг топоров, визгливые звуки напильников и переклики молотков четко улетали в неизведанные насторожившиеся пади и вершины гор. Около кипучей реки Кутурчинки выросла целая деревня. Свежие кедровые постройки испускали душистую смолу и желтели на солнце. Незанятые в мастерских и больнице партизаны были отряжены на охоту, на сбор ягод и кедрового ореха. Остатки отряда почти поголовно оделись в звериные шкуры и готовились к зимней стоянке. Под наскоро накрытыми желобовыми навесами ярусами лежало сохатиное вяленое мясо и мешки с орехами. Высокие горы и леса позволяли партизанам отдохнуть после десятимесячных беспрерывных боев. Из пяти тысяч бойцов в отряде осталось теперь только две. Но настроение было бодрое. По вечерам таежную дебрь оглашали песни под гармошки и разухабистые пляски молодежи.

Николай все еще носил повязку на руке, но по-прежнему руководил жизнью отряда, переключившегося на хозяйственную подготовку. Чеканов и Юзеф удили на обманки хариусов. Командир неслышно подошел к ним сзади и громко сказал:

— Сегодня партийное собрание… Приходите обязательно.

— А по каким вопросам? — нахмурился Чеканов.

— Да разные… Надо поговорить о дисциплине и относительно дальнейших действий.

— А-а!

Наборщик намял в ладони сушеной черемши и набил трубку. Кислый дым пахнул в закудрявленное чернявой бородой лицо Николая.

— Зачем ты сосешь эту гадость?.. Я вот бросил, — заметил он.

— С тоски, — отмахнулся Чеканов. Он порывисто схватил Николая за здоровую руку и, сверкая маленькими глазами, продолжал: — Извожусь я, Коля!.. Все мы, Юзя и Лизутка сохнем без газеты… И знаешь, какие думки меня кусают?

Николай присел на пень и переломил ногой валявшийся сук.

— В город тянет? — усмехнулся он.

— А ты что думал… Нам связь терять с рабочими не приходится, там и о типографии смекнем.

— Все это верно, но тебя сразу слопают.

— Ночью будем действовать… Бражка наша типографская упрячет, а то и в железнодорожные мастерские подадимся… Я уже прикидывал тут, и все выходит, как на весах… Пулеметчик Корякин — бывший сплавщик… Плоты значит, гонял по здешним рекам… Мы с Юзей его помощники, а Лиза за стряпуху поедет.

— Это весь наш культпросвет хотишь стравить, — поморщился Николай.

— Риск — дело благородное, — горячился наборщик. — А здесь разве не царапнет пулей, как тебя… тово… Теперь они забыли о нас малость.

На парткружке Лиза горячо поддерживала предложение наборщика, а поздним вечером четверка начала готовиться в дорогу.

Артель партизан с утра сколачивала большой плот. Свежие соковые бревна тесно ложились на широкую раму и поблескивали белыми ребрами. Пулеметчик Корякин руководил работами, и когда плот был закреплен верхними штангами, он взял в руки роньжу и, попробовав ее крепость, вышел на пестрящий людный берег. Красное безусое лицо пулеметчика расплылось в хорошую улыбку, когда Лиза стыдливо и порывисто припала к груди Николая.

— Не думай плохо… — шепнула она, ободряя себя улыбкой. — Дай, Коля, явочные адреса.

Партизаны почтительно простились с разведчиками, а Корякин стал у кормы.

— А ну, ударь с левой! — крикнул он носовщику Чеканову. Широкое детски простое лицо Юзефа скорчилось в смешной мимике, когда под скрип роньжей с берега раздались приветственные голоса и сотни рук затрепетали в воздухе. Плот закачался на прозрачных волнах Кутурчинки и вскоре скрылся за изгибами серой скалы.

Лиза неподвижно смотрела на выделяющуюся фигуру Николая. Ей стало жаль себя, жаль и Николая, на порывы которого она несколько раз отвечала отказом, для желанных ласк которого не находила времени. А главное — жаль было покидать отряд, который она создавала имеете с Николаем и который стал для нее лучшей семьей, чем семья деда, чем учительская семинария, в которой она до этого года училась.

Чеканов, взмокший от пота, передал роньжу Юзефу и, закурив носогрейку, подсел к очагу.

— А ты не кисни, Лизок, — тепло улыбнулся он. — Вот только бы нам под енисейский мост проехать, а там говори, что дело сделали.

Васильковые глаза Лизы загорелись той радостью, которую, очевидно, испытывали все лучшие революционеры, твердо понимающие цель, для достижения которой несли свои жизни. К тому же ей давно хотелось побывать в среде рабочих большевиков, набраться там сил для дальнейшей работы и получить указания непосредственно от руководителей подпольных организаций.

— Гляди во все четыре, сейчас порог! — крикнул с кормы Корякин.

Чеканов и Юзеф грудями навалились на роньжи. Впереди кудрявились белые валуны. Они вскипали кверху и опускались, оставляя позади острогорбые гребни.

— Отдай влево! — скомандовал кормовщик.

Три роньжи враз заскрипели, заплескались брызгами. Плот упрямо несся в кипящий водоворот. Лиза с замиранием сердца смотрела на быстро работавшего Корякина, но лицо бесстрашного пулеметчика было непроницаемо застывшим.

— Держи запас! — строго сказал он, когда она хотела помогать роньжей.

Плот вырвался на фарватер и, зыбаясь и потрескивая, ухнул передним концом вниз. Белогривая волна с шипением покатилась на Юзефа и Чеканова, Лиза накрыла своим телом мешки с харчами. Волна хлестнула ей в лицо, но передний конец плота уже вздыбило.

— Вставай, девка! — крикнул Чеканов, отряхивая с одежды воду.

Берега замелькали высокими скалами с кедровыми лесами.

По разоренным деревням рыскали казачьи разъезды, грабя остатки крестьянского имущества и насилуя женщин. Чехословаки и польские легионеры отказались преследовать партизан, отойдя на железную дорогу.

По утрам иней серебрил ветви деревьев, неубранные травы и истоптанные хлеба. За горами глухо и тоскливо завывала осенняя буря.

Снарядив половину отряда на пушной промысел, Николай с другой частью делал налеты на ближайшие деревни и спешно забрасывал в тайгу продукты. Отгулявшиеся на вольных кормах лошади пластунов выносили их в сутки по сотне верст. Старая территория отряда наполовину была уже очищена от белых войск, когда к первоначальному центру восстания — селу Пуховскому — ночью подобралась разведка.

— Товарищ Потылицын, здесь никого нет, — доложил лазутчик, подползая к лежавшему в кустах Николаю.

— Тогда пошел!

Николай вскочил на саврасого иноходца и, покачиваясь в седле, поехал к краю улицы. Село напоминало кладбище. Половина построек была сожжена, и на месте своего дома он увидел только головни и черную пасть осевшей печи.

«И все это разорили за то, что пуховская беднота восстала против колчаковского правительства», — подумал он, не зная, где искать своих.

Встретившийся старик отступил назад, когда Николай сдержал около него лошадь.

— Ваши на пашню переехали, — сказал он, стуча зубами. — Ох, и переплетица здесь была, Миколаха… Семнадцать человек насмерть застегали. Твоих брательник Гаврюха спас… А как лютовал здесь Павел Николаевич!

На заимку отряд прискакал на рассвете. Мать долго колотила дрожь, она хотела что-то говорить, но заикалась и клокотала, как наседка. Дед Евстигней Ефремович сидел на нарах, свесив голую голову, и однотонно тянул:

— Старики говаривали, что экая беда была при царе Борисе… И чего сукиным детям не хватает… Стучат и стучат какую-то холеру из своих пулеметов… Скажи, все окна в деревнях высадили, паскудники.

— А где Климка? — спросил у невестки Александры Николай.

— Его угнали в подводы и держат уже месяц… Ты бы хоть выручил.

Как-то жалостливо она смотрела на обросшего бородой и постаревшего деверя, на пришибленных горем и растерявшихся стариков, на свое безрадостное одиночество.

— Поедешь в наш отряд? — спросил он.

— Без Климентия не поеду, а его сманю, как только вернется.

Александра вышла провожать отряд за гумно и, перебросив на седло мешок с булками и салом, зашептала:

— Вчера здесь были чехи, и ихние солдаты спрашивали, как можно увидеть тебя… Насчет перемирия какого-то хотят поговорить с партизанами.

— А где они стоят? — насторожился Николай.

— В Самодуровке… Это вот почти… Да ты знаешь!.. Только сам-то не езди, а то, может, подвох какой… Да вот еще газетку привезли.

Александра сбегала в избушку и сунула ему в руку желтый лист, оборванный со всех сторон на цыгарки.

— Вот тут пишут, что в городе арестованы агитаторы из твоего отряда и какая-то женщина.

— Лиза! — вырвалось у Николая.

Туман рассеивался, Николай развернул газету и в отделе хроники прочел:

Николай вздернул повода и прижал каблуками бока вздыбившегося иноходца. На измятых и пустынных полях густо лежал иней. По пристывшей земле гулко застучали конские копыта.

— Товарищ Потылицын, тише! — пытался остановить Николая командир взвода.

Но он ничего не слышал. Перед глазами кружились в диком каком-то вихре посеребренные увядающие леса. Не доезжая с полкилометра до спящей под горой деревни, он осадил взмокшего, храпящего коня и, передав его одному из партизан, сказал:

— Ждите здесь, а я схожу… Если заслышите сигнальный выстрел, то открывайте огонь и скачите туда.

Кавалеристы хотели удержать его, но командир круто повернулся и вприпрыжку побежал под гору. Около крайней избы, привалившись к стене, спал часовой-чех. Николай вырвал у него винтовку и приставил к груди штык. Серые глаза чеха закатились под лоб. Он испуганно замахал руками и открыл рот.

— Молчи! — прикрикнул Николай. — Где штаб?

— Там, товарищ, — дрожал чех, указывая на покривившийся, высунувшийся в улицу дом.

Чех шел впереди, как под конвоем, и, слегка оборачиваясь, говорил:

— Наш взвод за большевиков… Наши желают перейти к вам, но офицеров боятся и вас боятся.

Около угла дома Николай остановил его за рукав и повернул к себе лицом. Серые глаза чеха смотрели доверчиво. Он ткнул себя пальцем в грудь и снова зашептал:

— Я рабочий и другие здесь рабочие… Мы не можем дальше убивать здешних рабочих и крестьян.

— Тогда иди к солдатам и предупреди их, чтобы не стреляли в наших.

