Книга первая. СМУТА

ГЛАВА 1

Вот и настала лютая пора боярской вольницы. Великий князь Иван Васильевич, в трёхлетнем возрасте лишившийся отца, ныне остался без матери. Растерянно оглядывает он лица людей, толпящихся у гроба великой княгини Елены Васильевны, и не видит столь привычного почтения. Все злы, подозрительны, неприветливы. Лишь мамка Аграфена Челяднина[1], утирая полное, покрасневшее от слёз лицо, временами прижмёт его к себе, проведёт рукой по голове, да её брат конюший Иван Овчина поглядывает на него сочувственно. Потому Ваня держится поближе к ним.

После погребения поминки за упокой души усопшей. Сначала всё шло чинно и благородно, но после выпитого вина князья и бояре захмелели, речи полились свободнее, громче. А когда гости вообще стали вести себя непристойно, Ваня встал и никем не опекаемый направился в соседнюю палату, где горело всего несколько свечей, отчего в углах было сумрачно. Мальчик прижался к прохладному каменному столпу и беззвучно заплакал, подавленный свалившимся на него одиночеством, страхом, жалостью к себе. С кем поделиться горем? С братом Юрием? Так тот ещё меньше его, да и болезный к тому же. По этой причине его на похороны и на поминки не взяли, и сейчас он, поди, играет в своей палате вместе с мамкой Аграфеной.

Размышления юного великого князя прервали чьи-то шаги. Он выглянул из-за столпа и увидел остановившихся поблизости боярина Михаила Васильевича Тучкова[2] и дьяка Елизара Цыплятева[3]. Боярин слегка покачивался и, опираясь на плечо собеседника, тихо, но внятно рассказывал:

— Это ведь мы с Иваном Шигоной свели Елену с Овчиной. Она сразу же без ума в него втрескалась, в постель свою пустила, даже сорочин по мужу не дождалась! Василий-то Иванович староват для неё был, а Овчина — мужик крепкий, горячий…

Дьяк поёжился, огляделся по сторонам: не приведи, Господи, конюшему услышать такие речи — со света сживёт! Подвыпивший Тучков продолжал, однако, откровенничать:

— И такая меж ними любовь приключилась, что великая княгиня стала с конюшим словно с богоданным мужем всюду разъезжать, даже — тьфу, грешница — по святым обителям!

От скверных обидных слов у Вани ещё сильнее потекли слёзы. Как ненавистен ему этот самодовольный толстый боярин! Приказать бы слугам схватить его и бичевать, бичевать до тех пор, пока он не обольётся горькими слезами. Да послушаются ли его слуги? Не стали бы потешаться над ним, говоря: ишь, что удумал — казнить знатного боярина за обидное слово, сорвавшееся с пьяного языка. Промолчу пока, но на всю жизнь запомню обиду, причинённую боярином Тучковым.

Михаил Васильевич совсем захмелел и, поддерживаемый Елизаром Цыплятевым, направился к выходу из палаты. Следом потянулись и другие бояре, присутствовавшие на поминках. Мальчик покинул своё убежище и пошёл в опочивальню, чтобы погрузиться в беспокойный сон. Но заснуть он долго не мог.


По возвращении из великокняжеского дворца Василий Васильевич Шуйский[4] велел тотчас же накрыть столы, и весёлые поминки продолжались в его доме до самого утра. Навалившись на Ивана Васильевича, хозяин гудит ему в ухо:

— Выпьем, брат, за упокой души непотребной бабёнки Елены. Нет у нас боле великой княгини, а несмышлёный князёк для нас тьфу, ничто! Всем теперь заправлять будем!

— Не горячись, Вася, есть ведь ещё Иван Овчина.

Василий Васильевич вскинул короткопалую лапу и так трахнул кулаком по столу, что столешница прогнулась.

— С Ванькой Овчиной разговор будет коротким — в темнице его, мерзавца, сгною!

— Митрополит Даниил[5] вступится за конюшего.

— Кто? Данилка — чёрный ворон вот где у меня сидит! — Василий Васильевич поднёс кулак к носу брата. — Зорко слежу я за ним через своих видоков и послухов. А главный из них ведаешь кто? Афонька Грек, тот, что своего господина — Максимку Грека выдал с головой на церковном соборе. За то Даниил приблизил его к себе, держит на своём подворье, заставляет творить угодные ему делишки. Да только тот, кто хоть раз поклонился Иуде, всю жизнь господ своих предавать будет.

Иван Васильевич внимательно слушал откровения брата.

— Другие бояре не прочь пособить конюшему, голыми руками его не возьмёшь.

— Те, кто ранее лебезил перед конюшим, с Еленкиной кончиной отринутся от него. Между тем у нас, Шуйских, силы на Москве немалые — многие бояре стоят за нас, особливо те, кто породовитее. Но случая ещё более укрепиться упускать не следует. Не забыл, чай, что наш двоюродный братец Андреи Шуйский, удумавший в своё время переметнуться от великого князя к Юрию Дмитровскому, в темнице мается.

— Жёнка его сказывала мне: Андрей писал грамоту новгородскому архиепископу Макарию, чтобы тот явил ему свою милость — просил великого князя и государыню Елену выпустить его из темницы на поруки. Макарий говорил об этом с Еленой, но та не вняла его словам.

— Люта была покойница, ой как люта! Даже всеми почитаемому Макарию не уступила. А Макарий готов за всех заступиться перед власть имущими, не то что Данилка — чёрный ворон, тот и не подумал бы печаловаться за Андрея. Надо немедля заставить юнота Ивана освободить нашего родственника из темницы.

— Вместе с Андреем сидит в темнице и Иван Бельский, упрятанный туда покойным Василием Ивановичем за нерадение под Казанью[6].

— Бельские всегда были нашими недругами, поэтому, хотя они ныне для нас и не опасны — Семён[7] в бегах, а Дмитрий труслив, укреплению их содействовать не следует. Выпустим на свет Божий Андрея, потом и за Овчину возьмёмся. Выпьем же, брат, за успех нашего дела.


Смутно было в Москве после мятежа Андрея Старицкого[8], а ныне, по смерти Елены Васильевны, ещё смутнее стало. Тревога и неуверенность поселились среди москвичей.

Ульяна Аникина, явившаяся в Китай-город купить кое-что по хозяйству, подивилась невиданному волнению людишек: многие лавки были закрыты, на другие купцы навешивали замки, толпы пьяных оружных мужиков слонялись по улицам и что-то громко орали.

— Что это они взбаламутились? — спросила Ульяна у знакомой пирожницы Акулины.

— Хотят, чтобы Андрея Шуйского выпустили из темницы. Житья от них, окаянных, не стало! У нас, торговых людишек, всё отымают, грабят средь бела дня. Пронеси, Господи, мимо этих разбойников, — толстая торговка перекрестилась, поспешно замкнула лавку и исчезла.

Из-за поворота показалась толпа пьяных мужиков. Ульяна хотела было посторониться, но не обнаружила между лавками щели. Чья-то рука словно клещами ухватила её.

— Наконец-то ты попалась в мои сети, суседушка! — рыжеволосый кожемяка дыхнул на неё перегаром.

— Не шали, не шали, Акиндин! — Ульяна решительно высвободилась из объятий. — Куда это тебя понесло?

— На Кудыкину гору, Ульянушка.

— Ты правду сказывай, Акиндин.

— Идём мы вызволять из темницы Андрея Шуйского.

— На кой он тебе?

Кожемяка взлохматил свои огненного цвета кудри.

— Мне он ни к чему, Ульянушка, да Шуйские три бочки вина нам поставили, вот мы и…

— Не пил бы ты, Акиндин, вино до добра тебя не доведёт.

— Полюбишь меня, Ульянушка, тотчас же брошу пить.

— Будет тебе смеяться, стара я для любви, у меня детей полон дом. Мало тебе баб незамужних в Москве?

— Что мне те бабы!..

Между тем толпа миновала Фроловские ворота Кремля и устремилась к Красному крыльцу великокняжеского дворца.

— Великого князя сюда! Великого князя сюда! Ульяна видела, как трудно стражникам сдерживать толпу. Акиндин, потрясая огромными кулачищами, орал громче всех:

— Государя сюда!


В палате великого князя в это время находились Иван Овчина и боярин Тучков. Мальчик первым услышал шум, подбежал к сводчатому зарешечённому оконцу, встал на лавку и распахнул створки. Вид пьяной разъярённой толпы испугал его.

— Чего они хотят?

— То людишки, возбуждённые Шуйскими. А требуют они освободить из заточения их родственника Андрея Михайловича.

— За что его посадили за сторожи?

— Сразу же после смерти твоего отца Василия Ивановича, когда ты был ещё мал, Андрей Михайлович удумал отъехать от тебя к удельному князю Юрию Дмитровскому, за что был схвачен и по твоей воле заточён в темницу. — Тучков говорил назидательно, взгляд его небольших глаз был снисходительно-смешлив, и это не нравилось мальчику. Он на всю жизнь запомнил непотребные слова окольничего о матери, сказанные в день её похорон дьяку Елизару Цыплятеву. В душе его вскипела нелюбовь к дородному шишконосому боярину, но что он мог сделать? Приказать заключить Тучкова под стражу? Но за что? Пожалуй, смеяться не стали бы. Шуйские тоже хороши. Вчера, когда они с Юрием играли в опочивальне отца, Иван Шуйский развалился на лавке, опершись на великокняжескую постель, ногу на неё положив. При виде такого непотребства слёзы показались на глазах, но он промолчал, ибо братья Шуйские и Тучков по воле отца призваны опекать и воспитывать его. Хороши воспитатели!

— Не хочу я освобождать Андрея Шуйского из темницы!

— На то твоя великокняжеская воля. Только что мы будем делать, когда толпа сомнёт стражу, взломает двери и окажется здесь?

Мальчик повернулся к конюшему.

— Вели войскам войти в Кремль и схватить смутьянов!

Иван Овчина отвёл глаза, и это поразило юного великого князя: неужели и он против него? Откуда ему было знать, что со смертью матери Елены Васильевныположение конюшего при дворе сильно пошатнулось и власть незримо улетучилась из его рук.

— Государь, если смутьяны ворвутся сюда, я голову за тебя положу, но в обиду не дам. Войска же наши далеко — на береговой службе.

— Ты вот что, государь, сделай, — поучительно заговорил Тучков, — освободи Андрея Шуйского из темницы, он достаточно уже наказан за свою измену, однако вместе с ним дай свободу и Ивану Бельскому, сидящему в той же тюрьме. Тем самым ты укрепишь свою власть, ибо Бельские станут противодействовать произволу Шуйских.

Ваня вопросительно глянул на конюшего, тот согласно кивнул головой.

— А на будущее надо бы тебе приблизить к себе Курбских, например, Михаила Михайловича[9].

Михаил Михайлович Курбский был зятем Тучкова, и, мальчик не мог не сообразить, что окольничий даёт ему совет из корысти. К тому же от матери и её родственников он многократно слышал много плохого о Курбских, о нелюбви к ним Василия Ивановича из-за того, что в своё время отец тучковского зятя Михаил Карамыш Курбский встал на сторону Дмитрия, внука Ивана Васильевича, а когда государем стал всё же сын Софьи Палеолог Василий, он всячески поносил его деяния. А того ранее Михаил Карамыш вместе с Андреем Углицким немало пакостил деду[10]-великому князю Ивану Васильевичу. Брат Михаила Карамыша — Семён Фёдорович Курбский[11] также поносил Василия Ивановича за то, что тот удумал расторгнуть первый бездетный брак и жениться на Елене Глинской. Оттого Глинские — заклятые враги Курбских. Ваня ничего не ответил Тучкову.

— Ступай, ступай, не мешкай, — поторопил Михаил Васильевич мальчика, — смутьяны вот-вот ворвутся во дворец.

Первым на Красное крыльцо вышел конюший Иван Овчина. Повелительно подняв руку, он произнёс:

— Преклоните головы, смутьяны, великий князь удостоил вас чести выслушать!

Воспользовавшись временным замешательством мужиков, стража оттеснила их от крыльца. Двери распахнулись, и из них величественно вышел Тучков, почтительно склонился перед появившимся вслед за ним восьмилетним мальчиком. Выпрямившись, боярин зычно молвил: — Тише! Великий князь пришёл, чтобы выслушать вас, люди московские. Чего вы хотите?

— Желаем, чтобы великий князь смилостивился и освободил из темницы верного своего слугу Андрея Михалыча Шуйского, — выкрикнул стоявший впереди Акиндин.

— Пусть освободит его, — заревела толпа, — пусть помилует!

— Тише! Великий князь вельми добр, сейчас он изъявит вам свою волю. — Михаил Васильевич требовательно глянул на мальчика.

Ваня готов был расплакаться при виде толпы разбойников под строгим взглядом Тучкова, но в это время ощутил прикосновение сильной руки Ивана Овчины. Это прикосновение удержало его, однако страх по-прежнему леденил душу, сковывал язык.

— Я, великий князь всея Руси, — тоненьким срывающимся голосом произнёс он, — велю освободить из темницы своих слуг — Андрея Шуйского и Ивана Бельского.

Толпа в ответ взревела от радости. Но тут вперёд вышел тиун Андрея Шуйского Мисюрь Архипов с дружком своим Юшкой Титовым. Мисюрь, поклонившись, произнёс:

— Ты б, государь, господина нашего Андрея Михалыча Шуйского пожаловал бы боярством.

Не следовало великому князю быть столь щедрым, но мальчик так перепугался, что торопливо промолвил:

— Жалую слугу своего Андрея Шуйского боярством. — После этого быстро исчез за дверями. Толпа же направилась к великокняжеской конюшне, где находилось приземистое мрачное здание тюрьмы.

Вечером в палатах Андрея Михайловича Шуйского пир горой. Распаренный хозяин весело улыбается гостям. В переднем углу, как и положено, дорогие освободители, двоюродные братья Иван Васильевич Шуйский с немногословной женой Авдотьей да Василий Васильевич, явившийся один по случаю отсутствия супруги, не так давно скончавшейся. В отличие от хозяина братья не скрывают своего неудовольствия.

— Ради чего мы старались, мутили народ? Поди, Бельские потешаются над нами: ни с того ни с сего на них свалилась великокняжеская милость.

— Что верно, то верно, Иван. Выйдя из темницы, Бельский почнет льнуть к великому князю, отпихивать нас от него. А ведь мы после Еленкиной опалы ещё не вошли в силу. Давно знаю я Ивана Фёдоровича — властолюбив, честолюбив, к соперникам нетерпим. Но дело не только в нём. Чую, есть и другие, не желающие нашего усиления. Наверняка это Михайло Тучков надоумил великого князя напакостить нам. Хитрущий мужик! Но мы ещё припомним ему эту пакость.

— Наверняка в этом деле и конюший замешан.

— Скоро конец ему, не минет и седмицы, как наши людишки расправятся с ним.


Ранним утром Ульяна выскочила с ведром к колодцу и тотчас же увидела кожемяку Акиндина с суковатой дубиной в руках. Сердце сжалось от тяжкого предчувствия. Не к добру это, ой не к добру!

— Акиндин, куда это ты устремился в эдакую рань, да ещё с дубиной?

— На Кудыкину гору, Ульянушка.

— Ты правду сказывай.

— Идём мы имать великого прелюбодея — конюшего.

Ульяна перекрестилась.

— Поди, опять Шуйские вином вас поманили?

— Не без этого, Ульянушка, а пока прощай, заболтался я с тобой.

Ульяна повесила вёдра на коромысло, поспешила к дому. Войдя в избу, присела на краешек лавки рядом со спящим мужем. Афоня тотчас же проснулся.

— Что стряслось, Ульяша?

— Видела я Акиндина, сказывал он: Шуйские подбили людишек на поимку конюшего.

Афоня поднялся с лавки, поспешно оделся.

— Не ходил бы ты, Афонюшка, звери они — не люди, убьют.

— Нельзя мне не идти, Ульяша, конюшего надо уведомить, чтоб врасплох не застали.

— Уведомить уведомь а в драку не лезь! — Ульяна перекрестила мужа. — Поел бы сперва.

Афоня только рукой махнул.

— Некогда, пошёл я.

По дороге заглянул в сарай, прихватил увесистую оглоблю и устремился к дому конюшего.

День занимался ясный, солнечный. В придорожных берёзах деловито орали грачи. По Варварке на торжище валом валил народ: Афоня миновал Варварский крестец и повернул направо, к усадьбе Ивана Овчины. Разъярённая толпа уже осадила ворота, пришлось обойти постройки, перемахнуть через ограду. Конюший с мечом в руке стоял на крыльце, вокруг толпились вооружённые челядинцы.

— Выходи, сучий сын, мы тебе покажем кузькину мать!

Плотные дубовые ворота гудели под ударами дубин, однако не поддавались. Чья-то голова показалась над ними, но тоненько звякнула стрела, и голова, испустив вопль, исчезла.

Дубины загрохотали ещё яростнее.

— А ну, ребята, навались!

Афоня признал голос кожемяки. Ворота распахнулись, толпа повалилась на землю, и только Акиндин, ворвавшийся во двор первым, устоял на ногах. Афоня с оглоблей в руках шагнул ему навстречу.

— Прочь, Афонька, иначе быть Ульянушке вдовушкой!

— Сам уноси ноги подобру-поздорову!

От этой дерзости зеленоватые глаза Акиндина побелели.

— Ах ты, сволочь!

Дубина со свистом прошлась рядом с головой Афони. Тот, увернувшись, раскрутил оглоблю и обрушил её на Акиндина. Кожемяка по-звериному отпрянул и коротким взмахом нанёс сильный удар по оглобле, отчего та переломилась пополам.

— Слабоват, Афонька, со мной тягаться. Получай же!

Вновь дубина прошлась рядом с виском. Афоня пригнул голову и резко ударил ею в живот Акиндина. Раскинув руки, тот опрокинулся на землю. Толпа зачарованно смотрела на побоище. Афоня шагнул к поверженному противнику, но тот ловко подсёк его ногой. Два тела, плотно сцепившись, покатились по двору, поросшему птичьей гречишной. Акиндин, словно клещами, сжал шею Афони, отчего у того зарябило в глазах. Собрав все силы, он ударил кожемяку кулаком в лицо. Тот крякнул и ослабил объятия. Афоня, вывернувшись, вскочил на ноги. Соперник тоже поднялся, широко расставил ноги. По лицу и белой рубахе струилась кровь. Резким движением Акиндин выхватил из сапога нож, прыжком бросился на Афоню, нанеся ему сильный удар. В это время конюший сбежал с крыльца и мечом срубил кожемяке голову.

Толпа отпрянула к воротам, ощетинилась дубинами, топорами, шестопёрами, бердышами, а потом медленно двинулась на Ивана Овчину. Неожиданно из-за спин нападающих полетели камни. Один из них угодил в висок конюшего, кровь красным червём поползла по щеке. Воевода взмахнул мечом, но сильный удар бревном расплющил ему шлем. В толпе завизжали, заулюлюкали. Иван Фёдорович сделал несколько шагов, пытаясь устоять на ногах, но не удержался и упал. Нападающие кинулись к нему, намереваясь добить, растерзать, но прозвучал хриплый голос Андрея Шуйского:

— Не убивайте этого кобеля, тащите его в ту самую темницу, где мне пришлось помаяться по его воле, пусть крысы им полакомятся!

Конюшего поволокли в Кремль, в тюрьму.

На Красном крыльце великокняжеского дворца стоял Ваня и широко распахнутыми глазами смотрел на тело любимца матери, волочимое по земле; слёзы текли по его щекам. Рядом стояли митрополит Даниил и мамка. При виде брата Аграфена повалилась на колени, запричитала:

— Убили, убили касатика моего ненаглядного! Услышав её крик, сторонники Шуйских возмутились:

— Эй, ребята, тащите эту сводню в ров!

— Отпустите, отпустите её! — закричал Ваня, но никто уже не слушал его, толпа озверела от самовольства.

— Опомнитесь, исчадия адовы, вспомните о Боге, не берите грех на душу! — вторил ему митрополит.

Никто, однако, не думал слушаться. Ваня с удивлением смотрел на предводителя смутьянов, которого он три дня назад пожаловал боярством. Потное, грязное лицо, осклабившийся в хищной усмешке рот, самодовольный взгляд. Лютая ненависть зажглась в сердце юного великого князя к этому человеку.

Можно привести немало примеров из истории, подтверждающих истину: жестокий человек от жестокости и погибает. Лют был Михаил Глинский — скончался в темнице. Сурово покарала Андрея Старицкого и его сторонников Елена Глинская — умерла в страшных мучениях от яда. Жестокость Андрея Шуйского не останется неотмщенной: придёт время, и великий князь отдаст его на растерзание псам. А пока Шуйским всё нипочём, пришёл их час!

ГЛАВА 2

— Да что же это творится у нас, отец? Ваню Овчину Шуйские приказали заковать в оковы и заточить в темницу. Мало того, есть ему, бедному, не давали, отчего он весь высох и погиб в страшных мучениях. Сегодня утром тело его выволокли из темницы и бросили в ров. Не могу, не хочу видеть всех мерзостей нынешнего бытия! Уйду в обитель, чтоб быть подальше от всего этого!

Михаил Васильевич Тучков, бледный и озабоченный, стоя у окна, слушал сетования сына.

— В монастырях тоже немало неправды, — возразил он, — и пьют там, и прелюбодействуют, и кривду, угодную игуменам, говорят.

— Таких обителей на святой Руси немного, отец! Это мне хорошо ведомо… Вот плата за всё, что сделано Ваней для нашего отечества! Не благодаря ли ему после кончины великого князя Василия Ивановича мы спали спокойно, не страшась набегов ворогов? Не он ли усмирил татар, успешно завершил в прошлом году войну с Литвой, присоединил к Руси две крепости — Себеж и Заволочье?

— Что и говорить, заслуги Ивана Овчины перед отечеством велики.

— Так за что же его покарали? Может, за любовь к великой княгине? Так Шуйским ли судить за эту вину? Всем ведомо: вдовцу Василию Васильевичу слуги каждую ночь волокут на утеху девицу. Вот где суд надобен!

— Шуйские, сынок, не могли простить Ивану Овчине того, что благодаря любви он выше их вознёсся.

— А сестру Вани Аграфену сослали в Каргополь и там постригли. Обвинили её в том, будто это она свела Елену с Иваном. Всё у нас на Москве порушилось, нигде не найти правды, усобица лишь одна. Зато ворам и изменникам приволье. Кончится ли когда эта проклятая смута!

— Увы, сынок, смута только начинается. Великий князь мал, и неизвестно, доживёт ли он до совершенных лет. Не горюй, однако, жаль, конечно, Ивана Овчину и его сестру Аграфену Челяднину. Пошли, святый Боже, им милость свою.

— Будучи в Новгороде, много раз беседовал я с архиепископом Макарием. И были мы едины во мнении, что только тогда быть Руси сильной, когда не будет смуты, когда закон и правда утвердятся среди людей.

— И я с тем согласен. Прикончив Ивана Овчину, Шуйские постараются и Бельских отринуть от великого князя. В Боярской думе они поговаривают уже о том, чтобы послать Ивана Фёдоровича в Коломну воеводой большого полка. Как могу, я противлюсь этому, да чувствую, не устоять мне одному. Ты вот давеча правду молвил: ныне раздолье у нас для воров и разбойников. После кончины великой княгини казна осталась, надо бы её в большую казну перенести. Я так мыслю: рано ли, поздно ли, но минует смута, и тогда вновь окрепнет матушка-Русь. А пока потерпеть придётся.

Дверь приоткрылась, показалось улыбающееся лицо любимого внука Михаила Васильевича.

— Заходи, заходи, Андрюшка, рад видеть тебя.

Андрей Курбский — рослый десятилетний отрок с красиво посаженной головой расцеловался с дедом и княжичем Василием. Внешне племянник и дядя были мало похожи, но при более внимательном наблюдении можно было заметить их духовое родство. Оба скромны, начитанны, не терпели лжи и унижения. Неудивительно, что чувство взаимной симпатии влекло их друг к другу; они могли подолгу толковать обо всём, кротко и ласково взглядывая друг на друга.

— Слышали ли удивительную новость: старец Василий Васильевич Шуйский домогается руки молоденькой двоюродной сестры государя Анастасии?

— Ведаю о том, Андрей.

— Неужто это правда, отец?

— Ныне, сын мой, и не такое возможно. Жажда власти подвигла Шуйских к тому, чтобы породниться с великокняжеским семейством. — Михаил Васильевич, обратившись к внуку, ласково потрепал его за вихры. — Ты, Андрюшка, почаще бывай возле юного великого князя. Разница в летах у вас небольшая, два-три года, да и скучно ему с нами, стариками.

— Хорошо, деда, завтра же наведаюсь к великому князю.


В доме Аникиных глубокая печаль. Прошлой осенью после длительной хворобы преставился глава семейства Пётр, и вот новая беда — уже пять дней неподвижно лежит на лавке Афоня, до сих пор не пришедший в сознание. И никто не может сказать, выживет он или помрёт. Скорбно пригорюнилась в углу Авдотья, приумолкли дети — десятилетний Якимка, средний Ерошка и молодшие близнецы Мирон с Нежданом, не отходит ни на миг от мужа Ульяна.

В тот день, когда Акиндин вонзил нож в бок Афони, она, проводив мужа, никак не могла найти себе места. Тоска, ожидание чего-то ужасного поселились в душе. Не выдержав, Ульяна отложила дела и устремилась в город. По дороге краем уха слышала разговоры о кровавом побоище, случившемся на дворе конюшего. Сердце захолонуло от страшного предчувствия. Заглянув в распахнутые искорёженные ворота, она тотчас же увидела бездыханное тело Афони, лежащее в луже крови. Какая-то баба ощупывала ему грудь.

— Твой, что ли, мужик-то? — спросила окаменевшую от горя Ульяну древняя старуха.

Та молча кивнула головой.

— Может, ещё и очухается, его вон Устиньюшка осматривает, а у неё руки золотые: кого коснётся, тот тотчас же исцеляется.

Устинья подошла к Ульяне.

— Плох твой мужик, ой как плох, да ты больно-то не убивайся, может, выживет с Божьей помощью. Кровушки многонько он лишился. Изба-то твоя где?

— В Сыромятниках.

— Далековато везти такого-то, да делать нечего. Тотчас же велю челядинцам запрячь лошадь да отвезти твоего мужика до дома. Вечером наведаюсь.

С тех пор и лежит Афоня на лавке то ли живой, то ли мёртвый. Дыхание чуть слышится, а иной раз совсем замирает. Ульяна хватает тогда зерцало, подносит к губам мужа: вспотеет слегка — значит, жив ещё. От горя лицо почернело, осунулось. За эти дни всю жизнь, вместе с Афоней прожитую, вспомнила: радость одна была, ничем не замутнённая.

«Господи, да как же я без него буду?» — не раз приходило в голову.

Вот этой рукой ласково прижимал он её к своей груди, такой верной, надёжной. Ульяна расстегнула рубаху, нежно провела по груди мужа. Каждая чёрточка на его лице была ей мила и дорога. Слёзы проступили на глазах, и всё стало расплывчатым, неясным. Но что это? Ульяна смахнула слёзы. Господи, да он же смотрит на неё!

— Афонюшка, ты жив, любый мой?

— Какой ноне день? — голос прозвучал еле слышно.

— Господи, да разве я ведаю то! Дети, отец спрашивает, какой ноне день, а я, дура, обо всём на свете позабыла.

— Седни Мартын-лисогон[12],- пробасил Якимка.

— Выходит, четыре дня я проспал. Сейчас встану…

— Лежи, лежи, Афонюшка, нельзя тебе подыматься, беда приключится.

— Ноне вороний праздник — ворон купает своих детишек и отпускает их в раздел, на особое семейное житье, — Афоня говорил тихо, медленно.

— Всякому ворону каркать на свою голову! — из глаз Ульяны лились слёзы, лицо сияло от счастья. — Говори, говори, любый мой, так приятен мне твой голос!

— У нас, в Ростове, крестьяне сказывали, будто ноне лисы переселяются из старых нор в новые.

— А я слышала, будто в этот день на лис курячья слепота нападает.

— Ты бы не томила его разговорами-то, — тронула за плечо Авдотья, — Афонюшке покой надобен.

Скрипнула дверь, вошла знахарка Устинья. — Слышу, заговорил твой мужик.

— Заговорил, матушка, дай Бог тебе здоровьица.

— Ну тогда выживет он. Крепким мужик твой оказался, столько крови потерял, а выжил.


На Антипа-водопола[13] Андрюшка Курбский явился в великокняжеский дворец. На цыпочках прошёл в тот конец, где была книгохранительница. За дверью слышался оживлённый разговор юного великого князя с книгчием[14] Киром Софронием Постником.

— А вот сия книжица, именуемая Месяцесловом, написана ещё в конце прошлого века Иоанном Дамаскиным. В ней сказывает он о месяцах года.

— А это что за человек тут виден?

— Сей человек с серпом в руках — жнец, он знаменует собой красный месяц июний.

— А мне любы сказки купца Афоньки Никитина «Хожение за три моря», ибо в них есть много диковинного. Вот она, эта книжица: «И тут есть индийская страна, и люди ходят все наги… А детей у них много, а мужики и жёнки все наги, а все чёрные: я куда хожу, ино за мною людей много, да и дивуются белому человеку…» А люди там ездят на слонах.

— Многие страны повидал Афанасий, но ни одна из них не сравнится с Русью Великой. О, светло-светлая и красно-украшенная земля Русская! Многими красотами удивляешь ты! Озёрами многими удивляешь ты, реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами чистыми, полями дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городами великими, сёлами дивными, — всего ты преисполнена, земля Русская! И ещё писано Афанасием: со мною нет ничего, никакой книги, а те книги, которые я взял с собой с Руси, пограбили.

Андрюшке очень хочется заглянуть в книгохранительницу, подержать в руках книжицы, посмотреть изображённые в них картинки, но он не решается зайти в палату и лишь переминается с ноги на ногу.

Наконец дубовые резные двери распахнулись. Первым выпорхнул Ваня. Следом степенно шёл благообразный старец с длинной узкой бородой, одетый в чёрную рясу.

— Книжная премудрость возвышает человека, — продолжал Кир Софроний Постник, — книга-память людская, а благодаря этой памяти вечно будет жить Русь-матушка. Слышь, Иван Васильевич, что старец псковского Елизарова монастыря Филофей твоему отцу, покойному Василию Ивановичу, писал: «Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвёртому не быти». Так ты, славный Иван Васильевич, поступай так, чтобы людям было мило, и тогда люди запомнят твоё имя, занесут его в книги, и будет оно знаменито во веки веков.

Мальчику любы были эти слова, он внимательно слушал книгчия.

— А ты кто будешь? — спросил тот низко склонившегося перед ним отрока.

— Андрей Курбский, сын Михайлович.

— Славный, славный внук у боярина Тучкова. Довольно на этом книжной премудрости, ступайте порезвитесь.

— Айда на боярскую площадку?

— Пошли.

Ребята выскочили на Красное крыльцо, сбежали по ступенькам и отправились на боярскую площадку, хорошо просохшую и утоптанную. Это было любимое место детворы, жившей во дворце. Здесь затевали они свои резвые игры, на Пасху катали яйца, боролись и вели задушевные беседы. Однако сейчас на боярской площадке никого не было, и ребята на ней не задержались.

— Скорей бы уж пришло красно лето, можно будет купаться, плавать на лодке.

— На лето мы уезжаем в Воробьёве, там тоже Москва-река, а ещё — горы; вот где раздолье!

— Хочешь, пойдём на Пожар?

— Пошли.

Свершилось невероятное: великий князь, словно простолюдин, без сопровождения думных бояр отправился за пределы Кремля. Мальчики миновали Фроловские ворота, прошли мимо лавок, где торговали книгами, и вскоре оказались в окружении звонкоголосых булочниц.

— Калачи, калачи горяченькие!

— Блин не клин, брюха не расколет. С медком, молочком, сметанкою!

От хлебных ароматов взыгрался аппетит. Но тут из-за крохотной церквушки, что притулилась возле Лобного места, выскочили скоморохи. Загудели дудки, заверещали трещотки. Один из них, одетый в синюю рубаху, забасил:

Как вчерась-то я, братцы, не ужинал

Да сегодня встал — не позавтракал,

Как хватились мы обедать- да и хлеба нет.

Хлеба нет, да брюшко голодно.

Ему ответил тонким бабьим голосом другой:

Как у моей у государыни у маменька,

Она каждый день пекет мяконьки,

Она день не пекет и второй не пекет

Да два денёчка пропустит и опять не пекет,

Завела она коврижки —

На горшки покрышки,

В стену бросить — хлеб ломится,

Хлеб не ломится, стена колется.

Глаза у юного великого князя заблестели, он и сам готов весело запеть вместе со скоморохами.

— Ай как славно! — шепчет он.

А в скоморохов словно бес вселился, лихо отплясывают их ноги, заливаются бубенчики, нашитые на рогатые колпаки. Но вот они сорвались с места, и след их простыл.

Внимание москвичей переметнулось на процессию, поднимавшуюся от земской избы по направлению к Лобному месту. Впереди шёл измождённый, с изуродованным лицом, не старый ещё мужик. Его сопровождали стражники с бердышами в руках, палач и дьяк. Вид этих людей поразил Ваню. Он, словно зачарованный, не сводил глаз с палача, а когда процессия прошла мимо, последовал за нею, не обращая внимания на то, идёт ли следом за ним Андрей. На Лобное место поднялся дьяк и, развернув грамоту, стал громко читать:

— Сей разбойник Стёпка Шумилов совершил тягчайшее преступление — убил своего боярина Савлука Редкина, за что приговорён к смертной казни. Желаешь ли ты, Стёпка, просить прощения у народа?

Мужик, равнодушно выслушав приговор, при последних словах поднял голову и пристально всмотрелся в окруживших. Лобное место москвичей.

— Да… да я скажу людям… Слышите, люди: боярин Редкий ни с того ни с сего убил моего единственного сына Володьку… единственного. А я… я не стерпел обиды.

Народ сочувственно зашумел.

— Ты, злодей, прощения проси, не то скончаешься непрощенным.

— Простите меня, люди добрые, — Степан перекрестился и встал на колени.

— Бог простит, — послышалось в толпе.

— Голову преклони, — приказал дьяк.

Мужик положил голову на плаху. Палач, одетый в красную рубаху, шевельнул мускулистыми плечами, в прорезях маски проглянули белки глаз. Короткий взмах топора, и голова, словно срубленный кочан капусты, покатилась с Лобного места.

Ваня был потрясён увиденным. Ему до тошноты была противна эта казнь, лицо его побледнело, руки дрожали, но не было сил не смотреть на это отвратительное действо.

— Государь, пора нам во дворец, боюсь, как бы бояре тревогу не подняли.

Ваня нехотя пошёл следом за Андреем.


Возле великокняжеского дворца мальчики расстались. Проходя мимо кухни, Ваня уловил божественный запах и вспомнил, что с утра ничего не ел. Мальчик нерешительно остановился возле открытой двери. Можно ли ему, великому князю, являться на кухню?

В это время в дверь выглянула повариха Арина и, увидев Ваню, застыла как вкопанная. Лицо её побелело, руки задрожали.

— Господи, никак, сам государь пожаловал? — с ужасом прошептала она.

— Мне бы поесть чего-нибудь, голоден я, — переминаясь с ноги на ногу, произнёс мальчик.

— Голоден, говоришь? — просветлела лицом Арина. — Да что же они, окаянные, забыли великого князя накормить! Проходи, проходи, касатик мой ясный. Сейчас накормлю тебя, сиротинку.

Повариха смахнула фартуком со стола крошки, придвинула скамейку, усадила на неё Ваню. Подперев кулаком голову, с жалостью уставилась на него.

— Ест, как мой Ивашечка, когда оголодается, — всхлипнув, негромко проговорила она.

Ваня, однако, расслышал и вспомнил, что это, должно быть, повариха Арина, у которой не так давно малолетний сын куда-то запропастился.

— Нашёлся ли твой Ивашка? — отодвигая миску, спросил он.

Арину словно огнём опалило. Руки её вновь задрожали.

— Нашёлся, нашёлся, окаянный, куда он денется?

Лучше бы ему сгинуть, чем терпеть мне столь великие мучения, — Арина тяжело вздохнула и стала убирать со стола посуду.

Покидая кухню, мальчик с недоумением думал о страхах, пугающих взрослых. Почему у поварихи Арины дрожали руки?


В день Иллариона[15] 1538 года вся Москва гудела, поражённая удивительной вестью: великий князь Иван Васильевич пожаловал боярина своего семидесятилетнего Василия Васильевича Шуйского, отдал за него свою двоюродную сестру Анастасию, которой недавно исполнилось семнадцать лет. Мать невесты Евдокия была родной сестрой Василия Ивановича. В 1506 году её выдали замуж за крещёного татарского царевича Кудайкула — Петра. Отец невесты — родной брат казанских правителей Мухаммед-Эмина и Абдул-Летифа находился на Руси под присмотром ростовского архиепископа. Он обратился к митрополиту Симону[16] с просьбой о крещении. И вот в день святителя Петра[17] 1505 года Кудайкул принял православную веру и был поименован Петром. Через седмицу он был выпущен из нятства, принёс присягу на верность Василию Ивановичу, а через месяц-в день Григория Богослова[18] состоялась его свадьба с Евдокией Ивановной. От этого брака и родилась Анастасия — невысокая, круглолицая, черноглазая девушка. То-то пересудов, то-то разговоров об её свадьбе с Василием Шуйским! Одни надрываются от смеха при виде славной парочки, другие сокрушаются: надо же, до чего дожили, не иначе как конец света настал.

Василию Васильевичу эти пересуды всё одно что укус комара для слона. Главное, пусть все на Москве видят, как близок он, Шуйский, к государю. Великий князь ничто, дитё малое, несмышлёное! Всем нынче на Руси Шуйские заправлять будут! Ниже, ещё ниже кланяйтесь, москвичи, свадебному поезду влиятельного жениха! Невеста для него молода? Он, Василий Шуйский, не против и с девочками десятилетними побаловаться. И в том деле молодому не уступит.

Василий Васильевич покосился на круглолицую, налитую жизненными соками скромно потупившуюся невесту. Его внимание привлекла тёмная родинка на правой щеке. Князь с вожделением почмокал губами. Скорей бы уж заканчивался этот нудный свадебный обряд!

Однако при выходе из Успенского собора произошла неприятность. Из толпы раздался вдруг зычный голос юродивого Митяя:

— Боярин, хочешь узнать свою судьбу?

Шуйский насторожился.

— Умрёшь ты не от яда, но яд твой сладок.

«О чём это он? — задумался боярин. Веселья в душе как не бывало. Вспомнилась вдруг прожитая жизнь, многочисленные походы по велению русского великого князя то на литовцев, то на крымцев, наместничество в Новгороде, Смоленске, Муроме. Долго ли ещё ему ходить по земле? И тут же иная мысль явилась в голову — митрополит Даниил, сославшись на нездоровье, отказался совершать венчание, перепоручил это дело другому. — Ну погоди, старая лиса, ты ещё пожалеешь об этом. Надо бы подумать, кого посадить на его место».

Сваха — жена брата Ивана Авдотья — с веткой рябины в руке обошла весь дом, чтобы отвести от молодых порчу, а затем стала готовить для них постель. Она была постлана на деревянных лавках, на которых были разложены ржаные снопы, покрытые сверху коврами и перинами. В ногах и в изголовьях стояли кадки с рожью. Когда молодые сели за стол, поп долго читал молитву, после чего гости для вида прикоснулись к первому блюду. Тут Авдотья встала со своего места и попросила разрешения у Евдокии Ивановны покрыть голову невесты убором, который носили только замужние женщины. Поп запалил свечи и протянул между женихом и невестой кусок тафты, на обоих концах которого было вышито по большому кресту. Авдотья сняла с невесты свадебное покрывало и гребнем расчесала ей волосы, после чего надела на голову сетку и кику.

Двери палаты распахнулись, вошёл Андрей Михайлович Шуйский, наряженный в вывернутый шерстью наружу тулуп.

— Славные наши молодые Вася и Настенька, желаю вам любви и согласия на всю вашу жизнь, да чтобы народилось у вас столько детишек, сколько волос в этой шубе.

Шутка развеселила собравшихся, торжественность обряда была нарушена, под шуточки-прибауточки жених с невестой обменялись кольцами.

Тут поднялся с места дружка и преподнёс Василию Васильевичу разукрашенную цветными лентами плётку. Жених, приняв её, Отложил в сторону:

— Надеюсь, твой подарок мне не понадобится.

Наконец-то с кухни принесли на огромном блюде лебедя, а спереди него — жареную курицу. Дружка подхватил курицу и, завернув её в ширинку, потащил в спальню. Василий Васильевич облегчённо вздохнул. Вновь посыпались весёлые шуточки.

— Ты, Вася, — пошло улыбаясь, громко крикнул Андрей Михайлович, — в случае чего меня на помощь покличь!

— Без помощи обойдёмся, — добродушно проворчал жених.

Гости, проводив молодых в опочивальню; вернулись в палату, чтобы наконец-то от души поесть и попить. Немногословная Авдотья принялась раздевать молодых.

За свою долгую жизнь боярин перепортил немало девиц, многим бабам юбки задрал. Искоса глядя на скромницу невесту, Василий Васильевич прикидывал, как та примет его. Скорее всего, отдастся послушно, вяло, в силу необходимости. Приятно ли молодой девице под стариком лежать? Князь, однако, ошибся — невеста оказалась зажигательной.

«Многих баб я познал, — с удивлением думал боярин, — а такой обладать редко приходилось. Огонь-баба!»

Наутро он с трудом добрался до мыльни. Напарившись, хватил кружку ледяного, принесённого из погреба брусничного кваса и вдруг согнулся от острой боли в боку. Яркие розовые круги поплыли перед глазами. Потом всё сразу померкло. Бесчувственным внесли дети боярские его в дом, уложили в постель. Лишь через месяц он оклемался.

ГЛАВА 3

Тёплый июньский ветер проникает в открытое окно палаты, в которой бояре готовят юного великого князя к приёму ногайского посла. Вместе с ветром в палату влетают громкие крики сверстников, резвящихся на боярской площадке. А великому князю не до игр, ему подобает в надлежащем виде являться на приёмы послов, нетвёрдой ещё рукой выводить свою подпись на важных государственных грамотах. Правда, всё делают за него бояре и дьяки. Он же подобен кукле, которую наряжают в яркие наряды, сажают в кресло, чтобы присутствующие могли почтительно кланяться ей. И никому невдомёк, что он вовсе не кукла, а живой человек, что ему хочется поиграть вместе с другими ребятами в разные игры.

К каждому из присутствующих у Вани особое отношение, но он успел крепко усвоить, что показывать свою любовь ему нельзя. Если он привяжется к кому-то, того обязательно удалят от него или даже убьют. Так что лучше относиться ко всем одинаково. Но в сердце ребёнка нет одинакового отношения к окружающим. К Андрею Михайловичу Шуйскому, например, он испытывает жгучую ненависть за то, что тот отнял у него добрую мамку Аграфену и Ивана Овчину. К Михаилу Васильевичу Тучкову нелюбовь усилилась после того, как тот перетаскал казну матери в большую казну. Какое он имел право так поступать?

А вот думной дьяк Фёдор Мишурин приятен ему. Фёдор нередко с большим уважением рассказывает мальчику об отце Василии Ивановиче, о порядках, существовавших на Руси во время его княжения. Из этих рассказов Ваня понял, что Фёдор Мишурин, как и он сам, недоволен Шуйскими.

— Пора выходить, — сердито ворчит боярин Тучков, — чего вы там копаетесь?

Фёдор Мишурин незаметно для других ласково потрепал мальчика по голове. Великий князь входит в среднюю княжескую палату степенно, ни на кого не глядя. Так велено ему боярами. По красной ковровой дорожке направляется к огромному креслу и усаживается в него. Присутствующие почтительно приветствуют государя. Ваню всегда поражало противоречие в поступках взрослых. Вот сейчас они, знатные вельможи, земно кланяются ему, обращаются вежливо, изысканно. Но едва закончится приём, о нём и не вспомнят. Никому невдомёк иногда, что ему хочется есть, что на локтях его кафтанчик протёрся до дыр.

Как положено, для бережения государя с правой стороны с величественным видом встал князь Михаил Иванович Кубенский[19], брат дворецкого Большого дворца Ивана Ивановича[20], а с левой — окольничий Иван Семёнович Воронцов. По правую руку великого князя сел добродушный толстяк Дмитрий Фёдорович Бельский, а по левую — боярин князь Иван Васильевич Шуйский. В палате присутствовали другие князья и дети боярские.

Когда Ваня уселся в кресло и наступила тишина, прозвучал голос боярина Тучкова:

— Великий князь всея Руси Иван Васильевич! Бьёт тебе челом посол ногайского князя.

Вперёд вышел человек невысокого роста с тёмными раскосыми глазами.

— Великий князь московский! Мой господин велел сказывать тебе, что он ходил походом на Крым и там поймал изменника твоего Семёна Бельского.

Посол сообщил потрясающую новость. Бояре многозначительно переглянулись, но в палате по-прежнему было тихо.

— И мой господин, — продолжал посол, — решил выдать его тебе, коли ты, великий князь, дашь за него хороший выкуп.

Михаил Васильевич Тучков требовательно глянул в сторону Вани.

— Твои слова, — заученно произнёс мальчик, — мы обсудим вместе с ближними боярами. А пока ступай прочь.

Едва дверь за послом закрылась, в палате поднялся превеликий шум, никто больше не замечал присутствия государя.

— Великий князь должен выкупить изменника, чтобы казнить его! — кричал Иван Шуйский.

— Казнить? — хором завопили сторонники отъезжика. — Разве можно казнить такого знатного человека, как Семён Бельский? Его следует немедленно выкупить и с почётом встретить в Москве!

Поскольку и те и другие были едины в том, что перебежчика следует выкупить, вновь пригласили посла и попросили назвать размер выкупа. Посол заломил такую цену, что бояре схватились за головы. Наконец дело было улажено, и ногаец окончательно удалился.

Ваня слез с великокняжеского кресла и всеми забытый, никому не нужный побрёл по дворцу.


После смерти Елены Глинской в Большом великокняжеском дворце мало что изменилось. Всё совершалось по установленному с незапамятных времён порядку. Всё так же сновали по переходам слуги, величественно шествовали озабоченные государственными делами бояре. И только внимательный человек мог заметить, что установленный порядок соблюдается сугубо внешне. Государственные дела велись с меньшим тщанием, а иногда совсем не так, как завещал Василий Иванович.

Бесцельно слоняясь по великокняжескому дворцу, Ваня оказался перед палатой Фёдора Мишурина. Оглядевшись по сторонам, приоткрыл дверь и заглянул: внутрь. Дьяк сидел за столом и что-то быстро писал, Весь стол его был завален грамотами. Фёдор Михайлович поднял голову и, увидев гостя, улыбнулся:

— Великий князь пожаловал меня своим посещением. Какие дела привели ко мне?

Дьяк легко поднялся со своего места, чтобы приветствовать и усадить великого князя. Ростом он был высок, большие глаза внимательно смотрели на собеседника из-под густых тёмных бровей. Такого же цвета вьющиеся волосы резко отличались по окраске от огненно-рыжей бороды.

Ваня хотел было сказать, что зашёл к нему просто так, от нечего делать, однако он усвоил уже, что великому князю непригоже слоняться без дела, поэтому заговорил о другом.

— Хотел бы я знать, что это за грамоты у тебя на столе?

— Это монастырские грамоты. Каждый монастырь, приобретая вотчины в заклад или в закуп у детей боярских, обязан присылать выпись о том мне, твоему холопу.

— Разве монастыри не имеют права принимать эти земли? Ведомо ведь, что, вступая в монастырь, будущий инок должен внести вклад.

— Монастыри и впрямь могут приобретать вотчины по вкладам, а также покупать их. Однако великий князь должен ведать, какие именно вотчины перешли к монастырям, и по, возможности препятствовать этому. Хорошо ли будет, если обители завладеют всеми землями в государстве? Сможет ли тогда великий князь содержать войско? Чем он будет жаловать своих бояр и детей боярских? Вот почему великая княгиня Елена Васильевна, царство ей небесное, приказала монастырям без ведома государя самолично вотчин не покупать и в заклад не принимать ни у кого. О всех своих новых владениях обители должны сообщать великому князю. Если же монастырь купит вотчину или примет её в заклад без твоего, государь, ведома, то ту вотчину ты можешь отписать на себя.

— Скажи, Фёдор, а много ли ныне вотчин переходит к монастырям?

— Много, государь… Время сейчас такое… Всеми правдами и неправдами монастыри стремятся завладеть землями.

Разговор о грамотах был закончен, но Ване не хотелось покидать палату Фёдора Мишурина.

— Ныне посол ногайского князя предложил мне выкупить отъезжика Семёна Бельского. Бояре заспорили, одни хотят его казнить, другие — встретить с почётом. Скажи, Фёдор, как бы мой отец поступил?

Дьяк задумался.

— Вообще-то Семён Бельский плохой человек. Изменив своему государю, он переметнулся к Жигимонту, чтобы подвигнуть его на Русь. Когда же это Семёну не удалось, он обманул и литовского государя. Сказав, что отправляется к святым, местам в Иерусалим, отъезжик кинулся к турецкому султану Сулейману, а оттуда в Крым. И повсюду он вредил Руси.

