Крылатая гвардия

Выборгский крендель

Летчики и хлебопеки — вот действующие лица этого эпизода, незначительного, быть может, на фоне грандиозной ленинградской эпопеи, но всё-таки отразившего, на наш взгляд, величие духа людей, защищавших прекрасный город на Неве.

Летчики и пекари… Представители таких несхожих профессий оказались рядом в той жестокой битве, какую вел блокадный Ленинград за хлеб и, значит, за жизнь сотен и сотен тысяч людей.

Летчики, днем и ночью летавшие над ладожской трассой, обороняли от врага вереницы грузовых машин с мукой.

Пекари, под вражескими обстрелами и бомбежками несшие бессменную вахту у печей. Несмотря ни на что, население должно было вовремя получать свой хлебный паек…

Хлеб января 1942 года! «Сто двадцать пять блокадных грамм с огнем и кровью пополам».

Этот окаменевший пепельного цвета кубик, в котором мука перемешана с отрубями, жмыхом и целлюлозой, можно увидеть теперь в Музее истории Ленинграда. И тут же другой, чуть побольше. Прибавка! Слово, памятное всем пережившим блокаду. Еще 75 граммов к прежней норме, еще 50… И каждый раз — это новая победа, новое выигранное сражение.

Пекарь, высыпая из мешка остатки муки, подходил к окну и видел голодных, измученных горожан в очереди у булочной… Он невольно вспоминал тех, кто в эту минуту воюет в небе над заснеженной Ладогой, защищая караван с бесценным грузом.

Нет, не случайна была эта дружба!

Она началась в тот морозный день, когда делегация ленинградских хлебопеков приехала в гости к летчикам.

Ехать решено было с подарком. Но с каким? Чем порадовать хозяев? Кто-то робко произнес: «Крендель»… Поначалу сочли это несерьезным. Какой крендель? Настоящий? Выборгский сдобный? Так для него ж нужна крупчатка, чистая крупчатка… Где ее взять? А специи, масло? Невозможно это… Но всё-таки, если попробовать? Ведь как обрадуются летчики, как будут поражены! Подумать только, товарищи, привезти из осажденного города его защитникам крендель! Не чудом ли это будет?

Муки (конечно, не крупчатки, но всё же белой) с солидным, правда, количеством примесей немного нашлось. И сахару 200 граммов. Миндаля и изюма раздобыли самую малость. Яиц совсем не удалось достать. Кто же возьмется из столь скудных продуктов приготовить сдобное тесто? Хотели уж было вообще отказаться от этой затеи, как вдруг вспомнили: Антоныч! Где он сейчас, старейший питерский булочных дел мастер? Этот искусник сделает!

Павла Антоновича Никитина разыскали в пекарне на Старо-Невском. Он пек формовой хлеб для госпиталей. Ого, как загорелись у старика глаза, когда он услышал обращенную к нему просьбу. А сказал весьма сдержанно:

— Попытаюсь.

Он священнодействовал в одиночестве, никого не подпуская к столу. В пекарне было сумеречно: окна забиты фанерой, электричество выключено, тускло горели свечи.

Антоныч что-то нашептывал и над опарой, и над тестом, будто колдовал. Но это просто так, по привычке. Когда тесто поднялось, раскатал его на доске и вдруг ловким движением скрутил причудливую восьмерку, пришлепнул с боков, смазал вместо желтка теплой сахарной водицей, украсил изюмом, обсыпал миндалем и сунул на листе в печь.

Грузовик с делегатами уже стоял у ворот, а старик не спешил, поджидая, пока крендель остынет. Потом, так и не дав никому взглянуть на дело рук своих, обернул пергаментной бумагой и вынес в наглухо закрытой фанерной коробке. Молча уселся в уголке кузова, и лишь по глазам его, в которых поблескивали веселые искорки, можно было определить, что затея вполне удалась.

Дорога, по которой ехала делегация, была той самой, что связывала Ленинград с Ладогой. Навстречу шло множество приземистых машин с погашенными фарами, тяжело груженных мешками, ящиками, бочками с продуктами. Это «большая земля» слала помощь сыновьям и дочерям своим, попавшим в беду, это она обогревала их теплом, живительным дыханием… А на небе то и дело вспыхивали и сразу гасли розовые дрожащие зарницы — там, позади, ближе к городу, рвались снаряды.