Николай выждал, пока часовой сбегал в два дома и, ухватившись за подоконник, заглянул в окно. На столе лежали два револьвера в кобурах и кавалерийские винтовки. Спружинив руками, он поднялся и одним взмахом смел все оружие вниз. С коек вскочили офицеры в нижнем белье, но он уже спрыгнул на землю и, отцепив от пояса бомбу, бросил ее в окно. Николай еще не успел отбежать на середину улицы, как оглушительный треск пронесся над селом и густо полетел в спящие поля. Воздухом его бросило к земле, и скачущий по улицам взвод осадил коней.

Из двух соседних домов валили чехи. Бросая оружие, они бежали навстречу кавалерии.

Николай поднялся, когда партизаны мирно беседовали с пленными. Черноусый чех с морщинистым липом любовно осмотрел его крупную фигуру и спросил:

— Вы командир Потылицын есть?

— Да… А что? — слабо улыбнулся Николай.

— Видал вашу фотографию в газетах, — ответил пленный.

Чехи вывели коней, и два взвода двинулись к синеющим таежным хребтам.

Трое суток плот качало на мощных волнах Енисея. Разведчики на остановках запасались топливом и плыли дальше. На четвертый день вечером, смешавшись с колоннами других плотов, они подъехали к железнодорожному мосту. Холодный воздух пронизывал тело, и Лиза отогревалась около постоянно курившего очага.

По общему правилу, плот причалил выше моста, где проверялись документы всех проезжающих.

— А что же покажем мы? — забеспокоилась Лиза.

Чеканов зашвыркал носом и, оглянувшись на проволочные заграждения, возвышающиеся на краю моста, тихо ответил:

— Я пойду с ними разговаривать, а вы следите… Если побегу, то не моргай и вы… А сбор в городе около старого собора… Удирайте вот по этому логу… Здесь лес и ямуринник.

Три пары глаз сосредоточились на низкой фигуре наборщика, теряющегося в толпе сплавщиков. Выйдя на насыпь, он стал было в очередь, но быстро пробрался вперед и, показав солдату какие-то документы, отступил.

На плоту ждали, стиснув зубы, ощупывая карманы.

— Влип, — шепнул пулеметчик и взялся за наган.

Лиза развернула узелок, из бумажного пакетика достала два порошка.

— Это цианистый калий, товарищи, — сказала она. — Если попадемся и будут издеваться, то лучшее средство — проглотить яд.

Но Чеканов протянул руку к часовому и быстро пошел к плоту.

— Пропустили? — еще издали крикнула Лиза.

По бледному лицу Чеканова все догадались, что его все же что-то тревожит.

— Пропустили-то пропустили, но отчаливай скорее, — заторопил он. — Может, успеем продать лес, а деньги нам не липшие. — И когда плот вынырнул из-под моста, наборщик оглянулся на спутников и вполголоса сказал: — Шкура-то эта здесь и уже в офицерской форме.

— Кто, кто? — подскочила Лиза.

— А этот Плетунов-то.

— Ну?!

— Вот и ну… Смотри, вон шагает… Значит, нам надо на другую сторону держать.

Корякин впился глазами в фигуру идущего по берегу военного и заработал роньжей. Плот тянуло вниз быстрым течением, и только через полтора километра таежникам удалось причалить к песчаной косе.

Из-за нависающего над рекой мрака другой стороны берега было не видно. В городе вспыхнули огни электрического света. И в это же время заработал мотор катера.

— Едут! — крикнул Чеканов, заматывая причал.

Он подобрал полы длинной изношенной шинели и первый бросился в кусты. Катер приближался, но разведчики уже смешались на пароме с большим движением базарщиков и, забравшись в каюту, плыли к берегу.

— Шелестов должен быть в слободе, но нам всем заваливаться к нему нет резону, — шептал Чеканов товарищам. — Мы с Юзей окопаемся, стало быть, у Нифантьева, а вы костыляйте туда… Ежели все будет ладно, то часов в двенадцать и мы приползем.

Лиза не видела города больше года и как ни напрягала усилия, не могла удержаться, чтобы не оглядываться на поток офицеров с расфранченными дамами. Эта публика неслась на пролетках в загородные рестораны и театры, где гремели оркестры духовой музыки. В мужской рубахе и шароварах здесь она чувствовала себя плохо. Вот за углом мелькнуло здание учительской семинарии. Вот из парадного крыльца повалила со смехом и разговорами молодежь, вернувшаяся с каникул. И от нахлынувших воспоминаний сердце застучало чаще. Ведь еще через год и она кончила бы эту семинарию. Но Лиза не жалела. Толпа студентов шла им наперерез. Среди них выделялись новенькие юнкерские мундиры, звенели шпоры. И это подавляло, мешало двигаться за размашисто шагающим Корякиным.

«А вдруг узнают», — думала она, отворачивая на теневую сторону. По голосам узнавала многих сокурсников и для себя отметила, что в мундиры облеклись самые неспособные к учебе, случайно попавшие в эту школу.

Завернув в крайнюю улицу, Корякин огляделся и шепотом спросил:

— Через вокзал или полем пойдем?

— Лучше полем, — вздрогнула Лиза.

На площади с засохшей травой свистел холодный ветер. На другом конце неприветливо мигали огоньки в слободских хатках. Путь таежникам пересек конный разъезд казаков. Он шел на рысях к военному городку, который охранялся каждую ночь. Передний конник остановил лошадь, нагибаясь с седла, заглянул в лицо Корякина и пьяным голосом спросил:

— Куда идешь?

— С работы, господин казак, — не растерялся пулеметчик.

Казак покосился на высокую, стройную фигуру Лизы и покачал головой. В темноте он не мог рассмотреть ее лица и досадливо вздернул поводами.

— Вот переплетица-то! — ворчал Корякин. — Да у них на каждом шагу полицейская язва стоит.

— Ничего, только скорее, — торопила Лиза.

Около дома, стоящего на отлете от поселка, они зажгли спичку и рассмотрели номер.

— Кто? — осторожно спросили из-за забора.

— Товарищ Шелестов здесь? — голос Лизы дрогнул.

— А кто спрашивает?

— Медведь, — запнулась она.

Человек с острой бородкой просунул голову в калитку и быстро осмотрел пришельцев.

— Скорее заходите, — как-то радостно и возбужденно зашептал он.

В маленькой боковой комнатушке Лиза внимательно разглядывала худощавого высокого хозяина, часто покашливающего и хватающегося за грудь. Ей вспомнились темные осенние вечера в Пуховой, когда они с Николаем и Чекановым готовили восстание партизан. Особенно памятной осталась ночь, проведенная в сильный мороз в риге гумна. У Лизы тогда сводило пальцы рук, но она стреляла вместе с товарищами в окружавшую гумно милицию.

— Товарищ Шелестов вчера только арестован и весь комитет тоже, — поспешно заговорил он. — Эта квартира очень опасна для нас, но через час мы все переберемся на ближайший разъезд, где предполагается собрание оставшегося партактива и небольшой части рабочих… Кстати, здесь сейчас находится член Цека. Он пробрался через фронт и сколачивает по городам нашу организацию.

— А как же ваша фамилия? — спросила Лиза, когда хозяин принес со двора кринку молока и положил на стол белую булку.

— Зовите товарищ Аркадий — и все.

Час прошел незаметно. Товарищ Аркадий подробно расспросил Лизу о партизанских действиях и планах и развел руками. Его чахоточное лицо подернулось желтым румянцем.

— Да что вы говорите?! — воскликнул он. — Вы говорите, что у вас было пять тысяч партизан, а здесь писали все время, что в банде Потылицына всего сотни полторы оборванцев, вооруженных исключительно дробовиками и топорами… Но мы не верили этим газетам, а когда прочитали ваш «Плуг и молот», то совсем убедились, что белые умышленно замалчивают перед рабочими о росте партизанского движения.

— У нас, скажу я вам, имеется двадцать пулеметов, и если б не чешская шваль, мы давно размололи бы казачишек! — похвастался Корякин. — И нашу газетку вот они с Чекановым сбрякали, — указал он на Лизу.

Товарищ Аркадий порывисто соскочил со стула и пожал им руки.

— Значит, это вы и есть идеолог, товарищ Пухова?.. Вот хорошо-то. Нам нужно договориться относительно общего плана борьбы и боевых лозунгов, потому что в вашей газете есть нечто от анархизма… Но тут — полдела, а вот если удастся взять совместно с партизанами этот город и тем самым отрезать путь отступления бегущей с запада белой армии — это да.

— А как быть с типографией? — спросила Лиза.

— Сейчас мы идем на собрание и там обмозгуем этот вопрос.

— Но Чеканов и Юзеф придут сюда только к двенадцати, — заметил Корякин.

— Вот это хуже… Но мы поставим посредине улицы караульщика, который приведет их туда же.

Над притихшим поселком нависла густая темь. Ветер стихал, и только голые ветви деревьев хрустко шумели, задевая друг о друга.

Товарищ Аркадий, придерживаясь за Лизину руку и тяжело дыша, рассказывал ей о Красной Армии, о политике Москвы.

— Вы очень сильная, товарищ, а я немного раскис, — закончил он, когда они поднялись на взгорок. Отсюда были видны фонари, глядящие в темноту красными глазами.

— Вот туда нужно, — указал он вправо, где темной стеной выделялся хвойный бор.

По магистрали, разбрасывая по сторонам дым, пролетел сибирский скорый. Путники зашли в ложбину и очутились на опушке сосновой чащи. На разъезде, в километре от тропы, еще маячила фигура стрелочника с зеленым фонарем в руках.

— Пропуск! — послышался из-за дерева скрипучий молодой голос.

— Поршень, — ответил товарищ Аркадий.

— А-а, товарищ Червонный!

Часовой опередил их своей высокой фигурой и тихо заговорил:

— Все в сборе… Ждем только вас… Сегодня много товарищей из военных присутствуют.

— А это вот партизанские руководители из потылицынского отряда.

— Вон что! — рабочий крепко облапил Корякина и приподнял его на воздух.

— Скорее, товарищи, — вполголоса послышалось впереди.

Собравшиеся сидели широким кругом. Ни разглядеть их лиц, ни пересчитать было невозможным. Выделялись на темном фоне только серые шинели солдат, светлые пуговицы железнодорожников. У некоторых из рукавов чуть заметными искрами вспыхивали цигарки.

Часть собравшихся поднялась на ноги, когда товарищ Червонный вошел в круг и начал свой доклад.

Лизе было уже известно многое, но она вслушивалась и взвешивала каждое слово члена Цека. Она даже забыла об опасности. Теперь все казалось просто. Красная Армия под Тюменью. Скоро будет взят Омск, столица реакционного казачества и генералов. С трепетом в сердце она чувствовала шум восстающих городов и взлеты революционных песен. Мысль о газете, о захвате типографии теперь казалась крошечной, незначительной. Но товарищ Червонный в конце доклада сказал:

— Печать — наш большой помощник в борьбе с классовым врагом!.. Уже доподлинно известно, что такая маленькая и примитивная газета, как «Плуг и молот», мобилизовала вокруг партизан не только внимание наших крестьян и рабочих, но частью и иностранных солдат… И нужно нам усилить эту печать путем оборудования настоящей типографии и обеспечить силами редакцию… К тому же наша пресса может расти и развиваться только в надежном тылу, а перебрасывать готовую продукцию гораздо легче, чем беречь типографию в подполье, в постоянной опасности.