— Выходит, его казнить следует лютой казнью?

— Не спеши, государь, казнить людей. Ныне достойных и разумных советников у тебя не так уж много. А Семёну Бельскому в уме не откажешь. Может, и стоило бы привлечь его на свою сторону.

Ване показалось, что Фёдор Мишурин чего-то не договаривает, словно боится поведать ему всё без утайки. Кого он боится? О чём умалчивает?

— Скажи, Фёдор, а много ли у нас ворогов?

— О каких ворогах ты говоришь? Есть вороги иноземные, есть отечественные. Бывают ещё тайные и явные. Много у нас ворогов.

— А как одолеть их?

— Одолевают ворогов по-разному. Одних на поле брани мечом разят, других — мудростью побивают. Отец твой, покойный Василий Иванович, сам на поле брани редко с ворогами встречался. Для этого у него надёжные воеводы были. Куда чаще Василий Иванович одолевал ворогов своей мудростью.

Каждый раз, когда Фёдор Мишурин говорил об отце, глаза Вани начинали блестеть. Ему очень хотелось походить на своего отца, о котором почти все отзывались с почтением.

— Как же можно стать мудрым, Фёдор?

— Мудрым человек становится не сразу и отнюдь не всегда. Есть люди, которые не способны стать мудрыми. Мудр тот, кто обдумывает свои слова и поступки, кто впитывает в себя мудрость книжную. Твой отец, Василий Иванович, всегда приобретал рукописи, наиредчайшие латинские и эллинские книги. Ни у одного государя нет столько рукописей.

Ваня поднялся, чтобы идти в книгохранительницу.

— Прощай, Фёдор, пойду проведаю книгчия Кира Софрония.

Дьяк почтительно склонился перед великим князем.


Проходя мимо кухни, Ваня услышал шум. Двое мужиков несли бездыханное тело поварихи Арины. Лицо её было распухшим, язык вывалился изо рта, фиолетовый рубец виднелся на шее. Следом шла толстая повариха и, всхлипывая, рассказывала:

— И что это с ней подеялось? Словно сглазил кто. Последние дни как бы не в себе была: то заплачет, то словно забудется, и тогда слова из неё не вытащишь. А давеча я послала её в погреб за маслом, она ушла и сгинула — нет её и нет. Говорю Любке: сходи, разыщи Арину-то, куда она там запропастилась? Любка побегла и тут же вернулась с воем, грит — Арина в погребе повесилась. Вот горе-то! И мальца свово, Ванятку, не пожалела, сиротой оставила.

— Рассудительная была баба, не какое-то там перекати-поле, не иначе как сглазил кто, вот разум-то и помутился….

При виде Арины Ваня почувствовал, как тошнота подступила к горлу. Вспомнилась недавняя встреча с ней, её трясущиеся руки.

Да что это творится на белом свете? Не так давно скончалась мать, замучен в темнице Иван Овчина. Стёпке Шумилову палач отрубил голову, а повариха Арина повесилась. Видать, не в шутку расходилась-разгулялась на Руси смерть-старуха, размахалась острой косой, и, словно колосья во время жатвы, валятся в землю люди.


Долго пришлось проболеть Афоне. Лишь на Аграфену-купальницу бабы разрешили ему пойти на торжище, а сами направились на Яузу. Молодёжь ещё месяц назад приступила к купанию, а сегодня старики и старухи закупываются. Вот и Авдотья, опираясь на руку дочери, побрела к реке, благо до неё от их дома рукой подать. Ульяна вновь была на сносях — к осени ожидалось прибавление семейства, потому шла она неспешно, переваливаясь с боку на бок. Добрая улыбка не покидала её лица, — радостно было оттого, что Афоня наконец-то поправился, что новый человечек появится в их семье. Ульяна почему-то была уверена в рождении дочери, долгожданной помощницы по дому, хранительницы домашнего очага.

Вот сейчас выкупаются они в реке, воротится с торжища Афоня, все усядутся за стол, чтобы отведать купальницкой обетной каши из толчённого в ступе ячменя. Остатки её потом раздадут нищей братии.

А самое веселье будет ночью. Старики бают, будто в эту ночь ведьмы и всякая нечисть силу приобретают, а травы — целебность. Потому знающие люди отправляются в леса и луга собирать заветные коренья, а жаждущие чуда — на поиски волшебного Перунова огнецвета. У баб иная забота — не забыть бы загнать на ночь коров вместе с телятами: телята будут сосать маток и не позволят ведьмам их доить. Мужики же запирают на ночь лошадей, чтобы на них ведьмы не ускакали на свою проклятую Лысую гору, где они в эту ночь справляют свой праздник. Для пущей сохранности лошадок на воротах скотного двора надо положить страстную свечу и поставить образок. Коли на следующий день свеча окажется нетронутой, значит, всё будет хорошо, а коли обнаружишь её искусанной — ночью приходила ведьма, отчего скот заболеет.

Солнце в самом зените, теплынь, на душе у Ульяны хорошо, покойно…


Афоня вышел из дома и немного постоял за воротами, одолевая минутную слабость. Ощущение было таким же, как тогда, когда конюший Иван Овчина вызволил его из лап Михаила Львовича Глинского. Такое же над головой синеет небо, а по нему неспешно плывут похожие на лебедей облака, торжественно сияют купола храмов.

На московском торжище глаза разбежались от обилия товаров. В ветошном ряду, что расположился поблизости от древнего Богоявленского монастыря, какой только одежды не продают: шубы заячьи, бараньи, лисьи, куньи, кафтаны, сарафаны, однорядки, портки холстинные, рубашки красные, шитые шёлком. Миновав лавки, в которых торговали одеждой, Афоня повернул направо, к сапожному ряду, где была его собственная лавчонка, купленная на деньги, данные Иваном Овчиной в награду за убийство татарских стражников. Но о том, как они угодили в ловушку, сейчас не хочется вспоминать. К тому же и день нынче весёлый. Бабы, мужики, дети вышли на улицы, творят разные игры, скоморошества, поют песни, пляшут под перезвон гуслей, гудение бубен и завывание сопелей. Зеваки рукоплещут им, подбадривают громкими криками. При виде такого непотребства попы и монахи открещиваются, воротят лики в сторону, а глаза их как бы невзначай косятся на веселящихся.

— Здравствуй, Афонюшка, — улыбчиво приветствовал его сосед по торговому ряду Аверкий, — рад видеть целым и невредимым. А я было заскучал без тебя-не с кем словечком перекинуться.

— И я рад видеть тебя, Аверкий. Седни впервой вышел на торг, и всему-то душа радуется — и ясному солнышку, и крику дитяти, а когда малиновый перезвон колоколов услышал — аж прослезился.

— Много радостей даровал Господь людям, а величайшая из них — радость общения промеж человеками. Говорю о духовном родстве их. Добрым людям надлежит объединяться, дабы противостоять проискам злых людишек. Ты вот четыре месяца в свою лавку не наведывался, и никто её не тронул, ибо мы, купцы сапожного ряда, состоим в единении. Ночью все наши лавки надёжно охраняют лютые псы, бегающие из конца в конец по верёвке, заботятся о нас стража и решёточные прикащики. Вот и души наши мы должны сберечь в единении. Поодиночке каждому из нас легче поддаться искушению, впасть в грех, в гордыню, соблазн.

— Хочу свечу поставить в церкви Параскевы Пятницы за избавление от болести, за сохранение лавки моей. Да пошлёт она милость свою всем добрым людям.

— Благи твои намерения, Афоня, дай облобызаю тебя.

Тут из ближайшего проулка выскочил грязный замызганный мальчонка, крепко зажавший под мышкой пирог.

— Держи ворюгу!

Афоня, едва глянув на беглеца, всё понял.

— Слышь, юнот, прячься в моей лавке. Мальчик недоверчиво глянул на него, несколько мгновений постоял в нерешительности и юркнул в приоткрытую дверь.

Показалась толстая пирожница Акулина.

— Житья от этих ворюг не стало! Где же он? Мужики, вы не видели разбойника, того, который украл мой пирог с вязигой?

— Не видели мы никого, Акулинушка.

— А сколько стоит такой пирог? — спросил Афоня.

— Полденьги потеряла из-за этого ворюги.

— Не печалься, я дам тебе деньгу- половину за пирог, а половину за свечку. Поставь её в церкви Параскевы Пятницы за всех страждущих и голодных.

Акулина переменилась в лице.

— Да не нужны мне твои деньги! На кой они мне? У меня своих денег хватает. И не жалею я вовсе об украденном пироге. А в церковь завтра сама намеревалась идти помолиться за упокой души маменьки, она скончалась год назад. Есть у меня деньги, есть, а твоих не надо.

Пирожница степенно удалилась.

Афоня вошёл в лавку. Мальчик сидел на скамейке, зажав руки между коленями. По его щекам текли слёзы.

— Аверкий, нет ли у тебя какой снеди, вишь, мальчонка совсем оголодался.

— Сейчас принесу.

— Как звать-то тебя, мужик?

— Ванькой.

— Отчего такой неумытый да голодный?

— Один я. Бабка прошлой зимой померла, глухая она была, а седмицу назад мамка повесилась. Больше у меня никого нет.

— Вон оно что… Ты тут поешь принесённое дядей Аверкием, а я за водой схожу до колодца. Потом умоем тебя и пойдём мы с тобой в Сыромятники, будешь у меня жить, ну как сын, что ли.

— У тебя, Афоня, своих полон двор, да к тому же и жёнка вскоре пополнение должна принести. У меня на примете есть одна семья — бездетная, так, может, мальчонку-то и возьмут туда.

— Никому я не отдам Ванятку, уж больно он мне приглянулся. Пойдёшь ко мне жить?

Мальчик согласно кивнул головой. В глазах его, полных слёз, проглянула радость.

— Афоня, а чего бы тебе в нашу сапожную слободку из Сыромятников не перебраться? Мы ведь поблизости отсюда живём, на берегу Москвы-реки возле Васильева луга.

— Привык я к Сыромятникам, сердцем прикипел, там мне и моим домочадцам всё мило. Да и могила тестя привязывает. Поживём там, а пока прощай.

Когда Афоня с Ивашкой пришли домой, на столе уже стояла румяная купальницкая каша. Завидев отца, дети обрадовались, побежали встречать.

— Вот вам, дети, ещё один брат, Иваном его кличут, — Афоня говорил громко, весело, а сам с тревогой наблюдал за Ульяной. Знал, что не воспротивится намерению его, но как-то отнесётся к Ивашке?

Ульяна с улыбкой направилась к мужу, поцеловала его.

— Спасибо, дорогой; у меня ведь позавчера был день ангела, так это, должно быть, твой дар запоздалый, но щедрый.

Оборотившись к Ване, ласково провела рукой по его волосам, прижала голову к себе.

— Какой славный сыночек у меня народился! Дети, это ваш брат родной, любите его и жалуйте, сажайте за стол.

Якимка, как старший среди братьев, первым подошёл к Ване, взял его за руку.

— Меня Якимкой кличут, пойдём за стол, вот твоё место, рядом со мной будешь сидеть.

Ерошка — одногодок Вани, посчитал себя обиженным.

— Ваня мой, а не твой, пусть он около меня сидит.

Ульяна усмирила детей.

— Пусть Ерошка с одной стороны Вани сядет, а Якимка — с другой.

Ложки дружно застучали по горшку с ячменной кашей.

Когда же наступил купальский вечер, Афоня, прихватив свечу и образок, отправился на скотный двор. Ульяна пошла следом.

— Проведаю нашу бурёнку, как бы ведьма нынешней ночью молоко у неё не отняла.

В темноте Афоня крепко прижал жену к себе.

— Какая ты у меня славная, Ульянушка!

— И ты тоже.

Голос у обоих был ломким от слёз счастья. Им не нужно было идти в эту ночь в лес искать волшебный цвет папоротника.

ГЛАВА 4

Вот и стал Андрей монахом Андрианом и постепенно погружался в совершенно новый для него мир. Отец Пахомий вёл с ним длительные душеспасительные беседы.

— Начинать монашескую жизнь надлежит с созидания монастырского духа. Он поможет тебе в любом деле-строишь ли ты келью, кладёшь ли печь, сажаешь ли яблоню. Проявляй милосердие к людям, любовь к падшим созданиям. Помни, как мучатся они, не познав любви к Богу. А ещё — в поте лица добывай хлеб свой. Всегда и во всём надобно прилагать предельное усилие. Только в предельном усилии труда велик человек. Не благословлять и не проклинать дела мира сего явились мы, а учить добру и приготовлять людей к жизни иной, вечной. Власть церкви горняя[21], а царство Христа — не от мира сего.

— Скажи, святой отец, как можно укрепить веру?

— Вера укрепляется проповедью, книжным научением, а потому иноки многие годы трудятся, переписывая ветхие пергаменты минувших веков. Укрепляют веру и возведение храмов, подвижничество. Мертва церковь, не имеющая мирян и иереев, готовых на муки и скорби ради веры. А ещё — обличением отступников и привлечением заблудших душ. На Руси много верных подвижников Христовых. Укрепив веру, ты будешь чувствовать присутствие Творца в мире, в самом себе, а твоя душа соприкоснётся с благой силой.

Зазвонили ко всенощной[22]. Тёмные фигурки монахов устремились из келий к церкви. Андрей любил этот миг. Тёплым июньским вечером приятно бывает идти среди пахучих, воспрянувших после полдневного зноя трав.

Облака принимают необычную, быстро меняющуюся окраску. Умиротворение и покой поселяются в душе. А когда завидишь впереди белокаменный храм, устремлённый маковкой в звенящую, быстро темнеющую синеву, в душе начинает звучать славная величественная песня. И вот ты уже внутри храма и поднимаешь взор к Господу Богу, изображённому в окружении белоснежных ангелов на своде. Ты не чувствуешь уже тяжести тела и устремляешься ввысь, навстречу тому, кто сотворил этот прекрасный мир. Согласное пение монахов словно нежные волны колеблют душу, ласкают её. И ты целиком, без остатка растворяешься в эфире радости, счастья, покоя, отчего слёзы благодарности проступают на глазах.

Андрей огляделся по сторонам и приметил худенькую девочку, стоявшую среди монахов. Платьице её изодранное, грязное, а широко распахнутые глаза обращены к изображению Бога. Тонкой рукой она усердно крестилась.

Но вот церковные окна посерели, а затем поголубели. Служба закончилась, и монахи, покинув церковь, окружили девочку.

— Ты, птаха, откуда к нам прилетела? — спросил отец Пахомий.

— Мы с мамкой побираться ходили, да недалеко отсюда мамка вдруг схватилась за бок и повалилась на землю. Я её окликаю, а она не отвечает, дышать перестала. Я подле неё полдня просидела, а потом побрела куда глаза глядят. Вечером забралась под ёлку и заснула. На рассвете же такой сон увидела, ну прямо страх! Рассказать?

— Расскажи, расскажи, птаха прилётная.

— Привиделся мне не лес и не поле, а как бы край болота. Кочки там, жухлой травой поросшие, а в одном месте дерево торчит корявое, на нём ни единого листочка не осталось, все облетели. А ещё помню, будто вечер настал, и небо и земля одинакового цвета — серые. И вдруг я увидела — в сером небе тёмная полоса обозначилась. Та полоса ни с того ни с сего разделилась пополам, и обе половинки как бы раздвинулись, отчего подобие окна получилось. Сначала оно было серым, а потом зарозовело и померкло. Минуло какое-то время, и в другом месте на небе тёмная полоса обозначилась. Я говорю людям — их около меня с десяток было, — глядите, глядите, что там подеялось? И вновь полоса разделилась на две половинки, те раздвинулись, а окно зарозовело. И вдруг ни с того ни с сего мы все оказались в большом храме, только не в таком, как этот, а без крестов и ангелов. И в том храме расхаживают люди в дивных ярких одеждах. Чудной какой-то храм: нет там ни попа с дьячком, ни иконостаса. И тут как будто кто-то подсказал мне: храм сей возник ни с того ни с сего на болоте, что это наваждение, дьявольское искушение. Я как закричу: не должно быть тута этого храма! И от мово крика кинулись бывшие в храме люди на нас и почали хватать за руки. У меня аж волосья на голове дыбком встали. Да тут надоумил Господь, что от нечистой силы лишь крёстное знамение спасти может. Стала я крёстное знамение творить, а рука не поднимается, словно неведомая сила противится ей. С большим-пребольшим трудом я крест начертала, и тогда те люди от нас отпрянули. А тот, что у них за главного был, сказал: «Ну, всё ясно!» Чего ему ясно стало, я не поняла. Тут они на нас вновь скопом ринулись. Я без конца от них открещивалась, — теперь руке моей ничто не противилось, а они всё лезут и цепляются за меня. Побегла я и оказалась возле какого-то дома. Рукой двери уже коснулась, а человек из чуждого храма всё норовит схватить меня. И тут я проснулась в неведении: спаслась или нет? Вроде бы спаслась, потому как преследователь мой крёстным знамением повержен был, да только в спасительный для меня дом я так и не вошла. Что бы это могло значить?

Монахи были поражены дивным рассказом. Игумен перекрестился.

— Скажи, птаха, а другие люди, что были с тобой в храме, спаслись они?

— Нет, святой отец, я ни одного из них больше не видела.

— Снизошло на тебя, малютка, благословение Господне. Ясно было указано тебе — сила наша в крестном знамении. Воротимся, братья, в церковь и помолимся во славу Господа нашего. Как звать-то тебя?

— Акулинкой, святой отец.


Тоненький солнечный лучик заглянул в окно кельи и стал расти, расширяться. Вот он высветил тёмные волосы Кудеяра, перескочил на лоб, коснулся сомкнутых век. Разбуженный его ласковым прикосновением, мальчик открыл глаза, быстро поднялся, натянул порты. Из церкви, расположенной на горе, доносилось согласное пение монахов. Скоро они спустятся в трапезную, но Кудеяру ещё не хочется есть. Услышав за окном условный свист, весело перескочил через порог.

Более полугода живёт он в скиту. Зимой было скучно, потому часто вспоминал он Крым, ласковое море, каменистые кручи гор. Долгие зимние вечера скрашивали рассказы отца Андриана о местах, где он побывал, да занимательные повествования игумена Пахомия о повадках рыб, зверей, птиц, о тайнах разных трав.

А как наступила весна, позабыл Кудеяр о Крыме, подружился с ребятами из соседнего села Веденеева — вотчины князя Андрея Михайловича Шуйского. По весне, блуждая по окрестным лесам и лугам, питались они вылезшими из согретой земли сочными и сладкими пестышками[23]. Ни игумен Пахомий, ни отец Андриан не ограничивали свободы Кудеяра, оттого жилось ему легко и привольно.

Когда же настало красное лето, совсем хорошо стало. Вчера договорился он со своим веденеевским дружком Олексой пойти на речку ловить рыбу. Подтянув повыше порты, чтобы не мочить их в обильной росе, Кудеяр вприпрыжку бежит к условному месту. Светловолосая голова Олексы показалась из кустов. Лицо у него веснушчатое, брови и ресницы словно выгорели на солнце. При виде друга он удовлетворённо хмыкает носом.

— Пошли?

— Пошли.

Ребята идут вдоль берега Мшанки, поросшей кустарниками и густой травой.

— Вчера, — рассказывает Олекса, — к нам в село боярский тиун пожаловал.

— Пошто?

— Вестимо пошто-боярин подати требует, — лицо Олексы стало хмурым. Он сунул Кудеяру корзинку. — На, лови.

Тихо, стараясь не спугнуть рыбу, ребята зашли в воду, боком погрузили корзинки и почали ботать ногами. Вода сразу же помутнела. Чего только не оказалось в извлечённых корзинках! Улитки, ракушки, пахучая тёмно-зелёная тина, жуки-плавунцы, головастики, камешки. Сердце Кудеяра радостно замерло при виде окунька, трепетавшего на дне корзинки. Олекса бросил на берег трёх пескарей и плотичку.

Довольно быстро на берегу выросла серебристая, переливающаяся на солнце кучка. Некоторые рыбки уже уснули, другие слабо трепыхались. Ребята прилегли рядом, стали перебирать добычу.

— Смотри, какого я красавца поймал, — Олекса показал Кудеяру толстолобого краснопёрого голавля.

— А мой окунь крупнее!

— Хорош, — миролюбиво согласился Олекса.

— Эй, рыбаки, наловили ли рыбы?

Ребята оглянулись на крик. На берегу стояла девочка лет десяти с небольшой корзинкой в руке.

— А, Олька, — снисходительно ответил Олекса, — так уж и быть, иди к нам.

Олекса терпеть не мог девчонок, но к Ольке относился благосклонно, позволял ей быть с ними. Во-первых, она никогда не хнычет, как другие девчонки, а во-вторых, от неё им, мальчишкам, бывает польза — она умеет быстро разводить костёр.

— Ой, сколько вы рыбы наловили! — похвалила девочка. — Надо костёр развести да пожарить, не то испортится.

Олекса тотчас же отправился на поиски сухого валежника.

Олька поставила корзинку на землю, сняла лежавшую сверху тряпицу. Под ней оказались краюха хлеба, пучок зелёного лука, десяток репиц. При виде снеди в животе у Кудеяра заныло, он уже пожалел, что утром ничего не поел.

На дне корзины лежала плоская дощечка с обгорелым углублением и круглая палочка. Вставив палочку в углубление, Олька зажала другой конец между узкими ладошками и стала быстро вращать палочку. Вот из углубления показалась тонкая струйка дыма. Олекса, не мешкая, подсунул пучок сухого мха, который тотчас же занялся огнём.

Когда костёр прогорел, ребята, разложили в золе, пойманных рыбок. Не успели пожевать хлеба с луком, рыбки были уже готовы, от подрумяненных боков шёл такой чудный запах, что у всех невольно потекли слюнки. Нежное мясо таяло во рту. Кудеяр не мог вспомнить, когда он ел более вкусную рыбу.

Солнце всё выше поднималось по небосклону. Стало жарко. От вкусной еды потянуло в сон. Ребята забрались под прибрежный куст, задремали.

Кудеяр проснулся от невыносимой щекотки, ему почудилось, будто в нос забрался жучок. Он громко чихнул, отчего Олекса и Олька весело рассмеялись. Оказалось, это Олька засунула в его нос травинку.

— Крепко же ты спишь, еле тебя разбудили.

— Пошли купаться, — предложил Олекса.

— Идите купайтесь, а я здесь посижу.

Мальчишки побежали к реке, по дороге сбрасывая с себя одежду. От прикосновения воды стало так славно, что мурашки побежали по коже.

Кудеяр ещё в Крыму научился хорошо плавать, сильно взмахивая руками, он устремился к противоположному берегу.

— Эй, берегись, там глыбко! — закричал вслед Олекса.

Тот не слушал его. Миновав глубину, поплыл к зарослям кувшинок. Дивный, похожий на многолучевую звезду белый цветок лежал на воде перед самым его носом и слегка покачивался на волнах. Мальчик ухватился за него и дёрнул, однако толстый зелёный цветонос оказался прочным.

— Не тронь, не тронь, — кричал с противоположного берега Олекса, — это русалочий цвет!

Кудеяр ещё раз потянул цветок кувшинки на себя и опять безуспешно. Рассердившись, он изо всех сил рванул его и вытащил вместе с рубчатым жёлтым корневищем и плоскими круглыми листьями. В таком виде он и извлёк добычу на берег. Ребята с опаской рассматривали её.

— Говорил я тебе: это русалочий цвет. Глянь, корень-то будто чешуйчатый, на хвост русалки похожий.

— А какая она — русалка?

— Русалки живут в воде, — Олекса глянул на Ольку, — лицом и грудью похожи на жёнок, только волосы у них длинные-предлинные. Вылезут русалки на берег и расчёсывают их. А вот вместо ног у них рыбий хвост, чешуёй покрытый.

— Чего же их боятся?

— У-у-у… русалки такие коварные! Как завидят прохожего, спрячутся в кустах, а потом нежданно-негаданно нападают и щекочут. Тот дико хохочет, а потом умирает.

— Ну а ежели я не боюсь щекотки?

Олекса растерялся, не зная что сказать.

— Тогда, — вместо него со смехом ответила Олька, — тебе никакая русалка не страшна, разве что та, которая догадается засунуть палец в твой нос… Никакой это не русалочий цвет, а одолень-трава. Если хочешь, чтобы с тобой ничего плохого не случилось в дальней дороге, высуши кусок корня одолень-травы, зашей в ладонку[24]и повесь на шею. Да ещё особые слова не забудь сказать.

— Какие?

Девочка повернулась в сторону восхода солнца и тонким взволнованным голосом заговорила:

— Еду я из поля в поле, в зелёные луга, в дальние места, по утренним и вечерним зорям; умываюсь медвяною росою, утираюсь солнцем, облакаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звёздами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растёт одолень-трава… Не я тебя поливал, не я тебя породил; породила тебя мать сыра-земля, поливали тебя девки-самокрутки. Одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника. Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озёра синие, берега крутые, леса тёмные, пеньки и колодцы. Иду я с тобою, одолень-трава, к окиян-морю, к реке Иордану, а в окиян-море, в реке Иордане лежит бел-горюч камень Алатырь. Как он крепко лежит передо мною, так бы у злых людей язык не поворотился, руки не подымались, а лежать бы им крепко, как лежит бел-горюч камень Алатырь. Спрячу я тебя, ододень-траву, у ретивого сердца во всём пути и во всей дороженьке.

Кудеяр как зачарованный слушал простые, идущие от самого сердца слова заговора. Ветер шевелил высветленные солнцем волосы Ольки, трепал простенькое платьице, из-под которого виднелись худенькие ноги, покрытые цыпками. В этот миг хорошо знакомая Олька показалась вдруг какой-то особенной, необычной. Кудеяр оторвал цветок одолень-травы и молча протянул его девочке. Та смутилась и, приняв цветок, вплела его в свои светлые волосы.

— В нашем селе, — нарушил молчание Олекса, — пастухи с корнем одолень-травы в руках обходят стадо, чтобы отогнать прочь нечистую силу и уберечь скот от пропажи.

При упоминании о селе Олька заторопилась.

— Ой, да мне пора домой!

— Подожди, меня, вместе пойдём, — натягивая рубаху, попросил Олекса и, обращаясь к Кудеяру предложил: — Хочешь с нами в ночное?

— Хочу.

— Тогда приходи вечером к околице.


Проводив друзей, Кудеяр направился в скит. Отца Андриана он застал за ремонтом кельи. При жившем до них немощном старце она пришла в упадок. Сквозь прогнившие щели дул ветер, отчего минувшей зимой в келье было студёно, С установлением тепла Андриан проконопатил щели, обновил окно, а ныне занялся дверью.

— Давненько тебя поджидаю- обратился он к Кудеяру. — Где был, что делал?

— В речке купались, рыбу ловили.

Андриан внимательно посмотрел на отрока. В этом году Кудеяр сильно вытянулся, плечи его округлились, налились силой. Лицо чистое, золотистое от загара. Глаза большие, серые, смотрят на мир внимательно и спокойно. Брови тёмные, чётко очерченные, широкие. Нос прямой, удлинённый. Губы по-детски припухшие.

«Добрый отрок растёт, ныне тринадцатый год уж пошёл», — любуясь подростком, подумал Андриан.

— Можно мне с ребятами пойти в ночное?

— В ночное?

Это слово напомнило Андриану далёкие годы детства, когда он босоногим мальчишкой отправлялся вместе с друзьями за околицу села Морозова. О ночном у него остались самые светлые, самые добрые воспоминания.

— Хорошо, только, чур, не шалить.


Едва солнце повернуло к закату, Кудеяр уже был на околице Веденеева. Первым пришёл его друг Олекса, ведя в поводу тощую клячу. Потом явился со своей лошадью Гераська- длинный нескладный отрок со впалой грудью. Низкорослый крепыш Аниска привёл двух справных лошадей. Увидев Кудеяра, у которого коня не было, он протянул ему повод рыжей кобылы. Наконец собрались все — человек двенадцать.

— Поехали коней мыть, — баском приказал Аниска.

Кудеяр оглядел собравшихся, словно надеясь увидеть ещё кого-то. Ольки среди ребят не было, не девчоночье это дело-ночное. Он ловко забрался на Анискину кобылу, голыми пятками ударил её по бокам. Лошади, громко всхрапывая, поспешили к реке.

Для купания выбрали место с ровным песчаным дном, чтобы не намутить воду, иначе лишь лошадей нагрязнишь. Сбросив на берегу одежонку, ребята загнали лошадей в воду. Кудеяр, расположившись на широкой лошадиной спине, пригоршнями зачерпывал воду, лил её на бока, тщательно тёр шерсть. Лошади благодарно всхрапывали, шумно пили речную воду.

Выкупав лошадей, сами долго резвились в воде. Аниска с Гераськой, затеяв водяной бой, обдавали друг друга потоками брызг. Аниска оказался ловчее, он так ударял по воде загнутой кверху ладошкой, что в лицо Гераськи с силой летели водяные струи. Гераська воротил лицо, но Аниска ловко наскакивал сбоку. Тот не выдержал, нырнул в воду.

Накупавшись до мурашек, вылезли на берег и, подхватив одежду, погнали лошадей к опушке леса. С шутками-прибаутками натаскали огромную кучу сухого валежника, разожгли костёр. Стреноженные лошади сочно хрумкали травой. Было ещё совсем светло.

— Кудеяр, покажи слепого, — попросил Аниска.

Сгрудились в ожидании увидеть удивительные превращения их друга.

Кудеяр взял в руку тонкую валежину, согнулся и, закатив глаза, так что остались видными лишь белки, неуверенной походкой пошёл вокруг костра. Все весело смеялись.

— А теперь покажи старика.

Кудеяр наморщил лоб, втянул губы в рот, отчего подбородок выдался вперёд, по-стариковски согнул плечи.

Насмеявшись вволю над проделками Кудеяра, расселись вокруг костра.

— Кудеяр, расскажи про море, — попросил Гераська.

Тому уже не раз приходилось говорить ребятам о море, но интерес к его рассказам не ослабевал.

— Море огромное-преогромное — до самого края неба всё вода и вода. Плывут по нему в разные стороны суда — большие и малые. Когда ветра нет, море спокойное, а как поднимется буря — огромные волны вздымаются и с шумом обрушиваются на берег. Великая опасность таится в тех волнах для плывущих по морю судов — легко опрокидывают они их, и люди тонут в морской пучине.

— Ну а ежели судно большое? — усомнился Гераська.

— И большие суда нередко губит море. Во время бури волны носят их словно щепки и иногда с силой бросают на прибрежные скалы, отчего они разбиваются и тонут.

— К чему же подвергать себя такой опасности? Уж лучше посуху ездить.

— Бури случаются не каждый день, и об их приближении люди узнают заранее по особым приметам, тогда суда спешат укрыться в заводях, где и в бурю волны не вздымаются, бывает тихо.

— Ты, Кудеяр, сказывал, что в море вода солёная, а кто её посолил?

— Сам, Аниска, знаешь кто.

— А зачем? Почему в реке вода сладкая, а в море солёная?

Кудеяр пожал плечами, он не знал, что ответить дотошному Аниске.

— А кто твои родители, Кудеяр? — неожиданно спросил конопатый Евсейка.

Тот смутился, он и сам толком ничего не знал о своих родителях. Сначала думал, что его мать — тётя Марфа, но когда пришёл в Крым дядя Андрей, то оказалось, что она — не настоящая мать. Ему сказали, будто родная матушка с нетерпением ждёт его на Руси, однако увидеть её так и не привелось. Кудеяр хорошо запомнил, как они пришли в суздальский Покровский монастырь и повстречались с рябой монашкой. Дядя Андрей долго разговаривал с ней о какой-то Ульянее. Со слезами на глазах монашка поведала, что Ульянея не так давно умерла, и показала им могилу в подклете собора. Выходит, его мать жила в монастыре и её звали Ульянеей. Тут ему припомнилась встреча с красивой монахиней, которая спросила его, куда он путь правит, а потом Сунула денежку. Добрая, видать, у неё душа. Когда они покидали Суздаль, дядя Андрей сказал, чтобы он всю жизнь берёг эту монетку, она якобы счастливая.

— Моя мать умерла в Суздале.

Ребята больше не приставали с расспросами к Кудеяру. Он почувствовал, как Олекса прижался к нему своим тёплым плечом. Со всеми ребятами дружен Кудеяр, но Олекса его наипервейший друг, самый верный и преданный. В этом он не раз убедился.

Потрескивая, сгорают в костре валежины. Горячий воздух, устремляясь вверх, искажает очертания деревьев, потому кажется, будто по ту сторону костра они шевелятся, словно живые.

Между елями проглянул алый цвет вечерней зари. Похожие на перья сказочной жар-птицы догорают в небе облака. Может быть, там, за деревьями, едет на коньке-горбунке Иван-царевич и везёт пойманную им жар-птицу? Оттого и полыхает на небе зарево.

Где-то в заливных лугах жалобно кричит коростель В ответ звучит рокочущая песнь козодоя. Кудеяру хочется, чтобы эта ночь, это сидение с верными друзьями у костра продолжалось как можно дольше.

— Нынче к нам пожаловал княжеский тиун, — прервал размышления Кудеяра Аниска, — требует от мужиков податей, а те упёрлись, недавно ведь уплатили боярщину. Беды бы не было…

Никто не ответил Аниске. Каждый думал о своих родных, о нелёгкой их доле.

Не успела померкнуть вечерняя заря, а уж на востоке занялась другая, утренняя. Костёр, потрескивая, догорал. Ребята, повалившись друг на друга крепко спали.

ГЛАВА 5

Пробудившись, ребята погнали лошадей в село. Кудеяру было жаль расставаться с Анискиной кобылой, в он решил вместе со всеми отправиться в Веденеево, а уж оттуда — в скит.

Несмотря на раннюю пору, в селе не спали, почти все его жители собрались возле церкви. Заметив Ольку, Кудеяр протиснулся к ней сквозь толпу.

Из ворот боярского дома показался тиун Мисюрь Архипов, ближний человек боярина Шуйского Юшка Титов и трое стражники. Мисюрь обратился к толпе:

— Именем боярина Андрея Михалыча Шуйского повелеваю: каждая изба с завтрашнего дня должна выделить для постройки нового боярского дома по одной подводе.

— Да как же можно, милый? Уборка ведь скоро. Вот соберём жито, перевезём в закрома, отчего тогды боярину не помочь? Иначе весь хлебушек сгинет, — пытался объяснить тиуну старый крестьянин в латаной-перелатаной рубахе.

— Ничего не ведаю, — отрезал Мисюрь, — завтра же чтоб подводы были! Окромя того, каждый двор должен дать на прокорм строителям по пять мешков хлеба, по возу репы да по три головки масла.

Толпа возмущённо загудела. — Да откуда же мы возьмём, милый? Сами с Вешнего Миколы[25] впроголодь живём, весь хлебушек съели, а новины ещё нет. Не токмо себя — детей кормить нечем! — настойчиво убеждал тиуна крестьянин.

— К вам когда ни заявись, всё жрать нечего. Работать надобно, а не на печке валяться! Только и ведаете, что детей плодить, а как прокормить их — не мыслите. Завтра же чтоб всё было!

— Ишь взъярился, боров окаянный! Сам наших баб брюхатит, да ещё и укоряет, — послышалось в толпе.

— Ежели вы, — угрожающе произнёс Мисюрь, — не исполните воли боярина, я выгоню вас всех из ваших изб, а избы спалю!

— Как схоронили великого князя Василия Ивановича, так житья не стало от этих Шуйских! — в сердцах произнёс высокий и красивый ещё крестьянин, Олькин отец Филат Финогенов.

Тиун расслышал его слова, молча кивнул Юшке Титову. Тот в сопровождении стражников двинулся в толпу. Вот он схватил Филата за грудь и коротким сильным ударом раскровенил ему лицо.

— За зловредные речи следовало бы, Филат, вырвать твой язык, яд источающий, но я вельми добр ныне, а потому велю проучить тебя кнутом.

Стражники сдёрнули с Филата порты, повалили на землю. От первого удара поперёк ягодиц проступил широкий ярко-красный след. Ошарашенный дикой болью, мужик вскинул голову и слабо ойкнул. Стражники били не торопясь, со знанием дела. Вскоре вся спина стала пунцовой. Из кровавого месива торчали кусочки кожи. Голова Филата безжизненно поникла.

Кудеяр стоял рядом с Олькой и краем глаза видел, как с каждым ударом вздрагивают её худенькие плечи. Ему было невыносимо горько оттого, что он ничем не мог помочь ей. Сжав кулаки, Кудеяр прикрыл глаза, чтобы не видеть жестокой казни.

Мужики подхватили окровавленное тело, понесли в дом. Рядом, громко причитая, шла жена Филата Пелагея. В избе Олькиного отца уложили на лавке под образами. Он не приходил в себя. Крестьяне молча постояли над ним и разошлись. В избе остались лишь Пелагея, древняя старуха — мать Филата, Олька, её пятилетний братишка и Кудеяр.

— Пелагея, — прошамкала старуха, — надо бы траву, что от правежа[26] помогает, разыскать. Ведаешь ли такую?

Пелагея отрицательно покачала головой.

— Я, бабушка, знаю эту траву, мне её знахарка Марья Козлиха показывала.

— Та трава ныне в силе, цвет её ещё не опал, по цвету и ищи.

Олька вытащила из-под лавки свою корзину, направилась к двери. Кудеяр нагнал её во дворе.

— Можно я пойду с тобой?

Олька по-взрослому посмотрела на него.

— Далеко идти придётся.

— Не беда, а то вдруг на тебя волки нападут.

— Чего волков бояться? Люди страшнее диких зверей. Иди, коли хочешь.


Лес встретил ребят пряным запахом прелых листьев. Под сенью могучих деревьев было сумрачно. Редкие солнечные блики, пробивавшиеся сквозь густые кроны, выхватывали из темноты то изумрудно-зелёные подушки мха, то скрюченные в мёртвой схватке корни, то поваленные буреломом полузасохшие ели. Ребятам было немного не по себе, поэтому они разговаривали шёпотом.

— Трава от правежа, — объясняла Олька, — ростом бывает с меня. Цвет у неё жёлтый, сидит на верхушке стебля. Растёт она по опушкам, лесным оврагам, кустарникам.

Деревья вскоре поредели, и путники оказались на широкой лесной поляне, поросшей сочным разнотравьем. Мать сыра-земля сплела удивительно красивый и яркий ковёр из ромашек, раковых шеек, смолок. Ребята с двух сторон обошли эту поляну, пристально всматриваясь в цветущие растения-травы от правежа среди них не было.

Снова углубились в лес. По дороге Олька рассказывала про Шуйских:

— Вчера вечером, когда вы ушли в ночное, тиун напился пьяным и сказывал старосте, будто месяц назад двоюродный брат нашего боярина князь Василий Шуйский женился на двоюродной сестре великого князя. Сам старый-престарый, а жену молоденькую взял. Чудно!

— Отчего же великий князь отдал свою сестру за такого старца?

— Великий князь мал ещё, говорят, меньше нас с тобой. А ты бы хотел стать великим князем?

— Не знаю, — пожал плечами Кудеяр, — мне и так хорошо.

Лес расступился, и ребята оказались посреди поляны, край которой круто загибался в овраг.

— Здесь-то уж наверняка должна расти трава от правежа, — прошептала Олька.

Кудеяр ещё издали приметил жёлтые цветы, но, боясь ошибиться, промолчал. Олька в это время наклонилась, чтобы сорвать ягоду земляники. Увидев Кудеяра возле нужного растения, она предостерегающе закричала:

— Будь осторожен, трава от правежа ядовита, дай лучше я сама её возьму.

Олька присела перед растением на корточки и, произнеся непонятные Кудеяру слова, принялась копать землю вокруг корня руками.

— Дай я выкопаю, у меня нож есть.

— Железом копать траву от правежа нельзя, только руками.

Из земли показался округлый клубень. Слегка раскачав растение, девочка вытащила его и положила в корзинку. Вскоре ребятам посчастливилось найти ещё несколько растений, причём самое крупное удалось отыскать Кудеяру. Он старательно выкапывал его, когда услышал слабый вскрик Ольки. Оказалось, та сорвалась с кручи и теперь сидела на дне оврага, потирая ушибленную ногу. В несколько прыжков Кудеяр очутился рядом с ней.

— Ногу сбедила, — виновато улыбнулась Олька и попыталась было подняться, но тотчас же, ойкнув, присела.

— Давай я тебя понесу.

— Что ты, я ведь тяжёлая. Лучше я буду держаться за тебя и скакать на одной ножке.

С трудом ребята выбрались из оврага. Поджав больную ногу, девочка прижалась к берёзе, устало закрыла глаза. Кудеяр встал к ней спиной, опустился на колени.

— Держись крепче!

Тонкие Олькины руки обвили его шею. Поднатужившись, паренёк поднялся с земли и, слегка пошатываясь, пошёл. Он шагал долго. Время от времени Олька просила его остановиться, передохнуть, но он не слушал её.

— Я и не знала, что ты такой сильный, — Олькин голос показался Кудеяру ласковым, нежным. Таким же голосом она произносила вчера заговор одолень-травы. — Но всё равно тебе очень тяжело, почему ты не хочешь остановиться?

— Посмотри на солнце: скоро настанет вечер и идти по лесу будет нельзя.

— До ночи мы всё равно не успеем выбраться из леса.

— Придётся переждать ночь в лесу, а пока светло, поищем надёжное место для ночлега.

— Глянь, вон под той ёлкой можно отсидеться.

Недалеко лежала огромная ель, поваленная бурей. Её корни, словно щупальца неведомого зверя, торчали во все стороны. В том месте, где росла ель, зияла огромная яма. Часть ямы была отгорожена комлем ели и представляла собой надёжное убежище.

«А вдруг это нора волка или медведя?» — подумал Кудеяр. Он спрыгнул в яму и, просунув в нору палку, осторожно обшарил ею все углы, но никого не обнаружил. Расширив отверстие, дети пробрались через него внутрь.

— Как тут хорошо! — похвалила Олька укрытие. — А вдруг ночью явится хозяин этой норы, что будем делать?

— Мы встретим его дубиной.

— Дай и мне такую же палку. В случае чего я помогу тебе.

Едва ребята забрались в укрытие, как сразу же стало совсем темно. На месте упавшей ели в лесном пологе образовалась прореха, через которую был виден кусок неба с неяркими июньскими звёздами. Ребята чутко вслушивались в темноту. Вот под чьей-то осторожной лапой хрустнула валежина. Хруст повторился, но уже ближе. Невидимое животное всхрапнуло и стало удаляться. Олька с Кудеяром совсем было успокоились, но тут дикий вопль огласил окрестности. А потом кто-то как будто рассмеялся.

— Ой! — вскрикнула Олька и прижалась к Кудеяру.

— Не бойся, это неясыть.

— А я думала-лесовик.

Когда Олька прижалась к Кудеяру, её волосы коснулись его лица. Ему показалось, что они испускают тонкий и нежный запах добытой им вчера кувшинки. Этот запах Олькиных волос вызвал неясные волнения в его душе.

— То, что можно потрогать руками, понятно, — размышляла вслух девочка, — дерево, камень, человек, корова… А вот звёзды нельзя потрогать. Как ты мыслишь, что это такое?

— Одни говорят, будто это золотые пшеничные зёрна, рассыпанные по небу. Другие же бают: звёзды — глаза умерших людей. Покинули они мир, а всё равно хочется им посмотреть, что на земле делается, вот и смотрят по ночам.

— Чудно, — подивилась Олька, — мертвецов каждый год вон сколько хоронят, а звёзд не прибывает.

— А ты их считала?

— Считать не считала, но ведь всем ведомо, какие звёзды в какой час на небе загораются. Я так думаю: звёзды — это как бы дырки в небе. Через них мёртвые и смотрят на нас.

— И каждую ночь дерутся: мертвецов-то много, а дырок мало.

Олька так и прыснула, представив дерущихся мертвецов.

— Кудеяр, глянь, звезда падает.

— Падающие звёздочки называются Белым Путём. Это блуждают по небу проклятые люди; они будут переходить с места на место до тех пор, пока Бог не простит их.

Некоторое время посидели молча.

— Кудеяр, ты бы поспал немного, устал ведь, меня тащивши. Ночь летняя коротка, скоро светать начнёт.

— Не хочется мне спать.

— А ты закрой глаза и спи.

Олька положила его голову себе на колени. Кудеяр сделал вид, будто спит. На самом же деле он внимательно вслушивался в себя. Почему он смутился, когда Олька положила его голову себе ни колени? Хорошо, что кругом непроглядная темень, иначе она обязательно бы увидела, как огнём полыхает его лицо. Почему ему так покойно и славно, когда на плече лежит Олькина невесомая ладошка?

Рассвет в глухом лесу наступает не так, как в поле. Длительное время все изменения происходят лишь в небе. Сначала оно чуть-чуть светлеет. Совсем незаметно исчезают звёзды, как будто растворяются в свете наступающего дня. Освещаемое сбоку, небо приобретает глубину. В этот миг особенно красивы облака: хорошо заметны их объём, форма и очертания. А в самом лесу по-прежнему царит темень. Лишь когда появляется солнце, темнота начинает таять и как бы превращается в клочья тумана, цепко хватающегося за кустарники.

Кудеяр не видел рассвета. Уткнувшись головой в Олькины колени, он крепко спал и проснулся лишь от птичьего переполоха. Раскатисто гремела по лесу трель зяблика. «Витю видел? Витю видел?» — бесконечно повторяла чечевичка. Ночных страхов как не бывало.

Выбравшись из укрытия, Кудеяр посадил Ольку на спину и уверенно пошёл вперёд. Когда они вышли из леса, в Веденееве ещё спали. Лишь возле одной избы, словно деревянный истукан, подперев голову кулаком, стояла женщина. То была мать Ольки Пелагея, пристально всматривавшаяся в сторону леса. Заметив вдали крошечные фигурки, она перекрестилась и козырьком приставила руку к глазам.

ГЛАВА 6

В конце сентября 1538 года с береговой службы в Москву возвратились русские полки. Вместе с войском из Коломны вернулся воевода Иван Фёдорович Бельский. Великий князь отсутствовал в Москве — вместе с братьями Шуйскими и дворецким Большого дворца Иваном Ивановичем Кубенским он уехал на богомолье в Троицкий монастырь.

Бельский был недоволен посылкой его в Коломну, понимая, что таким путём его устранили от государственных дел. Без него все дела вершили Шуйские.

Воспользовавшись отсутствием государя и его главных советников, Иван Фёдорович решил сделать всё возможное, чтобы укрепить своё положение при юном великом князе. Прежде всего он направился к старшему брату.

Узнав о его прибытии, Дмитрий Фёдорович поспешил на крыльцо, где долго тискал толстенными ручищами.

— Послал мне Господь великую радость лицезреть тебя, Ваня. За делами да походами всё недосуг встретиться, поговорить по душам.

Иван Фёдорович приветливо и чуть насмешливо смотрел на брата, колобком катившегося впереди него.

— Что и говорить, редко приходится нам видеться. У нас как ведётся: не угодил великому князю — угодил в темницу, а там кого увидишь?

В его словах Дмитрий Фёдорович уловил упрёк себе: дескать, вот сижу я в темнице, а ты, брат, и не заступишься за меня перед великим князем.

— Много раз говорил я Елене Васильевне, чтобы выпустила тебя из нятства, но ты же знаешь её жестокосердность. Когда же великим князем стал Иван Васильевич, тебя сразу же освободили.

— Твоя ли то заслуга, Дмитрий? — Иван насмешливо глянул в глаза брата. — Впрочем, я не в обиде, на тебя. Знаю, осторожен ты, разумен. Давай выпьем за нашу встречу, за наши успехи.

Выпили по бокалу фряжского духовитого вина.

— Хотел бы я ведать, что нового на Москве, как брат наш молодший, из-за которого я в темницу угодил, поживает? Как утёк он в Литву вместе с Иваном Ляцким[27], так за мной тотчас же и пришли. И чем я хуже тебя, Дмитрий? Ты у нас словно колобок — и от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл, а я — козёл отпущения. Михаил Львович Глинский не позволил мне первым войти в Казань, оба мы виновны одинаково. Так нет же — ему ничего, а меня Василий Иванович в темницу упрятал.

— Так ведь Михаил Львович — ближний родственник покойного Василия Ивановича. Великий князь тогда только что, оженился на Елене Васильевне, нешто можно было ему её дядю родного в темницу сажать?

— А меня, выходит, можно? И почему это тебе всё с рук сходит? Помнишь, чай, как приходил на Русь Мухаммед-Гирей, принёсший неисчислимые бедствия?[28]Так ты в ту пору был главным воеводой на Оке, Василий Иванович всех воевод наказал тогда за то, что пропустили крымскую орду в глубь русских земель, а тебя простил «по молодости лет».

— Опалу на меня тогда государь и впрямь не наложил, да только несколько лет после того меня не пущали на береговую службу.

— И правильно делали: тихие у тебя успехи на ратном поприще. Потому как робок ты, не любишь опасности.

— Тише едешь, Ваня, дальше будешь.

— Во-во… А я так всё лезу на рожон, оттого одни шишки и имею. Ты не обижайся на мои речи. Тебе вон и в семейных делах везёт. Мы с Семёном до сих пор бездетные, а у тебя Ванька с Настькой растут.

