Крысы

14

На Паскилью в деревне едва не случилось несчастье. Незадолго до начала представления язык колокола ударил Антолиано по затылку, и Мамертито, сынок Прудена, привязанный за пояс веревкой, полетел с колокольни. К счастью, Антолиано вовремя оправился, наступил на веревку, и Мамертито повис в воздухе, раскачиваясь, как маятник, — в помятой небесно-голубой тунике, задравшейся до подмышек, с белыми надломанными от резкого рывка крылышками из пластмассы.

Нини, затаив дыхание, наблюдал все это с Площади — ведь всего два года назад он исполнял ту же роль, что Мамертито теперь; вдруг стоявший за его спиной Браконьер расхохотался, хотя накануне у него сдохла борзая, и сказал: «Ну чисто стрепет с подрезанными крыльями, вот бездельник!» В общем, до беды дело не дошло, и донья Ресу, Одиннадцатая Заповедь, приказала Антолиано снова поднять малыша наверх, потому что эстремадурцы еще не пришли и представление нельзя было начать.

Донье Ресу, Одиннадцатой Заповеди, стоило немалого труда поладить с Гвадалупе, Старшим, но иного выхода не было — уныние, овладевшее деревенскими после истории с нефтью, не вполне еще рассеялось, и, как сказал ей Росалино, Уполномоченный: «В этом году ни у кого нет настроения ломать комедию». Только после сложных переговоров донье Ресу удалось набрать шесть апостолов, но Гвадалупе, Старшой, оказался в этом вопросе неуступчивым:

— Всех или ни одного, донья Ресу, вы это знаете. Уж мы, эстремадурцы, такие.

Нельзя было допустить, чтобы представление провалилось, и донья Ресу дала согласие на то, чтобы двенадцать эстремадурцев надели залатанные туники апостолов.

На пыльную площадь струились лучи разбухшего, вязкого солнца, и высоко-высоко, там, куда не достигал шум толпы, лениво кружили три стервятника. Нини не знал, где эти птицы живут, но стоило появиться на парах трупу кошки или ягненка, как они прилетали из-за холмов. Пониже стервятников, у проемов колокольни, метались, как угорелые, стайки стрижей, оглушительно вереща.

И вот из-за угла церкви показались эстремадурцы. Нини смотрел, как они идут тяжелыми шагами, как торчат из-под цветных туник суконные брюки и облепленные глиной ботинки. Растрепанные, кое-как надетые парики космами свисали на плечи, и все же было в этой кучке апостолов какое-то библейское величие, которое особенно ощущалось на фоне домиков из необожженного кирпича и оград, покрытых сухими лозами.

Толпа расступилась, и эстремадурцы, потупя головы, в молчании прошествовали к церковной паперти; дойдя до нее, они вдруг рассеялись в толпе, принялись отворять двери домов, перескакивать через ограды и приподымать камни, изображая лихорадочные поиски, пока донья Ресу, наряженная в голубую тунику и белое покрывало Святой Девы, не дала украдкой знак Антолиано, и тогда с верхушки колокольни, теперь уже медленно, начал спускаться Мамертито, он покачивался над толпой — крылышки еще растрепаны но на лице — важность и благость.

Заметив Ангела, Святая Дева, апостолы и народ, ошеломленные, простерлись ниц, воцарилось глубокое молчание, и среди истерического писка стрижей раздался нежный голосок Мамертито.

— Не ищите его, — сказал он. — Иисус, называемый Назареянином, воскрес.

Еще несколько мгновений Мамертито парил над площадью, все благочестиво крестились, а Антолиано постепенно укорачивал веревку. Как только Ангел скрылся в проеме колокольни, донья Ресу с трудом поднялась на ноги и сказала:

— Восславим Христа и благословим его.

И народ набожно подхватил хором:

— Ибо святым своим крестом он спас мир.

Затем все вошли в церковь и стали на колени, а на хорах Фрутос, Присяжный, выпустил голубку из голубятни Хусто. Птица растерянно полетала несколько минут над молящимися, то и дело ударяясь о стекла окон, и, наконец, оглушенная, уселась на правое плечо Симеоны. Тогда Одиннадцатая Заповедь, стоявшая на ступенях алтаря, обернулась к народу и громогласно сказала Симеоне:

— Дочь моя, святой дух снизошел на тебя.