Лиза, Корякин, товарищ Червонный и молодой наборщик из губернской типографии ночевали в сторожевой будке. Солнце повернуло к обеду, когда к ним шумно ворвались Чеканов и Юзеф.

— В военном городке восстание! — закричал Чеканов, размахивая руками.

Все выскочили за двери. День был солнечный, прозрачный, с деревьев летела последняя желтая листва. Из-за голой горы, отделяющей город от военного лагеря, доносились глухие выстрелы. Жена будочника загоняла в стойло пеструю корову и по-женски причитала:

— Палят-то, боже мой!.. Ой, и жизня пришла!

— Но почему так скоро? — удивился товарищ Червонный.

— Провокация, слыхать, вышла, — объяснил Чеканов. — Солдат, которые были на вчерашнем собрании, арестовали, а полк их не выдал и пошла потасовка… Давайте пока на типографию нагрянем… Я там уже обстряпал дело, и ребята стаскивают на подводы шрифт.

— Но как же мы от восстания убежим? — запротестовала Лиза.

— Восстание неудачное, — волнуясь, сказал товарищ Червонный. — Вы действуйте, как говорит товарищ, а я узнаю через железнодорожников, в чем дело. Только немного замаскируйтесь.

Товарищ Червонный быстро наклеил острую бородку с усами и переоделся в серый костюм. Для Лизы и других тоже нашлись вещи. И вскоре все были готовы к походу.

Нарядившись в узкий пиджак и брюки, Корякин был недоволен таким платьем, но смирился. К типографии пробирались поодиночке со стороны, не оцепленной патрулем, и все попали вовремя. Чеканов бегал мимо машин и кричал работавшим над упаковкой наборщикам:

— Товарищи! Петит-то не забудьте… Да десятого побольше… Бумагу, бумагу грузите!

Во дворе около четырех пароконных подвод возбужденно топтались вооруженные солдаты. Это были наборщики и железнодорожники, теперь одетые в солдатские шинели. И когда весь багаж был уложен, а Чеканов заскочил на облучок передней подводы, с улицы раздался залп, и караульный рабочий, взмахнув руками, толкнулся головой в середину ворот, распахнув обе их половины:

— Гони напролет! — закричал Корякин, вскидывая кверху руку с наганом и другой ударяя по лошадям. Лиза бросилась к задней подводе, но новый залп оглушил ее, подкосив под ноги. Мимо, на задний двор, протопали тяжелые шаги. Кто-то подтащил ее к забору, но не осилил, видимо, ноши. Смутно представляя случившееся, она попробовала подняться, но обе ноги не повиновались и ныли жгучей болью. Сквозь забор ослепительно светили солнечные лучи. Поняв свое положение, она сунула руку к груди и задрожала: револьвера и узелка с цианистым калием не было.

«Забыла на разъезде», — вспомнила она, оглядываясь на тяжелый топот лошадиных копыт. Посредине двора ползал раненный в живот Юзеф. Где-то по окраинным улицам началась частая перестрелка. По звукам определила, что бьют в направлении военного городка. И тут же упала, смутно узнав подскакавшего на лошади Плетунова. Хищное птичье лицо контрразведчика дернулось в насмешке. Позванивая шпорами, он спрыгнул с лошади и, вытянув вперед руку с револьвером, прерывающимся голосом запищал:

— Она! Она! Берите!

И уже в тюремной больнице, вся избитая нагайками, Лиза осмыслила случившееся и предстоящее.

За городом, в болотистой низине, каждую ночь раздавались выстрелы залпами, а ранними утрами по тюремному двору проводили десятки арестованных и обезображенных побоями солдат 31-го восставшего полка.

— Шлея — наше дело, — говорил каждый раз Черненко, — рабочий угольных копей. — Заварили ладно, но соли переложили ребятки наши!.. Тут надо хлобыстнуть всем городом, тогда толк будет.

— Я не понимаю, почему они с оружием не ушли к нашим? — ломала руки Лиза.

— Склепки, значит, не хватило… У тебя как ноги-то?

— Болят… Но это все пустяки, ведь кости целы, а вот провал наших больнее и, наверное, типографию отняли.

— Скоро им крышка, — внезапно заключил шахтер. — Только ты не торопись вылечиться.

— Почему?

— Выведут и хлопнут, а из больницы будут брать перед самой пропастью.

Бор шумел однотонно, шум этот усиливался доносившимся с Енисея переплеском воды. Холодный северный ветер будоражил реку, приносил и сыпал по пристывшей земле первые снежинки.

Сквозь вершины деревьев глянули голубые окна рассвета, когда на семидесятой версте стали загнанные лошади.

Корякин соскочил с облучка и, выбрасывая ящики, крикнул Чеканову и двум рабочим:

— Таскайте хворосту к берегу!

— А зачем? — заспорил наборщик.

— Затем, что вот-вот нагрянет погоня. — И все, поняв эту неизбежность, принялись за работу. Через час ценная добыча была зарыта песком и замаскирована сверху рыбацким шалашом. Телеги и лошадей загнали в чащу, на два километра от дороги.

— Теперь куда? — недоумевал Чеканов.

Корякин взглянул на рабочих, на голубое небо и, подумав, сказал:

— Надо харчей и топоры достать… Тут в трех верстах есть монастырь… Затешемся на недельку в него, а там подумаем, только разговаривать нам некогда.

Внутри у наборщика все переворачивалось, но доводы пулеметчика были вески. К тому же в глухой шум бора ворвался какой-то посторонний гул.

— Вот они, — шепнул Корякин, стуча каблуком в белые монастырские ворота. Он когда-то плавил сюда лес для дров и хорошо знал казначея Евлампия, не раз заказывающего привезти тайком дичины или крепкой самогонки, которую предпочитал разным винам.

— Кого бог несет?

Елейный голос раздался вместе с первым ударом колокола.

— Рабы божий просятся на послушание в дом божий, — не задумываясь, ответил пулеметчик.

Чеканов прошипел сквозь зубы ругательства, но за благовестом их не расслышали. Ворота заскрипели на ржавых петлях, в калитку высунулась косматая беловолосая голова.

— Рано, божий люди, — послышался голос.

— Издалека, отец, промерзли, — смиренно взмолился Корякин. — Не с подвохом, слуги божий!.. Отец казначей знает нас.

— Спаси Христос!

Монах отдернул цепь и пропустил гостей.

— Отдохните в гостином подворье, а на прием после утрени, — сказал он, указывая на огороженные от церкви и келий второй стеной ветхие лачужки.

— Прет тебя, святая сволочь, — пустил вслед ему наборщик.

Корякин дернул дверь первой избушки и тяжело повалился на деревянную койку. Мучительная бессонная ночь ослабила его сильное тело. Но Чеканов еще долго пушил нелепые, на его взгляд, замыслы пулеметчика.

— Да эта чернорясная жандармерия, как курят, повяжет нас и прикончит здесь же! — ворчал он.

— Надо иметь сметку, — отвечал Корякин, прислушиваясь к шуму леса.

Но погоня потеряла след. Проснувшись уже к вечеру, Корякин переговорил с казначеем и, вернувшись к товарищам, заявил:

— Придется нам натянуть эту вражью одежду, а иначе не выпустят или стукнут в городе.

— Вот, я говорил! — загорячился Чеканов.

— Твои разговоры — пустоцвет. Пойми, что тут для нашего дела — лафа. Казначей — жадюга, и я ему уже подзалил насчет плавки леса с той стороны.

— С той?! — подпрыгнул Чеканов.

— То-то и оно… Дадут харчей, снасть и одежонку, а мы и — фить!

Наборщик разинул рот, но черноглазый монах с хитрым лицом принес им горшок ухи и монотонно сказал:

— Сегодня к владыке под благословение и разместитесь в кельях, а завтра на божию утреню.

Утром после завтрака Корякин спрятал под скуфьей наган и незаметно подмигнул товарищам. Десятка три молодых монахов были даны в его подчинение и с топорами и пилами спускались, к лодкам. Вода в Енисее шла на убыль и сверкала прозрачностью; на скалах противоположного берега темной стеной стояли нетронутые сосняки.

Черноглазый монах, что приносил пищу новичкам, подозрительно осматривал Чеканова, не скрывающего во взглядах свою ненависть к черной братии. Один из молодых рабочих, которого звали Афоней, улыбался отважному пулеметчику голубыми глазами. Переплеск волн и шум леса как будто будил в нем давно накопленные, рвущиеся к деятельности силы. Второй, смуглолицый слесарь Нифантьев, сосредоточенно молчал, думал, может быть, о семье, а может быть о работе в цехе, которую оставил по поручению подпольного комитета. Нифантьев ценил работу партизан, но считал гораздо важнее подготовительную работу среди городских рабочих. К тому же он был потомственным рабочим и мало знал крестьянскую среду.

Лодки скрипуче хрустнули носами по гальке и стали рядком.

— Ну, начинай, братия! — насмешливо сказал Корякин, незаметно подмигнув повеселевшему Чеканову.

По берегу глухо захарчали пилы, затюкали топоры, и по покатам полетели к воде золотостволые сосновые бревна.

Черноглазый монах не отступал от пулеметчика. Украдкой он что-то шептал в длинную с серебряными нитями бороду и записывал в блокнот с кожаными корочками. Вечером, когда с другого берега раздался звон колокола и монахи пошли к лодкам, Чеканов шепнул Корякину:

— Тут до наших не больше двух дней ходьбы и без всякой опаски. Махнем туда!

— А типография?

Наборщик сверкнул маленькими глазами и бессильно опустил руки. Но в то же мгновение сообразил веский довод для пулеметчика.

— Ты думаешь, нас не могут поджидать там фараоны? — сказал он. — Вот только покажись, как они возьмут за хребет.

— Но что же, по-твоему, делать? — Корякин остановился в нерешительности.

— Поспешите, брат, — повелительно сказал из лодки черноглазый монах.

— А мы, брат Евстафий, думаем здесь переночевать и потрудиться ради дома божьего и убиения своей дурной плоти. — Рябое лицо пулеметчика снова приняло смиренное выражение. — Грехи наши велики, брат Евстафий! И казначей, отец Евлампий, повелел переправить бревна до заморозков.

Черноглазый заколебался. Лодки уже отчаливали, качаясь на прозрачных волнах.