— Ишь, чему позавидовал! Пошлёт Господь Бог и вам с Семёном наследников, я ведь постарше вас. А коли жёнка твоя к этому делу не способна — другую возьми, помоложе. Благо пример для подражания есть — мой тесть, старец Василий Васильевич Шуйский месяца три назад вон какую молодуху отхватил.

— Жалко бабу свою, она и так давно в монастырь просится, а я не пущаю. Доволен ли ты невесткой-то?

Дмитрий Фёдорович не так давно оженил своего сына Ивана на дочери Василия Васильевича Шуйского.

— Сын доволен, это главное. Живут в любви да согласии.

— Хитёр ты, Дмитрий, вон как ловко детишек пристроил: через Ваньку с Шуйскими породнился, а Настьку отдал за сына Михаилы Юрьевича Захарьина[29] Ваську. Родственники хоть куда, наизнатнейшие!

— Честь по нашему роду, Бельским родниться с кем попало не след.

— Со всеми норовишь ты жить в дружбе, оттого и не ушибаешься, когда падаешь.

— На всё воля Божья, Ваня.

— Ты, Дмитрий, как родственник, часто беседуешь с тестем Василием Шуйским, потому, поди, ведаешь, что мыслит он о митрополите Данииле?

— Скажу откровенно, как на духу: не жалует Василий Васильевич Даниила, затаил на него обиду за то, что тот, сославшись на болесть, отказался самолично венчать его с юною невестою. Да и иных обид на митрополита у Шуйских накопилось немало.

Иван Фёдорович удовлетворённо кивнул головой: в той борьбе, которую он намеревался начать, митрополиту отводилась важная роль.

— Надеюсь, ты не забыл, Дмитрий, что род Бельских ведёт своё начало от доброго корня. Отец наш был женат на племяннице деда нынешнего государя Ивана Васильевича, княжне рязанской. Так Василий Шуйский решил потягаться с нами в родственных связях — женился на двоюродной сестре великого князя. Ныне власть Шуйских настолько велика, что, поди, перевелись на Москве люди, готовые идти им встречу?

Дмитрий Фёдорович кротко глянул на брата, пытаясь уловить, к чему этот вопрос.

«Властолюбив брат, оттого и шишек набил немало. Власть можно добывать по-разному-не только оружием, но и силой разума».

— Не все, Ваня, пляшут от радости, видя усиление Шуйских. Взять хоть боярина Тучкова, хитёр он, ой как хитёр! И хитростью своей противостоит Шуйским. Не больно-то жалует их и дьяк Фёдор Мишурин. Правда, прямо об этом он никогда не скажет — большого ума человек, но догадаться можно.

— Ну а о брате Семёне какие вести?

— Ещё летом писал я тебе в Коломну, что ногайский князь поймал его и просил у нашего государя большой выкуп за него. Бояре приговорили выкуп заплатить, да ничего из этого не вышло. Только что у меня был гонец из Крыма, привёзший грамоту от Сагиб-Гирея великому князю, так он поведал много любопытного. Оказалось, Ислам-Гирей схватил Семёна и намеревался было отправить его в Москву на суд великого князя, да ногайский князёк Багай- друг Сагибов нечаянно напал на Ислама, убил его, а брата нашего увёл к себе в Ногаи. Однако турецкий султан повелел Сагибу немедля выкупить Семёна у ногайского князя. Так что Семён ныне вновь в Крыму. И Сагиб, ставший наконец единовластным правителем, прислал великому князю грамоту. Вот она. В ней писано: «Если пришлёшь мне, что посылали вы всегда нам по обычаю, то хорошо, и мы по дружбе стоим; а не придут поминки к нам всю зиму, станешь волочить и откладывать до весны, то мы, надеясь на Бога, сами искать пойдём, и если найдём, то ты уж потом не гневайся. Не жди от нас посла, за этим дела не откладывай, а станешь медлить, то от нас добра не жди. Теперь не по-старому с голой ратью татарской пойдём: кроме собственного моего наряду пушечного, будет со мною счастливого хана[30] сто тысяч людей; я не так буду, как Магмет-Гирей, с голой ратью, не думай, побольше его силы идёт со мною. Казанская земля — мой юрт, и Сафа-Гирей- царь — брат мне; так ты б с этого дня на казанскую землю войной больше не ходил, а пойдёшь на неё войною, то меня на Москве смотри».

— Ну и наглец этот Сагиб!

— С Исламом нам было, конечно, полегче.

— Что же ты, Дмитрий, намерен присоветовать великому князю, когда он вернётся с богомолья?

— Не послушать царя, послать свою рать на Казань, и царь пойдёт на наши украйны, то с двух сторон христианству будет дурно, от Крыма и от Казани. Надеюсь, Боярская дума согласится со мной.

Иван Фёдорович покачал головой, то ли одобряя, то ли возражая брату.


Митрополит встретил Ивана Бельского насторожённо, почти неприветливо.

— Святой отец, — обратился к нему боярин, — много неправды творится на нашей земле. По пути из Коломны в Москву часто приходилось мне выслушивать жалобы на своевольство бояр, на непочтение к законам, установленным покойным Василием Ивановичем.

Даниил тяжело вздохнул.

— На всё воля Божья. Государь мал и несмышлен, отсюда и все наши беды. Денно и нощно молю я Господа Бога в прощении наших прегрешений, чтобы послал он мир на землю Русскую.

Уклончивый ответ был не по душе Бельскому.

— Многие большие люди на Москве недовольны правлением Шуйских.

Митрополит вопросительно глянул на собеседника.

Тот говорил уверенно, в такт словам покачивал ногой, затянутой в сафьяновый сапог. Холёные пальцы, унизанные перстнями, спокойно лежали на подлокотниках кресла.

— Кто-многие?

— Окольничий Михаиле Тучков, князь Пётр Щенятев[31], дьяк Фёдор Мишурин и другие.

«Что изменится оттого, что вместо Шуйских у власти будут Бельские? Боярская смута как была, так и останется, — уныло размышлял первосвятитель. — Чего хочет от меня воевода? Выступишь заодно с Бельскими против Шуйских, а ну как дело не сладится? Не миновать тогда беды. Шуйские и так на меня косо поглядывают».

— Чего же ты хочешь, Иван Фёдорович?

— Хочу, чтобы за верную службу государем были пожалованы боярством князь[32] Юрий Михайлович Булгаков, а воевода Иван Иванович Хабаров — окольничеством.

«Князь хочет увеличить число своих людей в Боярской думе. Что ж, я противиться не стану. Может, тем самым мы хоть чуточку укротим Шуйских».

— Я не против, Иван Фёдорович, только вот жалует государь, а он ныне под влиянием Шуйских.

— Если мы с тобою, святой отец, сумеем убедить в том государя, то он может и не послушать советов Шуйских.

Даниил слегка склонил голову.

В тот же день Иван Бельский переговорил о задуманном деле с Михаилом Васильевичем Тучковым и дьяком Фёдором Мишуриным.


Великий князь, сопровождаемый братьями Шуйскими и дворецким Иваном Ивановичем Кубенским, возвращался с богомолья. Дворецкий был так велик, что его ноги чуть не волочились по земле, когда он ехал на лошади. Хотя Иван Иванович был троюродным братом юного великого князя (его отец Иван Семёнович был женат на дочери князя Андрея Васильевича Углицкого-брата Василия Ивановича), особой близости между ними не было. Вот и сейчас дворецкий ехал позади всех, подрёмывая после сытной трапезы. Внимание Вани привлёк разговор братьев Шуйских.

— Ну как тебе старец Иоасаф поглянулся? — Василий Васильевич словно копна сидел на лошади, кряжистый, рыхлый, закутанный в бобровую шубу.

— Игумен поглянулся мне, уж так был с нами любезен, всем норовил угодить — и едой, и постелью, и умной беседой.

— Такой ушицы из стерляди нигде я не пробовал, Василий Васильевич почмокал губами, — хлебосолен Иоасаф, любезен, только вот все лебезят, когда им что то надобно, а как станет Иоасаф митрополитом[33], так по-другому запеть может.

«Разве митрополит Даниил умер? К чему другого митрополита искать?» — подумал Ваня.

— Отец Иоасаф не только тем хорош, что любезен да хлебосолен, видел сам, какой порядок во всей Троицкой обители. На вид игумен добр, а дело с монахов требует.

— Это-то и опасно, Иван, — в тихом омуте черти водятся. А ну как, став митрополитом, он почитать нас не будет?

— Василий Васильевич, к чему нам иной митрополит? Разве отец Даниил скончался или пожелал устраниться от дел?

— Отец Даниил ныне стар стал, — глядя в сторону, сквозь зубы проговорил боярин. — Вот и приходится мыслить кого на его место поставить, если он занедужит, Не в твоих, государь, интересах иметь строптивого церковного пастыря. А ведь не кто иной, как Иоасаф Скрипицын крестил тебя. Помню, дён через десять после рождения Василий Иванович повёз тебя в Троицкую обитель ради крещения. Присутствовали при том благочестивые иноки — столетний Кассиан Босой из Иосифова монастыря, Даниил Переславский[34].

Василий Васильевич вдруг схватился за левый бок:

— Всю дорогу жмёт и жмёт, аж вздохнуть трудно.

— Не надо было на молоденькой жениться, — усмехнулся Иван. — До свадьбы-то как конь бегал, никогда, на сердце не жаловался.

При упоминании о жене двойственное чувство овладело боярином. Ему захотелось вдруг помчаться к ней сломя голову, и было страшно за себя, за своё больное сердце.

«По всему видать: сбудется пророчество юродивого Митяя. Верно сказал он: умрёшь ты не от яда, но яд твой сладок. Хорошо бы сейчас плюхнуться в перины и ни о чём не думать».

Шуйский, однако, пересилил себя и обратился к дворецкому:

— А ты, Иван, что мыслишь об Иоасафе Скрипицыне? Достойный ли из него митрополит выйдет?

Иван Кубенский заёрзал в седле. После сытного обеда великан находился в полудремоте и ни о чём не думал. Какое ему дело, кто будет митрополитом? Да и Даниил к тому же в полном здравии. Шуйские хотят, чтобы первосвятителем избрали Иоасафа. Ну что ж, он, Иван Кубенский, не станет перечить из-за такого пустяка. Дворецкий приосанился. Он давно усвоил истину: не столь важно, что человек говорит, важно, как он говорит. — Иоасаф, думается мне, вполне достоин быть митрополитом, всея Руси. Вельми начитан старец.

На этом разговор о митрополите был исчерпан. Мысль Василия Васильевича переметнулась на другое: ныне с береговой службы в Москву возвращаются русские полки.

— Иван Бельский на днях вернётся из Коломны в Москву, — ни к кому не обращаясь, как бы про себя хрипло проговорил он, — сказывают, неугодна была ему воинская служба. Из-за того почнет мутить людишек.

— К чему, брат, понапрасну тревожишься? Много ли у Ивана на Москве доброхотов? Семён Бельский — в бегах, а Дмитрий — твой родственник, столь осторожен, что открыто против нас никогда не пойдёт. — Иван холёной рукой, унизанной перстнями, поправил усы.

Василий тяжело вздохнул. За долгую жизнь привык он постоянно думать о том, как разрушить козни ворогов, как навредить им. Его жизнь — бесконечная череда дней, наполненных борьбой, лютой ненавистью, кровью. Оттого и болит его сердце.

— Ивану Бельскому палец в рот не клади, с ним нужно быть осторожным, — пробормотал он в бороду.


Намучившись в дороге, Василий Шуйский намеревался как следует отдохнуть в своих покоях, поэтому сразу же приказал приготовить ему постель. Он уже разделся до нижнего белья, когда вошёл слуга и доложил о прибытии человека, который хочет видеть боярина по срочному делу.

— Пусть катится ко всем чертям! Отдохнуть не дают болящему человеку.

Слуга хотел было удалиться, но Шуйский остановил его.

— Откуда он?

— С митрополичьего подворья.

Василий Васильевич нахмурился.

«Видать, старая лиса что-то удумала в наше отсутствие».

— Пусть явится.

Крадущейся походкой в опочивальню вошёл чернец. Низко поклонившись боярину, откинул закрывавший лицо куколь.

— А, это ты, Афанасий. С чем пожаловал?

Сразу же, как только возникли несогласия с митрополитом, Василий Шуйский завёл возле Даниила видоков и послухов. Одним из них оказался Афанасий Грек, свидетельства которого по делу Максима Грека ему довелось слышать на церковном соборе 1531 года. Уже тогда он понял, что из страха или за подачки Афанасий способен предать любого. Ныне тот пришёл с доносом на своего господина.

— Три дня назад, пресветлый боярин, к митрополиту явился воевода Иван Бельский. Затворившись в палате, они долго беседовали с глазу на глаз, и их беседа была неугодна тебе, господине.

— Что же они удумали? — грозно спросил Шуйский. Лицо его налилось кровью.

— Иван Бельский и митрополит Даниил договорились между собой в том, чтобы просить государя пожаловать князя Юрия Булгакова боярством, а воеводу Ивана Хабарова — окольничеством.

— Не бывать тому! — боярин изо всех сил ударил кулаком по подушке. — Одни это они удумали или ещё кто в совете с ними был?

— Иван Бельский сказывал, будто с ним в единомыслии окольничий Михайло Тучков, дьяк Фёдор Мишурин и князь Пётр Щенятев.

— Всё ли поведал?

— Всё, господине.

Шуйский вытащил из-под изголовья кошелёк и с презрением бросил его к ногам Афанасия Грека. Пользуясь услугами предателей, он терпеть их не мог и никогда не приближал к себе, поскольку был глубоко уверен, что человек, однажды предавший, может совершить подлость ещё раз.

— Ступай прочь и зорко следи за Данилкой-чёрным вороном. Недолго уж ему быть митрополитом!

Едва за Афанасием закрылась дверь, Василий Васильевич хотел было подняться с постели, но острая боль в боку остановила его. Долго лежал он, погружённый в перины.

«Видать, конец скоро. Всю жизнь боролся я с ворогами, стремился к власти, добывал поместья. И вдруг оказалось — ничего этого мне не надобно. Даже жену свою молодую, до любви охочую, видеть не желаю. Это ли не конец?»

Однако боярин пересилил себя и слабым голосом приказал слуге позвать брата Ивана.

— Всех ворогов наших порешить нужно с корнем, а митрополита — в первую голову. Пошли к нему слугу с вестью: завтра пополудни явится к нему наш человек. Пусть ждёт и трепещет.

Иван Васильевич пристально рассматривал перстень на правой руке.

— Ивана Бельского надлежит схватить и посадить за сторожи. А вот дьяка Фёдора Мишурина следует предать казни. Заслужил он её своим усердием на благо великого князя. Многие бояре, дети боярские и дворяне недовольны им, ибо крепко препятствует он их устремлениям. Да и среди духовных у него немало ворогов-Фёдор ведь не позволяет монастырям расширять владения.

— Согласен с тобой, брат. Однако Фёдор Мишурин близок к великому князю. Ведомо мне: государь часто навещает дьяка в его палате и о чём-то длительно беседует с ним.

— Тем более нужно изничтожить Фёдора. А чтобы великий князь не препятствовал тому, расправимся с дьяком без его ведома.

ГЛАВА 7

Возвратившись с богомолья, Ваня затосковал. В дороге всегда интересно, а здесь, в великокняжеском дворце, всё одно и то же. Да и на подворье не высунешь нос — с утра до ночи льёт мелкий нудный дождь. Блуждая из палаты в палату, он не заметил, как оказался перед дверью, за которой работал дьяк Фёдор Мишурин. Тот, как всегда, встретил его приветливо и любезно.

— Удачной ли была поездка, государь?

— Холодно было, ненастно. По дороге туда и обратно лил дождь. В Троицкой обители я беседовал с игуменом Иоасафом, премудрым старцем. А в Москве что нового?

Фёдор задумался. По его глазам мальчик догадался, что он хочет что-то сказать, но не решается.

— За три дня до твоего приезда, государь, в Москву вернулись с береговой службы русские полки. Вместе с ними прибыли воеводы Иван Фёдорович Бельский из Коломны, а из Серпухова — Иван Иванович Хабаров да Юрий Михайлович Булгаков. Всё лето они надёжно стояли на страже твоего государства. И ты, великий князь, явил бы им свою милость.

Ваня готов был сразу же удовлетворить просьбу дьяка Фёдора Мишурина, которого уважал и любил, но он понимал, что кто-то из бояр обязательно станет противиться этому. Так всегда было: любое его пожалование вызывало недовольство и озлобление. Шуйские постоянно твердят, чтобы без их ведома он ничего не делал, иначе государству будет поруха. Как поступить?

— По дороге в Москву Василий Васильевич Шуйский не раз жаловался на нездоровье, плох он стал.

«Хоть бы сдох поскорее боров старый», — в сердцах подумал дьяк.

— Братья Шуйские между собой говорили, будто Иван Бельский всё время замышляет против них худое. Могу ли я, Фёдор, пожаловать его сейчас?

— Пожалуй, государь, других воевод — князя Юрия Михайловича боярством, а Ивана Ивановича окольничеством. Это в твоей воле.

— Хорошо, Фёдор, я подумаю о твоём деле.

— То не только моя просьба, государь, так же и митрополит Даниил мыслит.

— В здравии ли святой отец?

— Последние дни часто жалуется на нездоровье. Стар стал первосвятитель, оттого и хворает.

— Ежели отец Даниил умрёт или откажется от митрополии по болести, кого церковный собор изберёт новым митрополитом?

— Кого ты, государь, пожелаешь, того и поставят.

«Шуйские непременно потребуют поставить митрополитом Иоасафа. Должен ли я согласиться с ними?»

— Скажи, Фёдор, достоин ли игумен Троицкого монастыря Иоасаф быть митрополитом?

Дьяк на минуту задумался. Умные глаза его внимательно всматривались в лицо мальчика.

— Ты сам, государь, так думаешь или Шуйские хотят поставить митрополитом Иоасафа?

Ваня замялся.

«Ну конечно же это Шуйские хотят спихнуть с митрополии Даниила и посадить на его место Иоасафа. Думаю, однако, они скоро разочаруются в своих надеждах. Иоасаф Скрипицын хоть и добр, да не из тех, кто станет послушно делать всё, что велят Шуйские. Много творят они зла, а троицкий игумен зла терпеть не будет».

— Что ж, государь, ежели митрополит Даниил отдаст Богу душу, Иоасаф Скрипицын вполне мог бы заменить его. Большого ума старец.


Всю ночь накануне Трифона и Пелагеи[35] в Москве было неспокойно. От дома к дому перебегали люди, о чём-то шептались с хозяевами. Наутро огромная толпа детей боярских и дворян, возглавляемая Андреем Шуйским, осадила дом Ивана Фёдоровича Бельского. Боярина подняли с постели и в одном нижнем белье выволокли на крыльцо.

— Так ты, сволочь, удумал смуту на Москве затевать?

— Какую смуту, Андрей Михайлович? — тонким срывающимся голосом ответил Иван Фёдорович. Он тщетно пытался сохранить достойный вид.

— Смуту против нас, Шуйских. Так получай же, Иуда! — Андрей размахнулся и изо всей силы ударил Бельского по лицу. Боярин пошатнулся, но удержался на ногах. Из носа по подбородку потекла алая струйка крови. — Мы-то тебя, неблагодарного, из нятства освободили, вернули тебе расположение государя, воеводой большого полка послали в Коломну, а ты чем нас отблагодарил?

Шуйский неистово колотил Ивана Фёдоровича.

— Тащите, ребята, его в темницу. Где был, пусть туда и воротится.

Бельского поволокли в тюрьму. Разъярённая толпа двинулась к дому дьяка Фёдора Мишурина. В это время он обычно находился в великокняжеском дворце, однако Андрей Шуйский послал к нему своего человека с ложной вестью, будто с женой дьяка приключилась беда. По этой причине Фёдор был схвачен на своём дворе.

— Разденьте его! — приказал Андрей Шуйский.

Княжата, дети боярские и дворяне, как псы голодные, кинулись на опального дьяка, стащили с него всё до последней нитки. Фёдор Михайлович стоял перед разъярённой толпой совершенно голый, стыдливо прикрывая руками срамные места. Вид его, казалось, очень забавлял Андрея Шуйского.

— Тащите его к темнице — сейчас он узнает, как подбивать великого князя против нас, Шуйских!

Около тюрьмы лежал огромный кусок, дерева, предназначенный для казни преступников. Избитого и потерявшего сознание дьяка швырнули на эту плаху. Палач взмахнул топором, и голова казнённого свалилась к ногам Шуйского. Андрей пнул её, и она, подпрыгивая на неровностях, покатилась в направлении притихшей вдруг толпы.


Летописец запишет потом: «Бояре казнили Фёдора Мишурина без великого князя ведома, не любя того, что он стоял за великого князя дела».

Да, великий князь не знал о жестокой расправе, учинённой Шуйскими над его любимцем. О ней вечером того же дня рассказал ему дворецкий. Иван Кубенский вошёл в покои государя возбуждённым происшедшими за день событиями. Был он высок ростом, статен, наделён недюжинной силой. В конце своего княжения Василий Иванович пожаловал Кубенского чином дворецкого, однако в ближнюю думу не пустил. На то были веские основания. Иван Иванович отличался крутым нравом и легкомыслием, он легко поддавался чужому влиянию.

— Ну и дела, братец! Между Шуйскими и Иваном Бельским такой сыр-бор разгорелся, ну прямо беда. Андрей Шуйский Ивана поколотил и в темницу отправил, а дьяку Фёдору Мишурину голову отсекли.

Весть о заточении Бельского в темницу Ваня выслушал спокойно — такое нередко случалось на его глазах, а вот гибель любимца потрясла его.

— Да за что же они казнили Фёдора?

— Дьяк сторону Бельских держал, вот и пострадал.

— Нет, Бельские тут ни при чём. Каждого, кто люб мне, Шуйские стремятся изничтожить. Мамку Аграфену сослали в Каргополь, Ивана Овчину убили. Ныне погиб и Фёдор Мишурин. Звери, а не люди, вот кто такие Шуйские! Пусть и меня убьют, мне всё равно!

Мальчик упал на лавку и, зарывшись лицом в мягкую обивку, громко разрыдался.

— Да не плачь ты, братец, — растерянно гудел над его ухом дворецкий, — время сейчас такое, все как лютые звери кидаются друг на друга.

— Ну подождите, — размазывая по лицу слёзы, произнёс мальчик, — придёт время, и я все припомню Шуйским!

— Верно, братец, Шуйские показали себя нынче во всей красе. А я-то ещё поддерживал их, когда матушка твоя скончалась. Теперь вижу — ошибся. Мы-то, Кубенские, чем хуже Шуйских?

В дверь тихо постучали.

— Чего надобно? — громко произнёс дворецкий.

Вошёл боярин Тучков.

— Печальную весть принёс я. Только что у себя дома скончался Василий Васильевич Шуйский.

Перекрестились. И хотя каждый из присутствующих, как и положено в таких случаях, хмурил лоб, в душе же был рад этой вести.

— Пришёл попрощаться, государь. Вчера Андрей Михайлович Шуйский сказал мне, будто ты пожелал, чтобы я отбыл из Москвы в своё родовое селение Дебала. Но в чём моя вина, государь?

— Твоя вина в том… — из глаз мальчика вновь полились слёзы, он круто повернулся и выбежал из палаты.


Февральский хмурый день. Через зарешечённое сводчатое окно едва пробивается слабый свет, доносится завывание ветра. Чутко прислушиваясь к малейшему шороху за дверью, митрополит Даниил старческой мосластой рукой перебирает чётки. В палате сумрачно, неуютно, и всё мерещится, будто кто-то таинственный и страшный наблюдает за ним из тёмного угла. Никогда за всю свою долгую жизнь Даниил не испытывал такого страха. И что это поделалось в мире? Кругом вражда, ненависть, лютая злоба. И нет никого, кто мог бы заступиться за грешного смертного. Великий князь мал, всеми делами в государстве заправляют Шуйские. Минувшей осенью боярина Ивана Бельского увезли из Москвы на Белоозеро, чтобы великий князь ненароком не мог бы освободить его ещё раз. Дьяка Фёдора Мишурина злобно растерзали, а боярина Тучкова сослали в село Дебала. В ноябре почил Василий Васильевич Шуйский. Митрополит надеялся, что с кончиной боярина Шуйские оставят его в покое, но ошибся.

Даниил тяжело поднялся с лавки, встал пред иконостасом на колени, долго молился, но молитва не принесла ему успокоения, страх по-прежнему леденил душу. И что это Шуйские удумали? Вчера Иван прислал слугу с известием, что сегодня пополудни явится к нему их человек. Что это за человек? Какую весть принесёт он?

Часы на Фроловской башне пробили полдень. И тотчас же раздался троекратный стук в дверь.

— Войди, — голос прозвучал хрипло, натужно. В дверях показался Афанасий Грек.

— А, это ты, Афанасий, — митрополит облегчённо вздохнул, — занят я сейчас, ступай прочь.

Тот, однако, не уходил.

— Чего тебе надобно? — в голосе митрополита прозвучало раздражение.

— Я — человек Шуйских.

— Ты?! Выходит, ты изменил мне? Ах, негодяй, Иуда! Не я ли приблизил тебя к себе, тогда как должен был жестоко покарать вместе с твоим господином Максимом Греком?

— Не шуми, Даниил, не шуми. Я тебе помог, вот ты и приблизил меня к себе. Так что мы квиты, а потому я тебе ничего не должен.

— Ты подлец, Афанасий, и за подлость твою Господь Бог покарает тебя!

— Я не грешнее тебя, Даниил. Али забыл, как заманил Шемячича в Москву, поклявшись, что Василий Иванович не погубит его, а когда тот явился к великому князю, то был схвачен и заточён в темницу; жёнку же его с дочерьми сослали в суздальский Покровский монастырь, куда позднее Василий Иванович отправил и свою жену Соломонию.

Шемячич! Вот оно — наказание Господне за клятвопреступление. В памяти Даниила тотчас же промелькнули события пятнадцатилетней давности, когда он только что сменил на митрополии строптивого Варлаама — нестяжателя, не пожелавшего обманом способствовать поиманию независимого и гордого новгород-северского удельного князя.


В вотчину князя Василия Ивановича Шемячича[36] входили Новгород-Северский, Рыльск, Радогощь, Путивль — немалые земли на юге Руси. И хотя Шемячич считался слугой русского великого князя, он держал себя независимо, а потому Василий III постоянно опасался его, почитал за запазушного врага. Между тем смелый и удачливый новгород-северский властитель не раз громил крымских татар, вторгшихся в его владения. В июле 1500 года он одержал крупную победу над Литовцами, положив под Мстиславлем семь тысяч неприятеля. Напуганный его ратными успехами, литовский великий князь Александр обязался не трогать принадлежащих ему земель.

У талантливых и удачливых людей на Руси всегда немало завистников. Василий Семёнович Стародубский, которого великий князь всея Руси Василий Иванович в день Иродиона Ледолома[37]1506 года женил на сестре своей жены Соломони Марье Сабуровой, поклялся: одному чему-нибудь быть — или уморю князя Василия Ивановича Шемячича, или подвергнусь гневу государеву. В день Анны Холодницы[38] 1517 года князь Стародубский прислал в Москву великому князю донос о сговоре Шемячича с киевским воеводой Ольбрахтом Гаштольдом. Новгород-северский князь якобы предложил Ольбрахту вместе с крымскими царевичами идти на его города, чтобы он, воспользовавшись этим, мог изменить Василию Ивановичу. Донос подтвердил князь Фёдор Пронский, который воеводствовал тогда в Стародубе. Великий князь послал в Новгород-Северский князя Ивана Юрьевича Шигону и дьяка Ивана Телешова[39], которые вместе с окольничим Григорием Фёдоровичем Давыдовым должны были вести дознание. Узнав о цели их приезда, Шемячич направил в Москву своего человека Стёпку Рагозина с вестью, что Стародубский его оклеветал. Он просил великого князя, чтоб тот позволил ему приехать и оправдаться. «Ты б, государь, — писал Шемячич, — смилостивился, пожаловал, велел мне, своему холопу, у себя быть, бить челом о том, чтоб стать мне пред тобою, государем, очи на очи с теми, кого брат мой князь Василий Семёнович к тебе, государю, на меня прислал с нелепицами. Обыщешь, государь, мою вину, то волен Бог да ты, государь мой, голова моя готова перед Богом да перед тобою; а не обыщешь, государь, моей вины, и ты б смилостивился, пожаловал, от брата моего, князя Василия Семёновича оборонил, как тебе господарю Бог положит по сердцу, потому что брат мой прежде этого сколько раз меня обговаривал тебе, господарю, такими же нелепицами, желая меня у тебя, господаря, уморить, чтоб я не был тебе слугою».

Василий Иванович внял словам новгород-северского князя, послал ему опасную грамоту для проезда в Москву, а людям, повезшим эту грамоту, наказал побывать у князя Стародубского: «Заезжайте к князю Василию Семёновичу, скажите ему от нас речь о береженье, да похвальную речь ему скажите». И тем вновь, в который уж раз, показал свой нрав.

Василий Шемячич явился в Москву в Михеев день[40] 1518 года и полностью оправдался перед государем, все обвинения с него были сняты. Василий Иванович велел сказать оклеветанному: «Мы у слуги своего князя Василия на тебя речей никаких не слушали. Мы как прежде нелепым речам не потакали, так и теперь не потакаем, а тебя, слугу своего, как прежде жаловали, так и теперь жалуем и впредь жаловать хотим; обыскали мы, что речи на тебя нелепые, и мы им теперь не верим».

Один из обвинителей, представленных Василием Стародубский великому князю в качестве послухов, был выдан обвиняемому головой. Шемячич потребовал выдачи и другого оскорбителя, но великий князь воспротивился;

— Этот человек был в Литве, в плену и слышал о тебе речи в Литве, так как же ему было нам не сказать? Нам этого человека выдать тебе нельзя.

Шемячич был с честью отпущен в свои владения.

Радоваться бы русскому великому князю, что южные рубежи государства надёжно охраняет его слуга, а он видел в нём лишь запазушного врага. Потому в 1519 году послал в Новгород-Северский своих воевод, которые на всякий случай должны были приглядывать за Шемячичем. Желая быть единовластным хозяином Руси, Василий Иванович не мог простить ему, что Новгород-Северское княжество вело себя слишком вольно: крымский царь и царевичи продолжали писать Шемячичу особо от Василия Ивановича, а потому он был обречён.

Летом 1521 года русские земли были опустошены Мухаммед-Гиреем. Многие воеводы попали тогда в немилость. Василия Шемячича обвинили в том, что он ничего не сделал для предотвращения татарского нашествия. На следующий год великий князь, прибыв в Коломну, вознамерился послать его на Мухаммед-Гирея, однако поход не состоялся. И тогда новгород-северский князь был обвинён в измене и вызван в Москву для оправдания. Василий Иванович Шемячич понял, что с ним хотят расправиться, поэтому соглашался приехать только тогда, когда получит охранную грамоту, скреплённую клятвой государя и митрополита. Митрополит Варлаам прекрасно понимал, что независимого Новгород-северского князя хотят заманить в ловушку, поэтому отказался дать крестоцеловальную грамоту, за что был вынужден в конце 1521 года оставить митрополию, а затем заточён в один из северных монастырей. Его место занял игумен Иосифо-Волоколамского монастыря Даниил, который без возражений подписал опасную грамоту для новгород-северского князя.

На следующий после Зосимы Пчельника[41]день 1523 года Шемячич прибыл в Москву и был торжественно принят Василием Ивановичем, однако вскоре его схватили и посадили за сторожи. Жена Шемячича Евфимия и две дочери его были пострижены в монахини и отправлены в суздальский Покровский монастырь. Сам Василий Иванович Шемячич умер в заточении в день мученика Лаврентия[42] 1529 года.


— Шемячич был запазушным врагом великого князя и за то наказан. Помнишь, чай, как в год поимания новгород-северского князя по Москве ходил юродивый с метлой в руках. И когда люди спрашивали его, почему он с метлой, юродивый отвечал, что государство русское ещё не совсем очищено: пришло время вымести последний сор. А ведь устами юродивого глаголет сам Бог.

— Но клятву-то зачем ты давал, коли знал, что готовит Шемячичу Василий Иванович?

— Не ведал я о замыслах великого князя. Шемячич был встречен им с почётом, и лишь потом сыскались его вины, поэтому он и был заточён в темницу.

— Лжёшь ты, Даниил. Через два года после поимки Шемячича судили Фёдора Жареного, который на суде сказывал, что Берсень Беклемишев[43] лично слышал твои слова: слава Богу за то, что он избавил Василия Ивановича от запазушного врага. Ты клятвопреступник, Даниил, и нет тебе прощения от Господа Бога!

— Не мог я поступить иначе, на то была воля Василия Ивановича, а ведь власть великого князя от Бога.

— Это вы, стяжатели, твердите: власть великого князя от Бога, а вот митрополит Варлаам не пожелал быть клятвопреступником. И иные служители церкви мыслили так же. Взять хоть троицкого игумена Порфирия. Через год после заточения Шемячича в темницу Василий Иванович явился в Троицкую обитель, и Порфирий тотчас же печаловался за новгород-северского князя. Василий Иванович не простил строптивому старцу его слов, сослал его. А ты всегда и во всём потакал великому князю. Помнишь, чай, что Вассиан Патрикеев воспротивился[44] намерению Василия Ивановича расторгнуть брак с Соломонией. Ты же вопреки воле вселенских патриархов благословил это постыдное дело. Мало того, заточил в монастырь мать с дитем в чреве. Христопродавец ты, а ещё меня хулишь, обзываешь негодяем, Иудой!

Митрополит закрыл лицо руками, проговорил глухо:

— Не ты, Афанасий, а Бог мне судья. Всю жизнь я стремился верно служить Господу Богу, считал помыслы и дела свои угодными ему. Как предстану перед ним, так и отвечу за все свои прегрешения. Чего тебе ещё надобно?

— На, пиши отречение, — Афанасий протянул Даниилу лист бумаги, — не пристало тебе быть митрополитом.

Даниил принял бумагу, взял перо, обмакнул его в чернила. Старческой дрожащей рукой написал: «Разсмотрех разумениа своя немощна к таковому делу, и мысль свою погрешительну, и недостаточна себе разумех в таковых святительских начинаниях, отрекохся митрополии и всего архиерейского действа отступих».

Вскоре он отправился на покой в Иосифо-Волоколамский монастырь к старцам Нифонту, Касьяну, Гурию, Геронтию, Тимофею, братьям Ленковым, Галасию, Селивану, Савве-келарю, Засиме-казначею…

Новым митрополитом всея Руси стал игумен Троицкой обители Иоасаф Скрипицын.

ГЛАВА 8

В день Фёдора Стратилата инокиня Софья поднялась спозаранку. Ещё солнце не выглянуло из-за дальнего лесочка, а она уже обошла почти весь монастырь, осматривая поставленные с вечера в разных местах глиняные плошки, позаимствованные в трапезной. Её сопровождали две молодые монашки — дочери скончавшегося в заточении десять лет назад новгород-северского князя Василия Ивановича Шемячича. Обе они чернооки, черноволосы — в бабку-гречанку, которая, как утверждает молва, знала тайны чародейства. Мать Таифа помоложе, движения у неё плавные, взгляд кроткий, доверчивый. Старшая из сестёр, мать Меликея, росточком повыше, телом посуше, взглядом построже. Сёстры Шемячичевы увязались за инокиней Софьей, помогают ей перевёртывать и осматривать плошки.

Седенькая ветхая Евфимия — матьТаифы и Меликеи, постелив на ступеньках собора толстый коврик, сидит в ожидании восхода солнца. Ей хорошо видно Соломонию, дочерей, привольные дали. День занимался ясный, тёплый, и это радовало старушку: на Стратилата тепляк- пошли овсы наспех. Стратилатовы росы вещие: большие росы в этот, день — к хорошим льнам да высокой конопле. Сегодня праздник колодезных дел мастеров, которым уподобилась инокиня Софья. Они отыскивают подземные водные жилы и приступают к копанию колодцев. Не зря в народе говорят: «На Фёдора Стратилата колодцы рой». Потому этот день именуют ещё днём Фёдора Колодезника.

— Матушка Софья, глянь, как сильно эта плошка запотела, нигде такой росы не было.

— Верно, Таифушка, здесь и буду я рыть колодец.

Монахини стояли возле сильно разросшегося куста смородины, под которым пышно распустилась трава. Опытный колодезник и по этой примете мог бы сказать, что именно тут залегает водная жила, потому как поговорка есть: «Зелена трава-недалече вода».

— Матушка Софья, дозволь помочь тебе копать колодец, — попросила Меликея.

— Нет, мои милые, я одна выкопаю его. Это мой обет в честь сына, да пошлёт Господь Бог свою милость ему, где бы он ни был. А вы отнесите пока эти плошки в трапезную.

Молодые инокини ушли. Солнце показалось из-за края неба, и словно кто-то рассыпал по траве пригоршни бриллиантов — заискрились, заиграли на солнце капли росы.

«Благодать-то какая», — помыслилось Софье, Она взяла лопату, вонзила её в землю. Копать было трудно, лопата с комом земли то и дело норовила вывернуться из рук, но монахиня не чувствовала усталости, радость не покидала её, ибо верилось, что сын Георгий жив и настанет час, когда они обязательно встретятся. Какие милые, славные дочери у Евфимии»! А ведь было время, когда они ненавидели её.

Соломония прибыла в Суздаль в самом конце ноября 1525 года и после памятного разговора с игуменьей Ульянеей направилась в отдалённую келью. Всё было немило ей, поэтому она не смотрела по сторонам. И вдруг услышала крик:

— Смотрите, вон идёт жена великого князя Соломония. Покарал её Господь за клятвоотступничество!

Голос показался знакомым. Возле тропинки стояли три монахини, в старшей из которых Соломония тотчас же признала жену Василия Ивановича Шемячича Евфимию, а рядом с ней её дочерей. Вспомнилось, как торжественно встретил муж Василий Иванович новгород-северского князя и его семейство, как мило беседовала она в своих покоях с Евфимией и её дочерьми. Было в них — в Шемячиче и его жене — что-то общее, какая-то особая стать, красота, улыбчивость, открытость людям. Великий князь был совсем не таким, и, возможно, осознавая это, он завидовал Шемячичу.

— Прости, Евфимия, — нерешительно произнесла Соломония.

Та гневно сверкнула чёрными глазами.

— Не желаю видеть тебя, гадину. Заманили нас в ловушку и поймали. Звери вы, а не люди!

От этих слов стало мерзко на душе. Но чем она могла оправдаться? Как жаль, что за всю длительную совместную жизнь с Василием Ивановичем она никогда не усомнилась в его порядочности и справедливости. Казалось, не бабье дело — судить о делах мужа, великого князя. И только теперь, будучи заточённой в монастырь, смогла правильно оценить его. А был он скрытен и расчётлив, не гнушался перешагнуть крестное целование.

Примирение с Евфимией произошло после разлучения с сыном. Та сама подошла к ней, и они, обнявшись, долго плакали. А позднее монахини постоянно ходили вчетвером- Софья, Евфимия, Меликея и Таифа. Особенно неразлучными они стали после смерти игуменьи Ульянеи.


Вечер пришёл тихий, безветренный. После освящения нового колодца решили опробовать его. Вода в бадье оказалась чистой, прозрачной, вкусной.

— Удивила ты меня, Софьюшка, — произнесла Евфимия, — кто бы мог подумать, что бывшая великая княгиня способна на такой подвиг. Вон сколько глины перелопатила!

— Для счастья кровного сына и не то можно совершить, любезная Евфимия. Лишь бы Господь Бог сподобил лицезреть его. Ему ведь сейчас тринадцать годков исполнилось, совсем большой, поди, стал.

— Смотрите, кто-то приехал, — произнесла Таифа, показывая в сторону Святых ворот.

Из-под арки показался всадник и лихо устремился к келье игуменьи.

— Кто бы это мог быть? — недоумевала Соломония. — А ну как он весточку привёз о моём Георгии? Пойдёмте к игуменье.

Навстречу им уже бежали люди.

— Евфимия, Евфимия, куда же ты запропастилась? К тебе гонец из Москвы с важной вестью, от самого великого князя!

— Ко мне? — удивилась и засуетилась старушка, — А я здесь, здесь я!

Розовощёкий молодец горделиво произнёс:

— Великий князь всея Руси Иван Васильевич жалует тебя старицу Евфимию, сельцом Глядково Суздальского уезда.

— Дай-то Бог здравия юному великому князю!

У Соломонии заныло сердце.

«Не Ивашка, а мой сын Георгий должен быть великим князем1 Но где он, где?»

ГЛАВА 9

Осень 1539 года выдалась дождливой. Дождь шёл тихий, нудный, яровой хлеб сгнил неубранным на полях, а то, что успели перевезти на гумна, тоже пропало, ибо высушить зерно не было никакой возможности. Наконец ударил мороз, но небо всё так же было затянуто тучами, только вместо дождя они сыпали на уставшую, пропитанную водой землю рои белых мух. Сугробы выросли вровень с крышами, и лишь по столбам дыма, поднимавшимся из труб, можно было догадаться, что это жилая изба, а не снежная гора. Холодно и голодно было на Руси, но в городах и весях жизнь шла своим чередом-привыкать ли русскому человеку к лишениям?

Утром отец Андриан с трудом отворил дверь своей кельи. Деревянными лопатами они с Кудеяром долго прочищали тропинку к колодцу и проезжей дороге. Работа была Кудеяру в радость — направо и налево летели крупные комья снега. Первое время после Крыма ему было тоскливо зимой в северных краях, а ныне совсем не то-каждый день встречает он как праздник.

По дороге, огибающей гору, бойко скользили сани. Андриан приставил ладонь, козырьком к глазам.

«Никак, отец Пахомий возвращается из Москвы».

Сани остановились возле поворота к их келье. Игумен выпростал из-под волчьего покрова ноги, направился к работающим.

— Бог в помощь.

— Спаси тебя Бог, отец Пахомий, удачно ли съездил в Москву?

— Съездил-то удачно, да намаялся я в Москве — отвык от людского гама да шума. Здесь у нас лепота! Едешь — душа радуется. Только вот в пути притомился, стар стал для дальней дороги. — К груди игумен прижимал нечто, завёрнутое в тряпицу. — А я тебе, отец Андриан, привёз поминок от князя Василия Михайловича Тучкова. На старости лет сподобил Господь познать такого большого человека, большого не в смысле чина, а знаниями и книжной премудростью обильного. Упаси его, Господь, от всякой напасти! Пойдём в келью, там и вручу тебе поминок, здесь нельзя, снегом спортить можно.

Вошли в келью. Кудеяр с нетерпением ожидал, когда отец Пахомий вручит Андриану поминок от князя Тучкова. Что бы это могло быть? Игумен, однако, не торопился. Но вот он развернул холстину, и обнаружилась книга, совершенно новая, со множеством картинок, написанная рукой искусного мастера.

Отцу Андриану припомнилось, как лет пятнадцать назад, приехав с отцом в Москву из Морозова, он рассматривал такие же книжицы в торговом ряду возле Фроловских ворот Кремля; тогда купец не позволил ему даже дотронуться до подобной книги. В монастырской книгохранительнице было немало рукописей, многие из них пожелтели от времени, да и писаны не столь искусно. Отец Пахомий поощрял монахов к переписке книг, под его наблюдением пять-шесть монахов, не разгибая спины, скрипели перьями, но столь красивой книги они создать не могли.

— Сей труд по просьбе новгородского архиепископа Макария сотворил премудрый князь Василий Михайлович Тучков. Это житие преподобного Михаила Клопского.

Андриан всегда с уважением относился к княжичу Василию Тучкову, ему было приятно, что тот не забыл о нём, прислал свою книгу.

Отец Пахомий, будучи в Москве, по просьбе Андриана зашёл к Тучковым, чтобы сообщить, где они обретаются с Кудеяром.

— Ещё в Москве прочёл я книжицу и должен сказать, писана она мудрым человеком.

— О чём же поведал в ней Василий Михайлович?

— Описывается в ней, как я уже сказал, житие преподобного Михаила Клопского. То житие известно нам и из других книг, однако Василий Тучков изложил его по-иному, так, что мы, ныне живущие, начинаем понимать, что нам следует делать в нынешнее смутное время. Будучи в Москве, немало подивился я тому, как убого стало у нас на Руси. А всё отчего? Оттого что межусобным браням не видно конца. Великий князь мал, а слуги его, как голодные псы, рвут государство на части. Так пусть же они прочтут эту книжицу и задумаются, чем кончится для них межусобица. А ждёт их всех, как и Дмитрия Шемяку, зачинщика межусобной брани на Руси, трилакотный[45] гроб!

— Отец Пахомий, а кто такой этот Шемяка? Что-то я не слыхивал о нём.

— О Дмитрии Шемяке в прошлые годы много говорилось на Руси, а сейчас стали забывать, вот и получилось, что ты, Кудеяр, о нём не ведаешь. А был он злейшим врагом Василия Васильевича Тёмного — деда покойного Василия Ивановича. Когда тот, будучи великим князем, возвратился в Москву из татарского полону, галицкий князь почал мутить народ, утверждая, что Василий Васильевич всю землю свою татарскому царю процеловал, а заодно и нас, свою братью. Нужен ли нам такой великий князь, твердил Шемяка, зачем он татар привёл на Русскую землю, отдал им города и волости в кормление? Татар он любит, а своих крестьян томит сверх меры без милости, золото, серебро и имения — всё отдаёт татарам. Прельстив такими речами людей, Шемяка в единомыслии с Иваном Андреевичем Можайским — внуком Димитрия Донского решил полонить великого князя, когда он с сыновьями и небольшой стражей уехал на богомолье в Троицкий монастырь. Ночью рать Дмитрия Шемяки постучалась в ворота Москвы, и сообщники впустили её, никто и не думал сопротивляться. Заговорщики поймали великокняжеских бояр, детей боярских, захватили мать и жену Василия Васильевича, после чего Дмитрий Шемяка провозгласил себя великим князем. Иван Андреевич Можайский с вооружёнными людьми устремился в Троицкую обитель, поймал государя и привёз его в Москву, где ему выкололи очи. С тех пор и прозывают его Василием Тёмным. Вместе с женой он был отправлен в заточение в Углич, а мать его — Софья Витовтовна-в Чухлому. Но многие люди негодовали, были недовольны Шемякой и требовали возвращения на великокняжеский стол Василия Васильевича. И тогда Дмитрий Шемяка созвал епископов, архимандритов и честных игуменов, чтобы решить судьбу горемыки. И приговорили церковные мужи освободить его из заточения, дать ему в вотчину Вологду. Шемяка так и поступил. Но тогда со всех мест в Вологду устремились люди — князья и бояре, дети боярские и дворяне, кто служил Василию Васильевичу и кто не служил ему. Дивиться тому не следует: в годы правления Шемяки народ стал жить худо, сёла в деревни опустели. Нигде нельзя было сыскать правды, судьи притесняли людей, занимались мздоимством. Старики сказывали мне о таком деле, случившемся во времена Шемяки. Пришли к судье два брата-крестьянина, один богатый, а другой — убогий. Во время расспросных речей бедняк каждый раз показывал судье камень, завёрнутый в тряпицу. Тот и подумал, что убогий сулит ему золото, а поэтому решил дело в его пользу. Вот какой суд был в то время, его так и нарекали — шемякин суд. И тогда иерархи церкви встали за правду, почли обличать правителя-татя, говорить народу, что дьявол поднял Шемяку на великого князя Василия Васильевича, оттого от галицких князей всему православному христианскому миру истома и великие убытки. Видя нелюбовь людей и святой церкви к Шемяке, Василий Васильевич оставил Вологду и направился в Тверь к князю Борису Александровичу. Тут он оженил старшего сына Ивана на дочери тверского князя Марии. Узнав о пребывании великого князя в Твери, туда стали стекаться ратные силы со всей Руси. Многие приверженцы Василия Васильевича спасались от произвола Шемяки в Литве, теперь они поспешили в Тверь, а по дороге, в Ельне, соединились с татарскими царевичами Касымом и Ягупом: те когда-то служили Василию Васильевичу и, узнав о его бедах, устремились к нему на выручку за прежние его добро и хлеб. Дмитрий Шемяка и Иван Можайский собрали своих людишек и пошли к Волоколамску, однако многие из слуг по дороге убежали в Тверь. Тогда Василий Васильевич послал своего боярина Плещеева с ратью на Москву. Тот без труда захватил город. Проведав об этом, Шемяка и Иван Можайский бежали в Галич, а затем в Чухлому. А в Чухломе, ежели ты, Кудеяр, помнишь, была в заточении мать великого князя Софья Витовтовна. Похитители власти захватили её и устремились в Каргополь. Василий Васильевич потребовал от Шемяки освободить мать, а когда тот это сделал, заключил с ним перемирие.

— Великому князю не мир заключать, а казнить обманщика следовало бы!