Симе тихонько дергала плечом, стараясь прогнать голубку, но, убедившись, что это не удастся, смирилась и начала со странными всхлипами заглатывать слюну, будто задыхалась, и наконец позволила донье Ресу подвести себя к большому подсвечнику, и, когда она стала там, народ вереницей потянулся мимо нее — одни целовали ей руки, другие преклоняли колени, а самые робкие втихомолку чертили перед загорелыми своими лицами закорючку, изображавшую крестное знамение. Когда поклонение завершилось, Симе в сопровождении апостолов и шествовавших впереди Святой Девы и Ангела прошла под звуки флейты и тамбурина по улицам деревни, а сумерки уже мягко спускались на холмы.

Только началось шествие, как Нини побежал к Столетнему, — лежавший под клизмой старик походил на кучку костей.

— Сеньор Руфо, — сказал мальчик, задыхаясь, — голубка нынче села на Симе.

Старик вздохнул, с усилием поднял палец к потолку и сказал:

— Там, вверху, уже стервятники летают. Этим утром я их слышал.

— Я их видел, — сказал мальчик. — Их трое, летают над колокольней. Это они на борзую Браконьера слетелись.

Столетний отрицательно покачал головой. Наконец, указывая на свое левое плечо, с большим трудом проговорил:

— Они прилетели сесть вот сюда.

И действительно, на следующий день, на святого Франциска Караччиоло, Столетний скончался. Симе положила покойника в сенях на холстине; она сняла с его лица черную тряпку, и при свете свечей блестела кость. Собравшиеся односельчане в трауре стояли молча, и, едва Нини вошел, Симе сказала:

— Вот, смотри. Наконец-то мы с ним отдохнем.

Но было непохоже, чтобы дядюшка Руфо отдыхал, — с таким трагическим выражением были открыты единственный его глаз и рот. Да и Симе не очень-то отдыхала — она беспрестанно глотала слюну со звуком подавляемой икоты, как накануне, когда на нее спустился святой дух. Однако к каждому входившему она обращалась с теми же словами, что к Нини, а когда навозная муха, посидев минут десять на мощах Столетнего, принялась летать над собравшимися, все замахали руками, чтобы отогнать ее, кроме Симе и мальчика. И муха возвратилась на труп, который, бесспорно, был самым невозмутимым среди всех, но всякий раз, как она снова взлетала, мужчины и женщины потихоньку отмахивались, чтобы не села на них, и от движения их рук стоял в сенях легкий шумок, как от лопастей вентилятора. Полчаса спустя явился Антолиано с сосновым, еще пахнущим смолою гробом, и Симе попросила помочь ей, но все медлили; тогда она с помощью Нини да Антолиано уложила тело в гроб, и, так как Антолиано ради экономии материала сделал гроб впритирку, голова дядюшки Руфо оказалась втиснутой между плечами, будто он горбатый или хочет сказать, что ему ровно никакого дела нет до всего происходящего в этом мире.

После полудня прибыл дон Сиро, священник, с Мамертито; он покропил труп кропилом, опустился на колени у его ног и сокрушенно сказал:

— Приклони, господи, ухо твое к нашим мольбам, в коих мы просим о милосердии, дабы ты поместил в обитель покоя и света душу раба твоего Руфо, коему ты повелел покинуть сей мир. Во имя господа нашего Иисуса Христа…

И Мамертито сказал:

— Аминь.

И в эту минуту муха взвилась над трупом и полетела прямехонько на кончик носа дона Сиро, но дон Сиро, стоявший на коленях с опущенным взором и сложенными на сутане руками, был словно в экстазе и не заметил этого. И окружающие подталкивали друг друга локтями и шептали: «Рак изъест ему нос», но дон Сиро и бровью не повел; но вот он без всякой подготовки громко чихнул, и спугнутая муха полетела обратно на труп.

Когда закончилось отпевание, появилась сеньора Кло, держа в руках потрепанную книгу, и Симе сказала:

— Что? Это была его книга.