— Боюсь гнева владыки игумна, — пробурчал он, очищая от опилок бороду.

— Мы люди еще новые и успеем замолить прегрешения наши, — поддержал Нифантьев.

— Бог вас благословит, — перекрестился монах, — но, согласно приказа владыки, я тоже останусь с вами. — Лицо Корякина исказилось злобой, но он овладел собой и, двинув мохнатыми бровями, сказал:

— Нам еще лучше будет, отец Евстафий.

Вечером снова грустно и напевно зашумел бор. Енисей оделся в темно-серую броню. Белогривые валуны, рыча, запрыгали друг на друга. За монастырской стеной смолкли звуки колоколов, и только красно-матовый фонарь маячил с караульной вышки.

На правом берегу рыжее пламя двух костров взлетело к вершинам сосняков. Золотое руно искр красными цветами осыпало тайгу, прекрасную в своем увядании…

Корякин мешал ложкой и обильно подкладывал в котел желтые куски масла. Брат Евстафий, стоя на коленях и перебирая четки, молился на прицепленный к дереву образок спаса, а Афоня и Нифантьев расстилали вокруг костра мягкие пахучие пихтовые ветви.

За ужином молча и жадно глотали блестевшую от масла кашу. И так же молча уместились на ночлег.

— Эх, покурить бы! — громко вздохнул Чеканов.

Но Корякин толкнул его под бок и перекрестился для успокоения насторожившегося брата Евстафия.

Большая Медведица повернула рога на полночь, когда Чеканов и Нифантьев были разбужены коротким криком и возней троих. В первое мгновение они увидали, как, кусаясь и извиваясь, брат Евстафий пытался вырваться из рук пулеметчика и Афони.

— Еретики, большевики! — хрипел монах, брызжа слюнями. — Бога обманули!

Чеканов вывернул ему руки назад и, тяжело сопя, сказал:

— Всади ему в хайло!

В руках пулеметчика сверкнул нож и с хрустом впился в лопатки брата Евстафия.

— Спускай в реку! — скомандовал Корякин, прижимая к земле задрожавшие ноги умирающего.

Через час две лодки спустились вниз на километр и закачались наперерез к темнеющему даже среди ночи шалашу.

Бледной глазурью окрасились стрельчатые горы Саянских отрогов. С севера ревущим стадом зверей понеслись вьюги. Ледяное дыхание осени сразу убило природу. Только тайга еще крепче забронировалась в буйно зеленую хвою и ощетинилась колючими иглами против наступающей зимы.

На мутном небе появилось еще с утра черное облако. Оно расползалось вширь и в длину, принимая форму огромного медведя, тихо шагающего по замутнелой трущобе. И когда остаток неба закрылся тучами, в воздухе вместе с поднятой ветром листвой закружились первые снежинки. В сумерках ветер утих, и снег полетел на землю и на леса клочьями белой шерсти.

Через сутки отряд брел к родным опустошенным степям, к скудным, но все же кормам.

Дорогу мяли лыжники, а за ними, как нечто взрывчатое, Чеканов и Афоня везли на двух пароконных подводах все типографские принадлежности и станок.

— Ну-ка, дай свежую газету! — сказал подъехавший Николай.

Саврасый иноходец пенил удила и бил ногами о заднюю поперечину саней. Читать было неловко, и Николай вытянул газету перед собой. С желтого листа на него глянули крупные типографские буквы заголовка и вызвали улыбку.

— Ты чего? — смутился Чеканов.

— Крупно очень, полстраницы занимает название, — усмехнулся командир.

— А в целом и общем как?

— В общем ничего.

— То-то… Вот Лизутки у нас нет и бумаги слабовато, а то бы утерли им нос. — Чеканов погрозил кулаком завьюженным горам и продолжал: — Ты почитай, что и как пишут они. «Граждане» да «истерзанная большевиками родина»… Даже слово «товарищи» похоронили к едреной бабушке… А у нас, ты глянь: «Долой собственность и всю капиталистическую канитель. Да здравствует власть рабочих и крестьян!»

Афоня, любуясь на старшего, скалил белые крепкие зубы.

Сбив мелкие посты казаков, отряд разместился в трех подтаежных деревнях. Штаб снова устроили в Соболевке. Николай подъехал к походной типографии уже в сумерках и, соскочив с седла, вошел в избу.

— Ну, как дела со следующим номером? — спросил он, отряхивая с шапки липкий снег.

— Материалу нет, — замахал руками наборщик. — Когда была Лиза, то совсем по-другому наворачивали.

Николай поморщился, но быстро овладел собой. Он подошел к Чеканову и положил руку на плечо.

— Я говорил с ячейкой, и мы пришли к соглашению, что редактором надо поставить товарища Нифантьева. Он агитатор и вообще хороший общественник… А в помощь ему дадим учителя Ложкина… Как ты смотришь на это?

— Да хоть кого-нибудь! — развел руками наборщик. — Только предупреждаю, что на наборе, метранпажем и на выпуске — я один… Так что выпущать придется в неделю раз.

— И то хорошо… А вот теперь скажи, как быть с этим материалом? — Николай вытянул из кармана объемистый сверток бумаги и выложил на его стол, лукаво улыбаясь.

Наборщик широко открыл серые глаза и в недоумении взглянул на командира.

— Латинские буквы! — воскликнул он. — Откуда это?

— Пленные чехи, брат, пишут своим письма. Но как их перевести? Они и фамилии свои поставили… Вот смотри… Юшек, Гашек и так далее… Хорошо бы перевести на русский.

Чеканов быстро прошел в темный угол избы и оттуда, хлопнув себя по лысеющему лбу, крикнул:

— Ах ты, Юзя, Юзя! Ведь если бы он был, то раз чихнуть это дело… Ты их-то спрашивал?.. Может быть они сами и наберут… Дай мне паренька, который толмачит по-нашему, а я попробую натаскать его, как Юзя делал шрифт… Тогда мы можем в одну же газету пустить русское и чешское… Это будет еще покрепче.

Николай покачал головой и уже с порога сказал:

— Войска казачьего старшины Репьева занимают хутор Лысых, и особенно зазевываться не стоит.

Погруженный в раздумье, Чеканов не расслышал этих слов. Но вечером ему принесли записку из штаба, к которой было приложено обращение к рабочим депо. Оригинал был написан рукой Николая, и конец его гласил:

Чеканов дочитал обращение и ногтем подчеркнул слова «выступайте против жадной своры».

— Что это? — спросил его Нифантьев.

— Слабо сказано! — сплюнул наборщик. — Надо прямо писнуть: «режь, мол, эту погань!».

Железнодорожник рассмеялся, но задумался над некоторыми неуклюжими оборотами речи обращения.

— Поместить в газете и напечатать отдельно! — сказал он и подчеркнул заголовок.

Голая, мертвящая унынием осень посылает целую рать ветров. На первый снег с гор срывается злая буря, не желая уступать место пышно-белой зиме. С запушенных лесом еланей молодой снег вздымается столбами и, как бус в мельничном амбаре, кружится между небом и землей.

О приближении людей со стороны Соболевки Кирьяна Ивановича Лысых известил табунок конского молодняка голов с десяток. Задрав хвосты и фыркая красными ноздрями, полуодичавшие жеребята чуть не сбили его вместе с верховым конем и, взлягивая, пустились к хутору. Кирьян Иванович приложил руку ко лбу и из-под ладони начал всматриваться в темь сосновой чащи. Затем он шевельнул саврасую поджарую кобылицу, только что подаренную ему белым офицером, и поехал к лесу, откуда вылетел табунок. Мысли Лысых плелись, как нити на мотовиле. Он думал о том, что на днях нужно будет обучать четырех из этих резвых жеребят, и в то же время тревожили сердце партизаны.

«Сказать правду или не сказать?» — мучил он себя вопросом.

Кирьян Иванович понимал происходящее верно. Когда партизан оттеснили в тайгу, он немного смелее поговаривал с соседями о том, что вся затея красных — пустое дело.

— Ведь там оружие и вся ученая сила, а эти с березовой палкой, — заключал он. — Да хошь бы красная и взяла верх, то по ее программе народ не пойдет, потому там сноровистому хозяину зарез, а лодырю и забулдыге — лафа.

— Почему так объясняешь, Кирьян Иванович? — возражали сторонники партизан. — Кажется, рабочие и крестьяне не враги своему брюху.

— Каки крестьяны… Там про настоящих-то хозяев говорится и черт знает што… Сейчас сулят поросенков в сметане, а можа, преподнесут ободранную крысу.

Вспомнив эти свои вины, он решил замазать их перед партизанами. Приглядываясь и прислушиваясь к тревоге белых, Кирьян понял, что время действовать во спасение себя. Кирьян Иванович давнул каблуками бока кобылицы и утерялся в хвойном лесу. Но ехать ему пришлось недолго. Около разворошенного жеребятами стога сена десятка два лыжников поднялись с винтовками наготове.

— Стой!

Лысых спрыгнул в мягкий снег и притворно заулыбался.

— С донесением, товарищи! — нарочито развязно замахал он руками.

— А ты не брызжись слюной-то! — осадил его Корякин. — Какое донесение?

— Насчет мово хутора, стало быть… К примеру, ежели товарищ Потылицын желает воспользоваться добром, то мешкать некогда… Сотня томских гусаров там стоит… А кони-то прямо зверье, и седло к седлу…

— Это мы знаем, а ты говори по-русски! — перебил Корякин. — Пулеметы есть?

— Два, кажись, — растерялся Кирьян Иванович.

— То-то — два… Где они помещаются?

— Один на базе, другой на теплой конюшне.

Кирьян Иванович выволок полный кисет с табаком и подал его протянувшему руку партизану. А Корякин подумал и сказал:

— Корми кобылу, гражданин Лысых!

— Она сыта… Зачем это?

— Без нас не поедешь домой!

Кирьян Иванович присел и часто замигал глазами.

Из-за больших деревьев выезжала кавалерия, впереди иноходил Николаев савраска. Пехота подтягивалась по промятому следу. Сумерки дышали жутью, и Лысых невольно ощущал запах крови, как будто он резал овец у себя под навесом.

Быстро раскинувшись в цепь, часть пехоты двинулась на тракт, в обход хутора, а лыжники прошли вдоль Барзаначки, оставляя извилистые росписи следов на молодом снегу.

Привалившись спиной к стогу, Лысых слышал, как Николай отдавал распоряжение Корякину:

— Вот тут газета и листовки… Твоя задача — пробраться в депо и подбросить это там… А если дело у них на мази, то можешь не являться обратно, а заверни покруче там.

— Какой пулемет-то взять? — хрипел Корякин, озираясь на Кирьяна Ивановича.

— Бери ручной.