— Верно, Кудеярушка, не зря в народе говорят: горбатого исправит только, могила. Таков и Шемяка. Тотчас же начал он пакостить великому князю — вновь установил связь с Иваном Можайским, послал своих людей в Новгород и Вятку с просьбой о помощи, подговорил казанского царевича Мамотяку идти на Москву. К тому же он и не думал возвращать похищенную великокняжескую казну. Видя, что Шемяка чинит неправду, Василий Васильевич обратился к иерархам церкви с просьбой судить его за нарушение крестного целования при заключении договора. Церковные мужи велели Шемяке подчиниться великому князю. Тот, однако, их не послушался. И тогда московский великий князь вместе с ратью пошёл к Галичу и захватил его. Шемяка бежал в Новгород и там просил помочь ему ратью. В Новгороде он и скончался, как говорят, его отравили лютым зельем. А привёз то зелье из Москвы в Новгород великокняжеский дьяк Степан Бородатый.

Он подкупил шемякинского повара, коего звали, тьфу, — Поганка, и тот добавил зелье в курицу, отчего Шемяка и умер.

— Отец Пахомий, но при чём здесь Михаил Клопский, про которого я слышал, будто он был прозорливцем-юродивым?

— Михаил Клопский жил в монастыре, который позднее был назван его именем. В тот монастырь и заявился Шемяка, оказавшийся в Новгороде, и стал жаловаться старцу: «Михайлушко, убежал я из своей вотчины, сбили меня с великого княжения московского». На это прозорливец ответил: «Всякая власть даётся от Бога и только от него». — «Так ты бы, Михайлушко, помолился за меня перед Господом Богом, чтобы достиг я своей отчизны, великого княжения». Тут старец сурово посмотрел на Дмитрия и изрёк: «Княже, всякая власть от Бога даруется, ты же в Русии великие брани межусобные воздвиг и врагам радость сотворил. Если и впредь будешь тщиться достичь того, желаемого не получишь и со срамом снова сюда возвратишься и трилакотный гроб в Юрьевом монастыре около Великого Новгорода приемлет тебя!» Как сказал юродивый, так и сталось: князь-бегун в третий раз явился в Новгород, где принял конец жизни по пророчеству святого. Увы, речь моя убога, потому не могу я сказать о Шемяке так, как поведал князь Василий Тучков в своей книге. В ней он показал себя достойным учеником архиепископа Макария, поновил ветхие писания, поведал людям о явлениях и чудесах преподобного, всё расставил по чину и очень чудно изложил. Трилакотный гроб, предвещанный юродивым мятежнику вместо великого княжения, — это возмездие Шемяке за межусобную брань.

— Отец Пахомий, но ведь ныне вновь межусобица…

— В том-то и дело, Андриан: Василий Тучков, подобно провидцу Михаилу Клопскому, говорит нам: зачинщики нынешних межусобных браней сгинут, как и Дмитрий Шемяка. И оттого в душе вера укрепляется: минует злое лихолетье, войдёт юный государь в силу и разум, установятся на Руси тишина и покой.

— Когда я стал послужильцем бояр Тучковых, то немало приходилось слышать разговоров о Василии Шемячиче — новгород-северском князе, пленённом великим князем Василием Ивановичем.

— Так то внук Дмитрия Шемяки.

— Горькая у них обоих судьба.

Игумен ещё долго говорил о неурядицах в Русском государстве, о Михаиле Клопском, Дмитрии Шемяке, новгородском наместнике Немире, а потом перешёл к рассказу о встрече с митрополитом Иоасафом.

— Иоасафа Скрипицына я хорошо знавал ещё в бытность его игуменом Троицкого монастыря. Как проведал, что он стал митрополитом, очень удивился. Время нынче вон какое крутое, ему ли, сердобольному, быть церковным пастырем на Руси? Что и говорить, добр Иоасаф, а тут злоба кругом кипит. Устоять ли ему? Митрополит Даниил уж куда ловок был, да и тот ныне повергнут.

— А может, и хорошо, что Иоасафа поставили митрополитом, — осторожно заметил Андриан, — когда кругом столько зла, люди особенно ценят крохи добра. А государь как?

— Сподобил Господь лицезреть и государя. Десятый годок ему пошёл, худенький такой, бледный, росточком длинный, глаза цепкие, так и буравят каждого встречного. На Кудеяра нашего очень похож, только поюнее будет. Смотрит на всех и молчит, словно воды в рот набрал. Ближние бояре что хотят, то и воротят, не особенно с ним считаются, только для вида почтение кажут.

— Ничего, вырастет государь, конец смуте придёт.

— Дай-то Бог!


Проводив отца Пахомия, Кудеяр хотел было углубиться в чтение привезённой им книги, но условный свист за окном заставил его вопросительно глянуть на Андриана. Тот добродушно усмехнулся:

— Ступай, ступай, успеешь ещё прочитать о пророчествах Михаила Клопского.

Кудеяр натянул шапку и выскочил за порог. Снегопад прекратился. Сквозь тонкий слой облаков проглянуло низкое зимнее солнце. Появление его предвещало прекращение необычно обильных снегопадов.

Олекса и Аниска поджидали Кудеяра, притаившись за сугробом. Едва он показался, в него полетели комья снега. Кудеяр успел увернуться и спрятаться от нападающих, а когда из-за сугроба показалась голова Аниски, ловко метнул снежок ему прямо в лоб. Аниска схватил ком снега и припустился за ним, но промахнулся и, споткнувшись о подставленную ногу, угодил головой в сугроб.

— Сдаёмся! — закричал Олекса, давясь смехом, Сидя в сугробе, стали думать, чем бы заняться.

— Посмотрите, куда дым идёт?

— Дым как дым, тянется себе вверх.

— Ты, Аниска, тутошний, а потому должен ведать, что такой дым предвещает мороз. И то не диво, поскольку сегодня Афанасьев день[46], а про него говорят: пришёл Афанасий Ломонос, береги щёки да нос.

— И впрямь похолодало.

— Ну а ежели мороз грянет, надобно спешить залить горку.

— Верно! — загорелся Аниска. — Ух и покатаемся!

Вылить воды пришлось немало: рыхлый снег как губка впитывал её. К вечеру серая лента протянулась от вершины горы до основания. Внизу ребята сделали порожек, чтобы при спуске сани подбрасывало вверх, облили его водой. К ночи мороз усилился, и тотчас же пропитанный водой снег превратился в прочный лёд. С санками, а то и с широкими досками к горке потянулись не только дети, но и взрослые, всем любо покататься!

Аниска приволок большие санки, в них вповалку садилось человек десять. Грохоча на неровностях, сани устремлялись вниз, там их подбрасывало на порожке, нередко опрокидывало. Куча мала со смехом и гамом скользила дальше, кто на спине, кто на животе, а кто сидя верхом на товарище.

Девчонки кучно стояли наверху, наблюдая за проделками мальчишек, среди них Кудеяр приметил Ольку Финогенову.

— А ты чего не катаешься?

— Не хочется, вот и не катаюсь, — Олька как-то странно искоса глянула на него.

Минувшей осенью девочка сильно изменилась: руки и ноги её округлились, на лице проглянул румянец, выгоревшие на солнце брови потемнели, волосы стали длинными и волнистыми. Но не только внешне Олька стала другой. Теперь она сторонилась шумных ребячьих развлечений, часто бывала одна, во время разговора вдруг ни с того ни с сего краснела. Кудеяр конечно же заметил перемены в Ольке, но если внешние изменения были ему приятны, то внутренние вызывали неосознанное беспокойство: Олька перестала быть понятной для него. Вот и сейчас он не понимал, чего она хочет.

— Попросить у Аниски санки?

— Не надо, — Олька вновь как-то странно посмотрела на него.

— Кудеяр, вон Козлиха топает, поди, колдовать будет, хочешь посмотреть? — Олекса нетерпеливо дёргал друга за рукав.

— А ты пойдёшь?

Олька отрицательно покачала головой.

— Я, я хочу посмотреть, как Козлиха колдует! — обратилась к Олексе Акулинка.

— А тебя, монастырская приблудница, я не звал.

— А я всё равно пойду!

Монахи поселили Акулинку в избе одинокой старухи Меланьи, заботились о ней, да и в селе относились к сиротке по-доброму, часто просили рассказать удивительный сон, а во время рассказа ахали, и крестились. Соседи нередко притаскивали ей что-нибудь вкусненькое, отчего Акулинка поправилась, похорошела. Она твёрдо верила, что это Бог смилостивился над ней, и потому часто бывала в церкви, где истово молилась.

Между тем толпа подростков устремилась вслед за Козлихой и вскоре заполнила сени Олькиной избы.

— Мир дому сему, — произнесла знахарка, перешагнув через порог.

— Спасибо, Марьюшка, заходи, заходи, милая, рады мы тебе, — ласково встретила её Пелагея.

— Нынче, на Афанасия Ломоноса, ведьмы отправляются на свой праздник и там от веселья теряют память, потому, Пелагея, от них и можно избавиться.

— Ведаю о том, Марьюшка, потому и позвала тебя. Хозяин-то всю осень прохворал, до сих пор оклематься не может, не иначе как нечистая сила поправиться ему не даёт. Так ты уж помоги, Марьюшка, избавь его от происков нечистой силы, век помнить твоё добро буду.

— Постараюсь помочь тебе, Пелагея. Перво-наперво трубы заговорить надобно, это ведь главный путь для ведьмы в избу. Принесла я клинья заговорные, так их под князёк забить надобно. Запали свечу да проводи меня на чердак. А вы, — обратилась Козлиха к детям, — в избу заходить не смейте, не то всё спортите.

В сенях было темно, дети испуганно жались друг к другу.

— Ой! — вскрикнула Акулинка, когда на чердаке что-то застучало.

— Тише ты, — одёрнул её Олекса, — это Козлиха забивает заговорные клинья под князёк.

На чердаке что-то глухо ухнуло. Что бы это могло быть? И тут заверещал Гераська:

— Ой, меня кто-то за ногу поймал!

— Будет тебе глотку-то драть, — прозвучал в темноте спокойный голос Козлихи, — нет здесь боле нечистой силы!

Дверь в избу распахнулась, страхов как не бывало. Знахарка подошла к печи, вынула заслонку и стала произносить непонятные слова. Тут в трубе, что-то завыло, загудело и словно бы лопнуло, да так громко, что зола полетела из печи, отчего в избе стало сумеречно. Кто-то от испуга захлопнул дверь, в тёмных сенях дети дружно заревели. Из избы выглянула Козлиха.

— Вы чего тут ревёте, али не видели, как нечисть сердится, когда её из трубы вытуривают? Не бойтесь, нет её уже тута. Пелагея, собери-ка семинную золу на загнетке[47] — я отправлюсь с ней за околицу для заговора.

На краю селения, у изгородья, Козлиха рассеяла золу, произнесла непонятные слова. Здесь Кудеяр простился с ребятами и устремился в скит.


Вернувшись в скит, Кудеяр застал в келье отца Пахомия. Андриан вслух читал житие Михаила Клопского, а игумен пояснял прочитанное.

— Да, так и сказал премудрый старец Дмитрию Шемяке: «Всякая власть от Бога, ни хотящему, ни текущему, но даётся Богу милующему». Как бы ни посягали нынешние бояре на власть, она им не дастся, поверь моему слову, Андриан!

Тот заметил вошедшего в келью Кудеяра.

— Где же ты был, отрок? Заждались мы тебя.

— Мы с ребятами с горки катались, потом смотрели, как Козлиха ведьм из избы Финогеновых изгоняла.

Пахомий поморщился.

— Изгонять нечистую силу можно крёстным знамением, святой водой, молитвою, а то, что творит Козлиха, — мерзкое язычество. Ты бы, добрый молодец, вместо того приглядывался бы, как дикие звери живут. Я вот давненько за ними наблюдаю, а всё поражаюсь, сколько у них интересного. Давеча, подъезжая к скиту, вижу, лиса объявилась. Зимой лисы мало живут в норах, спать ложатся на открытых местах, — от холода их густая шуба да пушистый хвост защищают. Обычно лисы спят днём, а ночью промышляют охотой, потому, решил я, что это охотники подняли лису. И верно — из лесу показалась свора собак, а за ней — охотники. Лисица, видать, долго спасалась от собак: хвост у бодрой лисицы трубой вверх, а у этой — по снегу волочится. Пристроилась она к моему возку и бежит следом, а когда собаки совсем близко оказались, изловчилась и сиганула ко мне в сани. Я её попоной прикрыл от лютых собачьих глаз. Охотники подъехали, кричат- отдай лису. А я с ними не согласился: как-никак Божья тварь, к тому же к служителю Бога за помощью обратилась.

— Куда же ты её дел?

— Проехал я вёрст десять, охотники с собаками пропали из виду, вот тогда открыл попону и говорю: «Ну что, лиса, ступай своей дорогой». Она благодарно глянула на меня, потянулась и выпрыгнула из саней. Села у дороги и долго смотрела мне вслед.

— Много удивительного рассказываешь ты, отец Пахомий, про повадки диких зверей. И как только тебе удалось познать их?

— Когда я поселился в тутошних местах, здесь никого не было, скит со всеми постройками через много лет возник. Жил я один в келье, а рядом — всякие звери бродят. Я им не мешал, и они мне вреда не причиняли, вот и насмотрелся на их повадки. Сохатый, например, когда вынужден бывает защищаться, вельми страшен становится, удары его острых копыт опасны не только для волка, но и для медведя; однажды я сам видел, как он проломил башку косолапому. Нередко от острых копыт сохатого приходится спасаться бегством и волкам; беда же его подстерегает тогда, когда снег глубок да ещё покрыт сверху настом: по насту волки бегут быстро, а сохатый пробивает его копытами и вязнет в снегу, отчего бежит он медленно, вяло. Вот тут-то хищники начинают окружать его с двух сторон — одни забегают вперёд и отвлекают, а задние норовят в это время схватить за сухожилия ног и перерезать их. Сохатый с перерезанными сухожилиями всё равно что воин без щита и меча. Тут волки скопом кидаются на него и рвут на части… Заговорился я с вами, время-то уже позднее. А денёк был ныне хороший: в полдень солнышко проглянуло, значит, весна будет ранняя.


Ночью Кудеяру привиделся сон. Будто к их избушке подошёл огромный красивый сохатый с ветвистыми рогами. Он долго смотрел своими бархатистыми глазами в оконце, а потом ударил копытом и, взвившись в небо, превратился в белое облако.

ГЛАВА 10

Зима 1540 года была снежной. Обычно вслед за такой зимой приходит ранняя дружная весна с ясными солнечными днями и звонкими переливами ручьёв. В этом году было не так. Весь март завывали метели, и лишь в середине апреля началось стремительное таяние снегов. Реки потемнели и вздулись, словно жилы на натруженных руках, и была в том году, как отметил летописец, «вода велика».

В середине июля в Боярской думе приключился скандал между боярином Иваном Васильевичем Шуйским и дворецким Большого дворца Иваном Ивановичем Кубенским, закончившийся потасовкой. Великан легко одолел Ивана Шуйского, и того увели с разбитым в кровь лицом.

Митрополит Иоасаф, успевший невзлюбить Шуйских за бесцеремонность и злобность, в душе был рад случившемуся. Он понимал: Иван Кубенский посмел драться с Иваном Шуйским потому, что силы Шуйских в думе были ослаблены как смертью Василия Васильевича, так и отсутствием Андрея Михайловича, наместничавшего во Пскове. Что касается Ивана Васильевича, то он значительно уступал в решительности Василию и Андрею, поэтому Боярская дума и не побоялась встать на сторону дворецкого, она не упустила предоставившейся возможности унизить Шуйских.

Кто же теперь займёт место Ивана Шуйского при государе? Иван Кубенский? Иоасаф презрительно скривился, он хорошо знал недостатки дворецкого — ленив, легко поддаётся чужому влиянию, непоследователен. Сегодня одно может сказать, завтра — совсем другое. Гигант проснулся лишь на время, чтобы сокрушить Ивана Шуйского, но на большее он не способен.

Опекуном великого князя может быть лишь человек знатного рода. Шуйские — потомки славного Рюрика. Кто может сравниться с ними? Разве что Бельские — потомки великого Гедимина. Только где они ныне?

Семён Бельский до сих пор в бегах. Дошли до Москвы вести, будто Сагиб-Гирей по приказу турецкого султана выкупил его у ногайского хана и теперь отъезжик принялся за старое: начал побуждать крымских татар к походу на Москву.

Дмитрий? Старший из братьев Бельских вряд ли займётся столь опасным делом, уж очень он осторожен.

Иван? Вот кто мог бы противодействовать проискам Шуйских! Но он заточён в темницу, находящуюся далеко от Москвы — на Белоозере. Если бы великий князь приказал освободить его, то лучшего человека на место главного опекуна Ивана Васильевича не найти: Бельский умудрён в государственных делах, многократно участвовал в походах против крымских и казанских татар, ведает толк в ратном деле. Пока Шуйские не оправились от нанесённого им удара, нужно как можно быстрее убедить юного великого князя освободить из заточения Ивана Фёдоровича Бельского. Иоасаф решительно направился в покои государя.

Десятилетний мальчик, увидев митрополита, тотчас же поднялся из-за стола, заваленного рукописями, чтобы принять благословение.

— Чем занимаешься, сын мой?

— Читаю древние уложения, святой отец. Много неправды чинится в нашем отечестве. Поправ власть государя, бояре хлопочут лишь о приобретении богатств и славы, враждуют друг с другом. И сколько же зла они понаделали! Сколько доброхотов отца моего умертвили! Когда же, святой отец, кончится это бесчестие? Потому тщусь я познать законы, бывшие на Руси с глубокой древности, хочу ведать эллинские и латинские законы. — Ваня говорил возбуждённо, глаза его горели.

Иоасафа поразили не по-детски серьёзные рассуждения юного великого князя.

— Желания твои угодны Господу Богу. Государь должен знать законы, чтобы успешно управлять судьбами людей. Согласен с тобой: много неправды творится на Руси из-за боярской корысти и гордыни. Взять хоть Ивана Шуйского, которого нынче дворецкий Иван Кубенский поколотил в Боярской думе. Болит у меня душа, государь, от сознания, что рядом с тобой нет надёжной опоры, опытного наставника.

— Всех, кто был мил мне, бояре злым умыслом умертвили, а те, кто в живых остался, всяк о себе лишь мыслит.

— Дивлюсь твоей мудрости, государь, и впрямь трудно найти верных людей. Подумалось мне, что Иван Бельский мог бы помочь тебе своими советами.

— Иван Бельский сослан Шуйскими на Белоозеро.

— В твоей воле, государь, призвать его на службу из заточения.

Мальчик задумался. Освободить Бельского он, конечно, может, но будет ли прок от того? А ну как боярская вражда усилится?

— Я не против освобождения Бельского из темницы, если Боярская дума на то согласится.


Боярская дума поддержала митрополита и великого князя, повелела освободить из заточения Ивана Фёдоровича Бельского. За ним был послан нарочный с приглашением «приехать до Москвы». Через несколько дней опальный вельможа предстал перед государем. За время, проведённое в заключении, Иван Фёдорович сильно изменился: холёное лицо его побледнело, обрюзгло, сеть морщин обозначилась возле глаз.

— Призвал я тебя, Иван Фёдорович, чтобы ты помог мне в управлении государством. Много дел скопилось у нас, и дела все срочные, не терпящие отлагательств. Решать же их некому.

— Я готов верой и правдой служить тебе, государь.

— Многие государства нас окружают, и с каждым из них мы ведём дела сообразно своей выгоде: с одними крепим дружбу, с иными воюем.

— Верно, государь.

— Как бы мой отец вёл себя с татарами, свеями, турками и иными народами?

За время пребывания в темнице на Белоозере Иван Фёдорович не имел возможности знать, как складывались отношения Русского государства с соседями, тем не менее ответил без промедления, уверенно:

— Великий князь Василий Иванович всегда стремился быть в докончанье со свеями и турками, а что касаемо татар казанских и крымских, то против них он постоянно держал полки наготове, воевод в походы посылал, То же было и при твоей матушке Елене Васильевне. Ныне же, когда властвовать стали Шуйские, воля отца твоего оказалась порушенной. Испугавшись угроз Сагиб-Гирея, они попустительствуют казанцам, позволяют им грабить русские земли вплоть до Мурома и Костромы. Ведомо мне: в угоду Сагиб-Гирею Шуйские честят крымских послов, а в это время сын Сагибов, царевич Имин, грабит каширские места.

Мальчик внимательно слушал боярина, его ответ был ему по душе.


Иван Васильевич Шуйский после оскорбления, нанесённого ему Иваном Кубенским, на несколько дней отстранился от государственных дел. Обида на неблагодарных бояр переполняла его, ему казалось, что юный великий князь не сможет обойтись без него, а потому рано или поздно его призовут во дворец с просьбой взять в свои руки управление государством. Не может же кто попало заменить его, Шуйского, возле государя.

Время, однако, шло, но никто не являлся звать его в великокняжеский дворец. Что бы это могло значить? Уж не обзавёлся ли государь иными советниками? Но кто тот наглец, что решился занять его место? Обуреваемый этими мыслями, боярин, смирив гордыню, решил сам наведаться в великокняжеский дворец. Он уже слышал, что Боярская дума приговорила освободить Ивана Бельского из заточения, но никак не предполагал, что так быстро увидит его в покоях государя.

Великий князь, казалось, был озадачен и смущён неожиданным появлением влиятельного вельможи. Бельскому же удалось сохранить величественный и достойный вид.

— Рад видеть тебя, Иван Васильевич, — приветствовал он Шуйского.

Тот пополовел от злости.

— Государь! По какому праву сей человек находится здесь, а не на Белоозере?

Пальцы мальчика, впившиеся в подлокотники кресла, побелели, глаза расширились, потемнели от гнева. Голос прозвучал по-детски звонко:

— Иван Фёдорович Бельский находится здесь по приговору Боярской думы, по пожеланию митрополита Иоасафа и по моему велению.

— Этот человек присутствует здесь против моей воли, а потому ноги моей не будет в великокняжеском дворце, пока он не уберётся отсюда. Не желаю быть в совете с боярами о государевых и земских делах!

Иван Васильевич, резко повернувшись, направился к дверям. Никто его не удерживал. После ухода вельможи мальчик не сразу успокоился. Мысленно он продолжал спор с Иваном Шуйским, поэтому не расслышал голос Бельского:

— Настало, государь, время явить тебе милость своему двоюродному брату Владимиру Андреевичу, который вместе с матушкой Евфросинией томится в темнице. Старицкий князь был в нелюбви с твоей матерью Еленой Васильевной, сын же его ни в чём не виновен перед тобой.

— Хорошо, Иван Фёдорович, вели освободить из темницы тётушку Евфросинию и её сына Владимира.

— И ещё одна печаль заботит нас с митрополитом, государь. Полвека уже томится в темнице в Переяславле двоюродный брат твоего отца Дмитрий Андреевич Углицкий. В малолетстве он был схвачен по приказу твоего деда Ивана Васильевича за происки отца своего Андрея Большого. В глубокой скорби пребывает он в темнице, вины его перед тобой нет никакой.

Юный князь никогда не видел своего дальнего родственника, но он слышал рассказ о вероломном поимании дедом Андрея Большого Углицкого и его детей. Незадолго до своей смерти дьяк Фёдор Мишурин поведал ему оправдательные слова Ивана Васильевича, сказанные митрополиту Геронтию[48]: «Жаль мне очень брата, и я не хочу погубить его, а на себя положить упрёк, но освободить его не могу, потому что не раз замышлял он на меня зло; потом каялся, а теперь опять начал зло замышлять и людей моих к себе притягивать. Да это бы ещё ничего, но когда я умру, то он будет искать великого княжения под внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут Русскую землю губить, жечь и пленить и дань опять наложат, и кровь христианская опять будет литься, как прежде, и все мои труды останутся напрасны, и вы будете рабами татар». Андрей Углицкий скончался в темнице в 1494 году, а его сын до сих пор томится в нятстве. Дмитрий Углицкий, поди, стал в темнице древним стариком. Представив старика с дико вытаращенными глазами и всклокоченными седыми волосами, в грязном истлевшем рубище, мальчик брезгливо передёрнулся.

— Вели снять с моего родственника оковы.

— А из темницы не выпускать?

— Нет.

Бельский больше не настаивал: о Дмитрии Углицком в Москве мало кто уже помнил, да к тому же человек, всю свою жизнь проведший в темнице, не представлял интереса для него, спешившего обзавестись своими сторонниками. Вместе с тем нельзя было упустить возможности навредить Шуйским.

— Когда я был на Белоозере, дошёл туда слух, будто князь Андрей Михайлович Шуйский — наместник псковский — многие злые дела творит.

— Сказывал мне о том отец Иоасаф, и мы решили те слухи проверить. И ежели сыщется, что слухи были верными, мы защитим псковских людишек от злых наместников.

Бельский удовлетворённо кивнул головой.

— Ныне нас казанцы донимать стали, что ни лето, лезут окаянные в нижегородские и суздальские места, под Муром и Кострому. Так ты, государь, оказал бы честь Ивану Васильевичу Шуйскому, послал бы его против татар.

— Этим летом татары вряд ли придут, а к будущей весне мы должны подготовить большое войско во Владимире. С этим войском и пошлём Ивана Васильевича Шуйского.

Бельского поразили не по годам разумные рассуждения юного правителя, он молча преклонил перед ним голову.


Обилен и многошумен торг во Пскове. В более чем сорока рядах идёт бойкая торговля съестными припасами да изделиями местных умельцев. Сведущие люди говорят, будто на псковском торгу более тысячи торговых лавок, амбаров, клетей, чуланов, навесов. Привозные товары купцы складывают в гостином дворе приезжих гостей московских. В семидесяти семи амбарах этого двора они держат всякий товар. Здесь же на открытой площадке торгуют маслом коноплевым и коровьим. Другой гостиный двор называется Льняным, в нём идёт оптовая торговля северным шёлком. Хочешь купить лён в розницу — ступай в особый Льняной ряд. В третьем гостином дворе — Соляном — под навесами лежат груды белоснежной соли, её продают здесь оптом- «ластами» — по сто двадцать пудов. Ну а для домашних надобностей соль покупай в Соляном ряду. Один из крупнейших на псковском торгу — Щепетинный ряд, в нём торгуют щепетьем — деревянной посудой. На всю Русь славятся иконы псковского письма, которые продают в особом Иконном ряду. Здесь же можно купить мёд и воск. Самый богатый Сурожский ряд, где красуются привозные товары: сукна, камка, бухарские зендени, шёлк, золото, серебро, скляницы, ладан. В этом ряду лавок не так уж много — всего около шестидесяти, зато привлекают они немало людей, ибо всем охота поглазеть на заморские диковинки, хоть и не каждому они по карману. Много рядов занято торговлей одеждой — Суконный, Сермяжный, Ветошный, Колпачный, Шапочный, Шляпный, Однорядочный, Кафтанный, Шубный, Овчинный, Скорняжный, Бобровный, Терличный, Рукавичный — трудно даже перечислить всё.

Богат псковский торг, да ныне поубавился в славе: многие лавки закрыты, никому не охота отдавать задаром свои товары новому наместнику и его ненасытным слугам.

В Иконном ряду повстречались старые приятели-иконописцы, известные во многих местах своим мастерством, — Останя, Яков Якушко, Семён Высокий да престарелый Алексей Малый Глаголь. У пышнобородого Остани от возмущения глаза вылезли из глазниц.

— Слыханное ли дело, — возмущённо кричит он, — чтобы Божий товар воровским образом у мастеровых людей отымали! Вчерась заявился в мою лавку ключник нового наместника, сгрёб пяток икон и, ничего не заплатив, поволок к себе домой.

Яков только рукой махнул. Долговязый Семён кашлянул в кулак и поведал о своих бедах:

— А меня и того чище обобрали — пришёл тиун наместника Мисюрь Архипов, отложил самые лучшие иконы и велел мне отнести на его двор.

— И ты отнёс?

— Что же было делать? Не отнесёшь — тебе же хуже будет. Тимофея Андреева, колокольных дел мастера, наместник Андрей Шуйский заставил сварить колокол для своей церкви в Заволжье, тот было не подчинился приказу, так его в кровь избили слуги наместника и не посмотрели, что Тимофей своим мастерством на всю Русь славен. Ученики его — Прокофий Григорьев да Кузьма Васильев попытались было унять драчунов, так их тоже крепко побили.

— Ну и дела! Верно в народе говорят: наместники наши — Андрей Шуйский да Василий Репнин-Оболенский свирепы яко львове[49], многих добрых людей поклепали. Мастеровых всё заставляют делать даром. За чем ни обратись к ним, за всё требуют поминки. Видать, сильно мы прогневили Господа Бога своими грехами, коли он послал нам таких наместников. — Останя рукавом смахнул пот со лба.

— Не везёт нашему граду! После смерти великого князя Василия Ивановича прибыл к нам Колтырь Раков. Много бед приняли мы от него, немало новых пошлин установил он. В бытность великой княгини Елены Колтырь был выведан из Пскова. Только вздохнули, а уж новая беда нагрянула в лице лютых наместников. Верно Останюшка молвил: прогневили мы Господа Бога. О том и знамение было.

— Какое знамение, Семён?

— В Трофимов день[50] незадолго до приезда князя Шуйского в Запсковье сильный пожар приключился.

— Оттого и запустение в нашем граде, — вмешался в разговор коротконогий Якушко, — мастеровые люди потихоньку перебираются в другие города. Посад ныне совсем опустел — кому охота труды рук своих задаром ворам отдавать? Торг оскудел, а всё отчего? Оттого что люди наместников сами торгуют, а псковским людям, владеющим таким же товаром, торговать не велят, доколе сами всё не распродадут. Псковичи от такой торговли великие убытки терпят.

— Хорошо бы только торговали, — заговорил Алексей Глаголь, — а то ведь как тати грабят приезжающих на торг пригорожан. Охота ли тем во Псков на торг ехать? Рыба ищет где глубже, а торговый человек — где лучше. Оттого дороговизна страшенная, ни к чему не подступись. От такого насильства и татьбы многие люди с посада разошлись по другим городам. Тем же, кто остался, совсем житья не будет, ведь с оставшихся посадских людей наместники и их тиуны корм свой, а праведчики и доводчики — побор взимают сполна.

Яков нерешительно переступил с ноги на ногу. — Что же нам делать-то? Может, тоже в бега удариться?

— Ну нет! — решительно возразил Останя. — Не так уж много у нас добра осталось, да и то бросать жалко. Нужно бы нам наших наместников немного приструнить.

— Их приструнишь! Да они кого хошь словно вошь раздавят.

Семён Высокий почесал в затылке. Понизив голос, он обратился к товарищам:

— Я так разумею: нужно нам всем сговориться да подать великому князю челобитную на наместников.

— Так ведь великий князь мал, что он сделает с этим вором Шуйским?

— Твоя правда, Останя, — великий князь и в самом деле мал. Так ведь ныне при нём Иван Бельский всем справует, ему и нужно подать нашу челобитную. Слышал я, Бельский не больно честит Шуйских из-за того, что те сослали его на Белоозеро.

— Так что же он их терпит, а не посадит за сторожи?

— Сил, видать, маловато. Род Шуйских велик и влиятелен, с ними так просто не сладить.

— Ты, Семён, сказывал: следует нам подать челобитную на наместников великому князю. Так ведь не от себя же только мы её напишем?

— Челобитная должна быть от всех псковичей, а чтобы великий князь внял нашей просьбе, надобно привлечь на свою сторону и псковских бояр.

— Вряд ли бояре станут писать челобитную, они одно ведают — Шуйскому поминки таскать да друг на друга ябедничать.

— И среди бояр немало недовольных наместниками, взять хоть Соловцова Фёдора Леонтьевича. Всюду открыто говорит он о неправдах, чинимых ими.

— Соловцова за правду все псковичи почитают, нужно бы к нему пойти посоветоваться насчёт челобитной.


В доме псковского наместника Андрея Михайловича Шуйского весёлое гулянье. Хозяин дома, развалившись, сидит на лавке в красном углу. В палате душно, остро пахнет вином. Влажной рукой боярин расстегнул последнюю пуговицу на рубахе, обнажив жирную волосатую грудь.

— Тебе, Андрей Михалыч, — льстиво говорит ему тиун Мисюрь Архипов, — не во Пскове, а в Москве бы быть наместником.

— Будем, Мисюрь, и в Москве, дай времечко — крепко посчитаюсь я с Иваном Бельским!

— Ох и повеселились бы мы в Белокаменной! А тут что? Чуть пошарили по торгу — весь торг разбежался, потешились в посаде — посад будто ветром сдуло. И все псковичи, словно волки голодные, на нас смотрят.

— Я их научу, как надлежит смотреть на боярина Шуйского! Избалованы псковичи вольницей, да мне всё нипочём, всех в бараний рог согну!

Андрей Михайлович с силой ударил по столешнице. Спавший на противоположном конце стола Юшка Титов открыл один глаз, пристально посмотрел на боярина, широко зевнул и тихо проговорил:

— Слышал я ныне, как псковские иконописцы на весь торг супротив тебя, Андрей Михалыч, речи вели. А потом пошли к боярину Соловцову.

На лице наместника возникла злая усмешка.

— Долго ли они были у Соловцова?

— Долго, боярин, я уж закоченел весь, их ожидаючи. Вышли иконописцы от Соловцова затемно и всё о чём-то лопочут. Я незаметно пошёл за ними следом, чтобы проведать, не замышляют ли они чего худого супротив тебя. Слышу, говорят о какой-то челобитной великому князю.

— Всё поведал?

— Всё, боярин.

— Плевал я на их челобитную! Великий князь мал и несмышлен, не ему указывать нам, Шуйским, что мы должны делать. А боярин Соловцов дюжа мне не нравится. Все прочие бояре поминки несут, а он, видать, и не помышляет почтить поминками наместника.

— Он не только поминки не приносит, но и хульные речи о тебе всюду говорит.

— Вон как! Так мы заставим многодумного боярина чтить наместников. Ты, Юшка, ступай на кладбище, раскопай свежую могилу, исколи рогатиною мертвеца и…

Юшка понимающе кивнул головой.


Утром ключник боярина Соловцова Аким вышел на двор, чтобы выдать кухарке съестные припасы, и обомлел: на крыльце лежал труп мужика, весь изуродованный — глаза выколоты, уши отрезаны, нос обрублен, зубы разбиты, всё тело изранено то ли ножом, то ли мечом. Ключник сразу сообразил, в чём дело. С приездом нового наместника во дворах знатных, но строптивых псковичей стали находить изуродованные трупы. Теперь, выходит, и до его хозяина Фёдора Леонтьевича добрались. Не миновать беды!

«Что же делать-то? Бежать к боярину и разбудить его? А вдруг, пока я стану будить его да сказывать, что случилось, кто-нибудь увидит мертвеца и донесёт наместнику? Лучше я наперёд спрячу его в амбаре, а уж потом доложу боярину».

Аким подозрительно осмотрелся по сторонам. Было раннее утро, на занесённой снегом улице не видно ни души. Ключник немного успокоился, рукавом смахнул пот со лба. Подхватив мертвеца за плечи, он втащил его в амбар, сунул в щель между клетями, прикрыл сеном.

Явилась кухарка. Аким поспешно выдал ей съестные припасы и хотел было бежать к Фёдору Леонтьевичу, но в это время в ворота громко постучали.

— Эй, хозяева, немедля откройте ворота, тиун наместника хочет видеть боярина Соловцова!

Испарина проступила на лице Акима, ноги его задрожали, сделались непослушными, словно тряпичными. Ворота с треском распахнулись, и во двор ввалилась орава наместничьих слуг. Впереди с важным неприступным видом шёл тиун Мисюрь Архипов, рядом с ним семенил Юшка Титов.

На крыльце дома в небрежно наброшенной на плечи бобровой шубе появился боярин Фёдор Леонтьевич, молодой и крепкий ещё мужик с чистым открытым лицом.

— Что случилось? Кто позволил вам врываться в чужой дом?

Мисюрь остановился напротив боярина, нагло оглядел его с ног до головы.

— Ведомо стало нам, боярин, что на твоём подворье случилось душегубство.

— Душегубство? Уж не приснилось ли оно тебе?

— Нет, не приснилось, боярин. Люди видели, как ты ни за что ни про что прикончил невинного человека и приказал своим людям спрятать убитого в амбаре.

Боярин перевёл взгляд на Акима.

— Фёдор Леонтьевич ни в чём не виноват, — залепетал тот. — Вышел я утром на двор, гляжу, человек убитый лежит на крыльце.

— Вот видишь, боярин, душегубство всё же приключилось, твой слуга признался в том. — Мисюрь повернулся к Акиму. — Куда же ты дел убитого боярином человека?

— Да не убивал Фёдор Леонтьевич никого, вот вам истинный крест!

— Показывай, куда подевал убитого боярином!

— Да вой он в амбаре лежит. Положил я его туда и хотел Фёдору Леонтьевичу доложить, да не успел.

— Ты нам зубы не заговаривай! Боярин убил безвинного человека, а тебе велел замести следы, чтобы никто не проведал о душегубстве. Люди всё видели и сказали мне. Кто видел, как боярин Соловцов прикончил человека?

— Я видел, — выступил вперёд Юшка Титов.

— Свяжите боярина и отведите в темницу, там мы узнаем правду подлинную и подноготную.

Слуги наместника набросились на боярина, но тот легко разметал их.

— Как перед Богом говорю вам всю правду: не убивал я никого, напраслину на меня возводит сей человек!

Из амбара выволокли мертвеца.

— Да вы гляньте, люди добрые, как изуродовал боярин безвинного человека! — на всю улицу завопил Мисюрь. Толпа в ответ заревела по-звериному. — А слуга-то его сенцом убиенного присыпал, чтобы скрыть неправое дело. Вяжите их обоих и ведите в темницу!

Соловцова опрокинули, связали и поволокли со двора. Следом со связанными руками шёл ключник Аким.


В палате великого князя митрополит Иоасаф и боярин Бельский вели беседу о государственных делах.

— Ведомо стало нам, — тихо и внятно говорил Иван Фёдорович, — что Жигимонт несколько лет назад послал сказать литовской Раде, что до истечения перемирия с Москвой остаётся только три года и потому надобно думать, как быть в случае новой войны. В своём послании он писал: «Что касается до начала войны с нашим неприятелем московским, то это дело важное, которое требует достаточного размышления. Не думаю, чтобы жители великого княжества Литовского могли одни оборонить свою землю без помощи наёмного войска. Вам, Раде нашей, известно, что первую войну начали мы скоро без приготовлений, и хотя земские поборы давались, но так как заранее казна не была снабжена деньгами, то к чему, наконец, привела эта война? Когда денег не стало, мы вынуждены были мириться. Какую пользу мы от этого получили? Если теперь мы не позаботимся, то по истечении перемирия неприятель наш московский, видя наше нерадение, к войне неготовность, замки пограничные в запущении, может послать своё войско в наше государство и причинить ему вред. Так, имея в виду войну с Москвою, объявляем вашей милости волю нашу, чтоб в остающиеся три года перемирных на каждый год был установлен побор: на первый год серебщизна по пятнадцать грошей[51] с сохи, на второй год — по двенадцать, на третий — по десять; чтоб эти деньги были собираемы и складываемы в нашу казну и не могли быть употреблены ни на какое другое дело, кроме жалованья наёмным войскам».

Закончив чтение грамоты, Бельский отложил её в сторону. Юный государь думал о том, какие последствия для Руси могут быть из принимаемых Жигимонтом мер. Срок перемирия с Литвой истекает в этом году. Будет ли заключён новый мир или последует длительная кровопролитная война, он не знал. Это зависело от его советников, поэтому он внимательно вслушивался в речь митрополита Иоасафа:

— Война нам сейчас ни к чему, поэтому после окончания перемирия следует поговорить с литовцами об освобождении пленных.

— Литовцы, святой отец, в обмен на пленных требуют Чернигов и шесть других городов. Впрочем, Жигимонт для нас пока не опасен, хотя бы он и подготовился к войне с нами. Плохо то, что он постоянно сносится с крымцами, подбивает их к походу на Русь.

— Очень сожалею, Иван Фёдорович, но твой ближний родственник также пособляет ему в этом деле.

Бельский досадливо покраснел при упоминании о происках в Крыму брата Семёна. Ему было известно: минувшей осенью отъезжик писал Жигимонту, будто он сумел отвратить поход крымцев на Литву, и взял с хана клятву, что тот весною двинется на Москву. В знак благодарности литовский король послал своему верному слуге сто коп грошей, а королева добавила от себя денег. Иван Фёдорович надеялся использовать своё высокое положение при великом князе для возвращения Семёна в отечество. Не так давно он отправил к нему гонца с охранной грамотой для брата.

— До меня дошли вести, — поборов смущение, проговорил Бельский, — что крымский царь захворал и теперь вряд ли пойдёт на Москву.

— Государь, — обратился митрополит Иоасаф, — из Пскова приехали к тебе люди с челобитной.

— Где же они? — живо спросил тот. Ему наскучили речи о литовцах и татарах.

— Псковичи ждут твоего зова.

— Пусть войдут.

Челобитчики чинно вошли в великокняжескую палату, земно поклонились юному государю.

— Великий князь всея Руси, Иван Васильевич, — выступил вперёд пышнобородый Останя, — народ псковский прислал нас вместе с челобитной на наместника Андрея Михайловича Шуйского. Его люди, яко дикие звери, грабят и убивают псковичей, заставляют делать всё для них даром. Бояре носят Шуйскому поминки. От тех бед великое запустение в нашем граде. Многие посадские люди, не желая терпеть притеснений, подались в другие города и веси, торг оскудел, жизни совсем не стало нам от такого наместника. Потому бьём тебе челом и слёзно молим отозвать Андрея Михайловича Шуйского и дать нам другого наместника.

Пока псковичи излагали свои обиды на наместника, Ваня вспомнил свои — как волокли в темницу Ивана Овчину, как уводили в монастырь мамку Аграфену Челяднину, как убили любимого дьяка Фёдора Мишурина. Ко всем этим делам приложил руку Андрей Шуйский, и он никогда не простит ему этих обид. Но настало ли время казнить нелюбимого боярина? Что скажут по поводу несправедливостей, чинимых Шуйским, его советники?

— Всё ли вы поведали мне, псковичи?

Вперёд вышел известный на всю Русь колокольных дел мастер Тимофей Андреев.

— Хочу сказать ещё, государь, что Андрей Шуйский большую неправду чинит тем, кто не потакает ему. Многим большим людям псковским слуги наместника подбросили покойников, вынутых из свежих могил и изуродованных до неузнаваемости. И людей тех, обвинив в душегубстве, заключили в темницу.

— Святотатство какое! — не сдержал своего гнева митрополит.

— Обещаю вам, псковичи, разобраться в вашем деле, и если окажется сказанное вами правдой, Андрею Шуйскому не поздоровится. Ступайте и скажите всем псковским людям, что великий князь помнит о них.

Псковичи низко поклонились и вышли из палаты.

— Святотатство какое! — повторил Иоасаф. — Мёртвых из земли изымают и уродуют!

Иван Фёдорович Бельский напряжённо думал, как повернуть жалобу псковичей в свою пользу, во вред Шуйским. Если Андрея Михайловича отозвать с наместничества, он явится в Москву и сразу же начнёт пакостить ему, Бельскому. Посадить его за сторожи вряд ли удастся — мало ли чего творят наместники по городам и весям! Поэтому, когда великий князь вопросительно посмотрел на него, Иван Фёдорович сказал так:

— Я думаю, надо пожаловать псковичей грамотой, которая позволяла бы им самим обыскивать и судить лихих людей, разбойников и воров, не водя их к наместнику. Пусть этот суд творят выборные добрые люди. Что же касается Андрея Михайловича Шуйского, то его следует отозвать с наместничества и послать на время в собственные владения в Заволжье.

— Одобряю намерения Ивана Фёдоровича, — согласился митрополит Иоасаф.

— Пусть будет по-вашему.

ГЛАВА 11

Весной 1541 года Сагиб-Гирей занедужил, и поэтому поход на Русь, обещанный ханом Семёну Бельскому, не состоялся. Когда же крымский властитель поправился, то хотел было осуществить задуманное, однако его намерениям воспротивились князья и уланы. Особенно усердствовал московский доброхот Аппак-мурза.

— Пресветлый царь! Получил я весть от сына моего брата Магмедши Сулеша, он ныне в Москве и проведал, будто московский князь большое войско послал на Оку ради береговой службы. Потому не следует тебе идти на Русь.

Сагиб скривился.

— Недоволен я твоим племянником Сулешом. Был у меня здесь русский посол Злобин, который взял с меня шертную грамоту, а в той грамоте было писано, какие поминки великий князь должен был посылать нам. Получив эту грамоту, в Москве вознегодовали и потребовали, чтобы к ним прибыл наш посол. Послали мы Сулеша, и твой племянник тотчас же согласился без нашего одобрения переписать грамоту так, как надобно было боярам. Я эту грамоту разорвал и послал другую, с непригожими словами. В той грамоте я велел написать, что московский князь молод, в несовершенном разуме, а потому не может быть мне братом. Сулешу же я велел ехать домой. Но когда он хотел последовать моему приказу, бояре не отпустили его, а сказали: «Положи на своём разуме, с чем тебя государю отпускать: царь такие непригожие речи к государю написал в своей грамоте; и государю что к царю приказать: бить ли челом или браниться? Государь наш хочет быть с ним в дружбе и в братстве, но поневоле будет за такие слова воевать». И тогда я велел своим людям пограбить каширские места. Когда в Москве узнали об этом, то у Сулеша отобрали лошадей и приставили к нему стражу. А я ведь нарочно послал рать к Кашире, чтобы великий князь положил на Сулеша опалу. Да кто-то донёс об этом в Москву, и тогда великий князь приговорил с боярами пожаловать Сулеша. Так что не верю я твоему племяннику, будто на Оке скопилась большая рать. Ступай прочь.

Аппак вышел.

Сагиб-Гирей направился в гарем к своей любимой Зухре. Здесь был совсем иной мир: пахло благовониями, всё озарено каким-то загадочным янтарным сиянием, пол устлан чистыми пушистыми коврами. От благовоний голова начинает тяжелеть, возникает желание прилечь на устланную шёлковым покрывалом мягкую тахту, ни о чём не думать. Вот из-за занавески появилась Зухра в шёлковых лиловых шароварах, с широким поясом, унизанным драгоценными каменьями, с ожерельем, из-под которого выглядывают такие соблазнительные груди. Зухра вытягивает вверх руки, делает животом сладострастные движения, сперва медленные, ритмичные, а затем острые, зажигательные.

— Иди ко мне, моя милая Зухра! — шепчет Сагиб-Гирей.

Гибкие руки обвили его шею, пахнущие благовониями волосы захлестнули лицо. И вдруг слеза упала на щёку хана.

— О чём ты плачешь, Зухра?

— Господин мой! Не покидай меня, не ходи с ордой на Москву. Чует моё сердце- не к добру этот поход!

— Я не решил ещё, быть ли походу на Русь, но если пойдём, ты будешь вот в этом же самом шатре со мной.

— Не хочу… не хочу я… — Зухра капризно скривила губы. — Там пыльно и душно, пахнет навозом, а не благовониями. Очень прошу тебя, господин мой, останься в Бахчисарае!

— Хорошо, я подумаю и, может быть, не пойду этим летом на Русь.


Семён Бельский велел Матвею позвать к нему Бурондая, а когда тот явился, спросил:

— Почему Сагиб медлит с походом на Русь? Ещё весной всё было готово, да случилась беда-царь заболел. Минул июнь, царь выздоровел, а поход всё не начинается.

— Дело в том, господин, что многие князья и уланы уговаривают Сагиб-Гирея идти не на Москву, а против литовцев или вообще никуда не ходить, поскольку осень на носу, а в распутицу в поход не ходят.

— Слышал я, будто Аппак всячески отговаривает Сагиба от похода на Русь. Почему же молчит Абдыр-Рахман? Разве Жигимонт мало ему платит?

— Абдыр-Рахман стал ленив, плохо служит Жигимонту.

— К чему же казну от него берёт? Две тысячи золотых- деньги немалые.

— Отчего же не брать, коли дают?

Семён Фёдорович задумался. Ещё минувшей осенью он написал Жигимонту, что сумел отвратить поход крымцев на Литву, и взял с хана клятву, что тот весною пойдёт на Москву. Король очень благодарил за это своего верного слугу и послал ему сто коп грошей, а королева от себя добавила денег. Ныне же всё идёт псу под хвост. Нет, он не может равнодушно смотреть, как ожиревшие князья и уланы уговаривают Сагиба сиднем сидеть в Бахчисарае.

— Сагиб-Гирей у себя?

— Да, пресветлый князь.

— Скажи Абдыр-Рахману, Кудояру и Халилю- пусть идут во дворец, будем говорить с царём о походе на Русь.

В сопровождении троих вельмож, представлявших в Бахчисарае интересы Жигимонта, Бельский вошёл в палату хана.

— С чем пожаловал, князь?

— Пресветлый царь! Мы пришли просить тебя незамедлительно начать поход на Русь. Многие князья и уланы твердят тебе, будто великий князь отправил на береговую службу большое войско, однако мне ведомо, что это не так. Мои люди пишут, что русские очень боятся Сафа-Гирея, а потому послали во Владимир большого воеводу Ивана Васильевича Шуйского вместе со многими другими боярами и князьями, дворцовыми и городовыми людьми.

Сагиб-Гирей кивнул головой.

— Слышал я, что Иван Шуйский отправлен во Владимир.