К летчикам прибыли уже под вечер. Проступавшие в темноте очертания дачи, у которой остановился грузовик, показались делегатам знакомыми.

— Похоже, наш бывший дом отдыха? — сказал кто-то, вглядываясь.

— Совершенно точно, — раздался с крыльца мягкий грудной басок. — Сохраняем, так сказать, в первозданности. Придет время — передадим по акту.

В руках говорившего загорелся карманный фонарик, осветивший тропу к даче. Встречавший представился:

— Командир полка майор Романов. Ждали вас утром. А сейчас большинство в воздухе. Мы ведь птицы ночные… Прошу проходить.

В комнате, которая была когда-то «уголком тихих игр», собрались летчики-истребители, свободные от дежурства. Вошел совсем еще юный лейтенант, крупнолицый, с добродушным взглядом широко раскрытых серых глаз, с копной светлых волос, спадающих на лоб. Сказал просто:

— Алексей… — И чуть тише добавил: — Севастьянов.

Севастьянов? Знаменитый «ас ночного неба», как звал его весь Ленинград? Так вот он каков — молодой человек, таранивший самолет врага в ночном бою над городом…

Вошли и весь вечер сидели рядышком два украинских хлопца, два закадычных дружка — Василий Корень и Георгий Воевода; третий их земляк и побратим, Николай Щербина, сейчас над Ладогой и вот-вот должен возвратиться. Вошло еще с десяток летчиков, почти все лейтенанты, — безусая, но бывалая молодежь.

Антоныч, не выпускавший из рук заветной коробки, приблизился к столу и с величайшей торжественностью на лице медленно раскрыл ее.

О, это было зрелище! Он отливал глянцем, он сказочно сверкал и, да простят нам высокопарное сравнение, он сиял, как июльское солнце, этот, покрытый румяной корочкой, круглобокий крендель… Все смотрели на него как зачарованные, не в силах произнести ни слова.

И тогда заговорил Антоныч.

— Прошу извинить, коли чем не угодил, — сказал он. — А приглянется — кушайте на здоровье! Понятное дело, крендель этот не показывает нашего искусства во всю силу. Полагаю, наступит денек, придет победа — ох, и кренделей же я вам напеку, сынки мои родные!

Честь поделить сокровище на порции была оказана «хозяйке» — Серафиме Жудовой, заведующей пекарней. Сделала она это весьма умело и справедливо, не забыв и тех, кто был в полете.

— Товарищи! — восторженно произнес один из лейтенантов. — Он же просто тает во рту…

И другой добавил:

— Душа вложена в кренделек.

На столе появилась гигантская миска с квашеной капустой, и для ленинградцев, забывших, как выглядят овощи, это было не меньшим сюрпризом, чем выборгский крендель для летчиков.

В разгаре трапезы командира полка вызвали на аэродром. Но майор вскоре возвратился вместе с худощавым черноволосым летчиком, не успевшим даже переодеться, — он был в меховой тужурке и в высоких мохнатых унтах.

— Щербина к пирогу не опоздает! — пошутил кто-то за столом.

— И имеет на него полное право, — сказал Романов. — Сбил над озером «Хейнкеля».

Антоныч посадил юношу рядом с собой, обнял его за плечи и долго не снимал руки.

…И с тех пор стало традицией у хлебопеков — приезжать к истребителям в гости с выборгским кренделем. Каждый раз становился он всё краше, пышней и слаще.

Спустя несколько лет после победы вспомнили мы об этом эпизоде из времен ленинградской блокады, и захотелось снова возвратиться к выборгскому кренделю.

Ну, прежде всего, что это за крендель такой — выборгский? Почему он так называется? В блокаду недосуг было рыться в справочниках или энциклопедиях…

Вот какую историю мы узнали из «Ведомостей Санкт-Петербургской полиции» № 201 за 1871 год.

…Однажды Петр Великий, будучи в Выборге, отведал местные крендели, и так они ему понравились, что велел он доставлять эти вкусные изделия в Петербург. Выборгские крендели стали лучшим угощением на петровских ассамблеях. Вскоре пекаря-финны открыли в Петербурге несколько пекарен и монопольно продавали выборгские крендели покупателям побогаче, более ста лет всячески скрывая от русских и немецких пекарей секрет их изготовления.