Оставшись с подводчиками и одним взводом кавалерии, Кирьян Иванович сидел в каком-то оцепенении. Зубы его стучали, как дождевые капли о крышу, а ноги сводила судорога. С ним никто не разговаривал, только оставшиеся кавалеристы зорко присматривали за пленником и покуривали из рукавов.

Буря к полночи усилилась. Лошади подводчиков трещали сбруей, копытили снег и чесались мордами об оглобли. Стог быстро исчезал, растаскиваемый ямщиками.

Кирьян Иванович вздрогнул, когда около хутора рванулись залпы, глухие, как под землей. Вскоре оттуда донеслись крики людей, и все быстро смолкло. Но взору подводчиков и Кирьяна Ивановича представилось дикое зрелище. Среди непроглядной темноты взметнулись ввысь красногривые молнии, а затем выбросилась охапка пламени, и над заимкой закружились вороны с огненно-кровавыми языками. Люди молча и беспокойно наблюдали происходящее, не зная еще в чем дело. Но через полчаса прискакал ординарец и простуженным голосом закричал:

— Подводчики, вперед! Зацепили сто пленных со всем гамузом, только два офицеришка убежали и подожгли хутор, гады!

Лысых совершенно забыл, что можно уехать на саврасой. Он сорвался с места и как обезумевший побежал. Снег сыпался ему за голенища валенок, а впереди, корча птичью физиономию, взад пятами уходил от него Зубарев-Плетунов.

— Зубами загрызу, сукин сын! — бормотал он.

Кирьян Иванович не забывал главного, что гнало его к хутору. Вокруг догорающих построек бегали люди, выкрикивая что-то тревожное, а в стороне стояли кучкой пленные гусары, окруженные сильным конвоем.

Лысых пробрался к пылающему амбару и ударился грудью в дверь. Подгорелые изнутри доски провалились, и на двор вылетел огненный сноп.

— Куда тебя черти несут! — закричал Николай.

Но Кирьян Иванович ринулся вперед. Крыша амбара обвалилась, и от потолков поднимался черный густой дым.

— Сдох! — сказал Николаю подошедший Чеканов.

— Шкура с него колечком! — ответил кто-то сзади.

В это же мгновение огненная пасть обратно выхаркнула Лысых. Шапка, шуба, валенки и борода его дымили, как зажженная навозная куча. Он упал грудью на туго набитый мешок и глухо захарчал. Партизаны обступили кругом Кирьяна Ивановича и быстро раздели.

— Ишь, флюст, сколько накопил денег! — рассмеялся Чеканов, вытряхивая из мешка обгорелые керенки и колчаковки.

— А берег-то где.

— Ну теперь не будет финтить вашим и нашим!

Сквозь мутные облака прорезывался рассвет. Хутор догорал. За прижатой льдом Барзаначкой табунился скот Кирьяна Ивановича и жалобно завывали собаки вперемежку с женскими голосами.

Тревога людей передавалась паровозам, токарным станкам и всем механическим двигателям. На станции беспрерывно маневрировали новые составы. Перрон, буфет и свободные пути заливала серая людская масса. Выхоленные чехи волновались в ожидании посадки — озирались на депо. А в толпе оттесненных женщин навзрыд, бесстыдно вырывались голоса:

— У, жеребцы стоялые! Отожрались на русском хлебе!

— Так вас, значит, тоже не берут?

— Сволочи они оказались! Все мужчины негодяи!

— Не гонялись бы как суки! — гремели откуда-то из-за угла. — Обождите, они вас в мешки завяжут, лахудры потасканные, и где-нибудь спустят, как на Суховейном разъезде.

— Так и надо!

— Да правда ли, что на Суховейке нашли?

— А то как же… Около сотни баб, завязанных в мешках, и окоченели, как шивяки.

Войска казачьего старшины Репьева косились на чехов и сквозь зубы цедили злобу:

— Изменники, сволочи!.. Подложить бы пироксилиновую шашку или запустить из пулеметов!

— Приказу нет.

— Вешать мужиков и рабочих так есть приказы!

— Те и другие христопродавцы… Нам, кажется, только и остается на нагайке и веревке выезжать.

И под весь этот шум в квартире начальника станции ожесточенно спорили Репьев и Прахаль. В коридоре около входных дверей чешские офицеры сторожили в ожидании развязки.

— Вы должны остаться, — заискивающе и в то же время угрожающе говорил Репьев. — Неужели наши братья чехи не чувствуют себя ответственными за муки России, этой старшей сестры, раздираемой предателями и отбросами какого-то Третьего интернационала!

Репьев грузно сидел, облокотившись на стол, а полковник Прахаль стоял у окна и задумчиво смотрел на кишащий людской водоворот.

— Я последний раз, генерал, прошу дать под чешские части эшелоны и добрые паровозы! — ровно, но настойчиво отвечал он командующему внутренними силами Сибири.

— Но у меня нет приказа верховного правителя, и, наконец, я имею или нет право распоряжаться войсками на вверенной мне территории?

Широкие голубые глаза Прахаля насмешливо сцепились с выцветшими Репьева.

— Никакого права ни вы, ни ваш верховный правитель не имеете. Русский народ вас голыми руками придушит, если уйдут все иностранцы… У меня есть приказ генерала Гайды. Ваше дело проиграно. — Прахаль подошел к столу и развернул перед генералом партизанскую газету. — Это отголоски Москвы… Видите, как они стоят… Вот где сила, которая скоро сбросит вас… Здесь есть и воззвание наших чешских большевиков… Поймите, что я не могу допустить полного разложения вверенных мне частей… Их нужно вывести из большевистского гнезда и дисциплинировать.

— Лучшая дисциплина будет, если вы двинете сейчас же их на отряд Потылицына, который снова обнаглел и угрожает этой станции и даже городу.

— Я не могу с вами спорить! — вырвалось у Прахаля. — Завтра к восьми часам вечера мы должны уехать.

— Вы не получите составов, — робко возразил генерал.

— Мы их возьмем!

Чешский полковник звякнул шпорами и, оставив русского генерала, вышел из квартиры.

К вечеру все проходящие пассажирские и товарные поезда были разгружены на станции Брусничная. Ошеломленная толпа высаженных людей с бранью разбредалась по поселку, теснилась в буфете и перла к вагонам, откуда ее отгоняли чешские штыки. И всюду слышалось:

— Назад! Куда, русский скот! Я чешский комендант!

И люди снова отступали, ища вынужденный ночлег на станции, зараженной тифозными вшами.

Оставив лошадей и пятерых кавалеристов с пулеметами в лесу, Корякин наложил на подводу листового табаку и мешок муки. Он въехал в поселок по заимочной дороге, откуда нельзя было ожидать нападения партизан. В первой улице пулеметчик завернул к молодому слесарю Карасеву, квартирующему в маленькой избушке, и быстро переоделся в тулуп железнодорожника.

— Ну, как Ковалев? — спросил он, имея в виду секретаря подпольного комитета.

— За него теперь я.

Коряков даже в полумраке избы заметил, как молодое тонкое лицо слесаря исказилось злобой.

— Максима повесили на столбе, — шепнула от печи полногрудая жена Карасева.

— Повесили? Когда?

— Третьего дня семь человек из депо выдернули, — вздохнул слесарь. — Тут, брат, такая собачья свадьба, что и подумать страшно. На вас надежда.

Корякин стукнул ладонью по коленке собеседника и потянул из-под лавки куль с газетами.

— Ночная смена работает?

— Теперь даже три смены, — ответила женщина. — Гонят работать плетями и расстрелами.

— Ну так вот, давай чего-нибудь проглотить — и айда в депо.

— Это придется проносить частями, — указал глазами Карасев. — Вот вовремя… А мы к завтрему готовим выступление и боялись, что вы не поспеете на подмогу.

Через час два человека с туго забитыми кошелями выпрыгнули из паровоза, входившего на ремонт в депо. Трубы вышек заслоняли свет, падающий от вокзала, и людям нетрудно было скрыться от караула в толпе сменяющихся рабочих. В это же время в руках проходивших белыми птицами замелькали листовки. В сутолоке выкрикивал подговоренный Карасевым разносчик:

— Свежая газета! «Свободная Сибирь!» Иностранные государства признают адмирала Колчака верховным правителем всей России!

— Ловко! — посмеивался Корякин, разбрасывая в толпе свою литературу.

А через час, когда станки, молоты и машины затянули неизменную стальную песню, Карасев провел пулеметчика темным коридором в один из сломанных паровозов и торопливо шепнул:

— Мажь лицо угольной пылью, нам придется здесь провести экстренное совещание революционного комитета… Вот клещи и ключи, развинчивай пока гайки.

Корякин поправил около бока ручной пулемет, сильно натянувший ему плечо, и остановил слесаря:

— Нет, ты обожди… Это дело, знаешь, мне ни при чем, а ты дай половчее ребят, которые пусть присмотрятся, где у них стоят орудия, пулеметы и сколько их, — понял?

Карасев махнул рукой и теневой стороной побежал в слесарный цех, а пулеметчику из темной утробы паровоза было видно, как около завывающих токарных станков, около наковален и локомотивов люди украдкой читали маленькие листовки, серьезно переглядывались, передавая дальше обращение партизан.

На каланче ударило два часа, когда в топку заброшенного паровоза поодиночке потянулись люди. Они оглядывались по сторонам и неслышно, как тени, исчезали внутри искалеченного механического богатыря. Люди говорили шепотом. Через час их набралось больше десятка. С вокзала все еще доносились крики толпы и грохот спешно уходящих поездов.

— Товарищи, через два часа будут наступать партизаны! — бросали всем приходящим Корякин и Карасев. — Броневик генерала Репьева испорчен! Нападать на помещение службы тяги и крайний состав, где орудия и пулеметы!

Из-за грохота машин не все сразу расслышали стрельбу. Но Карасев и Корякин первыми бросились к условленному окну. Из темноты с противоположного хребта подавали огненный сигнал. Залпы трещали все сильнее, напоминая запаленное густое жнивье. Услышав, наконец, знакомый стук пулеметов, Корякин толкнул Карасева под бок и громко закричал:

— Давай тревогу!

Они не успели отбежать от окна, как вплотную столкнулись с пробравшимися в депо новобранцами, сбежавшими от белых. Карасев подался назад, но Корякин удержал его.

— Свои, свои! — воскликнул молодой солдат. — Товарищи, бейте стражников! — Он бросился первым к сходным воротам, в которых уже появились охранники и казачий взвод. Но страшно зарычавший гудок и выстрелы отбросили белых. В депо задрожали окна и стены, когда Корякин, положив на один из станков ручной пулемет, дал две очереди.

Станки оборвали свою песню, а залпы охранников порвали в депо электрические провода. Озлобленная, давно готовая к боям масса железнодорожников ринулась за пулеметчиком.