— Большие нестроения ныне на Руси: мой брат Иван враждует с Шуйскими, оттого и послал Ивана Васильевича во Владимир, а Андрея Михайловича Шуйского свёл с наместничества во Пскове. Уверяю тебя, пресветлый царь, поход твой будет успешным, многих людей пленишь и выведешь в Крым, вред большой русским понаделаешь, города возьмёшь и выпалишь, пушки отберёшь, великие богатства приобретёшь.

Сагиб внимательно слушал Семёна, глаза его жадно поблёскивали.

«Надо немедля идти в поход, не следует мне слушать тех, кто отговаривает меня от этого дела. К тому же всё готово, собрана огромная сила — вся орда, турецкого султана люди с пушками и пищалями, ногаи, кафинцы, астраханцы, азовцы, белгородцы Семёна Бельского. Все ждут моего приказа, а я слушаю московского доброхота Аппака да глупую девку Зухру».

— Будь по-твоему, Семён, через три дня вся орда выступит на Русь, и здесь останутся только малые да старые. А те люди, которые со мной не поспеют выйти, пусть догоняют меня в Климкилине городке, где я подожду всех отправившихся в поход на Русь. Но если случится неудача, я строго спрошу с тебя!

Семён низко склонился перед ханом.

Возвратившись в свой дворец, он тотчас же написал Жигимонту грамоту:

«Весною рано хан не мог идти на Москву, потому что захворал; когда же, выздоровевши, хотел выехать, пришли все князья и уланы и начали говорить, чтоб царь не ездил на Москву, потому что там собрано большое войско. Услыхавши это, я взял с собой троих вельмож, которые вашей милости служат, и просил царя, чтоб ехал на неприятеля вашей милости. Я, слуга вашей милости, призывая Бога на помощь, царя и войско взял на свою шею, не жалея горла своего, чтоб только оказать услугу вашей королевской милости. А перед выездом нашим приехали к нам послы от великого князя у московского, от братьев моих и митрополита и от всей Рады и листы присяжные привезли с немалыми подарками, прося нас, чтоб мы не поднимали царя на Москву, а князь великий и вся земля отдаются во всём в нашу волю и опеку, пока великий князь не придёт в совершенные лета. Но мы, помня слово своё, которое дали вашей милости, не вошли ни в какие сношения с великим князем московским».

Бельский позвал Матвея и велел ему немедленно отправить грамоту Жигимонту.

Через несколько дней орда выступила на Русь.


Когда до Ивана Бельского дошла весть о движении Сагиб-Гирея на Русь, он тотчас же отправил приказ путивльскому наместнику Фёдору Плещееву-Очину, чтоб тот без промедления выслал в Поле станицу. Станичник Гаврила Толмач ездил в Поле и сообщил, что наехал на сакмы[52] великие, шли многие люди на Русь, тысяч сто, а то и поболе. Получив такую весть, Иван Фёдорович послал из Москвы своего брата Дмитрия Фёдоровича: ему и воеводам, находившимся в Коломне, велено было стать на берегу Оки, там, где и прежде становились воеводы против ханов. Князю Юрию Михайловичу Булгакову-Голицыну, за которого три года назад Бельский ходатайствовал перед государем, просил пожаловать его боярством, а также одному татарскому царевичу велено было стать на Пахре. В Москве боялись, что Сагиб-Гирей сговорится с казанским царём Сафа-Гиреем, поэтому, чтобы обезопасить себя со стороны Казани, двинули костромские полки и касимовское воинство Шиг-Алея ко Владимиру на помощь Ивану Васильевичу Шуйскому.

Вскоре в Москву прибыл ещё один станичник, Алексей Катуков, который поведал великому князю, что видел на этой стороне Дона много людей: полки шли весь день и конца их он не дождался. В Силин день в Москву было прислано девять татар, пленённых воеводой города Осётр Назаром Глебовым. Гонец его сказывал, что на Прохора-Пармёна Сагиб-Гирей подошёл к городу, и воевода бился с ним в посадах, много татар побил, а часть полонянников послал в Москву.

Эти вести побудили предпринять новые действия против неприятеля: князь Юрий Михайлович Булгаков-Голицын был передвинут с Пахры на Оку, а на его место отправились другие воеводы.

Великий князь Иван Васильевич вместе с братом Юрием пошёл в Успенский собор, где митрополит Иоасаф отслужил молебен о том, чтобы Господь Бог послал победу русскому воинству, а затем помолился перед образом Владимирской Божьей Матери.

— О пресвятая госпожа Богородица, владычица, покажи милость роду христианскому! Как помиловала ты прадеда нашего великого князя Василия от нашествия безбожного царя Текер-Аксака, так и ныне пошли милость свою на нас, чад его, и избавь нас и весь род христианский от безбожного царя Сагиб-Гирея; не покинь меня и всю Русскую землю, пошли, царица, милость свою, да не говорят поганые: наш бог всюду.

Юный государь, сопровождаемый братом Юрием, пошёл ко гробу Петра-чудотворца и стал призывать его на помощь:

— О чудотворный Пётр, призри нас, сирот! Остались мы от пазухи отца своего и от чресл матери своей млады, ниоткуда себе на земле утешения не имеем, и ныне пришла на нас великая опасность от бесерменства[53], и тебе подобает о нас молиться, а мы зажгем светлую свечу и поставим её на свечницу, чтобы даровал Бог роду нашему и всему православному христианству крепкую защиту; не оставь нас во время скорби нашей, помоли Бога о нас и о всём роде христианском да избавь нас от поганых.

Приняв благословение от Иоасафа, братья отправились в великокняжеский дворец. Здесь собралась Боярская дума с участием митрополита. Государь спросил:

— Знаешь, отче, что великая беда пришла на нас: царь крымский явился на землю нашу к Оке-реке, привёл с собой на берег многие орды, и ты посоветуйся с боярами, оставаться ли нам в Москве или ехать в другие города.

Первым поднялся Иван Шигона:

— И раньше, когда за грехи наши попущал Бог бесерменство на христианство и цари под Москвою стаивали, тогда великие князья в городе не сиживали.

Михаил Васильевич Тучков, возвращённый Иваном Бельским из ссылки, недовольно глянул в его сторону.

— В прошлые-то годы, когда цари под городом Москвою стаивали, тогда государи наши были не малые дети, истому великую могли поднять и о себе промыслить и земле пособлять, а когда Едигей приходил и под Москвой стоял, то князь великий Василий Дмитриевич в городе оставил Владимира Андреевича да двоих братьев своих, а сам уехал в Кострому. Едигей послал за ним в погоню и едва великого князя Бог миловал, что в руки татарам не попал. А нынче государь мал, брат его того меньше, скорой езды и истомы никакой не могут поднять, а с малыми детьми как скоро ездить?

Ване до слёз обидны слова Тучкова, ему, одиннадцатилетнему отроку, неприятны слова «малые дети». Прикусив от обиды губу, опустил глаза. Ох уж и вредный этот Тучков! Напрасно заговорил он об отъезде из Москвы — всем помнилось, будто мал и труслив их государь. От этой мысли отрок зарумянился.

Вслед за Тучковым стал говорить митрополит Иоасаф:

— В которые города государи отступали в прежние приходы татарские, те города теперь не мирны с Казанью; в Новгород и Псков государи не отступали никогда по близости рубежей литовского и немецкого. А чудотворцев и Москву на кого оставить? Великие князья с Москвы съезжали, а в городе для обороны братьев своих оставляли; князь великий Димитрий с Москвы съехал, брата своего и крепких воевод не оставил, и с Москвою что сталось? Господи, защити и помилуй от такой беды! А съезжали великие князья с Москвы для того, чтоб, собравшись с людьми, Москве пособлять и другим городам. А теперь у великого князя много людей, есть кому его дело беречь и Москве пособлять. Поручить лучше великого князя Богу, Пречистой Его Матери и чудотворцам Петру и Алексею[54]: они о Русской земле и о наших государях попечение имеют. Князь великий Василий этим чудотворцам сына своего и на руки отдал.

Бояре, выслушав митрополита, стали одобрительно кивать головами. Судьба великого князя была решена: ему надлежало остаться в Москве.

«А разве я сам не мог сразу сказать всем, что остаюсь в Москве и никуда не поеду из неё? Сам, сам виноват в том, что бояре не чтут меня, смотрят как на дитё малое! И ещё — трусоват я, а разве подобает быть государю напуганным, робким?»

В это время Иван Фёдорович Бельский приказал позвать городских приказчиков, а когда те явились, велел делать запасы на случай осады, пушки и пищали привести в готовность, по воротам, по стрельницам и по стенам людей расписать, а у посада надолбы[55] ставить.

Городские приказчики, внимательно выслушав воеводу, вскоре удалились — дело было для них не ново.

Тут в палату вошёл гонец из Коломны с вестью о том, что хан уже объявился на берегу Оки и вот-вот намерен перелезать через реку.

«Что бы такое мне сделать, чтобы бояре перестали считать меня дитем несмышлёным? Не написать ли мне в коломенский стан грамоту воеводам, чтобы они забыли споры о местничестве и единодушно встали бы на защиту отечества? Ведь книгчий Кир Софроний Постник не раз говорил мне, будто я во словесной премудрости ритор, естествословен и смышлением быстроумен. Так и напишу воеводам: послужили бы великому князю все за один, поберегли бы того накрепко, чтобы царю берега не дати; а перелезет царь за реку, и вы бы за святые церкви и за православное христианство крепко пострадали, с царём дело делали, сколько Бог вам положит, а я, великий князь, рад жаловать не только вас самих, но также детей и жён. Кого же Бог возьмёт, того я велю в памянник записать, а жён и детей буду жаловать».

В тот же день дьяк Иван Фёдоров повёз великокняжескую грамоту Дмитрию Фёдоровичу Бельскому и другим воеводам.


В третьем часу Силина дня Сагиб-Гирей в сопровождении Семёна Бельского, царевичей, уланов, князей и мурз выехал на берег Оки. Река несла свои воды в дальние дали, к Волге могучей. И над всем этим простором повисло чистое, без единого облачка, небо. Казалось, в этот самый день каждое существо нашло на земле своё собственное место, никто никому не мешает, наступило всеобщее согласие, воцарилась в природе гармония. Но такое впечатление быстро развеялось, когда на противоположном берегу реки татары увидели передовой полк русских.

— Пресветлый царь, — вкрадчиво произнёс Семён Бельский, — я оказался прав — нас встречает незначительная рать русских.

— Кто это стоит впереди полка?

Бельский приставил руку к глазам.

— Молодой какой-то, не ведаю я его.

— Это Ивашка Турунтай-Пронский, — доложил хану молодой мурза, недавно побывавший в Москве.

— Велю войску перелезать реку.

Всадники устремились было к воде, но русские воины пустили стрелы, и довольно удачно: несколько всадников было убито, жалобно заржали раненые лошади.

— Где же пушки, где пищали? Пусть прогонят русских от берега!

Когда пушки были установлены для боя и дали, залп, воины Турунтая-Пронского дрогнули — ядра побили немало людей, началась сумятица. Но в это время справа и слева показались две рати — одну вели князья Семён Иванович Микулинский и Василий Семёнович Серебряный-Оболенский, другую — Михаил Михайлович Курбский и Иван Михайлович Шуйский, а затем из-за дальнего леска выдвинулась большая рать, ведомая Дмитрием Фёдоровичем Бельским.

Сагиб-Гирей словно заворожённый смотрел, как чётко и слаженно движутся русские полки, глаза его сверкнули гневом.

— Семён! Ты сказывал мне, будто великого князя люди в Казань пошли, что мне и встречи не будет, а я стольких оружных людей в одном месте никогда нет видывал!

Хан повернул коня и устремился в свой стан.

Семён Бельский пристально всмотрелся в русские полки. И хоть далеко было, он увидел впереди главной рати своего старшего брата. Вот Дмитрий приложил руку козырьком к глазам и стал похож на славного русского витязя Илью Муромца — такой же тяжеловесный, спокойный, уверенный в своих силах. Да, многое изменилось с тех пор, как Семён вместе с Иваном Ляцким бежал к Жигимонту. Вопреки их ожиданиям Русь при малолетнем правителе продолжала крепнуть. Это было непостижимо уму. Дмитрий со многими воинскими людьми явился на берег Оки, а другой брат-Иван, наверно, возле юного великого князя в Москве. Они оказались дальновиднее его, Семёна, уверившего себя, будто объединёнными силами Жигимонта, Сагиб-Гирея и турецкого султана можно легко одолеть Русь, управляемую несмышлёнышем Иваном. Но вот пришёл к Оке со стотысячным войском Сагиб-Гирей и, едва увидев неприятельские полки, вознамерился в страхе бежать назад в Крым. А ведь это — конец всем его честолюбивым замыслам. Иван с Дмитрием оказались мудрее неразумного младшего брата, впавшего в гордыню. Что ждёт теперь его — презрение панов радных, кривые усмешки татарских вельмож, острый нож ногайца или астраханца? Семён впервые пожалел о том, что перед походом отверг присланное с гонцом предложение брата Ивана возвратиться в отечество. Участие в нынешнем походе Сагиб-Гирея навсегда отсекло его от Руси. Кто он теперь? Никому не нужный бродяга без роду и племени, презренный слуга многих господ. И хоть день был солнечный, жаркий, Семёну Фёдоровичу Бельскому стало вдруг знобко. Он тронул коня и неспешно поехал в стан Сагиб-Гирея.

К вечеру Силина дня к русским войскам пришли пушки. Узнав об этом, Сагиб-Гирей на следующий же день приказал начать отступление от берега. Хан пошёл той же дорогой, по которой явился на Русь. Князья Семён Микулинский и Василий Серебряный-Оболенский преследовали быстро отступавшего противника и отбили несколько пушек, доставленных затем в Москву.

В Москве радостный перезвон колоколов по случаю удачного отражения татарского нашествия, возвращения из похода русской рати. В Грановитой палате государь пожаловал бояр и воевод великим жалованьем, шубами и кубками. От имени бояр и князей государя благодарил Дмитрий Фёдорович Бельский:

— Славный государь наш! Когда получили мы твою грамоту, все воеводы пришли в восторг и со слезами на глазах читали её воинам. Прочтя же грамоту, говорили: «Укрепимся, братья, любовью, помянем жалование великого князя Василия. Государю нашему князю Ивану ещё не пришло время самому вооружаться, ещё мал. Послужим государю малому, и от большого честь примем, а после нас и дети наши; постраждем за государя и за веру христианскую; если Бог желание наше исполнит, то мы не только здесь, но и в дальних странах славу получим. Смертные мы люди: кому случится за веру и за государя до смерти пострадать, то у Бога незабвенно будет». У которых воевод между собою были распри, и те начали со смирением и со слезами друг у друга прощения просить. А когда я вместе с другими воеводами стал говорить приказ великокняжеский всему войску, то ратные люди отвечали: «Рады государю служить и за христианство головы положить, хотим с татарами смертную чашу пить».

Юному государю были любы эти слова, глаза его поблёскивали влагой, ему казалось, что он стал настоящим великим князем и отныне бояре и князья будут с почтением относиться к нему. Увы! Надежды эти были иллюзорны.

ГЛАВА 12

В начале декабря 1541 года юный государь шёл по переходу из дворца в Благовещенский собор и повстречался со священником Сильвестром, который при виде его тотчас же почтительно склонился. Ваня был памятлив на лица, он сразу же приметил появление в соборе нового иерея, который как будто бы приехал в Москву из Новгорода. Он запомнился тем, что во время службы глаза его, обращённые к Господу Богу, горели страстной верой, в уголках их блестели слёзы. Сильвестр был высок ростом, с длинной седоватой бородкой, одет в скромную чёрную рясу и такого же цвета небольшую шапочку. Поражали глаза священника: в них светились доброта и всепрощение, понимание собеседника и сочувствие его помыслам. В остальном Сильвестр был похож скорее на простолюдина, и скромность одежды подчёркивала это.

Ваня некоторое время колебался: он видел, что священник хочет обратиться к нему, но не решается, нужно ли ему самому вступать с ним в беседу?

— У тебя дело ко мне? — наконец спросил он Сильвестра. У того глаза оживились радостью.

— Давно лелею мечту поговорить с тобой, государь. Душа моя тоскует о тех кто томится в неволе, потому я не только всех своих рабов освободил, но и чужих выкупал из рабства и отпускал на свободу. Все бывшие наши рабы свободны и живут у нас по своей воле. Многих оставленных сирых и убогих мужского и женского пола и рабов в Новгороде и здесь, в Москве, я вспоил и вскормил до совершенного возраста и выучил их, кто к чему был способен: многих выучил грамоте, писать и петь, иных делать иконы, третьих — книжному рукоделию, а некоторых научил торговать разного торговлею. И все те — дал Бог-свободны: многие в священническом и дьяческом чине, во дьяках, в подьячих, во всяком звании кто к чему способен по природе и чем кому Бог благословил быть — те рукодельничают, те в лавках торгуют, а иные ездят для торговли в разные страны со всякими товарами. — Ваня слушал длинную речь священника, непонятно зачем заведённую, со вниманием, ибо никто никогда о таком с ним не говорил. — И Божьей милостью всем нашим воспитанникам и послужильцам не было никакой срамоты. А от кого нам от своих воспитанников бывали досады и убытки — всё это мы на себе понесли, никто этого не слыхал, а нам всё Бог пополнил.

Голос у Сильвестра приятный, звучный, плавнотекущий. И показалось Ване, будто священник явился к нему из иного мира, чистого, лучезарного, мира праведников. Но к чему эти речи, чего хочет от него Сильвестр?

— Ничтожный я человек, государь, но, поступая по воле Господа нашего, чувствую, как возносится душа моя ввысь, наполняется великой радостью, и тогда возникает желание поделиться сей радостью с теми, кто её ещё не испытал. Эта радость посетит тебя, государь, ежели ты освободишь из нятства своего двоюродного брата Владимира Андреевича. Нет его вины перед тобой никакой.

Ваня давно уже дал обещание Ивану Бельскому выпустить на свободу Владимира Старицкого, поэтому ответил без промедления:

— Я велю немедленно освободить из темницы брата Владимира и его мать Евфросинию.

— Премного благодарен тебе, государь. Души моей коснулась радость великая, словами неизъяснимая. А когда сбудутся твои слова — свершится чудо: в самую полночь на Рождество Христово узришь, как отверзаются небесные врата и с высоты на землю нисходит сам Сын Божий. В это время и рай пресветлый открывается, и все его прелести и красоты становятся видимыми людям благочестивым. Не многим выпадает счастье увидеть всё это.

В день Рождества Христова[56] великий князь Иван Васильевич по совету митрополита Иоасафа и боярина Ивана Фёдоровича Бельского позволил своему двоюродному брату Владимиру Старицкому и его матери Евфросинии, только что освобождённым из нятства, прибыть во дворец. Два мальчика стояли друг против друга и вместо того, чтобы, обнявшись, побежать играть в разные игры, старательно делали то, что придумали для них взрослые.

— Великий государь! Премного благодарны тебе за милость, которую ты явил нам. Всю жизнь будем молить Бога, чтобы ниспослал он тебе благодать свою, — Евфросиния, одетая во всё чёрное низко поклонилась: глаза её лихорадочно блестели, в них не было ни любви, ни почтения.

Ваня с любопытством рассматривал своего двоюродного брата, которого до сих пор не видел. Четыре года провёл он в темнице за прегрешения отца своего Андрея Ивановича Старицкого, который будто бы намеревался отнять у него великокняжескую власть. Ване захотелось приободрить стоявшего напротив бледного мальчика, но вместо этого с важным видом изрёк:

— Возвращаю тебе, княж Владимир, отцовский удел. Даю тебе бояр и детей боярских, чтобы жил ты в довольстве и богатстве.

Из глаз Евфросинии полились слёзы, губы её дрожали. Владимир земно поклонился великому князю и побледнел ещё более. Он был ослеплён роскошью одежд присутствующих на приёме бояр, торжественностью митрополита Иоасафа, оглушён свалившимся на него счастьем.

Рядом с юным великим князем стоит боярин Иван Фёдорович Бельский. Поглаживая холёной рукой бороду, он самодовольно улыбается: ему в этот миг казалось, что, освободив из заключения Владимира Старицкого с матерью, он привлёк на свою сторону бояр, приверженных удельному князю. Но если бы боярин повнимательнее присмотрелся к присутствующим, то заметил бы озабоченность на лицах отца и сына Тучковых, Ивана Юрьевича Шигоны, а на лице Ивана Ивановича Кубенского — ничем не прикрытую ненависть. Бельский, однако, ничего этого не заметил.


С великокняжеского приёма Михаил Васильевич Тучков возвращался вместе с сыном Василием, За последние годы Тучков-старший сильно сдал, ступал тяжело, при ходьбе страдал одышкой. После свержения митрополита Даниила Шуйские сослали его в родовое село Дебала Ростовского уезда. В том селе, расположенном на реке Где, было около пяти десятков крестьянских и бобыльских дворов. После шумной колготной Москвы, после острот дворцовой жизни, щедро сдобренной интригами и взаимной ненавистью, сельская жизнь показалась Михаилу Васильевичу скучной и нудной, поэтому он был признателен Ивану Бельскому, который после возвращения с Белоозера тотчас же повелел вернуть его в Москву. Правда, юный государь неохотно согласился удовлетворить просьбу своего первосоветника, ибо хорошо помнил мерзкие слова, сказанные Тучковым дьяку Елизару Цыплятеву относительно матери Елены Васильевны. Несмотря на дружеские отношения с Иваном Бельским, Тучков был нынче им недоволен.

— Иван Фёдорович, — бубнил он сыну, — рассиялся, как начищенное зерцало. А чему обрадовался? Великий князь возвратил двоюродному брату удел. Смуты у нас и без того хватало, так ныне её ещё больше станет.

— Многие бояре недовольны Бельским и митрополитом Иоасафом.

— Согласен с тобой, сын мой, приверженцы Шуйских давно уж на Бельского зубы точат. Ивана Васильевича он по весне послал во Владимир якобы для дела против казанских татар, а дела-то, однако, никакого не было. Всем стало ясно, что Иван Бельский решил избавиться от опасного соперника. Андрея Шуйского он сместил с наместничества и отправил в его владения в Заволжье. Слышал я, — понизил голос Михаил Васильевич, — будто Шуйские замышляют свергнуть Бельского и митрополита Иоасафа.

— Если такое случится, отец, нам надобно подумать, кого вместо Иоасафа поставить митрополитом. По моему мнению, лучше Макария- архиепископа новгородского — никого нет. Вельми учен сей человек, умудрён знаниями книжными, много думает об устроении земском. Помню, вскоре после смерти Василия Ивановича Макарий послал государыне Елене Васильевне от своей епархии семьсот рублей для выкупа русских полонянников со словами: «Душа человека дороже золота». Лучшей опоры для юного великого князя нам не найти.

— Иоасафу, видать по всему, недолго уж властвовать, а потому я переговорю с духовными лицами, чтобы в случае чего провозгласили митрополитом столь любезного тебе Макария.

— Спасибо, отче. Всем надоела боярская смута, многие ныне жаждут сильной великокняжеской власти.

— К сожалению, конец смуты не близок. Многие влиятельные вельможи ещё не насытились неурядицами, царящими в нашем государстве. Взять хоть дворецкого Ивана Кубенского: то он Ивана Шуйского одолел, а ныне на Ивана Бельского волком смотрит и с Шуйскими опять заодно. А всё отчего? Думал он, что, отпихнув от власти Шуйских, сам начнёт всем заправлять, ан не вышло, потому как у Ивана Кубенского ума для больших дел маловато. Вот и ищет он вновь дружбы с Шуйскими.


Иван Кубенский был вне себя от гнева.

— Не я ли, — громко кричал он старшему брату Михаилу, — побил Ивана Шуйского? А что из этого вышло? Иоасаф вызволил из темницы Ивана Бельского и приблизил его к великому князю. А почему, спрашивается, не меня? Я как-никак троюродный брат государев, однако власти у меня нет. Почему так?

Михаил Иванович Кубенский хоть и старше Ивана, но строен и силён, чувствуется в нём воинская выправка: если Иван ратными талантами не обладал и потому никогда не бывал в полках, то Михаил, начиная с 1518 года, воеводствовал, воинская служба прерывалась у него лишь наместничеством в Торопце и Пскове. Не так давно стал он боярином. Услышав сетования младшего брата, Михаил Иванович прикрыл глаза: ему не хотелось, чтобы Иван проведал его тайные мысли.

«Пустозвон ты, вот и не даётся власть в твои руки: нынче одно твердишь, завтра — другое».

— Ты только подумай, братец, — продолжал возмущаться дворецкий, — Бельский в единомыслии с митрополитом Иоасафом ныне вызволил из темницы двоюродного брата великого князя, вернул ему отцовский удел. Как близкий родственник государя я рассчитывал на то, что владения Андрея Старицкого перейдут к нам, Кубенским, я даже не сомневался в этом. И вдруг — такой удар! Ну погоди, Иван Бельский, я и тебе сверну шею!

— Что же ты намерен делать, брат?

— Я побью в думе Ивана Бельского так же, как поколотил Ивана Шуйского.

— Для драки ума не надобно, а ты вот что лучше сделай: вели позвать сюда воеводу Дмитрия Палецкого да казначея Ивана Третьяка. Многие бояре ныне недовольны Бельским, но не со всеми нам по пути.

Первым явился толстый и приземистый Иван Иванович Третьяк, долго отбивал поклоны перед иконами, посверкивая огромной блестящей лысиной. Он доводился двоюродным братом Вассиану Патрикееву и по своим мыслям был близок к нестяжателям. Будучи человеком просвещённым, Иван Иванович состоял в переписке с Иосифом Волоцким, которому когда-то советовал просить прощения у новгородского архиепископа Серапиона, сведённого с епархии и заточённого в Андроников монастырь великим князем Василием Ивановичем за речи против иосифлян. Иосиф Волоцкий не соглашался с Третьяком и в ответных посланиях доказывал свою правоту.

Дмитрий Фёдорович Палецкий отличался особой статью, свойственной воинским людям. Совместная служба сдружила его с Михаилом Ивановичем Кубенским, поэтому при встрече они крепко обнялись.

— Зачем позвали, братья, в столь поздний час? — голос у него зычный, слышимый в бою издалека.

— Да ты присядь наперёд, потом кричи на все хоромы, — с лёгким укором, спрятанным в улыбку, произнёс Михаил.

Иван Кубенский, не обратив внимания на предостережение брата, заговорил громко, возмущённо:

— Видали, какие кренделя Иван Бельский откалывает? Не пора ли его вновь отправить на Белоозеро?

Палецкий весело рассмеялся:

— Что это ты, Иван, на Бельского взъярился? Уж не потому ли, что наследство Андрея Старицкого, о котором ты нам все уши прожужжал, из рук ускользнуло?

— Хотя бы и потому!

— Что ж ты теперь намерен делать?

— А я уж сказал о том: Ивана Бельского отправлю на Белоозеро.

— Неужто один сладишь?

— Я и один не побоюсь, помнишь, чай, как Ивана Шуйского я одолел?

— Иван Бельский, — вмешался в разговор казначей Иван Третьяк, — многим боярам стал неугоден. Государевой казной он как своей собственной распоряжается. Можно ли такое терпеть? Только мы, сидящие здесь, его не одолеем, нам без помощи Шуйских не обойтись.

Иван Кубенский недовольно скривился, однако брат поспешил поддержать Третьяка.

— Иван Васильевич Шуйский, — произнёс Дмитрий Палецкий, — располагает во Владимире большой силой, с помощью которой мы и одолеем Бельского. Надобно немедля снарядить во Владимир гонца с известием, чтобы в ночь с Сильвестра на Малахия[57] Иван Васильевич вместе с детьми боярскими явился в Москву. Думаю, он не откажется от участия в задуманном нами деле: Шуйские давно уже хотят посчитаться с Бельским.

— Может, и за Андреем Шуйским послать? — предложил Михаил Кубенский.

— Андрей Шуйский сейчас в Заволжье, его скоро не сыщешь. Думаю, однако, что в нём особой нужды нет. А вот возмутить московский люд против Бельского и митрополита следует, особенно новгородцев, живущих в Москве, — они всегда были верны Шуйским.

Иван Кубенский прервал речь Дмитрия Палецкого:

— В грамоте, которую мы пошлём Ивану Шуйскому, следует написать, что мы, князья Кубенские, будем с ним заодно, ежели станем при государе первыми!


Вот и настала ночь на Малахия 1542 года. Тихо падал снег на московские улицы, одно за другим гасли окна в Сыромятниках. Вот и в доме Аникиных погас свет. Ульяна, уложив детей, а их уж пятеро народилось, да ещё найдёныш Ванятка, забралась на полати, прижалась к мужу.

— Не спишь, Афонюшка?

— Не сплю, Ульяша, на душе что-то тревожно, не было бы беды.

— Откуда беде-то быть?

— Беспокойство великое по всей Москве, людишки Шуйских повсюду снуют, против Бельского да митрополита речи хульные ведут.

— Хуже горькой редьки надоела боярская смута, и когда только она кончится!

— Повзрослеет великий князь, глядишь, призовёт бояр к порядку.

— Их призовёшь!

За окном застонал снег под копытами лошадей. Афоня приподнялся, чутко вслушался в темноту.

— Лежи, не вставай, не то беда приключится.

— Я только гляну, что там за воротами деется.

Афоня, спустившись с полатей, пошарил босыми ногами, отыскивая сапоги. В избе слышалось мерное дыхание спящих. Тёща лежала внизу на лавке, дети посапывали на печи. Новорождённая Настенька захныкала в люльке, и Афоне пришлось покачать её. Выйдя во двор, припал лицом к щели в частоколе и тотчас же увидел всадников. Их проследовало в сторону Кремля около трёхсот.

«Кто бы это мог быть? Судя по всему, воины проделали большой путь. Едут они от Рогожской слободы, а ведь от неё начинается путь на Владимир и Нижний Новгород. Всем ведомо, что во Владимире стоит наше войско во главе с Иваном Шуйским. Так, может быть, оно возвратилось в Москву? Но почему же вои говорят вполголоса, словно боятся, что их услышат? Видать, не хотят, чтобы об их прибытии проведали».

Тут Афоня почувствовал, что промёрз до костей, и заторопился в тёплую избу.

— Что там подеялось?

— Вои князя Шуйского приехали из Владимира, видать, хотят втихаря накрыть Ивана Бельского.

— Нам-то что от того, Бельские или Шуйские будут возле великого князя? Хрен редьки не слаще. Спи и ни о чём не думай.


Впереди воинов, явившихся из Владимира, ехали молодой князь Пётр Шуйский — сын Ивана Васильевича и его друг воевода Иван Большой Шереметев. В Кремле никто не препятствовал прибывшим — заговорщики своевременно сняли стражу. Расположившись в Кремле, стали думать, что делать дальше.

— Первым надо захватить Ивана Бельского, — приказал Пётр Шуйский.

Так было велено ему отцом, оставшимся во Владимире по случаю недомогания.

Незадолго до рассвета воины окружили двор Ивана Фёдоровича Бельского. Истошный крик воротника взорвал тишину. Пробудившиеся слуги бестолково заметались по комнатам и сеням.

Боярин, едва очнувшись ото сна, тотчас же понял: пришла беда. В одном нижнем белье метнулся он к лестнице, ведущей на чердак. Здесь было морозно, пахло старым хламом. Бельский забрался в большой сундук с тряпьём, закрылся крышкой:.

Крики избиваемых слуг, треск ломаемой мебели, звон оружия доносились снизу.

— Не мог же он сквозь землю провалиться! Ищите по всему дому! — Иван Фёдорович по голосу узнал Петра Шуйского.

Лестница, ведущая на чердак, застонала под тяжестью ног. Крышка сундука откинута, остриё меча оцарапало плечо воеводы.

— Да тут кто-то есть! А ну вылазь!

Бельский выбрался из укрытия.

— Ведите его на Казённый двор, а как рассветёт, отправьте туда, откуда прибыл.

— Братца его брать будем?

— Дмитрия Фёдоровича не тронь — наш человек. Теперь дружков Ивана Бельского — Петра Щенятева и Ивана Хабарова схватить надобно.

Воеводу Ивана Ивановича Хабарова мятежники застали дома. С мечом в руке он выскочил во двор, но был сбит с ног, связан и посажен в погреб под палатами одного из сторонников Шуйских, казначея Фомы Головина, родственника Ивана Третьяка.

А вот Пётр Щенятев успел незамеченным ускользнуть из дома и решил укрыться в великокняжеском дворце. Ваня был разбужен его истошными криками:

— Государь! Злые вороги напали на верных твоих слуг! Боярин Иван Фёдорович Бельский да воевода Иван Иванович Хабаров схвачены мятежниками. Мне же чудом удалось вырваться из их рук, но они идут следом. Умоляю, спаси меня!

Ваня сидел на кровати в одном нижнем белье, взволнованный и перепуганный ночным происшествием. Дрожь сотрясала его тело. Кто преследует Петра Щенятева? Как он может защитить его от неведомых врагов? Мальчик соскочил с кровати, выглянул в окно: до света ещё не скоро. Но что это там мелькнуло? Кажется, огонёк, а вон ещё и ещё. Неизвестные люди с факелами в руках окружают великокняжеский дворец. Что же делать?

Пётр Щенятев стоит на коленях перед ним, одиннадцатилетним государем всея Руси, перепуганным, растерянным. Сознание собственного бессилия не менее ужасно, чем страх.

Но вот двери опочивальни с треском распахнулись, и мятежники оказались лицом к лицу с великим князем.

— Что вам нужно? — звонким голосом закричал мальчик.

Никто не ответил ему. При виде Петра Щенятева толпа разразилась дикими воплями:

— Вот он, дружок Ивана Бельского!

— Ишь, собака, в покоях государя удумал от нас укрыться!

— Бей его!

Петра Щенятева схватили и через задние двери опочивальни поволокли на улицу. В выстуженной, задымлённой факелами палате никого не осталось. Мальчик возвратился к постели и, уткнувшись в подушку, разрыдался.

Но что это? В сенях вновь загалдели люди, и в сопровождении десятка слуг в опочивальню вошёл запыхавшийся митрополит Иоасаф.

— Государь! Великое бесчестье творят людишки Шуйских моему священному сану; окружив митрополичье подворье, вопли богопротивные испускают, каменьями окна побивают.

Следом за митрополитом в палату ворвались мятежники.

— И этот черноклобучник туда же — под крылышко великого князя!

— Пригрелись у него за пазухой две змеи подколодные!

— Одна белая, другая — чёрная!

Кто-то громко рассмеялся. Дюжий верзила пытался ухватить митрополита за мантию. Монахи, плотным кольцом окружив Иоасафа, медленно отступали к дверям.

Палата вновь опустела. Государь в изнеможении повалился на постель. Слёзы неудержимо лились из его глаз. Это были слёзы отчаяния, одиночества, бессилия, лютой злобы.


Удостоверившись, что юный великий князь не может защитить его, Иоасаф, сопровождаемый слугами и толпой мятежников, решил податься на подворье Троицкого монастыря. Будучи игуменом этой обители, он, приезжая в Москву, всегда останавливался здесь. Троицкое подворье казалось ему более надёжным местом, чем митрополичий двор, откуда почти все слуги разбежались в самом начале мятежа.

На крыльце Иоасафа встретил его преемник на посту игумена Троицкого монастыря Алексий — высокий благообразный старик с громовым голосом.

— Стойте, нечестивые! — закричал он мятежникам, ворвавшимся на подворье вслед за митрополитом и его слугами. — Да как вы смеете творить бесчестие первосвятителю?

При звуках его голоса толпа на минуту притихла, потом заревела пуще прежнего, потому что в это время к ней присоединялись дети боярские, специально посланные Шуйскими с наказом низложить митрополита Иоасафа.

Фома Головин незаметно ухватил его за мантию и потянул на себя. Иоасаф повалился на землю. Слуги попытались было поднять его, но толпа оттеснила их и принялась топтать хилого старца.

— Стойте, стойте, нечестивые! — тщетно взывал игумен Алексий — Умоляю тебя, Сергий-чудотворец, метни стрелы огненные в зверей диких, спаси верного слугу твоего Иоасафа!

Эти слова, произнесённые громовым голосом, на мгновение остановили толпу. Подоспевший Дмитрий Палецкий подхватил митрополита, отнёс его в палату.

Через несколько дней Иоасаф был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, а Иван Кубенский был пожалован боярством.

ГЛАВА 13

Итак, митрополит Иоасаф пал. Однако церковь не может быть без духовного пастыря. Кто более других достоин митрополии — тверской епископ Акакий[58], игумен Троицкого монастыря Алексий или архиепископ новгородский Макарий? Добивающихся высокого сана много, но избран будет кто-то один.

В начале марта 1542 года возок новгородского архиепископа бодро скользил по направлению к Москве. День был солнечный, ясный. Лёгкий ночной морозец сковал поверхность снега, сделав её удобной для езды. Макарий, сидя в возке, зорко всматривался в приметы весны. На придорожных деревьях уже заблестели почки, это под тёплыми солнечными лучами растаяла смола, защищающая от морозов нежные зачатки листочков. Чёрная колея дороги лоснилась влагой.

Мысли Макария переметнулись в Москву. Ему вроде бы и жаль Иоасафа, и вместе с тем он доволен: времена нынче жестокие, а низложенный митрополит оказался слабым, потому пользы от него юному великому князю и государству Русскому было мало. Ежели с Божьей помощью он, Макарий, станет митрополитом, то прежде всего постарается ослабить строптивое боярство и возвеличить государя. Ещё покойный Иосиф Волоцкий страстно убеждал людей в божественном происхождении великокняжеской власти.

«Царь естеством подобен есть всем человекам, властию же подобен вышнему Богу, ибо сам Бог посадил его в себе место и суд и милость передал ему и церковное и монастырское и всего православного государства и всея Русской земли. Суд царя никем не посуждается»-так писал Иосиф Волоцкий.

«А почему бы нынешнему государю, — думает Макарий, — не принять, подобно Владимиру Мономаху, царский титул? Это сразу возвеличило бы его в глазах людей, возвысило бы над строптивым боярством. Лишь государство с сильной единодержавной властью способно успешно противостоять ворогам, создавать бесценные творения».

Макарий принял пострижение в Пафнутьево-Боровском монастыре, где начинал свой иноческий путь и Иван Санин, впоследствии прозванный Иосифом Волоцким, — самый известный и почитаемый воспитанник этой обители. В душе Макария навсегда запечатлелся образ Иосифа, наделённого разнообразными достоинствами- остротой и гибкостью ума, плавным и чистым выговором, приятным голосом, прекрасным знанием Священного писания, приветливостью в обращении, состраданием к слабым. Макарий хорошо помнил голодный год, когда к монастырю стекались толпы измождённых, обессиленных людей. Иосиф кормил около семисот человек, не считая детей, построил при монастыре странноприемницу с церковью, чтобы покоить больных и кормить бедных. Когда же истощились собственные средства монастыря, Иосиф приказал занимать деньги, но продолжать кормить убогих. Он увещевал дмитровского князя Юрия Ивановича, призывая его позаботиться о людях, страдающих от голода. Иосиф писал ему: «Бога ради и Пречистой Богородицы, пожалуй, государь, попекись о православном христианстве, о своём отечестве, подобно православным царям и князьям, которые заботились о своих подданных во время голода: который государь имел у себя много хлеба, раздавал его неимущим или приказывал продавать недорого, устанавливал цену, поговоривши с боярами, как надобно, полагал запрет страшный на ослушников, как и теперь сделал брат твой великий князь всея Руси Василий Иванович. Если ты распорядишься так в своём отечестве, то оживишь нищих людей, потому что уже многие теперь люди мрут с голоду, а кроме тебя некому этой беде пособить; никто другой не может ничего сделать, если ты не позаботишься и не установишь цены своим государским повелением».

Будучи сострадательным к людям, Иосиф не терпел монахов, нарушавших установленный им порядок, был непреклонным гонителем еретиков. Непримиримый противник его Вассиан Патрикеев призывал выпустить кающихся еретиков из заточения, однако Иосиф твёрдо стоял на своём. Таков был учитель новгородского архиепископа.

В возрасте двадцати пяти лет Макарий стал архимандритом Лужецкого мужского монастыря. Великий князь Василий Иванович, нередко приезжавший в Можайск на охоту, познакомился с ним. Молодой архимандрит приглянулся ему и вскоре получил жалованную грамоту на владение Лужецким монастырём. Спустя двадцать лет Макарий был провозглашён архиепископом Новгорода, а ныне, ещё через шестнадцать лет, готов стать митрополитом всея Руси. Позади шестьдесят лет, но Макарий бодр и активен. Что же им сделано во славу Господа Бога и Русского государства?

Собрал он вокруг себя людей, озабоченных сохранением древних книг, обретающихся в отечестве. Это, например, князь Василий Тучков, книжник и толмач Дмитрий Герасимов[59]. В Новгороде были переведены на русский язык сочинения епископа Бруно, Иеронима, блаженного Августина, Григория Великого, пресвитера Беды Кассиодора. Однако среди новгородских книжников Макарий был не только руководителем, но и ревностным тружеником. Он усердно работал над Великими Четьи-Минеями, а в голове уже зрел замысел Степенной книги — история благоцветущего рода русских государей от времён первых князей и вплоть до ныне здравствующего Ивана Васильевича. Вельми богата Земля Русская книгами. Вот уже восемь лет, не разгибая спин, скрипят перьями писцы, создающие Великие Четьи-Минеи, а сделано лишь около трети задуманного Макарием — написаны четыре большие книги. Глубоко верит Макарий — Великие Четьи-Минеи объединят разные местности Русского государства, всех русских людей, где бы те ни проживали — в Смоленске или Заволжье, в Новгороде или Переяславле-Рязанском, они прославят Русскую землю и её героев.

Ещё при Василии Ивановиче Макарий приобрёл большое влияние благодаря помощи, которую он оказал ему при расторжении брака с Соломонией. В знак признательности великий князь способствовал назначению Макария на должность новгородского архиепископа, которая в течение семнадцати лет до того была свободной. Кроме того, Василий Иванович передал ему конфискованную казну новгородских архиепископов.

Поддержка со стороны великого князя способствовала активной деятельности Макария, причём он не ограничивал себя только церковными делами — во время мятежа Андрея Старицкого ему пришлось поднимать людей на защиту Новгорода.

Мысли, мысли… Они бегут бесконечной чередой, вот как эти снежно-белые облака в мартовской сини неба. И хоть лет позади немало, хочется успеть сделать так много! К сожалению, жизнь человеческая коротка. Но вместе с тем и прекрасна, как этот солнечный мартовский день, как эти белоствольные красавицы берёзы, бегущие куда-то назад, к Новгороду.

По дороге в Москву Макарий решил навестить тверского епископа Акакия, ему важно было заручиться поддержкой влиятельного церковного деятеля. Акакий и сам мог претендовать на митрополию, и это побуждало Макария к осторожности.

Двор тверского епископа располагался возле собора Спаса Преображения, сохранившего следы пожара 1537 года. Добродушный толстяк встретил гостя с распростёртыми объятиями.

— Сердечно рад видеть в своём доме столь дорогого и любезного мне человека. Давно собирался сам навестить тебя ради беседы душевной, для ума полезной, да всё недосуг.

— И я премного рад нашей встрече.

— От разных людей наслышан я о задуманном тобой деле, о Великих Четьи-Минеях. Не терпится узнать, как далеко продвинулась работа над ними.

— Вот уж восемь лет минуло с той поры, как мы с Божьей помощью приступили к этой работе, а лишь треть одолели, закончили четыре большие книги.

— Да пошлёт Господь Бог благодать свою тем, кто трудится над Четьи-Минеями. Велико значение их для Руси и народа, её населяющего.

— Спасибо на добром слове. Немало похвального слышал я всюду о делах тверского епископа.

Акакий досадливо махнул рукой.

— Какие наши дела! Пять лет назад случился в Твери большей пожар, от которого сильно пострадал собор Спаса Преображения. А в нём мы хранили многие ценные книги. Так те книги все погорели, почти ничего спасти не удалось. Инок Максим Грек по этому поводу прислал мне утешительную грамоту, вот, кстати, она.

— Слышал я о великом тверском пожаре и очень сожалею, что во время его погорели ценные книги и грамоты, потому распорядился нагрузить возок книгами из софийской книгохранительницы в дар собору Спаса Преображения.

На глазах Акакия проступили слёзы.

— Дай Бог тебе здравия за столь щедрый дар, много печёшься ты о процветании книжного дела на Руси.

— Ты вот упомянул об иноке Максиме Греке. Хотел бы я ведать, исправился ли он? Усердно ли замаливает свои вины перед Господам Богом?

Акакий помолчал, собираясь с мыслями, — вопрос был непростой. Десять лет минуло с той поры, как церковный собор сослал Максима Грека в Тверь под его надзор. Многое изменилось с тех пор, низложен митрополит Даниил — главный обличитель осуждённого, потому можно быть откровенным с Макарием.

— Я так мыслю, что Максим Грек пострадал из-за своей неосмотрительности и горячности. В чём его вина? Есть люди, которые склонны излагать всё, о чём они думают, на бумаге. К числу оных относится и Максим Грек. Читал я многие его творения и дивился тому, что и как в них изложено. Польза от этих творений для людей несомненная, потому труды Максима будут чтить многие поколения людей. Максим, однако, упускает из виду, что мысли его могут быть неугодными кому-то из власть имущих.

— Мысли Максима неугодны сторонникам дела Иосифа Волоцкого…

— Многое из написанного Максимом Греком угодно православной церкви. Что же касается споров между её служителями, то разрешить их может порой только время. За годы, прошедшие после собора, осудившего Максима Грека и Вассиана Патрикеева, острота споров между стяжателями и нестяжателями притупилась, ныне нас заботит иное.

— Согласен с тобой, Акакий, ныне все наши помыслы должны быть направлены на укрепление великокняжеской власти, на одоление боярской смуты.

— Приказал я облегчить участь Максима Грека, снять с него оковы, разрешил писать.

Макарий в душе не одобрял самовольных, без ведома церковного собора послаблений в отношении Максима Грека, но промолчал: не для того явился он в Тверь, чтобы затевать спор с тверским владыкой о судьбе неудачливого писаки, ему хотелось обсудить вопрос о будущем митрополии, но самому начать такой разговор значило бы проявить свою заинтересованность. По тем же самым соображениям и Акакий не заводил об этом речи.

— Новгород от Москвы дальше Твери, потому хотел бы я знать, что нового ныне в Белокаменной?

Акакий усмехнулся, он хорошо знал, что у Макария в Москве немало доброхотов, сообщавших ему обо всём, что там происходит, потому ответил уклончиво:

— Ныне в Москве неспокойно, даже митрополитом быть стало опасно — Иоасафа толпа едва не растерзала, а Ивана Бельского Шуйские сослали на Белоозеро. Много зла чинят они на Руси.

Услышав неодобрение деяниям Шуйских, Макарий решился спросить о главном: как можно поставить на место нынешних первосоветников государя?

— Есть ли на Руси сила, способная одолеть Шуйских?

Акакий пристально глянул в тёмные глаза Макария и, казалось, уловил его тайные мысли.

— Борьба около юного великого князя идёт между Шуйскими и Бельскими. Любой человек, пожелавший участвовать в ней, становится на ту или иную сторону, а это лишь затягивает борьбу за власть, усугубляет наши беды. Между тем есть люди, имеющие ничуть не меньше прав на близость к государю, чем Шуйские и Бельские, — я имею в виду Глинских. Ныне дядья великого князя оказались не у дел и занимают незавидные воеводские посты: Юрий в Муроме, а Михаил — в Туле. Ежели их приблизить к государю, пожаловать боярством, они могли бы потеснить Шуйских.

Макарий и сам не раз думал о том же, но чутьё искушённого в житейских делах человека подсказывало ему, что на этом пути могут быть немалые трудности, одна из которых — жестокосердие Глинских: лют был Михаил Львович, да и племянница его тоже, а ведь яблоко от яблони недалеко падает…

Любезно распрощавшись с тверским епископом, Макарий продолжил путь к Москве.


На Сороки[60] возок новгородского архиепископа миновал большое подмосковное село Чашниково. Пока ехал мимо изб, Макарий слышал слова величальной песни, зазывающей весну на Русь:

Весна, весна красная!

Приди, весна, с радостью,

С великой милостью:

Со льном высоким,

С корнем глубоким,

С хлебом обильным!

В пределах села дорога уже освободилась от снега, возок скользил медленно, поэтому его со всех сторон окружили дети с выпеченными из муки птахами в руках. Звонкими голосами они призывали жаворонков поскорее прилетать в их края:

Жаворонки, прилетите, красно лето принесите.

Ты запой, запой, жавороночек,

Ты запой свою песню, песню звонкую,

Ты пропой, пропой, пташка малая,

Пташка малая, голосистая,

Что про те ли про земли заморские,

Заморские земли чужедальные,

Где заря со зоренькой сходится,

Где тепла вовек не отбавляется.