Но вот в начале тридцатых годов XIX века пекарь-ярославец Иван Иванов, содержавший маленький пирожковый куренек, решил во что бы то ни стало узнать секрет выборгской сдобы. Пытался было выведать что-либо у петербургских мастеров-финнов, куда там — молчат. Тогда Иванов снарядил своего молодого сына Александра в Выборг: пусть купит кренделей побольше, чтобы знать, «не вредны ли они русской публике», а если случай к тому подвернется, и выведает нужные рецепты.

Вскоре молодой Иванов не только узнал все тайны приготовления выборгских кренделей, но и начал печь их не хуже коренных местных пекарей. Возвратился он в Петербург, и «куренек у Симеоновского моста» быстро приобрел известность на весь город. Понравились крендели и в Зимнем дворце (Иванов был удостоен герба и звания придворного крендельщика), и простому люду.

Ивановские «выборгские крендели» стали выпекать и другие русские мастера. Мука на них шла самая лучшая, так называемая конфетная и, кроме того, толченый рафинад (лучше тростниковый, а не свекловичный, уменьшающий припек), топленое русское масло, изюм, коринка, кардамон, мускатный орех, яйца, сливки, цукат…

Вот что такое настоящий выборгский крендель, спечь который для друзей-летчиков мечтал в блокаду булочных дел чудодей, мастер пирожных и тортов, сдобы и баранок Павел Антонович Никитин…

И нам захотелось разыскать хотя бы некоторых участников первой встречи летчиков и пекарей.

Позвонили в трест хлебопечения. Жив и здравствует Антоныч!

В штабе сказали:

— Вряд ли найдется сейчас кто-нибудь из ваших знакомых в Ленинграде. Хотя, одну минуточку, подождите. Тут говорят, что Герой Советского Союза майор Щербина отдыхает в Пушкине. Как повидать его? Поможем…

И вот мы едем с Щербиной в гости к Антонычу. Старика решили не предупреждать, нагрянуть неожиданно.

Сидим в кабинете директора хлебозавода «Красный пекарь». Он звонит в цех и просит прислать бригадира Никитина. Ждем. Летчику не терпится, он выходит из кабинета и сталкивается в дверях с Антонычем.

Так и застыли они оба на пороге и, как обычно в таких случаях, не знают, с чего начать.

— Ты бы о друзьях сказал, — говорит старик. — Романов-то где теперь? Небось, дивизией командует?

— Нет Романова, — склоняет голову Щербина, — сбили Бориса Николаевича над Гатчиной. И Леши Севастьянова нет. Помнишь его? И Вася Корень погиб.

Они стояли друг против друга, и чудилось обоим, что тут же, рядом с ними, майор Романов с его мягким грудным баском, коренастый улыбчивый Севастьянов, стремительный порывистый Корень. Вспомнили о Мациевиче и Жидове, ставших героями.

— Что же это мы с места не двигаемся? — спохватывается Антоныч. — Идем, хозяйство свое покажу.

И он ведет летчика с этажа на этаж. Мимо огромных чанов, в которых растет и дышит тесто. Мимо сверкающих белизной автоматов, этих умниц, что сами и месят, и режут, и отвешивают тесто. Мимо длинных столов, за которыми сидят молодые работницы, — по быстрым, неуловимым движениям их рук можно безошибочно определить, чью школу они прошли: никитинскую. Мимо гигантских, пышущих жаром электрических печей.

Он ведет летчика вдоль несметного числа полок, на которых чего-чего только нет: батоны сахарные и простые, халы, плетенки, подковки, калачи, кольца, плюшки, пряники медовые и мятные, торты, пирожные и, конечно же, выборгские крендели, настоящей, сдобной выпечки. Сотня с лишним названий!

— Вот это и есть, — говорит старый пекарь, вспоминая сказанное им на аэродроме, — наше искусство во всей своей силе. Богато?

— Богато… — произносит Щербина.

Традиция сохранилась. То летчики гостят у хлебопеков, то пекари навещают гвардейцев.

…И вот снова хлебопеки собираются в путь, снова печется выборгский крендель. Павел Антонович Никитин уже не работает на заводе — ушел на пенсию. Но ради такого приятного, прямо скажем, торжественного случая пригласили знаменитого мастера в цех. Пришел он с большой охотой, радостный, и вот снова колдует, сначала у теста, потом у печи.

Настало время, о котором мечтал старик и в крохотной блокадной пекарне на Невском и на фронтовом аэродроме.