Они бежали туда, где, цепляясь за ступеньки вагонов, карабкаясь на их крыши, падая под колеса, в воплях и судороге мешались толпы военных и штатских белогвардейцев. А из-под насыпи, как из-под земли, вылетали другие, пришедшие из тайги через крутые перевалы, которых боялись одни и давно ждали другие.

Перрон опустел. Вслед уходившему последнему поезду трескотно били захваченные Корякиным десять пулеметов. И когда на рассвете замолкла канонада, прокопченные дымом, смолой и разными мазутами деповские и партизаны окружили на площади орудия. Слезы радости и тяжелые слезы горя по утраченным своим текли на измученных потемневших лицах женщин. В средину пробрался Николай на иноходце и зычно крикнул:

— Товарищи, укрепляемся в депо и на станции!

И все поняли, что бездействовать некогда, что из городов запада и востока каждый час могут подъехать свежие силы и отнять обратно станцию.

Перед судом Лизу перевели из больницы в тюрьму и поместили в камере политзаключенных. Раны ее подживали, но она еще слабо передвигалась на ногах. Старые большевики — мужчины и женщины — окружили ее заботами, как могли. Но и здесь вместе с ожиданиями желанных событий все дни и ночи чувствовалась растерянность и неуверенность в каждом последующем часе. Все знали, что ночью придут анненковцы или розановцы и сначала поставят на дверях намеченных одиночек меловые кресты, а через час прозвенят шаги со шпорами, и одиночки уже не вернутся.

За месяц Лиза присмотрелась и изучила быт колчаковской тюрьмы так же серьезно, как изучала и раньше все окружающее. И постепенно она свыклась с мыслью, что не сегодня-завтра придет ее черед. И лишь перед рассветом, когда каратели уводили обреченных и захлопывалась коридорная дверь, на нее нападала тоска и обида за потерянную личную и общественную жизнь. В приливе этой минутной жалости к себе она обвиняла Николая и за то, что он не был настойчив в своих предложениях совместной жизни, и за то, что не остановил ее от этой поездки. Но это личное жило в ней недолго. Лиза боялась сонной тишины и одиночества, она совершенно не выносила их. И с подъемом, когда, и в тюрьме начиналась жизнь, она снова вносила бодрость и свежесть в эту мрачную могильную обстановку, она часто пела революционные песни, когда другие, доведенные до полного отчаяния и изнеможения, не желали поднимать глаз на свет, мерцающий над потолком камеры. После разгрома станции Брусничная к ней подошла рослая старуха, бывший редактор губернской газеты «Дело рабочего», и, улыбнувшись темными большими глазами, сказала:

— От вашего командира Потылицына записка.

Старуха развернула трубочку из бумаги, которую катала в ладонях. На бумажке четким почерком Николая было написано:

Старуха печально и улыбчиво смотрела на молодого редактора.

— Вы любите его? — мягко спросила она, когда Лиза с неохотой рвала записку.

— Да, мы хотели пожениться, но мешала эта борьба, и нехорошо было бы перед товарищами партизанами…

— Ну и глупо, дети мои! — вздохнула старуха. — Эти аскетические предрассудки чужды марксистам… Но дело теперь не в этом… Ты знаешь или нет, что за расстрел белых офицеров партизанами на днях вывели в расход всех членов губернского исполкома.

— Да что вы, товарищ?!.

Лиза откинулась головой к серой стене, и синие ее глаза будто вросли в морщинистое лицо старой большевички.

— Это вполне понятно, — продолжала старуха. — Партизаны и рабочие остановили железнодорожное движение, а Красная Армия уже движется к Томску… Я предполагаю, что участь наша тоже будет решена на днях.

Лиза брезгливо рассматривала поднятую в ложке капусту, когда в окошко глянула усатая физиономия надзирателя и звякнул замок.

— Партизанка Пухова, на суд! — послышался низкий голос.

Она быстро застегнула халат, как будто собиралась на волю, и весело оглянула поднявшихся с нар худых, бородатых, потемневших людей.

— Ну, мужайтесь, голубушка! — по-старчески, как мать, поцеловала ее старуха.

— До свидания, товарищи!

Лиза высоко взмахнула руками, будто хотела улететь и направилась к выходу.

Над городом летела от Ледовитого океана вьюга. Снежные хлопья белой пеной облепляли крыши домов, окна и лица прохожих.

Лиза задохлась от холодного воздуха и не заметила, как отстала от передних конвойных.

— Шагай, шагай, красномордая! — ткнул ее прикладом задний казак.

— Да… По тайге, поди, ловко прыгала! — презрительно бросил другой.

Она не могла оглянуться, но по топоту копыт догадывалась, что в сопровождавшем ее конвое больше десятка вооруженных людей.

С крыльца женской гимназии и с балкона учительской семинарии за процессией наблюдали сотни молодых глаз. Два-три лица Лизе показались знакомыми, но она опустила голову и смутно, плохо отдавая себе отчет, подумала: «Паршивые, будущие чиновники!»

Взгляды девушки больше привлекала городская суетня военных и осторожные наблюдения за ними просто одетых людей. Пока они шли до штаба контрразведки, навстречу все время тянулись военные подводы с продовольствием, тачанки с пулеметами, одноколки и шикарные сани, из которых пугливо выглядывали завернутые в дорогие меха выхоленные лица женщин.

— Значит, правда, отступают? — не выдержала Лиза.

Последний казак свирепо оглянулся и погрозил нагайкой.

— Молчать, курвин род!

Но Лизу одолел смех. И когда села за желтый барьер на скамью подсудимых, ясными глазами осмотрела лица в защитных блестящих мундирах. Люди эти напоминали ей давно приезжавших в их село шарлатанствующих комедиантов, напускающих на себя серьезность и чопорность.

«Это тоже комедианты капитализма, — думала она. — Но те безобидные и обирают только деньги, чтобы кормиться и пропивать, а эти пропахли человеческой кровью».

Люди в мундирах, пожилые, плешивые, с красными и серыми от перепоя лицами в свою очередь рассматривали красивое лицо страшной для них преступницы. И мундирные судьи, казалось, не верили своим блеклым глазам, что эта изящная девица сделала так много для разложения белой власти и для упрочения класса, с которым связала свою судьбу.

С места поднялся небольшой человек с блестящей лысиной на затылке и с тремя Георгиями на груди. Лиза ожидала хрипатый, пропитый голос, но он послышался чистым и мягким.

— Господа, заседание экстренного военно-полевого суда считаю открытым. Вниманию вашему предлагается слушание дела учительницы Елизаветы Павловны Пуховой, происходящей из крестьян Пуховской области, обвиняемой в участии в банде Потылицына как одной из видных главарей и редактора погромной газеты «Плуг и молот», кроме сего уличенной в подстрекательстве нижних чинов местного гарнизона и захваченной на месте преступления при похищении бандой упомянутого Потылицына губернской типографии.

Широкие скулы калмыцкого лица генерала дрогнули. Он торопливо поправил пенсне и пробежал черными глазами по лицам замерших конвойных.

Делопроизводитель начал чтение обвинительного заключения. Лизе все это было знакомо до безразличия, и она рассеянно стала рассматривать сидящих в зале военных, пока не встретилась глазами с птичьей физиономией. Сначала она забыла, где встречала его. Но Плетунов-Зубарев растянул безусый выпуклый рот в злобной улыбке и дернул плечами. Лиза повернулась к судебным заседателям, тошнота подступала от груди к горлу. Ей захотелось дико растоптать его, как гадюку, подползшую внезапно. Делопроизводитель кончил чтение обвинительного материала и сел на место.

— Подсудимая Пухова!

Лиза поднялась с места и чуть заметно улыбнулась, глядя в мертво-скуластое лицо председателя суда.

— Признаете себя виновной в содеянном? — Генерал наклонился через стол и налил в стакан воды.

— Да, признаю… Но!.. — Лиза выпрямилась во весь рост и будто только теперь поняла, как смертельно ненавидит этих своих палачей, совершающих ненужный, жестокий обряд. — Да, признаю и прошу поскорее кончать!

Судьи, вздрогнув, повернули в ее сторону головы.

— Сколько вам лет? — спросил широколицый, маленький прокурор в длинном френче и с белесым ершом на голове.

— Восемнадцать, но… разве это важно? — Синие глаза Лизы смеялись злобой. Она села, откинулась на спинку скамьи и остановилась взглядом на люстре, привешенной к голубому потолку залы.

Суд допрашивал Плетунова и солдат, бывших при столкновении на типографском дворе, но Лиза уловила осмысленно только заключительное слово защитника. Он говорил:

— Вину подсудимой не могут смягчить никакие обстоятельства, кроме тех, что она женщина и к тому же несовершеннолетняя.

«Ух, какой мерзавец!» — подумала она.

А когда ей предоставили последние слова, то коротко ответила:

— Прошу не считать, что я несознательно… я работала и билась с вами убежденно… Это пошлость говорить, что дело рабочих и крестьян — преступление или вина.

Синие сумерки тихо опускались на город, когда конвойные подвели ее к тюремным воротам. «Ввиду несовершеннолетия — двадцать лет каторги», — четко звучали слова председателя суда. И когда камера захлопнулась тяжелой скрипучей дверью, бросилась на шею старой большевички и беззвучно зарыдала.

На двух броневиках и следующем за ними поезде развевались бело-зеленые бархатные знамена с надписью: «С нами бог и атаман».

Оставив в пяти километрах поезд, броневики открыли ураганную стрельбу из пулеметов и тихо двинулись на Брусничную. Стальной град сыпался на десятки верст во все стороны, срезая мелкие кустарники, засевшие в выемках и по склонам таежных гор. Мимо броневиков падали снаряды из трехдюймовок, но механические чудовища были неуязвимы.

Николай нашел Корякина и Чеканова в депо около пулеметов и надорванным голосом крикнул:

— Отступайте в темную падь, вон той разложиной… Я уже распорядился сплавить туда орудия и все наши части… Ваша задача — задержать противника на полчаса.

Николай повернулся, но, нечаянно взглянув на Чеканова, вспомнил:

— Запасные номера газеты есть?

— Есть с полсотни!

— Возьми человек пять ребят и расклей на станции!

Николай подхватил поперек винтовку и покатился с насыпи вниз, следом за остатками пехоты.

Анненковцы, заняв пустую станцию, не остановились на ней, а ограничились поджогом поселка и уехали на восток. За ними прибыли отступающие части армии генералов Сахарова и Каппеля. Голодный тиф погнал людей в окружающие деревни за хлебом. Солдаты белой армии разбредались с оружием в разные стороны.