Слушая незатейливую детскую песенку, Макарий думал о приближающейся весне, о раздающихся на быстрине полыньях, об оседающих на тёплом ветру сугробах, о птицах, пробирающихся на Русь. Грачи уж вон пожаловали на старые гнездовья, весело орут на придорожных берёзах, важно расхаживают по намокнувшей дороге. Ныне — вторая встреча весны[61], обычай древний, языческий, но Макарию приятны звонкие детские голоса, — приближающаяся весна мила всем. Сорок мучеников, поминаемых в этот день, торят путь-дорогу сорока утренним морозам, из которых каждый всё легче да мягче другого. Если все сорок утренников пройдут подряд- быть лету ведренному, для уборки всего полевого сподручному.

Мысли Макария неожиданно потекли по иному руслу: скоро ли кончится на Руси подобная лютой зиме боярская смута? Наступит ли спокойствие в Русском государстве? Сможет ли он одолеть строптивых бояр? Впервые за всю дорогу его охватили сомнения в своих силах, в правильности избранного пути. Что ждёт его в Москве? Не уготована ли ему участь Иоасафа?

На мгновение стало холодно, неуютно, захотелось приказать вознице повернуть назад, в Новгород, но в это время возок новгородского владыки выбрался на Тверскую улицу Москвы, сплошь заполненную народом. Сначала Макарий подумал, что люди московские вышли окликать весну, и нахмурился: живучи на Руси языческие обычаи! Оказалось, москвичи устремились встречать новгородского архиепископа. Такой встречи он не ожидал.

На подворье Софийского дома[62] Макарий увидел Василия Михайловича Тучкова, который радостно улыбался ему. При виде князя владыка почувствовал себя увереннее, спокойнее, сомнения оставили его.

«Вот кто полностью понимает мои устремления, кто станет моим другом и соратником в борьбе со строптивым московским боярством! Кто ещё поддержит меня? Шуйские пока терпимо относятся ко мне. Помнится, Андрей Шуйский, посаженный в темницу за участие в заговоре Юрия Дмитровского, обращался ко мне с челобитной, в которой просил печаловаться за него великому князю Ивану Васильевичу и его матери, государыне великой княгине Елене о снятии с него опалы и даче на поруки. Правда, я ничем не помог тогда ему, жестокосердная правительница отринула моё печалование… Надежда на государя слабая — мал он, да и запуган боярами, потому сам нуждается в поддержке, однако помогать ему надобно незаметно, через верных людей, иначе навлечёшь на себя гнев строптивых бояр, которые ревностно наблюдают за всеми, кто пытается заручаться милостью великого князя».

Василий Михайлович подошёл к Макарию, чтобы принять благословение.

— Сердечно рад видеть тебя, святой отец, в здравии на Москве. Все москвичи бесконечно счастливы твоим приездом.

— Ни к чему мне такая честь, по нынешним временам чем меньше чести, тем лучше.

— Народ московский всегда уважительно относился к тебе, святой отец, уверен, что только тебя церковный собор изберёт митрополитом.

— На всё воля Божья.

Рядом с Василием Тучковым Макарий увидел иерея Сильвестра, памятного ему по Новгороду. Среди священнослужителей немало было толков о его проповедях и образе жизни. Все признавали, что Сильвестр — муж строгий нравом и мудрый в советах. Но к чему давать свободу рабам? Кто станет работать на господина, если все слуги, обучившись грамоте, займутся торговлей, писанием икон и книг? Нестяжательство, возникшее в лоне церкви ещё в прошлом веке, кануло в Лету вместе со своими поборниками — Нилом Сорским и Вассианом Патрикеевым. Сильвестр же пытается внедрить нестяжательство в мирскую жизнь. Но уж коли в церкви оно потерпело крах, то как же ему в миру закрепиться? К тому же поговаривают, будто Сильвестр способен к чародейству. И хотя Макарий не очень-то верил этому, он всё же относился к священнику настароженно.

— Возликовал я сердцем, узнав от Василия Михайловича весть о твоём приезде, владыко, — сладкозвучно произнёс Сильвестр, целуя руку Макария. — Глубоко верю, что книжная премудрость воссияет в Москве так же ярко, как и в Новгороде Великом после твоего утверждения на митрополии. Все православные христиане с большим нетерпением ждут появления на свет Божий Великих Четьи-Миней.

— Доводилось слышать мне, что и ты к книжному делу намерен руку приложить.

— Мой труд скромен, святой отец, хочу я написать книгу, рекомую «Домострой», в которой поучаю, и наставляю, и вразумляю сына своего имярек, и его жену, и их чад, и домочадцев быть во всяком христианском законе и в чистой совести и правде, с верою творящих волю Божию и хранящих заповеди его, себя утверждающих в страхе Божьем и в праведном житии. Муж должен наставлять жену, а также домочадцев своих не насилием, не ранами, не тяжкою работою, а мудрым словом, чтобы дети во все времена были сыты и одеты, в тепле и во всяком порядке. Хочу, чтобы русские люди жили в своих домах в любви и согласии, с верой в Бога, трудились не покладая рук, созидая своё богатство.

— Нелёгок твой труд, но важен, верю, что с помощью Господа Бога ты одолеешь его.


Через седмицу после приезда в Москву, 16 марта 1542 года, в четверг, Макарий был провозглашён митрополитом всея Руси.

ГЛАВА 14

В палате Ивана Васильевича Шуйского собрались Андрей Михайлович Шуйский, казначей Фома Головин да молодой воевода Иван Большой Шереметев. В последние дни хозяин дома постоянно чувствовал недомогание, поэтому в беседе почти не участвовал.

— Ну как вам новый митрополит поглянулся? — Фома Головин затаил в усах язвительную усмешку.

Ему ответил Андрей Шуйский:

— Не нравится мне Макарий — мягко стелет, да жёстко спать. Иоасафа мы низложили за то, что великий князь держал его вместе с Иваном Бельским в первосоветниках. Нынешний митрополит не часто бывает у государя, занят как будто церковными делами, а влияние его на великого князя чувствуется во всём. Иногда мне кажется, будто не мы, Шуйские, одолели Иоасафа с Иваном Бельским, а кто-то ещё, а кто именно — неведомо.

Воевода Иван Шереметев попытался успокоить боярина:

— Напрасно, Андрей Михайлович, тревожишься, пристально следим мы за всеми, кто стремится приблизиться к юному государю.

Фома Головин весело рассмеялся, вспомнив, как он, ухватив Иоасафа за мантию, повалил его на землю.

— Чего их, митрополитов, бояться? Такие же смертные, как и мы. Ежели Макарий станет нам поперёк дороги, я первый стащу с него мантию, и предстанет он перед нами в чём мать родила.

Андрей Михайлович громко захохотал, услышав грубую шутку казначея. Внешностью и повадками он походил на покойного двоюродного брата Василия Васильевича Шуйского: низкоросл и широк в плечах, короткопалые руки, вместительное чрево.

— Ты вот, Иван Большой, говорил только что, будто великий князь никого в приближении не держит. А я с тем не согласен, — короткопалая рука Андрея Михайловича распростёрлась по столу, — давно замечаю, что брат Михаила Семёновича Воронцова Фёдор своими сладкими речами прельщает государя. Род Воронцовых велик и влиятелен, от них всего ожидать можно. Слышал я, будто покойный Михаил Львович Глинский, желая захватить власть в государстве, сносился с Михаилом Семёновичем и обещал ему вместе с ним держать Русскую землю.

— И мне показалось, что Фёдор Воронцов неспроста льнёт к государю, — произнёс Фома Головин, — а кроме того, Бельские меня беспокоят. Вряд ли они долго потерпят пребывание Ивана на Белоозере, обязательно постараются освободить его либо с помощью великого князя, либо иным путём.

— С Бельскими надобно разделаться навсегда, — решительно произнёс Андрей Шуйский, — думаю я послать верных людей на Белоозеро, и тогда Бельские никогда не встанут нам поперёк дороги: Дмитрий изрядный трус, а Семён в бегах и вряд ли когда осмелится вернуться на Русь, уж больно много напакостил он ей. Иван Васильевич пристально посмотрел в глаза двоюродного брата. Много грехов совершено им, но никогда ещё он не говорил об убийстве столь откровенно и непринуждённо.

— Ты, Андрей, и вправду намерен послать своих людей на Белоозеро?

— Я уже обо всём договорился со своими людьми, завтра они отправятся к Ивану Бельскому.

Спокойный ответ Андрея смутил Ивана Шуйского, ему вдруг стало как-то не по себе. Что-то в последнее время надломилось в нём, часто стало вспоминаться прошлое, ни с того ни с сего раскаяние за дурные поступки вдруг охватывало его, после чего хотелось стать на колени перед иконами и молиться.

— Андрей, не бери греха на душу, все мы смертны.

— Поздно, Иван, Бельскому уже не жить.


Две дороги ведут из Москвы на Белоозеро. В зимнее время туда можно попасть на санях через Дмитров и Углич. Летом же ехали через Ярославль, путь от Ярославля до Белоозера обычно одолевали за четыре дня.

Белозерск — небольшой городок, затерявшийся среди болот и лесов на севере Московского края. Между ним и Вологдой лежит водный путь по рекам Шексне и Сухоне, с давних времён соединённых волоком.

В деревянных домишках под северным выцветшим небом жили рыбаки, поставлявшие рыбу во многие города Русского государства — в Москву, Тверь, Новгород… Для приезжих купцов в городе построены два гостиных двора. Помимо рыбы на белозерском торгу можно было купить мясо и овощи, сукна и щепетье[63]. В изобилии здесь продавалась тверская посуда — ставцы[64] белые, блюда осиновые, корцы[65] малые и большие, солоницы. Из расположенного неподалёку Кирилло-Белозерского монастыря, где была изба токаренная, монахи привозили на белозерский торг ложки добрые кирилловские — репчатые, с присадками из рыбьего или моржового зуба, шадровые[66], корельчатые[67], белые и чёрные. Но особенно обширен и богат в Белозерске рыбный ряд. Здесь в большом количестве продавали дары озёра: икру ряпушную, бочки судачины, лещины и щучины, а также рыболовные снасти — мерёжи, неводы, проволоки на уды. Из близлежащих сёл крестьяне доставляли на торг возы льна и конопли.

Гудит, шумит белозерское торжище, ударяют по рукам торговцы и покупатели, яркими словесами расписывают свой товар купцы.

Около кабака спешились трое всадников и подозрительно осмотрелись по сторонам. В Москве в эту пору вовсю разгорается зелёное пламя, а здесь деревья и кустарники лишь начали разжимать свои крохотные кулачки-почки. Не заметив ничего опасного для себя, путники зашли в кабак. Торг ещё только начался, поэтому народу в кабаке было мало; здесь кисло пахло щами, пивом, овчиной. При виде гостей скоморох Филя грянул в гусли, пустился в пляс.

Меня тётка родила,

Мать и дома не была,

А бабушка повивала,

Насилу пымала. Эх…

Гости сделали вид, что не заметили скомороха, прошли в дальний угол кабака.

— Эй, хозяин, принеси-ка нам перекусить да подай ведёрко мёду, — загремел на весь кабак голос Петрока Зайцева.

Рожа у него свирепая, вся заросшая рыжими волосами, под глазами тяжёлые мешки. Вместе с ним были Митька Клобуков — высокий рослый парень с бегающими глазами и коренастый крепыш Ивашка Сергеев. Хозяин кабака Пинай Тихонов засуетился:

— Не успеет лысый кудри расчесать, как всё будет готово!

Он расставил перед гостями блюдо с хлебом, горшок горячих щей, деревянные чарки.

— Выпьем за успех веленого нам дела! — хоть и тихо сказал Петрок, но Филя расслышал его слова.

«Какое такое дело у этих молодцев в Белозерске?»

Скоморох ещё более навострил уши.

— А ты ведаешь, где тут тюрьма? — Ивашка подозрительно осмотрелся по сторонам.

— Когда-то Василий Васильевич Шуйский посылал меня сюда по сходному делу. Тюрьма стоит в самой середине этого вшивого городка и смотрит окнами на Белоозеро.

— А ну как не справимся мы втроём со стражниками?

— Стражники нам не помеха: у меня есть грамота от Андрея Михалыча Шуйского, в ней чёрным по белому написано, чтобы стражники беспрепятственно пропустили нас к боярину Бельскому. Выпьем за упокой его души!

— А ну как боярин брыкаться начнёт?

Петрок громко расхохотался.

— Я ему побрыкаюсь!

В полдень пьяная троица покинула кабак и устремилась к местной тюрьме.


Едва за посетителями закрылась дверь, Филя побежал к хозяину кабака, чтобы поведать об услышанном, Пинай задумчиво почесал в затылке.

— Выходит, палачи прибыли из Москвы, чтобы вершить суд над боярином Бельским. Мы-то тут при чём?

— Нехорошо, когда человека ни за что убивают!

— А может быть, Бельский по делам своим заслужил такой участи?

— Вряд ли, дядя Пинай, просто Шуйские решили свести с ним счёты. Надо бы предупредить стражников о готовящемся убийстве, им ведь приказано охранять боярина, а не убивать до смерти.

— А стражники что могут поделать, если у палачей приказ на руках есть?

— В грамоте-то сказано, чтобы сих людишек допустили до боярина Бельского, а они собираются убить его. Ежели стражники будут присутствовать при беседе Бельского с молодцами, те ничего не сделают с ним.

— Коли так, немедля беги к тюрьме.


Иван Фёдорович Бельский задумчиво смотрел сквозь узкое зарешечённое оконце на Белое озеро. Вода в нём светлая, как и холодное северное небо над ним. Несколько рыбацких лодок бороздят ровную спокойную гладь озёра.

«Промашку допустил я с Шуйскими: вместо того чтобы посылать их во Псков и Владимир, надо было отправить сюда, в Белозерск. Нерешителен я был, надеялся на помощь великого князя и митрополита Иоасафа, стремился привлечь на свою сторону бояр. Но разве можно на них полагаться? Все они, словно псы голодные, зорко следят за теми, кто стремится приблизиться к великому князю, и, заметив оных, кидаются на них со всех сторон. Мне ли не знать наше боярство? Когда Шуйские были возле юного великого князя, оно помогало мне, но лишь добился я власти, те же самые бояре напали на меня. Взять хоть Ивана Кубенского для примера».

Иван Фёдорович вспомнил поход на Казань двенадцатилетней давности, который по велению великого князя Василия Ивановича ему довелось возглавить вместе с Михаилом Львовичем Глинским. Когда после захвата острога оставалось лишь войти в беззащитный город, Михаил Львович затеял спор, кому из них первому надлежит въехать в покорённый город. Пока они спорили, началась такая сильная гроза, что посошные и стрельцы испугались и, побросав наряд, бежали прочь от Казани. Так что казанцы не только наши пушки приобрели, но и город за собой сохранили.

Да, местнические споры много вреда приносят Руси. Но как избавиться от этой напасти? Вот был он у власти, да не удержался и до сих пор не ведает, каким образом мог бы противостоять ворогам.

Томительно течёт время в заключении. Ему, деятельному, умудрённому в государственной службе, особенно тягостно пустое времяпрепровождение, спокойное созерцание жизни за узким окном темницы. Неужели влиятельные родичи ничего не предпринимают для его спасения? Чу, чьи-то шаги послышались в сенях. Время вроде бы неурочное. А вдруг явится сейчас гонец из Москвы с вестью об освобождении? Прошлый раз сидел он вот в этой же самой конуре и так же услышал шаги в сенях. Вошёл гонец, специально посланный за ним государем, и сказал, что великий князь Иван Васильевич призывает его, боярина Бельского, пред свои государевы очи. Может, и сейчас ему скажут то же самое?

Сердце Ивана Фёдоровича радостно дрогнуло, он не ошибся: звуки шагов смолкли возле его двери. Вот скрипнул ключ в замке. Замок тяжёлый, скрипучий. Вот распахнулась дверь, и в темницу вошли торе. Тот, что зарос рыжими волосами, пристально глянув на него, прохрипел:

— Здравствуй, боярин.

Самый высокий из вошедших смотрит на него как-то странно, оценивающе, нагло. Ивану Фёдоровичу при виде гостей стало не по себе — государь никогда не послал бы за ним таких гонцов.

— Кто вы такие?

— Коли ты хочешь это знать, я отвечу. Меня Петроком Зайцевым кличут. Его, — показал скрюченным пальцем с грязным ногтем рыжий детина на высокого парня, — Митькой Клобуковым, а этого — Ивашкой Сергеевым. Тебе-то пошто знать это, боярин?

— Что вам от меня надобно?

— А ничего. Андрей Михалыч Шуйский прислал нас к тебе покалякать по душам.

— Кончай, Петрок, пустословить, нам спешить нужно.

— Ты, Ивашка, не суетись, — рыжий детина дыхнул на боярина перегаром, отчего тот отшатнулся к стене. — Что-то ты, боярин, пугливым стал.

— Нечего мне бояться.

— И Шуйских ты не боишься?

— А чего мне их бояться? Я им вреда не чинил.

— Вот те на! А не по твоей ли воле Андрея Михалыча сначала во Псков послали наместником, а как отозвали с наместничества, так убрали с глаз долой подале? А кто Ивана Василича во Владимир загнал?

— На то была воля государя и митрополита Иоасафа.

— На государя да митрополита ты вину не вали, Иоасаф здесь недалече — в Кирилловом монастыре грехи замаливает. Вряд ли он согласится с тобой, боярин. Ты сам, пользуясь малолетством государя, вредил Шуйским, за что и ответ должен держать.

Петрок неспешно извлёк из кармана моток прочной верёвки. При виде её Бельский громко закричал:

— Эй, стража!

— Потише ты ори, стерва! — Ивашка коротким резким движением ударил боярина ниже груди. Тот ойкнул и стал медленно оседать на пол.

— Убери свою верёвку, — приказал Митька, — я его и так, как гниду, прикончу.

Длинная рука потянулась к горлу боярина. Иван Фёдорович, придя в себя, изо всех сил впился в неё зубами. Митька отдёрнул руку, скверно выругался. Петрок громко захохотал.

— Что, Клобук, получил?

— Эй, стража! — вновь закричал Бельский. Ивашка с силой пнул его в лицо сапогом.

— Пока не очухался, берись за горло.

Все трое навалились на боярина: Ивашка зажал рот, Митька железной хваткой вцепился в горло. Бельский дрыгал ногами, извивался всем телом, потом затих.

Убедившись в том, что боярин мёртв, убийцы миновали пустынные сени, вышли на крыльцо. Перед тюрьмой стояли люди и молча смотрели на запыхавшихся, вспотевших палачей. Те при виде толпы ощерились. Озираясь по сторонам, прошли к своим лошадям, вскочили в сёдла и галопом устремились в сторону Ярославля.


С нетерпением ждут на Руси Сидоров день[68], ведь вместе с ним приходит настоящее тепло. Не зря говорят: «На Сидоры отошли все сиверы; прошли Сидоры, прошли и сиверы». Вместе с теплом являются на Русь ласточки и стрижи. В этот день крестьяне сеют лён, сажают огурцы.

Иван Васильевич Шуйский распахнул окно, и тотчас же голова закружилась от резкого, ни с чем не сравнимого запаха черёмухи.

«Господи, благодать-то какая кругом! Как радуется душа явившемуся теплу, свежим листьям на деревьях, бесконечному щебетанию птиц. Ни о чём не хочется думать, какая-то отрешённость от мира, словно ты уже не жилец на белом свете».

— Авдотьюшка! — тихо позвал боярин.

Тотчас же в палату вошла его жена, немногословная и неприметная, готовая исполнить любой приказ.

— Присядь-ка рядом, Авдотьюшка. Вспомнилось мне вдруг, как мы с тобой в самый первый раз повстречались, вот об эту же пору — соловьи пели, черёмуха цвела.

Авдотья с изумлением глянула на мужа.

«Чтой-то с ним нынче? Никогда в жизни не случалось вести речи о молодости, о соловьях. Уж не помешался ли старый?»

— Нешто запамятовала?

— Прости, Ваня, память к старости совсем худая стала, давно ведь то было… Нет, вру, вспомнилась мне та наша встреча! Мы с подружкой Катюшкой Пересветовой пошли на Васильев луг поглазеть, как наши полки отправляются в поход на Литву. Тут-то ты и повстречался!

— Верно, Авдотьюшка. Великий князь Василий Иванович назначил меня вторым воеводой полка правой руки, а я ведь совсем молоденьким был, как увидел тебя на Васильевом лугу, так и ошалел от любви, спрашиваю, как, девица, звать, а ты зарделась словно маков цвет и молчишь. А подружка твоя расхохоталась да и назвала твоё имечко.

Авдотья разрумянилась, похорошела и словно сбросила груз трёх с половиной десятков лет.

— Как же давно это было, Ваня! Великий князь Василий Иванович сам только что оженился на Соломонии, она ведь красавицей была!

— И ты в то время ей в красе не уступила бы. Помню, двинулись полки на Литву[69], а я всё с тобой расстаться не могу, кричу: «Жди меня, Авдотьюшка!»

— Помню, всё помню, Ваня! То лето самым долгим мне показалось, не могла я дождаться до осени, все глаза проглядела, тебя высматривая, а уж слёз-то что пролила!

— А пришла осень — справили мы свадебку, весёлой она у нас получилась. Куда же любовь-то наша потом подевалась?

— А потом хлопоты начались, детишки народились, до любви ли тут?

— То-то и оно — хлопоты да заботы… А ведь это всё суета, пустое, главное же в жизни — любовь. Слышь, как соловьи-то заливаются, и так каждую весну! У нас же с тобой лишь одна соловьиная осень и была, за всю жизнь — одна!

— Это я, Ваня, виновата во всём. Помнилось мне: ну какая теперь любовь, коли дети пошли, хлопоты да заботы. Только ныне осознала свою ошибку. Как вспомнил ты про нашу первую встречу на Васильевом лугу, так словно что-то в душе перевернулось, вновь увидела тебя молодым красавцем, воеводой, и как тогда — в сердце любовь пробудилась. А ведь любить можно было всю жизнь.

— Верно, Авдотьюшка, молвила, всю жизнь можно было любить друг друга! Да только мерзкая суета нас разлучила. Домогался я власти, почестей, имений, славы, а пришло время-ничего этого не надобно. В том и есть моя вина. Прости же меня, Авдотьюшка.

— Бог простит, и ты меня прости, Ваня.

Дверь распахнулась.

— Вы чего это тут голубками воркуете? В потёмках сидите, света не зажигаючи.

— Мы, Андрей, сумерничаем, молодость вспоминаем. Ты-то с чем пожаловал?

— Только что воротились с Белоозера мои людишки — Петрок Зайцев, Ивашка Сергеев да Митька Клобуков. Прихлопнули они Ивана Бельского, придушили.

Иван Васильевич вдруг захрипел, повалился на бок.

— Прощай, Авдотьюшка, — прошелестело по палате.

— Эй, слуги, тащите свет!

Палата озарилась трепетным пламенем свечей. Иван Васильевич был мёртв. Авдотья смежила его веки, заголосила.

А в открытое окно палаты непрерывным потоком вливался ни с чем не сравнимый запах черёмухи, доносились страстные трели соловьёв. Жизнь шла своим чередом.

ГЛАВА 15

Зелёный Георгий, или Егорьев, Юрьев день — один из самых любимых праздников на Руси. Весело зеленеют пригорки — это Егорий из-под спуда зелену траву выгоняет. С Зелёного Георгия переходят от зимнего содержания скота к летнему, нанимают пастухов и полевых работников. Правда, трава ещё невелика и из-под копыта пока не насытится ни корова, ни лошадь, потому рачительные хозяева подкармливают скотину сенцом. Ведь это у дурня сена достаёт до Юрья, а у разумного — до Николы. Выпадающие поутру росы почитаются целебными от сглаза, от семи недугов, лучшими для беления холстов. Взволнованно бьётся сердце русского крестьянина — на Егория начинается ранний посев яровых, а от удачного посева зависит будущий урожай и благополучие семьи.

Кудеяр проснулся с ощущением большой радости: вчера Олька сказала ему, чтобы он с утра явился в лес, где они когда-то искали траву от правежа. Отец Андриан давно уже поджидал, когда Кудеяр откроет глаза.

— С днём ангела тебя, сын мой, пусть счастье сопутствует тебе всю жизнь, а чтобы сей день запомнился, велено мне передать тебе поминок.

Монах развернул белую, из тончайшего полотна рубаху с дивными узорами по вороту и подолу.

— Кем — велено?

— О том я сказать тебе не вправе, сам понять должен, а пока надевай обнову.

Андриан любовно оглядел ладную фигуру пятнадцатилетнего парня.

«Выше меня уж вымахал, руки сильные и лицом пригож, не зря девицы заглядываются да рубахи дарят».

Едва прикоснувшись к еде, Кудеяр заторопился в лес, где об эту пору буйно распустились первоцветы. Вот из-под куста орешника проглянула стайка золотистых ключиков, чуть дальше по обочине ямы разбежались розово-лиловые хохлатки, такие нарядные, праздничные, а среди берёз расплеснулось половодье белых ветрениц. В лесу просторно, светло, торжественно. Пройдёт неделя-другая, распустятся на деревьях и кустарниках листья и весенние первоцветы исчезнут, словно их и не было вовсе. А пока их время.

Где-то далеко-далеко послышалась песня. Кудеяр весь замер, услышав её, сердце забилось неровно, с перебоями, приятная истома охватила тело. Он остановился и, прислонившись спиной к берёзе, стал ждать появления Ольки. Девушка словно плыла по лесу, широко раскинув руки, улыбаясь чему-то неведомому, прекрасному. Тонкая, стройная, одетая в белое нарядное платье, она показалась Кудеяру похожей на белоствольную красавицу берёзу.

— Здравствуй, Кудеяр, — глаза у Ольки голубовато-зелёные, лучистые, под узкими, высоко взметнувшимися бровями. Нос и губы словно выточены искусным мастером, — с днём ангела тебя!

Разве есть на свете музыка более приятная, чем Олькин голос?

Только сейчас Кудеяр заметил, что платье Ольки украшено точно такими же дивными узорами, как и его рубаха.

— А я и не знал, что ты такая мастерица, спасибо тебе за поминок.

Олька смутилась.

— Не за что, Кудеяр. Посмотри, какое вокруг раздолье! Идёшь по лесу ~ и петь хочется. В хороший день ты на свет народился.

— Сегодня — самый лучший день в моей жизни, оттого что вижу тебя, слышу твой голос. Даже страшно стало при мысли, что могли мы не встретиться.

— А я всегда знала, что встречу тебя.

Олька легонько ткнула пальцем в его нос, весело рассмеялась. Кудеяр хотел было схватить её за руку, но она ловко увернулась и, словно дразня его, отбежала на несколько шагов.

— Ты думаешь, я тебя не догоню?

— Где уж тебе, такому неуклюжему, догнать меня! Олька опять засмеялась и легко побежала среди берёз к злополучному обрыву, с которого она свалилась во время сбора травы от правежа.

— Стой, ногу сбедишь!

Олька хотела было повернуть направо, но Кудеяр загородил ей дорогу4.

— Ага, попалась! Зачем надо мной потешалась?

— Я больше не буду, — смешливо-жалобно произнесла Олька, — вижу теперь, ловок ты бегать по лесу.

Девушка стояла перед ним, прижавшись спиной к берёзе. Сердце Кудеяра, разгорячённое бегом, учащённо билось, жажда прикосновения к Олькиному телу туманила голову, неодолимая сила побуждала его обнять её, слиться с ней в единое целое.

— Не надо, Кудеяр, — Олькин голос прозвучал тихо, но требовательно. От этих слов Кудеяру стало нехорошо: выходит, она вовсе не понимает его, не ведает, как нелегко ему усмирить бушующие в душе страсти. — Прости меня, Кудеяр, очень прошу — прости.

Олька положила свои невесомые ладошки на широкие плечи, пристально глянула в его глаза. Кудеяр досадливо хмурил брови.

— Хочешь на Ивана Купалу будем вместе прыгать через костёр?

Сердце Кудеяра взволновалось: прыгать через купальский костёр — значит поклясться друг другу в верности до гробовой доски, объявить всем, что они хотят стать мужем и женой. Он подхватил девушку на руки, закружил по поляне.


На Аграфену — лютые коренья, Козлиха отправилась в лес собирать травы для разных надобностей. Едва вышла на крыльцо с корзиной, а Акулинка тут как тут.

— Тётка Марья, можно я с тобой пойду за лютыми кореньями?

— Что ты, пигалица, мне проходу не даёшь? Так тебя и тянет к моему ремеслу! Только пожалеть потом не пришлось бы, знахаркой-то быть ой как не сладко! Посчитают злые людишки за ведьму — спалят на костре.

— Ведьмы злые, а ты добро людям делаешь, от болестей их избавляешь, вот и я хочу людям добро делать.

Козлиха посветлела лицом.

— Экая ты разумная, пигалица. Верно мыслишь, да не ведаешь ещё, сколько же зла может быть у человеков! Для иных сколько добра ни делай — всё равно волком смотрят и твердят про тебя — ведьма.

— Тётка Марья, а я проведала, как эти травки прозываются, — Акулинка выпростала из тряпицы завёрнутые в неё растения. — Вот это — крин полской[70].

— Верно, пигалица.

— А это — маун-трава[71].

— Её ещё спокой-цветом кличут, потому как, если отварить корни и выпить, — все тревоги минуют.

— Есть у меня ещё пена-лупена[72], только я не ведаю, пошто она.

— Пеной-лупеной лечат раны и ожоги. Вижу, пигалица, не зря ты ко мне прилепляешься, есть у тебя интерес к знахарскому делу. А ну-ка дай мне руку. — Козлиха долго рассматривала Акулинкину ладошку. — Ну, девка, быть тебе великой целительницей! Превзойдёшь ты в этом деле не только меня, но и многих других почитаемых врачевателей. Коли хочешь, пойдём в лес, покажу тебе заветные травы, они сегодня, в день Аграфены, в самом соку, а потому обладают большой силой.

— Тётка Марья, а вдруг мы отыщем в лесу разрыв траву, что будем делать тогда?

— Может, и найдём.

— А какая она?

— Разрыв-траву создали духи ночные и спрятали в глубине непроходимых лесов. Её прикосновение крушит крепчайшее железо — замки, мечи, кольчуги — всё превращается в прах. Благодаря этому и можно отыскать разрыв-траву: если в ночь на Ивана Купалу косить траву, то коса обязательно переломится в том месте, где она растёт. Собери тогда скошенное сено и брось в ручей: разрыв-трава поплывёт против течения. Тут её и хватай. Цветок разрыв-травы в отличие от Перунова огнецвета скачет и прыгает, а светится ровно столько, сколько нужно, чтобы прочитать три молитвы — «Отче наш», «Богородица» и «Верую». Коли добудешь разрыв-траву, сможешь одолегь любые запоры и сатанинскую силу, стерегущую клады. Потому величают её ещё ключ-травой. К тому же и обличьем своим она на ключ похожа.

Козлиха с Акулинкой уже давно шли по лесу. Вечерние сумерки сгладили яркость красок, но они всё же заметили в сыром месте розовые султаны травы, листья которой были похожи на ивовые.

— А это — плакун-трава[73], давай накопаем её корней, ведь она заставляет плакать бесов и ведьм, хранит человека от соблазнов. Эта трава зародилась на крови, появилась она, когда распяли Христа. Богородица при этом так горько плакала, что из её слёз и выросла плакун-трава. Глянь на её листочки — на них как бы роса осела, это трава плачет, подобно Богородице. С помощью корня плакун-травы можно изгонять ведьм, домовых, нечистую силу, стерегущую клады. Завтра мы пойдём с тобой в церковь для освящения корня плакун-травы, заговорим его, чтобы он силу против нечисти приобрёл.

Спрятав корень плакун-травы в корзину, двинулись дальше. Когда вышли на большую сухую поляну, Акулинка приметила невысокое растение с ярко-розовыми цветками.

— Тётка Марья, глянь, какую я траву нашла.

— Лёгкая у тебя рука, детка. Это знаменитая тирлич-трава[74], а по-иному — ведьмино зелье. Она отвращает гнев сильных людей, приносит нашедшему её богатство, почести и славу.

— Почему же эту добрую траву зовут ведьминым зельем?

— А вот почему, пигалица: накануне Иванова дня, вот об эту самую пору ведьмы отправляются на свою распроклятую Лысую гору, что стоит неподалёку от Киева, и прихватывают с собой траву тирлич. С помощью её они обретают силу, потому и берегут как бесценное сокровище. Ну а как потребуется ведьме силушка, она варит в горшке ведьмино зелье и отваром смазывает своё тело под мышками и коленками, после чего с быстротой молнии уносится в трубу. А ещё ведьма варит тирлич для того, чтобы призвать к себе кого-то издалека. Как закипит в горшке корень тирлича, призываемый тотчас же поднимается в воздух и летит к ведьме словно птица. Когда ведьма хочет, чтобы к ней прилетел её возлюбленный, она, заварив зелье, приговаривает: «Тирлич, тирлич, моего милого покличь!» Чем сильнее бурлит в горшке снадобье, тем быстрее мчится к ведьме её возлюбленный.

Акулинка словно зачарованная слушала Козлиху.

— А ещё в эту ночь ищут орхилин-траву[75], она растёт при большой реке, а срывать её можно только через золотую или серебряную гривну. Кто носит на себе орхилин-траву, тот не боится ни дьявола, ни еретика, ни злого человека.

— Тётка Марья, что это там шевелится?

— Где, пигалица?

— Вон, впереди.

Козлиха долго всматривалась туда, куда указала Акулинка. Сумерки уже совсем заполонили лес, поэтому казалось, будто деревья и кустарники не стоят на месте, а плавно движутся.

— В нынешнюю ночь, Акулинка, деревья переходят с места на место и разговаривают.

— Разве у них есть язык?

— Языка у них нет, а разговаривают они друг с другом листьями. Слышь, как они шелестят? Это и есть разговор деревьев. Сегодня и травы беседуют друг с дружкой, наполняются особой чудодейственной силой. Слышь, Акулинка, мы же с тобой ещё иван-да-марью не собрали, а ведь она ой как нужна! Еe надобно вкладывать в углы избы, чтобы ни один вор не подошёл к дому: брат с сестрой станут разговаривать между собой, а вору будет казаться, что это беседуют хозяин с хозяйкой. До света следует обязательно сыскать эту траву.

С полной корзиной Козлиха с Акулинкой возвратились в Веденеево перед рассветом.


Вот и настал день Ивана Купалы. В келье отца Андриана тишина прерывается вздохами — Кудеяр болен. Крупные капли пота проступили на его лбу, тяжёлое хриплое дыхание раздирает грудь. Болезнь началась приступом озноба, озноб сменился жаром, больной подолгу не приходил в себя, произносил бессмыслицу, несколько раз поминал Ивана Купалу.

Тревожно на душе Андриана, а ну как помрёт малый? Лекарей в здешней глуши нет, помощи ждать не от кого, разве что от Господа Бога. Вот почему он часто посматривает в угол, где лежит Кудеяр, чутко прислушивается к его дыханию.

В дверь тихо постучали. Вошла Олька.

— Слышала я, Кудеяр заболел. Что это с ним приключилось?

— Три дня назад ходили они с Олексой да Аниской купаться в такое место, где ключи бьют, вода ледяная, видать, там и застудился.

Девушка присела возле Кудеяра, ласково провела рукой по его голове, чистой тряпицей смахнула со лба пот. Из принесённой корзинки достала небольшой горшочек с тёмной густой жидкостью.

— Выпей, Кудеярушка, тебе сразу же полегчает, — приговаривала она, поднеся настой целебных трав к его губам.

Кудеяр перестал тяжело дышать, позволил влить в рот лекарство. Вот он открыл глаза, пристально посмотрел на Ольку, слабой рукой взял её руку, прижал к своей груди.

— Сегодня ведь Иван Купала. Сейчас я встану и мы пойдём.

— Никуда ты не пойдёшь, Кудеярушка, нельзя тебе. А Иван Купала вновь вернётся через год.

Олька говорила тихо, но отец Андриан отчётливо слышал каждое её слово. Краем глаза он видел, как ласково девушка гладила плечо больного. Это лёгкое прикосновение напомнило ему минуты собственного счастья, нежные руки Марфуши. Пятнадцать лет минуло с той поры, а всё помнит он до мельчайших подробностей. Воспоминания эти настолько свежи, что глаза монаха увлажнились, он поднялся из-за стола и вышел из кельи, чтобы справиться с охватившим его волнением.

Тёплый июньский вечер плыл над миром. Внизу, за рекой, на опушке леса полыхали купальские костры. Крошечные фигурки людей суетились возле них. Крепко сцепившись руками, взмывали над кострами те, кто намеревался соединить свою судьбу. Другие водили хороводы. Песни, весёлые крики доносились до отца Андриана. Как монах он осуждал язычество, но сердцем жадно внимал долетавшим до него звукам и сожалел лишь о том, что ему с Марфушей не пришлось прыгать через купальский костёр.

После Иванова дня Кудеяру вновь стало хуже, он редко приходил в себя, часто бредил, метался по постели. Олька навещала его каждый день, поила целебными травами, но пользы от них не было.

В Петровки девушка возвращалась под вечер из скита домой и на околице Веденеева повстречала всадников во главе с боярином Андреем Михайловичем Шуйским. Рядом с ним ехали тиун Мисюрь Архипов и праветчик Юшка Титов. Заметив Ольку, задумчиво шагавшую по обочине дороги с неизменной своей корзинкой, боярин оценивающе оглядел её с ног до головы, почмокал губами.

— Хороша девка! Чья будет?

— Филата Финогенова дочка. Девица и впрямь хороша, а вот Филат мужик въедливый, всё правду ищет, за что не раз учен был мною. Теперь кровью харкает и не суёт свой нос куда не просят.

— Таких учить да учить надобно. А девицу-то как кличут?

— Олькой.

— Чтоб сегодня же ночью была у меня.

Вечер настал тихий, ясный. В такую теплынь хорошо посидеть на крылечке, отдохнуть после дневных трудов, послушать отдалённый перезвон монастырских колоколов. В эту пору в дом Финогеновых вошли двое — Мисюрь Архипов и Юшка Титов.

— Пойдёшь с нами, девка, — обратился к Ольке тиун.

— Куда это вы уводите её на ночь глядя? — с тревогой спросила Пелагея.

— К боярину, баба, яичницу ему некому жарить, вот он и потребовал позвать твою дочь.

Юшка пошло захихикал в рыжую бороду.

— Никуда я её не отпущу — решительно поднялся с лавки тощий измождённый мужик.

— А мы тебя, Филат, и спрашивать не будем, видать, мало учен, так мы ещё можем добавить за то, что противишься боярской воле. Так что сиди уж! — Юшка толкнул Филата в грудь, тот отлетел в угол, повалился на лавку. — Пошли, девка.

Мисюрь схватил Ольку за руку, поволок за порог. Она не сопротивлялась, боялась, как бы родителям хуже не было, да и опасности особой не чуяла: трудное ли дело пожарить для боярина яичницу?

Ольку провели через горницу, где веселились ближние к боярину люди. Здесь было шумно, остро пахло вином. Когда дверь распахнулась, все оценивающе уставились на девушку. Юшка с Олькой остановились перед входом в опочивальню, а Мисюрь пошёл доложить боярину об исполнении поручения. Андрей Шуйский лежал на широкой постели совсем голый.

— Привели?

— Воля господина для нас превыше всего!

— Пусть войдёт.

Ольку втолкнули в опочивальню, плотно прикрыли дверь.

— Что ж ты встала, словно вкопанная? Боярину нужно кланяться, али забыла о том?

Олька склонила голову, чтобы не видеть неприличной наготы.

— Подойди ко мне ближе, хочу посмотреть, хороша ли ты собой… Вижу, достойна лежать на одном ложе с боярином, разболокайся!

Олька не двинулась с места. Только теперь она поняла, для чего её привели сюда.

— Так ты, оказывается, строптивая, не желаешь выполнять волю боярина, — лицо Шуйского налилось кровью.

Андрей Михайлович поднялся и, ухватив Ольку за руку, швырнул на постель. Резким движением разорвал сверху донизу платье и попытался обнять. Девушка изо всех сил вцепилась в его бороду.

— А… а… — завопил боярин, — я тебе покажу, стерва, как противиться моей воле!

Схватив тяжёлую подушку, он придавил Олькину голову. Через минуту руки её ослабли, и она не могла больше противиться.

Подобревший боярин продолжал тискать её, приговаривая:

— Перечить господину не смей, всё в его воле. А ты, девка, ничего, дюже хороша, пожалуй, я возьму тебя с собой в Москву. И грудки твои как спелые яблочки.

Олька с трудом приходила в себя. Почувствовав прикосновение к груди, она отпрянула, стыдливо прикрылась руками.

— Чего уж теперь смущаться-то, девичества-то всё равно не воротишь. Ложись рядом, пташечка, уж больно ты хороша!

Олька отпихнула боярина, метнулась было к окну, но тот успел схватить её за ногу. Лицо его вновь налилось кровью.

— Так-то ты, стерва, ценишь оказанную тебе честь? С боярином не желаешь лежать? Так ступай и спи с его слугами!

Намотав Олькину косу на руку, он поволок её к двери.

— Эй, слуги! Вот вам утеха на всю ночку! Радостные крики приветствовали его слова, десятка два грязных рук потянулось к Ольке.


Олька очнулась, когда свет утренней зари заглянул в окно горницы. Все тело от поясницы до грудей ныло от боли. Телесная боль усугублялась душевными страданиями: девушке казалось, что она по шею провалилась в помойную яму и теперь уже никогда не отмоется от вонючей грязи.

Кругом в разных позах спали пьяные послужильцы Андрея Шуйского. Мисюрь Архипов лежал в луже собственной мочи, а Юшка Титов широко раскрыл рот, из которого далеко несло гнилью. При виде всего этого Ольку едва не стошнило.

Она подошла к оконцу, прижалась горячим лбом к прохладной слюде. Над лесом, где они с Кудеяром гуляли в Егорьев день, распласталось красное полотнище зари. Хорошо сейчас в лесу: свежо, росно, пряно пахнет прелью. За лесом бежит речка, украшенная цветками одолень-травы. Одолень-трава! Помоги одолеть беду тяжкую! Ах, как было бы славно перейти по узкому мостику на тот берег к милому-милому Кудеяру, навсегда стать его!

«Нет, не поможет мне одолень-трава: Кудеяр чистый, нежный, ласковый, а я — грязная-прегрязная, потому никогда не бывать нам вместе, не прыгать через купальский костёр, не водить хороводы. Нет меня больше на белом свете. Кому-то, может, и страшно расстаться с жизнью, мне же — совсем не боязно».

Брезгливо перешагнув через спавших, Олька прошла в сени, долго рылась в сундуке, отыскивая верёвку. Подставив скамью, крепко закрепила верёвку на балке, сделала петлю. Теперь нужно лишь отпихнуть ногой скамью — и ничего не будет: ни этой грязи, ни позора.

ГЛАВА 16

— Что-то ты, Софьюшка, солнышко наше ясное, в последние дни посмурнела, печалишься всё о чём-то, уж не захворала ли?

— Как завидую я тебе, Евфимия! Ты вот каждодневно можешь со своими любимыми дочками беседовать, а я сколько лет всё одна, жила лишь надеждой — встретиться с сыном своим кровным. Раньше думала — объявится он, тотчас же потребую я, чтобы отпрыск вредного корня Глинских убрался с великого княжения. Потом по-иному стала мыслить: объявится сын мой, и пусть возле меня живёт, здесь, в Суздале, чтобы видеться с ним я могла каждодневно. К чему ему власть? От неё лишь погибель. А после Ивана Купали нашла на меня тоска великая, чудится всё, будто сын мой то ли умер, то ли в неволе мается, то ли болеет. И от той великой тоски ни есть, ни пить мне не хочется, а тянет прилечь, забыться, ни о чём не думать. Всё дрожит во мне от страха великого, сильно сомневаться стала я, что увижу наконец своё детище. А ведь лет мне немало, пора и о покое подумать.

— О жизни иной, вечной, думать надо постоянно, а торопить прихода её не следует. И ещё скажу: надежда умирает последней, потому, пока жива ты, верь, что наступит миг встречи с сыном.

— Спасибо на добром слове, Евфимия, коли б не ты, не дочки твои разлюбезные давно скончалась бы я.

— Софьюшка, ты, наверно, слышала о кончине боярина Ивана Фёдоровича Бельского в темнице на Белоозере. Вчера в Спасо-Евфимиевской обители были послушники из Кирилло-Белозерского монастыря, они приехали в Санниково, чтобы купить для своей токаренной мастерской чурки вязовые, — из них умельцы ложки прославленные кирилловские точат; так те послушники сказывали, что Бельский принял смерть от злодеев, посланных боярином Андреем Михайловичем Шуйским, — они явились в темницу и задушили Ивана Фёдоровича.

— Господи, неужто это правда?

— Послушники крест на том целовали.

— Когда жила я в палатах великокняжеских, то насмотрелась, как бояре друг с другом враждуют, но никогда такого зверства не было, какое злодей Шуйский сотворил.

— Многие в Москве потрясены этой вестью; сказывают, будто Иван Васильевич Шуйский, как узнал от Андрея, что тот с Бельским сотворил, тотчас же и умер в день мученика Исидора.

— Пошто же Господь Андрея-то не покарал?

— Господь Бог памятлив, он непременно покарает злодея, попомни мои слова, Софья!

Соломония горестно покачала головой.

— Много людей, которых я знавала, поумирало, видать, и мне скоро конец придёт.

— Да не печалься ты, Софьюшка! А люди и впрямь мрут как мухи. Вчера сказывали прибывшие из Москвы люди, будто преставился Иван Юрьевич Шигона, ты его, поди, помнишь.

— Как мне не помнить Шигону, коли он усердно помогал митрополиту Даниилу постригать меня, а когда я куколь ненавистный стала топтать, огрел меня плёткой!

— Ты уж прости его великодушно — не принято среди православных про покойников дурно говорить. К тому же не по своей воле участвовал он в пострижении, а по поручению Василия Ивановича.

— Шигону ты оправдываешь, а Василия Ивановича хулишь, хотя он тоже покойник.

— Давно простила я Василия Ивановича, а всё равно нет-нет да и сорвётся с языка укор ему, уж больно плохо он обошёлся с нами, с Шемячичами. Нынче же покаюсь перед священником, поставлю свечку за упокой души великого князя.

Колокола позвали верующих к вечерне.


В келью Андриана вошёл Пахомий, молча постоял над хворым Кудеяром — тот уже несколько дней не приходил в сознание.

— Послал я послушника за Козлихой, може, она чем поможет. Вообще-то не люблю я её, многие говорят про неё-колдунья. Да что делать? В Веденееве схоронили Ольку Финогенову, обесчещенную боярином Шуйским и ближними его людьми.

— Боюсь, если Кудеяр очнётся да проведает о случившемся, беды бы не было — любили они друг дружку.

— А ты не сказывай ему о смерти возлюбленной, иначе и впрямь плохо будет.

В келью вошли Козлиха с Акулинкой.

— Марья, ты бы помогла, если можешь, парню, плох он.

— Сама вижу, что плох: бредёт он по узенькой тропочке середь болота, с кочки на кочку перепрыгивает, вот-вот в трясину провалится да и сгинет. Есть у меня травы целебные, коренья лютые, да без пользы они для него, надобно было раньше меня покликать. А теперь далеко он ушёл по кочкам-то, не достать мне его ни плакун-травою, ни тирличем, ни орхилином. Может, вот Акулинка его достанет: рука у неё лёгкая, нога быстрая. Стань, Акулинушка, возле болящего, наложи на него руки лёгкие, прогони прочь силу враждебную!

Акулинка вся напряглась, побелела лицом и, вытянув руки, стала водить ими над головой Кудеяра, не касаясь её.

— На море на окияне, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь. Повелеваю тебе, Алатырь-камень: сдвинься со своего места, освободи на волю пташку малую. Пташка, пташка, касаточка ясная! Полети на край света, в страну дальнюю, чужеземную, где ворон сидит, живую и мёртвую воду сторожит, Ты пропой тому ворону песенку, расскажи ему весть печальную, про болезнь Кудеяра тяжёлую. Древний ворон седой, птица вещая, дай живой мне воды напиться, от болезни тяжёлой избавиться.

Вполголоса произнося эти слова, девочка водила руками над головой Кудеяра, затем над грудью, а потом вдоль туловища. Неожиданно Кудеяр открыл глаза, приподнялся, сел на лавку.

— Долго же я спал.

— Лежи, лежи, нельзя тебе подыматься.

— Разве я болен? Мне хорошо. А где Олька? Когда я заснул, она была рядом.

— Олька ушла домой в Веденеево, а ты ложись и спи, покуда болен.

Козлиха, Акулинка и отец Пахомий удалились.

Наутро Кудеяр проснулся бодрым, болезнь как будто оставила его, но отец Андриан не разрешил ему подняться. До вечера он лежал не сомкнув глаз и всё смотрел на дверь, ожидая появления Ольки. Наконец решительно поднялся с постели.

— Пойду в Веденеево, проведаю Ольку.

— Ни к чему тебе идти в Веденеево, ты ещё слаб, потом может стать хуже.

— Нет, я обязательно должен сходить в село, чует моё сердце с Олькой что-то случилось, по твоим глазам вижу, что с, ней и вправду стряслась беда.

— Ольки больше нет, сын мой.

— Как — нет? — голос Кудеяра стал вдруг хриплым.

— Ну… умерла она.

— Умерла? Разве может здоровый человек ни с того ни с сего умереть?