— Теперь совсем другое дело, — говорит старейшина хлебопеков, — всё у меня есть для настоящего кренделя: и мука отменная, и масло, орехи, цукаты, специи разные. Теперь такой крендель испечем — ни в сказке сказать, ни пером описать, не сравнить с блокадным…

Не сравнить с блокадными и самолеты, которые увидели делегаты хлебозавода на аэродроме у своих давнишних друзей. На летное поле они пришли сразу, как только прибыли в часть, и договорились, когда и как вручить летчикам «хлеб-соль».

Трудно было услышать, о чем говорят гости: рев реактивных машин заглушал голоса, но по глазам, по выражению сначала удивленных, потом восторженных лиц и без слов можно было понять: обрадовали гвардейцы гостей. Самолеты в воздухе, самолеты на земле — сколько их! А какие красивые, какая маневренность, скорость, стремительность взлета… Фразу сказал, а самолета уже и не видно — ушел ввысь.

Особенно довольны П. А. Никитин и З. Д. Барденова, — она тоже впервые была в части еще в 1942 году. Им наиболее заметны перемены: тогда наши «Чайки» нередко не могли догнать новейших фашистских истребителей.

Летчики хитро улыбаются: «Нас не догонишь, не машины — молнии». С пристрастием расспрашивают делегаты гвардейцев. Кто-то из девушек залез на крыло истребителя, а Борису Колесникову даже разрешили сесть на место летчика.

— Может, взлетишь? — шутят приятели.

Всё интересует ленинградцев: как останавливают самолет на земле и сколько керосина он «съедает», можно ли спрыгнуть с парашютом без катапульты и как ведется воздушный бой на сверхзвуковых скоростях…

Ленинградцы вспоминают старых друзей — Севастьянова и Мациевича, Щербину и Оскаленко, знаменитых ленинградских истребителей-ночников, которые мужественно и умело сражались за ленинградское небо. В ленинской комнате рабочие хлебозавода знакомятся с историей части, с боевыми эпизодами.

Но вот все направляются в клуб, — в столовой за самоваром на этот раз всех не посадишь, — это ведь не январь 1942 года, не фронтовой аэродром…

— Справедлива русская пословица: «Друзья познаются в беде», — говорит офицер Ковалев, обращаясь к присутствующим. — Летчики нашей части и ленинградские рабочие подружились в очень трудное время. Они делились последним куском хлеба, поддерживали друг друга, ободряли. Летчики по праву считали ленинградцев своей надежной наземной опорой. Эта дружба помогала побеждать врага.

Говорили о том, как Леша Севастьянов, совершив ночной таран, спустился на парашюте прямо на заводской двор, как Михаил Евтеев после победного боя пробирался через занятые врагом районы на свой аэродром, как умел Василий Мациевич в любую, самую черную ночь находить в ленинградском небе вражеских пришельцев…

Но вот наступает торжественная, необычайно трогательная минута. Снова пекари вручают истребителям гвардейской части выборгский крендель. П. А. Никитин не может сказать ни слова, он только крепко-крепко жмет руку то одному летчику, то другому. Да и гвардейцы, взволнованные происходящим, немногословны. Офицер Ковалев поднимает на руках блюдо с кренделем, затем передает подарок другим летчикам, его бережно несут дальше. Ах, какой чудесный крендель — красивый, пышный, румяный, и как аппетитно пахнет!

Все встают. Зал, аплодируя старейшему ленинградскому пекарю Никитину и его товарищам по заводу, отдает дань уважения героическому труду ленинградских рабочих в дни войны и в дни мира, приветствует своих давнишних друзей и однополчан.

Когда все встали, показалось мне, что авиаторы — молодые и старые закаленные бойцы — и хлебопеки — ветераны и молодежь, только наслышанная о событиях 1942 года, — чтили в эту минуту память Алексея Севастьянова, получившего тогда первый кусок серого блокадного кренделя, и других героев-гвардейцев, отдавших жизнь за родной Ленинград.

Нет, не случайна эта добрая сердечная дружба, рожденная и закаленная в дни великой битвы за город Ленина. И выражением ее является скромный подарок — выборгский крендель, который от души преподносят хлебопеки своим боевым товарищам — летчикам-истребителям.

…До следующей встречи, друзья! До следующего кренделя!.