Пользуясь этим, Николай в конце декабря снова двинул отряд и в один день занял две станции. Бегущие войска Каппеля повернули на северо-восток. Части партизанского отряда растворились в неудержимом потоке полуобезумевших людей. На Брусничной копились свалы разного оружия и огнеприпасов: оружие растаскивали крестьяне по деревням. В то же время по пути следования белая армия жгла селения, наголову уничтожала скот, угоняла лошадей, забирала хлеб. Частые перестрелки косили людей заодно с тифом.

Полуразбитый «декапод», пыхтя огненными ноздрями, тащил десятка два вагонов обратно к городу и, останавливаясь на каждом полустанке, дожидался, пока телеграфисты и телефонисты настраивали прерванные провода.

На пятой станции Николая попросили к прямому проводу. Побледневший старик телеграфист держал в трясущихся руках узкую ленту и робко заглядывал в обмороженное лицо командира.

— Ну, что? — строго спросил Николай.

— Здесь что-то непонятное… Вызывают вас, видимо… Потылицын вы?

— Да, ну скорее!

Лента покатилась из рук телеграфиста. Он откинулся к стене и растерянно смотрел на толпившихся сзади партизан.

— Там, видимо, неладно… Просят задержать какой-то поезд и подать помощь.

Николай взял ленту и передал ее взятому с Брусничной телеграфисту.

Тот прочел:

Николай тряхнул за плечи старика и начал диктовать:

— Говорит командир партизан Потылицын. Держитесь, стойко. Двигаю весь отряд…

Но на перроне зазвонили выход со следующей станции, и он, оставив аппарат, выбежал на улицу. С запада тянул леденящий ветер, пробрасывая сжатые мелкие крупинки снега. Под ногами хрустело, как капуста под ножом.

— Закрыть семафор! — распорядился он, вызвав начальника станции.

В поле свирепствовала метель. Холодным ветром палило лица, давно обмороженные в вечных дежурствах и переходах. Над головами сердито пели телеграфные провода. Охватившая все пристанционное население весть гнала людей навстречу чудовищному поезду, на тревожные свистки паровоза. А поезд остановился далеко за поселком. Он изогнулся красным туловищем и, звеня буферами товарных теплушек с пломбами у дверей, завернул на высокий подъем. Из окна паровоза выглянула черная физиономия машиниста, затем из классного вагона, погружаясь в снег, цепочкой посыпались серые фигуры военных.

Николай сам подал Корякину ленту с патронами и дрожащим голосом торопил:

— Скорей закладывай!

Пулеметы застрочили жуткие очереди. И люди в длинных шинелях, кувыркаясь в снегу, застывали под дикую песню усиливающегося ветра. Уцелевшие бежали в сторону: без ответных выстрелов. И только один черноусый офицер, не спрыгивая с площадки, вытянулся, как на параде, и направил наган на Николая.

— Товарищ Потылицын, это твой брательник, Ганька! — закричал сзади Николая один из партизан, вытянув вперед винтовку.

Николаю вспомнился иркутский бой с юнкерами и карательный отряд атамана Красильникова, а особенно убийства крестьян и рабочих на станции Брусничная. Забыв опасность, он бросился к брату, которого давно и смертельно ненавидел. Но жгучий толчок в левое плечо отбросил его назад, на зыбкий наносный снег. Сквозь кровавые круги он видел, как на вагон с ревом кинулась разъяренная толпа. Сознание не покинуло его даже в тот момент, когда сдернутая фигура брата, описав в воздухе полукруг, была затоптана в снег партизанами и подбежавшими рабочими станции. Толпа срывала пломбы и, разбивая двери, выпускала на волю истомившихся голодом, страхом, духотой и грязью смертников. Николая отнесли в буфет, и над ним склонилась женщина с бледным лицом и впалыми, синими глазами.

— Лиза! — шепнул он, пытаясь подняться.

— Спокойнее, Коленька!

Смахнув слезы, она помогла доктору раздеть раненого и худая, надломленная, но, как всегда живая, деятельная, принялась спасать человека, самого необходимого в жизни и борьбе.

От морозов трещали земля и лед. В холодных помещениях, в большинстве с залепленными газетными окнами, в оживающих заводах закладывались формы нового. А по улицам нескончаемые подводы собирали откопанные из снега трупы людей и лошадей, скошенных железом, тифом и голодом. Санитары отгоняли камнями от падали обнаглевших собак и воронье. И там, где недавно еще шиковали по бульварам блестящие офицеры с изысканными дамами, теперь оставшиеся в живых, обезумевшие, всеми брошенные, породистые красавицы-лошади обгрызали с замерзших тополей кору и ветви. Лошади падали на тротуары, посредине улиц, а за державшимися еще на ногах охотились приехавшие из деревень мужики. Но наперекор смерти вдруг раздавались бодрые звуки духового оркестра и революционные песни. Другие люди, обросшие волосами, обмороженные и страшные в своем измождении и решимости, шагали на распиловку дров, на поправку мельниц, на добычу пищи для населения и армии.

Николай сидел на больничной койке и разговаривал с Чекановым и Нифантьевым, только что вернувшимися с заседания губревкома. Чеканов кусал ус и рассматривал побледневшее лицо командира, а степенный Нифантьев с расстановкой говорил:

— Из нашего отряда формируется особая партизанская дивизия. Сегодня реввоенсовет Пятой армии отдал приказ о назначении тебя командиром, а меня комиссаром этой части… Поправляйся, и нужно скорее за дело.

— Когда отправляемся? — спросил Николай.

— В ближайшие дни.

По быстрому стуку шагов на парадной лестнице все узнали, что идет Лиза. И, действительно, она вбежала с болтающимися из-под платка заиндевелыми волосами и, сбросив около порога желтый полушубок, подошла к Николаю. В ее округлившихся глазах и на обострившемся лице горела какая-то новая радость.

— Товарищи! Коленька! — Она все еще задыхалась от воздуха. — Реввоенсовет Пятой постановил продолжать издание нашей дивизионной газеты, и типография со всем прежним штатом пойдет с нами. — Лиза нежно провела рукой по выбритой голове Николая и легко присела на край койки. — Первый номер приказано готовить сейчас же, только название меняется.

— Как? — вскочил Чеканов.

— А так… Оказывается, газета «Плуг и молот» давно издается в России, ну мы и решили дать название нашей «Красный боец». Я думаю, что это будет правильнее, потому что теперь наш орган будет обслуживать только бойцов, а для рабочих и крестьян организуются большие газеты, например, «Сибирский рабочий» и так далее.

Наборщик прошелся по комнате, раздумывая над случившимся, а Лиза, захлебываясь, продолжала:

— Сегодня председатель реввоенсовета взял у меня два комплекта «Плуг и молот», знаете для какой цели?.. Он говорит, что пошлет один из них товарищу Ленину, а другой в Музей революции…

— Вот это номер! — взмахнул рукой Чеканов. — И правда хорошо!.. Пусть-ка хоть один какой-нибудь партизанский отряд похвастается газетой… Да ежели мне голову не оттяпают, то обязательно напишу, как мы стряпали ее. Это, брат, тебе не «попранная большевиками-разбойниками родина», а «вся власть рабочим и крестьянам!»

Он описал рукой в воздухе фигуру и, схватив шапку, крикнул с порога:

— Пойду в типографию!

— Молодец! — любовно сказал Николай, когда наборщик хлопнул дверью.

А Лиза уже хлопотала за чаем, перестилала постель и рассказывала Нифантьеву:

— Перед самой отправкой в вагоне «смертников» этот Плетунов два раза налетал на тюрьму с казаками и старательно искал меня. Но товарищи каждый раз придумывали какой-нибудь новый способ. Два раза я спасалась в больнице, а один раз подкупленный надзиратель посадил на ночь в свою комнату и сам отлучился под предлогом болезни. И в эту ночь вывели старуху да еще десять крупных работников. А на суде определенно помог ваш ультиматум, напечатанный в нашей газете. А куда девали этих женщин-заложниц? — спохватилась она.

— Они остались в Брусничной, кажется, — зевнул Нифантьев.

Партизанская дивизия с двумя сотнями пулеметов и орудиями прибыла в Забайкалье и на второй же день вступила в бои с остатками колчаковцев, семеновцев и пепеляевцев. Влитая отдельным звеном в Пятую и народно-революционную армию, она теперь получила возможность построить внутри себя политико-просветительный аппарат. В то же время Лиза заведывала культпросветом дивизии и редактировала газету «Красный боец». Газета с каждым днем увеличивалась по размерам и тиражу.

В начале марта Лизу вызвали в реввоенсовет Пятой армии, и председатель, развернув «Красный боец», спросил:

— Товарищ Пухова?

— Да.

— Скажите, кто пишет вот эти воспоминания об организации и деятельности вашего отряда?

Лиза взглянула на подвал, отделенный жирной чертой, а затем в улыбающиеся глаза председателя реввоенсовета. В первую минуту ей показалось, что газета чем-то провинилась, допустила политическую ошибку. Щеки Лизы вспыхнули ярким румянцем.

— Это отчасти наборщик Чеканов, отчасти я и командир дивизии. А что?

Председатель протянул через стол руку и крепко пожал плечо Лизы. Его черные большие глаза одобряюще замигали.

— Прекрасный материал! — продолжал он. — Вы сами, очевидно, не подозревали, какую огромную услугу оказывают эти статьи вопросам воспитания Красной Армии и нашей тактике в настоящей и будущей борьбе с контрреволюцией!

— Ну, товарищ! — смутилась Лиза от неожиданной похвалы. — Это просто для напоминания ребятам нашей дивизии.

— Это и важно, — усмехнулся председатель. — Вы забываете, что в нашу армию вливаются ежедневно новые, еще невоспитанные бойцы, которым опыт и примеры партизан помогают ориентироваться в борьбе с остатками белобандитов…

Лиза смотрела на него широко открытыми глазами и, казалось, все еще сомневалась в серьезности этих слов.

— Продолжайте в этом же духе. — Председатель поднялся со стула и провел ладонью по гладко выбритой голове. Был он высок, сгорблен и совсем не напоминал вымуштрованного военного человека, а глубокие морщины на выпуклом лбу свидетельствовали скорее не о старости, а о преждевременной усталости этого человека.

— Командир Потылицын ваш муж, товарищ Пухова? — неожиданно спросил он.

Лиза снова вспыхнула.

— Да… Но недавно стал…

— Ну и чего же, прекрасная пара… Только мы его думаем перебросить командующим Дальневосточной народной армией… Там в военной и политической части нужна большая работа, а крепких командиров у нас немного… Затем нам при Пятой армии нужен начальник информационно-исторического отдела… У вас, товарищ Пухова, есть добрый опыт и партийный стаж.