— Всё может быть, Кудеяр.

— Нет, ты скажи — отчего она умерла?

— Этого я не ведаю.

Кудеяр стал торопливо натягивать сапоги.

— Христом Богом прошу тебя; не ходи в село!

— Я не верю, что Ольки нет в живых.

— В селе тебе нечего делать, если хочешь, я провожу тебя к её могилке.

— Выходит, она и вправду умерла?

— Да, сын мой.

Кудеяр надолго задумался.

— Хорошо, проводи меня к могилке, я хочу проститься с Олькой.

Андриан с Кудеяром спустились с горы, по узкому мостику перешли речку, миновали лес и вышли к кладбищу. Свежий холмик земли возвышался в стороне от других могил.

— Вот мы и пришли, — глухо промолвил Андриан, остановившись возле него.

Кудеяр долго стоял молча. Тёплый лёгкий ветер шевелил его волосы, раскачивал длинный стебель ромашки. Кудеяр сорвал цветок, положил его на Олькину могилу.

— Почему ты не хочешь сказать мне, отчего умерла Олька?

— Сейчас ты болен, а когда поправишься, всё узнаешь. Я и сам толком ничего не ведаю.

— Если Ольку схоронили в стороне от других могил, значит, она… сама пожелала принять смерть. Это правда?

— Правда, Кудеяр.

— Но почему, почему?

— Потому, сынок, — раздался сзади глухой голос матери Ольки Пелагеи, — что угодила она в лапы лютого зверя Андрея Шуйского. Не стерпела дочка позора и наложила на себя руки.

— Я убью его! — Кудеяр шагнул в сторону боярских хором.

— Не спеши, сынок, сегодня утром боярин Шуйский уехал.

— Куда он уехал?

— Кто его знает? Один говорит-в Суздаль, там у него поместья есть. Другие бают — в Москву боярин подался. Великий князь гнев на него положил, пока он во Пскове наместничал, а ныне будто бы вновь к себе призвал.

Кудеяр требовательно посмотрел Андриану в глаза.

— Я не могу оставаться здесь, хочу немедля податься в Суздаль, да только коня у меня нет. Как быть?

Андриан понял, что никакая сила не удержит сейчас Кудеяра в монастыре, поэтому решил не противиться понапрасну, а чтобы парень не натворил глупостей и не угодил в беду, надумал вместе с ним ехать в Суздаль, где они едва ли застанут боярина Шуйского, а там, глядишь, гнев уляжется и всё минует.

— Коня добыть нетрудно, только вот болен ты, не повременить ли с поездкой?

— Нет, я чувствую себя хорошо.

— Тогда попросим у отца Пахомия на время двух лошадей. Я поеду с тобой в Суздаль.

Кудеяр удивился последним словам отца Андриана, во противиться не стал.


В Суздаль прибыли под вечер, остановились в доме Аверьяновых, у которых в бытность послужильцем Тучковых Андриану нередко приходилось жить, когда он приезжал к матушке Ульянее в Покровский монастырь.

Фёдор и Лукерья, сильно состарившиеся, приветливо встретили гостей.

— Давненько в нашу избу никто не наведывался, не обессудьте за беспорядок, — Фёдор показал на груды лука, репы и моркови, рассыпанные по полу, — весь день нынче на огороде копались, подсушим маненько да на базар свезём.

— Дело известное, — отозвался Андриан, — липец[76]на дворе, а у крестьянина забот полон рот.

— Верно молвил, гостюшко, — согласилась Лукерья, — нынче вон гряды копали, а завтра на покос надобно отправляться, не зря ведь в народе сказывают: Кузьма и Демьян[77] пришли — на покос пошли. Промешкаешь с покосом, сена не запасёшь, чем зимою скотину кормить станешь?

— Тебе, — обратился хозяин дома к Лукерье, — не запамятовать бы красильных трав набрать, ныне для этого самое время.

— Думала уж о том, дня через два намеревалась сходить в лес.

— Какие же травы ты собираешь для крашения холстов? — спросил Андриан.

— Для крашенин[78] я зверобой беру; ежели его вместе с мятой отварить, то холстина окрашивается в рудо-жёлтый или кроваво-красный цвет, Для окраски льняного холста в жёлтый цвет хорош дрок. Только не часто эта трава попадается, вместо неё жёлтые головки купавок или кору орешника можно употреблять.

— Ну а ежели в какой другой цвет холст нужно окрасить?

— В какой — другой?

— Ну, например, в синий?

— Для этого трава синило[79] есть, Только окрасить холст сей травой непросто. Высушенные и измельчённые листья я замешиваю в тесто, а потом добавляю немного извёстки. Если это тесто разбавить водой и замочить в нём холст, то получится зелёная крашенина, на воздухе она постепенно синеет. Куда проще синюю крашенину можно сделать с помощью цветов василька, благо его у нас на полях видимо-невидимо.

Лукерья ещё долго могла бы рассказывать о разных травах, используемых в хозяйстве, но этот разговор не занимал Кудеяра, поэтому Андриан перевёл разговор на другое:

— В Заволжье, в своём имении Веденеево, на днях боярин Андрей Михайлович Шуйский был, так его слуги у нас в ските лошадей взяли да так и не вернули, а сами скрылись неизвестно куда. Хотелось бы нам отыскать тех слуг, чтобы попытаться возвратить скитских лошадей.

Лицо Фёдора посмурнело.

— Ищи теперича ветра в поле! Боярин Шуйский вместе со своими людишками два дня назад был в Суздале, так тут такое творилось, что и во время татарского нашествия редко бывает, Наозоровали, понасильничали вволю.

— Где же ныне Шуйский?

— Из Суздаля боярин по велению великого князя отбыл в Москву.

— Думается мне, — многозначительно посмотрел Андриан на Кудеяра, — не видать нам своих лошадей, придётся ни с чем возвращаться в скит.

— Что с возу упало, то пропало, — поддержал его Фёдор, — даже если бы вы застали здесь боярина Шуйского, его слуги всё равно не вернули бы вам лошадей. Не люди они, а тати с большой дороги!


Кудеяру наскучили разговоры о красильных травах, погоде, Шуйских, ему нестерпимо захотелось побыть одному, наедине со своим горем, которое впервые за эти дни он ощутил в полной мере. Он вышел на двор, миновал ворота и по поросшей гусиной лапкой тропке спустился к Каменке. От реки веяло прохладой. В сиреневом полумраке громко, сладострастно стонали лягушки. Но ничто не занимало сейчас юношу. Казалось, будто глухая стена отгородила его от окружающего мира. Вечерний туман клубился за рекой, а Кудеяру казалось, будто это Олька в белом своём платье, расшитом дивными узорами, медленно движется к нему, широко раскинув руки, улыбаясь чему-то неведомому, прекрасному.

Нет, это не Олька идёт за рекой, а клубится вечерний туман. Кудеяр повалился на землю, поросшую мягкой гусиной лапкой, глухо застонал от боли. Слёзы отчаяния полились из глаз. Выросший без материнской ласки, он особенно тяжело переживал утрату близкого человека.

Неожиданно чья-то рука легла на его плечо. Кудеяр приподнял голову — рядом сидел верный Олекса.

— Я уж и не надеялся отыскать тебя, Кудеяр. Как узнал от тётки Пелагеи, что ты в Суздаль подался, сел на лошадь и погнал следом. Весь вечер по Суздалю рыскал, да нигде тебя не повстречал. Колебаться стал: то ли ты назад в скит возвратился, то ли вслед за Шуйским в Москву поехал. Несолоно хлебавши хотел было завтрашним утром в Веденеево устремиться. Думал, разошлись наши пути-дороги. Сижу возле реки и горюю. Глянь, вроде бы ты откуда ни возьмись показался. Ты это или не ты, гадаю…

Немногословный обычно Олекса нынче так и сыплет словами — понял, что Кудеяр плакал, даёт ему времечко успокоиться, прийти в себя. Как бы ненароком обнял друга и не убирает руки. Потеплело на сердце Кудеяра, рад он Олексе, смущаясь, крепко обнял его. А тот всё говорит и говорит:

— Как узнал я, что Ольки не стало, руки на себя наложить хотел. Мила она мне была, только не знала о том. Чуял я сердцем — не меня, тебя любит, а всё равно ради неё умереть готов был. Потом одумался: прежде чем самому умереть, надо изничтожить гада Шуйского. Как проведал, что ты тоже вознамерился отомстить боярину, сел на коня и устремился за тобою следом. А отец Андриан где?

— Здесь, в Суздале, мы с ним вместе сюда приехали. Вижу: тревожится он за меня, потому одного не отпустил, сопровождать решил. Теперь намекает, что надобно в скит воротиться. А могу ли я, не отомстив Шуйскому за Ольку, последовать за ним?

— Негоже монаху в мирские дела вникать. Пусть отец Андриан в скит возвращается, а мы в Москву устремимся. И где бы ни был гад Шуйский — хоть в небе, хоть и в окиян-море, — мы всё равно отыщем его и покараем!

Худые, тонкие руки у Олексы, да мышцы как камешки, приросшие к костям. Крепко сжал он Кудеяра и словно выдавил из него печаль. В сердце осталась только решимость во что бы то ни стало отомстить Шуйскому.


В это время к Каменке спустились четыре монахини. Увидав незнакомых парней, они остановились в нерешительности. Таифа незаметно толкнула локтем Меликею — уж больно красивый один из них, глаз не отвести. Оба парня приезжие, не суздальские.

— Верь, Софьюшка, покарает Господь Бог Андрея Шуйского за злодейское убийство Ивана Фёдоровича Бельского.

Соломония, увидев парней, вдруг незнамо отчего взволновалась:

— Вы откуда, добры молодцы? Что-то я вас в Суздале никогда не видела.

— А мы приезжие, явились сюда из поместья боярина Андрея Михайловича Шуйского, — ответил Олекса.

— Пошто приехали-то?

Олекса замялся.

— Матушка, а я тебя хорошо помню, — обратился Кудеяр к Соломонии, — пять лет назад мы с отцом Андрианом были в Покровской обители, так ты монетку мне подарила, и ту монетку я сберёг, только в ските она.

Соломония пристально всмотрелась в его лицо.

— И я тебя помню, ты ведь татарским именем величаешься.

— Верно, Кудеяром кличут меня.

— Рада видеть тебя, добрый молодец, возмужал ты, раздался в плечах, красавцем стал. А что у вас за дело к боярину Шуйскому? Слышала, будто он злодей из злодеев.

— Верно, матушка. Явился боярин в своё село Веденеево и повелел привести к нему на ночь мою невесту. Я в ту пору больным, в беспамятстве лежал. Так боярин не только сам Олькой попользовался, но и слугам своим её отдал. Не вынеся позора, невеста моя повесилась.

— Слышь, Евфимия, что за мерзостный человек — Андрей Шуйский!

— Слышу, Софьюшка, и горячо верю: жестоко покарает Господь Бог этого злодея.

— Вот мы и решили вместе с Олексой разыскать в Москве злодея Шуйского и отомстить ему за смерть Ольки.

Таифа восторженно смотрела на Кудеяра.

— Нехорошо, добрый молодец, самосуд вершить. Я на вашем месте разыскала бы в Москве юного государя Ивана Васильевича да рассказала бы ему, какое зло учинил боярин Андрей Михайлович Шуйский, он, глядишь, и покарает его.

— Не согласна с тобой, Евфимия: государь мал и не сможет противостоять злым помыслам Шуйских, — возразила Соломония.

— Да разве нас допустят до государя? — усомнился Олекса.

— До самого государя, может, вы и не дойдёте, — согласилась Евфимия, — так хотя бы его верным слугам рассказали о зверствах боярских.

— А вдруг они людьми боярина Шуйского окажутся?

На это старушка не нашлась что сказать.

— Сколько тебе лет, Кудеяр? — неожиданно спросила Соломония.

— Шестнадцать, матушка.

— И моему сыну Георгию об эту пору было бы столько же.

Нечто неодолимое влекло её к этому ладному пареньку, чем-то он походил на Василия Ивановича, когда тот был совсем молодым.

— Благословите нас, матушки, в путь-дорогу.

— Будьте счастливы, добры молодцы, да поможет вам Господь Бог.

Соломония, а вслед за ней и Евфимия перекрестили ребят.

И только когда Кудеяр с Олексой скрылись в вечерних сумерках, Соломония вдруг запричитала:

— До чего же я глупая стала! Почему не спросила Кудеяра, кто его родители? А вдруг он и есть моё детище? Может, он до сих пор крест, мной подаренный, носит? Дура я, дура!


Обеспокоенный долгим отсутствием Кудеяра, отец Андриан вышел из дома и медленно направился к Каменке. Навстречу ему по тропинке бодро шагал сын Лукерьи и Фёдора Гришутка — рослый улыбчивый парень с чистым лицом и ясным взглядом серых глаз, Андриан, признав его, спросил:

— Гриша, не видел ли ты Кудеяра?

— Не только видел, отец Андриан, но и беседовал с ним. Он тут дружка своего веденеевского Олексу повстречал и вместе с ним устремился в Москву. Тебе же они велели сказывать, чтобы возвращался в скит, дескать, не монашеское это дело мстить Андрею Шуйскому. Благословили их в путь вон те монахини.

Андриан глянул в ту сторону, куда указал рукой Григорий, и тотчас же признал в одной из монахинь Соломонию. На душе стало спокойно: уж коли мать благословила сына в дальнюю дорогу, значит, так тому и быть, такова воля Господа Бога.

ГЛАВА 17

Москва поразила Кудеяра и Олексу многолюдством, великим шумом, обилием товаров на торгу. Московское торжище произвело на них особенно сильное впечатление; здесь можно было купить всё, недаром одно из самых распространённых пожеланий богатства и благополучия звучало в те годы так: «Что в Москве на торгу, то бы у тебя в дому!»

Торговля с рук и в лёгких палатках велась на площади, называемой Пожаром, а более солидная — к востоку от этой площади, в каменных и деревянных лавках. Кудеяр с Олексой долго блуждали по Китай-городу в поисках ряда, где продавали хлеб и калачи. Оказалось, хлебники бойко торговали в Зарядье. Спустившись к Москве-реке, к церкви Николы Мокрого, ребята досыта наелись московского хлеба, который показался им необычайно вкусным.

Лошади, на которых они приехали из Суздаля, мирно пощипывали прибрежную траву. Здесь они были большой обузой: постоянно водить двух лошадей по многолюдным и узким московским улочкам — занятие непростое. Продать же лошадей ребята не решались: если задуманное ими дело сладится, они рассчитывали вернуться на них в Заволжье.

— Кому-то из нас придётся побыть с лошадьми, а кому-то разыскивать хоромы Шуйского, — предложил Кудеяр. Олекса согласно кивнул головой. — В одной руке у меня камень, кто его получит, тот останется с лошадьми. Из какой руки берёшь?

Сидеть с лошадьми выпало Олексе.

Кудеяр поднялся в Китай-город. Дома располагались здесь часто, но почти при каждом из них были сады и огороды. Глухие заборы из еловых или дубовых брёвен отделяли усадьбы от дороги, за прочными воротами грозно рычали здоровенные псы.

Жилые и хозяйственные постройки срублены из добротных толстых брёвен, благо леса под Москвой достаточно. Для жилых хором москвичи предпочитали сосну, из её прямых ровных стволов можно было собирать без щелей даже крупные срубы. Такие дома были сухи, долго не гнили. Хозяйственные же постройки обычно сооружали из дуба, который из всех других пород выделялся своей прочностью.

Кудеяр с любопытством рассматривал дома московских вельмож, видневшиеся за высокими заборами. Все они стояли в глубине дворов на расстоянии десяти- двадцати саженей от ворот. Через ворота можно было попасть на мощёный, так называемый чистый двор, расположенный перед теремом. Сзади хором виднелись пристройки для слуг, конюшни, коровники, курятники, неудивительно, что задний двор был почти целиком покрыт навозом, поэтому от дома до хозяйственных построек вели узкие дорожки, мощённые досками и дранкой. Справа и слева от боярских хором виднелись сады с плодовыми деревьями и огороды, засаженные овощами. Потому по московским улицам гуляют ядрёные ароматы укропа, чеснока, огурцов. Особенно занятны терема знати. Многие из них в два-три яруса с башенками и гульбищами, окна украшены затейливыми наличниками.

Тут на гульбище ближнего дома выбежал нарядно одетый парень, ловко перемахнул через перила, минуту повисел на руках и, приземлившись, кинулся к забору. Дверь дома распахнулась, на крыльцо вывалила орава слуг во главе с хозяином. Слуги бестолково суетились, орали. Между тем добрый молодец уселся на частоколе верхом и, приложив к носу растопыренную пятерню, принялся дразнить преследователей:

— А ну поспешайте, лежебоки, не то боярин Головин всыплет вам по заднему месту!

Когда слуги были уже близко, парень спрыгнул с забора, но неудачно: его пояс накрепко зацепился за острый конец бревна. Шутник оказался в незавидном положении: часть слуг взбиралась уже на забор, другие устремились через передний двор к воротам, ещё мгновение — и парню несдобровать.

Кудеяр кинулся к нему, отцепил пояс.

— Бежим, не то слуги Фомы Головина сцапают нас! — крикнул парень своему спасителю. Пробежали до конца улицы, свернули налево, потом направо. Притаились за углом, выжидая, не покажутся ли преследователи. Никто не гнался за ними.

— Спасибо тебе, друже, что помог мне. Фома Головин дюже лют на меня за то, что я к дочке его, Феклуше, наведываюсь. Люба она мне, да и я ей мил. А вот родитель никак не хочет, чтобы мы были вместе, потому и приходится сигать с гульбища. Как тебя кличут?

— Кудеяром.

— А меня Фёдором Овчиной. Наверно, у тебя тоже зазноба есть?

У Фёдора лицо открытое, улыбчивое, лет ему столько же, сколько Кудеяру. Иному Кудеяр ни за что бы не стал рассказывать об Ольке, а ему доверился, поведал обо всём, что с ней случилось. Выслушав, Овчина крепко схватил его за руки.

— Андрей Шуйский, говоришь, виновен в смерти твоей зазнобы? Не человек он — зверь лютый! Четыре года минуло с той поры, как отца моего заточил в темницу и там уморил голодом.

Настала пора Кудеяру выражать сочувствие Фёдору. Тот, успокоившись, продолжал:

— Много зла чинит Андрей Шуйский всей земле Русской. Что ж ты намерен делать?

— Решил я убить его, чтобы кровью своей заплатил он за смерть Ольки.

Фёдор недоверчиво покачал головой.

— Убить Шуйского не так-то просто, зорко охраняют его верные прихвостни, без них он нигде не показывается. Да и нужно ли без суда убивать человека? Знаешь что, — загорелся вдруг он, — завтра вечером государь отправляется вместе с детьми боярскими за город, я сделаю так, чтобы он выслушал тебя. Может быть, узнав о новых злодеяниях Андрея Шуйского, великий князь наконец-то решится покарать его. Лошадь у тебя есть?

— Есть.

— Так ты завтра об эту же пору жди меня на Варварском крестце.


Варварский крестец Кудеяр нашёл возле церкви святой Варвары, в самом оживлённом месте московского торжища. Напротив церкви за прочной оградой притаился Панский двор, где жили литовские послы. Фёдор Овчина явился вместе со своим дружком, весёлым горбоносым Ваней Дорогобужским родом из Твери. Отец Вани — Иван Пороша вскоре после рождения сына погиб под Казанью. Вдова вышла замуж за влиятельного боярина Ивана Петровича Фёдорова, владевшего большими поместьями в Белозерском крае. Иван почитал спокойного и рассудительного отчима за отца.

Вскоре к ним присоединился тихий, застенчивый отрок.

— А это боярский сын Матюша Башкин, — представил его Кудеяру Фёдор. — Набожен Матюша, дни и ночи Священное писание читает, в каждом слове тайный смысл ищет.

Со стороны Кремля послышался нарастающий шум. Через минуту на Варварку выметнулась группа всадников, неистово погонявших лошадей. Впереди на белом стройном коне скакал двенадцатилетний отрок. Кудеяр успел приметить, что он высок для своих лет, плечи его подняты вверх, грудь широкая, нос удлинённый, глаза блестят. Фёдор махнул Кудеяру рукой, и они присоединились к следовавшим за государем детям боярским.

Великий шум сопровождал всадников: испуганно гоготали гуси, кудахтали куры. Застигнутые врасплох, они во множестве погибали, будучи раздавленными копытами коней. Проклятия москвичей неслись вслед государю и его спутникам. Так миновали Варварские ворота, Конскую площадь, Большой Посад[80]. По Солянке всадники выехали к Яузским воротам Белого города. На берегу Яузы в месте её впадения в Москву-реку спешились. Вечерние сумерки окутали город, вокруг было тихо, покойно. Отроки, побросав одежды, затеяли купание.

Ваня держался особняком от резвившихся друзей, он задумчиво смотрел в сторону Замоскворечья, поросшего садами.

— Государь, — тихо обратился к нему Фёдор Овчина, — из Заволжья в Москву приехал вот этот человек, чтобы бить тебе челом о злодеяниях боярина Андрея Шуйского. Ваня нахмурил брови, пристально глянул в глаза Кудеяра.

— Какие же такие злодеяния совершил Андрей Шуйский в Заволжье?

— Приехав в свою вотчину село Веденеево; боярин Шуйский приказал своим слугам привести к нему на ночь мою невесту Ольку Финогенову, а потом отдал её слугам, чтобы те измывались над нею. Олька не стерпела позора, наложила на себя руки.

Юный государь крепко сжал зубы, лёгкий румянец, появившийся было на его щеках во время скачки, сошёл с лица, глаза зажглись гневом.

— Хотел бы напомнить, государь, — вновь заговорил Фёдор, — что Шуйские отца моего ни за что ни про что заточили в темницу и там уморили голодом.

— Всё помню, Фёдор, — хрипло сказал отрок.

Он круто повернулся, вскочил на коня и, огрев его плетью, быстро устремился в сторону Москвы.


Было совсем темно, когда Кудеяр вернулся к Олексе.

— Ну что, видел великого князя?

— Не только видел, но и говорил с ним о боярине Шуйском.

— А ты не врёшь, Кудеяр?

— К чему мне врать?

— Что же он сказал?

— А ничего. Всё, говорит, я помню. Сел на коня и уехал.

Помолчали.

— Что же нам, Кудеяр, делать?

— Как задумали раньше, так и будем делать. Проведал я, что хоромы боярина Шуйского в Кремле находятся. Завтра попытаюсь проникнуть на его двор.

— Два дня уже я сижу с лошадьми, наскучило мне это дело, позволь разыскать подворье князя Андрея Шуйского.

— А мы по три дня будем с лошадьми сидеть. Завтра я схожу в Кремль, а потом ты три дня будешь охотиться за Шуйским. Договорились?

Олекса неохотно кивнул головой.


Наутро Кудеяр отправился в Кремль. Пройдя через Фроловские ворота, он повернул налево, в сторону «подола» Кремля, находившегося под горою, у берега Москвы-реки. «Подол» был густо заселён наиболее родовитыми боярами, духовенством и служилыми людьми. Дома стояли здесь часто, отделённые друг от друга только частоколами.

— Где тут подворье боярина Андрея Шуйского? — спросил Кудеяр пробегавшего мимо мальца.

— Пойдёшь мимо каменных палат купца Тарокана, увидишь подворье Кириллова монастыря с церковью Афанасия Александрийского, а как завернёшь за угол, тут тебе будет двухъярусный терем с двумя башенками — дом Шуйских, — малыш поддёрнул порты, шмыгнул носом и был таков.

Кудеяр не спеша дошёл до старой церкви, повернул направо и сразу же увидел дом с двумя башенками. Рядом с ним стояла неказистая приземистая избёнка, глядевшая на улицу подслеповатыми оконцами. Между избой и высоким частоколом, окружавшим двор Шуйских, был узкий проход. Кудеяр пошёл по нему и оказался возле высокого сарая, стоявшего позади избы, Под крышей сарая был приметен лаз. Кудеяр ухватился за доску и, подтянувшись на руках, забрался на чердак, откуда двор Шуйских был как на ладони.

Время от времени на высоком крыльце появлялись какие-то люди, одни приходили в дом, другие выходили, но все они были незнакомы Кудеяру, поэтому он начал было сомневаться, в этом ли доме живёт боярин Шуйский. Солнце покатилось к закату, когда на крыльцо вышел толстый человек в синем кафтане. Сердце Кудеяра дрогнуло: он сразу же узнал тиуна Мисюря Архипова. Мисюрь подозрительно осмотрелся по сторонам и вернулся в дом. Вот на крыльцо вышел Андрей Михайлович Шуйский в сопровождении Мисюря Архипова и Юшки Титова, они миновали ворота и двинулись по бревенчатой мостовой вверх.

Кудеяр спустился с чердака и по узкому проходу направился к выходу. Возле подслеповатой избушки стоял мужик с заросшим чёрными волосами лицом, вид которого ничего доброго не предвещал Кудеяру. Тот невольно оглянулся, намереваясь повернуть назад, однако здоровенный парень с дубиной в руке заступил ему дорогу.

— А ну, добрый молодец, пошли с нами, поведаешь, пошто по чужим сараям шастаешь, — обратился к Кудеяру мужик.

Он нажал на бревно, и перед ними открылась малоприметная дверь в частоколе, ведущая на двор Шуйских.

— Ступай в погреб, охолонись там маненько, потом всё поведаешь.

Кудеяра втолкнули в погреб, дверь захлопнулась, глухо скрипнул замок.


Напрасно Олекса ждал в эту ночь Кудеяра. Поняв, что тот угодил в беду, он, едва рассвело, устремился к Конской площади, раскинувшейся перед Варварскими воротами. Здесь шла бойкая торговля лошадьми.

Прежде чем продать лошадь, её нужно было пятнить у пятенщика, взимавшего за продажу лошадей пошлину. Помимо пошлины с пятна и шерсти в пользу великокняжеского конюшего шла особая пошлина с проданных лошадей. Когда Олекса рассчитался со служкой Троицкого монастыря, взимавшим пошлину и записывавшим проданных лошадей в особую книгу, он почесал в затылке: денег от продажи лошадей у него осталось совсем немного. Но сейчас ему было не до этого, все его помыслы об одном: как отыскать Кудеяра, вызволить его из беды.

«Кудеяр сказывал мне, будто боярин Шуйский в Кремле жительствует, туда я и пойду».

Миновав Фроловские ворота Кремля, Олекса остановился в растерянности: в глазах рябило от обилия теремов, церквей, дворцов. Он долго блуждал среди них, пока не вышел к дому Андрея Шуйского.

Олекса сразу же приметил проход между частоколом и неказистой избой с подслеповатыми окнами. Устремившись по этому проходу, он вышел к сараю, который посчитал удобным местом для наблюдения за домом Шуйских. Вот на крыльце показался боярин с неизменными своими спутниками Мисюрем и Юшкой. Когда они скрылись из виду, Олекса спустился с чердака и хотел было проследовать за ними, но крепкие руки ухватили его.

— Ещё один птенчик выпал из гнёздышка! Подь, охолонись.

Олексу втолкнули в мрачный холодный погреб.

— И тебя, Олекса, поймали?

Попав с дневного света в темноту, тот долго ничего не видел.

— Где ты, Кудеяр?

— Здесь я, — Кудеяр взял друга за руку, усадил рядом с собой.

— Холодно как тут!

— Ничего, привыкнешь.

Ребята прижались друг к другу, помолчали.

— Ты из сарая наблюдал за двором?

— Ну да.

— Видать, это ловушка, удуманная боярскими слугами.

— Что теперь с нами будет?

— А ничего, Олекса. Никто ведь не ведает, кто мы и зачем полезли на чердак. Может, мы спьяну там спали. Подержат нас здесь да и отпустят. На всякий случай прикинемся, что не знаем друг друга.

Медленно идёт время в темнице. В погребе даже днём темно, лишь через узкую дверную щёлочку проникает янтарное сияние. Но вот и оно померкло, значит, наступил вечер.

За дверью послышались шаги, скрипнул замок. В погреб с факелами в руках вошли трое — Мисюрь, Юшка и мужик с заросшим лицом.

— Где ж вы этих сопляков сцапали? — гнусаво спросил Мисюрь.

— На чердаке в сарае были. Весь Божий день, не смыкая глаз, зыркали на боярский двор. Не иначе как красного петуха подпустить хотели, а может, и ещё что удумали. Вчера вон того, а нынче этого, светловолосого, словили.

— Чьи же вы будете, робятки? — голос у Мисюря мягкий и даже как бы сочувственный. — Что ж вы молчите? Али языки проглотили? Так мы их из желудка достанем и пришьём. Завопите тогда благим матом. Глянь, Юшка, на них: мнится мне, где-то я их видел.

— Они веденеевские, Мисюрь. Этого Олексой кличут, а у того, он в скиту жительствует, имечко какое-то чудное, татарское, запамятовал я его.

— Теперича и я вспомнил, где их видел. Издалека в Москву пожаловали, видать, неспроста. Что ж вас, робята, в Москву погнало?

— Никогда тут не были, вот и решили посмотреть, какая она, Москва, — ответил Кудеяр.

— Ишь, любопытные какие! На лошадях или пешком отправились в путь?

— На лошадях.

— А кони где? Где, спрашиваю, коней оставили?

— Продали.

— Ну-ка пошарь у них, Юшка.

Юшка Титов быстро обыскал обоих, отобрал у Олексы деньги и, поделив их, часть отдал Мисюрю, остальные сунул себе за пазуху.

— Зачем же вы лошадей-то загнали? Али обратный путь решили пешком править?

— Есть было нечего, вот и продали лошадей.

— Чёрт с ними с лошадьми. На чердак-то пошто полезли?

Ребята молчали.

— Вы когда из Веденеева выехали?

— После Петрова дня, — простодушно ответил Олекса.

— Вон оно что… Значит, по нашим следам пустились. А вы девицу, что руки на себя наложила, ведали?

— Как же нам её не ведать, коли в одном селе жили?

— Хороша была девица! — Мисюрь отлично помнил ночь, когда они по очереди измывались над Олькой. — Жаль её, всем сердцем жаль. Был бы я вашего возраста, непременно влюбился бы в такую. А вы? Нешто вы не любили её?

Мисюрь пристально всматривался в лица ребят. Те, потупившись, молчали.

— И вам, вижу, мила она была. Как не стало её, сердечки ваши загорелись, и удумали вы подстеречь и убить злодея Шуйского! Казалось, Мисюрь читал тайные мысли ребят. — Слышь, Юшка, завтра же отведёшь их в Разбойный приказ, скажешь, что эти молодцы решили ни за что ни про что извести боярина Андрея Михалыча Шуйского и в тех мыслях своих тайных признались нам. Мы же марать руки об них не будем — ни к чему нам лишние разговоры. А там им конец.

ГЛАВА 18

Всё лето ожидал отец Андриан возвращения Кудеяра, но так и не дождался. Миновал июль-страдник, за ним — август-собериха, вот и сентябрь-хмурень на дворе. С каждым днём солнышко восходит позднее и всё раньше укладывается на покой. Приглядываются люди к летающей в воздухе паутине: много тенётника на бабье лето — к ясной осени и холодной зиме. Прогремит гром об эту пору — будет тёплая осень, а чем суше и теплее сентябрь, тем позднее наступит зима, Падают с деревьев жёлтые листья, устилают проторённую дорогу к храму, шуршат под ногами. А в голове одна мысль: что с Кудеяром? Слуха о том, что владелей Веденеева убит, не было. Значит, Кудеяр со своим дружком Олексой угодил в беду, в противном случае хотя бы один Олекса воротился к родителям. Обмысливая всё это, отец Андриан засобирался в Москву. Пахомий одобрил его намерения, благословил в путь-дорогу.

Подъезжая к Суздалю, отец Андриан ощутил в душе волнение и подивился тому: шестнадцать лет минуло с той поры, как он впервые увидел полюбившуюся ему с первого взгляда Марфушу, а словно вчера это было: грузная игуменья Ульянея, по бокам её две миловидные белицы — Марфуша и Аннушка, а впереди рябая келейница Евфимия с чадящим витенем в руках.

Почему так властвует над нами прошлое? Как будто бы разум смирился с волей судьбы, но где-то в душе живёт неистребимая жажда чуда: вот сейчас войдёт он в храм и среди молящихся монахинь Покровской обители увидит Марфушу. Разум твёрдо стоит на своём: Марфуши ему не видать никогда, до конца дней на этой грешной земле. Да и нужна ли она иноку? Пора бы отринуть земные вожделения, смирить гордыню, очистить душу от всякой грязи. Но разве Марфуша — грязь? Что нужно ему от неё? Быть может-памятный взгляд серых, широко распахнутых глаз и лёгкой руки прикосновенье.

Андриан чувствует, что монахини, находящиеся в церкви, время от времени взглядывают на него вопрошающе. В одной из них он признал Аннушку — мать Агнию. Наверно, ей интересно узнать, зачем он явился в Суздаль, нет ли вестей от Марфуши. А вот на него глянула старая монахиня с красивым ещё лицом, с тёмными выразительными глазами и, признав, взволновалась, до конца службы всё посматривала на него, боясь упустить из виду. Едва служба кончилась, Соломония ухватила его за рукав:

— Здравствуй, Андрей.

— Отец Андриан.

— Давно ли иноком стал?

— Пять лет уж.

— Далеко отсюда?

— В Заволжье.

— А что ж не явился сюда, воротившись из Крыма? Наверно, жену свою с сыном моим не сыскал?

— Отыскал.

— Так где же они?

— Жена народила детей и, любя их, в Орде пожелала остаться.

— А сын мой — Георгий?

— Из Крыма пришли мы с ним вместе, и ты его видела дважды: один раз монетку вручая…

— Кудеяр!

— Он самый.

— Почему же ты мне не сказал?!

— Не велено было Тучковыми, к тому же боялись огласки, а в скиту он был в безопасности.

— Так он и сейчас там?

— В скиту его нет.

— Зачем, ну зачем я его благословила мстить Шуйскому? Грех на душу взяла, и вот — покарал меня Бог. Почему же никто не сказал мне, что Кудеяр — мой кровный сыночек? А я поняла это слишком поздно: скрылся он из виду — тут-то меня и осенило! Где же он ныне?

— Должно быть, в Москве, иду я туда, чтоб его разыскать и в скит воротить.

— Москва велика…

— Не более Крыма. Уж коли в татарщине я отыскать его смог, то и в Москве непременно найду.

— Дай Бог… Молиться я буду и денно и нощно, чтоб Матерь Божья тебе помогла в твоём деле нелёгком. А у меня здоровья не стало совсем, дыхание смерти уж чую. Так ты поспешай!.. Как хочется сына родного обнять мне хоть раз!


В Воздвиженье[81] Андриан переступил порог дома Аникиных.

— Господи, кто в гости-то к нам пожаловал! — радостно всплеснула руками Ульяна. — Ведь сколько лет-то не виделись! Проходи, проходи, Андрей, в избу.

Афоня крепко обнял друга.

— Семья-то у вас какая многолюдная! — подивился гость.

— Знакомься с моими мужиками: старший Якимка, друзья неразлучные Ванюшка с Брошкой да близнецы Мирон с Нежданом.

Ульяна поднесла на руках девочку.

— А это молодшая наша любимица Настенька, вчера ровно годик исполнился ей.

Девочка с удивлением таращила на гостя серые глаза.

Авдотья старческой рукой обняла Андрея и тихо заплакала.

— Прости, Андреюшка, меня, слезливую: при виде тебя Петра вспомнила, не дожил он до встречи с тобой. И мне уж пора на покой.

— Внуков-то на кого покинешь?

— За молодшими старшие приглянул Якимка-то вон уж какой жених. Садись, Андреюшка, за стол, у нас нынче на Вздвиженье пирог с капустой.

После еды посреди избы поставили две кадки. Ульяна с Авдотьей на чистом столе разрезали капустные кочаны на части, высвобождали кочерыжки, а мужики, вооружившись тяпками, такой перестук подняли — на душе стало весело. Рубка капусты на Воздвиженье- большое событие в каждой семье. Там, где женихи и невесты, устраиваются капустные вечеринки. Девушки в богатых уборах ходят с песнями из дома в дом рубить капусту, хозяева накрывают для них столы с угощением. За девицами являются высматривать невест парни со своими гостинцами. И так на протяжении двух недель после Воздвиженья.

— Когда я молодая была, — вспомнила Авдотья, — очень уж мне хотелось, чтобы Пётр полюбил меня. Так перед тем, как идти на капустные посиделки, я семь раз прочитала слова заговора: «Крепко моё слово, как железо! Воздвигни, батюшка Вздвиженьев день, в сердце добра молодца Петра любовь ко мне, девице красной Авдотье, чтобы этой любви не было конца веку, чтобы она в огне не горела, в воде не тонула, чтобы её заря студёная не знобила. Крепко моё слово, как железо!» Как сказала я, так и сталось. Чтой-то холодком потянуло. Миронушка, прикрой-ка поплотнее дверь. И не диво, что холода пришли, ведь ныне третья встреча осени. На Вздвиженье зима с бела гнезда снимается, к русскому мужику в гости собирается — дай-ка я, зи-ма-зимская, на святой Руси погощу, серого мужика навещу. Вздвиженье лето замыкает, а ключи сизая галочка за море уносит.

Андриану приятны эти бесконечные разговоры под дробный перестук тяпок и хруст разрезаемых кочанов. Точно так же и в его родном Морозове с наступлением первых холодов на Воздвиженье рубили капусту.

— На Вздвиженье сивер, так лето тепло будет, — припомнилась ему давняя примета.

— Дай-то Бог, — откликнулась Авдотья. — На Вздвиженье зазимки — мужику не беда. Афонюшка, не запамятовал ли ты запереть ворота и все двери? Ныне гады ползут к своей матери под землю, так не заползли бы по ошибке на наш двор, не спрятались бы под навозом или в соломе.

— Не забыл, матушка, все калитки и двери плотно прикрыл.

В трубе вдруг завыло. Авдотья перекрестилась.

— В тёплой избе сейчас хорошо сидеть, а вот в лесу — не приведи, Господи! Ныне лешие с оборотнями и прочей нечистью сгоняют всё зверьё в лес, устраивают ему смотрины.

Весело в большой семье Ванятке! Ему доверено бабами важное дело — чистить морковку. Вовсю старается малец — то и дело летят рудо-жёлтые морковины то в кадушку Якимки с Брошкой, то в кадушку Мирона с Нежданом, которым по молодости лет отец пособляет. Даже Настеньке любо смотреть из люльки на дружную семейную работу.

— Ты-то как живёшь в иночестве, Андриан? — спросила Ульяна.

— Живу помаленьку.

— А в Москву, друже, пошто явился?

— Из нашего скита отрок Кудеяр, а из соседнего села Веденеева отрок Олекса подались в Москву мстить боярину Шуйскому Андрею Михайловичу, который невесту одного из них изнасиловал и, мало того, слугам отдал, а та, не вынеся позору, повесилась. И отроки те до сих пор не вернулись, хотя три месяца уже минуло. Так я хотел бы их отыскать здесь.

— Слышал я, будто дом боярина Андрея Шуйского в Кремле стоит, завтра отправимся туда и от боярских людишек проведаем, что с ребятами подеялось.

Наутро Андриан g Афоней отправились в Кремль и, разыскав дом Андрея Шуйского, попытались было спросить у направлявшегося во двор мужика, не являлись ли на их подворье двое отроков из принадлежащего боярину села Веденеева. Мужичок глянул на них как-то странно и, ничего не сказав, торопливо скрылся за воротами. Вскоре к ним вышел мужик с заросшим чёрными волосами лицом.

— Вам што надобно? А ну проваливайте подобру-поздорову, не то отправлю вас в Разбойный приказ. Там скажете правду подлинную и подноготную!

Афоня, вскипев сердцем, хотел было приструнить нахала, да отец Андриан поспешил увести его прочь. Простившись с Афоней, он направился на тучковское подворье.

Василий Михайлович Тучков только что вернулся от Макария, который просил его помочь тем, кто трудился над Великими Четьи-Минеями, поскольку сам он, став митрополитом, не может теперь уделять этому делу много внимания. Увидев отца Андриана, он искренне обрадовался.

— Признаться, я и сам не раз думал о том, чтобы стать иноком и целиком посвятить себя служению Господу Богу и книжному делу, да отец противился тому. А ныне, когда митрополитом стал любезный моему сердцу Макарий, я наконец-то достиг того, к чему стремился всегда, — внимать книжной премудрости. А как поживает Кудеяр, он ведь, поди, совсем большим стал?

— Кудеяр ещё летом уехал из скита в Москву вместе с дружком своим Олексой и до сих пор не воротился.

— Вот те на! Зачем же ты отпустил его в Москву?

— Удержать его было невозможно, потому как девица, которую он любил, была обесчещена боярином Андреем Михайловичем Шуйским и покончила с собой. Не дождавшись возвращения Кудеяра, я поехал в Москву, чтобы отыскать его. Нынче были мы с дружком возле хором боярина Шуйского, да слуга прогнал нас, пригрозив отвести в Разбойный приказ.

Василий Михайлович раздумчиво покачал головой.

— Пошлю я своих людей поискать Кудеяра с Олексой; если они в Москве, то на торгу должны объявиться.

— И я буду искать их там же.


Две седмицы бродил отец Андриан по торгу, но ни Кудеяра, ни Олексы не повстречал. Распрощавшись с Василием Михайловичем Тучковым, с дружным Афониным семейством, он направился в Суздаль.

В день отроков Анания, Азария и Мисаила[82] в Суздале шло пещное действо[83]. Со вниманием смотрели люди на то, как в печь заходят трое, юношей, а с крыши церкви к ним слетает ангел и спасает их от пламени, производимого посредством пороха «халдейцами». Наряженные в шутовское платье парни бегали вокруг печи, веселя зевак шутками.

Помолившись в храме Покровского монастыря, отец Андриан направился было к выходу, чтобы разыскать келью Соломонии, но, увидев в притворе[84] гроб в окружении монахинь, с бьющимся сердцем направился к нему. В гробу покоилась Соломония.

«Не успел отыскать Кудеяра! А она — так и не дождалась сына. Прости меня, Боже, за то, что я стал невольным их разлучником, что я не удержал Кудеяра от мести».

Евфимия — жена Шемячича — рассказывала:

— Вчера она скончалась: вышла из церкви после службы и повалилась на снег. Я подбежала к ней и слышу щепот: «Где же ты, сын мой, несказанно любимый?» В последние дни она больно по нём убивалась, плакала. С этими словами Софьюшка и дух испустила. Таифа с Меликеей отнесли её в келью. Завтра земле предадим. Чувствую, и мне пора следом за ней.

Отец Андриан вышел из храма. В небе стыла луна, осыпая мир голубой пылью. Морозный воздух перехватил дыхание. Вспомнилось, что старики наставляют молодых в этот день топить печь так, чтобы тепла хватило на два дня. Полновластной хозяйкой явилась на Русь зима, и всё оцепенело от её холодного дыхания — деревья, реки, стога сена… И невольно закрадывается в душу сомнение: грядёт ли весна?

ГЛАВА 19

Нечасто бывает Макарий в покоях государя, всецело занят он церковными делами, спешит завершить Великие Четьи-Минеи, Степенную книгу, да и иных задумок у него немало. Но хоть и редко бывает митрополит, у великого князя, однако досконально ведает, чем он занимается. Незаметно в окружении юноши оказались люди, близкие к Макарию. Это прежде всего боярин Фёдор Семёнович Воронцов, младший брат Михаила Семёновича, дружившего с Михаилом Львовичем Глинским и недавно почившего. Фёдор Семёнович в качестве посла повидал немало стран. Приближены к государю и седобородые братья Морозовы-Поплевины-Иван Григорьевич да Василий Григорьевич. Ещё в бытность деда нынешнего великого князя начали они службу при дворе, за спиной каждого из них немало боевых походов, посольских дел. Верная служба братьев Морозовых-Поплевиных была отмечена покойным Василием Ивановичем — оба они получили чин окольничего, стали боярами.

Воронцов высок станом, круглолиц, остроумен, беседовать с ним одно удовольствие. Вот и сегодня государь внимательно слушает рассказ Фёдора Семёновича о том, как он правил посольство в турецкую землю.

— Великий князь Василий Иванович послал меня в Царьград для своего государева дела к турецкому султану Сулейману. И пошли мы на Рыльск, а из Рыльска на Азак[85]. Путь к Азаку через литовские земли хоть и длиннее, зато менее опасен, нежели путь степью по причине разбоев, производимых в степях азакскими казаками. Снег был таким глубоким, что кони проваливались в нём по брюхо, поэтому нам пришлось до Донца идти пешком, а государеву казну и свой запасишко везти на салазках. В начале апреля вышли к Донцу, Льда на реке уже не было, и я велел делать суда, на которых нам надлежало идти водяным путём до Азака. Через неделю суда были готовы к отплытию. Когда до Азака оставалось три дня пути, я послал к азакскому диздару[86] трёх казаков с наказом сказать ему, что я иду от великого князя к Сулейману. И азакский диздар прислал мне встречу на Оксайское устье[87] двух человек в приставы да толмача. За шесть вёрст до Азака нас встретили человек с тридцать, присланных диздаром для нашего бережения. А за две версты до Азака ждали нас аги янычарские[88], было их более двухсот человек. И в те поры в городе из пушек стреляли, в набат били и в сурны играли. У судового пристанища на мосту встретил нас азакский диздар, приказные турецкого султана и жители города. Когда мы сошли с судна на берег, диздар взял меня под руку и проводил через городские ворота к подворью.

— А велика ли, Фёдор, крепость Азак?

— Крепость Азак велика, в ней собираются купцы из разных стран. Тут турки и татары проводят торг с московскими купцами, выменивают у них меха на шёлковые и шерстяные материи и драгоценные каменья.

— А трудно ли отнять этот город у турок?

— Забрать Азак у турок легко, да удержать трудно: далеко он от Москвы и на всём пути по Дону между Москвою и Азаком нет больших городов, которые служили бы опорой для твоего, государь, войска.

— Выходит, надобно строить на Дону русские города?

— Города эти очень необходимы, государь, для одоления Дикого поля, где ныне хозяйничает немало татей.

— Что же было дальше, Фёдор?

— Когда вышли мы из Азака к Кафе, азакский диздар проводил меня до корабля и корм на путь дал. На судах одолели Сурожское море[89], а как стали подходить к Кафе, в городе стреляли из пушек, в набат били и в сурны играли.

— А Кафа велика ли?

— Обширен и многолюден этот город, много в нём мечетей с минаретами, где неверные молятся своему богу. Со всех сторон окружён он крепкой стеной со множеством башен, а внутри стен огромное торжище, куда съезжаются купцы со всего света. Оттуда поплыли мы в Царьград. Когда пришли к месту и корабль наш встал у пристанища, к нам явился султанов толмач, а на берегу встречали конные и пешие нарядные аги янычарские. На той же неделе в субботу приехал ко мне толмач от султана, а с ним янычарские головы и сказали: «Велено тебе прибыть на султанов двор, Сулейману ударить челом. А у государя тебе сегодня не есть, потому что у нас едят мясную еду, а вы нынче говеете. Рыбы же здесь мало». И вот пошли мы на Сулейманов двор. У ворот встретили нас многие люди пешие, а когда вошли в палату, в которой сидят паши и приказные люди, то все они встали. Главный паша спросил: «С каким делом пришёл ты от своего государя к нашему государю султану?» Я сказал: «Прислал государь мой великий князь всея Руси Василий Иванович к брату своему, Сулейману, грамоту, и то дело писано в грамоте». Паша спросил: «Кроме грамоты приказ с тобой иной какой и поминки есть ли, и какие поминки?» Я ответил, что со мной кроме грамоты приказа никоторого нет; всё писано в грамоте, а поминки от государя нашего к Сулейман-султану — сорок соболей, да рыбий зуб[90], да кречет. Паша спросил ещё, давно ли я пошёл от своего господина из Москвы. Я сказал: «Как государь мой меня отпустил к брату своему, Сулейман-султану, прошло уже восемь месяцев». А как явился я к султану и челом ударил, взяли меня его ближние люди под руки и подвели к Сулеймановой руке. А после того я от государя и великого князя султану поклон исправил и грамоту подал и поминки явил по государеву наказу. А поклон правил стоя, а не на коленках, и султан против этого не промолвил ни одного слова и не спросил ни о чём.

— А каков, Фёдор, турецкий султан?

— Сулейман сидел на рундуке[91], а вид у него был важный, телом толст. Под ним был тюфяк золотной. Одет Сулейман в чугу[92] камчату, золотную по лазоревой земле, да на голове чалма.

— Много удивительного видят наши послы — разные страны и народы, моря и горные вершины. Хотелось бы и мне самому всё это повидать!

— Ты прав, государь, много диковинного есть на белом свете. Будучи в Царьграде, довелось мне наблюдать удивительное чудо, совершённое на глазах толпы кудесником. Получив от людей самое обыкновенное яблоко, он разрезал его ножичком пополам, извлёк зёрнышко и посадил во влажную землю. Затем покрыл посеянное зерно маленькой корзиночкой и стал играть на дудке. Когда же он поднял корзинку, то оказалось, что под ней появился нежный росток. Кудесник покрыл его корзинкой и, играя на дудке, стал скакать вокруг. Снова подняв корзинку, он показал нам яблоньку, которая своей вершиной упиралась в покрышку. Вся яблонька была усыпана ароматными цветками. После этого принялись скакать и кривляться помощники кудесника, и на яблоньке появились плоды. Кудесник накрыл яблоньку корзинкой, чтобы эти плоды созрели, и через некоторое время раздал окружавшим его людям десяток спелых яблок. Само же деревце он вырвал из земли и поставил в воду.