На титульном листе стояло: «МОЛИТВЫ ДЛЯ САМЫХ ГЛАВНЫХ ТАИНСТВ В ПРАЗДНЕСТВА ИИСУСА ХРИСТА И ПРЕСВЯТОЙ МАРИИ. АВТОР ДОН ХОАКИН АНТОНИО ДЕ ЭГИЛЕТА, ЛИЦЕНЦИАТ КАНОНИЧЕСКОГО ПРАВА, ПРЕСВИТЕР И СТАРШИЙ КАПЕЛЛАН ЦЕРКВИ СВЯТОГО ИГНАТИЯ ДЕ ЛОЙОЛЫ В СТОЛИЦЕ, ТОМ III, МАДРИД MDCCXCVI. С НАДЛЕЖАЩИМИ РАЗРЕШЕНИЯМИ».

Симе подняла глаза и повторила:

— Что? Это была его книга.

— Смотри, — сказала сеньора Кло.

И раскрыла книгу посредине, и там оказалась сложенная бумажка, в которой лежал банковый билет в пять песет. А на бумажке неуклюжими каракулями было написано: «Збереженье штобы мне зделать зубы». А под следующей страницей был другой билет в пять песет, и дальше еще один — и так до двадцати пяти песет. Сеньора Кло, послюнив большой палец, умело пересчитала деньги и вручила их Симеоне.

— Бери, — сказала она, — это твое. Старику зубы уже не нужны.

На другой день, на святого Бонифация и святого Доротея, когда деревенские парни понесли носилки с гробом, разговоры провожавших покойника вертелись вокруг находки сеньоры Кло — не столько деньги удивили всех, как то, что у Столетнего была в доме книга. Дурьвино с явным скептицизмом говорил: «Вот и ясно, чего стоят эти познания. Да кто ж, спрашиваю я вас, не будет ученым, когда книга под рукой?»

По пути к церкви парни сделали три остановки, и на каждой дон Сиро произносил положенные молитвы, а Симе, сидя на повозке рядом с Нини, нервничала, и Герцог, ее собака, привязанная к задку, надрывно скулила. При выходе из церкви, едва мужчины поставили гроб на повозку, Симе погнала осла, и тот, к изумлению всех присутствующих, помчался бегом. Волосы у Симе были растрепаны, челюсти крепко сжаты, глаза блестели, но, пока не подъехали к бугру, она рта не раскрыла. Только тогда она сказала Нини:

— А ты, ты-то чего здесь, а?

Мальчик серьезно посмотрел на нее.

— Просто хочу проводить старика, — сказал он.

На кладбище они вдвоем подтащили гроб к яме, и женщина принялась очень ловко забрасывать его землей. Удары гулко отдавались в деревянном ящике, и глаза Симе с каждым броском все заметней увлажнялись. Нини, наконец, не выдержал и спросил:

— Симе, что с тобой?

Она провела тыльной стороной ладони по лбу и чуть ли не с яростью сказала:

— Ты что, не видишь, какую пылищу я подняла?

У выхода с кладбища Лой обнюхивал Герцога, с холмов веяло невыразимым покоем. Симе лопатой указала на Лоя:

— Он не понимает, что это его отец, только подумай.

На обратном пути ослик трусил мелкой рысцой, но, спускаясь с бугра, побежал живей. Симе почему-то направила тележку по дороге к Приюту Дональсио и въехала в деревню не со стороны амбаров Богача, а со стороны церкви. Нини сказал:

— Симе, ты разве не домой едешь?

— Нет, — отвечала Симе.

И, остановив повозку у дома Одиннадцатой Заповеди, слезла и постучалась двумя резкими ударами молотка. У доньи Ресу, открывшей дверь, вид был такой, будто у нее болит живот.

— Симе, голубушка, — сказала она, — одиннадцатая — не шуметь.

Нини думал, что Симе огрызнется, но, к его удивлению, она потупилась и почти прошептала:

— Извините, донья Ресу, если вам это нетрудно, проводите меня в церковь. Хочу стать монахиней.

Одиннадцатая Заповедь перекрестилась, потом отодвинулась от двери и сказала:

— Хвала господу! Проходи, дочь моя. Всевышний призвал тебя.