Лиза бежала по пыльным песчаным улицам восточного городка и удивлялась, что все предметы двоятся у нее перед глазами. В типографии она собиралась порадовать своих, но мимо промчался кавалерийский разъезд, и только на одно мгновение она встретилась с серыми выпуклыми глазами скачущего впереди военного. Сухое белесое лицо с высунувшимся вперед кадыком напомнило ей поразительное сходство с каким-то очень неприятным человеком. Но с каким? Вплоть до вечера она ломала голову, пока завтипографией Чеканов не принес ей на просмотр гранки очередного номера.

Просматривая отрывок об отступлении в тайгу и о разгроме первой типографии, она вскочила на ноги и подбежала к наборщику.

— Аверьян Иванович! Да ведь это Плетунова я встретила сегодня. Он, негодяй, уже в нашу армию пробрался!

— Плетунов?! — маленькие глаза Чеканова метнулись. Выпустив из рук гранки, он знаком руки подозвал остальных наборщиков и строго сказал:

— С этого дня мы будем дежурить… Сегодня остается Борисов.

— И незачем это, — возразил сухощавый Борисов, поправляя очки. — Мы и так не успеваем высыпаться, а тогда и совсем дело станет.

— Лучше попросить у Николая постоянный караул из надежных ребят, вот и все, — предложила Лиза.

— Надежных-то надежных, но и самим не мешает присматривать, — недоверчиво протянул Чеканов.

Снег быстро исчез с забайкальских степей, но держался еще по лесистым сопкам и в заветерках. Пятая армия стремительно отгоняла в глубь Монголии остатки белогвардейцев. Партизанская дивизия, получившая Красное знамя, достигнув крайней границы своего назначения, была спешно отозвана на врангелевский фронт. По настоянию Лизы и еще потому, что народно-революционная армия была расформирована, Николай вновь получил назначение командиром своей дивизии. Встречу ему устроили в Верхнеудинске, а отсюда Краснознаменная форсированным темпом прибыла в Иркутск. Здесь Николай решил подкрепиться продовольствием и главным образом обмундированием, для чего потребовалось двое суток.

Проходя через перрон, Лиза дернула за руку Николая и остановила его, широко раздувая ноздри.

— Смотри, Плетунов! — шепнула она.

Николай и Чеканов только в профиль увидели долгоносое лицо военного, быстро скрывшегося в тысячной толпе. Они сели в автомобиль и, зорко присматриваясь, тихим ходом обогнали всю публику, кишащую на понтоне. Но Плетунов исчез бесследно.

— Какая у него форма? — допытывался Николай.

— Кажется, связиста, но какой части я не рассмотрела.

Лиза все еще волновалась и часто забрасывала рукой скобку золотистых волос, а Николай, глядя на оживленное движение города, вспоминал семнадцатый год и декабрьские бои с юнкерами.

— А ведь странно, что тогда ни мы, ни они не расстреливали пленных, — неожиданно заговорил он.

Автомобиль ускорил ход.

— Ты все о старом, — обиделась Лиза. — А этот паршивец, наверное, готовит здесь какую-нибудь гадость!

— И ворожить не надо, — подтвердил наборщик.

Город подчищался. Весенние воды смыли и унесли в неуемную Ангару кровавые пятна с мостовых. Но о недавних разрушениях здесь еще свидетельствовали изрытые снарядами стены домов, сгоревшие здания и лица суетливых обывателей, растерявшихся от невиданных потрясений.

В молодых советских учреждениях беспрестанно визжали телефоны, люди в полувоенной, полугражданской одежде, часто заношенной до лоска, заседали, сновали по улицам целыми сутками, забывая о сне и отдыхе. Этого требовало время, этого требовала обстановка Иркутска, в котором переоделась в мирное платье и осели значительная часть контрреволюции.

И среди этого ливня людского нельзя было предаваться рассеянности и безделью.

Лиза и Чеканов обшарили все москательно-химические склады, добывая краски, целый день протолкались в чрезвычайно разбухших отделах губсовнархоза и напоследок, забрав необходимые шрифты в военной типографии, возвратились к эшелону, где спешно погружали продовольствие и свежих лошадей. Свободные от работ бойцы, как в походе, охраняли эшелон.

В штабном вагоне было пусто, и это удивило Лизу.

— Командир и комиссар не приезжали? — спросила она у часового.

— Только что уехали в город.

— А почему выставлена усиленная стража?

— Потому что какие-то духи нюхают здесь.

— И их не захватили? — Нет, удрали.

Лиза опустилась на мягкий диван и стала смотреть в окно. Сквозь темноту слабо сверкали волны Ангары. Из города доносились дребезжащие звуки автобусных моторов и духового оркестра. Лиза почувствовала внезапную усталость и незаметно для себя положила ноги на соседний стул. Мозг работал вяло, и мысли плелись в клубок на полпути. Вдруг, вспомнив утреннюю встречу с Зубаревым-Плетуновым, она достала из бокового кармана тетрадь с карандашом и в темноте набросала заметку в редакцию губернской газеты. Николай вернулся перед рассветом.

— Мы задерживаемся еще на сутки, — сказал он, когда Лиза вскочила с дивана.

— Задерживаемся? А почему?

— В городе белогвардейщина замышляет какую-то мерзость, — ответил он, расстегивая портупею. — Ты была права.

— Ну и что же?

— А то, что нужно отрядить сотню-две наших лучших ребят и устроить ночную облаву.

В темном дворе на окраинной улице человек в военной шинели запнулся за что-то твердое и, сильно ушибив колено, ухватился рукой за обглоданную собаками лошадиную ногу.

— Везде падаль, — проворчал он, брезгливо подумав, что и его ожидает подобная участь.

Контрразведчик прошел узким закоулком между плетеным забором и стукнул три раза в низкую дверь подвала. Внутри помещения послышались шаги прихрамывающего человека, а затем отрывистый голос адъютанта Скобелина.

— Вы, Зубарев?

— Я, капитан, — шепотом ответил контрразведчик. — Откройте скорее, есть интересные сведения.

Скобелин громко оттолкнул засов.

— Садитесь на кровать и рассказывайте, — пригласил адъютант, когда они очутились в низкой и сырой комнате, где пахло клопами и лужей.

Плетунов-Зубарев глянул в обросшее и изморщенное лицо бывшего начальника и нашел, что тот постарел до неузнаваемости.

— Хотите есть, поручик? — предложил Скобелин. — У нас в губпродкоме выдали сегодня омулей.

— Спасибо, капитан… Да и некогда… Скажите лучше, как дела с организацией?

— Тсс…

Адъютант указал пальцем на стенку и зашептал:

— Осторожнее, там живет какой-то сапожник… А с делами так… На сегодня учтено две тысячи наших. Вооружение тоже есть… Но стремительно работает чрезвычайка… Если бы не дивизия этого Потылицына, то можно бы начать наступление. И знаете, какой скандал можно сделать здесь в тылу!

— А если ударить на эту дивизию? Тут главное — это типография!

Контрразведчик откашлялся в рукав, но адъютант не дал ему договорить.

— Бросьте, поручик!.. Вы мелко берете… Теперь у них печать в каждом паршивом городишке, а вы… Вот если разгромить штаб во главе с самим Потылицыным…

— А я о чем же?.. Вы забываете, капитан, что эта паршивая газета выдаст нас всех… Обо мне уже писали… А утром я наткнулся на самого Потылицына и эту редакторшу Пухову… Теперь только и жди, что в печати появится новое разоблачение.

Мимо стены кто-то прошел, задевая за сухой плетень, и контрразведчик откинулся спиной в сырой угол, а Скобелин погасил лампу. И когда шороха стало не слышно, адъютант спросил:

— Сколько наших в здешнем гарнизоне?

— До четырехсот человек.

— Офицеры?

— Есть и рядовые, казаки.

— Тогда действуем, поручик… Если мы задержим здесь партизанскую дивизию, то, конечно, легче будет там… под Перекопом… Но все же лучше было бы, если бы они уехали.

— Где сбор?

— Разумеется, на станции и в Глазковском предместье.

Зубарев-Плетунов, а теперь командир взвода службы связи Полещуков, быстро дошагал на Арсенальскую улицу и, показав пропуск, прошел мимо часового красноармейца. В широком дворе его встретил пожилой усатый без всяких знаков отличия и торопливо провел в канцелярию полка.

— Ведите своих на станцию! — сказал контрразведчик. — Предлог — разоружение партизанской дивизии… А если будут сопротивляться — бейте сначала по штабному вагону, а затем и по остальным… В случае неудачи, отступаем к монгольской границе… Да торопитесь, видите — скоро рассвет!

Контрразведчик бесшумно вышел обратно и на первом попавшемся извозчике поскакал на вокзал.

При въезде на понтонный мост лошадь извозчика остановилась перед загородившим дорогу кавалерийским разъездом.

— Ваши документы, товарищ! — басовито раздался голос Корякина.

— А вы по какому праву?.. — контрразведчик попытался приподняться, но отяжелевшее вдруг тело не повиновалось.

— Слазь! — повторил Корякин. — Товарищ Чеканов, посмотри, не признаешь ли?

— Как не признать гада! — Наборщик размахнулся нагайкой, но его удержал подъехавший Николай.

В это же время из-за прибрежных построек показались темные фигуры людей, крадущихся к мосту.

— Товарищи, за мной! — крикнул Корякин.

Из-за соседнего угла грянул залп, за ним второй и третий. Плетунова потащили двое, а затем уже на перроне их догнал усиленный конвой, ведущий около сотни офицеров во главе с капитаном Скобелиным. В городе и в Глазковском предместье трещали и быстро замолкали выстрелы.

Лиза смотрела в окно, через которое было видно, как ежеминутно к соседнему вагону подводили арестованных.

На виднеющуюся в другое окно Ангару пала первая полоса рассвета, когда в штабной вагон вошли Чеканов с Николаем.

— Дай свету, Лиза! — пропавшим голосом сказал Николай.

Худое лицо Чеканова казалось позеленевшим. Он размашисто хлопнул о стол папку бумаг и, взглянув на Лизу, злобно рассмеялся.

— Ну, Лизок, попался наш дружок! Хочешь посмотреть?

Лиза развернула сверток и вслух прочитала план восстания белых офицеров во всех городах Сибири.

За окном горнисты заиграли сбор, и со станции послышался первый звонок. Чекисты, крепко пожав руки всем присутствующим, покинули вагон. В это же время по асфальту застучали шаги красноармейцев, войск ГПУ, а навстречу им Корякин выводил из вагонов три сотни арестованных.

Плетунов едва тащился в задней шеренге. Он только на мгновение встретился глазами с уничтожающим взглядом Лизы и, узнав ее, вяло опустил голову.

Через полчаса паровоз дал отходной свисток. По вагонам грянули песни и гармошки. Поезд уносил к новым победам партизанскую дивизию. А Чеканов, стоя в дверях вагона, разбрасывал в толпу остатки газеты «Красный боец».