Юноша перекрестился.

— Не иначе как сама нечистая сила явилась людям в облике сего кудесника! Уж не отведал ли ты, Фёдор, тех нечестивых яблок?

Воронцов весело рассмеялся.

— Нет, государь, мы не стали осквернять себя прикосновением к сатанинским яблокам. Много диковинного видели мы в разных странах, но и то нужно иметь в виду, что русские послы нередко терпят самые гнусные притеснения, оскорбления и обиды от лихих людей, да и от недружественных нам правителей.

Ваня нахмурился.

— Придёт время, Фёдор, и мы усмирим татей, а недружественных правителей, оскорбляющих русских послов, жестоко покараем!

Воронцов вежливо поклонился в ответ на эти слова, а сам подумал: «Не скоро такое свершится!»

— Фёдор, когда Жигимонтов посол намеревается покинуть Москву?

— Сказывал он, будто хочет отправиться домой в Артамонов день[93].

— Доволен ли он кормом?

— Очень доволен, государь, премного благодарил он за оказанную ему честь.


Вчера, в день Рождества Богородицы, великий князь Иван Васильевич дал обед в честь посланника польского короля Жигимонта. На том обеде за большим столом сидели бояре князь Дмитрий Фёдорович Бельский, князь Иван Михайлович Шуйский, брат Андрея Шуйского, и он, Фёдор Семёнович, с братом Иваном.

— Благодарствую, Фёдор, за душевную беседу, а сейчас пора нам идти в столовую избу, где нас ждут бояре.

Идя по переходам дворца в столовую палату, юный государь залюбовался открывшимся перед ним видом. Под ярко-синим осенним небом несла свои спокойные воды величавая Москва-река. Белые облака засмотрелись в глубину её чистых вод. За рекой до самого края неба распахнулись тронутые осенним румянцем сады. Вчера народ справлял осенины — вторую встречу осени: бабы толпились по берегам реки, пели величальные песни. И ныне выдался хороший денёк.

Бояре, собравшиеся в столовой палате, встали при появлении великого князя, низко склонили перед ним головы. Встал и митрополит Макарий. Он-то и требует от бояр почтения к великокняжеской особе, постоянно напоминает в своих проповедях о божественном происхождении власти государя.

Ваня заметил перемену в отношении к нему бояр, знает, что проявляемое ими почтение — результат трудов Макария, но ему всё мнится — и не без оснований, что в душе бояре продолжают считать его несмышлёным мальцом, по-прежнему готовы в его присутствии творить бесчинства и своеволие.

Юный государь приблизился к митрополиту для благословения. Тёмные, живые глаза Макария смотрят на него строго, требовательно.

«Чего хочет от меня первосвятитель? Так ли я веду себя, как подобает вести великому князю? Почему терплю своеволие бояр? Как мне поставить их на место?»

Эти вопросы не в первый раз приходят в его голову, но до сих пор он не ведает чёткого, однозначного ответа на них.

Ваня сел в предназначенное для него кресло. Шелестя одеждами, разместились по лавкам бояре. И вдруг — громкий крик Андрея Шуйского взорвал тишину.

— Гляньте-ка, люди добрые, куда Федька Воронцов уселся! А ну встань и сядь ниже меня!

Фёдор Семёнович, побледнев, продолжал сидеть поблизости от великого князя. Иван Кубенский, Дмитрий Палецкий, Дмитрий Курлятев, Иван Турунтай-Пронский, Алексей Басманов-Плещеев повскакивали со своих мест и кинулись к Воронцову. Андрей Шуйский первым подскочил к нему и со всего маху ударил по лицу. Иван Кубенский ухватился за борт нарядного бархатного кафтана, рванул его на себя-оборванные пуговицы, накидные петли и затейливые кисти полетели в разные стороны.

— Стойте, прекратите творить мерзости в присутствии государя! — громко кричал митрополит.

Его, однако, никто не слушал. Фёдора Семёновича поволокли к дверям. Растерзанный кафтан его валялся на полу, длинные, собранные в мелкие поперечные складки рукава словно взывали о помощи. Макарий исподлобья глянул на государя — тот молча взирал на избиение своего любимца, глаза его были широко открыты, тело сотрясала дрожь.

Между тем бояре выволокли Воронцова на крыльцо великокняжеского дворца. Привлечённые шумом, со всех сторон к дворцу бежали люди.

— Вот тебе, любимчик великого князя! — Андрей Шуйский ногой пнул Фёдора Семёновича так, что тот повалился с высокого крыльца на площадь. Но и здесь бояре продолжали бить его руками и ногами. Юный государь, бледный, дрожащий, стоял на крыльце.

— Волоките его в темницу, недолго уж ему жить!

— Недостойно великому князю смотреть на эти мерзости, — прозвучал голос митрополита, — пойдём, государь, отсюда.

Макарий взял юношу за руку, тот послушно пошёл следом за ним и, лишь когда они оказались в палате вдвоём, обрёл дар речи.

— За что, за что они хотят убить Фёдора? Что он сделал плохого? Каждого, кто люб мне, Шуйские норовят лишить живота! Звери, а не люди… Когда же кончится всё это?

— Все эти мерзости кончатся лишь тогда, когда великий князь своей рукой пресечёт их, — голос митрополита звучал сурово, требовательно.

— Настало ли для этого время, святой отец?

— Да, время настало, пора тебе, государь, быть мужем!

Митрополит отошёл к окну, глубоко задумался. Ныне рушатся все его замыслы. На стороне Шуйских большая сила, сплошь титулованное княжье. А у него был лишь Фёдор Воронцов, которого он приблизил к великому князю в надежде, что боярин станет ему опорой, будет противодействовать пагубному влиянию Шуйских. Кто же ещё верен ему? Пожалуй, отец и сын Тучковы. Но Михаил Васильевич последнее время часто хворает, сторонится боярских склок, и не без оснований: ещё со времён митрополита Даниила Шуйские затаили на него злобу и при случае могут расправиться с ним. На стороне Макария и родственники Тучковых братья Морозовы-Поплевины. Их-то и призовёт он на помощь.

Макарий решительно направился к дверям и, распахнув их, приказал стоявшему на страже чернецу:

— Немедленно позови сюда братьев Ивана Григорьевича и Василия Григорьевича Морозовых.

Великий князь вопросительно глянул на митрополита.

— Хочу, государь, отправиться в логово смутьянов, чтобы спасти от погибели Фёдора Семёновича.

«Не обильно моё воинство, трудно мне бороться с Шуйскими и их подпевалами. Настало время воспользоваться советами тверского епископа Акакия — противопоставить Шуйским ещё одну силу — дядей государя Михаила да Юрия Глинских».

— Государь, много обид чинят тебе строптивые бояре, поэтому надобно окружить себя верными людьми, способными защитить от оскорблений.

— Где же взять их — верных людей?

— Обопрись пока на дядей своих, пожалуй Михаила Васильевича Глинского боярством и чином конюшего, а Юрия Васильевича — боярством и чином кравчего[94].

— Год назад, святой отец, по твоему совету я просил Юрия Васильевича быть воеводой в передовом полку, да он отказался, сославшись на то, что в полку правой руки был князь Александр Борисович Горбатый и ему меньше князя Александра быть нельзя.

— Что ж, в отказе Юрия Васильевича есть резон, однако, если ты пожалуешь его боярством и чином кравчего, он будет лишь благодарен тебе.

— Хорошо, пусть свершится по твоей воле, святой отец.

— И ещё об одном прошу тебя, государь. Смута из-за Фёдора Воронцова только началась, и, чтобы не видеть всех мерзостей, творимых боярами, советую тебе уехать на богомолье в Троицкий монастырь для душевной беседы с игуменом Алексием. Десять лет минуло с той поры, как твой отец, государь Василий Иванович, отправился в Сергиеву обитель в последний раз. Так ты бы своей поездкой почтил его память.

— Хорошо, святой отец.

— Вместе с тобой будут Василий Михайлович Тучков да братья Глинские. Я же останусь в Москве гасить огонь смуты.

— Жаль мне, святой отец, Фёдора Воронцова.

— О нём не печалься, сын мой, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы спасти его.

В палату вошли братья Морозовы-Поплевины. Иван Григорьевич — сильный ещё старик с пышной окладистой бородой, с густыми бровями, нависшими над спокойными серыми глазами. Василий Григорьевич ростом пониже, но и ему силушки не занимать. Оба с почтением поклонились митрополиту.

— Други мои, — обратился к ним Макарий, — великое бесчестье учинили Шуйские по отношению к государю, избив верного его слугу Фёдора Семёновича. Намереваются они убить Воронцова, а государь просил меня всячески противодействовать злобным замыслам. Потому намерен я немедленно отправиться к смутьянам.

Братья незаметно переглянулись, они опасались, что прямое вмешательство митрополита в свару между боярами может закончиться для него так же, как и для Даниила и Иоасафа. Не лучше ли ему пока остаться в стороне?

Иван Григорьевич, кашлянув в кулак, осторожно произнёс:

— Шуйские злопамятны, святой отец, по их воле оставили митрополию Даниил и Иоасаф.

Лицо Макария зарумянилось.

— Чем такое терпеть, лучше и мне вслед за Даниилом и Иоасафом отречься от возложенного на меня сана! До тех пор, пока я митрополит, надлежит мне всячески противодействовать варварским обычаям.

Видя решимость Макария, братья не стали больше удерживать его и вместе с ним отправились в столовую избу.


В столовой палате сторонники Шуйских праздновали победу над очередным любимцем великого князя.

— Так мы поступим с каждым, кто будет лезть под крылышко государя! — кричал на всю палату Андрей Шуйский.

— Верно! — ревел Иван Кубенский, изрядно выпивший.

Появление митрополита и бояр Морозовых-Поплевиных вызвало некоторое замешательство в стане победителей. Князь Фёдор Скопин-Шуйский[95], сын воеводы Ивана Скопы, осклабился при виде Макария:

— Святой отец тоже никак решил ввязаться в драку.

Кто зашикал на смельчака, а кто и весело рассмеялся. От негодования лицо первосвятителя покрылось красными пятнами. Стремительной походкой он направился было к Андрею Шуйскому и вдруг резко остановился. В палате раздался треск раздираемой материи- это Фома Головин наступил на мантию, и она в нескольких местах порвалась.

Макарий повернулся и медленно, пошёл в сторону шутника. Глаза его полыхали гневом.

— Именем Господа Бога проклинаю тебя, исчадие адово! — голос митрополита звенел как туго натянутая тетива. От его слов многим присутствующим стало не по себе. Макарий меж тем обратился к Андрею Шуйскому:

— Боярин, великому князю стало ведомо, что твои люди намереваются убить Фёдора Воронцова. Так ли это?

— Да, святой отец, по своим делам Фёдор Воронцов заслужил смерти.

— Хотел бы я ведать, в чём вина Фёдора?

— Вина Воронцова в том, что государь его жалует и бережёт. Не так давно без нашего на то приговора он пожаловал Фёдора боярством.

— Выходит, ты, Андрей Михайлович, и твои люди решили учинить суд над самим великим князем. Ведомо ли вам, что это грех тягчайший? Испокон веков так ведётся, что государь волен жаловать или казнить своих людей. Воля государя есть воля Господа Бога. И вы эту святую заповедь собираетесь порушить. Великий князь Владимир Мономах в поучении своём писал: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю. Ещё немного, и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его».

— Всем ведомо, святой отец, что великий князь юн, а потому не может сам управлять государством. По этой причине мы бережём его от влияния тех, кто хотел бы использовать расположение государя для своей корысти.

— Верно, боярин, великий князь юн, но ведомо всем, однако, что юность быстротечна. Да и так ли уж юн тосударь? В его годы великий воин Александр творил великие дела во славу Руси. Потому лишать власти великого князя — значит совершать богопротивное деяние. Вот ещё о чём хотел спросить тебя, боярин: велика ли вина Фёдора Семёновича?

— Воронцов подбивал великого князя против других бояр.

— Не верю тому! Ведомо мне, что он вёл с государем речи о тех странах, где ему пришлось побывать. Много ли вреда в тех речах? Напротив, они полезны для юного государя. Кто из присутствующих здесь поклянётся именем Бога, что Фёдор Семёнович подбивал государя на плохое? — митрополит обвёл всех пристальным взглядом. Желающих свидетельствовать в пользу Андрея Михайловича не нашлось. — Вот видишь, боярин, нет послухов, подтверждающих правоту твоих слов. Вымысел же не может служить причиной казни человека. Бог жестоко покарает за это. Потому великий князь и велит освободить Фёдора Воронцова из темницы.

— Уж не для того ли, чтобы снова жаловать? Не бывать тому! Пусть государь будет доволен тем, что мы не лишим Фёдора живота, но на Москве ему больше не бывать!

«Судя по всему, Шуйские намерены сослать Фёдора, но куда? На Белоозеро? В Соловки? А там, глядишь, задушат его, как Ивана Бельского».

— Боярин, коли Фёдору Воронцову нельзя остаться в Москве, пошли его на службу в Коломну.

— Нет, святой отец, боярина Воронцова вместе о сыном Иваном мы пошлём в Кострому.

ГЛАВА 20

— Наконец-то Господь Бог надоумил государя явить милость своим ближним родичам, — княгиня Анна Глинская осмотрелась по сторонам, словно принюхиваясь, — а то ведь после кончины великой княгини — моей доченьки, отравленной Шуйскими, счастье совсем было отвернулось от нас, Глинских. Ныне же, хвала Всевышнему, государь обратил свой взор в нашу сторону и вопреки воле Шуйских щедро пожаловал своей милостью. А злодеев Шуйских Бог покарал и ещё покарает. Вон Василий Васильевич женился на молоденькой да и загнулся. Недавно братец его, Иван, скончался.

— На смену одним, матушка, явились другие — Андрей и Иван Михайловичи, Пётр — сын Ивана, Фёдор Скопин-Шуйский… Конца-краю не видно этим Шуйским!

— Ты, Юрий, больно горяч. Древо Шуйских сразу не свалить. Так вы, дети мои, по одной ветке рубите И тем ускорите конец всему дереву. У Андрея Михайловича рыльце в пушку: юный государь, приметила я, страсть как не любит его, да терпит пока. Так вы, отправляясь вместе с великим князем в Сергиев монастырь, по дороге внушайте ему, что за тяжкие вины следует казнить первосоветника!

— Мудро говоришь, матушка, — вмешался в разговор Михаил Глинский, — и я мыслю, что прежде всего нам Андрея Михайловича свалить надобно. И с тем делом мешкать не следует. Времена нынче такие: либо мы одолеем Шуйских, либо они нас.

Анна повела крючковатым носом в сторону иконы, перекрестилась.

— Денно и нощно молюсь я за вас, дети мои. Долго вы были в стороне от больших дел. Ныне пробил ваш час. Так дерзайте же!


На следующий день после Никиты Гусепролета[96] великий князь отправился на богомолье в Троицкий монастырь. Рядом с ним ехал Василий Михайлович Тучков. Время от времени низкие, насыщенные водой облака обдавали путников холодными брызгами. На душе юного государя было мерзко: он всё ещё тяжко переживал обиду, причинённую ему Шуйскими.

— Фёдор Воронцов говорил мне, будто есть страны, где и зимой так же тепло, как летом. Правда ли это?

— Правда, государь, те страны лежат в полдневной стороне[97]. Туда сейчас держат путь наши птицы — гуси, журавли. И по полёту этих птиц мы можем узнать, какой будет весна.

Ваня внимательно посмотрел по сторонам.

— Вон стая гусей летит…

— Судя по их полёту, следует ожидать малую вешнюю воду: вишь, как они низко летят. Чем выше проносятся гуси, тем дружнее будет весна и обильнее половодье.

— Выходит, гусь — птица вещая. А можно ли узнать, какая ждёт нас зима?

— Для этого надобно присмотреться к тем гусям, которые по земле ходят: ежели гусь лапу поднимает, значит, быть холодам, стоит на одной ноге — к морозу, ну а коли полощется в воде — быть теплу. Раннюю зиму указывает гусь, спрятавший голову под крыло.

«И я уподобился гусю, почувствовавшему приближение ранней зимы: вместо того чтобы покарать Андрея Шуйского за оскорбления, причинённые Фёдору Воронцову, я сел на коня и отправился на богомолье. Когда же кончится моё унижение? Когда я стану наконец настоящим великим князем, таким, каким были мой отец и дед? Как сделать так, чтобы бояре перестали считать меня дитем несмышлёным?»

Нет, он не дитё несмышлёное. В книгохранительнице отца изучены им история древней Иудеи и Византии, Ветхий и Новый завет, жития святых отцов, труды византийских богословов. Он может по памяти повторить написанное в той или иной книге. Все говорят, что Василий Михайлович Тучков прочитал множество книг. Так, может быть, он ведает, что надобно сделать, чтобы стать настоящим великим князем? Только вот смеяться бы не стали над ним, если он спросит об этом.

— В поучении Владимира Святого, которое я не так давно прочитал, сказано: «Ещё немного, и не станет нечестивого, посмотришь на него, и нет его. А кроткие наследуют землю и наслаждаются множеством мира», Горы неправды, творимой злыми людьми, вижу я вокруг. Почему же торжествуют нечестивые и унижены праведные? Почему у нас делается всё вопреки поучению Мономахову?

Тучков пристально посмотрел на юношу.

— Ты спросил, государь, о словах Владимира Святого, который полагал, что зло обречено на погибель, а добро всегда торжествует, и я отвечаю тебе-такова воля Господа Бога, В поучении его далее тех слов, которые ты мне поведал, сказано так: «Нечестивый злоумышляет против праведника и скрежещет на него зубами своими. Господь же посмеивается над ним, ибо видит, что приходит день его. Нечестивые обнажают меч и натягивают лук свой, чтобы низложить бедного и нищего, чтобы пронзить идущих прямым путём; меч их войдёт в их же сердце, и луки их сокрушатся». Так сказал премудрый Мономах. Его слова означают: на всё воля Господа Бога нашего. Нечестивый человек силой оружия творит неправду, но Господь Бог, видя это, укрепляет дух великого князя, призванного быть праведным судьёй своим людям. И великий князь поднимет меч свой разящий, чтобы сокрушить нечестивца и восстановить справедливость.

«Поднимет меч свой разящий… Поднимет меч свой разящий». Юноше казалось, что именно эти слова вызванивают колокола Троицкого монастыря, приветствуя высоких гостей.

«Выходит, чтобы стать настоящим великим князем, я должен поднять меч свой разящий!»

Игумен Троицкой обители Алексий похож на старого сурового воина. Громкий голос его колоколом гудит под каменными сводами собора Троицы. И молитва его какая-то особенная, похожая на напутствие воинов перед бранью. В своей проповеди он не раз упомнил князей Александра Невского и Димитрия Донского.

После службы игумен увлёк великого князя в свою келью, усадил напротив, пристально всмотрелся в его лицо.

— Вижу, возмужал ты, государь. И не диво: четырнадцатый год уж пошёл. В твои годы знаменитые предки большие дела творили. Взять хоть прославленного князя Димитрия, коего в народе Донским кличут. Девять годков ему было, когда отец его, князь Иван Иванович, возвратившись из Золотой Орды от хана Берди-бека, занедужил и скоропостижно скончался. Бердибек тоже вскоре умер, и на его место взошёл хан Кульпа. В те поры русские князья, узнав о переменах на ханском престоле, должны были ехать в Орду для получения ярлыка от нового хана. Не долго продержался у власти хан Кульпа, по прошествии шести месяцев и пяти дней его убил князь Науруз, Так что, прибыв в Сарай, русские князья вручали свои дары, предназначенные для Кульпы, новому хану. И вот к Наурузу явился сын великого князя Ивана Ивановича девятилетний отрок Димитрий[98].

Игумен Алексий задумался, словно вспоминая то, что видел когда-то своими глазами. Ване не терпелось узнать, что же было дальше.

— Дал ли Науруз ярлык на княжение отроку Димитрию? — прервал он затянувшееся молчание.

— Нет, государь, не дал. Посмотрел он на него, покачал головой и велел послать за сыном князя нижегородского и суздальского Константина. Ярлык на княжение получил не Димитрий Иванович, а Димитрий Константинович. Не по отчине и не по дедине досталось ему княжение. Вскоре, однако, в Орде вновь сменился хан, престолом завладел Амурат. Когда к нему явились с дарами московский посол от князя Димитрия Ивановича и посол от Димитрия Константиновича, Амурат приказал поместить их обоих под стражу и запретил сарайским вельможам иметь с ними дело. Сам же он задумал разобраться, правильно ли поступил правивший до него Науруз с московским княжением. И решил он, что княжить на Москве должен Димитрий Иванович, а не Димитрий Константинович. В ту пору Донской был моложе тебя, ему исполнилось всего двенадцать лет.

— И Димитрий Константинович легко уступил княжение отроку?

— Нет, государь, Димитрий Константинович был недоволен волей Амурата и занял своим войском Переяславль-Залесский, чтобы воспрепятствовать продвижению Димитрия Ивановича во Владимир, где в ту пору в Успенском соборе он должен был венчаться на великое княжение. Но юный Димитрий Иванович смело сел на коня и устремился со своей ратью к Переяславлю.

Узнав о его приближении, Димитрий Константинович перепугался и бежал сначала во Владимир, а оттуда в свою вотчину — в Суздаль.

«А я, когда пришёл на Русь Сагиб-Гирей, не решился сесть на боевого коня, всё перепоручил своим воеводам. Так ли поступили бы мои предки? Александр Невский в пятнадцать лет стал князем-наместником Великого Новгорода, водил свою дружину на врага, судил строптивых новгородцев. Димитрий Донской и того раньше стал промышлять власть. Я же советуюсь с боярами: быть мне в Москве или бежать от Сагиб-Гирея в дальний северный город. Оттого бояре и не чтут меня, творят по своей воле, а не по моей. Не бояре похитили у меня власть-я сам отдал её им. Но отныне всё должно измениться, я буду сам править своими людьми, судить их по правде и совести».

— Святой отец, как поступил бы Димитрий Донской с боярином, который почал бы править от его имени?

Алексий строго глянул в глаза юноши и твёрдо произнёс:

— Димитрий Иванович жестоко покарал бы святотатца. Великому князю власть дана самим Господом Богом, и обладать той властью должен лишь он сам.


Из Троицкого монастыря великий князь поехал на Волок, а затем в Можайск. В Москву он возвратился лишь в день Зиновея[99]. Во время всего путешествия его дяди проявляли по отношению к нему большое почтение. И не диво: по просьбе митрополита Макария государь щедро пожаловал их.

Но по мере приближения к Москве в душе Михаила и Юрия росла тревога. Им прекрасно были ведомы порядки, установленные боярами при дворе. Каждого, снискавшего любовь великого князя, ждёт пропасть. И той пропасти не сумели избежать ни Иван Бельский, ни Фёдор Мишурин, ни Фёдор Воронцов. Что же уготовили Шуйские им, нынешним милостивцам великого князя? Темницу или ссылку на Белоозеро? Плаху или отраву в кубке? Не лучше ли упредить Шуйских, первыми нанести удар с помощью государя? Братья пришпорили коней и поехали по обе стороны от Ивана.

— Государь! В большой тревоге возвращаемся мы в Москву, — скороговоркой произнёс Юрий.

— Отчего так? Разве не пожаловал я вас великим своим жалованием?

— За пожалование мы премного благодарим тебя, государь. Да вот опаска берёт: ну как по возвращении в Москву ждёт нас лютая кара, уготованная Шуйскими? Не любят они тех, кого государь жалует. Вон и Фёдора Воронцова в Кострому услали…

Лицо юноши покрылось красными пятнами.

— Отныне несправедливостей, чинимых Шуйскими, больше не будет!

Произнеся эти слова, Ваня вдруг спохватился: ну как не справится он со строптивыми боярами, не сумеет поставить их на место? Ведь до сих пор в боярских сварах ему ещё ни разу не удавалось отстоять свою честь и достоинство. До мельчайших подробностей запомнил он события, происшедшие почти год назад в ночь на Малахия: искажённое ужасом лицо Петра Щенятева, умолявшего спасти его, просьбы о защите митрополита Иоасафа.

«Нет, такого больше не должно повториться! Ни Александр Невский, ни Димитрий Донской не потерпели бы подобного бесчестия. Отныне никто не посмеет в присутствии великого князя вершить суд и расправу».

Легко сказать: всё будет отныне иначе. Но как достигнуть этого? Как должен он поступить с Шуйскими?

— Государь, — вкрадчиво заговорил Михаил Васильевич, — достаточно тебе убрать Андрея Михайловича Шуйского, и все станут послушными тебе. А убрать его надобно так, чтобы другим было неповадно творить бесчестие в присутствии государя. Пора избавить государство от хищников власти и покарать злодеев!

«Отец Алексий и Василий Михайлович Тучков призывали меня поднять меч разящий, а Глинские указали мне, на кого следует направить этот меч. Да, я должен судить Андрея Шуйского и жестоко покарать его за совершённые злодеяния в назидание другим».

— Согласен с тобой, Михаил Васильевич, много зла причинил всем Андрей Шуйский и за это должен быть наказан. Ты советуешь казнить его смертной казнью, а ведь предок мой славный Владимир Святой поучал: ни невинного, ни преступного не убивайте; хотя и будет достоин смерти, не губите никакой христианской души.

Казалось, Михаил Глинский смутился от этих слов, но быстро овладел собой:

— Времена нынче другие, государь, люди очерствели душой, стали лютее, кидаются друг на друга, словно дикие звери. А потому и судить их нужно по-другому. Верю я: живи Владимир Святой сейчас, он смело казнил бы своих ворогов.

«Времена нынче и впрямь иные. Прав ли, однако, Михаил Глинский? Пожалуй, прав. Вон и Василий Тучков, которого я почитаю за набожность и начитанность, призывает меня поднять меч разящий, А ведь он не мог не знать всех слов поучения Мономахова».

Юному государю вспомнились слова митрополита Макария: «Да, время настало, пора тебе быть мужем».

— Какой же смерти достоин Андрей Шуйский?

— Чем позорней, тем лучше, — вмешался в разговор Юрий, — собаке — собачья смерть, потому прикажи псарям прикончить Андрея Шуйского.


Любят на Руси рождественский праздник Святки. Начинается он с обхода домов в рождественский Сочельник детьми или молодыми парнями и девушками. Ожидая колядовщиков, в каждом доме готовят для них подарки — печенье, сдобные коврижки, яйца, масло, рыбу, оладьи, шаньги. Коли хозяева оказывались щедрыми, их благодарили:

У доброго мужика

Родись рожь хороша:

Колоском густа,

Соломой пуста.

Ну а жадному пели по-иному:

У скупого мужика

Родись рожь хороша:

Колоском пуста,

Соломкой густа.

Могли спеть скрягам и похлеще-об осиновом коле, забитом в могилу, поэтому хозяева старались не прогневить колядовщиков.

А потом начинались святочные посиделки, причём молодёжь являлась на них разодетая в новые рубахи и платья, чтобы не было неурожая. На посиделках загадывали загадки, водили хороводы, пели озорные песни про старого мужа, про свёкра со свекровью, которых молодая невестка не очень-то почитает, играли в «молчанку». Кто нарушит тишину смехом или словом, тотчас же подвергался весёлому наказанию, его обливали с ног до головы водой, заставляли съесть пригоршню углей, поцеловать старуху или пробежаться на гумно и принести сноп соломы. Последняя кара почиталась самой ужасной, поскольку все страшились ночью угодить а лапы гумённика.

Веселье усиливалось с приходом в избу ряженых. Иной надевал личину[100] медведя и, кривляясь, показывал, как бабы ходят по воду, как девушка смотрится зерцало, как ребятишки воруют горох. Другой набрасывал на себя вывороченную шерстью вверх шубу, в один из рукавов которой вставлял палку с крючком на конце, Когда «журавль» начинал гоняться за девушками и клевать их крючком, те, смеясь, бросали на пол орехи или пряники. «Журавль» охотно подбирал подарки. Что визгу-то, что гаму-то было, когда в избу врывалась «нечисть» — парни, одетые в вывернутые тулупы, в длинные белые рубахи с рукавами, волочившимися по полу. Глянешь на иную личину — мороз по коже от страха: глаза свирепые, клыки огромные, Девушки, знавшие о возможности прихода «нечисти», повизжав для вида, начинали выгонять ряженых. Парни, слегка посопротивлявшись, убегали в сени и тут разболокались.

А уж каких только гаданий не было! Девицы ходили слушать на перекрёсток дорог: в какой стороне собака залает — туда и идти замуж. Иные подслушивали вод окнами: ежели в доме ругаются — в плохой дом попадёшь, а коли смеются — в хороший. Третьи шли к амбару и говорили: «Суженый-ряженый, приходи рожь мерить!» Послышится, будто там пересыпают зерно, значит, судьба пошлёт богатого жениха, а покажется, что метут пол веником, — быть за бедным. Повсюду на Руси выходили девушки на Святки «полоть снег». Да мало ли напридумано русскими людьми святочных забав для всех возрастов! Приостанавливаются в эти дни многие работы: бабы не прядут и не шьют — будешь на Рождество шить — родишь слепого; мужики не гнут дуг, колёс-иначе приплода скота не получишь.

В Сочельник[101] под окном боярина Андрея Михайловича Шуйского здоровущая чёрная собака вырыла глубокую яму. Увидевший эту собаку Юшка Титов хотел было шугануть её, а она оглянулась в его сторону и так зарычала, что он перекрестился и попятился. Вооружившись кольями, боярские слуги кинулись к указанному Юшкой месту, да никого уже не застали, собаки и след простыл. Молча стояли челядинцы над глубокой ямой, чесали затылки и хмурились — примета была пакостная.

А москвичам дела нет до боярина Шуйского, шумит-бурлит по городу большой зимний праздник — Святки. И вдруг словно гром среди ясного неба — через день после коляды[102] великий князь приказал всем боярам собраться в средней царской палате.

С неудовольствием явились бояре на зов государя, по дороге гадали — может, беда приключилась нежданная, вот великий князь и позвал их. Никто толком ничего не знал.

Государь сидел на своём обычном месте, тщетно пытаясь скрыть волнение. Лицо у него бледное, руки не лежат на подлокотниках кресла, беспокойно движутся. Вот он поднялся и громким звонким голосом обратился к присутствующим:

— Много неправды чинится ныне на Руси. Пользуясь малолетством великого князя, бояре злым умыслом завладели его властью. И те бояре ведут себя беззаконно: убивают ни в чём не повинных людей, словно тати с большой дороги грабят свою страну.

Боярам была в диковинку эта речь, они украдкой переглядывались между собой, кто насмешливо, кто возмущённо, кто выжидающе — что-то будет дальше?

— И я отныне намерен восстановить справедливость и мир в своём государстве. Мне ведомы имена всех виновных, но казнить решил я наивиновнейшего. Вот он сидит перед вами! — голос юного великого князя зазвенел от возмущения, когда он указал рукой на Андрея Михайловича Шуйского. — Это он убивал безвинных людей, незаконно присвоил себе власть, по праву принадлежащую великому князю. Много людей погибло от рук этого нечестивца, так пусть же смерть будет наказанием ему за совершённые злодеяния. Эй, псари! Войдите сюда и возьмите его!

Бояре от удивления лишь глазами хлопали. В палату ввалилось десятка два дюжих молодцев, они схватили упиравшегося, жалобно вымаливавшего прощения у великого князя Андрея Шуйского, поволокли его из великокняжеского дворца. По дороге в тюрьму псари нещадно били свою жертву, так что возле Ризположенских ворот он был уже мёртв. Обнажённое тело его часа два лежало на виду у москвичей.

Хотя в своей речи великий князь обещал покарать лишь одного Андрея Шуйского, однако на следующий день были схвачены ближайшие его советники — Фома Головин, Фёдор Скопин-Шуйский, Юрий Тёмкин и другие. Все они были высланы из Москвы[103] — митрополит Макарий не мог оставить безнаказанным легкомысленный поступок Фомы Головина.

ГЛАВА 21

— Эх, были бы со мной гусли, уж повеселил бы я вас, братцы! — вздохнул скоморох Филя.

— Сиди уж, — недовольно проворчал лежавщий под грудой тряпья немощный старик, — всё бы вам, молодым, грешить. Ты вот лучше бы лоб свой перекрестил, ни разу, чай, не помолился, нехристь!

— А чего зазря-то креститься? Ты вот, Мирон, уж больно набожный, с утра до ночи лоб бешь, а толку-то что? Сам говорил: ни за что ни про что восьмой год здесь вшей кормишь.

— Видать, есть за что, — Мирон надрывно раскашлялся.

— Не пойму я тебя: то говоришь, что безвинно страдаешь — кто-то боярина Колычова по головке неласково погладил, а тебя за то в темницу упекли. Нынче же говоришь: есть за что.

— По молодости лет я, как и ты, к Богу-то был равнодушен, вот за это и страдаю.

— Так Бог-то, говорят, милостивый, а коли так, пошто не внемлет твоим усердным молитвам? Ты вот прощения у Бога просишь, а он на тебя хворобу напустил.

— Видать, время ещё не пришло для милости-то Господней, — старик опять закашлял.

— Во-во, тебя, Мирон, не переспоришь, лучше я вам, братцы, бывальщину расскажу.

— Давай, валяй бывальщину, — хрипло проговорил вор Брошка.

Рожа у него припухшая, нахальная. Приподнявшись на локте, он приготовился слушать Филю. Тот такое может сморозить, весь день хохотать будешь.

— Шёл я дорогой, поперёк мне едет мужик на телеге. Другой мужик подкрадается, да с заднего колеса и влез на небеса. Ему сказали — на небесах коровы дёшевы, а вши больно дороги. Вот он ходил, ходил, на тракт нигде не угодил. Увидел вдруг: небольшая церковь из пирогов складена, блинами набита, лепёшками покрыта, под крестом Адамова голова из большого базарного пирога. Подошёл к двери — священники там воют как звери. Дверь бороной затворена, кишкой затянута, калачом заперта. Я взял кишку, перекусил, калач переломил, борону отвалил. В церкви образа пряничные, а свечи — морковные. Гляжу, стоит поп — я его кадилом в лоб. Стоит дьякон — я его смякал.

— Тьфу ты, мерзость какая! — простонал в углу Мирон.

— Валяй, валяй, — одобрил рассказчика Ерошка.

— Стоит пономарек-я его из церкви поволок и затылком прямо об порог. Из его заднячки посыпались яблочки. Я яблочки собираю, родителей поминаю: Трюшу, Матрюшу, праведную душу, Якова распятого, Никиту горбатого. Вот теперь, духовный отец, и сказке тут конец. Это у нас не сказка, а присказка, приходите сказку тогда слушать, когда бояре будут кушать, а мы — завтракать.

Все, кроме Мирона, рассмеялись.

— Правильно сделали, что тебя в темницу упекли, словеса твои греховодные, от них народу пагуба.

— Меня, Мирон, не за то сюда упрятали. Своими ушами я слышал, как тати, нанятые Шуйскими, сговаривались прикончить боярина Ивана Бельского, сидевшего в темнице на Белоозере. Я о том людям поведал, да среди них дерьмо нашлось, донесло на меня куда надобно. Вот и обвинили меня в том, что я клевету возвёл на Шуйских. С Белоозера привезли сюда — в Белокаменную.

Кудеяр вздохнул: они с Олексой, как и Филя, безвинно страдают по воле Шуйских. — Как же так, — заговорил Олекса, — Андрей Шуйский приказал убить неугодного ему боярина Бельского. По вине Шуйского невеста Кудеяра руки на себя наложила. Так его бы в темницу бросить, а заместо него мы, безвинные, страдаем.

— Ха, нашёлся безвинный, — ехидно произнёс Ерошка, — а не ты ли вкупе с Кудеяром умыслил прикончить боярина Шуйского?

— Ты, Ерошка, сам в грязи утоп, — вступился за Олексу Елфим, — и других столь же грязными считаешь. Задумали ребята убить Шуйского, да не убили, потому на них вины нет никакой. Да и убили бы — невилика беда, поскольку за дело намеревались боярина покарать.

— Сам-то ты хорош! — взвился Ерошка. — Посчитай, скольких людей на тот свет отправил — видимо-невидимо! Тать ты с большой дороги, тать!

— Правду молвил — многим головы я поснимал, да и то сказать — за дело. Ты вот всех без разбору обворовываешь, кто под руку подвернётся. Невдомёк тебе, что ты у иного последний кус хлеба отымаешь. А ведь вокруг тебя и без того неправды хватает, бояре да дворяне кровь из народа сосут, грабят без зазрения совести. Стоит же людям против того слова молвить, их, истязают и губят без числа. Так я снимаю головы с тех, кто грабит народ, и возвращаю людям их добро.

— Может, и раздаёшь добро, — язвительно заметил Ерошка, — да и себе немало, поди, оставляешь. У тебя в нижегородской земле сколь кубышек зарыто?

Елфим, казалось, не слышал этих слов, в его глазах появилось мечтательное выражение, словно он был где-то далеко-далеко.

— Эх, други, хорошо-то как на воле! Мне вот на Волге много раз приходилось быть, какой там простор для души!

Кудеяр вспомнил своё первое впечатление от Волги, когда они с отцом Андрианом увидели её возле Плёса. Слова Елфима глубоко запали в его душу. Выходит, есть люди, готовые вступить в единоборство с грабителями народа. И живут эти люди вольными птицами, в стругах плывут по широкому волжскому простору, на быстрых конях мчат по лесным дорогам, чтобы покарать злодеев.

Полтора года томятся они в одной каморке вместе с Елфимом, и каждый раз, когда тот рассказывает о своих приключениях, у Кудеяра возникает желание стать таким же, как он. Да и собой Елфим пригож, сила чувствуется в нём недюжинная.

— Я ведь тоже от Шуйского пострадал, только от другого — Василия Васильевича. В его имении засуха приключилась, всё повыгорело — и в поле и на огороде, народ от голоду помирать стал, а боярский тиун всё требовал с людей подати. Когда же они, чтобы не помереть с голоду, открыли боярские житницы, явились от боярина людишки и жестоко всех покарали: кого в поруб побросали, кого плетьми выпороли. Тогда я подпустил боярину красного петуха и утёк в лес. Эй, Филя, что же ты приуныл? Спой нам бывальщину про лихих разбойничков!

Филя сделал вид, будто ударил по гуслям:

Как во темну ночь осеннюю

Выезжали добры молодцы,

Добры молодцы, буйны головы,

Со ножами со булатными,

Со стрелами со калёными.

Как завидели разбойнички

В теремах-домах огни,

Нападали буйны головы,

Убивали, кто богаче всех,

Забирали злато, серебро.

А на зорьке, зорьке аленькой

Как по полю, полю чистому,

Как по травке по муравушке,

По цветочкам да по аленьким

Проезжали добры молодцы,

С той ли песней, с той ли звонкою!

Глаза Елфима увлажнились.

— Ай, молодец! Вот она-песня нашенская! Дай облобызаю тебя.

Кудеяр обвёл глазами убогую каморку. Тесно в ней, но только не зря говорят: в тесноте, да не в обиде. Попробовал было Ерошка поизмываться над ним с Олексой, когда они только что попали сюда, да Елфим заступился, проучил пакостника. Свет едва проникает через крохотное зарешечённое оконце, притаившееся под самым потолком. Для тепла оно почти целиком заткнуто соломой, а всё равно в камере прохладно — изморозь проступила на грязно-сером потолке.

— Тихо! — закричал вдруг Ерошка. — На воле чтой-то подеялось.

Прислушались.

— Елфим, подсади-ка меня, я послухаю.

Ерошка добрался до оконца, выдернул из решётки пук соломы. В камеру хлынул сухой морозный воздух.

— Эй, баба, о чём это там галдят?

Через оконце глухо донёсся визгливый женский голос:

— Уж что там подеялось, уж что там подеялось!

— Что ты расквохталась, словно клуша! Говори толком.

— Сказывают, будто великий князь приказал псарям казнить боярина Андрея Шуйского, те и убили его, волоча к тюрьме. Вон он, бедненький, голышом лежит на снегу.

— Нашла, дура, бедненького!

Новость потрясла всех.

— Говорил я, — послышался из-под тряпья голос Мирона. — Бог правду видит, он и покарал злодея.

— Чует моё сердце, — обратился Елфим к Кудеяру- быть вам с Олексой вскоре на свободе.

Сердце Кудеяра радостно дрогнуло: может, и вправду их с Олексой выпустят на волю, ведь сам великий князь покарал боярина Шуйского. Вспомнились слова, сказанные им полтора года назад: «Всё помню, Фёдор!» И лицо с плотно сжатыми губами, бледное от гнева.

«Отомстил государь за бесчестие, причинённое Ольке, пусть душа её будет теперь спокойна!»

Елфим пристально всматривался в лицо Кудеяра.

— Слышь, друже, ежели и вправду вас с Олексой выпустят на волю, поможешь нам бежать отсюда?

Кудеяр задумался. Он бы и рад помочь Елфиму бежать из тюрьмы, да разве это возможно? Через дверь нe убежишь, там здоровущий замок, да и стража не дремлет. Пол каменный, подземный ход не прокопаешь. Потолок крепкий. Через окно? Так ведь там надёжная решётка.

— Жди, будет он тебя спасать! — до чего же у Ерошки противный голос! — Ежели сам выберется отсюда, то даст стрекача, как заяц, и был таков, об нас он и не подумает.

— Не все такие, как ты, — в голосе Елфима теплится надежда.

— Ежели смогу, то помогу.

— Слышал, Ерошка, а ты говоришь: даст стрекача! Кудеяру я верю. — Елфим тихим голосом стал объяснять свой замысел. — Долго я думал, как можно отсюда убежать. Путь только один-через окно.

— А решётка?

— В ней-то всё и дело. Ну-ка, ребята, подвалите нас с Кудеяром! На вид она крепкая, и в самом деле, если ломить её изнутри, ничего не выйдет. А вот если снаружи поддеть её пешней, легко отвалится — вишь, в том углу она еле держится.

— А стража?

— Что ж стража? Надо выбрать ночку потемнее, тогда стража не помешает.


Предсказание Елфима сбылось: через несколько дней после казни Андрея Шуйского стражник заглянул в камеру и выкликнул троих — Кудеяра, Олексу и Филю. Дьяк Разбойного приказа проверил, те ли явились, и велел убираться из тюрьмы, да поживее.

Ребята не заставили себя упрашивать, стрелой вылетели из тюрьмы на волю и замедлили шаг лишь возле Успенского собора. Ноги у Кудеяра ослабли, сердце колотилось в груди с перебоями. Свежий морозный воздух обжёг внутренности.

— Куда же мы теперь? — спросил Олекса. — Эх, кабы дали нам коней, помчались бы мы во весь опор в Веденеево!

У Олексы в селе отец с матерью, сестрёнки и брат. А что у него, у Кудеяра? Отец Андриан? Кудеяр соскучился по нему, но в скит не тянуло: со смертью Ольки его словно отрезало от тех мест.

— А ты куда хочешь податься? — спросил он Филю.

— Где оладьи, там и сладко, где блины, там и мы. Скомороху везде жить можно! Да и к вам я привязался, — Филя весело засмеялся.

— Перво-наперво нам поесть нужно да подумать, как спасти Елфима с Брошкой. Мирон бежать не хочет, да и слаб он.

— А может, не стоит?… — Олекса глянул в глаза Кудеяру и осёкся. — Это я так, сдуру. Страшно стало: вдруг опять туда угодим.

— Бог даст, не угодим. В Москве я знаю только одного человека — Фёдора Овчину, к нему и направимся.

Довольно быстро ребята отыскали нужный дом. Воротник, подозрительно осмотрев их с ног до головы, сердито промолвил:

— Нетути князя Фёдора дома, ходят тут всякие! Друзья хотели было уйти, но в это время на вороном коне показался нарядно одетый всадник.

— Эй, ворота!

Кудеяр вежливо поклонился:

— Здравствуй, Фёдор.

Молодой князь оглянулся и с удивлением посмотрел на ребят.

— Здравствуй, Кудеяр, я помню тебя. Рад, что невеста твоя отмщена: на днях государь Иван Васильевич велел казнить злодея Андрея Шуйского, а дружков его разослать по разным городам.

— И Фому Головина?

— Его в первую очередь: он митрополита бесчестил, на мантию ему наступал.

— И дочку его, Феклушу, услали?

— Нет, она в Москве осталась.

— Так ты, поди, женишься на ней?

— Кто ж на опальных женится? Да к тому же на Москве красавиц много. Вы-то куда путь правите?

— Нас с Олексой слуги Андрея Шуйского сцапали да в тюрьму упрятали, А как казнили боярина, нас и освободили. Нам бы теперь помыться.

— Эй, Фалалей, — обратился к воротнику Фёдор, — проводи их в мыльню да прикажи новую одёжку им дать, а после бани пусть накормят.


После сытной еды ребята вздремнули, а когда проснулись, на дворе была темень, мела метель.

— Теперь самое времечко, — промолвил Кудеяр, Разыскав в сарае пешню, вышли за ворота.

— Ежели всё случится так, как задумали, поволокем Елфима с Ерошкой в сарай, что возле хором Шуйских, там освободим их от цепей. В цепях им из города не выбраться — стража в воротах сразу же сцапает.

— А ну как в сарае нас подстерегут слуги Шуйского?

— Хозяина нет, Олекса, слугам теперь не до сарая, да и недолго мы там задержимся. До утра нужно выбраться из города, не то в тюрьме обнаружат пропажу н почнут нас разыскивать.

Сквозь снежную круговерть проступила громада Успенского собора. Постояли возле него, осматриваясь по сторонам, — кругом ни души, все москвичи давно спят. Осторожно пошли в сторону тюрьмы, отыскали нужное оконце и, подсунув под решётку пешню, налегли на неё. Решётка, чуть скрипнув, отошла.

Первым выбрался Ерошка. Ухватив за рука, вытащили Елфима. Кудеяр с Олексой взвалили беглецов на плечи, Филя шёл впереди, высматривая безопасный путь.

Яростные порывы ветра опрокидывали с ног. С трудом одолели путь до Фроловских ворот, свернули направо под уклон. Вот и подворье Кириллова монастыря с церковью Афанасия Александрийского. Остановились, заслышав крики сторожей, торопливо пересекли дорогу. На ощупь отыскали узкий проход между приземистой избушкой и оградой дома Шуйских. Несколько минут отдыхали, лёжа на сене. Кудеяр попытался было пешней сбить цепь с ног Елфима, но где-то поблизости грозно зарычала собака.

— Тише! прошипел Олекса, наблюдавший за двором Шуйских через чердачное окно.

Затаили дыхание. В тишине послышался слабый скрип саней.

— Тпру! — прозвучал в темноте голос, показавшийся Кудеяру знакомым. — Наконец-то приехали. Ну и погодка!

— Нынче святой Сильвестр гонит лихоманок-сестёр за семьдесят семь вёрст.

— Провалиться бы им в геенну огненную, повадились ходить на Русь, — говоривший громко икнул.

Кудеяр догадался — это Мисюрь Архипов с Юшкой Титовым пьяными заявились на подворье. В темноте послышался громкий стук.

— Спят, черти полосатые! Как не стало нашего милостивца, так и порядок порушился.

— Кто там? — глухо донеслось из-за двери.

— Свои, сонная кулёма, живо отворяй!

Скрипнула дверь, трепетное пламя свечи на мгновение выхватило из темноты две фигуры в огромных тулупах. Вновь стало тихо.

— Быстро к саням! — приказал Кудеяр.

Все сразу поняли его замысел, торопливо покинули укромное место. Возле ворот стояли двое саней, слуги вот-вот должны были явиться за ними. Поспешно отвязали лошадей и, повалившись в сани, погнали в сторону Фроловских ворот. При виде стражников сердце у каждого захолонуло, но те не остановили беглецов, лишь один из них проворчал:

— И куда в эдакую круговерть людей несёт? Путный хозяин в такую погодку собаку на двор не выпустит.

Передними санями правил Ерошка. Как москвич, он лучше всех знал дорогу. Выметнувшись на Пожар, Ерошка с силой хлестнул лошадь, та резво припустилась по безлюдной Варварке.

Когда въезжали в Рогожскую слободу, в окнах некоторых изб затеплились огоньки — близилось утро. В стороне от жилья остановились.

— Светать скоро начнёт, пора освободиться от тюремных оков, — Ерошка извлёк из сена свои ноги.

Пешней сбили с узников цепи.

— Ну вот что, братцы, — хрипло проговорил Ерошка, — премного вам благодарен за подмогу, только мне с вами не по пути. Я в Москве как рыба в воде, потому покидать стольный град мне ни к чему. Вы же на Волгу удумали путь держать. Так что прощайте, тут, в Рогожской слободе, у меня зазноба есть.

Ерошка махнул рукой и словно растворился в снежной пелене.

Кудеяр сел в одни сани с Елфимом, Олекса с Филей, лошади бойко устремились по Владимирке в сторону Нижнего Новгорода.

Загрузка...